Плач палача

– Ну конечно, сынок, тебе нужно быть там, где твое сердце, – ласково сказала мама. Она как никто другой понимала его, ощущала самую ничтожную смену настроения. И конечно, не могла не заметить, что с ее мальчиком творится что-то в последнее время. Антон был поражен ее наблюдательностью, а она только негромко засмеялась. – Твоя мать стара телом, но не душой, дорогой. Хватит играть. Ты устал от всего этого, я ведь не слепая.

– А ты, как же ты? Останешься с ней вдвоем, что ли? – Антону было неловко.

– Я прекрасно проведу время у соседки. Она столько раз звала меня, но я отказывалась, выбирая для себя роль громоотвода в нашей семейной вечеринке. Теперь я могу принять ее приглашение. За меня не переживай.

Так Гринев окончательно укрепился в желании встретить Новый год в кругу сотрудников. Главное, что хозяйкой мероприятия будет Орлова – он не может упустить шанс изменить их отношения. Ничего крамольного – просто снять напряженность, которая неизбежна в отношениях «начальник—подчиненная». В такую ночь о рангах забывают. А она, чувствуя его настроение, держалась, едва скрывая волнение. Антон Савельевич видел, что она тоже украдкой следит за ним. Она бросала в его сторону мимолетные взгляды, отлично выполняя роль радушной хозяйки.

Она была такая красивая в своем длинном платье с глубоким вырезом сзади. В эту ночь она забыла о своей привычке прятать глаза и стараться быть незаметной. Она царила, не боясь обращать на себя внимание. Алевтина смеялась, украдкой наблюдая за Гриневым, и успокаивалась: он сосредоточен на ней, его взгляд скользит по ее фигуре. Она не может ошибаться! Она была уверена в том, что сегодня выглядит неотразимо. Эта уверенность делала ее необычайно привлекательной. Плюс к этому волосы ее были тщательно уложены в замысловатый узел, несколько локонов свисали, мягко ложась на плечи. Гринев смотрел на нее, думая о том, что она родилась не в свое столетие – хотя бы лет на сто раньше. Ее бы так украсили чопорные прически тех времен, роскошные платья со складками, неспешно двигающимися, подчиняясь своей хозяйке. Антон Савельевич был уверен, что Алевтина смотрелась бы неотразимо. Она даже на работе в белом халате выделялась среди остальных: в ее движениях была продуманная неспешность, грация. Только глаза она слишком часто опускала вниз, глядя себе под ноги. Антону так хотелось подбодрить ее, сказав комплимент, от которого она расцветет, распрямит плечи. Но работа предполагала деловые отношения, вот сегодня – другое дело.

Оставшись вдвоем, они не сразу начали разговор. Алевтина выключила в прихожей свет и вернулась в комнату. Гринев разлил по бокалам шампанское, один из них подал хозяйке.

– Я никогда не пила столько вина, – улыбнулась Алевтина. – И мне никогда не было так хорошо, как сегодня.

– Значит, таким будет и весь год. Вы верите в приметы?

– Не знаю. Я не думала об этом. Наверное – нет. В какие-то силы, которые помимо нашей воли определяют события в жизни, – верю. Только я не знаю, как их назвать? Рок? Судьба? Рука Всевышнего?

– Все в жизни не случайно. И просто, и сложно, – задумчиво сказал Антон Савельевич, но тут же подумал, что эта ночь не годится для философских разговоров. Неповторимое время начала нового отсчета времени – его нужно проводить особенно, заполнить чемто запоминающимся. Гринев улыбнулся, поднимая бокал. – За вас, Алевтина Михайловна, за прекрасную хозяйку. Теперь я точно уверен в этом.

– Спасибо, – оба медленно выпили и осторожно поставили бокалы на стол.

Снова возникла неловкая пауза. Гринев решил, что на этот раз первым нарушит молчание. Прямо глядя Алевтине в глаза, он сказал:

– Я так рад, что переборол себя и замечательно провел время. Я ведь отшельник, давно и, думал, навсегда.

– Никогда бы не подумала такого о вас, – удивленно подняла брови Алевтина. Она взяла конфету, развернула шелестящую обертку и протянула ее Гриневу. Тот улыбнулся, но отрицательно покачал головой.

– Спасибо, сегодня много сладкого, слишком много для меня.

– А я обожаю конфеты. Сказывается детство, наверное.

– А я не могу заснуть, если дома закончился хлеб, – признался Гринев.

– Серьезно? – Алевтина поняла, что между ними должно быть больше общего, чем кажется на первый взгляд. Но после паузы сказала: – Вы не похожи на отшельника. Вы производите впечатление очень общительного человека, легко находящего общий язык.

– Да? Ну и слава богу. Значит, не все потеряно.

– В вашем ли возрасте быть пессимистом?

– Мне за сорок, – Антон Савельевич хитро сощурился. – Я, как женщина, не люблю говорить о своем возрасте. Это не кокетство. Может быть, потому, что в свои годы я так и не достиг того, к чему стремился… Иногда мне кажется, что я занимаю чужое место под солнцем. Тот, другой, добился бы гораздо большего, а я…

– Вам грустно, грустно и тяжело на душе. Не нужно притворяться – я вижу. Освободитесь от горечи. Мы остались одни. Можно не притворяться, только две пары глаз, никого больше… – Алевтина заметила, как Гринев подался к ней всем телом, через стол, словно хотел обнять, но забыл о преграде между ними. Ей стало не по себе. Она сказала то, что женщина первой говорить не должна. Закусив губу, она опустила голову. – Я имела в виду, если произнести вслух то, что накопилось, проблема уже не кажется такой неразрешимой.

– Извините, я совсем не хотел превратить этот чудный праздник в ночь исповеди, – Гринев виновато усмехнулся, и Алевтина подумала, что он сделал это так по-детски.

Беззащитный, потерявший лоск, не решившийся на откровенный разговор, он тяжело опустился на стул. Он так не вовремя занялся самокритикой – это всегда действовало на него удручающе. Хорошее настроение улетучивалось, оставляя в душе неприятный осадок от сознания собственной никчемности. В этот новогодний вечер он на время забыл о том, кто он есть, позволив себе окунуться в согревающее тепло зарождающегося чувства. Где-то в другом измерении остались Вера, сын, холодный дом, постель, в которую он давно ложится один, стараясь поскорее уснуть. Самое ужасное, когда Вера вдруг решает возобновить отношения и бесцеремонно приходит к нему, полусонному. Он не сразу находит в себе силы сопротивляться, а потом позорно соглашается на близость, воспоминания о которой жгут щеки утром. Стыд не позволяет ему смотреть в глаза домашним. Антон нервно повел плечами, вспоминая об этом. Он понял, что должен сегодня освободиться от своих призраков.

– Вы можете мне помочь, – вдруг тихо сказал Гринев.

– Что это означает? – настороженно спросила Алевтина.

– Я не хочу уходить. Мне некуда идти, – в этот момент Гринев был уверен, что поступает единственно верно. – Позвольте мне остаться.

– Это невозможно, – прошептала Алевтина. Антон Савельевич поднялся из-за стола, намереваясь подойти к ней, но, увидев страх в глазах женщины, остановился. – Это неправильно.

– Я знаю, – согласился Гринев. Каждый вложил свой смысл в сказанное. Алевтина имела в виду, что они слишком мало знают друг друга, что она не может вот так взять и оставить его в своем доме. А Гринев – что он не свободен, у него есть семья, о существовании которой Орлова наверняка знает. Он ошибался, она придерживалась собственных правил. – Вы мне нравитесь давно. Знаете, вы были первой, на кого я обратил внимание, войдя в корпус института. Я шел за вами, наблюдая за необыкновенно легкой походкой, грацией движений. Я даже предположить не мог, что вы окажетесь в моей лаборатории.

– Как странно, я обычно ощущаю взгляд, – удивилась Алевтина. – Даже споткнуться могу. Однажды каблук сломала.

– У меня были светлые мысли, поэтому обошлось без приключений.

– А сейчас?

– Что?

– Какие мысли у вас сейчас? – она не заметила, что делает шаги навстречу. И Гринев, и Алевтина медленно приближались друг к другу.

Оказавшись совсем близко, она почувствовала жар его дыхания. Закрыв глаза, она ловила этот растворяющийся в воздухе поток, подставляя ему свое пылающее лицо. Даже на высоких каблуках она была намного ниже Гринева. Спрятав лицо у него на груди, Алевтина ощутила легкое прикосновение: он взял ее за руку, слегка сжимая пальцы.

– Я влюблен, значит – светлые и полные надежды, – признался Гринев, и признание далось ему так легко. – Мне хочется признаваться вам в любви. Вы не будете смеяться надо мной?

– Нет, не буду.

– Вы очень красивая, – начал Гринев и глубоко вздохнул, пытаясь справиться с нарастающим волнением. – У вас необыкновенные глаза. Наверное, вам часто говорили об этом?

– Первый раз, – выдохнула Алевтина, пытаясь высвободить пальцы, – Гринев не заметил, что сжал их слишком сильно. Он боялся пошевелиться, спугнуть необыкновенное состояние ощущения близости желанной женщины.

– Как так?

– Я не позволяла себе и другим говорить такие вещи. Если говорить об отшельниках, то вы видите перед собой самого отъявленного.

– Не верю. Мужчины не настолько слепы, как вы пытаетесь мне доказать, – усмехнулся Гринев.

