Первородный грех. Книга первая

Весна, 1971

Тусон

Рассветы в юго-западной Аризоне теплые и сухие. А к середине утра палящее солнце уже высоко парит в необъятном безоблачном небе. Начинается жара.

В доме Джоула Леннокса прохладно. Это кирпичное жилище с деревянными перекрытиями и кафельным полом, расположенное высоко в горах к западу от Тусона над шоссе Золотые Ворота. Дом небольшой, но очень красивый. Джоул строил его своими собственными руками.

Внутри помещение обставлено тщательно подобранной мебелью из мескитового дерева, сосны и ореха. На полу лежат индейские коврики, а несколько наиболее изящных экземпляров украшают стены. Картин нет. Здесь красуются коллекции керамики и корзин индейцев племени хопи. Возле камина стоит великолепный испанский сундук старинной работы.

В стену над камином вделано чудесное каменное резное украшение.

Повсюду расставлены скульптуры, выполненные из песчаника и мыльного камня. Среди них выделяется одна, из мрамора: это замечательное скульптурное изображение головы. Именно подобные работы позволили ему скопить деньги на покупку участка земли и строительных материалов для постройки дома.

Джоул Леннокс сидит, уткнувшись лицом в ладони.

Он провел ужасную ночь. Обливаясь потом, мечась в кошмарном сне, он испытал адовы муки. Его собственная боль, боль других людей словно приобрели в его сознании реальные очертания. Все то, что с ним делали и что заставляли делать, уже никогда не оставит его, ему не уйти от этого. Джоул чувствует себя настолько разбитым, будто не спал долгие годы.

Невыносимо. Это решение зрело в нем многие месяцы. И вот он уже осуществляет его.

Джоул подходит к шкафу и достает оттуда винтовку М-16. Оружие привычно ложится в его ладони.

Из ящика стола он берет магазин и начинает методично вставлять в него блестящие патроны. Он делает это с монотонностью религиозного ритуала. Во рту пересохло. Он выходит на крыльцо и спускается в сад.

Его сад – это звенящая пустыня, величественная и бескрайняя. Здесь он построил свой дом. Семнадцать акров земли, поросшей чахлыми кустами, колючками, кактусами, чольей, агавой и мескитовыми деревьями. Сухие, изможденные ветки, шипы, пастельные краски. И тишина. А вокруг мрачные, тускло-фиолетовые силуэты гор. Никому не нужная, но бесценная для него земля.

Из всех способных выжить здесь растений он больше всего любит кактусы сагуаро. Эти манящие к себе гиганты достигают порой десятиметровой высоты. Их ребристые, покрытые колючками стволы иногда имеют толстые отростки, напоминающие воздетые к небу руки. Кактусы стоят, словно огромные одинокие истуканы. Во многих видны дупла дятлов. В это время года сагуаро наливаются соком и выглядят не такими сморщенными, как летом.

Индейцы считают эти чудесные создания природы такими же одушевленными, как и они сами. Но для Леннокса они значат больше. Они – его народ. Его плоть.

Он невидящим взором смотрит на пустыню. Он, как козел отпущения, пришел сюда, дабы обрести покой. Но это был лишь обман. Он так и не смог убежать от своих кошмаров.

Джоул садится на ступеньку, упирает винтовку прикладом в землю, снимает ее с предохранителя и засовывает дуло в рот. Так будет вернее. И ни прощальной записки, ни раскаяния. Простой и безболезненный выход.

Холодная сталь утыкается ему в нёбо. Горьковатый привкус смазочного масла. Осталось только протянуть руку и надавить на спусковой крючок. Он спокоен. Он чувствует, как под его большим пальцем сместился на миллиметр курок. На два миллиметра.

Он думает о тишине. О покое.

Высоко в небе парит сокол. Кажется, что он неподвижен, но это лишь обман зрения. Он летит, летит… Он свободен!

– Ты все-таки собираешься сделать это?

Джоул слышит голос отчетливо, как набат, хотя рядом никого нет.

– И это ты называешь справедливостью? Что ж, валяй! Стреляй, мать твою!

Мягкий, протяжный алабамский выговор. Он узнал его. Этот голос принадлежит Люку Джеффризу. Джоул отпускает курок. Его глаза удивленно округляются.

– Послушай, – говорит голос Джеффриза. – Неужели ты там так ничему и не научился? Ведь лучше убивать, чем быть убитым. Лучше драться, чем сдаваться. Забыл?

Джоула охватывает дрожь, такая безудержная, что мушка винтовки начинает стучать ему по зубам. Весь в поту, едва сдерживая внезапный порыв рвоты, он вынужден вынуть дуло изо рта и, скрежеща зубами, несколько раз с шумом глубоко вдохнуть через нос. В ушах гул.

Джоул тупо озирается, словно Джеффриз и на самом деле может быть где-то здесь, хотя он прекрасно знает, что сержант погиб в юго-восточной Азии три года назад и вернулся домой в гробу с биркой «Убит при исполнении».

Рядом с ним никого нет. Пот заливает ему глаза.

Дуло винтовки совершает какие-то беспорядочные, дерганые круговые движения. Так всегда бывает, когда смерть рядом. Страх и злость.

Он закрывает глаза, на сетчатке вновь вспыхивают страшные образы. Но дрожь постепенно стихает, и ему удается встать на ноги. Он поднимает винтовку и целится в ближайший кактус-сагуаро, десятиметровый исполин с канделябром устремленных вверх отростков. Пластиковая ложа крепко прижимается к щеке.

На этот раз у него не дрогнет рука. Он нажимает на курок.

Пуля прошивает ствол кактуса, оставляя на нем рваную дыру. По пустыне катится эхо. Испуганные птицы срываются с мест. Плечо чувствует отдачу. Все вокруг погружается в еще более звенящую тишину.

Джоул снова целится и снова стреляет. Опять чувствует отдачу. Еще одна дыра в теле кактуса. Его теле. Кактус, который он так любит, содрогается от удара пули.

Пот застилает глаза. Закипающая в нем ярость требует выхода. Он устанавливает переводчик винтовки в режим автоматического ведения огня и собирается с духом. Его зубы оскалены, он почти ничего не видит. Сагуаро представляется ему темным расплывчатым силуэтом на фоне кроваво-красного мира.

Джоул кладет палец на курок и изо всех сил нажимает на него.

Пули буравят кактус и землю у его основания. Во все стороны летят зеленые куски его мягкой плоти. Оглушительный треск бьет в уши, в грудь, пронзает мозг. Еще до того как пустеет магазин, гигантский сагуаро, подрезанный очередью, начинает заваливаться.

Одновременно с последним выстрелом его многотонная махина ударяется в землю. Он так и лежит – с распростертыми в пыли руками-отростками.

Леннокс опускает винтовку и тяжело садится на ступеньку крыльца. Он задыхается. Его душит ярость, отчаянная и отвратительная. Он почти убил себя. Почти. С самого дня своего рождения он стал жертвой. И вот сейчас он чуть не снес себе башку на крыльце собственного дома.

Джоул пытается что-то сказать. Его истерзанная диафрагма не позволяет ему сделать это. Наконец дар речи возвращается к нему.

– Кто-то, – выдыхает он, – кто-то должен заплатить.

– Да-а? – совсем рядом произносит Джеффриз и негромко смеется. – Да кто же это тебе, мужик, будет платить? Кто?

– Она. Она заплатит, – говорит Джоул, прислоняясь лбом к стволу винтовки. Его лицо становится словно каменным. – Я заставлю ее заплатить.

Беверли-Хиллз

Ей снова снился все тот же сон.

Мама и папа ругались. Лицо мамы было бледным и напряженным, и Иден понимала, что между родителями происходит страшный скандал. Папа кричал. Отвратительные слова. Отвратительные слова про маму.

Иден хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать всех этих мерзостей, но она не могла пошевельнуться.

Потом папа наконец заметил ее. Его лицо налилось кровью. Он встал и начал кричать на нее.

Его губы задвигались, слетавшие с них слова были ужасны. Стены треснули, и начал обваливаться потолок. Дом рушился. Гигантские каменные плиты вот-вот готовы были упасть и раздавить их всех своими обломками.

Она знала, что если ей удастся заставить папу замолчать, то дом перестанет разваливаться и они спасутся. И она закричала, стараясь заглушить его голос.

Она кричала так громко, что, казалось, у нее что-то разорвалось внутри.

И тут Иден проснулась. Мокрая от пота, она, обалдело тараща глаза, сидела в кровати. Сердце бешено колотилось. Тошнота и озноб были невыносимы.

– Я что, кричала? – задыхаясь, спросила она. Но ответить ей было некому.

Трясущимися пальцами она нащупала полоску фольги, осторожно насыпала на нее сероватого порошка, взяла в рот пластмассовую трубку и, щелкнув зажигалкой, поднесла пламя к фольге. Героин, плавясь, начал сублимироваться. Иден жадно втянула в себя густой сладковатый дымок.

Затем, задержав его в легких, она откинулась на подушку и закрыла глаза. У нее было такое чувство, будто в нее вошла ночь, наполнив ее грудь звездами, лунами и планетами. Происходило волшебное таинство алхимии. Ее кровь насыщалась наркотиком и по кровеносным сосудам несла его в мозг. И мозг с благодарностью принимал этот дар. Возбуждая сознание и прогоняя боль и страх. Все исчезло. Осталось только ощущение полета. Свободного парения высоко, высоко в небе.

К Гнилому Расти Фаган приехал около двух часов дня, что было чрезвычайно рано. Клиенты чернокожего Гнилого приходили к нему не раньше трех-четырех. В это время он обычно и вставал.

Тем не менее Гнилой сполз с постели и, как в тумане, поплелся открывать Расти дверь, которая была заперта на дюжину замков и засовов. На это ушло некоторое время.

Наконец дверь распахнулась. Войдя внутрь, Расти с отвращением сморщил нос.

– Боже правый! – проговорил он, пока Гнилой старательно запирал за ним дверь. – У тебя здесь вонища, как в сайгонском публичном доме.

В 1969 году Расти был во Вьетнаме и при каждом удобном случае любил помянуть свое героическое прошлое. Правда, Гнилой как-то разговаривал с двумя братьями, которые тоже были там в шестьдесят девятом, и они рассказали ему, что весь свой срок Расти не просыхал от пьянства в оздоровительном центре Камрань-Бея.

Самое большее, на что он был способен, это трахать вьетнамок, которых без труда можно было купить за кусок мяса или рыбы. Впрочем, как сказали братья, даже если они не хотели ни мяса, ни рыбы, он их все равно трахал. А однажды он изнасиловал тринадцатилетнюю девчонку на бильярдном столе.

Разумеется, Гнилой вовсе не собирался использовать эти сведения против Расти, который был на фут выше и на семьдесят фунтов тяжелее него, да к тому же, если его разозлить, мог стать злобным, как бешеная собака.

Со своей стороны, Расти не питал к Гнилому никаких чувств, кроме презрения, которое он испытывал ко всем наркоманам. Гнилой был торговцем, но респектабельности это ему не добавляло. Бизнесом он занимался лишь для того, чтобы заработать себе на наркотики. Каждую неделю через его руки проходили тысячи долларов, но у него никогда не было и десяти центов, и жил он как свинья. Когда-нибудь легавые его все-таки прищучат, вот тогда-то он взвоет.

Сначала полная кличка Гнилого была Гнилой Зуб. Он получил ее, из-за того что курил марихуану и у него потемнели передние зубы. Но, после того как года три назад он прочно сел на иглу, это прозвище сократилось до просто Гнилой. И оно ему подходило.

Расти взгромоздился на стол и смерил Гнилого пренебрежительным взглядом.

– Товар у тебя?

– Естественно.

– Тащи.

Они взвесили героин и сцепились по поводу цены. Гнилой не любил Расти Фагана. Расти был пройдохой и пижоном.

