Плач палача

Выпускной вечер закончился так быстро, что, увидев восходящий диск солнца, Нина разочарованно вздохнула. Их привезли за город специально, чтобы последним, мощным впечатлением для вчерашних школьников стало таинство явления миру огненного светила – символа начала новой жизни. Особого эмоционального подъема эта картина у Нины не вызвала. Рассвет как рассвет. Утренняя прохлада заставляла девчонок зябко ежиться, потирать холодные руки, плечи. Некоторым повезло – мальчишки, пожелавшие быть галантными, предложили им свои пиджаки, оставшись в тонких, полупрозрачных белоснежных рубашках. Нина была в числе тех, кому повезло. Володя с важным видом накинул ей на плечи свой пиджак, критически осмотрев ее с ног до головы. Потом подмигнул и поднял большой палец вверх. Нина удивленно вскинула брови: что он хочет этим сказать? От этого Володьки Панина можно ожидать все, что угодно! Он непредсказуем, может, из-за этого она и дружит с ним столько лет, не обращая внимания на ухаживания других мальчишек? Почему он хитро улыбается, глядя на нее? На его лице столько триумфа. Неужели платье, которое она сама сшила по такому торжественному случаю, стало смотреться лучше благодаря его черному пиджаку, неуклюже сидящему на ее хрупких плечах?

Нина собиралась съязвить что-то по поводу его внимания и заботы, но Володя не дал ей начать очередную перепалку. Он развернул ее в сторону, куда сейчас завороженно смотрели все. Нина старалась как-то иначе оценить появление каждодневного чуда, но не ощущала внутри никакого вожделенного восторга. Она лишь понимала, что это – конец праздника. Он казался таким далеким, и вот – остался позади. Прожит последний день детства. Неужели в такой момент можно чему-то радоваться? Одноклассники вокруг кричали, подпрыгивали, смеясь, обнимали друг друга, а Нине хотелось плакать. Володька осторожно взял ее за руку. Она не выдернула ее, но прикосновение показалось ей неуместным. Ей не это сейчас было нужно. Нина не могла точно описать своих ощущений, настороженно прислушиваясь к тому, что происходит внутри нее самой. Чтото похожее на состояние волнения перед экзаменом. И билеты знаешь – на каждый вопрос заучен ответ, а все равно никуда не деться от переживаний. Наверное, есть такие, которые спокойно, со стойкостью существ, лишенных нервных окончаний, постепенно сдают экзамен за экзаменом. Нина была не из их числа. В эту торжественную для всех минуту Нина словно почувствовала груз наступающей взрослой жизни, которой мама всегда пугала ее. Он придавил девушку всей своей тяжестью непрожитого, непонятого, непрочувствованного. Нина даже приложила руку к груди – стало трудно дышать. Мамины внушения не проходят даром. Трудно чувствовать себя уверенной в завтрашнем дне, когда не на кого надеяться, только на себя, на свои силы. Считая, что сама она в жизни ничего не добилась, Алевтина Михайловна Орлова болезненно относилась к взрослению дочери. Она должна была быть уверена, что ее Нина проживет более достойную жизнь и состоится как личность.

– Нина, что происходит? – заметив тень огорчения и разочарования на красивом лице подруги, спросил Володя. – Что с тобой?

– Сама не знаю, – вздохнув, ответила Нина. Она могла только ему признаваться в своих слабостях. – Всходит солнце новой жизни, а мне почему-то страшно. Знаешь, хочется опять за парту: привычный ход событий, определенность каждого дня. Глупо? Не смотри так, я сама себя не узнаю. Слова кажутся бессильными что-то описать, передать.

– Не переигрывай, Орлова, – услышав последнюю фразу Нины, усмехнулся Илья Стоянов – признанный лидер 10 «А», безуспешно ухаживавший за ней последние два года. В этот прощальный вечер, когда они были единой командой, он больше не прилагал бесплодных усилий все-таки заинтересовать эту рыжеволосую фею, словно околдовавшую его. В нем проснулось желание показать ей, что он излечился. Захотелось уколоть ее, ущемить самолюбие. Хотя Стоянов понимал, что это мелко и неуместно для такого торжественного дня, все же он довершил задуманное. – Ты напоминаешь всем, что собираешься стать актрисой? Считай, что получилось. Остается придать лицу нужное выражение и начать: «Почему люди не летают?..»

– Илюша, постарайся не быть злым хотя бы сегодня, – сверкнув зелеными глазищами, отрезала Нина. Она не ожидала, что кто-то окажется свидетелем ее откровенного признания. Для ушей Стоянова оно точно не предназначалось. – Чертежная доска, которая станет по жизни твоей основной спутницей, и та может не выдержать. Всего в тебе полно: красоты, силы, таланта, но желчи – сверх меры. Это может тебя погубить.

– Обменялись комплиментами? – улыбаясь, вступила в разговор Лена Смирнова, лучшая подружка Нины: десять лет за одной партой – это что-то да значит. Открытое, усеянное веснушками лицо выражало укор. – Не можете даже в такой день не цапаться?

Лена была рада хоть на одну минуту оказаться рядом с Ильей – ее отношение к нему было известно всему 10 «А». Ленка ничего не скрывала – восхищение талантами Стоянова с годами переросло в первую любовь. Конечно – безответную, полную слез, разочарований. Наверное, это необходимый этап взросления, но философски относиться к нему получается только по прошествии многих лет. Пока же все кажется трагедией: оброненное слово, случайный взгляд. Стоянов никогда не замечал ее, не хотел замечать. Он жил в другом измерении, где нет места таким сереньким личностям, какой считала себя Лена. Да разве можно обратить на себя внимание любимого парня, когда рядом сверкает Нина? Они такие разные, как день и ночь, жар и холод. Выбор заранее предопределен. Но почему-то Лена не обижалась, не держала зла на подругу. Кто виноват в том, что один человек удачливее, другой – красивее, а третий – сильнее? Все, что недодает природа, есть варианты дополучить, прикладывая определенные усилия. Важно понимать, насколько тебе это необходимо и что ты готов совершить ради этого. Ради того, чтобы привлечь внимание Ильи, Лена не делала ровным счетом ничего. Такой вывод сделала Нина накануне выпускного:

– Он не твой. Ты просто придумала себе игру в любовь. Так играй, но без надрывного страдания.

– Не тебе меня учить. Ты, что ли, Володьку любишь? – парировала Лена.

– Не знаю. Мне с ним интересно.

– Интересно с двоечником, извечным заводилой разборок, отпетым хулиганом, который только и может что гонять на мотоцикле с утра до ночи?

– Представь себе, – Нина в упор посмотрела на готовую испариться от этого взгляда подругу. – Ты ведь отказалась прокатиться. Ты вообще – тихоход по жизни.

– Это не для меня, – отмахнулась Лена. – Жажда скорости – нет, увольте.

– Если хочешь знать, я вообще не хочу любить, – неожиданно добавила Нина.

– Что это значит?

– Не хочу ни к кому привязываться, страдать. Это такая мука – любить по-настоящему. Зачем обрекать себя на то, чего можно избежать? Ты книг не читала, что ли?

– Ты серьезно? – Смирнова была поражена.

– Абсолютно. Вот с Володькой мне спокойно и весело. Пока мне больше ничего от него не надо. Мне вообще больше ничего от него не нужно, а что он воображает – его дело.

– Ты используешь его? Нина, тебе только семнадцать, а ты бессовестно используешь людей: Володю, меня, маму, даже Илью – тебе льстит его внимание и то, что тебе от него ничего не нужно. Я права?

– Ленка, если хочешь поссориться, то продолжай, – предупредила Нина.

– Не хочу.

– Тогда хватит на тему о любви. Мы с мамой живем вдвоем и нормально.

– Мне казалось, для тебя «нормально» – это мало.

– Я знаю, чего хочу от жизни, – пропустив мимо ушей замечание Лены, продолжала Нина. – В конце концов, мы говорим о вещах неиспытанных. Сердце должно подсказать. Как можно описать сахар, не попробовав его? Нам любви еще дождаться надо – после поговорим.

– А сейчас о чем?

– О том, что через несколько дней мы расстанемся, и одному Богу известно, когда еще встретимся.

– Ты имеешь в виду, что не вернешься, даже если не поступишь? – с тревогой спросила Лена.

– Точно, Леночка! Сюда я не вернусь, а то, что я не Вивьен Ли, – это я сама понимаю. Здесь еще везение нужно. Знаешь, немножечко помощи от нечистого, совсем чуть-чуть.

– Перестань, Нинка, вечно ты все сводишь то к Богу, то к дьяволу.

– И докажи, что я не права…

Глядя на Нину в это раннее утро – последнее утро уходящего детства, Лена ощущала острое желание снова подвести разговор к этой фразе. Смирнова была уверена, что сейчас смогла бы доказать, что все предопределено и расставлено на свои места только благодаря усилиям Всевышнего. Последнее время она часто думала над этим. Быть может, из-за того, что бабушка не ложилась спать без молитвы, не садилась за стол, не возблагодарив Создателя. Несколько месяцев назад они стали жить вместе – бабушка Катя, мать Лениного отца, была совсем старенькая, и родители, продав дом в деревне, забрали ее жить к себе. Раньше каждое лето Лена проводила у бабы Кати – как любила говорить мама, на экологически чистых просторах. Теперь все изменилось, каждодневное присутствие бабушки внесло определенные изменения в распорядок жизни Смирновых, а для Лены многое стало открытием. Например, то, как каждый вечер бабушка подходила к образам, стоявшим в углу, зажигала свечу и едва слышно читала молитву за молитвой. Ее сухие губы произносили привычные слова легко, а Лена вслушивалась, восхищаясь, – как в голове остаются такие мудреные тексты.

– Ничего здесь сложного нет, внученька, – улыбаясь, говорила бабушка. – Нас смалу учили Закону Божьему. Молоко матери и молитвы – это было главным в жизни. Это сейчас – атеисты, богоотступники, прости господи. Вот и Тимоша мой тоже от образов взгляд воротит. Времена, говорит, другие. А времена всегда одинаковые, Леночка. По-людски надо жить, по заповедям. Иначе не избежать суда грозного.

Лена любила слушать неспешную речь бабушки. Тяжелый труд, войны, лишения рано состарили ее, но старение это коснулось в большей степени ее красоты, движений. Голова же у бабушки Кати была светлая, а историй разных в ней хранилось – не счесть.

– Бабуль, расскажи мне, как ты замуж выходила? – Лена обычно приходила по вечерам к ней в комнату. Родители устраивались перед телевизором, а она шла к бабе Кате, потому что ее рассказы были куда интереснее телевизионных. Лена словно чувствовала, что недолго осталось ее бабушке жить на белом свете, и оказалась права – этой зимой бабы Кати не стало. Она вдруг отказалась от еды, не захотела вставать с постели, даже разговаривала с трудом. И последнее, что сказала Лене: – Не дожила до весны, вот досада.

Лена никогда не забудет ее улыбку, скользнувшую по лицу, чуть рассеянный взгляд и последний выдох, долгий, шумный…

Бабушкины образа она забрала в свою комнату и последнее время часто сама обращалась к Всевышнему с множеством просьб. Кроме того, Лена просила прощения, как учила баба Катя, хотя в глубине души не понимала: за что? А после, выполнив необходимый ритуал, мечтала о том, что ее слова будут услышаны и жизнь ее не будет такой серой, скучной, однообразной, как у большинства окружающих ее людей. Маленький городок с обычными человеческими проблемами, радостями и огорчениями – для нее это было мелко. Как и Нине, ей так хотелось всего по высшему разряду. Чтобы все на «отлично», как в аттестате, чтоб блестело высшей пробой золота, как ее медаль, врученная вчера на выпускном вечере. Пожалуй, это было единственным, что связывало подруг, во всем остальном их вкусы, взгляды на мир различались. Нина, например, никогда не понимала тяги подруги к молитвам.

– О монастыре не мечтаешь? – смеялась Орлова, скептически глядя на иконы в комнате Лены. – И что говорят предки по поводу твоего нездорового интереса?

– Они не вмешиваются, – Лена не обижалась на подругу, не находя в ней союзницы в этом вопросе. – Ты не понимаешь, как это интересно. Я попросила отца достать мне что-нибудь по истории религий. Вот ты что знаешь о буддизме, иудаизме, христианстве?

– Почти ничего, но меня это не беспокоит.

– А мне интересно!

– Замечательно. Когда-нибудь ты мне расскажешь, кем на самом деле был дьявол: антихристом или жертвой.

– Нина, ты опять начинаешь!

– Нет, ничего я не начинаю. Просто у каждого свое отношение к религии. Для нашего возраста – это уже круто. Не находишь? А вообще нас воспитывают в духе атеистического взгляда на эти вопросы. Я горжусь тем, что ты у меня такая своеобразная личность, Елена Тимофеевна. Идешь против течения, так сказать. И как ты терпишь рядом с собой такую заурядную девушку, как я? – Нина улыбалась, задорно сверкая глазами, и у Лены пропадало всякое желание разговаривать на эту тему. Она избрала своеобразный способ ухода от конфликтов – начинала говорить о другом, не имеющем отношения к предмету спора. Нина легко поддерживала такую игру. И казалось странным, что они за столько лет дружбы не поссорились, словно и не нашлось серьезного повода. Они позволяли друг другу мыслить поразному, не делая из этого проблемы. Это была полная свобода взглядов, скольжение без сучков и задоринок. В этом нежном возрасте немаловажной причиной было и то, что их сосуществующие без противостояния взгляды не касались вопросов, связанных с выбором сердца: им всегда нравились совершенно разные мальчики.

Вот и нынешнее неразделенное чувство Лены к Илье не разъединяло, а связывало подруг. В женской дружбе одно из важных условий – сопереживать страданиям подруги, а как же заставить себя сопереживать, если предмет страданий волнует обеих? Другое дело, что Нина нравилась Илье тоже давно и безответно. Может быть, именно эта безответность помогала Лене без паники и отчаяния воспринимать сложившуюся ситуацию.

– Нас может погубить множество вещей, – заступаясь за Стоянова, сказала Лена. – Быть злым не означает уничтожать себя. Между добрым дураком и злым умником я бы выбрала второго.