Ему было так легко на сердце. Он видел, как горят глаза этой женщины, ожидающей слов любви. Он был способен говорить их бесконечно. Такое с ним случилось лишь однажды, много лет назад, когда он делал предложение Вере. Но даже эти воспоминания казались ему сейчас менее яркими. Ощущения молодости и зрелости так несхожи. Сегодняшнее признание выстрадано, и в нем нет ни слова лжи. Хотя… Антон Савельевич почувствовал легкий укор – он несвободен. Несвободен формально: что такое штамп, когда душой и телом ты далек? Гринев помрачнел – это мимолетное напоминание искажает неповторимое мгновение. Нужно было быстро освободиться от всего, что мешает им приблизиться друг к другу. Он осторожно взял лицо Алевтины в свои ладони. Зеленые глаза доверчиво смотрели на него. Он улыбнулся, едва прикоснулся сухими губами к дрожащим векам.

– Мне так не хватает таких минут. Их очень давно не было в моей жизни, – тихо произнес Гринев. Ему не хотелось вызвать жалость, но слова сами сорвались с языка.

– А что же было?

– Пустота, отрицание самого себя, надежда.

– Надежда? – она смотрела в его глаза, не мигая, пытаясь прочувствовать до конца этого непонятного мужчину.

– Да, я всегда верил, что встречу такую женщину, как ты. Только это помогало мне жить.

– Откуда ты знаешь, какая я?

– Я вижу сердцем. Оно не может обманывать. Это было бы жестоко. Я заслужил это счастье. Ты ведь не оттолкнешь меня?

Они не заметили, что перешли на «ты». Это произошло само собой, естественно, и теперь казалось странным, что еще пару минут назад все было по-другому. Алевтина не верила тому, что слышала. Все было похоже на новогоднюю сказку, в которой прекрасный принц встречает свою принцессу. Неужели она дождалась? Новый год, новая жизнь, любовь, семья, дети. Алевтина остановилась – она слишком ушла вперед в своих фантазиях. Готов ли он идти до конца? Пока он просто говорит о своем одиночестве и хочет остаться у нее. Остаться… Это означает, что они станут близки. Не оттолкнет ли его то, что он окажется первым? Что он решит: никому не была нужна или не желала размениваться по мелочам? Она не сможет объяснить всего, что творилось в ее душе. Никому не понять до конца сути одиночества и того, как, привыкнув к нему, уже трудно представить себя в другой жизни. Ему тоже знакомо это чувство. Может быть, это к лучшему – они будут одновременно меняться, постепенно впуская в свою жизнь новые ощущения.

– Ты примешь меня? – в голосе Гринева настороженность, неуверенность. Каждая секунда ее молчания делает его более уязвимым.

– Да, – наконец тихо ответила она.

– Ты не пожалеешь об этом никогда…

Они встречались уже полгода. Им удалось сделать так, что их отношения не стали достоянием гласности. Они так решили, тем более, что служебные романы всегда окружены не самыми добрыми слухами, намеками. Единственной посвященной стала Соня. Она узнала обо всем от подруги, да и то не сразу – накануне девятого мая. Алевтина решила сообщить об этом, когда после короткого предпраздничного рабочего дня они возвращались домой. Удивление, которое испытала Соня, не было наигранным.

– И ты столько времени молчала?! – обиженно и радостно воскликнула она, остановившись. – Не ожидала от тебя такой скрытности!

– Прости, мне казалось, что это касается только его и меня, но с некоторых пор стало невыносимо носить все в себе. Я должна была поделиться, понимаешь? Кроме тебя, у меня нет ближе подруги. Ты единственная, кому я безоговорочно могу довериться.

– Спасибо, солнышко, – Соня поцеловала Алевтину в щеку. – Я так рада за тебя.

– Знаешь, я никогда не думала, что это станет настолько важным для меня. Все изменилось. Я даже не заметила, как быстро все изменилось! – восторженно говорила Алевтина, поправляя пряди волос, выбивающиеся из-под шапки. – Я так боялась впускать когото в душу. Ты ведь знаешь, как я боялась.

– Знаю, милая.

– Я смотрю на мир другими глазами и жду от жизни только хорошего.

– Я ведь говорила, что рано или поздно ты попадешься, – улыбнулась Соня. – Правда, одно обстоятельство меня несколько смущает.

– Какое?

– Ты ведь знаешь, что он женат?

– Женат? – Алевтина остановилась, нахмурила брови. Ее состояние было схоже с тем, что чувствует нежная, хрупкая травинка, вдруг попавшая под острое лезвие косаря.

– Господи, Тинка, ты что, не знала? – Соня прикусила губу, досадливо поморщилась, ругая себя за длинный язык. Но она и представить не могла, что известное всем, для подруги – тайна. – Почему же он не сказал?

– Я никогда не видела на его руке обручального кольца, – задумчиво произнесла Алевтина.

– Мужчины часто поступают так.

– Заводят любовниц?

– Нет, не носят кольцо. Они не придают этому такого значения, как мы. Вот мой Виктор тоже говорит, что оно мешает ему работать.

– Мешает? – Алевтина просто повторяла слова, находясь в шоковом состоянии. Она медленно пошла вперед, оставляя подругу позади.

– На стройке, сама понимаешь, какая работа, – догоняя ее, продолжала Соня.

– Да, конечно. Ему точно мешает…

– Да очнись ты, Алевтина! – Соня взяла ее за руку.

– Зачем он скрыл? Ведь для меня было так важно знать, что мы встретились не случайно. Получается, что все – пошлая интрижка уставшего от жены мужа? – из глаз подруги тонкими, прозрачными ручейками текли слезы. Не замечая их, она улыбнулась своей привычной виноватой улыбкой, от которой освободилась совсем недавно. – Он мог объясниться, ведь мог?

– Послушай, что это меняет? Ты говоришь, что любишь его, он – тебя. Значит, он готов изменить свою судьбу. Он не мог сделать этот шаг без серьезных намерений. Просто дождись этого и все.

– Я оказалась в роли любовницы… – всхлипнула Алевтина.

– Любимой женщины – улавливаешь разницу?

– Не надо, Соня. Я всегда называю вещи своими именами.

– Тинка, пойми, у него с женой давно все на уровне скандалов и обязанностей.

– Откуда тебе это известно? – Алевтина высвободила руку и зло посмотрела на подругу. – Такие подробности могут знать только посвященные.

– Женский коллектив – вот и все объяснение. Просто ты никогда не поддерживаешь разговоров. Ты выше этого. Тебя ведь ничто не интересует! Ты жила в придуманном мире, а столкнувшись с реальным, запаниковала.

– Ты еще будешь осуждать меня?

– Нет, не думала даже. Просто я сказала, что меня смущает твоя восторженность на фоне его семейного положения. Меня смущает, а как относишься к этому ты – твое дело, твой выбор. И он никого не касается.

– Знаешь, я уже однажды попала в неприятное положение, только тогда не было ничего из того, что мне приписали. Я сразу уволилась с фабрики, – остановившись на автобусной остановке, сказала Алевтина.

– Надеюсь, ты не собираешься повторить это сейчас?

– Собираюсь, – с вызовом произнесла Алевтина. – Тогда не было оснований, а теперь есть.

– Глупо, глупо же! В конце концов, на что ты собираешься жить?

– Буду шить. Ты ведь знаешь, как это здорово у меня получается. Не самый плохой заработок.

– Нет, ты не сделаешь такой глупости!

– У меня будет ребенок, Соня. И я не собираюсь избавляться от него. Но и чужой муж мне не нужен. Так что мы оба останемся при своих интересах: он с семьей, о которой не пожелал рассказать, а я – с ребенком, которого успела полюбить больше жизни. Я сделаю для него все сама. У меня нет мучений выбора, – подъехал автобус. – Извини, я не поеду к тебе сегодня. Ты не обижайся. Я хочу побыть одна. До встречи, я позвоню поздравить девочек.

– О завтрашнем ужине не забудь. Приходи с Гриневым, не выдумывай. Чужих глаз и ушей не будет, – скороговоркой произнесла Соня.

– Нет, я не приду. Мой праздник, кажется, пройдет по другой программе, – Алевтина быстро вскочила на ступеньку автобуса. Села у окна, улыбнулась подруге, огорченно наблюдавшей за ней. Она чувствовала себя виноватой.

Алевтина послала ей воздушный поцелуй и облегченно выдохнула, когда автобус наконец тронулся с места. Она смотрела на знакомые улицы, переулки, вглядывалась в лица прохожих, спешащих по своим делам. Ей казалось, что каждый, кто обратит внимание на нее, поймет, что перед ним обманутая женщина. Алевтина стыдливо опустила глаза, она боялась, что сейчас снова заплачет и привлечет к себе внимание. Оно больше ей не нужно…

Дома она первым делом отключила телефон, накрыла его подушкой, вторую с отчаянной злостью швырнула на пол. Потом, оставив в прихожей обувь, не стала переодеваться. Легла на диван, укутала плечи пуховым платком, несмотря на то, что было тепло. Ее знобило, она чувствовала себя неуютно и снова одиноко. Перед Соней она хотела выглядеть сильной, но, оставшись наедине с собой, расслабилась. В один миг все, о чем она мечтала, разрушилось. А ведь сегодня она собиралась сказать Антону, что ждет от него ребенка. Еще час назад она была уверена, что эта новость обрадует его. Теперь все изменилось. Алевтина закрыла глаза, вспоминая их первую ночь. Казалось, здесь не было места обману, недосказанному. Она впервые была с мужчиной, жалея после о том, что так долго лишала себя такого несказанного счастья любить. Антон был нежен и страстен. Он учил ее овладевать премудростями обладания, помогая отбросить стыд, забыть обо всем и прислушиваться только к голосу плоти. Алевтина оказалась способной ученицей и не узнавала себя: очень скоро она легко получила удовольствие от близости. Ее истосковавшееся по ласке тело мгновенно отвечало на каждое прикосновение. Ощущения полета были непередаваемы. Орлова была неутомимой, словно боялась, что все происходит не наяву, а во сне. Она проснется – и все закончится. Но время шло, а она продолжала купаться в любви. Гринев был в восторге – он тоже получил то, о чем давно мечтал.