Расти предпочитал иметь дело со смазливыми «телками» И строить отношения с ними на очень доверительной основе. Он предпочитал иметь только одну, но очень надежную клиентку. Вот сейчас он как раз и был занят тем, что делал из Иден ван Бюрен такую «очень надежную клиентку». Не так давно он встретил ее в лос-анджелесском университете и сразу понял, что долго она там не задержится.

Первым делом Расти скупил наркотики у местных торговцев, причем довольно дешево, так как он приобретал товар большими партиями. Затем стал продавать их Иден по дозе за раз, имея при этом около двух тысяч процентов навара. Он так организовал дело, что, когда Иден пыталась приобрести наркотик в обход него, всегда оказывалось, что тот или иной продавец только что продал последнюю дозу или как раз ожидает новых поступлений.

Иден была настолько наивной и неопытной, что ей и в голову не приходило, что Расти предупредил всех известных ей торговцев, что, если они станут продавать ей героин, он просто оторвет им яйца. В отличие от бытующего мнения большинство торговцев наркотиками – вовсе не накачанные головорезы с пистолетами за поясом, а беспомощные затраханные наркоманы, почти такие же жалкие, как и их клиенты. И никому из них неприятности не нужны. Поэтому они делали так, как велел Расти.

И, когда он заявил Иден, что только через него можно достать хороший товар, она ему поверила.

Дело было весьма выгодным. Ведь Иден – дочка богатых родителей. И Расти знал, что сможет заработать на ней тысячи долларов.

Но он занимался этим не только ради денег. Обостренное чутье наркомана подсказывало Гнилому, что истинное наслаждение доставляла Расти власть над людьми.

Иден была великолепной девушкой. Не просто физически привлекательной. В ней чувствовалось нечто большее, какая-то загадка, очарование, что-то такое, что притягивало глаз.

Расти не просто делал деньги и спал с ней. Он обворовывал ее душу, завладевал ее тайной.

– А самому никогда не хотелось ширнуться? – спросил Гнилой, засовывая в карман полученные от Расти деньги.

– Нет.

– Боишься, а?

– Просто не люблю.

– Понимаю. Это ведь зараза, верно? Сатанинское зелье. От него загибаются. На сто процентов. Хорошо, что у Иден есть ты. Ты о ней позаботишься.

– Ага, – буркнул Расти. – Очень хорошо.

Расти Фаган вернулся домой, чувствуя себя превосходно. Разумеется, он никогда не употреблял героин. Но отлично знал, какое действие оказывает на организм человека этот наркотик, как, впрочем, и многие другие, ибо в свое время не поленился и прочитал практически всю литературу по этому вопросу.

От героина загибаются, как сказал Гнилой. И это правда. Сам Расти считал, что кокаиновый кайф гораздо лучше, особенно если знаешь, где достать качественный товар, а он это знал. Кокаин – великолепный наркотик. И весьма распространенный. Обалденное удовольствие. И к нему не привыкаешь, если, конечно, не начинаешь запихивать его в себя столовыми ложками.

Расти всегда старался иметь дело с теми, кто был слабее него. Это вовсе не значило, что он собирался кого-то избивать. Просто, он терпеть не мог, когда сила была не на его стороне.

Для него это было своеобразным средством воздействия.

Когда кто-то оказывается в невыгодном положении и ты имеешь над ним власть, то знаешь, что твердо стоишь на ногах и никакие неприятные сюрпризы тебя не ждут. И можно заманивать новых клиентов, таких чистеньких, и опрятных, и, как правило, очень выгодных.

Используя это средство воздействия, можно получить от них все, что угодно. Только загляни им в глаза – и увидишь их душу. Можно смотреть, как они корчатся в ломке, и получать наслаждение. Это так здорово. Лучше, чем кокаиновый кайф.

Одна беда с наркоманами – они становились невменяемыми: совершенно тупели, когда были на взводе, или еще хуже – впадали в меланхолию.

Не то чтобы Расти не мог с ними справиться. По сути дела это даже было частью удовольствия, которое он испытывал от власти над ними.

Безусловно, Иден ван Бюрен уже пристрастилась к героину, хотя, возможно, сама она этого еще и не понимала, продолжая плавать в мире ласковых снов. Ничего, он ее разбудит. Не сразу. Постепенно. Когда придет время.

Главное – посадить ее на иглу.

Она еще не просила его об этом, но скоро обязательно попросит. И тогда ему понадобится кто-то, кто поможет ей это сделать. Расти подумал, что такой человек у него есть.

Сан-Люк

Майя наблюдала, как Мерседес разговаривает с начальником строительства.

В последнее время они каждый уик-энд приезжали сюда, чтобы лично убедиться в том, как идут дела.

Дом быстро обретал свои очертания. Уже был полностью закончен бассейн, и теперь над ним возводился огромный стеклянный купол. Так что у великолепного здания будет чистое и прозрачное сердце с прохладной голубой водой в середине.

Процесс строительства этого чудесного особняка целиком и полностью завладел воображением Майи. Совершенно независимо от их личных отношений с Мерседес, она чувствовала себя глубоко тронутой тем, что ее босс так много консультировалась с ней по поводу архитектурного решения и внутренней отделки будущего дома.

Приближался день рождения Мерседес. Ее пятьдесят третий день рождения, который она уже третий год подряд будет отмечать вместе с Майей.

За прошедшие три года их отношения углубились и окрепли. Они стали очень близкими подругами. Майя чувствовала, особенно в первое время, что в Мерседес таилась какая-то нераскрытая сила, словно она боялась, что их дружба может перерасти в нечто большее. Мерседес никогда не говорила о Матильде, той женщине, которой уже «не было среди живых», но Майя знала, что скрытность Мерседес в значительной степени обусловлена воспоминаниями об этой странной женщине из ее далекой юности.

Но дружба их продолжала развиваться, и Майя всем сердцем полюбила Мерседес Эдуард.

– Он говорит, что строительство будет закончено к середине августа, – сказала Майе подошедшая к ней Мерседес.

– Как замечательно!

– Да. – Мерседес взяла ее за руку. – К осени мы уже будем здесь жить.

– Мы? – удивилась Майя. Мерседес повела ее к машине.

– Знаешь, поедем-ка на яхту.

Час спустя они лежали на залитой солнцем палубе кормовой части яхты, бросившей якорь в одной из безлюдных бухточек, коих вдоль береговой линии было разбросано великое множество. Они были абсолютно одни. Команда из трех человек, которая обслуживала это судно, находилась в каюте и видеть их не могла.

– Я хочу, чтобы ты бросила работу, – без предисловий заявила Мерседес.

– Что?

– Я хочу, чтобы ты оставила свою студию и перешла работать ко мне. Скажем так, личным секретарем. Но больше всего мне бы хотелось, чтобы ты стала жить в моем новом доме.

Майя приподнялась на локте и медленно сняла солнцезащитные очки.

– Ты это серьезно?

– В жизни не была серьезнее, – улыбнувшись, тихо проговорила Мерседес. – Твоя работа тебя не вполне удовлетворяет. И жить в Барселоне тебе не очень-то нравится. Но важнее этого то, что существует между нами. Ведь правда же?

– Да, – согласилась Майя. – Правда.

– В таком случае это самый логичный выход из положения. Если ты будешь жить в Барселоне, а я – здесь, наша жизнь станет невыносимой. Мы будем страшно скучать друг без друга. Думаю, ты тоже так считаешь.

– Вот уж не ожидала, что ты когда-нибудь предложишь мне работу. Но я не хочу, чтобы ты платила мне за дружбу с тобой, Мерче. – Майя вытянула изящную руку, на которой в лучах солнца ледяными искрами сверкнул бриллиантовый браслет. – Ты и так уже осыпала меня драгоценностями. Мне не нужны деньги, Мерче.

– На другие условия я не пойду. И, кроме того, тебе действительно придется кое-что делать. Можешь работать столько, сколько сама посчитаешь достаточным, чтобы оправдать то жалованье, которое я буду тебе платить. Вот таково мое предложение. Обдумай его. Пока дом не достроен, можешь не торопиться с ответом.

– Но мы обе знаем, каким будет этот ответ, – ласково проговорила Майя.

Пасифик Палисейдс, Калифорния

Усталая и ничего не видящая вокруг, она покинула площадку для выступлений, проехав под огромным плакатом, на котором красовалась надпись: «КОНКУР. ПАЛИСЕЙДС-71».

Подошедший конюх взял коня под уздцы, и она устало спрыгнула на землю. Затем наклонилась, чтобы проверить, не поранил ли Монако ноги. Все было в порядке. Краем глаза заметив, что приближается Дан Кормак, она стянула жокейскую шапочку и расстегнула куртку.

– Плохи твои дела.

Проигнорировав слова тренера, она принялась возиться с подпругой Монако.

– Очень плохи. – Его тяжелая рука легла ей на плечо. – Что, черт возьми, с тобой происходит, Иден?

Пришлось обернуться. Лицо Дана Кормака было похоже на старое кожаное седло – все в трещинах, морщинах и отполированное до блеска. В детстве ей казалось, что, если разгладить складки его кожи, то под ними можно увидеть сделанные шорником швы.

Стараясь пересилить головную боль, Иден заглянула в его тускло-голубые глаза.

– Наверное, я недостаточно выложилась.

– Будь я проклят, если ты не права. Оставь это. – Продолжая одной рукой обнимать ее за плечи, он увлек Иден прочь от взмыленного после выступления коня. – Каждый раз, когда у тебя появляется шанс выиграть, ты почему-то отключаешься. Я же вижу, что ты сидишь в седле, словно вместо позвоночника у тебя спаржа какая-то. И взгляд у тебя чумной. Ты что, накурилась чего-нибудь, а, Иден?

Металлический голос из громкоговорителя объявил окончательные результаты ее выступления. Они были ужасны.

Иден почувствовала острое жжение в затылке под стянутыми в тяжелый узел черными волосами. Мышцы шеи напряглись и стали подрагивать. В нее словно начали впиваться когти.

– Я-то думал, что у тебя в этом году будут настоящие успехи. Ты же говорила, что сможешь справиться с проблемой концентрации внимания.

– Дан…

– Ты говорила, что этим летом собираешься выиграть несколько призов.

Мимо них проехал следующий участник соревнований. Его встретили аплодисменты, затем зрители в ожидании затихли.

– Пожалуй, я пойду приму душ, – сказала Иден.

– Послушай. – Кормак преградил ей дорогу. – Тебе надо больше тренироваться. Три раза в неделю по два часа.

– У меня нет времени, Дан, на все эти тренировки.

– Ты же уже вылетела из университета. Чем же это ты так занята?

– Но не могу же я жить, есть и спать с лошадьми.

– А когда-то ты именно этого и хотела. – Его кожаное лицо изобразило подобие улыбки. – Если хочешь, будем тренироваться в удобное для тебя время. По вечерам – это тебя устраивает?

– Спасибо, Дан, – равнодушно проговорила она. – Но у меня действительно нет времени.

– Тогда зачем вообще ты сюда приходишь? Только заставляешь других тратить время и силы.

– Я обошла половину участников сегодняшних соревнований. – Ее голос стал резким. – Этого достаточно.

– Да нет же, черт тебя побери! – взорвался Кормак. – Ты должна быть лучшей! Как когда-то ты мне обещала. Помнишь? Ведь ты же способная! Просто я вижу, как ты шаг за шагом сдаешь свои позиции, а завтра можешь оказаться в конце. И тогда не нужны тебе будут все эти соревнования.

С площадки для выступлений донеслись характерный звук сбитого препятствия и полуиспуганный-полуоблегченный вздох зрителей.

– Это будет непростительно, Иден, – мягко проговорил он. – Столько труда – и все коту под хвост. Побойся Бога.

Мимо прошел конюх, ведя под уздцы Монако, влажные бока которого были покрыты попоной.

– И этот конь заслуживает лучшей участи, – сказал Кормак. – У него все ноги сбиты о препятствия. Если так и дальше пойдет, он перестанет тебе доверять. Если, конечно, прежде не покалечится.