– С каких пор ты записалась в адвокаты к будущему корифею конструкторской мысли? – засмеялась Нина. Она увидела, как потухли глаза подруги, и поспешила исправить впечатление от грубо прозвучавших слов. – Мы все нуждаемся в защите, почему везет только таким злым красавчикам?

– Не считаю, что ему повезло больше, чем мне, – заявил Володя, обнимая Нину за плечи.

– Это смотря что считать везеньем, – многозначительно произнес Стоянов, отходя в сторону к большинству одноклассников, все еще пребывающих в состоянии эйфории.

– Грустить сегодня запрещается, – улыбнулась Лена Орловой и тут же посмотрела Илье вслед. Обменявшись взглядами с Ниной, она не спеша последовала за ним. Лена не могла отказать себе в удовольствии побыть рядом с Ильей хотя бы в этот день. Она продлевала себе праздник как могла, купаясь в придуманных разговорах, несостоявшихся танцах. Она вспоминала, как сегодня они шли, взявшись за руки, во время торжественного шествия выпускников. Это было настолько волнующе для Лены – идти рядом, вдыхать запах его одеколона. Непривычное ощущение – хотелось уткнуться ему в плечо, почувствовать себя слабой и забыть о существовании всех вокруг. Только это и имело смысл. Но глаза Ильи все время были чуть впереди – там, в паре с Володей Паниным, гордо подняв голову, шла Нина. Лена понимала, что настоящей королевой выпускного бала станет именно она. Это справедливо, и отличный аттестат здесь ни при чем. Орловой так идет сверкать, царить, и она прекрасно справлялась со своей ролью…

Лена знала, что на ней – одно из самых красивых платьев. Прическу ей сделала лучшая мастерица их парикмахерской, а над макияжем придирчиво и долго трудилась мама. Все это преследовало единственную цель – Лена должна была выглядеть по высшему разряду. И рассыпанные по лицу и плечам веснушки было решено считать достоинством, а не недостатком. Мама не раз говорила об этом, пытаясь избавить дочку от комплекса. Лена согласно кивала, но в душе мечтала иметь такую же матовую кожу, как у Нины. Странно, что у нее, рыжеволосой, такая удивительная кожа. Хотя за долгие годы дружбы Лена перестала удивляться тому, что у Орловой нет и не может быть недостатков. Этот факт не означал подобострастного отношения, скорее – восхищение дарами природы.

Светлые волосы Лены были подобраны, открывая красивую, длинную шею. Платье облегало фигуру, подчеркивая плавную волну перехода от тонкой талии к бедрам. В довершение – туфли на высокой шпильке делали ее выше, а походку – легкой, изящной. По восхищенным взглядам родителей Лена поняла, что они довольны результатами своего труда. Только тот, для кого это предназначалось, не выглядел очарованным. Его взгляд задержался на ней не дольше, чем на ступеньках крыльца, по которым они спускались, скользнул и только.

Лена старалась играть роль самой счастливой и веселой выпускницы, но, не замечая необходимого ей внимания со стороны Стоянова, чувствовала, что ее силы на исходе. Она все время следила за выражением своего лица, боясь, что на нем отразятся истинные переживания. Ей хотелось других впечатлений в этот замечательный день. А рядом была Нина, которой не нужно было ничего играть.

Она вся светилась, озаряя окружающих своим светом. Она была такой весь вечер, всю ночь и только под утро что-то в ее облике изменилось. Сначала Лена не могла понять, что произошло с подругой. У нее появилась привычка всякий раз анализировать поведение Нины. Лена не понимала, зачем ей это нужно, но делала это с завидным постоянством. Это доставляло ей необъяснимое удовлетворение.

Не только Володя заметил перемену в настроении Нины, Лена сделала это намного раньше, но никак не удавалось подойти и поинтересоваться: что случилось? И перебранка с Ильей явно касалась этого. Оказавшись в этот момент поблизости, Лена включилась в натянутый разговор. И закончилось все не лучшим образом: Илья проигнорировал, Нина отпустила шпильку. Лишь отойдя на несколько шагов, Смирнова оглянулась и, пристально присмотревшись к Нине, поняла, в чем дело: не зная, что за ней наблюдают, Нина стояла, опустив голову. Рядом что-то беспрерывно говорил Володя. Он говорил, словно старался в чем-то убедить ее, а она никак не соглашалась. Нина зябко куталась в его пиджак, грузно сидевший на ее маленькой, хрупкой фигуре, и ковыряла носком туфли сухую землю. Лена поняла, что Володя пытается отговорить ее уезжать из города. Это было неинтересно, потому что она знала, какие слова он произносит, – Нина не раз рассказывала ей об этом. Лена решила, что вмешиваться не стоит, повернулась и снова нашла взглядом Илью.

В этот момент Володя действительно решил, что настало время для самого серьезного разговора. Панин не хотел отпускать Нину, он чувствовал, что навсегда потеряет ее. Несмотря на кажущуюся смелость, граничащую с дерзостью, Володя был добряком, человеком мягким и легкоранимым. Но в это утро он был настойчивее обычного и его лицо выражало непоколебимую решимость. Он воспользовался тем, что подруга явно была в том состоянии, когда нужно было просто чутьчуть надавить. Она подавлена, она боится, хотя изо всех сил делает вид, что мечтает поскорее уехать за сотни километров от родного города.

– Нина, мы столько раз говорили об этом. Мне казалось, я смог убедить тебя.

– Перестань, Володя. Я уеду – это решено. Мне нет места в этом душном городе.

– Тогда тебе нужно в деревню. Там посвежее, – усмехнулся Володя.

– Спасибо, я учту.

– Нина, выходи за меня замуж, – Панин давно репетировал эту фразу, стоя перед большим прямоугольным зеркалом в прихожей. Он ощущал себя старше, сильнее, красивее, когда произносил эту фразу. Но реакция Нины была полной противоположностью тому, что он чувствовал.

– Да ты что, Володька?! – она рассмеялась, согнувшись от смеха и приседая. – Какой из тебя муж, а из меня – жена? Мы только школу закончили, ты забыл?

– При чем здесь школа? Главное, хотим мы этого или не хотим.

– Нет, Володя, замуж я не собираюсь ни за тебя, ни за кого другого. По крайней мере, еще лет пять хочу походить в невестах.

– Я в армию пойду. Будь тогда моей невестой, – продолжал настаивать Панин. Он волновался и едва подбирал слова, чтобы не казаться смешным. Нина – мастерица посмеяться над неверным словом, неправильным ударением. Ей кажется это мелочью, а ему каждое ее слово то медом, то дегтем отдает. – Письма будешь писать, ответа ждать.

– Два года пролетят – не заметишь, – не отвечая прямо на поставленный вопрос, произнесла Нина. – Я могу писать, но обещать ничего не стану. Я не люблю обещать, не будучи уверенной, что выполню.

– Так много соблазнов вокруг, что говорить, – Панин повернулся и сделал несколько шагов в сторону одноклассников, обреченно добавив: – И я совсем не герой твоего романа.

– Володь! – Нина окликнула его и, виновато улыбаясь, приблизилась. Она положила руки ему на плечи, прямо глядя в глаза. – Я очень благодарна тебе за предложение, честное слово. Я никогда не забуду того, что с нами происходило все эти годы. Мне было интересно с тобой, спокойно.

– Что ты заладила «было, было», – резко убрав ее руки, сказал Панин. В его карих глазах мелькнула неприкрытая злость. – Я не профессорский сынок, а то бы ты по-другому разговаривала.

– Есть Илья Стоянов, но я не рядом с ним, – Нина удивленно пожала плечами. – Если ты такого мнения обо мне, зачем предлагать выходить замуж?

– Не знаю. Ничего не знаю, – Володька взъерошил черные кудри загорелыми пальцами. – Только без тебя мне никак. Хочешь верь, хочешь нет. Не уезжай!

– Ты как ребенок, Володька.

– Какой есть. Я к ребятам пойду, присоединяйся, – Панин направился к одноклассникам, ставшим в круг и поющим: «Мы все спешим за чудесами…»

Многоголосье сливалось в стройное пение, все старались, вкладывая в незамысловатые слова все свое романтическое настроение. На лицах преподавателей, державшихся чуть поодаль, застыло выражение умиротворенности. Им нравилась теплая атмосфера этого раннего утра, спокойная уверенность их уже бывших учеников, их выставляемое напоказ желание казаться взрослыми.

А Нина так и осталась на месте, тоскливо глядя на стоящих чуть поодаль одноклассников. Сейчас казалось невозможным, что они перестанут видеться каждый день. Пути их разойдутся, они повзрослеют, обзаведутся семьями, детьми и когда-нибудь соберутся, чтобы попытаться вернуть прошлое. Одних постигнет разочарование, другие останутся равнодушными, третьи впадут в ностальгическую эйфорию, пытаясь казаться увереннее и сильнее, чем на самом деле. Все это произойдет нескоро и, вероятнее всего, будет похоже на спектакль, где каждый отвел себе главную роль с монологом о прожитом…

Нина подошла к ребятам, когда они, допев антоновский шлягер, сделали передышку. Воспользовавшись этим, Орлова решила обратиться ко всем. Она сделала это не из желания выделиться, она следовала велению своей души.

– Ребята! – сказала Нина своим грудным голосом, сразу привлекая к себе всеобщее внимание. Ее глаза блестели. – Давайте поклянемся никогда не предавать друг друга! Пусть наши отношения будут наполнены таким же чистым, живительным светом, как лучи восходящего солнца. И чтобы через много-много лет мы могли прямо смотреть друг другу в глаза!

– Интересно, из какого это монолога? – прошептал на ухо стоящей рядом Лене Смирновой Илья, а вслух произнес: – Это здорово! Я «за». Соединим наши руки.

Стоянов протянул вперед руку, и через мгновение ее покрыли десятки ладоней. Охваченные пафосом этой минуты, выпускники ощущали необыкновенный эмоциональный подъем. Они искренне верили, что так и будет, ведь не зря они соединили руки в этом рукопожатии. Блеск в глазах, жар в сердцах, голова свободна от малейшего негатива – все это создавало вокруг собравшихся особую атмосферу.

– А теперь грянем дружное и раскатистое ура, – предложил Илья. Его влияние на одноклассников было бесспорным. Над холмами, озаренными оранжево-желтым светом, пронеслось звонкое, радостное ура.

Нина тоже взмахнула руками, отчего с плеч ее упал Володин пиджак. Не обращая на это внимания, она кричала, словно освобождаясь в эту минуту от всей нахлынувшей грусти и страха перед будущим. Она избавилась от этого так же легко, как забыла об упавшем на траву пиджаке. Он уже был не нужен, значит, автоматически стирался из памяти. Нина не заметила, как Панин оказался рядом, поднял его и, медленно отряхивая, пристально смотрел на Орлову. В этот момент для него было не важно, чистый ли у него пиджак. Володя не замечал, что он делает. Его движения казались со стороны бессмысленными. Главным для него было наблюдать за Ниной. И то, что он видел, его не радовало – она вычеркивала его из жизни, так же легко, как он стряхивал серую пыль со своего пиджака. За годы учебы Володя научился четко чувствовать настроение Нины. И на этот раз он тоже оказался прав.

– Что ты так смотришь? – запыхавшись, спросила она. Ее распущенные волосы шевелил утренний ветерок. Полупрозрачное платье цвета морской волны время от времени облегало фигуру, делая ее обладательницу очень соблазнительной. Все это должно было вызывать восхищение, но разочарование ясно было написано на лице Панина.

– Ты многого добьешься, Ниночка, – многозначительно произнес он. – Можешь не сомневаться.

– Поэтому у тебя такой вид, будто ты разбил свой любимый мотоцикл?

– Мотоцикл – это святое. Ты же знаешь, скорость – моя страсть. Скорость и ты.

– Не начинай сначала, прошу тебя, – поморщилась Нина, поведя плечами. И только сейчас она заметила, что пиджак в руках Панина. Он перехватил ее растерянный взгляд и улыбнулся. – Извини, Володь, я поддалась всеобщей эйфории. Я бы сама подняла его.

– Это такая мелочь, – улыбнулся Панин. Он слишком долго смотрел Нине в глаза, а она не отводила взгляда, решив, что выдержит его до конца. Она не чувствовала себя виноватой. – Хотя я вообще теперь не знаю, что для тебя важно.

– Ребята, пора в автобус! – голос преподавателя поставил точку в долгом прощании с детством. Без энтузиазма реагируя на услышанное, толпа постепенно разобралась на небольшие группы. Нестройными рядами они двинулись по направлению к автобусу. Еще через несколько минут холм опустел. Лишь ненадолго он превратился в культовое место, а теперь осталась только вытоптанная трава, щедро освещаемая солнечными лучами. Миг вечности, вечность мига…

Алевтина Михайловна стояла на перроне, едва сдерживая слезы. Нина просила ее не провожать, но мать не могла проститься со своей единственной дочкой, лишь поцеловав ее в прихожей и спокойно закрыв за нею дверь. Нет, материнское сердце разрывалось от предстоящей разлуки, и каждое мгновение, проведенное вместе, было важным, необходимым. Вглядываясь в напряженное лицо Нины, Алевтина Михайловна пыталась понять: что за сила такая гонит дочь из родного города? Ведь и здесь можно получить высшее образование. Разве плохо жить и работать в Саринске? Но Нина ничего не хотела слышать – она собиралась стать актрисой, а для этого нужно было уезжать за сотни километров из городка своего детства. Отговаривать ее было бессмысленно – девочка вбила себе в голову, что она станет второй Сарой Бернар. Алевтина Михайловна считала эту профессию самой неподходящей для нормальной жизни. Сколько раз она деликатно начинала издалека, подводя разговор к легкомысленности, неустроенности, вечному неудовлетворению, которые сопутствуют людям из этой среды. Одно слово «богема» вызывало панику в воображении женщины. Но именно эта мишура, кажется, больше всего и привлекала ее дочь.