Он приходил каждый вечер, и они занимались любовью до глубокой ночи, засыпая усталыми, счастливыми. Алевтина чувствовала себя юной, полной сил. Ей казалось такой глупостью ее долгое затворничество. Зато оправдание она находила быстро: не было бы одного, не было бы другого. Не встретила бы она свое счастье, не познала бы высшего пика наслаждения с человеком, полностью вытеснившим из ее сердца грусть, тревогу.

Алевтина нащупала под подушкой телефон – наверняка Антон уже не раз звонил. Интересно, откуда: с работы или осмелился из дома? Собирается ли он поздравлять с праздником жену и как объяснит ей свой уход в этот день? Алевтина до боли прикусила губу. Что он вообще говорил ей о ночах, которые провел в ее постели? Застонав, женщина медленно поднялась, подошла к окну – серое небо, сильный ветер. Еще полчаса назад ярко светило солнце – переменчивая весенняя погода словно отвечала настроению Алевтины. Она равнодушно смотрела на полупустую улицу, свежую зелень газонов и деревьев. А дочка ее родится под Новый год, а может, и в саму новогоднюю ночь. Это будет как напоминание о том, что с ее отцом она познакомилась именно в этот день. Алевтина прижала руку к животу, нежно погладила его. Она была уверена, что носит девочку. Она уже испытывала нежность к ней, к ее зеленым глазам, длинным волосам, заплетенным в тяжелые косы. Портрет еще неродившегося ребенка в один миг возник в воображении Алевтины. Она даже услышала первый крик, с которым ее дочь войдет в этот мир и заявит о своем рождении. Это будет крошечная девочка, которую она научит всему, что умеет сама, которую она обязательно убережет от своих ошибок. Она постарается сделать так, чтобы малышка никогда не чувствовала себя лишней, незащищенной на этом свете, как это было не раз с ее матерью. Она будет такой счастливой! И наблюдая за ее светлым восхождением к вершинам, Алевтина утешится. Наверняка в этом ее судьба – едва вкусив женского счастья, потерять его во имя будущего. Она согласна, пусть, хоть крошки остались ей от него. Многим не выпадает и этого. Какая несправедливость! Кому-то все, а комуто – объедки. Усмехнувшись, Алевтина проговорила:

– Порой и они бывают такими сладкими…

Она так и не стала подключать телефон. Переодевшись в длинную белую сорочку, устроилась в глубоком кресле, поглядывая на широкий диван, служивший ей и Антону ложем любви. Она чувствовала, как комок снова подступает к горлу, и поспешила закрыть глаза. Уже стемнело, Алевтина сжалась в комочек, положив подбородок на колени. Она понимала, что в такой позе не сможет пробыть долго, тем более спать. Но возвращаться на диван не хотела. Она не могла спокойно лечь, разбросав руки и ноги в стороны, как она любила делать всегда.

Резкий звонок в дверь вывел ее из полусонного состояния. Алевтина вскочила и, сделав несколько шагов по холодному полу, остановилась. Звонок повторился. Она боялась сделать еще шаг: в прихожей была одна доска, издававшая невероятно противный скрип, когда на нее наступали. Антон шутил, что она протестует, не желая, чтобы по ней ходили ногами. Алевтина хотела неслышно подойти к двери, чтобы посмотреть в глазок. Но она боялась, что обязательно наступит на эту злосчастную половицу. За дверью послышалась возня, ктото постучал. Алевтина посмотрела на себя в зеркало, поправила платок на плечах, отбросила распущенные волосы назад и решительно пошла к двери. Ей удалось подойти неслышно – на лестничной площадке стоял Гринев. Он наверняка заметил движение света в глазке, потому что сразу нажал звонок и не отпускал его очень долго. Алевтина закрыла уши руками, чтобы не слышать этого пронизывающего ее насквозь звука.

– Открой, Алевтина! Я знаю, что ты дома, – негромко сказал Антон, подойдя вплотную к двери. – Открой, иначе я взломаю дверь!

Он действительно принялся с силой дергать ручку замка, успевая одновременно колотить кулаком в дверь. Алевтина подумала, что соседям наверняка не понравится этот шум. Они так хорошо, уважительно относятся к ней, нельзя же испортить свою репутацию из-за страха посмотреть правде в глаза. Алевтина решительно провернула ключ в замке и открыла дверь.

– Ты зачем шумишь? – спросила она, стараясь смотреть прямо в глаза Гриневу. Она щурилась от яркого света в подъезде, такого яркого в сравнении с темнотой, из которой она вышла. Облизав сухие губы, она сжала их.

– Здравствуй, Алюня, – удивленно сказал Антон, пытаясь понять ее настроение.

– Виделись уже. Что дальше?

– Я не понимаю тебя. Почему ты так разговариваешь со мной? Может, впустишь меня домой?

– Нет, не впущу. Это мой дом, и я хочу, чтобы ты оставил меня в покое. Не приходи больше, не звони, не спрашивай ни о чем. Тогда ты не услышишь того, что я могу наговорить сгоряча. А я не хочу, чтобы в твоей памяти остались эти слова, которые вот-вот сорвутся с моего языка.

– Что ты говоришь?!

– То, что слышишь. Уходи. Иди домой, к жене, детям. Кстати, у тебя есть дети? – в ответ Гринев поморщился, прижал ладони к лицу и резко отнял их, открывая покрасневшие щеки. – Боже мой, ты краснеешь, как девица. Не все потеряно, Антон Савельевич. Только впредь не обманывайте таких наивных старых дев, как я, ладно? Обидно за женщин, прошу чисто из солидарности к слабому полу.

– Я люблю тебя, – Гринев сделал шаг навстречу. – Ты нужна мне.

– Не подходи, – отступая в темноту коридора, грозно сказал Алевтина. – Ты обманул меня. Ты воспользовался тем, что я одинока, а ты так красиво говорил… Ты растопил мое сердце разговорами о собственном одиночестве. Я решила, что мы родственные души, которым будет легко вместе, ведь мы будем ценить каждый миг счастья…

– Ты права. Все так и будет, – перебил ее Антон. – Позволь мне все объяснить. Не на лестнице же?!

– Ничего не будет. У меня больше нет надежды, ты знаешь, что это означает? Ты говорил, что видишь сердцем? Ты должен понять.

– Прости, прости, пожалуйста. На колени упаду, только прости. Мне без тебя не жить. Я только стал оживать, а ты убиваешь меня. Не гони, давай разберемся. Все не так трагично, как ты себе придумала.

– Ты просил принять тебя в тот первый вечер, помнишь? – Гринев кивнул, проглатывая мешающий говорить комок. Почему он постоянно возникает так не к месту! Из-за него он не может сейчас же сказать то, что должен, что спасет их любовь. – Так вот я больше не принимаю!

– Аля!

– Прощай. Мы больше не увидимся, потому что на работу я тоже не вернусь.

– Ну, это вообще ни на что не похоже! – Гринев схватился за голову. – Не надо так, прошу тебя.

– Прощай, Антон. Ты поступил как обычный мужчина. Это я тебя придумала, мне и расплачиваться. Ведь наша жизнь не сказка, чтоб все кончалось хорошо, правда? Спасибо за все, – Антон попытался еще что-то сказать. – Я не могу тебя больше видеть!

– А я не смогу без тебя.

– Придется, – Алевтина медленно закрыла дверь и нарочито громко провернула несколько раз ключ в замке.

Она прижалась к двери, закрыв ладонью рот. Она стояла, едва держась на ногах. Через несколько минут Алевтина услышала шаги по лестнице, а посмотрев в глазок, увидела, что на площадке никого нет – все было кончено. Теперь она позволила себе плакать. Она всхлипывала, качаясь из стороны в сторону, что-то бормоча сквозь слезы. Ей было так больно, как никогда раньше. Она все-таки пережила то, чего боялась, но разбитое сердце лишь стучало чуть быстрее обычного. Ничто не указывало на то, что оно не выдержит предательства, потери любви.

С трудом переставляя ноги, Алевтина добралась до дивана. Теперь, когда она прогнала Гринева, она словно получила разрешение снова быть его единоличной хозяйкой. Достав из-под подушки телефон, она поставила его на журнальный столик. Будучи уверенной, что никто не станет больше звонить, подключила его.