Иден перекинула куртку через плечо.

– Я все-таки хочу принять душ, Дан.

– Еще минутку. Ты очень плохо выглядишь. Как будто у тебя малокровие или что-то в этом роде. Он взял ее за руку. – У тебя все в порядке? Может быть, дело в неправильном питании?

– Ради Бога, Дан…

– Дженнифер очень беспокоит, что ты потеряла в весе. От тебя осталась одна кожа да кости. И, к тому же, ты стала бледная, как привидение. Дженнифер говорит, может быть, тебе попринимать витамины…

Она отдернула руку.

– Не нужны мне никакие витамины! И вес у меня идеальный.

– Ну, я же не говорю, что жокею нужны лишние килограммы. Но и истощенные мышцы тоже ни к чему, иначе ты можешь ослабеть. Дженнифер сказала…

– Да плевать мне на то, что сказала Дженнифер! Не люблю, когда всякие там сплетницы начинают обсуждать мои проблемы.

– Всякие там сплетницы? – Брови Кормака поползли вверх. – Девочка моя, Дженнифер знает тебя с тех пор, когда ты еще пешком под стол ходила.

– А знаешь, что я больше всего ненавижу в конном спорте? – раздраженно спросила Иден. – Вечные сплетни и слухи. Каждый только и норовит сунуть нос в чужие дела. Никакой личной жизни. Никаких барьеров. Совершенно невозможно побыть одной.

Мохнатые брови Дана Кормака снова опустились.

– Барьеры нужны людям, которые хотят что-то скрыть. А что тебе-то скрывать, Иден?

Несколько секунд девушка в упор сверлила его глазами.

– Отвали, Дан! – зло выкрикнула она и решительно направилась в раздевалку.

Кормак угрюмо уставился ей вслед.

Подошла Дженнифер Кормак и встала рядом с мужем. Она слышала последние фразы их разговора, и ее лицо сделалось холодным и сердитым.

– Наглая, избалованная сучка, сквозь зубы процедила она.

– Что-то не так с этой девчонкой, Дженнифер.

– А то не так, что родители еще в детстве испортили ее. Даже когда еще в пятилетнем возрасте она впервые пришла к тебе на урок, уже тогда она была отвратительной маленькой поганкой. Забудь о ней.

– Э-эх. Все, к сожалению, гораздо сложнее. Гораздо. И, сдается мне, я знаю, в чем тут дело. – Он медленно покачал головой. – Если и дальше так же будет продолжаться, думаю, мне придется потратиться на звонок через океан и побеседовать с ее мамашей.

В женской раздевалке было полно народу. Иден села на лавку и тихо заплакала. Она чувствовала, что теряет над собой контроль. Все тело ломило. Ее нервы дрожали, как паутина на ветру.

Никто не обратил на нее особого внимания: плачущая после выступления участница соревнования ничего необычного собой не представляла.

Иден сняла рубашку и лифчик и распустила тяжелый узел волос на затылке. Густые локоны черными кольцами рассыпались по плечам. Ощущение впившихся в шею когтей несколько ослабло.

Сквозь толпу мокрых женских тел она протолкалась в душевую.

Струи воды иголочками покалывали ее ставшую чересчур чувствительной кожу. Иден заставила себя терпеть. Хотя вода была горячей, выйдя из душа, она вся дрожала. Нервы, казалось, вот-вот порвутся, в позвоночник словно вонзились тысячи острых когтей. Невыносимо. Она не могла больше терпеть эту пытку.

Кто же знал, что может быть так мучительно больно.

Так плохо. Ломка была столь же ужасной, сколь чудесным был кайф.

Расти. Зачем он сделал это с ней? Он же знал, что она будет сегодня выступать. Он знал, что случится, если он надолго оставит ее. Почему ему так нравится причинять ей страдания?

Иден сожалела о своем отвратительном выступлении.

Она сожалела о словах, которые бросила Дану Кормаку. Скольких еще друзей она потеряла? Сколько женщин уже ненавидели и презирали ее?

Иногда ей казалось, что все они должны знать. Все, даже Дан.

Может быть, ей надо попросить прощения у Дана Кормака? Может быть. Позже.

Потребность в дозе жгла ее изнутри, словно раскаленная добела нить накаливания электролампы. Она медленно опустилась на колени и беззвучно завыла.

Осень, 1971

Беверли-Хиллз

Именно этого она и ждала.

Именно к этому она так стремилась – к этому волшебному глотку, который навеки утолит ее жажду. Правда, сейчас ей стало страшно.

Донна внимательно рассматривает руку Иден, нажимает большим пальцем в месте сгиба локтя. И с притворной завистью охает при виде отчетливо выпирающей из-под кожи вены.

Иден натянуто улыбается.

– Ну как? Ничего?

– Чтоб у меня на теле была хоть одна такая венка! Ты прямо-таки анатомический атлас! Все бы отдала за такую вену. – На Донне надеты джинсы и джинсовая куртка, голова повязана розовым шарфиком. Кожа землистого цвета, на лице постоянно блуждает кривая усмешка. Когда Донна под кайфом, ее бледно-голубые глаза тупо таращатся на мир, делая ее похожей на сироту бездомную. Если же она еще не успела вколоть себе дозу, ее улыбка делается злобной, будто ее бесцветные губы растягивают невидимые пальцы.

Но в обращении с иглой Донна настоящий мастер, просто гений своего дела. Она ширнет Иден без боли, попав точно в вену, и та вознесется высоко-высоко, аж до самой луны.

Чувствуется, что Иден крайне возбуждена, почти охвачена эйфорией радостного ожидания. Однако, когда Донна начинает жгутом стягивать ей руку, она напрягается и слегка отстраняется.

– Ты чего?

– Ничего… Не знаю… А я не подхвачу гепатит или что-нибудь в этом роде?

– Да брось ты! Здесь все как в аптеке. Спирт, дистиллированная вода, новые иглы. Думаешь, когда я сама ширяюсь, меня волнует все это дерьмо?

– Нет, а меня волнует.

Донна показывает Иден иглу, еще не вынутую из целлофановой упаковки.

– Смотри. То, что доктор прописал! Порядок?

Иден с тревогой смотрит на лежащие на ее чайном столике предметы: шприц, ложка, пузырек с водой.

– Что, все еще дрейфишь?

– Нет, – тихо произносит Иден.

Донна нервничает. Ей не терпится самой уколоться.

– Ну, тогда поехали.

– Подожди, дай мне минутку, – говорит Иден, не сводя глаз со шприца. – Я должна собраться.

– А-а, ладно, пока ты будешь думать, я, пожалуй, сама кольнусь. Может, это поможет тебе быстрее решиться.

Как случилось, что все зашло так далеко? Что произошло с ней? Она чувствует себя так, словно проглотила пушечное ядро, холодное и твердое. Она не понимает, как могла оказаться в таком дерьме. Но времени на размышления не остается. Донна уже насыпает героин на ложку, ловко смешивая его с водой. Она берет зажигалку. Через несколько секунд наркотик побежит по вене ее исколотой руки.

– Постой, – решается наконец Иден. Она вовсе не хочет, чтобы в ее руке ковырялась иглой одурманенная Донна. Ее сомнения улетучиваются. Схватив жгут, она стягивает им себе руку выше локтя. – Давай.

Донна неохотно кладет ложку и зажигалку на столик, затем опускается на колени у ног Иден и, выбрав подходящую вену, начинает похлопывать и поглаживать ее, при этом бормоча что-то себе под нос.

– Теперь попрощайся, детка.

– С чем? – чуть слышно спрашивает Иден.

Донна ухмыляется. Ни хрена-то не знает эта таращащаяся на нее сверху вниз своими холодными зелеными глазами изнеженная девка.

– Со всем.

Иден следит, как наполняется шприц.

– Со всем, что ты ненавидишь, – мечтательно произносит Донна.

На вид героин грязновато-желтый.

– Со всем, что ты любишь.

Иден хочет спросить, чем Донна его разбавила, но прикусывает губу. В конце концов, какая разница? Отступать она все равно не собирается.

Донна поглаживает руку Иден, чтобы у той лучше проступила вена.

– Спирт, – сдавленно произносит Иден. Не хватало ей еще получить заражение крови.

Качая головой, Донна протирает спиртом место укола. Ей-то не раз приходилось пользоваться водой из туалетного бачка и делить иглу с дюжиной незнакомых наркоманов, причем настолько тупую, что они вынуждены были затачивать ее о спичечный коробок. Что ж, через месяц-другой Иден уже не будет такой разборчивой.

– Ну, теперь все?

Иден кивает. Ее тело приготовилось. В воздухе пахнет бедой. Но волнение прошло. Ей даже нравится это ощущение чего-то зловещего. Страх переходит в какую-то непонятную внутреннюю дрожь.

Она уже давно готова к этому шагу. Вдыхать пары сублимирующего героина было приятно, но все же недостаточно приятно. Она грела его на фольге, втягивала через соломинку в легкие и чувствовала, как расцветал ее мозг, а тело становилось прозрачным и невесомым, и все исчезало, и оставался лишь волшебный, радостный кайф.

Но все это было баловством, чудесной прелюдией, у которой мог быть только один конец. Этот.

Донна постукивает ногтем по шприцу.

– Видишь? Надо убедиться, что внутри не осталось воздуха. Вредно для сердца.

– Угу.

Донна без промедлений вводит иглу в вену. Иден почти не морщится. Ей совсем не больно.

– Развязывай, – хрипло командует Донна. Иден распутывает узел жгута. Он падает на пол. Она делает глубокий вдох и не дышит, пока не начинает чувствовать боль в груди, затем медленно, осторожно выдыхает. Теперь между ней и наркотиком уже нет преграды.

Но сначала Донна не давит на поршень шприца, а тянет его на себя. В стеклянный цилиндр вползает язычок алой крови и смешивается с грязно-желтой жидкостью. Затем Донна быстро впрыскивает содержимое шприца в вену. Иден наблюдает, как она снова набирает полный шприц крови, чтобы смыть остатки наркотика, и вновь возвращает его содержимое в вену, потом выдергивает иглу и прижимает к оставшейся на коже красной точке ватный тампон.

– Согни руку, – приказывает она. Иден послушно сгибает руку в локте.

Она в тысяче миль от земли, в тысяче миль ото всех и вся. Она ждет. Он в ее крови и уже мчится к мозгу. Ее тело словно погружается в вакуум.

Величественный, вселенский покой.

Где-то далеко-далеко Донна споласкивает шприц, готовясь сделать укол себе.

Но когда же, когда же он придет? Иден ждет.

– Ну как ты? – слышит она голос Донны.

– О'кей.

Он в ее крови. Он приближается. Иден чувствует, как он начинается где-то в углах комнаты и наплывает на нее. Все быстрее, быстрее. Сейчас будет потоп. Чтобы ее не смыла волна, она судорожно хватается за подлокотники кресла; вата падает на пол. Он врывается в ее тело с мощью всесокрушающего взрыва, поднимаясь вверх, к мозгу.

Он барабанит ей в затылок, наполняя вселенную безумным грохотом, жаром и светом. Это слишком. Она не сможет вынести этого. Бурлящая в ней жизнь, подобно гейзеру, фонтаном вырывается наружу. Она так ждала этого момента! Ничто в мире больше не имеет значения. Ни боль. Ни радость. Ее охватывает такой безудержный экстаз, что она пытается кричать, но крик застывает у нее в груди.

И вот он врезается в мозг, и ее череп разлетается на тысячи крохотных осколков. Она чувствует, как каждая из миллионов клеток головного мозга становится самостоятельной и несется прочь; и в каждой звенит радостная, восторженная песня. Эти клетки наполняют комнату мерцающим туманом. И ее тело рассеивается, такое же бесплотное и воздушное, как перистые облака, затянувшие уходящее за горизонт солнце.