Нина давно определилась с этим решением, но в эту минуту прощания почувствовала, как подгибаются коленки и губы подрагивают, не желая держать улыбку. Тяжело было смотреть на маму – она совсем раскисла, едва не плакала. Нина не могла выносить ее слез. Она становилась совсем беспомощной и жалкой. В такие минуты хотелось обнять ее, защищая от всех напастей. Но при всей своей ранимости Алевтина Михайловна была сильной женщиной и всегда подчеркивала это. Нина удивлялась тому, как в ее матери уживались два совершенно разных человека: строгий и добрый, слабый и сильный, спокойный и взрывной. И предсказать, какой из них стоит перед тобой, было практически невозможно. Нина чувствовала возрастающую напряженность ситуации и боялась, что мама все-таки расплачется и это станет последней каплей этого тяжелого дня. Хоть вбегай в вагон и не высовывайся в окно! Пусть все остается за пыльным стеклом. Только так можно начать новую жизнь, о которой она столько мечтала. Ничего не имеет значения, когда так четко видишь перед собой цель. Нина ощущала, что только желание стать кем-то важно для нее сейчас. Она готова сделать все от нее зависящее, чтобы приблизиться к его исполнению. Вряд ли мама понимает ее, одноклассники посмеиваются, хотя не могут не признать, что она хороша собой. В приемных комиссиях тоже ведь не слепые – они не смогут не обратить внимание на ее роскошную внешность. Она ничего не сделала для того, чтобы получить такую красоту, но не воспользоваться даром природы было бы глупо! Актерское мастерство приходит с опытом – об этом говорили многие известные всему миру актеры. Всему миру – у Нины захватывало дух! Она чувствовала, что легко сможет вживаться в любой образ. Немного жизненного опыта – и все получится само собой. Ей не придется играть. Она будет жить своими героинями, а когда-нибудь сыграет свою лучшую роль – себя саму. У нее уже кружилась голова! Она станет такой актрисой, какой еще никогда не было! И Саринск прославится именно тем, что здесь родилась неподражаемая Нина Орлова. Фантазии девушки уносили ее высоко, откуда все земное казалось мелким, незначительным. Черты лица размывались, деревья сливались в зеленые островки, дороги – в серые нити, одна из которых ведет ее к исполнению мечты. Ее ничто здесь не держит, только мама, но разлука не может быть долгой. Нина устроится и со временем заберет ее к себе. Она так и пообещала, а значит, должна выполнить.

– Все, мамочка, не переживай. Я прекрасно устроюсь у тети Саши, – услышав объявление о посадке, сказала Нина. – У нас немного времени осталось.

– Привет ей от меня передавай, – крепясь изо всех сил, ответила Алевтина Михайловна. Хоть и не к чужому человеку ехала дочка, все-таки родня Лены Смирновой, но не волноваться никак не получалось. – Приедешь, сразу позвони. Если, не дай бог, не получится… Возвращайся безо всякого. Чего в жизни не бывает.

– Хорошо, мамочка.

Пока Алевтина Михайловна стояла, соображая, что еще она хотела бы сказать Нине на прощание, та, смеясь, уже обнимала Леночку Смирнову. Подруги шептали что-то друг другу на ушко. Лена выглядела расстроенной. Она все время теребила косичку с невероятно яркой лентой, вплетенной в нее. Это делало ее младше своих лет и вызывало у Нины улыбку. Но Лене было не до смеха. В ее голубых глазах то и дело собирались слезы, но Нина нарочито строго стыдила ее. Она чувствовала себя старшей сестрой, которая должна подавать пример для подражания, и отлично справлялась со своей ролью.

Рядом с ноги на ногу переминался Панин. Он выглядел озабоченным, мрачным. Голова его была полна не самых радостных мыслей. Он следил за каждым движением Нины, словно прощался с нею навсегда. Он уже получил повестку из военкомата, успел пройти медицинскую комиссию. Панин был признан годным к службе. В этом он ни на минуту не сомневался, потому что увиливать от армии не собирался. Он давно готовил себя к этому, считая, что отслужить обязан. Это означало, что на два года жизнь его круто переменится. И к дисциплине придется привыкать, как ни крути. Володька подумывал о том, что хорошо было бы служить исправно, получать отпуска и наведываться домой. Только одно «но» – Нины в Саринске не будет. Лишь мама с отцом и обрадуются, а ему этого маловато. Будет в это время Нина учиться в своем театральном вузе, вращаясь в совсем иной среде. И не вспомнит она о нем через месяц-другой, что уж на годы загадывать. Володя ловил на себе ее мимолетные взгляды. После последних поцелуев с мамой, объятий с Леной настала его очередь. Алевтина Михайловна с Леной деликатно отошли на несколько шагов. Нина протянула руку Володе, он крепко пожал ее, не рассчитав, отчего Нина даже чуть присела, а после трясла покрасневшую кисть.

– Медведь, настоящий медведь ты, Володька! – засмеялась она.

– Я родителям писать буду, так адрес у них узнаешь, если захочешь, конечно, – делая вид, что говорит об этом вскользь, сказал Панин. – Тетя Аля с моей матерью частенько общаются. Вот через нее и можно узнать.

– Обязательно узнаю, а я на первых порах остановлюсь у Ленкиной родственницы. Потом видно будет, что к чему.

– Удачи тебе, артистка, – улыбнулся Володя. Он хотел, чтобы она запомнила его таким, а не хмурым, обиженным. Пусть запомнится эта улыбка и его загорелое лицо, без тени сомнения в том, что впереди их ждет только хорошее. – Дождись меня, Орлова. То, что сейчас замуж не хочешь, – понимаю. Но через два года мы вернемся к этому разговору.

– Смешной ты, Володя. За два года ты не одну девчонку встретишь. Может, среди них и найдешь ту, единственную.

– Ага, на границе там специально для Владимира Панина институт благородных девиц открыли, – покачал головой Володя и поспешил добавить: – Ты так и не поняла, что мне никто не нужен, кроме тебя!

– Не надо сейчас об этом. Мне тяжело это слышать.

– Тяжело?

– Я чувствую себя виноватой и в то же время понимаю, что это твое решение, только твое. Я никогда не говорила, что хочу за тебя замуж. Мы дружим, Панин. Пока я не готова на большее. Считай, что я – ребенок, который еще не вырос до взрослого восприятия жизни.

– Ты способная, хорошо все схватываешь, а учителей в этом плане хватает везде.

– Не о том ты думаешь, пойми ты, голова садовая.

– Я – служить, ты – учиться.

– Именно так, – Нина прислушалась: объявили посадку. – Все, Володя, целоваться не будем, чтоб не смущать родных и близких.

– Дай мне что-нибудь на память. Будет у меня талисман, – вдруг взволнованно попросил Панин. Резким движением он провел рукой по густым черным волосам, словно это могло помочь сообразить, что именно можно попросить.

– Господи, что ж ты в последнюю минуту! Голова не соображает, что бы такое придумать? – Нина приложила палец к губам, лихорадочно соображая. – Придумала!

Она быстро достала из одной сумки косметичку, поискала с минуту и вытащила тонкую серебряную цепочку с кулоном в виде маленького дельфина – этот подарок она сделала себе сама на прошлый день рождения. Ей тогда так понравился этот изогнувшийся в прыжке дельфин. Еще секунда – и он окажется в океанских просторах. Это его стихия – безбрежный океан. Он бесстрашно погружается в холодную толщу вод… Нине показалось символичным иметь такую безделушку. Как и этот житель океана, Нина хотела всегда быть готова к прыжку. Дельфин лежал на ее горячей ладони, улыбаясь. Нине всегда нравилось, как эти рыбы сохраняют приветливое выражение на своей добродушной мордашке.

– Держи, – на выдохе сказала Нина.

– Это мне?

– Ну да.

– Спасибо, – неуверенно произнес Володя, с трогательной нежностью перебирая пальцами звенья цепочки. Взгляд его остановился на серебряном дельфине. Панин улыбнулся. – Спасибо. Я буду всегда носить твой подарок. Он принесет мне удачу, отведет любую беду.

– Рада, что тебе понравилось. Когда я его увидела, этого смеющегося дельфина, то не смогла пройти мимо. Надеюсь, он будет тебе действительно на счастье.

– Стоянов всегда говорил, что у тебя необычное воображение из-за того, что ты родилась в такой удивительный день, – рассмеялся Володя, почему-то вспомнив об Илье. По лицу Нины он понял, что она не в восторге от этого. – Это я к тому, что помню: ты любишь получать в этот день два подарка.

– Точно. Мама всегда подговаривала Деда Мороза, чтобы он поздравлял меня с Новым годом и днем рождения, вручая при этом два подарка. Ради торжества справедливости, и только. Хорошее было время – время веры в Дедов Морозов, – добавила Нина, наблюдая, как Панин застегивает цепочку на шее. Он расстегнул еще одну пуговицу на своей белоснежной рубашке, чтобы было видно дельфина. – Здорово смотрится.

– Тебе пора. Тетя Аля посматривает на нас с нетерпением, а Ленка делает отчаянные знаки. Теперь она всю дорогу будет называть меня эгоистом. Ладно, потерплю. Ради тебя я готов многое вытерпеть… До встречи, Нина, – они еще раз пожали друг другу руки, обменявшись долгими взглядами.

Нина взяла сумки в руки. Рядом тут же оказалась мама, чуть позади – Лена.

– Ну, спасибо вам. Буду скучать. Ругайте меня, скрещивайте пальцы на удачу. Мамочка, все будет хорошо, – Нина второпях обняла маму, махнула на прощание друзьям и поднялась по ступенькам в вагон. Проводница недовольно ворчала на пассажиров, садящихся в последние секунды. Нина осталась в тамбуре и, выглядывая из-за ее спины, посылала воздушные поцелуи провожающим.

Алевтина Михайловна бежала вслед за уходящим поездом, пока он не набрал достаточно высокую скорость. Шаги ее замедлялись, наконец она остановилась с поднятой к глазам рукой – яркие лучи солнца слепили. Слезы полились из воспаленных глаз. Теперь Алевтина Михайловна могла позволить себе расслабиться. Всхлипывая, она вытирала платком вспотевший лоб. Она чувствовала себя так плохо, что даже разговаривать в таком состоянии с друзьями Нины не могла. Обычно общительная, легко располагающая к себе, она мечтала о том, чтобы провести обратную дорогу домой в одиночестве и молчании. Лена – понятливая девочка, она не станет лишний раз пытаться отвлечь ее пустыми разговорами, а вот Володька – тот будет беспрестанно говорить. У него удивительная способность не чувствовать момента, когда он лишний. Панина всегда много, в избытке. Нину это раздражало, но Алевтина Михайловна говорила ей, что это с ним происходит от переполненности чувствами.

Оглянувшись на оставшихся далеко позади Лену и Володю, она медленно пошла им навстречу. Молодые люди выглядели уставшими, расстроенными.

– Долгие проводы отнимают много сил, – поравнявшись с ними, произнесла Алевтина Михайловна. – Пора домой.

– Тетя Аля, – Лена внимательно посмотрела на нее. – У вас был трудный день. Наверное, даже разговаривать не хочется. Если вы не возражаете, мы с Володей пешком пройдемся.

– Из меня сейчас на самом деле плохой собеседник и для пешего похода я не гожусь, – вяло улыбнулась Алевтина Михайловна.

– Я буду звонить часто-часто, чтобы вы не грустили, – взяв ее за руку, сказала Лена.

– Спасибо, милая.

– Я тоже буду давать о себе знать, – не поднимая глаз, произнес Володя.

– Обязательно, Володенька.

– Ну, мы пойдем, – Лена слегка сжала ее пальцы и отпустила их.

– До свидания, ребятки.

Алевтина Михайловна пошла к остановке автобуса. Она шла, едва переставляя ноги, словно на них навесили гири. Как же тяжело ей было возвращаться в пустую комнату. Все теряло смысл, если рядом нет Нины. «Вот так расти их, вкладывай душу, а в один прекрасный момент ваше драгоценное чадо продемонстрирует, что больше не нуждается в вас», – думала Алевтина Михайловна, глядя под ноги, словно боясь упасть. Движения женщины были неловкими, заторможенными. Она шла, осторожно ступая. Мысленно она все еще бежала по перрону и смотрела на удаляющийся поезд. Он увозил ее Нину далеко, и время встречи они не назначали даже с точностью до недели. Они всегда были вместе – семнадцать лет все-таки, изо дня в день. Все горести и радости, маленькие победы и поражения, успехи и неудачи – все осталось в сердце. Каждый этап взросления дочери Алевтина Михайловна помнила очень отчетливо, ей не с кем было делиться своими переживаниями. Но она никогда не жалела о том, что в ее жизни однажды появилось крохотное существо. Память вдруг отшвырнула ее к самому началу, к первому дню их знакомства. Акушерка положила только что родившуюся девочку ей на грудь и улыбнулась:

– С дочкой вас! Знакомьтесь. Горластая, значит, все будет замечательно!

Посмотрев на девочку, Алевтина забыла все те мучения, которые пришлось пережить, прежде чем она появилась на свет. Место разрывающей все тело боли заняла бесконечная нежность. Слезы сами лились из глаз, и были они такими сладкими. Осторожно прикоснувшись к малышке, она сразу обратилась к ней по имени: «Ну, здравствуй, Ниночка, моя принцесса…»

Она родила ее в тридцать семь. От любимого мужчины, в тот момент, когда она совсем не была готова к материнству. Вернее сказать – перестав напрасно мечтать и мучиться по этому поводу. Она считала, что ее жизнь была серой, скучной, сама она – блеклой, боящейся лишний раз поднять глаза и оглядеться вокруг. Некому было подсказать, что нужно расправить плечи и ходить с гордо поднятой головой. Что нет повода настолько бояться людей, нового, жизни вообще.

С самого детства ей пришлось быть хозяйкой своей судьбы. Она рано повзрослела – после смерти матери надолго пришлось забыть о том, что она все еще маленькая девочка. Вскоре в доме появилась новая хозяйка. Жить с отцом и мачехой было нелегко. Новая жена отца невзлюбила Алевтину более остальных детей, вымещая свой потаенный гнев в постоянной, бесконечной работе, которую возлагала на падчерицу. Но Алевтина успевала все: доить корову, убирать в хлеву, выгонять птицу на сочные луга за околицей села. Ее маленькие ручки не знали покоя. Работа менялась в зависимости от времени года. Аля присматривала за младшими братьями и сестрами, помогала заготавливать еду для скота, падая к вечеру с ног от усталости. По вечерам вязала бесконечные носки, варежки, шарфики. При этом она сносно училась, проявляя особый интерес к литературе. Но читать дома удавалось редко. При виде книги в руках падчерицы мачеха впадала в гнев. Она ничего не говорила о том, что ей не нравится, никогда не повышала на детей голоса, но умела несколькими словами заставить их делать то, что хотела она. В большей степени это касалось Алевтины. Остальных приемных сыновей и дочерей она не так замечала, предоставляя им мало-мальскую свободу. Но невысокую с длинной косой девчушку она изматывала, как могла.