В темноте села, глядя на освещенный тусклым лунным светом диск. В какой-то момент цифры слились в одну сплошную линию. Алевтина медленно опустилась на бок, закрывая глаза. Она крепко уснула, избавившись на время от мыслей, слов, от себя самой…

Нина росла крепкой, смышленой, не доставляя матери особенных хлопот. Она в раннем возрасте переболела всеми положенными болезнями в легкой форме, словно между прочим. Алевтина души в ней не чаяла, хотя девочка внешне была мало на нее похожа: густые каштаново-рыжие волосы, тонкий нос с чуть заметной горбинкой, пухлые губки и дуги бровей, придающие ее личику чуть насмешливое выражение. Только глаза взяла от матери – огромные, зеленые, они выделялись на матовом лице, сверкая, как два изумруда. Длинные вееры ресниц обрамляли их, довершая портрет. Алевтина не переставала удивляться тому, что в Нине не было ничего от Антона. Как будто она тоже отказалась от него, идя по стопам своей матери, и не пожелала взять от него хоть цвет волос, хоть разрез глаз.

Алевтина так и не сказала ему о том, что ждет ребенка, и, как обещала, ушла из института, отработав положенные две недели. Все это время сотрудники не переставали удивляться резкой перемене в настроении Орловой и ее неожиданному решению уволиться. Она оставила заявление на столе у Гринева девятого марта. Он даже не стал читать написанное и, пользуясь тем, что Алевтина, как всегда, пришла раньше всех, попробовал снова поговорить с нею.

– Остынь, прошу тебя, – глядя в одну точку чуть поверх ее головы, тихо попросил он. – Ты будешь жалеть, а я просто сойду с ума.

– Не нужно, Антон Савельевич. Мы на работе, пересуды нам ни к чему, тем более что я не передумаю. Я бываю очень упрямой, а вы не знали.

– Две недели на размышление, – мрачно сказал Гринев, найдя в себе силы посмотреть ей в глаза. – Мы должны поговорить в другой обстановке.

– Нет.

– Надеюсь, что ты передумаешь.

Алевтина, отрицательно качая головой, вышла из кабинета. Ей еще никогда не было так тяжело говорить «нет».

Он еще несколько раз пытался назначить ей встречу, но Алевтина в нарочито грубой форме отказывала. В конце концов Антон смирился и отступил. Орлова так и не смогла простить его.

Она сделала свой выбор, порвав со всем, что напоминало ей о Гриневе. Она даже с Соней стала меньше общаться, но та понимала, как тяжело ее подруге, и не настаивала на встречах, в телефонных разговорах не задавала лишних вопросов. Ее деликатность не осталась незамеченной, и спустя полгода Алевтина смогла снова вернуться к прежним отношениям с подругой. Она стала чаще звонить, приглашать Соню к себе, не отказывалась от предложений подруги скоротать вечер. Она не стеснялась уже заметно выросшего живота, двигаясь по-прежнему легко и не отказываясь от привычных каблуков. Правда, настало время, когда отекшие ноги потребовали более простой, удобной обуви. В этот момент наступил кризис: Алевтина перестала себе нравиться – маленькая, с круглым животом, распухшими губами и носом, она подолгу стояла возле зеркала, рассматривая свое тело. Оно казалось ей чужим, непривлекательным. Хотя чего ей было опасаться – рядом не было любимого мужчины, который бы мог разочароваться в ее прелестях. Одно приводило ее в восторг: словно общаясь с нею, ребенок то и дело толкал ее изнутри, отчего живот ее играл, переваливался из стороны в сторону.

Она была уверена, что носит девочку, с самого первого дня, как поняла, что беременна, и предчувствие не обмануло. Алевтина не могла вспомнить момента в своей жизни более трогательного, запоминающегося и светлого, чем знакомство с только что родившейся дочкой. Ласково касаясь ее красноватой кожи, Алевтина оглядела снующих вокруг акушеров, врачей взглядом, полным гордости. Она чувствовала, что глаза ее наполняются слезами счастья, и поспешила улыбнуться: «Это моя Нина, моя маленькая принцесса…»

Алевтина относилась к ней с умеренной строгостью и лаской. Она смогла найти золотую середину, не балуя девочку, не развивая в ней эгоизма, присущего единственному, любимому ребенку. Алевтина общалась с ней, как с взрослой. У Нины были свои обязанности по дому, она с удовольствием выполняла мамины поручения и особенно любила наблюдать за тем, как та работает. Нина частенько засыпала и просыпалась под размеренный стук швейной машинки. Алевтина быстро нашла желающих заказывать ей одежду: это были в основном женские платья, блузы, сарафаны, юбки. Когда становилось туго, она бралась и за шитье брюк – трехмесячные курсы кроя и шитья, которые Алевтина окончила, будучи работницей фабрики, сослужили добрую службу. К тому же у нее от природы было удивительное чутье ткани и фасона. Алевтине зачастую удавалось переубедить заказчика и выбрать другой фасон – она не могла просто шить. Она вкладывала в это душу, а значит, ее работа должна приносить удовольствие обеим сторонам. Если Алевтина видела, что заказчику не подходит выбранный фасон, она деликатно начинала издалека, показывая журналы мод, которые покупала регулярно. Ей приходилось тратить на это много средств, потому что достать хороший журнал, тем более – импортный, было проблемой. Но Алевтина знала, что эти затраты необходимы и в конце концов окупятся с лихвой. Так оно и происходило.

Нина тоже обожала листать красочные журналы, любуясь точеными фигурами манекенщиц, изысканными украшениями заокеанских модниц. Девочка каждый раз выбирала что-то для себя – платье, костюм, который, по ее мнению, был бы ей весьма к лицу. Она представляла себя повзрослевшей, одетой в красивый наряд и восхищенные взгляды, провожающие ее.

– Мама, а почему у нас женщины редко одеваются так же красиво, как на страницах этих журналов? – спросила она однажды.

– Потому что мы живем другой жизнью, девочка. У них все по-другому, – грустно вздыхала Алевтина.

Со слов многих своих заказчиц, побывавших за границей, она имела поверхностное представление о тамошней сладкой жизни. Дамы, делившиеся с нею воспоминаниями, сожалели о том, что там их денег не хватало на то, чтобы покупать одежду в модных магазинах. Их было много и с товарами на любой вкус, но цены кусались. Оставалось только любоваться, запоминать. А по возвращении они приезжали к Алевтине и заказывали что-то подобное увиденному. То, что у нее было даже несколько каталогов модной одежды, прибавляло ей популярности. Модницы иногда просто захаживали к ней полистать их, а со временем заказать что-нибудь для себя. Одним словом, под осуждающими взглядами соседей, считающих, что она должна работать в каком-то ателье и честно зарабатывать себе на жизнь, Алевтина брала заказы и шила. Однажды общественное мнение в лице какой-то старушки, из числа тех, которым все надо, было отражено в неком документе, полученном соответствующими органами. Алевтину вызвали, провели беседу, предупредили, что за тунеядство существует статья и положение матери-одиночки не спасет ее от наказания.

Отдав Нину в детский сад, Алевтина устроилась на работу в одно из маленьких ателье на место недавно уехавшей из Саринска опытной портнихи. Та была известна как мастер по брюкам – теперь Алевтине каждый день приходилось заниматься этим. Почему-то именно шитье мужских брюк меньше всего было ей по душе, но делать было нечего. Все говорили, что ей повезло: «прикормленное» место попалось. Встречая нового мастера, клиенты поначалу с недоверием делали заказ. Но Алевтина смогла закрепить за собой репутацию швеи, которая работает качественно и быстро, всегда укладывается в срок. Конечно, работая дома, она зарабатывала больше, но оставалось время и на частные заказы.

Время шло, Нина пошла в школу. Алевтина все чаще задумывалась о том, какую судьбу она хочет для своей дочери? Ответ приходил один – лучшую, чем у ее матери. Наверное, поэтому она категорически отказывалась учить Нину шитью. Девочка просила, даже показывала вещи, неумело сшитые ее руками. Алевтина оставалась непреклонной. Это было единственное, в чем она категорически отказывала дочери. Она водила ее во дворец пионеров на занятия танцами, записала девочку в группу изучения живописи – Нина с раннего детства неплохо рисовала. Алевтина знала, как дочке хочется научиться шить. Однако она делала все, чтобы мысли девочки были заняты другими вещами: книгами, танцами, рисованием, учебой в школе.

– Мама, я ведь не собираюсь всю жизнь просидеть в каком-нибудь ателье, – в который раз настаивала Нина. – Ты ведь знаешь, у меня другие планы. Я буду актрисой!

– Вот это да! – признание четырнадцатилетней девочки застало мать врасплох. Правду говоря, тон, каким это было сказано, тоже не очень-то понравился Алевтине. Она поняла, что перегнула со своими ограничениями и вбиванием дочери в голову ее неповторимости, ее яркой индивидуальности. Кажется, девчонка возомнила себя бог знает кем.

– Я поеду поступать на актерское отделение института кинематографии в столице. Я хочу, чтобы ты знала об этом, потому что время пролетит быстро, а оставаться в Саринске я не намерена. Ты должна свыкнуться с этой мыслью, потому что я не передумаю! – Нина с вызовом посмотрела на мать. – Только, пожалуйста, не начинай меня отговаривать. Я знаю, что мы никогда не расставались, и сама боюсь этого больше всего на свете. Но ради той жизни, о которой ты всегда мне рассказывала, я готова преодолеть любые трудности.

– Время все расставит по местам, дочка.

– А теперь вернемся к нашим баранам, – хитро улыбнулась Нина.