Она больше не Иден. Вот он, настоящий экстаз.

Тишина.

По золотистым узорам вен кровь постепенно начинает откатывать от головы, наполняя тело любовью, такой сильной и сладостной, какой никто и никогда еще не знал. Мать… отец… возлюбленный… Вокруг нее сплетается золотая сеть, и ей становится покойно и радостно.

– Балдеешь? – Донна приготовилась ввести себе остатки героина.

Иден медленно поднимает на нее глаза.

– Лета. Великолепно.

– Что еще за Лета?

– Река… забвения.

Пьяный бред. Донна всматривается в ее лицо.

– А-а, да. Что-то припоминаю.

– Боже! – Иден делает глубокий вдох. – Не ожидала… вернее, знала… но не ожидала. Боже! Это…

Донна уже не слушает ее.

– Это то, что мне всегда было нужно.

Донна не обращает на нее внимания. Уставясь в стену, она вводит себе наркотик. Затем запрокидывает назад голову, закрывает глаза и чуть слышно выдыхает:

– О-о, кайф!

Она принимается рассматривать свои руки. Надо бы колоться в какие-нибудь другие места, а то здесь у нее уже все вены разворочены. Чем только она ни ширялась – и растолченные таблетки диконала, и амфетамины, и черт знает какое еще дерьмо! Впредь она будет колоть себя в пах, там тоже есть вены. Их везде полно.

Она видит, как Иден неуверенно встает с кресла и, словно лунатик, бредет к дивану, опускается на него и откидывается на подушки.

Донне хорошо. Просто чудесно. Лучше, чем полет. Лучше, чем секс. Она медленно плывет в золотистых сумерках. Высоко-высоко. Подобно ангелу.

Донна открывает глаза и видит Расти Фагана. Он таращится на Иден.

– Пришел. – Донна несколько раз кивает головой. – Завидуешь, а? Я бы отдала свою левую сиську, чтобы снова испытать первый укол.

– Только это тебя и заводит, – говорит Расти. – Проблемы были?

– Не-а. Ширнулась как миленькая.

– Хорошо. Вот. – Он достает из кармана несколько купюр и сует их Донне. Взяв деньги, она принимается пересчитывать их. – А сейчас можешь убираться.

Но Донна не спешит. В этой суперкомфортабельной лачуге так приятно балдеть. Беверли-Хиллз! Кругом зелень, ни смога, ни машин. И, к тому же, здесь есть тысяча и одна симпатичная вещица, которую могла бы прихватить с собой девушка, имеющая пристрастие к наркоте. Всякие дорогие безделушки, которые можно будет легко загнать. Должна же, в конце концов, Донна думать о следующих дозах.

Донна шатается по комнате, выискивая глазами подходящую вещь. Она находит ее на столе и, как только Расти отворачивается, незаметно хватает. Пресс-папье. Великолепная работа. Донна подносит его к свету. В хрустальном шаре навеки заточена стеклянная бабочка.

Она ухмыляется. Баккара или что-то в этом роде. За такую вещичку можно выручить сотню «зеленых» – вполне достаточно, чтобы прокайфовать целую неделю. Пресс-папье исчезает у нее в кармане.

– Я же сказал, чтобы ты убиралась.

Глаза у Расти жестокие, наполненные злобой. Этот взгляд знаком Донне. Если она сейчас не отвалит, он ее ударит. Слава Богу, хоть пресс-папье успела взять.

– Ладно, ладно, иду. – Она передергивает плечами и подходит к Иден. Под действием наркотика выражение лица девушки сделалось спокойным и безмятежным. Ее волосы черными змеями свернулись вокруг бледного лица. Губы темно-красные. На щеках играет чахоточный румянец. У нее изумительная кожа. Брови и ресницы черные и густые. Она кажется иностранкой. Похожа на испанскую цыганку. Никогда в жизни Донна не видела ее такой умиротворенной.

Донна с трудом сдерживает в себе желание прикоснуться к ней.

Это святое. Сегодня у Иден появился новый возлюбленный, с которым не сможет сравниться ни один мужчина. Ближе него у нее уже никого не будет. И никому, насколько знала Донна, не удавалось преодолеть тот барьер, который был теперь в ней, ту стену, которой она себя окружила. Но и к себе она уже никого не пустит. Никого.

Странная девчонка. Со своими деньгами, политикой, лошадьми. Со своими маршами протеста и заумными словами. Странная, взбалмошная кукла.

– Приятных сновидений, – тихо произносит Донна, затем кивает Фагану и уходит.

Лос-Анджелес

– Сегодня ночью она приходила сюда, – сказал Фагану Гнилой.

– Ах вот как.

– Около четырех утра. Умоляла дать ей дозу. Плакала, вся дрожала.

– Надеюсь, ты не наделал никаких глупостей? – почти ласково проговорил Расти.

– Успокойся. Ты ведь мне запретил, верно?

– Верно, запретил. – Расти щелкнул пальцами. – Давай.

Шаркая ногами, Гнилой поплелся в другую комнату, закрыв за собой дверь на ключ. Расти так и не знал, где он прячет свой товар. Гнилой был скрытным, как крыса. Ладно, подумал Фаган, в один прекрасный день он просто вышибет эту дверь к чертовой матери и застукает Гнилого возле его потайной норы. И тот от страха в штаны наложит.

Гнилой вернулся и протянул ему пакетик с несколькими дозами.

– Я чувствую себя полным дерьмом, из-за того что мне пришлось отказать чувихе, которую ломало у меня на крыльце.

– Да? – Расти прошел в кухню и взвесил порошок на стоящих среди грязной посуды пластмассовых весах.

– И для моего бизнеса это нехорошо. – Покрасневшими, слезящимися глазками Гнилой наблюдал за Расти. – И так уже ходят слухи, что я ненадежный партнер. Скоро от меня все клиенты начнут разбегаться.

– Слушай, Гнилой, такие клиенты, как у тебя, уже никуда не смогут разбежаться. У меня получилось двадцать пять граммов, правильно?

– Правильно. Товар первоклассный. – Гнилой искоса взглянул на Расти. – Не пойму, мужик, и как тебе удается уживаться с собственной совестью?

– С чем уживаться? – В голосе Расти послышалась тихая угроза. – Кажется, это ты раньше продавал ей наркоту, разве нет?

– Да. Но я никогда не поступал с ней так, как поступаешь ты. Не трахал ее. И не сажал на иглу.

– Я? Сажал ее на иглу? Ты что думаешь, ей для этого нужно было особое приглашение?

– Нет, не думаю. Но и превращать ее в свою рабыню тоже не нужно.

Расти свернул купюры в трубочку и ткнул ею, словно дулом пистолета, в Гнилого.

– Не лезь не в свои дела, говнюк.

– Да я…

– Иден родилась, чтобы стать наркоманкой. И ни я, ни ты ничего с этим не можем поделать. Она нуждается в помощи. И я ее защищаю, оберегаю ее интересы. Пытаюсь оградить ее от всяких неприятностей. Секешь?

– А то, что она в четыре часа утра колотится в ломке, это не неприятности?

– Я был занят.

– Не сомневаюсь. – Гнилой снова искоса посмотрел на Расти. Не нравился ему этот подонок.

Видя, что происходило с Иден в последние дни, Гнилой чувствовал, что его используют в какой-то грязной игре. И, хотя торговцы наркотиками и их клиенты обычно не склонны к взаимному состраданию, он не мог избавиться от мучительных угрызений совести и жалости к девчонке, которая в Беверли-Хиллз сходит с ума в ожидании, когда ей принесут очередную дозу.

– Где ты берешь свой товар? – как бы между прочим спросил Расти, разглядывая героин.

Гнилой пожал плечами.

– Это тебя не касается. Понадобится еще, позвони.

– Не хочешь рассказывать, а?

– Не хочу.

Все еще держа деньги в руках, Расти, сощурив глаза, угрожающе уставился на Гнилого.

– Я ведь могу тебя и обидеть. Скручу, как теленка, а яйца засуну вон в тот миксер.

– За что? Думаешь, тебе удастся подкатить к крутым ребятам?

– Может быть. Если буду знать, кто они.

– Не выйдет. Они цветные, Расти. Они не захотят иметь с тобой дело. А попробуешь их искать, получишь «перышко» под ребро.

– Вы, «копченые», всегда ходите с ножами, а? – улыбнулся Расти. Он сунул деньги Гнилому, и тот запихнул их в карман. – Мы еще поговорим об этом. Ну да ладно, спасибо, что помог.

– Угу, пожалуйста.

Когда они пошли к двери, Расти положил руку на хилое плечо Гнилого и слегка сдавил пальцами его недоразвитую шейную мышцу.

– Если я узнаю, что ты хоть что-нибудь дал Иден – пусть это даже будут таблетки от головной боли, – я в самом деле засуну твои яйца в миксер. – Он надавил сильнее. Гнилой взвыл от боли и, извиваясь, попытался вырваться. Расти держал его, как рыбу на крючке. – Запомни это. Ничего ей не давать. Ни-че-го. Понял меня?

Истошный вопль Гнилого был красноречивее любого ответа.

Постоянно маневрируя в потоке машин, Расти погнал свою «альфа-ромео» в Беверли-Хиллз, покачивая головой в такт спокойному ритму музыки Ахмеда Джамала.

Он въехал в ворота ранчо, приветственно махнул рукой Мигелю Фуэнтесу и покатил к дому. Он знал, что здесь его ожидает буря.

Самая страшная ломка у наркоманов наступает после суток ожидания. Иден ждала с пяти часов вчерашнего вечера, когда Расти ушел раздобыть ей дозу. И не вернулся. Сейчас было почти четыре. Она будет рыдать, умоляя его дать ей героин.

Но это очень возбуждало. Именно в такие минуты она готова была на все. И Расти уже решил, что он заставит ее делать, прежде чем отдаст ей наркотик.

Купленные двадцать пять граммов порошка он разделил на пятьдесят частей, четыре из которых лежали сейчас у него в кармане. Выйдя из машины, Расти спрашивал себя, не пришло ли время поднять цену.

Был прекрасный день. Над головой синело безоблачное небо. Казалось, даже смог несколько рассеялся.

Из конюшни на него таращился конь Иден, и Расти дружески поцокал ему языком. Он чувствовал себя великолепно.

Фаган взошел на крыльцо, но не успел и дотронуться до двери, как она распахнулась настежь.

– Ты где пропадал? – в бешенстве прошипела Иден, стоя на пороге с наполовину пустой бутылкой вина в руке. Она была в стельку пьяна, но все равно ее переполняла злоба, а хрупкое тело била нервная дрожь. – Как ты мог так поступить со мной, Расти?

– Ну извини. У меня были кое-какие проблемы.

– Всю ночь? – Она с силой захлопнула за ним дверь. – И все утро? У тебя были проблемы всю ночь и все утро?

– Видишь ли, машина сломалась…

– Но ты же знал, что я жду!

– Что-то с коробкой передач. Я всю ночь проторчал в автосервисе. Влетел на кругленькую сумму. А прихожу утром в контору – там вообще кошмар. Одна из наших девок грохнула целый обеденный сервиз. Здесь никакой страховки не хватит. Клиент собирается подавать на нас в суд. Представляешь, целый обеденный сервиз! Растяпа мексиканская, наверное, с похмелья…

– Почему ты не позвонил? Как мог ты бросить меня в таком состоянии?

– Ты не слушаешь, что ли? Я же говорю, что только полчаса назад уехал из конторы.

Она стала похожей на маленького дикого зверька с оскаленными зубками.

– Врун! Я чуть с ума не сошла! Я звонила все утро. Ты там даже не появлялся!

– Скажи, сколько ты выпила за то время, что меня тут не было? От тебя воняет, как от винной бочки.

– Мне пришлось идти самой. Я была в том месте на Манчестерской улице, но там никого не оказалось, ходила к Гнилому, но он сказал, что у него ничего нет. Так что мне ничего не оставалось, кроме как купить бутылку!