Иногда Алевтина собиралась поговорить с отцом обо всем, что наболело. Она хотела рассказать ему, как тяжело ей стало жить в отчем доме, где больше нет ласки, тепла. Где хозяйничает эта молодая, не знающая жалости женщина, велевшая с первого дня называть ее Варварой Петровной. Да по-другому и язык бы не повернулся – мачеха расставила все по местам с самого начала. Родившиеся Прохор и Матвей обращались к ней «мама» и получали от нее заботу, на которую она была способна, а остальным доставались жалкие остатки от того, что называется вниманием, чуткостью. С годами Але так хотелось узнать, что же привлекло отца в этой широкоплечей, грубоватой женщине? Почему он решил привести ее в дом и сделать полновластной хозяйкой? Он совсем забыл о матери. Даже на ее могилу детям приходилось ходить тайком. Неужели отец не видел того, что стало с их домом?

Однако, едва настроившись на откровенный разговор с отцом, Аля сникала. Она боялась, что он не поймет ее. Еще подумает, что она хочет увильнуть от работы. Прослыть лентяйкой в деревне – поставить себе несмываемое клеймо на долгие годы. К тому же Варвара Петровна была хитрой женщиной – она никогда не жаловалась на детей. Напротив, она всегда их хвалила, вскользь замечая, что им бы побольше усердия, так были бы идеальными.

Особенно невыносимыми были летние каникулы – тогда Аля работала от зари до позднего вечера. А утром все начиналось сначала. Тяжелее всего было переносить постоянное недовольство и попреки мачехи. Алевтина старалась изо всех сил, но чем более усердно она выполняла ее поручения, тем больший гнев вызывала. Так прошло несколько лет – в молчаливой ненависти, сквозившей в каждом взгляде, обращенном мачехой на Алевтину. Именно в это время девочка выработала привычку ходить с опущенной головой, ступая едва слышно – иногда такой способ передвижения помогал избежать очередного контакта с мачехой.

Потом случилось то, что отодвинуло все проблемы на дальний план. Они и проблемами-то теперь не считались, потому что грянула война. Отец ушел на фронт. В деревне практически не осталось взрослых мужчин. Женщины, дети работали на равных. Вскоре в село вошли немцы. Казалось, наступил конец света. Загорелые, говорившие на непонятном языке, они селились в домах, вытесняя хозяев в лучшем случае в имевшийся сарай. Не стала исключением и семья Али.

Все происходящее казалось девочке страшной сказкой, которая вот-вот должна окончиться. Аля помнила ужас бомбежек, полную потерю сил от голода, плач голодных братьев и сестер. Куски хлеба, которые милостиво давали немцы, помогли им не умереть от истощения. Алевтину подсылали к ним, и они практически всегда давали ей что-то из еды. Вид маленькой, хрупкой девочки с длинной косой приводил их в необъяснимое умиление. Им нравилось видеть, как она стоит и плачет, а потом снова плачет, уже получив что-то из еды. Эта порция делилась на множество частей между всеми членами семьи.

Все когда-нибудь заканчивается. Окончилась и страшная война, вернулся с фронта отец. Из девяти детей в живых осталось шестеро. Исхудавшие, едва переставляющие ноги, они повисли у отца на шее, плача. Такие сцены можно было наблюдать время от времени. Потом – реже, реже. Семье Орловых по военным меркам несказанно повезло – вернулся кормилец. Мужские руки были нужны разрушенному селу, обессилевшим от непосильного труда женщинам и детям. Работе не было видно конца. Но, несмотря на все перенесенные тяготы, люди чувствовали невероятный эмоциональный подъем от сознания своей победы. Сплоченность и вера в прекрасное будущее помогали восстанавливать нормальную жизнь невероятными темпами. Все постепенно налаживалось. Открылась школа, где отец Алевтины стал преподавать. Дети снова сели за парту. Аля тоже с радостью окунулась в уроки, домашние задания, но вскоре оставила школу, потому что ее руки были больше нужны в доме. Об этом много раз настойчиво говорила Варвара Петровна. Отец не стал спорить, и образование Алевтины окончилось после восьмого класса. Повзрослевшие дети устраивали свою жизнь: старший брат Али женился, одна из сестер уехала в соседнее село. Но в доме по-прежнему было многолюдно и голодно. Конфликты между Алей и мачехой возобновились. Варвара Петровна снова вспомнила, что недолюбливает падчерицу, забыв о том, что благодаря ее стараниям они получали кусок хлеба в голодное время.

Но однажды все неожиданно изменилось. Шестнадцатилетней девчонкой Алевтину забрала к себе в город сестра отца. Она приехала проведать брата, увидела ораву голодных ребятишек, полунищенское существование и предложила забрать с собой одну из девочек. Там тоже было нелегко, но главное – там была работа. Выбор ее сразу пал на Алевтину. Хотя она считалась в семье первой помощницей, что поспешила сообщить мачеха, было решено отпустить девочку. Свое веское слово высказал глава семейства, а спорить с ним было не принято. Наверное, он чувствовал вину за то, что девочке пришлось оставить учебу и полностью посвятить себя домашней работе. Он не говорил об этом прямо, но в его взгляде частенько появлялось что-то неуловимо болезненное. Как будто что-то беспокоило его, но поделиться этим он не мог. В конце концов мачеха съязвила что-то насчет избавления от лишнего рта. Эти слова отозвались болью обиды в сердце девочки. Она-то свой кусок хлеба отрабатывала в поте лица, не покладая рук, а в войну – рискуя жизнью. И снова отец промолчал, бросив суровый взгляд на жену. Но Аля не стала заострять на этом свое внимание, она понимала, что главное – наступает новая, неизвестная пора. Она и пугала, и манила одновременно.

Сборы не заняли много времени. Отец благословил ее, напутствуя на честный труд.

– Будь честной, дочка. Людей не бойся, но и душу нараспашку перед каждым не распахивай. О человеке суди по поступкам. Пиши нам. Найдешь работу – дай знать. Не обременяй никого своими проблемами – решай сама, и с головой. Подсказки слушай, да мнение имей свое, понимаешь? – оглядывая невысокую, прячущую глаза дочь, отец поджал губы, покачал головой и добавил: – Думаю, мужчины не станут докучать тебе, но когда-нибудь это все же случится. Бывает, что гадкий утенок превращается в прекрасного лебедя. Может быть, это о тебе? Надеюсь, тебе попадется порядочный человек. Господь с тобой. Поезжай, дочка, тебе будет лучше в городе…

Ее мнения никто не спрашивал, но Алевтина не привыкла перечить родительской воле. Так она оказалась в Саринске. Сначала жила на квартире своей тети, а вскоре поступила на швейную фабрику и получила комнату в общежитии. Тетя Зоя предлагала ей оставаться и дальше у нее, но девочка не хотела быть в тягость. Алевтина никак не могла избавиться от комплексов, которые привила ей мачеха. Они упорно следовали за ней, усложняя существование молодой девушки. Ей было трудно поверить, что забота и внимание, которое проявляет к ней тетя, идут от чистого сердца. Не было причин не доверять этой поседевшей женщине, всегда приветливо улыбающейся ей, но внутренний голос неизменно заставлял настораживаться. Отчего кто-то должен быть так добр к ней? Этот вопрос Аля задавала себе не раз.

Она так отвыкла от внимания и любви, что, получив все это в достатке, оказалась не готова принять. Наверное, поэтому Аля так стремилась жить самостоятельно. Она не могла каждый день бороться с одним из самых сильных страхов, хозяйничавших в ее душе: она боялась крепко привязываться к кому-либо. Ощутив пустоту от потери родного, самого близкого человека, она не хотела, чтобы это случилось еще раз. Она знала, что ее сердце не выдержит такого испытания.

Зоя Федоровна привыкла к племяннице очень быстро. Она даже сама не ожидала, но девочка вскоре стала важной частью ее жизни. Отступило одиночество, и появилось неизвестное ранее чувство радости от возвращения домой с работы. Она ни на минуту не пожалела о том, что привезла племянницу к себе. Девочка была очень неприхотливой, тихой, покладистой. Единственное, что сразу заметила Зоя Федоровна, – привычку племянницы запасаться хлебом. Она не могла лечь спать, если знала, что его осталось мало, или того хуже – нет вообще. Даже если она была сыта, она должна была знать, что в хлебнице есть самая лучшая еда. Зоя Федоровна все понимала – война не прошла бесследно. Она оставляла глубокие, незаживающие раны. Поэтому, зная, что племянница будет очень довольна, Зоя Федоровна поручила именно ей следить за тем, чтобы хлеб в доме не переводился. Аля справлялась с заданием, понимая, что тетя хочет сделать ее пребывание в доме максимально комфортным. Отношения между ними становились все теплее. Зое Федоровне нравилось делать приятные маленькие сюрпризы Алевтине: коробку леденцов, заколку для волос, интересную книгу, которую та хотела прочесть. Ради племянницы она записалась в заводскую библиотеку и теперь частенько брала книги для поглощающей их с невероятной скоростью Али.

Хотя тетя старалась изо всех сил, чтобы племяннице было у нее уютно, Аля все же настояла на переезде в общежитие. Она слыла затворницей и хотела изменить мнение о себе. Она не шла ни у кого на поводу, просто понимала, что нужно внедряться в новую жизнь, а не отгораживаться от нее. Приходилось, что называется, ломать себя. Первым шагом Алевтины на пути к этому должен был стать переезд в общежитие. Зоя Федоровна перестала отговаривать ее и благословила. Она несколько раз перекрестила ее, поцеловала.

– Делай как знаешь, милая. Только не забывай меня, хорошо? Каждое воскресенье буду ждать тебя. Да что там воскресенье – двери моего дома всегда открыты для тебя.

Шумная жизнь среди молодежи благотворно подействовала на Алевтину – поначалу стеснявшаяся своего говора, удивлявшаяся привычным для горожан вещам, она трудно вписывалась в новую обстановку. Юноши обделяли ее своим вниманием, считая странной, слишком мечтательной. Да и внешность ее не была примечательной: невысокого роста, с крупными чертами лица и маленьким лбом, окаймленным пепельными кудряшками. Серые глаза выражали детскую робость, беспомощность и мудрость одновременно. Они чуть испуганно взирали на окружающий мир, а на губах то и дело появлялась виноватая улыбка. Она словно постоянно просила извинения за то, что не была похожа на остальных. Даже поселившись в общежитии, Аля не искала общения и обожала проводить время в одиночестве, зачитываясь очередной книгой. Там она ощущала себя уютно. Она то и дело представляла себя той или иной героиней и переживала все страсти и приключения, происходившие с ними. В реальной жизни не было ничего подобного, но до поры до времени Алевтину это не беспокоило.

Она ждала, пока ее заметят, выберут, боясь самой сделать какой-то шаг навстречу. Ей казалось ужасным, что девушка на танцах приглашает юношу. Ее лицо заливала краска от одной мысли, что нужно произнести обычные слова: «Можно вас пригласить?» Лишь когда одна за другой ее соседки по комнате стали выходить замуж, она почувствовала себя неуютно. За четыре года в Саринске у нее не случилось ни одного романа.

Работа на фабрике, проведывание тети Зои в выходной, редкие походы на танцплощадку, постоянное желание окунуться в полную любви и приключений книжную жизнь – это и было существование Алевтины. В нем не было ничего, о чем мечтала Аля, закрывая очередную прочитанную книгу. Она переживала свою отчужденность, но без паники. Как-никак она была еще так молода. Девушка верила, что у каждого свое время для счастья. Кому-то оно дается в ранней молодости, кому-то – в зрелости. Аля даже не пыталась брать в расчет тех, кто за всю жизнь так и не нашел своей второй половинки, смирившись с одиночеством. Она считала, что все в ее жизни складывается замечательно: работа, крыша над головой, молодость, жизнелюбие. Будет все, нужно только суметь дождаться того, что принадлежит только тебе.

В своих рассуждениях Алевтина заходила далеко. Они касались всего: самые обыденные вещи девушка видела по-особому, замечая в них радость, мимо которой остальные проходили равнодушно. Иногда этими мыслями хотелось с кем-то поделиться, но Аля боялась быть непонятой. Однажды решила, что лучшего собеседника, чем отец, ей не найти, и приехала домой, взяв свой первый отпуск. Но там ее встретили так, что желание повторить это не возникло. Мачеха Алевтины откровенно игнорировала появление падчерицы, отец пропадал целыми днями в школе, где в то время работал директором. Он уделил ей внимание в первый день ее приезда и, вероятно, посчитал, что этого достаточно.

– Ты зачем приехала-то? – его вопрос сразу расставил все на свои места. Откровенного разговора, о котором мечтала Аля, не состоялось. Отец возвращался поздними вечерами, быстро поглощал приготовленный ужин. Он ел, думая о чем угодно, кроме еды. Даже не замечал, как Алевтина замирает за столом напротив, ожидая похвалы за вкусно приготовленный ужин. Варвара Петровна оставалась верной себе – она «милостиво позволила» падчерице готовить в дни пребывания дома.

– Ты ведь не привыкла бездельничать? – растягивая губы в тонкую полоску, заметила она. – Отцу будет приятно заметить, что ты отличная кулинарка. Ты согласна?