– Ты о чем?

– О том, что ты все равно должна научить меня шить. Я хочу встречать выпускной бал в платье, которое сошью себя сама. Это так важно для меня, мам! К кому же мне обращаться, как не к тебе? Я и так уже многое умею, осталось совсем чуть-чуть… Мамуля, ну пожалуйста.

– Хорошо, – тогда Алевтина не стала заострять внимание на первом заявлении дочери, решив, что романтическое настроение уйдет само собой. – Завтра первый урок кройки и шитья. Приду с работы – готовься.

– Всегда готова! – радостно захлопала в ладоши Нина.

Она оказалась прилежной ученицей. Алевтина уже давно поняла: того, что нужно, ее девочка будет добиваться любой ценой. Хорошо это или нет – однозначно не ответишь. Алевтина решила, что упорство – не самое плохое качество, лишь бы при этом не подминались другие важные категории. Нина быстро схватывала то, что вызывало у нее интерес, и никак не заставляла себя заниматься тем, что считала ненужным. Спорить с ней в этом плане было бесполезно. Алевтина знала, что характер у Нины не самый мягкий, поэтому за годы смогла выработать определенную тактику компромиссов в отношении ее строптивой дочери. Они быстро находили общий язык, никогда не ссорились. Словно две подружки, без секретов и недомолвок обсуждали все, что происходило в их жизни. Алевтина знала обо всем, что происходило в группе детского сада, где была Нина, потом – в классе, в котором она училась. О влюбленном Володе Панине и вздыхающем по Нине Илье Стоянове. О Лене Смирновой – бессменной лучшей подружке, которая смогла оставаться ею на протяжении более десяти лет.

Алевтина знала, что у дочери есть лучшая подружка и близкая подруга.

– Это разные вещи, мам, – серьезно говорила Нина. – Близкая – ты, только ты.

– Спасибо, милая, я счастлива. Я горжусь этим… Они провели вместе семнадцать лет, которые, как казалось Алевтине, пролетели словно семнадцать долгих дней. И каждый из них был по-своему неповторим, каждый был ей по-своему дорог. Ни одного события, о котором не хочется вспоминать.

– Мама, а почему ты не выходишь замуж? – Нина давно хотела спросить об этом, но не решалась. Теперь, зная, что приближается ее отъезд из Саринска на неопределенное время, осмелела.

– Разве нам плохо вдвоем? – вопросом на вопрос ответила Алевтина Михайловна, смутившись.

– Хорошо, но это не ответ.

– Меня вполне устраивает моя жизнь. Надеюсь, что ты не чувствовала себя в чем-то ущемленной. Видит Бог, я старалась.

– Я не об этом, мама.

– Моя жизнь – не пример для подражания. Было много ошибок, много событий, которые предопределили мою судьбу. Ничего не поделаешь – нужно уметь принимать удары стойко, девочка. И это относится не только к мужчинам. Нам, женщинам, нужно быть сильными вдвойне, втройне: за себя, своих детей.

– А я тоже не хочу замуж, – Нина села на широкий подоконник, качая ногой.

– Пока тебе действительно рановато об этом думать, – сказала Алевтина Михайловна.

– Я тоже не собираюсь становиться рабой отношений.

– Откуда такие определения?

– Я тоже читаю книги и имею уши, мама, – Нина закусила нижнюю губу, напряженно вглядываясь в привычную картину за окном. – А когда-нибудь я тоже рожу себе девочку, и мы с ней будем жить счастливо.

Нина опешила, услышав, как после оглушительного грохота разбившейся тарелки, которую мыла мать, вдруг послышался ее тихий плач. Быстро спрыгнув с подоконника, Нина тотчас оказалась рядом.

– Мамочка, ты что?

– Ничего, ничего, – Алевтина Михайловна смахивала бегущие слезы, стыдясь того, что не может остановить их. Наконец она умылась все еще бегущей из крана водой и внимательно посмотрела на дочь. – Человеку нужно много и ничего. Сложно, да? Просто должна быть крыша над головой и покой под этой крышей, понимаешь?

– Да.

– Но для тебя я мечтаю о чем-то более высоком. Мне трудно объяснить это словами. Я хочу, чтобы твоя жизнь сложилась иначе, милая. Я мечтаю об этом, понимаешь? Сколько раз в трудные минуты только мысль о том, что ты добьешься гораздо большего, не давала мне впасть в хандру.

– Я не вижу ничего предосудительного в твоей жизни, мам. Почему ты так говоришь? – собирая осколки от тарелки, спросила Нина.

– Просто я все чаще спрашиваю себя: чего ты добилась, Алевтина Михайловна Орлова? Ответы меня не утешают. Я живу в квартире моей тети, я занимаюсь ремеслом, зная, что способна на большее. Я – матьодиночка, и только мне известно, сколько колкостей пришлось пережить, сколько косых взглядов, – она снова принялась мыть посуду. – Я не жалуюсь, пойми, но для тебя такой судьбы не хочу. Я выросла без матери, отец практически отказался от меня, я пережила войну – это мои раны, незаживающие никогда. Не нужно идти по моим стопам, милая.

– Ты не говорила, что дедушка отказался от тебя.

– Он умер до того, как ты родилась, а еще раньше для него перестала существовать я. Тем не менее ты носишь его отчество и фамилию. Это определенным образом снимает с нас обеих чувство вины. Ты – Орлова, как я, он, моя мама.

– Почему не фамилия моего отца?

– Мы не один раз говорили об этом, девочка. Это исключительно мой выбор. Когда мужчина не знает, что женщина ждет от него ребенка, а вскоре их отношения прерываются – нельзя поступать иначе. Я решила, что ты должна появиться на свет. Ты – дитя любви, пусть даже короткой, – Алевтина Михайловна почувствовала, как защипало глаза.

– Мамочка, я так люблю тебя. Не плачь, не надо. Так тяжело, когда ты плачешь, – Нина обняла мать, поцеловала ее во влажную от слез щеку. – Хватит вопросов. Я больше никогда не спрошу тебя о том, что заставляет тебя плакать. Ты будешь гордиться мной, поверь. Я все сделаю для этого. Я ведь для этого и родилась. А мужики – они не всегда приносят счастье, правда, мам? Нам хорошо вдвоем, ты права.

Алевтина Михайловна вытерла мокрые руки. Сев за кухонный стол, вздохнула и устало улыбнулась. Она и сама не знала, как так получилось, что ей совсем не нужно было сильное и надежное мужское плечо, о котором говорили Соня и многочисленные знакомые, с которыми ее сталкивала судьба. Алевтина Михайловна раз и навсегда решила, что надежнее себя самой на этом свете ничего нет и нечего жить иллюзиями. После разрыва с Гриневым она почувствовала, что не нуждается в том, что называют любовью. Она даже читать стала исключительно детективы – эти сюжеты теперь больше подходили к ее внутреннему состоянию.

За ней пытались ухаживать как холостые, так и женатые мужчины, но она упорно отвергала их. И делала это не всегда тактично. Одному заказчику, слишком явно намекавшему об ужине при свечах, ответила резко:

– Вы знаете, у меня ранний климакс, так что от того, что происходит после ужина, я давно не получаю удовольствия, – поклонник ретировался и больше ни разу не заказывал брюки у Алевтины.

А однажды она поняла, что ей симпатизирует Иван Трофимович Серегин – директор школы, в которой училась Нина. Высокий, чуть полноватый мужчина робел и смущался, разговаривая с Алевтиной Михайловной. На родительских собраниях, посвященных предстоящему выпускному вечеру, он говорил словно только для нее, не сводя с нее своих серьезных глаз. Потом находил повод задержать ее и говорил об общих вопросах как классный руководитель Нины. После одного из таких собраний тема плавно перешла в совершенно иное русло. Алевтина Михайловна даже не заметила, как получилось, что она уже отрицательно качала головой, отвечая на предложение провести вместе воскресный вечер. Он сделал еще несколько попыток показать свое расположение и желание сблизиться. Последний раз это было на торжественном собрании по случаю выпускного вечера. Грубить такому человеку Алевтина не стала. В глубине души польщенная его вниманием, она тактично отклонила его ухаживания. Она сбивчиво что-то говорила, пытаясь объяснить необъяснимое – она не нуждалась больше в мужчине. Она не чувствовала в своем сердце ничего похожего на то, что предвещает если не любовь, то хотя бы нежность. Алевтина Михайловна потеряла способность любить. Она всю себя отдала своему первому настоящему чувству, получив бесценный подарок – дочь. Ей больше не нужно ничего. Она не собирается разрываться между мужчиной и дочерью. Она увидела, как погасли глаза Ивана Трофимовича, и виновато улыбнулась.

Сердце Алевтины Михайловны стучало размеренно – ей было пятьдесят четыре. Возраст, который подступил незаметно и все чаще приводил к мысли о том, что все случилось так поздно. Нине только семнадцать, вся жизнь впереди, и так хочется разделить с нею все этапы, быть рядом. Алевтина Михайловна, как никто другой, знала, как это важно – знать, что тебе есть кому открыть свое сердце. Есть кому нежно провести ладонью по волосам, прижать к груди и просто помолчать. Когда все понятно без слов и становится легче от одного прикосновения. Так было всегда между нею и Ниной. Дочь – единственное существо, полностью властвовавшее ее сердцем. Алевтина Михайловна и радовалась такой близости, и боялась ее. Она словно всегда чувствовала, что придется платить слезами и болью неутихающей тоски, когда настанет пора расставания. И случилось это так скоро.