– Я же предупреждал тебя, чтобы ты не пыталась сама достать наркоту, так ведь? Разве я не говорил тебе, что это опасно? Тебя могли ограбить или продать тебе какое-нибудь дерьмо, от которого можно загнуться.

– Ради Бога! – Она уставилась на него из-под растрепанной челки. Свои изумрудные глаза и густые черные волосы Иден унаследовала от бабушки-испанки, которую она никогда в жизни даже не видела. Так она сказала Расти. – Ну давай же скорей!

– А где «пожалуйста»?

– Пожалуйста!

– Ладно, так и быть, дам. – Осклабившись, он вытащил из кармана маленький пакетик. – Видишь?

– Дай!

Он отдернул руку.

– Когда научишься разговаривать со мной ласково.

– Сволочь!

– Я не это имел в виду. – Расти на несколько секунд задумался. – Может быть, прежде чем ты ширнешься, нам стоит снять напряжение. Что скажешь?

– О Господи, – прошептала Иден, стискивая зубы и закрывая глаза.

– Если, конечно, ты не можешь предложить ничего лучшего, – ухмыльнулся он и расстегнул молнию ширинки. Его поза и выражение глаз говорили сами за себя.

Она обреченно вздохнула и опустилась перед ним на колени.

– Прекрасная мысль, – проговорил Расти. Он почувствовал, как ее мягкий язык ласкает его член. Он хорошо ее обучил.

Немного погодя Фаган начал постанывать от удовольствия. Расставив нога и вцепившись руками в ее волосы, он методично покачивал взад-вперед бедрами.

– Кусай! – прохрипел он. – Сильнее! О-о-о! Сильнее, Иден!

Она услышала, как из его груди вырвался животный рык, как скрипнули его зубы, и приготовилась к тому, что должно было сейчас произойти. Расти изо всех сил протиснулся ей в рот, уперся в ее гортань. Иден начала давиться. Затем, издав нечленораздельный звериный рев, он кончил.

Так он и застыл, крепко держа ее за волосы и не давая ей избавиться от заливающей горло спермы.

Через некоторое время он наконец удовлетворенно вздохнул и выпустил ее. Рот Иден был полон, но, не решаясь выплюнуть и не в силах проглотить омерзительную жидкость, она выхватила у Расти пакетик с героином и, стараясь, чтобы ее не вырвало, побежала наверх в ванную.

Чувствуя блаженную слабость, Расти посмотрел ей вслед. По крайней мере, это она могла делать как надо. Сегодня она выглядела отвратительно. Маленькая костлявая сука. А ведь когда-то ему казалось, что красивее нее он в жизни никого не видел, но теперь…

Иден воткнула иглу в вену, впрыснула наркотик, набрала в шприц крови и снова вернула ее в вену. Затем развязала жгут. Ее била неистовая дрожь. Она прислонилась спиной к холодному кафелю и, стиснув зубы, закрыла глаза, ожидая, когда придет кайф и избавит ее от этого невыносимого страдания.

В окне ванной комнаты вырисовывался ее силуэт. Укрывшийся в саду фотограф сделал при помощи сверхмощного объектива очередные шесть снимков. И что-то аккуратно пометил в своем блокноте.

Тусон

Джоул Леннокс вернулся домой уже затемно. Он устал, нервы его напряжены. Перед тем как начать разгрузку, он выходит из своего пикапа, чтобы немного размяться.

Осенний воздух подобен шампанскому, особенно по вечерам. Он освежает, но через подошвы ботинок еще чувствуется исходящее от земли тепло.

Джоул оглядывается по сторонам. Ночная пустыня объята тишиной. Залитые лунным светом великаны-сагуаро – словно безмолвные часовые. Краем глаза он замечает тень совы, бесшумно скользнувшей сверху вниз за зазевавшимся грызуном.

В пикапе кирпичи и мешки с цементом. Чтобы купить их, ему пришлось ехать в Финикс, поэтому он так поздно и вернулся. Неподалеку стоят дома соседей, так что не стоит афишировать, что в его жилище проводятся какие-то строительные работы.

Джоул начинает перетаскивать содержимое пикапа в подвал. От физического напряжения он весь покрывается потом, но заставляет себя спокойно сосредоточиться на том, что еще предстоит сделать. Ему многое надо обдумать.

Однако в голове у него хаос, и его будущая жертва то всплывает в его сознании, то пропадает вновь; глаза жжет, а кожа, кажется, потрескивает, когда по ней пробегает струйка пота. На мгновение его внимание рассеивается, и он спотыкается. Кирпичи каскадом с грохотом сыплются на землю.

Усилием воли Джоул концентрирует внимание, его мышцы работают не спеша, флегматично.

Пикап постепенно пустеет. В подвале растут аккуратные стопки кирпичей.

Когда работа закончена, он спускается вниз и все внимательно осматривает. Кровать уже здесь. Именно такая, какая ему требуется: тяжелая, мрачная, железная кровать. Она стоит в углу, больше похожая на пыточный станок, чем на ложе для сна. Со стойками, через которые можно пропустить цепи.

К ножкам кровати ему пришлось приварить металлические уголки, с помощью которых он болтами прикрутил ее к цементному полу. Теперь ее уже невозможно сдвинуть с места.

Вокруг этой кровати и будут сложены стены. Джоул уже сделал разметку на полу.

Завтра он начинает строительство.

Беверли-Хиллз

Иден открыла дверь. Ее глаза удивленно округлились, как будто она ожидала увидеть кого-то еще. Затем сузились.

– Тебе чего, отец?

– Привет, Иден, – без особой теплоты в голосе произнес Доминик ван Бюрен. – Ты не собираешься меня впустить?

Иден уперлась рукой в косяк двери, явно преграждая Доминику проход.

– Чего явился?

– А что, разве отцу нужен какой-то особый повод, чтобы увидеть свою собственную дочь?

– Ты же несколько месяцев даже не звонил мне. – Ее злые глаза уставились на него. – Должна же быть какая-то причина, чтобы ты решился оторваться от всех этих замечательных попоек в солнечной Санта-Барбаре. Так в чем дело?

– Не надо быть такой грубой, Иден.

– Я хочу знать, зачем ты сюда притащился, отец. Или я закрываю дверь.

– Ну ладно, – изображая смирение, проговорил ван Бюрен. – Дело в том, что я твой отец, и я волнуюсь за тебя.

– Волнуешься? – Иден так ядовито рассмеялась, что он непроизвольно поморщился.

– Но и ты ведь могла позвонить мне, не так ли? – сказал Доминик, стараясь придать своему голосу максимум уверенности. – Телефонная связь-то двухсторонняя. Что с твоим ртом? – У Иден был очаровательный, чувственный рот, но сейчас ее нижняя губа припухла и на ней виднелась корка засохшей крови. – Кто это тебя?

– Отец, сделай одолжение, уезжай домой.

Ее глаза гневно сверкнули.

– Ты еще мала, чтобы так разговаривать, Иден.

– Почему ты не позвонил, прежде чем приехать? Это же глупо – взять и вот так просто заявиться!

Он изучающе уставился на дочь. Ну и вид! Какая-то безвкусная, кричащая одежда и Бог знает какая прическа! Она могла бы быть восхитительно красивой, у нее была великолепная фигура, но сейчас она выглядела отвратительно.

– Не знал, что должен записываться на прием к собственной дочери, – с горьким сарказмом произнес ван Бюрен. – Кто там у тебя?

– Никого.

– Тогда я вхожу. – Оттолкнув Иден, он перешагнул порог.

– Как ты смеешь врываться сюда?! – закричала она, испепеляя его горящим взором. – Это мой дом! Мама подарила его мне. У тебя есть собственный дом! А сюда входить ты не имеешь права!

– Я желаю знать, кто разбил тебе губу, – не обращая внимания на ее выкрики, заявил ван Бюрен.

– О, черт! Да сама я это сделала. А теперь, пожалуйста, уходи!

– Как это сама? Хочешь сказать, что сама себя ударила по зубам?

– Господи! – Она отвернулась и в бешенстве плюхнулась на диван. – Я что-то уронила в ванной и, когда нагнулась, чтобы поднять, ударилась лицом о раковину. Такое объяснение тебя устраивает?

– Правдоподобная история. – Ван Бюрен внимательно посмотрел на Иден. Он не видел ее уже несколько месяцев, но, казалось, она не сильно изменилась. Правда, стала очень худой и бледной и одевается неряшливо. Да и в доме кавардак. Но любовью к порядку она никогда не отличалась.

– Что разглядываешь? – раздраженно спросила Иден.

– Сам не знаю. Не слишком-то ты красива. – Поддернув брюки, чтобы не смялись стрелки, Доминик сел напротив дочери. – До меня доходят разные слухи о тебе, – многозначительно проговорил он.

– Да? – На тонком лице девушки не отразилось ничего.

– Выглядишь ты чертовски погано.

– Спасибо.

– Чем это забрызгана твоя блузка? Кровью?

– Это кофе, отец. Ради Бога, не надо все драматизировать. – Она презрительно заглянула ему в глаза. – Ну хорошо, вот ты вошел в дом. Что теперь?

– Хочу поговорить с тобой.

– О чем?

Он наклонился вперед и быстрым движением задрал рукав ее блузки. Это было так неожиданно, что Иден даже не успела отпрянуть. Ван Бюрен тщательно обследовал ее руку.

– Что, черт возьми, ты ищешь?

– Следы от уколов, – коротко сказал он.

– А-а, кажется, я догадываюсь, – деланно улыбнулась Иден. – Вчера вечером ты смотрел по двадцать восьмому каналу выступление этого толстопузого социолога, который заявил, что в наши дни в Лос-Анджелесе каждая девчонка либо проститутка, либо наркоманка. – С резким скребущим звуком она расстегнула молнию на своих джинсах. – Может, еще хочешь проверить мои трусы?

– Только не надо хамить. Я понятия не имею, что ты здесь вытворяешь с собой в последнее время. Признайся, ты принимаешь наркотики?

– Не больше, чем ты, – застегивая молнию, надменно проговорила Иден.

– Что ты хочешь этим сказать? – ощетинился ван Бюрен.

– О, отец, ты что думаешь, никому не известно, сколько ты нюхаешь кокаина? – Она взгромоздила ноги на стеклянный столик, ощущая на себе ледяной взгляд отца. Несмотря на ее обшарпанный вид, в ней было что-то обескураживающее. Еще когда ей было только тринадцать лет, ван Бюрен уже побаивался острого язычка и презрительных глаз дочери. – Уж ты-то пихаешь в себя наркоты – не сравнить со мной. Либриум, валиум, кокаин, не говоря уже о бурбоне, кофе и сигаретах. – Глядя, как вытягивается лицо отца, Иден рассмеялась. – Слушай, пап, если ты спрашиваешь меня, принимаю ли я какой-нибудь допинг, то это глупый вопрос. Но, если кто-то брякнул тебе, что я села на иглу, пошли его подальше. Я же еще в своем уме.

– Ты клянешься?

– Оте-е-ец. – Она устало скривила разбитые губы. – Я же тебе сказала! Да я к этому дерьму близко не подойду.

– А я слышал совершенно противоположное. Иден пожала худенькими плечами. Ее лицо было надутым, злым, опустошенным, но никак не виноватым.

– Меня не интересует, что ты там слышал. Все это вранье. Я никогда не употребляла опасных наркотиков. А кто наболтал тебе всю эту чушь?

– Люди, – коротко ответил ван Бюрен. Чувствовалось, что Иден это задело и разозлило. Странно. Он ожидал, что она начнет скрытничать, изворачиваться, наконец, будет выглядеть виноватой. Он пытался найти в ней хоть какие-нибудь признаки пристрастия к наркотикам. Суженные зрачки? Ее сердитые зеленые глаза казались абсолютно нормальными. Нездоровая кожа? Она была бледной, но вовсе не воспаленной и не покрытой отвратительной коростой или болячками.