Наблюдая за разочарованием на лице падчерицы, она теперь испытывала злорадное удовлетворение. Это был маленький штрих к ее портрету. Алевтина поняла, что со временем люди не меняются, они остаются верны своим привычкам, привязанностям и неприятиям. Значит, ей нечего делать в отчем доме. Чуда не будет. Она чувствует себя чужой, ненужной, одинокой. Из братьев и сестер в доме остались только Прохор и Матвей. Они не испытывали родственных чувств к приехавшей сестре. В их взглядах, усмешках было открытое желание поскорее избавиться от ее присутствия в доме. Общих тем так и не нашлось. Алевтина выдержала неделю и уехала, дав себе зарок не возвращаться туда, где ее не ждут. Напоследок она побывала на кладбище. Могилы матери там не было давно – во время войны бомбежка не жалела ни живых, ни мертвых. Односельчане сделали братскую могилу, на плите которой записали имена и фамилии всех, кто был захоронен здесь. Найдя в длинном списке фамилию матери, Алевтина почувствовала, как сжалось сердце: Орлова Нина Григорьевна. Девушка прислушалась к собственным ощущениям: ни горечи, ни подступающих слез. Память давно лишила ее возможности вспомнить даже лицо матери. Что же у нее осталось? Только пустота и боязнь перед жизнью, в которой ей предстоит все решать самой. Будто и привыкла к этому, хотя разве можно смириться с тем, что одинок? И обратиться к матери – только во снах, к отцу – лишь со словами прощания. Аля машинально расплетала и заплетала кончик косы, занимая дрожащие пальцы. Могила была ухоженной, даже травинки не нашлось, чтобы выдернуть. Холодный камень, ровный ковер ярко-зеленой травы, вечное безмолвие…

В Саринск она вернулась со вновь открывшейся раной – прошлое не отпускало. Оно шло, наступало на пятки, заставляя снова смотреть под ноги, не поднимая глаза на окружающий мир. Захотелось срочно увидеться с Зоей Федоровной. Она всегда понимала ее настроение. Аля уже не удивлялась тому, что эта женщина стала ей близка, и отношения с нею были важны, необходимы для молодой девушки. Она пыталась заполнить пустоту в своем сердце, возникшую давно и никак не проходящую.

Зоя Федоровна всегда была рада Алевтине. Суетясь вокруг нее, она снова заговорила о том, чтобы Аля вернулась к ней. В этом было не только желание покончить с одиночеством, но и боязнь неуклонно приближающейся старости. Ее легче было встречать в компании. Пожилая женщина настаивала на том, чтобы племянница перебралась из шумного общежития в ее небольшую, но уютную квартиру. Аля сопротивлялась, пока не нашла оправдание для своего пребывания в этом доме: тетя нуждалась в ней. Значит, это место, где она должна находиться. Ей сразу стало легко принять решение.

Жизнь снова делала новый поворот. По настоянию тети Алевтина поступила на вечернее отделение химико-технологического техникума Саринска. Зоя Федоровна полностью освободила ее от домашних забот, приветствуя желание племянницы учиться. Влияние на нее оказал мастер покрасочного цеха. Именно он красноречиво рассказывал о том, как быстро и уверенно шагает вперед эта наука. Аля заслушивалась его речами. Она вообще чувствовала, что этот невысокий, коренастый мужчина привлекает ее больше, чем она того хотела. Ей нравился запах табака, постоянно исходивший от него, пальцы, измазанные красками настолько, что, кажется, не отмыть.

Евгений Павлович Завьялов относился к ней поотечески, все-таки он был вдвое старше Алевтины. На собраниях не забывал похвалить, подчеркивая целостность натуры. Говорил, что Алевтина Орлова – перспективный работник, которому нужно идти вперед. Он постоянно подводил ее к тому, что нужно учиться дальше. Часто они вместе выходили из здания фабрики, за разговорами проходя пару остановок. В основном говорил Евгений Павлович. Аля слушала, односложно отвечая. Ей было нелегко поддерживать беседу. Она то и дело теряла ее нить, утопая и выбираясь из омута голубых глаз этого мужчины. Она успела проникнуться к нему нежными чувствами, мечтая о том, что когда-нибудь он увидит в ней не только собеседницу. В одну из таких прогулок состоялся важный разговор.

– Учиться никогда не поздно, Алевтина, – его низкий, хрипловатый голос звучал убедительно. – Пока молода – дерзай. Потом семья, дети – не все могут совмещать. Сейчас – самое время двигаться дальше. Для многих девушек замужество – главное, но, присматриваясь к тебе, я вижу, что ты более серьезна, чем многие, с кем мне пришлось сталкиваться. Ты можешь достичь многого, Аля.

– Я еще не знаю, чего хочу от этой жизни. То, как я жила раньше, и как живу сейчас – ад и рай. Мне нечего больше желать.

– Странно, – искоса поглядывая на девушку, произнес Евгений Павлович. – В твоем возрасте и без желаний…

– Ну, не совсем, однако они очень скромны.

– Излишняя скромность не всегда признак добродетели, – внимательно вглядываясь в потемневшие от негодования глаза девушки, сказал Завьялов. – Извини, если мои слова обидели тебя. Я придерживаюсь мнения насчет тихих омутов.

– Это не обо мне, – раздраженно перебила его Алевтина. – Зачем так односложно, всех под одну гребенку? Мне больше нравилось, когда вы говорили об учебе. Кажется, вы почти убедили меня продолжить ее. Я привыкла решать все свои проблемы сама, но это не значит, что я остаюсь глухой к разумным доводам.

– Да? – Евгений Павлович не мог не заметить непривычно твердую интонацию. Пожалуй, он снова убедился в том, что эта невысокая, хрупкая девушка гораздо взрослее и сильнее духом, чем он думает.

Алевтина прислушивалась к его словам. Она почти убедила себя, что его усиленное внимание вызвано не только тем, что она – хороший слушатель, добросовестная швея, но и интересом к ней самой. Она уже успела придумать, как могли бы сложиться их отношения, если бы Евгений Павлович начал ухаживать за ней. Она даже забыла о своем страхе любить кого-то по-настоящему, оставила комплекс пожизненного одиночества, автоматически исключавшего волнение за другого человека. Она нашла, что это такая сладкая мука – чувствовать, как стук твоего сердца словно заглушает твою речь. И все потому, что ты видишь перед собой его… Осторожно наведя о мастере справки, Аля перестала питать иллюзии: Евгений Павлович давно был женат, растил сына и дочь. Девчонки сразу сообразили, что к чему, посмеявшись над Алевтиной.

– Ну ты даешь, Орлова! Мало тебе парней, так на престарелого женатика глаз положила.

– Не выдумывайте! – пыталась отпираться она, но врать патологически не умела, поэтому выдала себя с головой.

– Завьялов – человек видный и положительный во всех отношениях. Пил бы меньше, так давно в директорах ходил бы.

Последнее замечание насторожило Алю больше, чем семейное положение Завьялова. Она не любила даже запаха спиртного, а мужчин, злоупотреблявших этим, не понимала. Как она могла не заметить в нем этой слабинки? Правда, он частенько выглядел усталым, казалось, ноги с трудом переставляет. Но Аля связывала это с его нелегкой сменной работой: после ночи приходилось еще не один час проводить в цеху.

Аля перестала «давать поблажки» собственному воображению, заставив его отключиться. Этот мужчина чужой, а значит, она снова остается в своем выдуманном мире. Пусть так. Алевтина достаточно легко приняла, что Завьялов действительно относился к ней поотечески, по-человечески обращая внимания на хрупкую, никогда не жаловавшуюся на судьбу девушку.

Тогда Алевтина окончательно решила, что пришла пора прислушаться к словам двух повидавших жизнь людей. И Зоя Федоровна давно говорила, что стоять у плиты – не самое благодарное дело даже для женщины. Только она думала, что племянница выберет чтото связанное с литературой, языками – девочка много читала. Но Алевтина удивила тетю. Ее выбор сначала показался ей странным, но Аля так захватывающе описывала перспективы развития этой науки, с таким азартом показывала учебники, исписанные длинными формулами, символами, что Зоя Федоровна успокоилась. Она решила, что девочка лучше знает свои способности, и единственное, в чем тетя могла содействовать, – предоставить максимальное время для занятий. Поэтому Аля больше не ходила по магазинам, не стояла у плиты или за стиркой. Зоя Федоровна почувствовала прилив сил, которые, казалось, стали покидать ее. Она была счастлива видеть, как меняется ее любимая племянница, которую в мыслях она давно звала дочкой.

Алевтина словно расправила плечи. Взгляд ее перестал быть затравленным, полным безотчетных страхов. Она даже похорошела, настолько, что молодые люди стали обращать на нее внимание, чего раньше не было никогда. Девушка стала больше внимания уделять своему гардеробу, благо шить она научилась хорошо, и ей не составляло большого труда за пару дней смастерить себе новое платьице, юбку, блузку.

– Какая ты рукодельница, Аленька, – нахваливала Зоя Федоровна очередную работу племянницы.

– А что ж вы для себя ничего не хотите? Сколько раз предлагала вам, а вы все отказываетесь, – улыбалась та.

– Когда-нибудь дойдет и до меня очередь. Я – клиентка капризная. Поморочу тебе голову, детка! – смеясь, отвечала Зоя Федоровна.

Аля все чаще останавливалась перед зеркалом трельяжа. Она распускала волосы и рассматривала себя со всех сторон, испытывая некое подобие удовлетворения от увиденного. Она часто смеялась, произнося мысленно слова злой мачехи из сказки Пушкина, обращенные к волшебному зеркальцу. Але оно неизменно отвечало, что милее ее нет в целом свете.

– Красивая, красивая, – неизменно подтверждала Зоя Федоровна. – Только посмелее надо быть. На шею вешаться не учу, не подумай, но и отваживать кавалеров не стоит. Время идет, милая. Я в свое – наперебиралась так, что осталась в старых девах. Так это всегда называлось.

– Тетя Зоя, расскажите, какая вы была? – Аля усаживалась рядом и останавливала на постаревшем лице женщины взгляд лучистых глаз.

– Обыкновенная, детка, я была, а думала о себе, что – царица распрекрасная. Сватались ко мне много раз, а мне то росту малого, то носки гармошкой – прямо беда. Пересидела я в девках. Теперь жалеть нечего, а лет до тридцати шести все пыталась изменить судьбу. Да видно, написанного на роду не исправить, – голос Зои Федоровны становился все тише. Погладив Алю по голове, добавила: – Слава богу, хоть на старости лет ангел пришел в мой дом. Спасибо, девочка, ты со мной.

– Это вам, тетя, спасибо. Не знаю, смогу ли отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Теперь ваш дом – мой дом, а другого словно и не было. Моя жизнь началась здесь. Вы – самый родной человек…

Она едва успела отблагодарить тетю за все внимание, которым она щедро одаривала полюбившуюся племянницу. Через год после переезда у Зои Федоровны случился инсульт. Она умерла в реанимации, не приходя в сознание. В тот день Аля пришла в больницу, надеясь услышать что-то ободряющее от врачей. Они сказали, что эти сутки критические, переломные. Аля была уверена, что болезнь отступит. Но в отделении ее встретили скорбные лица – еще одна смерть близкого человека заставила ее сердце замереть. Девушка выронила кулек с апельсинами, и они покатились по длинному коридору, словно маленькие оранжевые мячи. Не слыша больше ничего из того, что участливо говорила ей медсестра, Аля смотрела на яркие фрукты, беспомощно лежащие вдалеке. Очертания их становились все более размытыми. Резкий запах нашатырного спирта заставил Алевтину поморщиться, отпрянуть. Она прижала ладони к лицу, качая головой.

– Выпейте, пожалуйста, это корвалол, – поднося прямо ко рту маленький стаканчик с резко пахнущей жидкостью, сказала медсестра. Она поддерживала побледневшую девушку под руку.

– Спасибо, – тихо сказала Аля, отдавая пустой стакан.

– Вы можете посидеть в ординаторской, пожалуйста, пойдемте.

– Нет, не нужно. Со мной все в порядке. Со мной, а вот с ней…

– Мне очень жаль.

– Мне тоже, – Аля удивилась тому, что не чувствовала приближения слез. Плакать не хотелось. Боль была такая, что внутри все ощущалось огромной, кровоточащей раной. Даже море слез не могло бы помочь выплакать эту боль.

Аля прожила следующие два дня так, словно происходящее ее не касалось. Так это выглядело со стороны: она попросила помочь ей двух девушек, с которыми раньше жила в общежитии, – те согласились. Ее лицо ничего не выражало, когда она готовила еду для поминок, получала на руки свидетельство о смерти, рассылала телеграммы родственникам и сидела у изголовья покойницы в последний день прощания. Только на кладбище она ощутила безвозвратность потери – холодный комок земли, который она бросила на опущенный в яму гроб, гулко ударился о его крышку. Аля вдруг подумала о том, что отец так и не приехал, никак не отреагировав на сообщение о смерти сестры. Вообще людей, пожелавших проститься с тетей Зоей, оказалось не много – женщина вела достаточно уединенный образ жизни. Аля представила, как одиноко было ей в этом городе, где прошла ее юность, молодость, где она разминулась со своим женским счастьем. И подумала, что это так несправедливо – лишать жизни в тот момент, когда рядом появился близкий человек. Немного счастья перед путешествием в вечность. В этот миг словно прорвало плотину – Алевтина разрыдалась, уткнувшись в плечо оказавшегося рядом Евгения Павловича. Он был одним из сослуживцев, которые приняли участие в ее горе.

– Поплачь, милая, – гладя ее по голове, тихо произнес Завьялов. Он все это время наблюдал за девушкой, понимая, что она на грани срыва. Внешнее спокойствие настораживало его больше, чем открытое проявление отчаяния. Теперь он немного успокоился – слезы, они для того и существуют, чтобы облегчать такие страшные минуты. – Утешить тебя сейчас никто не в силах. Время пройдет, и ты поймешь, что человек способен смириться с самыми тяжелыми утратами. А сейчас поплачь, девочка.

Она не замечала косых взглядов, которыми щедро одаривали их. Сплетни рождаются, не боясь холода смерти. Людская молва способна описать то, чего никогда не происходило на самом деле. Острые языки снова нашли тему для своих колкостей. Для них даже кладбище было естественным местом сбора информации. Но Аля ничего не замечала. В такую минуту она не могла думать о том, что этот мужчина первым пробудил в ней подобие влечения, жажды любви. Она просто искала поддержки и нашла ее в прикосновении его тяжелой ладони, негромких словах, сказанных глухо. Но злые языки с этой минуты решили приписать им нечто большее. Вспомнилось и то, как Алевтина неумело пыталась узнать что-то личное о Завьялове. Одним словом, когда Аля вернулась на работу после трех дней отпуска за свой счет, разрешенных начальством, она сразу заметила перемену в обращении. Она не поняла причины, пока не встретила суровый взгляд Завьялова. Аля не знала, что он способен так уничтожающе смотреть на нее.