– Ниночка, я жалею только об одном – что не родила тебя пораньше. Увижу ли я своих внуков?

– Что за разговоры, конечно, увидишь! – горячо произнесла Нина. – По такому случаю я постараюсь преподнести тебе этот сюрприз поскорее.

– Всему свое время, девочка, – засмеялась Алевтина Михайловна. – Ну, роди я в восемнадцать – у меня ведь не было бы тебя!

– Да, что бы ты без меня делала? – снова прижимаясь к матери, тихо сказала Нина.

– И думать боюсь…

Теперь, когда Нины не было рядом, Алевтина Михайловна поняла, насколько привязана к дочери. Приходя после работы домой, она не находила себе места. Ей хотелось готовить для двоих, слушать рассказы дочери о том, что случилось в этот день, но все это осталось в прошлом. Почему-то Алевтине Михайловне казалось, что их отношения изменятся и никогда не станут прежними. Расстояние еще никого не сближало, тем более, Нина так рвалась к самостоятельной жизни. Она наслушалась ее причитаний о несостоявшейся собственной личности и решила во что бы то ни стало заявить о себе во весь голос. Алевтина Михайловна уже ругала себя, что была так настойчива в том, что касалось достижений в жизни. В конце концов, не всем быть академиками, известными личностями, космонавтами. Нужно просто найти свое место и чувствовать себя хозяином своей судьбы. Осознавать, что все идет так, как надо, и ты можешь не краснеть за свои поступки, свой выбор. Это по-настоящему нелегкая задача. Алевтина Михайловна пришла к мысли, что неправильно говорила с дочерью о том, как нужно идти к цели. Главное – верно определить ее. Девочка могла спутать ориентиры, приняв настояния матери о цельности, удачливости, счастье за необходимость быть на виду, блистать, публично демонстрировать свои достижения. Она собралась прославить Саринск – это мимолетом прозвучало из ее уст. Меньше всего Алевтина Михайловна собиралась взрастить в ней непомерные амбиции.

– Нина, Нина… Надеюсь, у тебя все будет хорошо. Девочка моя, как же я скучаю по тебе, – каждый вечер Алевтина Михайловна разговаривала с ее фотографией. Ее собеседница лишь молча улыбалась, запрокинув голову назад. Большое цветное фото – дело рук Володи Панина. Он сфотографировал Нину в день ее рождения. Первый раз она осталась довольна увиденным. Алевтина Михайловна вспомнила, как загорелись ее глаза.

– Молодец, Володька! Вот такой я себе нравлюсь. Скажи, я всегда такая? – Панин что-то пробормотал в ответ, вызвав смех Нины. Махнув на него рукой, она поставила фотографию на столе возле вазы с цветами. Потом подошла и поцеловала его в щеку. – Спасибо. Мне очень понравилось. Теперь я точно знаю, что я фотогенична. Это так важно для моей будущей профессии.

Алевтина Михайловна вздохнула – что она вбила себе в голову? Какая она актриса? Никогда не замечала за дочерью тяги к лицедейству. Хотя все, за что она бралась с интересом, давалось ей легко. Научилась ведь шить, да еще как. Последнее время часто давала дельные советы. Алевтина Михайловна даже подумала, что ей бы модельером стать. Новая профессия, пока не особенно популярная, но всему свое время. Нина была бы одной из лучших в этом. Но шитье она называла своим хобби, что тут поделаешь.

– Когда-нибудь я буду давать интервью и очень удивлю своих поклонников тем, что умею шить. К тому же платье, которое на мне будет в этот момент, обязательно докажет, что я делаю это отлично, как все, за что берусь! – Алевтина Михайловна смотрела на фотографию, и в памяти всплывали обрывки ее разговоров с дочерью. И чем больше она вспоминала, тем очевиднее становилось, что между ними растет пропасть. Все мысли и мечты Нины были так далеки от того, о чем мечтала ее мать. Ей оставалось ждать, наблюдать и молить Бога, чтобы уберег ее дитя от непоправимых ошибок. Они будут, как ни старайся, но чтоб не такие, которые всю жизнь перевернут.

Алевтина Михайловна вздохнула, поцеловала фотографию Нины и легла спать. Она хотела поскорее уснуть, чтобы настало долгожданное «завтра» – в воскресенье Нина обещала звонить. Они так договорились – по средам и воскресеньям. Почему-то в прошлую среду Нина не позвонила, но Алевтина Михайловна успокаивала себя: у нее слишком напряженное время. Может, не получилось вырваться на почту, мало ли что у нее там за график. Пока волноваться нет повода. А вот в воскресенье она точно найдет время, наверняка…

Володька играл любимую песню Нины – музыка лилась с тонких струн, которые легко перебирали его почти такие же тонкие пальцы. Пацаны собрались на одной из последних вечеринок у костра – скоро пришлют по почте уведомление, что необходимо явиться в военкомат с вещами. Это будет означать только одно – детство закончилось. Два года школы мужества, как говорил отец Володи, пойдут ему на пользу. Он был уверен, что армия никоим образом не может испортить человека – она шлифует характер, помогает стать настоящим мужчиной, выбивает дурь из головы. Все разговоры о дедовщине отвергались и считались поводом для маменькиных сынков продолжать оставаться мальчишками.

– Они не хотят взрослеть и придумывают всякие небылицы, чтобы их снова, как всегда, жалели, – говорил Панин-старший, не обращая внимания на укоризненные взгляды жены. Они оба знали, что могли сделать так, чтобы Володя не служил, но отец даже слушать об этом не хотел. В нормах его морали это расценивалось бы как поступок, достойный осуждения и презрения. – Мой сын покажет себя настоящим солдатом! Мы будем гордиться тобой, Владимир. У тебя и имя такое великое – владей миром, покажи, на что ты способен!

Патриотическое настроение отца передалось и Володе. Он прошел комиссию, был признан годным к службе и теперь в отличном настроении проводил последние денечки в родном Саринске. Он был горд собой. Единственное, что беспокоило его все время, – Нина, ее отъезд. Было бы так здорово, если бы она пришла провожать его, как это сделают другие девчонки, но об этом можно и не мечтать. Жаль… Незабываемые минуты, они так помогают потом, вдали от дома. Несмотря на задиристый характер, Володька был очень сентиментальным. Он порой напускал на себя слишком наглый, устрашающий вид лишь для того, чтобы скрыть собственную мягкотелость. Когда Нина была рядом, ему это давалось легче. Желая нравиться, он интуитивно чувствовал, что нельзя дать ей почувствовать свою слабость. Она была рядом, пока ощущала себя в безопасности. Ей всегда льстило общение с ним, сорвиголовой, признанным местным хулиганом. Его проступки были по-юношески полны бравады самоутверждения, легкомысленны, но совершенно лишены жестокости. Володе удавалось быть лидером, которого беспрекословно слушали, уважали. Трения между мальчишками он решал за столом переговоров. Панин никогда не бросал слов на ветер: напрасно не устраивал драк, умел сохранять порядок в районе, где считался главным.

Он гонял на подаренном отцом к семнадцатилетию мотоцикле, вызывая зависть у мальчишек. Сзади часто сидела Нина. Она редко соглашалась надеть шлем, и ее длинные рыжие волосы развевались ярким шлейфом. В такие минуты Володя чувствовал себя счастливым: руки Нины обнимают его, она прижимается к нему грудью, крича на ухо: «Быстрее, быстрее!» Они выезжали на загородную трассу, и Володька выжимал из мотоцикла все, на что тот был способен. Громкий смех Нины словно придавал ему ускорение, а Володю вводил в неописуемый восторг.

– Я Маргарита, я лечу! – запрокидывая голову, кричала Нина, а Панин прислушивался к ее словам сквозь шум ветра, не понимая, что она имеет в виду. Ее смех становился мистическим, она представляла себя не обычной девчонкой, а настоящей ведьмой, летящей на очередной шабаш.

Панин представил ее раскрасневшееся лицо, горящие от возбуждения глаза. Она была такой красивой, она всегда такая близкая и недоступная. Теперь о таких мгновениях можно надолго забыть. Когда-то они снова увидятся? Зазнается Нинка, точно зазнается – зная ее характер, Володя был почти уверен, что станет неинтересен ей. Она уже забыла о его существовании, лишь поставив ногу на подножку уходящего поезда. Она сбросила годы их дружбы, как ненужный груз. Нина умеет оставлять прошлое за спиной. Панин резко ударил по струнам, гитара замолчала. Кто-то подкинул сухих веток в костер. В темноту полетели яркие искры, отрываясь от пламени и мгновенно растворяясь в бесконечности.

– Ну, давайте, ребята, за нашу дружбу! – вторая бутылка водки быстро разлилась по стаканчикам, кружкам. Панину пить не хотелось, но выглядеть белой вороной считалось в его команде самым непозволительным выпендрежем. К тому же отец всегда говорил, что пить без закуски – дело глупое… Но, вопреки правилу, Володя вместе со всеми поднял свою дозу горького напитка и, быстро проглотив его, утерся рукавом рубашки.