Может быть, Мерседес заблуждается? Может быть, ошибся частный детектив?

– Чем же ты собираешься заняться в эти дни? – спросил ван Бюрен, оглядываясь вокруг. – Уверен, что не уборкой по дому. Здесь у тебя настоящий свинарник.

– А мне нравится.

– По каким дням сюда приходит служанка?

– У меня больше нет прислуги, – проворчала Иден.

– Нет? Вот оттого-то и весь этот беспорядок.

– Может быть. Но я решила, что больше не буду жить, как буржуйка.

Ван Бюрен подергал себя за нижнюю губу.

– Ладно. Свари мне кофе, и я пойду.

– А почему бы тебе просто не уйти?

– Тебе что, трудно сделать мне чашку кофе?

Недовольно фыркнув, Иден встала и удалилась на кухню. Она включила кофеварку и принялась искать кофейник.

Кто же ему настучал? Мигель? Возможно, хотя она сомневалась, что ему было известно о ее пристрастии к наркотикам. Может быть, кто-то из ее так называемых университетских подруг?

Иден обвела взглядом грязную кухню. Невозможно было найти и пары чистых чашек. Ничего удивительного. Почти вся ее посуда лежала сваленная в кучу в заполненной мутной серой водой мойке. Она раздраженно выудила из груды то, что ей было нужно, и стала споласкивать под струей воды.

Чувствовала она себя паршиво, ее мутило, голова кружилась – так было всегда, когда ей приходилось ширяться чем попало. Первоклассные наркотики стали ей уже недоступны, и она перешла на отраву среднего качества. Когда же это кончится…

В последнее время Иден должна была колоться хотя бы для того, чтобы чувствовать себя нормально, самой собой, а не затравленным зверем. Однако кайф, казалось, длился только несколько минут, а потом вновь в ней оживал зверь, и с каждой инъекцией ей становилось все хуже. Она уже думала о следующей дозе и молила Бога, чтобы Расти не заставлял ее ничего делать. Она стала зависеть от него. Целиком и полностью. Что, если он не придет? От этой мысли ее охватывал панический страх.

Услышав, что в кухню вошел отец, Иден обернулась.

– Послушай, кто тебе сказал? Звонкая пощечина обожгла ей лицо.

– Что это?! – рявкнул Доминик.

Ошеломленная, она уставилась на пакет со шприцами и иглами, который он держал в руке. Господи, он заходил в ее спальню. И даже нашел пакетик с последней дозой! Иден пришла в бешенство. Сверкая глазами, она выхватила у отца бесценный сверток.

– Убирайся вон! – завизжала девушка. – Ты, ищейка! Старый ублюдок! Вон!

– Закрой свой грязный рот! – Ван Бюрен снова ударил ее по лицу, на этот раз так сильно, что подживающая рана у нее на губе раскрылась. Потекла кровь. У Иден из глаз словно посыпались искры. Шприцы упали на пол, и она, рыдая, бросилась их поднимать.

Взгляд светлых глаз ван Бюрена сделался ледяным; он схватил дочь за волосы и, не обращая внимания на ее визг и слезы, потащил в комнату. Там он швырнул Иден на диван, где она, свернувшись калачиком, сделалась похожей на жалкий зародыш. На ее губах размазалась алая кровь.

Когда Доминик заговорил, его голос звучал убийственно спокойно:

– Ты – маленькая мерзкая тварь. Ты – никто. Ты – ничто. Значит, ты никогда не употребляла опасных наркотиков?

– Убирайся!

– Я никуда не уйду, пока не добьюсь от тебя правды. Сядь!

Парализованная бессильной яростью, Иден лишь еще сильнее сжалась.

– Оставь меня. Я тебя ненавижу!

– Как ты их вводишь? – мрачно потребовал ответа ван Бюрен. – Как, Иден? Руки у тебя чистые. Скажи, куда ты колешься?

– Убирайся!

Он ухватился за воротник ее блузки и изо всех сил рванул на себя. Полоса ткани с треском оторвалась вдоль спины Иден, обнажив ее тонкие ребра. Она завизжала. Расти. Ну почему он не возвращается, чтобы спасти ее от этого кошмара?

– Снимай джинсы.

– Нет!

– Снимай… их… к чертовой… матери, – скрежеща зубами, прорычал ван Бюрен.

Кипя от бешеной злобы, он сорвал с Иден разодранную блузку. Тело девушки было болезненно худым, на маленьких, хилых грудях заострились отвердевшие соски.

– Снимай сейчас же, или я сам с тебя их стащу! – пригрозил он.

Судорожно всхлипывая, Иден трясущимися пальцами расстегнула молнию. Ван Бюрен протянул руку и сдернул их до колен девушки. Его взору предстали персикового цвета трусики, а ниже – тощие ноги дочери.

И тут же все, что кипело в его душе, – гнев, возмущение, раздражение – все мгновенно исчезло.

Бедра Иден были сплошь усеяны следами от уколов, расположенными вдоль бледно-голубых вен. Некоторые припухли и потемнели. Десятки, сотни крохотных точек. Словно дьявольские коричневые насекомые, кишащие в белой плоти.

Ван Бюрен отшатнулся, а его раскрасневшиеся щеки стали белыми как мел.

– Иден… Боже мой! Что ты наделала? – подавленным голосом чуть слышно проговорил он.

Санта-Моника, Калифорния

Свернувшись калачиком и уставясь неподвижными глазами в стену, Иден лежала на кровати. Ее волосы были чистыми и аккуратно завязаны на затылке – очевидно, это постаралась какая-то сердобольная нянечка. Одетая в белую рубашку и фиолетовые бархатные штаны, она могла бы сойти за двенадцатилетнюю, хотя скоро ей должно было исполниться восемнадцать.

Сидевший возле ее кровати Доминик ван Бюрен чувствовал себя совершенно опустошенным. Было так трудно поверить, что это Иден, невыносимая, непокорная Иден. И так же трудно было поверить, что она могла докатиться до такого. Беспомощная наркоманка. Пациентка заведения, которое от дурдома отделяет всего один шаг.

Она ненавидела эту клинику и даже близко отказывалась подходить к другим больным, многие из которых, надо признать, выглядели еще хуже, чем она, предпочитая оставаться в своей палате и, как неживая, лежать, уткнувшись в одну точку.

Словно немой укор.

Даже та покорность, с которой она восприняла действия родителей, могла служить обвинением им.

В ее душе произошел какой-то надлом. Это началось в тот день на ранчо, еще до того как ее поместили в клинику. Как будто она лишилась воли. Уговорить Иден согласиться на лечение оказалось на удивление просто. Она почти не сопротивлялась. Почти. Вероятно, подсознательно она и сама искала помощи, но только не знала какой. Большинство наркоманов – так сказал ван Бюрену доктор – постоянно подвержены вполне реальным и ужасным страхам.

В эти дни Иден будто была окутана какой-то мрачной пустотой, которая, казалось, высасывала жизненную энергию из тех, кому доводилось оказаться рядом. Хотя она говорила лишь односложными словами и почти не смотрела вам в глаза, она изматывала вас, и вы покидали клинику, чувствуя себя совершенно опустошенными.

Разумеется, сильное действие оказывал на нее мета-дон. Он облегчал страдания, связанные с отвыканием от наркотиков, но одновременно вызывал ощущение беспробудной тоски. Метадон словно отнял у Иден способность произносить высокие и низкие звуки, оставив ей лишь невыразительную, серую, монотонную речь. Именно эта-то серая монотонность и действовала на ван Бюрена особенно угнетающе.

Когда-то, когда он был еще ребенком, его мать в течение многих лет была пациенткой психиатрической больницы. До сих пор он вспоминал, как, безучастная, с остановившимися глазами, сидела она в шезлонге на лужайке перед больницей после лечения электрошоком, которым ей снимали припадки истерии. Прямо как теперь Иден. Вот тогда-то он и услышал впервые это серое, лишенное всяких эмоций бормотание.

Мать нуждалась в любви и вниманий, а вместо этого его отец упрятал ее в психушку, где ей только искололи все вены.

И даже сейчас в своих самых кошмарных снах Доминик видел тот желтый шезлонг на зеленой лужайке и плывущих взад-вперед одетых в белые халаты служащих больницы. И слышал безжизненный голос матери.

Или ему снилось, как он идет по бесконечным коридорам мимо бесчисленных палат, в каждой из которых стоит кровать, а на каждой кровати, уставясь ничего не выражающими глазами в потолок, лежит женщина.

Ван Бюрен посмотрел в окно. Холодный солнечный день, морской бриз шевелит листья пальм.

– Не хочешь выйти и посидеть в саду? – предложил он. – На улице не очень холодно. Ты можешь надеть джемпер.

Она промолчала.

Ван Бюрен почувствовал нарастающее в нем раздражение.

– Ну перестань, Иден. Бог свидетель, я делаю все возможное, чтобы помочь тебе. Не надо на меня дуться.

– И поэтому вы засадили меня сюда? – пробормотала она в стену. – Потому что хотите мне помочь?

– Мы вовсе не засадили тебя сюда. Ты здесь добровольно.

– В таком случае, когда я могу уехать?

– Ты не можешь уехать, пока не закончено лечение.

– Значит, я здесь не добровольно.

– Мы не собираемся сидеть сложа руки и смотреть, как ты убиваешь себя, – вспылил ван Бюрен. – Не будь такой лицемерной. Это тебе не идет. Прошу тебя, Иден, взгляни на меня. Я же не для того тащился сюда из Санта-Барбары, чтобы увидеть лишь твою спину.

Она нехотя села и посмотрела на него. Ее лицо было бледным, зеленые глаза потухли. То ли она нарочно делала такое выражение лица, то ли это было следствием воздействия метадона – ван Бюрен ощутил непередаваемую словами тоску.

– С тобой все в порядке? – проговорил он. Она жутко напоминала ему мать. – Ты это специально делаешь? Хочешь таким образом меня наказать?

– Я вовсе не хочу тебя наказывать, – тихо сказала Иден.

– Однако складывается впечатление, что ты готова укусить любого, кто старается тебе помочь.

– Ты мне не помогаешь. Думаешь, что сделал доброе дело, заявившись ко мне и учинив погром? Ошибаешься. Ты уничтожаешь меня.

– Ты сама себя уничтожала.

– Моя жизнь принадлежит мне, папа. Она моя, и я хочу прожить ее так, как хочется мне.

– О Господи! Если бы ты только знала, как банально, по-детски, звучат твои слова.

– И пусть.

– Иден. Иден!

Она не реагировала, снова закутавшись в пелену своего молчания.

Ван Бюрен тяжело поднялся.

– О'кей. Интервью закончено. Сейчас к тебе придет мать. Прощай.

– Я не хочу ее видеть.

– Она же приехала из самой Испании, Иден!

– Это ее трудности.

Ван Бюрен вышел из палаты. В коридоре ждала Мерседес. На ней был простой, но очень изящный костюм. Лицо хмурое.

– Как она? – тихо спросила Мерседес.

– Пойди и посмотри сама, – на ходу бросил Доминик. – Жду тебя на улице.

Возле двери палаты она в нерешительности остановилась, затем вошла.

– Ты шпионила за мной, – тихо проговорила Иден. – Платила совершенно чужим людям, чтобы они следили за мной. Как это низко!

– Да, – спокойно сказала Мерседес. – Это было не очень-то красиво. Но ты ведь отвернулась от нас, дитя мое. Почему ты не сообщила нам, что бросила университет? – Иден молчала. – Почему не сообщила, что втягиваешься в наркотики? Почему вообще перестала с нами общаться? Думаешь, мы не смогли бы помочь?

– Где Расти? – Иден уставилась на мать. – Вы не пускаете его ко мне?

– Неужели, кроме него, тебя ничто больше не волнует? Даже сейчас?