Она теперь больше работала в дневную смену – ей пошли навстречу, учитывая учебу на вечернем отделении техникума. Завьялов, напротив, чаще выходил во вторую, а тут увидела она его, идущего по длинному проходу цеха. Сердце уже не выскакивало из груди – девушка лишилась иллюзий. Да и недавние тяжелые воспоминания, боль утраты еще слишком свежи.

– Здравствуйте, Евгений Павлович, – поравнявшись, сказала Аля.

– Здравствуй. Зайди ко мне по свободе, – в его голосе было что-то, насторожившее ее.

– Я и сейчас могу.

– Тогда пойдем.

Она едва поспевала за Завьяловым. Он шел быстро, широким шагом, ничуть не беспокоясь о том, что она почти бежит следом за ним. Евгений Павлович открыл дверь в комнату, стены которой были из толстого стекла, позволяющего мастеру видеть все происходящее в цехе. Сначала он хотел пропустить Алю вперед, но в какой-то момент передумал, замешкался, шагнул через порог первым. Не оборачиваясь, он прошел к своему столу, сел и жестом предложил Але занять место напротив. Скрестив руки на груди, он сурово посмотрел ей в глаза. Аля сжалась, не представляя, о чем будет разговор. Несколько секунд, прошедших в молчании, показались ей вечностью.

– Ты что же себе позволяешь, Орлова, – начал Завьялов, отмахиваясь от ее недоуменного взгляда. – Ты мне зачем такую каверзу делаешь? Вот точно говорят, что добрые дела не остаются без наказания.

– О чем вы говорите, Евгений Павлович?

– О чем? О том, что по всему цеху только и разговоров, что о нашем романе. Подробности опускаю.

– Что?!

– Убедительно выглядишь, молодец. Актриса ты хорошая, милая. Только зачем же добрые дела во зло обращать? С какой подружкой решила посекретничать? Желания твои скромны – это я слышал уже! Лицемерие! Мне сорок пять. Неужели ты нашла в наших беседах что-то, что дало тебе право… – Завьялов резко замолчал, потому что Аля вдруг закрыла лицо руками и плечи ее мелко задрожали. Растерявшись, он бросил взгляд в цех – казалось, все заняты работой и никому нет дела до того, что происходит здесь. Он заерзал на стуле, подавшись всем телом вперед, произнес уже более мягко: – Перестань. Не надо слез. Зайдет кто, что подумает?

– Глупо, как глупо, – прошептала Аля, поднимаясь и вытирая мокрое от слез лицо. Она повернулась и направилась к выходу. Не оборачиваясь, бросила: – Мне не в чем оправдываться. Я сегодня же подам заявление об уходе. Ваша репутация останется незапятнанной романом с такой серой, невзрачной девицей, как я.

– Ты не то говоришь.

– А вы?

– Девчонка, не смей обвинять меня ни в чем!

– Может, я и виновата. Был момент, когда мне показалось, что вы – особенный. Теперь это уже не имеет значения. Тем более, что мне еще несколько месяцев назад предложили работу в аналитической лаборатории. Это ближе к профилю моей учебы, но я все не хотела уходить с привычного места. Почти пять лет – не шутка. Я задержалась здесь, рядом с вами.

– Если ты сейчас уволишься, это только подтвердит слухи.

– Они для того и существуют, чтобы их подтверждать или опровергать. Решайте эту проблему с высоты своих сорока пяти лет, – дрожащим голосом произнесла Аля и вышла из кабинета.

Через две недели она уже работала лаборантом в аналитической лаборатории углехимического института Саринска. Аля старалась не вспоминать о Завьялове. Она поначалу ужасно обиделась на него и назвала трусом. Потом поостыла, рассудив, что в самом деле доставила человеку немало неприятных минут. Он ни слухом ни духом не догадывался о романтике, хозяйничавшей в ее голове, а она – разгулялась не на шутку. Не нужно было задавать вопросы о Завьялове – девчонки все извратили. Их фантазия сделала реальностью то, о чем Аля не смела мечтать. Она сказала себе, что ее вина слишком ничтожна, чтобы долго рассуждать о случившемся. Аля выбросила из головы все, связанное с периодом ее работы на фабрике. Нужно было жить дальше, надеяться снова не на кого.

Алевтине было не привыкать к такому положению вещей. Она не ожидала, что так скоро свыкнется с одиночеством. Она снова становилась единовластной хозяйкой своей судьбы. Другая бы впала в отчаяние, плакала от жалости к себе, но не Аля. Девушка была достаточно сильной, чтобы переносить все тяготы с улыбкой на лице. Ей удивительным образом удавалось приводить себя в нужное состояние, находить причины, по которым нельзя хандрить. А средством от депрессии у Алевтины была работа. Она окуналась в нее, начисто забывая обо всем, что огорчало ее минуту назад. Сначала это был скромный ремонт в квартире. Девушка не чувствовала себя здесь чужой – ее приняли эти старые стены сразу и безоговорочно. Как ей было уютно и спокойно проводить в молчании вечера! Кто говорит, что они долгие? Ей не было времени скучать, грустить – занятия, работа, любимые книги. Алевтина не замечала быстро бегущего времени, оставшись в душе маленькой девочкой, не знающей любви и заботы. Она снова стала затворницей, твердо решив не впускать в свое сердце никого. Ей это не нужно. Единственное желание – душевный покой.

Размеренная жизнь без приключений и неожиданностей не надоедала Алевтине. Она четко жила по собственному графику. Период вживания в новую работу и атмосферу нового коллектива прошел безболезненно. Поначалу все было в новинку: белые халаты, молоко за вредность, задания, которые приходилось выполнять. Одно было ясно – эта работа была ближе к тому, что приходилось учить в техникуме. Практика помогала легко выполнять контрольные. Аля заметила, что стала получать высокие оценки, при этом не проводя за учебниками больше времени. Длинные формулы больше не казались чем-то недостижимым для обычного ума. Своим большим круглым почерком Аля выводила уравнения реакций, с каждым днем все больше понимая, что ей удалось постигнуть то, что, казалось, было за пределами ее способностей.

Новый, в основном женский, коллектив с первых дней тепло принял свою молодую сотрудницу. Хотя Аля чувствовала, что к ней присматриваются. Кажется, она не давала повода быть недовольной собой. Она с удовольствием принимала участие во всем, что требовало ее вклада: рисовала газеты к праздникам, дням рождения; успевала выстоять в очереди за молоком для всей лаборатории и, невероятно довольная собой, ходила по комнатам, раздавая бутылки. Ей не нужно было напоминать, что в понедельник с утра надо идти в прачечную сдавать грязные халаты и забирать выстиранные. Она носилась по этажам, осваивая новые установки, радуясь возможности узнать что-то еще.

В комнате, где Аля работала, появилось много цветов. Сочные бальзамины свисали с высоких полок, радуя глаз яркими соцветиями, зеленью, на окнах устроились мохнатые фиалки, на стенах – темно-зеленые лианы. Аля приходила в лабораторию первой и, переодевшись, сразу занималась ими – ее молчаливыми друзьями.

– У тебя легкая рука, – говорили сотрудницы.

– И золотое сердце, – добавляла Людмила Семеновна – старейший работник лаборатории, особенно тепло относившаяся к Але.

Она очень нуждалась в этих похвалах, хотя всегда делала вид, что это – лишнее.

– Не перехвалите меня, – улыбалась Алевтина, безрезультатно борясь с румянцем, разливающимся по щекам.

– Не беспокойся, ты не из тех, кого можно захвалить. Тебя это только подстегнет.

Людмила Семеновна была права. Аля все делала с душой, никогда – для «галочки». И так повелось с первого и до последнего дня ее пребывания в лаборатории.

Аля недавно отпраздновала свой тридцать пятый день рождения, когда вдруг вспомнились слова тети Зои: «До тридцати шести еще пыталась изменить судьбу…» За что бы Алевтина ни бралась, в голове упорно возникали давно произнесенные тетей слова. Она хоть пыталась, а вот Алевтина не делала и шагу, чтобы что-то изменить в своей жизни. Сколько раз подруги знакомили ее с мужчинами в надежде, что, наконец, придет и к ней женское счастье, – все напрасно. Она отвергала ухаживания, словно отмахивалась от надоедливой мухи. Бывало, и слово обидное скажет, оправдывая грубость настойчивостью кавалера. Она привыкла к одиночеству, не желая никаких перемен.

С годами Алевтина, как предсказывал давным-давно ее отец, превратилась из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Она и сама заметила это, признавая за собой лишь единственный, сразу бросающийся в глаза недостаток – маленький рост. Она боролась с ним, надевая невероятные платформы, шпильки и летая в них на зависть многим. Становясь выше, она словно избавлялась от массы комплексов, которые возникали у нее сразу же при необходимости общаться, глядя снизу вверх. Но ни каблуки, ни миловидная внешность не помогали ей чувствовать себя уверенно рядом с мужчиной, которому она явно нравилась. Стоило Алевтине понять, что на нее обратили внимание, как, сжавшись внутренне, она ретировалась. Любые попытки достучаться она отвергала. А на подруг даже стала обижаться за то, что они хотели изменить ее мир.

– Как вы не поймете: у меня все в порядке, – говорила Алевтина.

Она никому не позволяла приближаться к себе настолько близко, чтобы общаться на доверительном уровне. Те же, кто считались ее подругами, тоже не могли похвастать тем, что знают Алевтину. Она держала их на расстоянии, дающем возможность вести личную жизнь, которая была ей по душе. Она сразу пресекла попытки подруг переложить на ее плечи собственные проблемы.

– Алечка, ты не посидишь с моим сорванцом пару часов?

– Алечка, можно тебя попросить забрать мою красавицу из детского сада?

– Алюня, ты не испечешь торт на завтра? – на все эти вопросы Алевтина невозмутимо давала отрицательный ответ. А уж о том, чтобы превратить свою квартиру в место для свиданий, как намекали обустраивающие свою личную жизнь подруги, вообще не могло быть и речи. Алевтина сумела быстро и ясно объяснить всем, что хотя она и считается одинокой женщиной, развлекать себя чужими проблемами не намерена. Исключение делалось только для Сони, да и то не каждый раз. Две ее маленькие дочки восьми и шести лет иногда проводили с тетей Алей воскресные вечера – у Сони болела мама. Приходилось разрываться на два дома, поэтому выходной день перед предстоящей рабочей неделей для обычных людей был отдыхом, а для Сони превращался в бесконечную вереницу дел, которые она едва успевала доводить до конца. От чего зависело желание Алевтины помочь подруге, она и сама не знала. Видя, как Соня едва не падает с ног от усталости, Аля говорила:

– Смотрю на тебя и в который раз убеждаюсь, что не так уж плоха моя одинокая жизнь. У меня нет такого изматывающего темпа. Мои мысли легки, голову не распирает от волнения по поводу мужа, детей, родителей. Я принадлежу только себе и, знаешь, все чаще вижу в этом преимущества.

– А я привыкла к своей жизни и другой не представляю. Ну как же я без своих девочек, без мужа? Забота о родителях – непростое занятие, но когда-то они нас ставили на ноги. Наша очередь отплатить им за все.

– Наверное, я никогда не пойму до конца всего этого. И не в детдоме росла, а словно сирота, – грустно заметила Аля. – Что ни получается, все к лучшему. Значит, я заслуживаю такой жизни. А одной все равно спокойнее.

– Алевтина, ты себя обманываешь, – то ли серьезно, то ли шутя говорила Але Соня – проработав много лет в одной лаборатории, она единственная могла позволить себе замечания в адрес подруги. – Разве можно вот так всю жизнь одной?

– Моя личная жизнь – это я сама. Почему, если это кого-то не устраивает, я должна что-то менять?

– Не верю я тебе. Ты тоже встретишь его – принца из своих романов. Слишком много читаешь, в реальность бы больше окуналась, – по-дружески журила подругу Соня. – Ты бы хоть описала свой идеал мужчины. Интересно, правда!

– У меня его нет и не было. Однажды показалось, что влюбилась, но быстро рассталась с иллюзиями. Значит, не мое было, о чем говорить? Столько лет одна – это не шутка. Тебе, замужней женщине, матери двух детей, меня не понять.

– Но ты ведь из плоти и крови?

– Трудно возразить.

– Значит, ты попадешься, как все мы. Влюбишься, растеряешься, потом соберешься и получишь свое… Я верю, что тебе повезет.

– Мне уже повезло: я пережила войну, я хозяйка своей судьбы.

– Я говорю о мужчине, – настойчиво переводила разговор Соня. – Нам нельзя без них. Это как воздух, которым мы дышим.

– Как видишь. Я еще не задохнулась.

– До поры до времени.

– Ну спасибо, подруга.

– Я ведь тебе только хорошего желаю, ты ведь знаешь. Что мы говорим о пустом. Пройдет совсем немного времени, и ты скажешь, что я была права. Я все равно верю, что ты скоро встретишь его!

– Дело твое, – улыбалась Алевтина, и улыбка у нее получалась, как всегда, виноватая. – Не знаю, почему я тебе позволяю говорить со мной об этом?

Предсказания Сони начали сбываться, когда в их лабораторию пришел новый начальник. Алевтина поняла, что настал ее черед. Она боялась признаться самой себе, что влюбилась в него с первого взгляда со всем жаром, на который было способно ее невостребованное, оттаявшее сердце. Алевтина спрашивала себя: чем он похож на героев романов, которые словно были ее параллельной жизнью? И отвечала – ничем. Невысокий, с невзрачными темно-русыми волосами, с походкой моряка и повадками особы, приближенной к императору, Антон Савельевич Гринев сразил ее. Одного мимолетного взгляда его карих глаз было достаточно, чтобы Аля ощущала себя на седьмом небе. Теперь она понимала смысл этого банального выражения – ниже никак, столько счастья! Она почувствовала себя семнадцатилетней девушкой, сбросив груз одиноких вечеров, распрямив плечи и загадочно улыбаясь. Нет, она даже тогда не позволяла себе быть такой счастливой и смелой. Как всегда, она была не требовательна и довольствовалась малым. Ей казалось, что достаточно просто любить, не получая ничего взамен. Остальное она придумывала, оставаясь наедине с собой. В ее фантазиях было столько красивой романтики, что в реальной жизни она не надеялась получить и половины. Это не огорчало ее. Слишком долго длилось одиночество, чтобы быстро принять возможность приблизить к себе даже любимого человека.