– Хорош, ребята, – прикуривая, сказал он. Он почувствовал, как горячая волна разлилась по телу, ударила в голову, закружила. Хмель сделал его речь более медленной – приходилось обдумывать каждое произнесенное слово. – Голова должна быть затуманена слегка, а не перестать варить окончательно.

– Сегодня, может быть, последний раз собрались, – послышался слева голос Артема – одноклассника Панина. – Можно забыть о тормозах напоследок.

– Молчи, Пятак, – отмахнулся Володя, глубоко затягиваясь. Пятак – была фамилия Артема. – Типун тебе на язык. Соберемся еще не раз.

– Откуда такие сантименты? Будущему вояке они не к лицу. Ты ведь у нас от армии не косишь, что же переживаешь? Днем раньше, днем позже – один хрен, – криво усмехнувшись, заметил Артем. Он не упускал случая отпустить колкость в адрес Панина. Это доставляло ему удовольствие. В такие мгновения ему казалось, что авторитет лидера резко падает – Панин не всегда находил, что сказать в ответ. Сказывалось то, что он был не самым прилежным учеником в их классе. Его всеми признанное главенство раздражало Артема. Он всегда считал себя более достойным на роль лидера. И в этот полный прощальной грусти вечер он хотел выделиться. Все внимание Володе? Это несправедливость. И с ней Артем собирался бороться. Водка помогала его красноречию и убирала некоторые ограничения, существующие на трезвую голову.

– Отлепись, Пятачок, – кто-то пьяным голосом произнес обидную для Артема кличку.

– Кто рявкнул? – медленно поднимаясь, спросил он. Его глаза, освещенные бликами костра, метали гром и молнии. – Забью собаку!

– Успокойся, Артем, – тоном, не допускающим возражения, произнес Володя.

– А ты не выпендривайся слишком, вояка. Ты одной ногой уже в солдатском сапоге, так что не сильно командуй.

– Ну что у тебя за натура такая, – усмехнулся Панин. Он чувствовал нарастающее раздражение в адрес Артема и всеми силами пытался избавиться от него. Обстановка явно накалялась. Лучший способ избежать конфликта – перевести по возможности все в шутку. Но пьяные шутки имеют неприятный привкус – об этом Володя не задумывался. – Не можешь воду не мутить. Ты ж не Балда, что пришел за оброком.

Пацаны громко и дружно засмеялись. Артем сжал кулаки.

– О, какие мы начитанные, – язвительно сказал он. – Сам прочел или твоя Нина вслух просвещала?

– При чем здесь Нина? – Володя поднялся, положил гитару на сухую траву. Ноги сами подвели его к Артему. В бликах костра их лица казались мистическими и жестокими – скулы обострились, глаза приобрели зловещий блеск. – Так при чем?

– А что ты так нервничаешь? Не понравилось «твоя»?

– Не понравился твой тон – попахивает издевочкой. К чему бы это?

– Хотел сделать тебе приятное. Назвал девчонку просветительницей, и причем не чьей-нибудь, и не угодил. Хотя ты прав. За эти пару недель, что она в столице, все могло измениться. Ты не в курсе? – Артем подошел вплотную к Панину. Горячее дыхание обжигало лицо Володи.

– В курсе чего?

– С кем твоя Нинон проводит долгие вечера, например. Не писала об этом? Не звонила?

– Я о ней знаю все, что мне нужно. А ты свой пятачок в мои дела не суй, понял! – Панин не почувствовал, как переступил через грань, когда впереди только драка. Во второй раз за этот вечер он отступил от своих правил и был готов бить обидчика до победного. Он заставит его замолчать! Распустил язык. – Ты что себе позволяешь?!

– Ладно вам, пацаны. Свои – что из-за бабы ссориться, – послышался чей-то примирительный голос.

– Она вам не баба! – рявкнул в темноту Панин.

– Ни тебе, ни нам, а кому-то еще какая баба будет! – смачно прищелкнув языком, произнес Артем. – Рыжая, бесстыжая!

Резкий удар мгновенно свалил его с ног. Вокруг костра прокатилась волна недовольства, но вмешиваться в разборку не стал никто. Дерущихся обступил плотный круг наблюдающих. Поднявшись с земли, Артем потрогал ноющую челюсть, почувствовал соленый вкус во рту. Это разъярило его. С диким криком он кинулся на Володю, замахнулся, но тот отклонился и в свою очередь сильно ударил в живот. Артем согнулся и, шатаясь, едва удержался на ногах. Внутри разлилась горячая волна боли, но он пытался отогнать все ощущения и сосредоточиться на одном – ответном ударе.

– Хватит вам, – кто-то снова пытался примирить дерущихся. Наверное, это был тот самый момент, когда все еще можно было остановить. Немного настойчивости – и не произошло бы непоправимого. – Почудили и довольно!

Панин получил сильный удар в лицо, закрыл его руками, попятился, извергая ругательства. Тяжело дыша, он остановился, сохранив равновесие. Такой ненависти он вообще никогда и ни к кому не чувствовал. Он перестал видеть напряженные лица вокруг. Его глаза выделяли только мрачное, полное ответной неприязни лицо Артема. Если бы взглядом можно было убить, на сухой траве уже лежали бы два бездыханных тела. В следующий момент Володя оказался уже рядом с Артемом, а невероятной силы удар свалил того с ног. Он тяжело упал на землю. Послышался какой-то странный звук, и настала пугающая тишина. Панин почувствовал, как в груди что-то оборвалось, в голове застучало, заглушая нарастающий гомон испуганных мальчишек.

– Ты убил его! – эта фраза отрезвила Панина. Продвигаясь на негнущихся ногах, он растолкал склонившихся над Артемом, быстро присев рядом с ним. Под головой у него лежал небольшой камень – удар об него оказался смертельным. Голубые глаза юноши, страшно застыв, смотрели в темное небо, не мигая. Володя приложил палец к артерии на шее: там не было никакой пульсации. Взяв Артема за голову, Панин резко одернул руки – пальцы коснулись чего-то липкого, горячего.

– Кровь, – пробормотал он, показывая всем окровавленные ладони.

– В больницу его надо поскорее, – раздался глухой голос.

– Ему уже никуда не надо, – прошептал Володя, обхватив голову руками.

Он перестал что-либо соображать, просто сидел на земле, покачиваясь из стороны в сторону. Оранжевые языки костра казались ему развевающимися на ветру волосами Нины. Он протянул руку, желая прикоснуться к ним напоследок, но ощутил резкую боль в ладони. Кто-то толкнул его, что-то пронзительно крича. Черные силуэты деревьев вокруг молча двигались в монотонном ритме. Даже костер словно стал менее ярким – непроглядная мгла опускалась на Володю с пугающей скоростью. Через мгновение она окончательно поглотила все вокруг. Больше ничего не было, только дрожь, подступающая тошнота и животный страх…

Нина шла звонить маме, она заранее продумывала фразы, которыми начнет и закончит разговор. Говорят, именно это запоминается лучше всего, значит, она не должна оплошать. Мама чувствует все, недаром она постоянно задает одни и те же вопросы. Она словно не может поверить, что у дочери все так хорошо, как она хочет ее убедить. В ее голосе недоверие, плохо скрываемое беспокойство. Нина удивлялась – неужели материнское сердце действительно видит и его не обманешь? Мистика какая-то. Тетя Саша вот ничего не подозревает – она легко проглотила ложь о состоявшемся поступлении, о бесконечных собраниях, на которые теперь должна была ходить Нина. И Ленка визжала от восторга в трубку, поздравляя ее. Наверняка по всему Саринску разлетелась весть о ее удаче. Нина досадливо поморщилась – знали бы они, что происходит на самом деле. Вранье следовало за враньем, но Нину ничто не останавливало. Свои неоцененные актерские способности она воплощала в жизнь своеобразно, стараясь не слышать возмущенный голос совести. Теперь нужно было быстро решить проблему с общежитием, в которое якобы должна была переехать Нина. Конечно, рано или поздно любая ложь раскрывается. Если тетя Саша захочет проведать ее – обман станет для нее неожиданностью. Но пока до этого далеко, Нина не хотела думать даже на несколько дней вперед, настолько непредсказуемой была ее жизнь в столице.

Например, сегодня она собиралась встретиться с Геннадием Ивановичем. Она познакомилась с ним не в самый радостный день. Он сам затронул ее в вестибюле института, подсев к ней с успокаивающими фразами. В этот день она не нашла своей фамилии в списке зачисленных на факультет. Наверное, у нее на лице читалось «не прошла». Она смотрела на незнакомого мужчину, одетого в светлый летний костюм, приятно улыбающегося ей, и не понимала, почему он старается ее утешить? Его слова убеждали ее в том, что жизнь не останавливается от первой же неудачи. И вообще нужно хорошенько подумать, прежде чем решить – где заканчивается неприятность и начинается полоса везения. Нина прислушалась к нему, попадая все больше под обаяние этого улыбчивого человека.

– Все может быть даже к лучшему, Нина, – через пару минут общения они уже успели познакомиться. – Я помог многим таким же красивым девушкам, как вы, устроиться в жизни. Ни одна из них не пожалела об этом.

– Вы что, сутенер? – с детской непосредственностью, тоном заговорщика спросила Нина.

– Ничего себе! – рассмеялся Геннадий Иванович, хлопая себя по колену ладонью. Он долго не мог остановиться. У него даже слезы выступили. Вытирая их чистым носовым платком, он качал головой. – Фантазия у вас, однако!