– Да. Он единственный, кто заботится обо мне.

– Он единственный, кто заботится о тебе, – с иронией в голосе произнесла Мерседес. – И ты сама в этом убедилась, не так ли?

– Вы запретили впускать его сюда?

– Нет.

– Запретили, я же знаю. Сказали, чтобы его не пропускали ко мне… и не соединяли его со мной по телефону.

– Ну, раз тебе известно, как мы с ним обошлись, ты теперь собираешься нас винить? – устало проговорила Мерседес. Она дотронулась до руки дочери. – Послушай меня, Иден. Фаган так все подстроил, что ты могла покупать наркотики только у него. Он сделал это, чтобы иметь над тобой полную власть. Он заставлял платить тебя за эту заразу в пять, десять раз дороже, чем платил за нее сам. Он использовал тебя. Безжалостно. В прямом смысле этого слова.

Холодная рука Иден безжизненно лежала в ее ладони.

– Я не желаю, чтобы вы даже приближались к Расти! – зло бросила девушка. – Оставьте его.

– Ты боишься, что он перестанет приносить тебе наркотики. Но как же ты не понимаешь?! – сжимая ее холодные пальцы, воскликнула Мерседес. – Здесь ты делаешься свободной от него. Свободной от героина. Когда ты отсюда выйдешь, ты уже больше не будешь думать ни об этой отраве, ни о Расти Фагане. Они навсегда уйдут из твоей жизни.

Глаза Иден на мгновение вспыхнули.

– Что значит «уйдут из моей жизни»?

– То и значит. Уйдут и все.

– Нет! – Иден внезапно отдернула руку и устремила на мать пылающий взгляд. – Если вы хоть что-нибудь сделаете с Расти, я вам больше слова не скажу! Я убью себя!

– Прекрати истерику.

– Ты что-то задумала. Я знаю. Знаю! Знаю твой злобный характер. Каким бы Расти ни был, я люблю его. Если вы с отцом что-нибудь сделаете, вы погубите меня.

Мерседес почти испугалась той страсти, с какой загорелись, казалось бы, навсегда потухшие глаза Иден.

– Да никто ничего не задумал. Просто этот парень втаптывал тебя в грязь.

– Да, он втаптывал меня в грязь. – На лице Иден отобразилась гримаса горечи и обиды. – Ему нравилось унижать меня, нравилось заставлять меня пресмыкаться перед ним, нравилось, когда я корчилась в ломке. Чтобы получить от него дозу, мне иногда приходилось, как последней шлюхе, стоя на коленях, сосать у него член. А иногда он трахал меня, не спеша, в свое удовольствие, зная, какие страдания я испытываю, как разрывается моя душа. И многое другое. Все, что только приходило ему в голову. Он был очень изобретательным.

– Ради Бога, прекрати!

– Между прочим, я даже научилась находить в этом удовольствие, – продолжала Иден. – В некотором роде, унижение может доставлять радость. Прелесть взрослой жизни заключается в том, что ты по своему усмотрению можешь выбрать способы издевательства над собой.

– Что ты несешь?

– Расти наполнил смыслом мою жизнь.

– И это ты называешь смыслом? Это мерзость.

– Не большая мерзость, чем то, как живешь ты! – крикнула Иден с такой злостью, что у Мерседес лопнуло терпение.

– Ну ладно, – взорвалась она, – ты сосала его член, пресмыкалась перед ним. Можешь наслаждаться своей деградацией, если это то, чего ты хочешь от жизни. Но ведь он убивал тебя! Убивал! Как же ты не можешь этого понять?

– Что-то должно было меня убивать. И это «что-то» вполне могло быть тем, что я люблю.

– Что-o?!

Мерседес широко раскрытыми глазами уставилась на Иден, глаза которой начали медленно гаснуть: она вновь впадала в депрессию.

– Я так устала, – безразлично проговорила девушка.

– Почему ты хочешь умереть, Иден?

– Каждому хочется умереть, разве не так? – Она откинулась на подушки и устремила остановившийся взгляд в потолок. – Это ведь естественное желание.

«Она обезумела, – подумала Мерседес. – Потеряла рассудок».

– Ты не будешь скучать обо мне, – все тем же тихим, безразличным голосом продолжала Иден. – У тебя теперь есть Майя. Она твоя новая дочь. Ты любишь ее сильнее, чем когда-то любила меня.

Мерседес встала и направилась к выходу.

– Если вы хоть пальцем тронете Расти, я вам этого никогда не прощу, – сказала Иден. – Никогда.

Доминик ждал ее на автомобильной стоянке, прохаживаясь возле своего зеленовато-голубого «порше».

– Ну? – скептически произнес он.

– Она превратилась в скелет с безжизненными зелеными глазами, – сказала Мерседес. – Наверное, весит меньше, чем когда ей было четырнадцать лет.

– Да, – мрачно согласился ван Бюрен. – Заблудшая душа. Я начинаю ненавидеть свои визиты сюда. Может быть, стоит попробовать какое-нибудь альтернативное лечение?

– Не верю я всем этим шарлатанам. Пусть уж лучше остается здесь.

– Врачи сказали, что собираются провести что-то вроде курса психотерапии посредством серии встреч с родственниками. Ты, я и Иден. Я отказался. Это не поможет. Она нас обоих ненавидит.

– У нее в голове только Фаган.

– Точно. Только и думает, что об этом ублюдке. Она даже дала мне понять, что, как только выберется отсюда, сразу же вернется к нему.

– Она так сказала? Что вернется к нему?

– Она считает его кем-то вроде своего спасителя… или властелина… или черт его знает кого еще. Он все еще пытается связаться с ней. Приходит в клинику, но его прогоняют. И каждый день звонит, но мне сказали, что его с ней не соединяют. Не знаю… Может, врут. Но в одном можно не сомневаться: как только она отсюда выйдет, он снова будет около нее.

– Это не обязательно.

Доминик внимательно посмотрел на свою бывшую жену. Выглядела она прекрасно: кожа загорелая, юная, а лицо почти такое же, каким оно было двадцать лет назад.

– Что ты собираешь предпринять?

– Я должна вернуться в Испанию. Там меня ждут неотложные дела. Через несколько недель постараюсь снова приехать.

– А как же Фаган? Заявить на него?

Мерседес покачала головой.

– Это не понадобится. Он потеряет к ней интерес.

– Ты так думаешь?

– Да. И скоро, – уверенно заявила Мерседес. – Он очень скоро потеряет к ней интерес.

Тусон

Джоул Леннокс приготовил себе ужин, но еда так и осталась нетронутой стоять перед ним на столе. Он смотрит на телевизор. Уже в течение часа он смотрит телевизор с выключенным звуком.

Закончилось.

Девятнадцать лет прошло со времени боев в районе Дьенбьенфу. Одиннадцать лет с тех пор, как туда вошли первые несколько тысяч солдат. Пять – со дня, когда Ханой предложил начать переговоры. Четыре года с объявления Никсоном «шести месяцев». Считанные недели после самой жестокой бомбардировки. И наконец американское участие во вьетнамской войне закончилось.

Сегодня, 27 января 1973 года, в Париже подписывается соглашение о прекращении войны. Кино– и телекамеры запечатлевают мокрый от дождя, безвольно повисший звездно-полосатый флаг. Принеся в жертву 58 ООО убитых и 300 ООО раненых, выбросив на ветер 150 миллиардов долларов, потеряв международный престиж и лишившись внутренней стабильности, Соединенные Штаты решились-таки подписать мир.

Гноящаяся язва, поразившая плоть нации, теперь вырезана. Страна охвачена радостью (если верить тому, что показывают по телевидению), но это какая-то оцепеневшая радость.

Все знают, что через несколько недель Ханой снова начнет войну с Сайгоном, а через несколько месяцев одержит в ней победу. Вьетнамские власти станут действовать так же, как и десять, и пятьдесят лет назад, только все это уже будет происходить на земле, изувеченной взрывами бомб, обожженной напалмом, высохшей от дефолиантов и отравленной ненавистью миллионов убитых и покалеченных людей.

Разорив Индокитай, американцы вернули его Вьетконгу.

И теперь зрители могут уже потихоньку начинать забывать эти страшные картины, забывать пылающие хижины и изуродованных детей, ряды трупов, сцены пыток и массовых убийств. Забывать напалм и отравляющее вещество «орандж». Забывать марши протеста, возглавляемые сидящими в инвалидных колясках ветеранами.

Все эти картины, собранные в прощальный телевизионный монтаж, мелькают на беззвучном экране. Безвозвратно потерянные символы войны.

Сыплющиеся из вертолетов измотанные солдаты; пулемет, изрыгающий всю свою ярость на безмятежное море тростника.

Лица политиков и генералов, высокопарно произносящие неслышимые сентенции; тяжелые черные мешки, сваленные в санитарную машину.

Обливающийся слезами голый ребенок, выбегающий из горящей деревни.

Снятые с высоты полета Б-52 бомбы, плавно падающие на джунгли; взрывные волны, снова и снова прокатывающиеся по густой листве, затухающие и умирающие.

В последний раз объектив камеры поворачивается к этим сценам. Скоро он забудет о них.

Джоул Леннокс встает и выключает телевизор. Надутое лицо Ричарда Никсона сморщивается до светящейся точки. А перед глазами Джоула стоит сцена из его войны, одна из тысячи сцен, что навсегда сохранятся в его памяти.

Он вспоминает себя, стоящего на полянке и наблюдающего, как Нгуен Ван Хой допрашивает двух тощих чумазых крестьян. Их лица, сначала совершенно чужие, становятся все менее и менее отличимыми от лиц других, испытывающих нечеловеческие страдания, людей. И наконец они превращаются в лица его товарищей, лица мальчишек из Колорадо и Вашингтона, Оклахомы и Нью-Джерси. Мальчишек, которым выпало испытать невыносимую боль, ужас и предательство. Лица, которые приходят к нему в кошмарных снах.

И все впустую. Перед его мысленным взором проходит бесчисленная армия, армия теней, напрягая последние силы пробивающаяся из глубины веков в никуда. Из мрака во мрак.

Но у него есть цель. Камера в подвале уже достроена. Кровать ждет.

Все готово.

Водохранилище Сан-Гейбриел, Калифорния

– А знаешь, – сказал Мигель, – я всегда считал тебя хорошим малым. Вежливым таким. Не то что нынешняя молодежь. У этих щенков в голове одно только дерьмо. Но, сдается мне, ты просто притворялся, а?

Он начал насвистывать какую-то мелодию.

Расти все еще жалобно стонал. Он никогда бы не поверил, что этот старик мог так быстро двигаться и обладал такой силой.

Когда Мигель наставил на него револьвер, здоровенный старомодный «кольт», Расти инстинктивно попытался выхватить у него оружие, считая, что справиться со стариком ему не составит большого труда. Мигелю Фуэнтесу было уже лет под шестьдесят пять, в то время как Расти был крепким, здоровым парнем.

Однако Мигель быстро сделал шаг назад и нанес ему такой страшный удар в пах, что Расти рухнул, как подкошенный. И, пока он корчился от боли, Мигель без особого напряжения, словно мешок с мукой, забросил его в его же, Расти, «альфу».

С револьвером в кармане, в перчатках из свиной кожи, Мигель, продолжая насвистывать, привычно устроился за рулем автомобиля. Рядом, согнувшись в три погибели, сидел Расти. Его руки были прикованы наручниками к проходящей у самого пола стальной раме сиденья, так что его голова даже не выглядывала в окно и он мог лишь догадываться, что Фуэнтес везет его куда-то к востоку от города. Некоторое время они ехали по шоссе, и Расти молил Бога, чтобы какой-нибудь водитель грузовика взглянул сверху вниз, когда они будут его обгонять, заметил его, сидящего в этой скрюченной позе, и сообщил легавым. Но время было позднее, и никаких грузовиков они не обгоняли.

Мигель перестал свистеть.