Словно нарочно, Антон Савельевич завел порядок, при котором журнал посещения теперь лежал не в коридоре на подоконнике, а на столе в его кабинете. Так что рабочий день начинался с приветственных слов, которыми он встречал вошедших. Утро для Алевтины начиналось со стресса. Она начинала волноваться, едва поднявшись с постели. Тщетно отвлекала себя по дороге к институту, а подходя к кабинету Гринева, чувствовала, что у нее становится сухо во рту и язык перестает повиноваться. Самым страшным для нее было показаться глупой дурочкой, которая не в состоянии даже нормально поздороваться. Она бодро входила в открытую дверь кабинета и, улыбаясь, произносила: «Доброе утро», получая в ответ неизменное: «Доброе, Алевтина Михайловна, теперь наверняка доброе». Она опускала глаза и, чувствуя, что краснеет, спешила выйти в коридор, где прижимала руку к груди. Сердце пускалось вскачь, Алевтина боялась, что грудь ее вздымается слишком высоко и часто. Ругая себя, она открывала дверь лаборатории и, надев халат, принималась поливать цветы. Это успокаивало. Алевтина улыбалась: расслабившись, она вспоминала пристальный взгляд карих глаз, озорно смеющихся ей каждый день. Она не пыталась задавать себе вопросы. С некоторых пор она предоставляла времени расставлять все по местам по собственному усмотрению.

Встретить Новый год было решено всей лабораторией. Алевтина не понимала, как это у нее получилось: она вдруг предложила собраться у нее. Раньше она не позволяла подругам, знакомым захаживать к ней в гости. Алевтина постоянно придумывала несуществующие поводы, чтобы избавиться от непрошеных гостей. Исключение составляла только Соня. К ней Алевтина прониклась доверием, немаловажной причиной этого было то, что Соня умела не докучать и всегда оставляла Алевтину раньше, чем та успевала устать от общения с ней. Одним словом, предложение Алевтины, естественно, вызвало недоумение. Отшельничала по полной программе столько лет, а тут – сама изъявила желание, отказываться причин не было.

Аля вскоре пришла в себя, осознав, что сотворила. В ее уют войдет десяток совершенно чужих этим стенам людей! Нет, этого нельзя допустить. Она вдруг испугалась, решив на следующий же день сказать, что передумала. Но утром, войдя в кабинет Гринева, как обычно, первой из сотрудников, услышала в ответ на свое приветствие непривычный текст:

– Доброе утро, Алевтина Михайловна. Знаете, а я очень рад, что мы соберемся у вас. Я имею в виду Новый год.

– Да? Я тоже рада, – выдавила из себя Алевтина, понимая, что путь к отступлению закрыт.

– Вы наверняка прекрасная хозяйка.

– Обычная, Антон Савельевич. Впрочем, через четыре дня вы сами в этом сможете убедиться.

– Договорились, – загадочно усмехнулся Гринев и опустил голову, показывая, что разговор окончен. Уже вслед выходящей Алевтине он произнес: – Для меня это будет первое знакомство в неофициальной обстановке с коллективом.

Алевтина остановилась в проеме двери, понимающе кивая головой, но Гринев добавил, продолжая что-то писать:

– С коллективом… и с вами, – после этих слов он медленно поднял голову и уже без улыбки прямо посмотрел Алевтине в глаза. Та потеряла дар речи, часто мигая и дыша открытым ртом, словно рыба, выброшенная на берег. – Я смутил вас, простите.

– Я пойду? – вопросительная интонация удивила Гринева.

– Конечно.

Алевтина долго открывала дверь лаборатории, потому что ключ никак не хотел попадать в замочную скважину. Наконец, оказавшись внутри, она села за свой стол и долго сидела неподвижно, положив ладони на колени. В такой позе ее застала Соня.

– Привет, Аля, как дела? – защебетала она с порога, но, увидев лицо подруги, подошла и нахмурила брови. – Что случилось?

– Ничего.

– На тебе лица нет.

– А что вместо него? – кисло улыбнулась Алевтина.

– Маска из мела, которая пытается улыбаться.

– Это точно я, можешь пощупать.

– Так что же случилось? – настойчиво спросила Соня, понижая голос до громкого шепота.

– Ничего, я ведь сказала уже. Плохо себя чувствую.

– Может, пойдем в медпункт?

– Спасибо, мне лучше, – в подтверждение своих слов Алевтина поднялась и сняла с вешалки халат. При этом она неловко повернулась, зацепив лежащую на углу стола кипу папок, бумаг. Они упали на пол, сделав бордовый линолеум белым.

– Я помогу тебе, – поставив сумку на стул, сказала Соня. Присев, она начала собирать исписанные листки. Алевтина делала то же самое, но втрое медленнее. Потом взяла подругу за руку, показывая этим, что просит ее внимания.

– Соня, я боюсь.

– Чего?

– Ты оказалась права.

– В чем?

– Я попалась, – трагическим шепотом ответила Алевтина. Она поднялась и положила несколько подобранных бумаг на стол. За спиной она почувствовала горячее дыхание Сони. Убедившись, что они все еще одни в комнате, добавила: – Никогда не думала, что со мной произойдет что-то подобное.

– Давай мы поговорим об этом после работы, – с опаской поглядывая на стеклянные двери, сказала Соня. Она понимала, как важно Алевтине выговориться, но в любую минуту в комнату могли войти. Женский коллектив не располагал к откровениям. Как говорила Людмила Семеновна: «Кажется, здесь у стен есть уши». – Извини, что я прерываю тебя, но это для твоего же блага.

– Хорошо, спасибо, – улыбнулась Алевтина дрожащими губами. – Поужинаем у меня?

– Договорились.

Весь день у Алевтины все валилось из рук. Это было заметно настолько, что руководитель группы предложила ей немного раньше пойти домой.

– Идите, Алевтина Михайловна. Ничего срочного на сегодня нет. Кажется, вы плохо себя чувствуете?

– Да, Людмила Семеновна. Что-то с самого утра.

– Идите, дорогая. Я придумаю что-нибудь, если вы вдруг понадобитесь Антону Савельевичу. Но, надеюсь, все будет как обычно – он никогда не контролирует нас настолько. Идите.

– Спасибо. До завтра.

Алевтина зашла в соседнюю комнату, напомнив Соне, что будет ждать ее.

– Хорошо, хорошо, я после работы прямиком к тебе, – ответила та.

Алевтина пошла домой пешком, по пути зайдя в несколько магазинов. Она присматривалась к тому, какие платья выставлены на витринах – она должна была соорудить что-то модное к Новому году. Нужно было тряхнуть стариной – когда-то Алевтина неплохо шила. Уволившись с ткацкой фабрики, она словно позабыла об этой своей способности. Самое время взять в руки ножницы, сесть за швейную машинку. Осталось не так много времени. Алевтина увидела то, что искала: платье цвета морской волны из тонкого трикотажа, отделанное по последнему слову моды. Покупать его она не собиралась. Долго рассматривала, наконец, разобралась в том, что нужно изменить лично для нее.

Домой уже не шла – летела. Переодевшись и наскоро перекусив, взялась за работу. Первая попавшаяся под руку газета сослужила последнюю службу, став выкройкой будущего платья. Ткань Алевтина приобрела пару месяцев назад, получив премию. Она потратила на нее почти все деньги. И тогда она не жалела о том, что однажды стала транжирой, а уж сейчас… Она позволила себе эту роскошь, словно знала, что скоро ей будет необходимо выглядеть на все сто.

Алевтина работала с азартом и невероятным душевным подъемом. Он чувствовала в себе столько открывшейся энергии, что могла, к примеру, обшить всех своих сотрудниц. Улыбнувшись, Аля подумала, что вообще-то мысль не так уж плоха – хорошая портниха зарабатывает столько, сколько захочет. Она достала отрез, приложила его к себе и подошла к зеркалу: как ей идет этот цвет. Он выгодно подчеркивает матовость ее лица, пепельные волосы, сияющие глаза. Алевтина крепче прижала отрез к груди, глубоко вздохнула. Как же ей хочется, чтобы Антон Савельевич обратил на нее внимание. Не просто обратил, а потерял покой. Так, как она потеряла его и ничуть не жалеет о случившемся. Неужели она смогла прожить столько лет без этого чувства? Какая она черствая, глупая. Столько времени потеряла. Наверстать невозможно, но отчаиваться по этому поводу еще более глупо. Алевтина отошла от зеркала и приготовилась кроить. В этот момент она посмотрела на часы: стрелки показывали половину восьмого. Настроение у Али упало – Соня не пришла. Не пришла тогда, когда она так нуждается в ней. Что за невезенье!

Зазвонил телефон. Алевтина медленно подошла и сняла трубку.

– Слушаю, – недовольно произнесла она.

– Алечка, извини, пожалуйста, я не могу приехать. Позвонили из детского сада – Аллочка заболела. Так я практически вслед за тобой с работы отпросилась, – Соня говорила взволнованно, быстро, словно боялась, что Алевтина не дослушает самого главного и положит трубку. Она могла так поступить, обидевшись, и, зная об этом, Соня торопилась. – Боюсь, как бы не грипп у нее. Температура высоченная, вялая такая. Подарок нам к Новому году, вот незадача!

– Врача вызывала? – уже сочувствующим тоном спросила Алевтина. Она представила, каково сейчас Соне, и почувствовала, что обида, которую она распаляла в своем сердце, бесследно уходит.

– Завтра утром вызову… Алевтиночка, мне так жаль, что я не смогла приехать. Может, поговорим сейчас?

– Нет, тебе не до моих проблем. Лечи ребенка и постарайся сама не заболеть.

– Постараюсь.

– Звони, если понадобится моя помощь. Звони в любое время! – Алевтина знала, как некстати была эта болезнь: Соня едва успевала хозяйничать на два дома, ухаживая за пожилой мамой. Муж у нее был человек занятой: его рабочий день не заканчивался в пять сорок пять. Соня не привыкла надеяться на него. Она всегда говорила, что у него и так слишком много забот, чтобы обременять его женскими хлопотами. Соня всегда всех жалела, думала о том, чтобы облегчить существование близким. Алевтине казалось, что ответной заботы она не получает, но говорить об этом с подругой не решалась. Какое право она имела вмешиваться в жизнь семьи? – Я всегда готова тебе помочь, слышишь?

– Я знаю, спасибо. Не обижайся, так уж вышло.

– Ты обо мне сейчас не думай. У меня все в порядке.

– Все будет замечательно, ты только не комплексуй, – в голосе Сони была уверенность и строгость. – Не вздумай считать себя недостойной, слышишь?

– Я уже считаю себя королевой, – усмехнулась Алевтина, глядя на лежащий на столе отрез.

– Это то, что нужно!

– Все, подруга. Спокойной ночи. До связи.

– Спокойной ночи, Аленька. Мысленно я с тобой! Алевтина положила трубку, провела пальцами по обоям на стене в коридоре: надоели ей эти ромбики, полосочки, но нечего и думать о том, чтобы переклеивать их перед вечеринкой. Она будет выглядеть так, что никто не заметит огрехов – всех ослепит хозяйка. Алевтина была уверена в этом. Она хотела изменить свою жизнь, значит, другого варианта у нее не было.

Вечеринка прошла прекрасно. Двенадцать человек собрались в квартире Алевтины и встретили Новый год шумно, весело. Время пролетело незаметно. Около пяти утра, подуставшие, они разъехались по домам. Алевтина провожала каждого с улыбкой. Принимала похвалы в свой адрес, сама благодарила гостей. Ей едва удавалось не показывать свое волнение. Ее игрой могла бы восхититься даже самая лучшая актриса. Внутри у Алевтины все дрожало, а на лице играла спокойная, обезоруживающая улыбка. Она одаривала ею всех по очереди, поглядывая на пустеющий стол. Наступил момент, когда в квартире остались только двое – Алевтина и Антон Савельевич.

Она сразу поняла, что он захочет остаться с нею наедине. Она чувствовала это, хотя в словах Гринева не было ни одного намека. Алевтине не нужны были подтверждения своим догадкам. Она не могла ошибаться. Это было заметно по его взглядам, фразам, с которыми Антон Савельевич обращался к ней во время танцев. Он приглашал ее чаще остальных, успевая уделять внимание всем. Гринев невероятно устал, потому что не пропустил ни одного танца. Но он должен был вести себя так, чтобы никто не заподозрил ничего хотя бы на первой стадии того, что зарождалось между ним и гостеприимной хозяйкой. Гринев был старомоден в вопросах любви.

Алевтина не догадывалась, что Гринев давно и внимательно наблюдал за ней. Она купалась в собственных эмоциях, не замечая, что происходит вокруг. К тому же масса комплексов, с которыми она устала бороться, не давала ей возможности реально оценить ситуацию. Алевтина и помыслить не могла, что на нее сразу обратят внимание – вокруг было столько достойных, по-настоящему красивых женщин. К тому же она так и не стала продвигаться по служебной лестнице. Никаких амбиций, минимальные запросы. Она могла поступить на вечернее отделение института и успешно окончить его. Сколько раз ее руководительница говорила с нею об этом, но Алевтина отрицательно качала головой:

– Зачем занимать чужое место? Мне не хочется учиться дальше, а кому-то дорогу перейду. Разве это по справедливости, Людмила Семеновна?

Ее доводы были наивны, но спорить с Орловой было занятием бесполезным. Она часто становилась весьма упрямой, даже чувствуя, что стоит отступить. Наверное, в этом проявлялась противоречивость ее мягкой натуры: привыкшая защищать себя с детства, она тяжело и неоднозначно воспринимала попытки вмешаться в свою жизнь. Потом приходило понимание настоящего положения вещей, но оглядываться назад Алевтина не любила: что сказано, то сказано, что сделано, то сделано.

Только Соня могла влиять на нее, да и то не всегда. Все зависело от душевного настроения, подачи совета. Подруга вела себя крайне деликатно. Но, несмотря на это, Алевтина иногда взрывалась:

– Какого черта ты даешь мне советы?

– Если они у меня есть, то самое умное – поделиться ими. Не находишь? – невозмутимо отвечала Соня. Она знала, что Алевтина не умеет долго сердиться, а значит, отойдет и подумает. А там, может быть, прислушается. Видя размеренную одинокую жизнь подруги, Соня не могла поверить, что та действительно не желает ничего большего для себя. Она не могла понять, как молодая женщина добровольно лишает себя простых радостей, ведя затворнический образ жизни, уходя в нереальный мир книжных романов. Пожалуй, это была единственная горячая тема, из-за которой подруги время от времени переживали размолвки. Правду сказать, за последние пару лет Соня все реже говорила о неустроенности Алевтины. Она считала неловким напоминать женщине, подходящей к сорокалетнему рубежу, о том, что в ее жизни нет обычных радостей. Она смирилась с тем, что у них разные взгляды на эти самые радости, и была довольна, что Алевтина часто занималась ее дочерьми. Соня понимала, что они в какойто мере – отдушина для нее.

Алевтина действительно уже не пыталась, как раньше, фантазировать о том, что в ее жизни что-то изменится. Она даже боялась этих перемен. И как это часто бывает, мы притягиваем к себе все несчастья, которых стараемся избежать. Хотя в какой мере любовь можно назвать бедствием? Для Алевтины же ее чувства стали настоящим испытанием. Она поняла, что влюблена и ей предстоит пережить наяву то, о чем столько раз она читала на страницах любовных романов. Она спрашивала себя: чем он так привлек ее внимание? Как заставил ее сердце стучать до сбоя дыхания, до спазмов? Это было мистическое перерождение, когда она забыла о возрасте, пытаясь оставить за спиной давно укоренившийся внутри страх привязаться к кому-то всей душой, всем сердцем. Это было на уровне инстинкта самосохранения. Она откуда-то знала, что не сможет пережить потери этого светлого чувства, разочарования в избраннике. Алевтина все понимала, но противиться накатывающейся на нее волне бесконечной, невостребованной нежности не могла.

Она даже не предполагала, насколько ее страхи понятны и близки Гриневу. Прошло чуть меньше года после его нового назначения. Он сразу почувствовал себя уютно в кресле начальника лаборатории. С коллективом отношения тоже наладились быстро. Единственное, что доставляло ему некоторое неудобство, – возникшее чувство к интересной женщине, работающей здесь давно. Он никогда раньше не чувствовал ничего подобного к своим сотрудницам, да и его семейное положение не позволяло. Гринев не был ловеласом, хотя отношения с супругой давно и безвозвратно испортились. Осталась одна видимость, вывеска, табличка на входной двери с общей фамилией. Реально – чужие люди, исполняющие свой долг перед единственным сыном. Антон Савельевич всегда придерживался мнения, что расставание родителей – убийственное событие для ребенка. Поэтому, не перекладывая ответственность за происходящее на плечи жены, он как мог играл роль примерного мужа, оставаясь хорошим отцом.

С каждым годом это становилось делать все труднее. Особенно после того, как жена в который раз призналась ему в связи с другим мужчиной. Он не почувствовал ревности, негодования – когда-то это случилось впервые, и он думал, что не сможет перешагнуть через предательство. Из-за Веры он стал во всех женщинах видеть потаскух. Только одни это скрывали, а другие выставляли напоказ. Он замкнулся, превратившись в угрюмого, молчаливого, недоверчивого мужчину с комплексом обманутого мужа. В очередной раз внутри разливалась обида, разочарование и такая боль, которая просто разрывала его на части. Не сказав ни одного обидного слова, он только пожал плечами и пристально посмотрел на жену. Она явно ждала другой реакции.

Ей был нужен скандал, выброс эмоций. Когда можно безнаказанно говорить все, что приходит в голову. Потом будут извинения, объяснения вроде того, что «я – слабая женщина» или «я не из камня» – все это уже было не раз. Она начнет плакать, причитая, что он сделал ее жизнь серой, скучной, что она – страстная натура, которой необходим постоянный внутренний подъем, шквал эмоций. Вера изводила его своими истериками, во время которых пыталась заставить его принять ее позицию, понять и позволить жить свободно. Антон Савельевич предложил ей развестись, но тогда она выложила единственный козырь – сын. Ради него она терпела такую безрадостную жизнь почти двадцать лет, а он собирается все разрушить. Гринев был ошарашен – его милостиво терпели! Неужели эта женщина настолько глупа и неблагодарна, что способна говорить такие вещи?! Нет, она просто хочет побольнее уколоть его. Как всегда, ей это доставляет огромное наслаждение, наверное, не меньшее, чем измены, которыми она опутала их брак.

Последний скандал не выходил у Гринева из головы. Ему было так стыдно за то, что он позволил себе ответить на ее выходку, но терпеть больше не было сил. Он и так ретировался в свой кабинет, попытавшись таким образом избежать очередного выяснения отношений.

– Не смей осуждать меня, Антон! Ты ничем не лучше меня. Ты сразу найдешь утешение в объятиях какой-нибудь блондиночки без мозгов. Тебе ведь нужно постоянное восхищение. А чем, чем, скажи, восхищаться? Чего ты добился в жизни?! Ты ни на что не способен – ни на то, чтобы сделать меня счастливой, ни на то, чтобы избавить меня от этой гнусности! Ударь, накричи, хоть что-нибудь! – Вера исступленно кричала под дверью его кабинета. Она словно забыла о том, что в соседней комнате сын, а на кухне – свекровь. Что ее поведение никак не вяжется с образом заботливой матери, готовой на любые жертвы ради ребенка. – Ты смог искалечить мою жизнь! Это единственное, что тебе удалось. Открой дверь. Я хочу посмотреть тебе в глаза!

– Посмотри, – неожиданно распахнув дверь, произнес Гринев. Она увидела в его взгляде что-то, заставившее ее отступить на несколько шагов назад. – Не кричи. Я и пальцем не прикоснусь к тебе, слышишь?! Ты не заставишь меня совершить еще одну ошибку! Но еще одна такая сцена, и я отвезу тебя с вещами к родителям в столицу. В эту бурлящую жизнь, которой тебе так не хватает!

– Ты не смеешь выгонять меня из собственного дома!

– Я старомодный мужчина. Я тебя сюда привел – я и вышвырну. Не доводи до греха. Ты же говоришь, что мы должны быть вместе ради сына? – перейдя на шепот, продолжал Гринев. Он едва нашел в себе силы говорить спокойно. – Я согласился, но без спектаклей. Поставим точку: я плохой муж, плохой любовник, никчемный с профессиональной стороны. Думай так, если угодно. Позволь же мне остаться хорошим отцом. Оставь меня в покое и делай что хочешь, но без показухи.

Ты уже ничем не удивишь меня. Понимаешь? Меня поддерживает одно: наступит время, когда я освобожусь от этого союза.

– Когда же это произойдет? – продолжала ехидничать Вера, но уже на расстоянии.

– Когда мой сын станет достаточно взрослым, чтобы не осуждать меня…

– Доживешь ли ты до этого? – процедила сквозь зубы Вера.

– Обязательно. У каждого своя чаша горечи – моя испита почти до дна. Оставь меня в покое, – он снова шагнул в полумрак своего кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.

Гринев устал от напряженной атмосферы в доме. Он смотрел на красивое, надменное лицо жены, не тронутое морщинами, и не мог поверить, что когда-то потерял голову, решив во что бы то ни стало жениться на ней. Ему даже будущая теща говорила, что ее дочь – твердый орешек, но он даже не подозревал, насколько она преуменьшала недостатки Веры. Много было ссор в их совместной жизни, но за последний скандал Антон Савельевич постарел в один вечер. Он сразу ощутил груз прожитых лет, пустых лет, наполненных ложью, притворством, самопожертвованиями. А кому они нужны? Мальчик вот-вот окончит школу, пойдет в армию, женится, того и гляди. С чем же останется он, любящий родитель, отказывающий себе в самом необходимом – любить и быть любимым…

Его сердце уже отказывалось любить. Он не замечал того, что женщины уделяют ему внимание. Так было во время учебы в институте, хотя это было связано с его моральными принципами. Тогда он уже был женат и не желал замечать никого, кроме своей молодой и страстной жены. Он даже в мыслях не позволял себе желать другую, но его обаяние было слишком огромным, и многим казалось несправедливым, что оно достается такой надменной красотке, как Вера. Сколько он выдержал атак жены, ревность которой переходила все границы! В то время он воспринимал это как доказательство ее любви. Он был молод, глуп, неопытен в житейских вопросах. Уже тогда Вера изменяла ему, не желая, однако, получать то же самое в ответ. Этим объяснялась ее подозрительность, постоянные проверки, бесконечные расспросы. Она хотела контролировать его постоянно, позволяя себе любые вольности. Антон любил и, как все влюбленные, был слеп. Поздние возвращения жены от подружки он никогда не ставил под сомнения, пока его мать не взяла тяжелую ношу на свои плечи. Она деликатно намекнула ему, что Вера лжет. И делает она это так давно, что последнее время совсем завралась.

– Я уже несколько раз ловила ее на обмане, сынок. Мне нелегко говорить тебе это, но все слишком явно…

Слова матери оказались правдой. Антон вскоре убедился в этом, окончательно разуверившись в искренности чувств. Он болезненно пережил предательство любимого человека, решив, что такой союз нужно разорвать. Вера умоляла не говорить о разводе, прикрываясь самым главным аргументом – их сыну едва исполнилось два года. Она каялась, плакала, и Антон позволил себе простить. Он не мог знать тогда, что история повторится не раз, что он очерствеет, связанный однажды данным обещанием не расставаться ради сына. Он не мог предположить, что женщины перестанут существовать для него. Он поставит крест на личной жизни, а самыми важными для него будут удачи и неудачи сына. Всю свою любовь он направит на него, забывая о ноющем сердце, отмахиваясь от уставшей наблюдать за этим долгие годы матери.

Гринев выбрал одиночество в собственной семье, одиночество как таковое, согреваемое лишь теплыми отношениями с сыном. Антон решил, что с него и этого довольно, потому что боялся еще раз обжечься. В какой-то момент ему казалось, что это не по-мужски, но вскоре приходили привычные мысли – все становилось на свои места. Он с усмешкой наблюдал за попытками приблизиться к нему. Заранее обреченная на неудачу женщина пускала в ход все свое обаяние, но сердце Антона было защищено непроницаемой оболочкой. Так было на старой работе, но внимание, которое ему уделяли, зачастую раздражало Гринева. Иногда ему не удавалось этого скрыть – на него обижались за резкость, но теперь все изменилось, все было по-другому. Он почувствовал, как в его сердце появилось тепло. Это было нечто совершенно отличное от всего, что согревало его долгие годы. Оно ласкало, вселяло надежду, оживляло. Стоило закрыть глаза и расслабиться, как воображение рисовало ему улыбающееся лицо Орловой. Вот уже который вечер, засыпая, он мысленно обращается к ней, пытаясь понять, что это за женщина такая? Как ей удалось растопить его сердце? Неужели такое еще возможно? Сколько в ее поведении напускного, сколько притворства? На ее лице всегда играет улыбка, скользящая словно помимо ее воли. Казалось, она не может по-другому – она должна одаривать всех теплом. При этом она стыдливо опускает глаза, стоит их взглядам встретиться.

Антон Савельевич присматривался к ней с первого же дня. Он помнил, как спешил на работу и, войдя в корпус института, заметил идущую впереди на высоченных шпильках женщину. Невысокая, несмотря на каблуки, стройная, с длинными пепельными волосами, скрепленными низко на затылке, она шла легко, словно паря над вытоптанным линолеумом. Гринев прислушался: она что-то тихо напевала. Мелодия была знакомой, и голос женщины – приятным. Антон Савельевич замедлил шаг. Он мог обогнать ее, но завороженно следил, как она свернула с парадной лестницы в коридор их лаборатории. Подошла к окну, где лежал журнал посещений, расписалась и, быстро открыв одну из дверей, юркнула внутрь.

Гринев подошел к подоконнику, нашел глазами фамилию той, что пришла на работу раньше всех: Орлова Алевтина Михайловна. Он запомнил ее имя, а журнал взял с собой в кабинет. Это должно было стать первым нововведением нового начальника лаборатории – он хотел, чтобы сотрудники начинали рабочий день с посещения его кабинета. Он улыбнулся: она тоже будет заходить, и он сможет видеть ее каждый день. Еще не рассмотрев ее лица, Антон Савельевич был уверен, что она красавица. В тот же день на общем собрании лаборатории его представил начальник отдела. Антон Савельевич знакомился с сотрудниками легко и непринужденно. Он почувствовал, что сердце застучало быстрее обычного, когда он произнес фамилию Орловой. Ее глаза улыбались, щеки покрыл румянец. Она была смущена больше, чем это было положено в рабочей ситуации. Оба ощутили импульс, промелькнувший между ними, связавший их незримой связью.

Каждое утро Гринев приходил на работу, зная, что через две-три минуты в кабинет войдет Орлова. Он ждал ее прихода, готовя разные фразы, которыми можно было бы задержать ее ненадолго. Но в ответ на ее «доброе утро» он неизменно отвечал «доброе утро, Алевтина Михайловна» и спешил писать что-то ненужное в блокноте. Лишь недавно он позволил себе произнести другой текст. Он осмелел в преддверии встречи Нового года. Этот праздник он привык встречать в домашнем кругу: мать, жена, сын и он. Это был ритуал, который они соблюдали ради мальчика. Семейный праздник превращался в ежегодное представление, после которого так хотелось скорее юркнуть в постель, закрыть глаза и заснуть. Но на этот раз Гринев решил сломать традицию: сын тоже впервые собирался новогоднюю ночь провести в кругу одноклассников. Антон Савельевич понимал, что вечер будет снова испорчен, если он останется дома. Вера обязательно сделает его невыносимым. Поговорив заранее с матерью, он почувствовал облегчение.