– Да-а. Просто притворялся, – повторил он и принялся крутить ручку настройки радиоприемника, пытаясь найти подходящую волну. В конце концов он остановился на какой-то испаноговорящей станции, передававшей жизнерадостные мелодии танго и пасодоблей, и удовлетворенно улыбнулся. – Знаешь, куда едем, а, Расти?

Расти затряс склоненной головой.

– К водохранилищу Сан-Гейбриел. Замечательное местечко. Вот доберемся туда, и я тебе мозги вышибу.

Расти почувствовал, как у него к горлу подкатывает тошнота. Но когда он, превозмогая боль, попытался поднять голову, Мигель твердой, как обух топора, ладонью так рубанул его по шее, что у Расти перед глазами поплыли круги.

Мигель же как ни в чем не бывало продолжал: – Ты голову-то не высовывай, muchacho.[36] Да-а, мозги я тебе точно вышибу. Но нам надо будет сделать так, чтобы это выглядело как самоубийство. Смекаешь? Так что без твоей помощи мне ну никак не обойтись. Мне надо, чтобы ты написал такую милую прощальную записочку. Мы будем на месте минут через десять. Не возражаешь? А пока обдумай, что ты напишешь в этой своей прощальной записке.

Он бросил взгляд на сгорбившегося рядом с ним парня. Дружок Иден Расти был красивым молодым человеком с умными хитрыми глазами.

Расти как-то говорил Мигелю, что свою кличку он получил из-за того, что в детстве у него были рыжеватые волосы. И, несмотря на то что с возрастом волосы потемнели, кличка ему очень подходила.

– Ручку и бумагу из твоего дома я прихватил, – сказал Мигель. – Если ты так ничего и не придумаешь, я тебе помогу. – Он услышал, как скорченный Расти издал какой-то сдавленный звук. – Эй, ты там в порядке?

Чуть позже они свернули с шоссе и поехали по ухабистой грунтовой дороге. Расти показалось, что его вот-вот стошнит. В воздухе чувствовался слабый запах пыли, пробивавшейся в салон «альфы» сквозь дверные щели.

– Вот и приехали, – радостно объявил Мигель. – Конец дорожке. Скажи, и что такого особенного вы находите в этих итальянских «тачках»? В жизни не ездил на более неудобной машине. Честно тебе признаюсь, я рад, что возвращаться мне придется на своем «кадди».[37]

Мотор заглох.

– Послушай, – сглатывая заполнявшую рот желчь, проговорил Расти. – Ты не меня должен убивать. – Его голос задрожал. – Все, что я делал, это только старался защитить Иден. Клянусь тебе.

Старик зло улыбнулся.

– Врешь, сука. Ты неплохо погрел руки возле Иден. Сколько «зеленых» ты из нее вытянул? Пять «кусков»? Может, десять? Да ты, мразь, ей жизнь загубил. Кто-то должен теперь загубить и твою жизнь.

– Об этом я и толкую, – захрипел Расти. – Не я ее сажал на иглу. Гадом буду, не я! Но я знаю, кто это сделал. Я могу сказать тебе имя этой сучки.

– Валяй, – охотно согласился Фуэнтес. – Выкладывай имя.

– Только в обмен на мою жизнь.

– У тебя уже нет жизни, чтобы обменивать ее, – спокойно сказал Мигель и, схватив своими толстыми пальцами ухо Расти, с такой силой сжал его, что тот завизжал от боли. Расти ни за что бы не поверил, что, просто сжимая его ухо, кто-то может причинить ему такую невыносимую боль. – Хочешь вообще остаться без ушей? – невозмутимо спросил Мигель.

– Нет! – взмолился Расти.

– Тогда говори имя.

– Донна Андретти, – сопя, произнес он. – Наркоманка… Хиппи… Длинная такая…

– Ага, знаю ее. – Мигель еще сильнее сжал ухо Расти. – Чумовая «телка», да? Но ведь ты заплатил ей, чтобы она сделала это, разве нет? Отвечай, заплатил?

Расти издал пронзительный вопль.

– Это надо понимать как «да»? – Мигель добродушно фыркнул и отпустил ухо, затем взял с заднего сиденья свою сумку. – Через минуту вернусь, – сказал он и вышел из машины.

Расти остался сидеть все в той же позе, чувствуя, как стынет от ужаса его мозг.

Он страшно дрожал. Им овладело ощущение опустошенности, холода, нереальности происходящего. Он должен был умереть, но он не был готов к этому и молил Бога избавить его от боли и страданий.

Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь стрекотанием ночных насекомых.

Наконец дверь распахнулась, и в машину протиснулся Мигель. Расти почувствовал, как ему в ухо воткнулось холодное дуло револьвера. Одной рукой Мигель раскрыл наручники, высвободил пропущенную через раму сиденья цепь и снова защелкнул их на запястьях Расти.

– Открой глаза-то, – почти ласково проговорил он. – И можешь выпрямиться, muchacho.

Расти нерешительно открыл глаза. Мигель включил в салоне свет. Он сидел рядом, уткнув пистолет в живот Расти Фагану.

Старик был абсолютно голым, если не считать пары ярко-желтых резиновых перчаток, и казался каким-то сюрреалистическим идолом. Глубокие тени избороздили его морщинистое лицо и складки на животе, четко обозначились хорошо развитые мускулы и мощная грудь, седые волосы покрывали лобок, под похожим на толстый обрубок пенисом тяжело покачивались яички.

За пределами автомобиля была кромешная тьма. Мигель специально выбрал безлунную ночь. Вглядевшись, Расти заметил неподалеку легкое мерцание поверхности воды.

– Это водохранилище Сан-Гейбриел, – услужливо объяснил ему Мигель. – Подходящее местечко, правда? Через пару минут ты сможешь лично встретиться со святым Габриелем.[38] – Он положил перед Расти вырванный из блокнота листок бумаги и вставил в его холодеющую руку авторучку. – Ладно, теперь пиши.

– Я н-не м-могу, – прошептал Расти.

– Можешь, можешь, я в этом даже не сомневаюсь, – заверил его Мигель. – А я тебе помогу. Начни, пожалуй, так: «Считаю это единственным возможным выходом из положения…».

Расти заплакал. Фуэнтес с такой силой ткнул его револьвером в живот, что у парня перехватило дыхание.

– «Считаю это единственным возможным выходом из положения», – повторил он.

Расти, стиснув дрожащими пальцами ручку, коряво вывел нужные слова.

Мигель одобрительно кивнул.

– Не переживай, что почерк некрасивый. Естественно, что в такой момент ты должен быть очень расстроенным, так ведь? О'кей, поехали дальше: «Моя жизнь потеряла смысл».

Расти написал и это.

– Та-а-ак, хорошо, – похвалил Мигель. – «Я рад, что покидаю этот мир».

Расти снова начал плакать.

– Господи, – захлюпал он, – какая банальная херня. Да никто в это не поверит!

– Почерк-то твой, – рассудительно проговорил Мигель, – а это главное. – Он критически посмотрел на записку. – Неплохо. И вроде все ясно. Можешь не подписывать. – Он улыбнулся. – Я тебя быстро «пришью», Расти. Считай, тебе повезло, что имеешь дело со мной. Скажи: «Спасибо, Мигель».

– Спасибо, Мигель, – пролепетал Расти. Фуэнтес протянул руку и выключил свет. В темноте он заткнул себе уши резиновыми затычками, а затем сказал:

– Ну-ка, Расти, открой ротик.

Дуло револьвера, раздвинув пересохшие губы Расти, вошло ему в рот. До этого момента выражение лица Мигеля было добрым и дружелюбным. Теперь оно изменилось. Но Расти все равно не смог бы заметить этого, даже если бы в салоне «альфы» горел свет, так как глаза его были крепко закрыты.

Фуэнтес протолкнул ствол револьвера глубже и установил его в нужном положении. Расти начал давиться и отворачиваться. Он почувствовал горьковатый запах резиновых перчаток.

С резким щелчком Мигель оттянул боек «кольта» и услышал громкое журчание: Расти мочился в штаны. Затем Мигель хрипло проговорил:

– Это тебе привет от мамочки Иден.

Он нажал на курок. Сквозь растянутые щеки Расти блеснула вспышка вырвавшихся из дула револьвера раскаленных газов.

Когда Расти затих, Мигель снял с него наручники, вложил в его безжизненные руки «кольт» и прижал пальцы к рукоятке, не забыв затем оставить отпечаток большого пальца на бойке, а указательного на курке. Изуродованная голова Расти покорно свесилась на грудь.

Бросив револьвер на пол, Мигель выбрался из машины. Он был весь забрызган кровью, что не мешало ему тихонько мурлыкать себе под нос какой-то мотивчик. Обследовав дырку в крыше автомобиля, он решил, что полиции без особого труда удастся найти где-нибудь в кустах пулю.

Затем Мигель спустился к искусственному озеру и вошел в воду. Ночь стояла холодная, вода была ледяная, но купание доставляло ему огромное удовольствие. Он медленно плыл, то и дело окунаясь с головой, стараясь как следует прополоскать волосы. Когда наконец Мигель почувствовал себя совершенно чистым, он вышел на берег, вытерся принесенным с собой полотенцем и быстро оделся.

Свой «кадиллак» он оставил в полутора милях от водохранилища, но пешая прогулка его совсем не пугала. Сложив затычки для ушей, резиновые перчатки, наручники и полотенце в сумку, он тронулся в путь.

Мигель был горд тем, как он справился со своей работой, и ему не терпелось поскорее сообщить Мерседес, что Расти потерял к Иден всякий интерес.

Срочным звонком Доминика ван Бюрена вызвали в клинику, но, когда он туда приехал, Иден была уже далеко.

Около полуночи она постучала в дверь Гнилого. В это время он ловил кайф, сидя перед телевизором и глядя, как подписывается мирное соглашение. Вьетнамская война закончилась.

Увидев стоящую на пороге Иден, Гнилой от удивления раскрыл рот.

– А я думал, ты в больнице.

– Как видишь, меня там уже нет, – сдавленным голосом проговорила она.

Без лишних слов он впустил ее в дом. Выглядела Иден ужасно. Просто живой труп – бледная и страшная.

– С тобой все в порядке? – тревожно спросил Гнилой. В ответ она только уставилась на него неподвижными глазами. – Ты все знаешь про Расти, – мрачно сказал он. – Поэтому ты здесь?

– Мне нужен героин, Гнилой.

– Но я ничем не могу тебе помочь…

– Можешь. Ты можешь.

– Послушай, Иден, ты же проходила курс детоксикации… Чем они тебя кололи? Методоном?

Иден вытащила из кармана несколько пятидолларовых купюр.

– Мне нужно десять граммов.

– Десять граммов? Ты чего надумала? Хочешь наложить на себя руки из-за этого куска дерьма Расти? Единственное доброе дело, которое он сделал за всю жизнь, – это вышиб себе мозги.

Она посмотрела на него пустыми глазами.

– Ты что, Гнилой, правда считаешь, что Расти сам застрелился? Вот уж не думала, что ты такой наивный.

Он нахмурился.

– Что, черт возьми, ты несешь?

– За мной же постоянно следят, Гнилой. Разве ты не знал?

Ее вид пугал его.

– Слушай, давай я отвезу тебя обратно в больницу.

Иден протянула ему деньги.

– Ладно, Гнилой, тащи наркоту.

– Нет.

– Десять граммов, Гнилой.

Он засунул руки в карманы, стараясь выглядеть твердым.

– Послушай меня, Иден…

– Нет, это ты послушай меня. – Она вся тряслась. Ее голос звучал сдавленно, словно ей было больно говорить. – Не строй из себя добренького, Гнилой.

Довольно с меня доброжелателей. Хватит! Если ты мне не дашь героина, я найду его в другом месте.

Иден встала и посмотрела на него зелеными и холодными, как два изумруда, глазами. Прикусив губу, он отвел взгляд. И взял деньги.