– Извините, – сконфуженно пробормотала Нина, краснея.

– Ничего, это даже забавно, – улыбнулся Геннадий Иванович. Вытащил из бокового кармана пиджака небольшой блокнот, ручку, что-то написал и, вырвав листик, протянул его Нине. – Держите, если не будет других планов, звоните. Я помогу вам получить профессию на все времена. Стюардесса – это романтично и беспроигрышно. Как у вас с английским?

– Хорошо. В школе была пятерка.

– Вот и замечательно. Внешние данные тоже в порядке. Отбор строгий, отсев большой, но попытать счастья всегда стоит. Надеюсь, что вы позвоните.

– Спасибо, – взяв листик, сказала Нина.

– Пока не за что, – Геннадий Иванович поправил гладко зачесанные назад волосы и поднялся. – До встречи.

– До свидания.

– Кстати, вам есть где остановиться?

– Да, спасибо.

– Прекрасно. До свидания, Ниночка.

Неспешной, вальяжной походкой он направился к выходу из вестибюля. Все это время Нина завороженно смотрела ему вслед. Ей не приходило в голову ничего из того, о чем предупреждала мама. Большой город, большие соблазны – что-то вроде этого. Чувство самосохранения полностью затмила распирающая гордость – она впервые запросто общалась со взрослым мужчиной. Впервые он так серьезно, на равных разговаривал с ней. Нина даже на мгновение забыла о том, что провалила поступление в институт. На удивление, это не казалось девушке катастрофой. Она так же легко отказалась от мечты блистать на экране, как свыклась с мыслью о голубых просторах, в которых она будет парить. Геннадий Иванович обрисовал ей перспективы не менее интересной профессии, где она сможет блистать. Много ли в Саринске стюардесс? Кажется, нет. Так вот она будет лучшей. Летая на международных рейсах, она увидит мир, в совершенстве овладеет английским. Она будет выглядеть, как заморская леди, ведь она сможет покупать вещи, косметику в магазинах, недоступных для ее соотечественников!

Нина позвонила Геннадию Ивановичу через пять дней. Не то чтобы она все это время раздумывала, нет. Она решила, что откликаться сразу – неприлично, и выдержала паузу. Нина своеобразно набивала себе цену. Кажется, ее звонка уже не ждали. Ровным голосом Геннадий Иванович назначил встречу на сегодняшний вечер. Он говорил устало и несколько обреченно, как будто сожалел о том, что оставил свой номер телефона. Нина начала нервничать. В таком состоянии она всегда теряла аппетит, но поесть все же было нужно. В желудке было до неприличия пусто – разговаривать в голодном состоянии о серьезных вещах было бы затруднительно. Денег, выделенных мамой, могло хватить еще максимум на четыре-пять дней. Так что нужно было экономить – Нина не имела никакого желания возвращаться в Саринск, не устроив свое дальнейшее пребывание в столице. Ей было наплевать, сколько это займет времени. Она должна приехать домой победительницей. Иначе ее ждут насмешливые взгляды, шепот за спиной, а уж как Илья Стоянов порадуется – трудно себе представить. Нет, она не даст им повода для торжества! Нина поджала губы, резко тряхнув копной густых волос – у нее все будет по высшему разряду. Она обещала. Этого ждет мама, а ее ожидания она обмануть не в праве.

Заскочив в пирожковую, Нина купила три пирожка с капустой. Она на ходу машинально поглощала их, мысленно репетируя разговор с мамой. До переговорного пункта оставалось пару минут ходьбы. Нина шла, разглядывая многочисленных прохожих – этот вечно спешащий поток поначалу пугал ее. После размеренной жизни в Саринске здесь все напоминало кинофильм, прокручиваемый с бешеной скоростью. Тетя Саша первые дни ездила с нею, пока Нина не изучила маршрут до института и обратно. Сейчас она уже ощущала себя одним целым с бесконечным потоком погруженных внутрь себя людей. Казалось, никому нет дела друг до друга – неосторожное касание, беглое «извините», недовольный взгляд в ответ – все. Это была каждодневная жизнь улицы с основным законом – двигаться в собственном направлении без приключений. Заводной механизм, однажды запущенный и не требующий смены деталей.

Нина легко взбежала по ступенькам переговорного пункта и, выстояв приличную очередь, зашла в освободившуюся кабинку, поглядывая на часы: она боялась опоздать на свидание.

– Слушаю вас! – мамин голос показался ей грустным.

– Привет, мамочка! – Нина пыталась говорить как можно беззаботнее.

– Здравствуй, милая! – оживилась Алевтина Михайловна. – Как ты, девочка?

– Все замечательно. Не волнуйся, у меня все, все в порядке – я поступила.

– Поздравляю и целую тебя! Когда ты приедешь?

– Не знаю точно. Мне ведь нужно дождаться поселения в общежитие.

– Понятно. А как тетя Саша?

– Привет тебе передавала. Лене скажи, что она звала ее в гости.

– Передам, – Алевтина Михайловна, как всегда, растерялась. Никак не получалось сосредоточиться и задать волнующие вопросы. От радости, что слышала Нину, она совсем потеряла способность нормально мыслить. Это потом, когда в трубке послышатся гудки, она будет ругать себя, что не спросила о многих вещах. – Ниночка, я так скучаю по тебе!

– Я тоже, мамочка, но так нужно. Ты ведь понимаешь, что так нужно?

– Конечно, милая. Я рада, что у тебя все получается. Так горжусь тобой! – Алевтина Михайловна почувствовала, как слезы застилают глаза.

– Спасибо. Что у нас нового? – переводя разговор с темы о своем зачислении, спросила Нина. Ей было невыносимо обманывать маму, но другого выхода она пока не видела.

– Леночка поступила на экономический факультет, Илюша Стоянов тоже прекрасно сдал вступительные. Вообще большинство твоих одноклассников стали студентами. Виделась с вашим классным руководителем – передавал тебе привет.

– Иван Трофимович? Спасибо, – получалось, что она одна из немногих, кто переоценил свои способности. Это испортило Нине настроение. – Да, а Панина моего еще не призвали?

Нину меньше всего интересовало в этот момент все, что касалось Володьки. Ее мысли были далеки от всего, что касалось Панина. Она оставила всю романтику школьных отношений, не собираясь углублять их. Она спросила о нем, понимая, что должна поинтересоваться, проявить положенное внимание. Ей нужно было выглядеть такой перед мамой, Ленкой, мамой Володи, которая всегда ласково улыбалась ей. Все-таки их связывала многолетняя дружба, открытое покровительство Панина и его всем известная любовь к ней. Он был прав, когда думал, что все это очень скоро сойдет на нет. Нина из вежливости задала свой вопрос, даже не собираясь глубоко вдумываться в то, что ответит мама.

– Володю не призвали, Ниночка, – как-то вяло, словно недоговаривая, произнесла Алевтина Михайловна. Она ждала этого вопроса, ждала и боялась. – У него большие неприятности, доченька.

– Что случилось? Говори скорее, у меня время заканчивается, – Нина насторожилась.

– На него завели уголовное дело.

– Какое еще дело? – Нина почувствовала дрожь в коленях, стало сухо во рту. – Что он натворил?

– Он убил человека, одноклассника, Артема Пятака.

– Что?! Володька? Этого быть не может!

– Не буду о подробностях, Ниночка. Мы все в таком шоке от случившегося.

– А Володина мама, ты виделась с ней? Разговаривала? Что она говорит? Она говорила с ним? – Нина в панике задавала вопросы, не давая матери возможности ответить на них.

– Я не…

Разговор оборвался. Нина выскочила из кабинки, решив еще раз заказать переговоры. Она снова стала в очередь, но по прошествии некоторого времени поняла, что если выслушает все, что не успела договорить мама, то не сможет пойти на встречу с Геннадием Ивановичем. Во-первых, она уже опаздывает, во-вторых – ей и так тяжело от этой новости. Подробности ей сегодня ни к чему. Нина медленно вышла из здания переговорного пункта, не поднимая глаз, направилась ко входу в метро. Она шла, а в голове словно глухой набат звучали слова: «Он убил человека…» Володька убил? Что же могло произойти? Ведь Нина, как никто другой, знала, что он не способен на такой страшный проступок. Что же теперь будет? Нина почувствовала, что вот-вот лишится чувств. Она крепко ухватилась за гладкие перила подземного перехода, сделала несколько шагов и остановилась, опираясь о холодный мрамор стены.

Предчувствие не обманывало Нину. Алевтина Михайловна не договорила самого страшного и для дочери, и для себя. Она узнала о случившемся, возвращаясь с работы. Она шла, борясь с головной болью. Последнее время она беспокоила ее все чаще и простой анальгин перестал облегчать состояние. До дома оставалось пару минут медленной ходьбы. Уже была видна пятиэтажка с открытым окном на третьем этаже. Их было много, открытых окон, но Алевтина Михайловна сразу и безошибочно выделила свое. Яркий солнечный свет заставил ее прищурить глаза. И тут она заметила Лену Смирнову, идущую ей навстречу.

– Здравствуй, Леночка, – превозмогая боль, она приветливо улыбнулась подруге дочери, поравнявшись с нею.

– Здравствуйте, Алевтина Михайловна, – Лена выглядела очень расстроенной. Она даже не спросила по обыкновению о Нине.

– Что ты такая грустная, Леночка? – Алевтина Михайловна удивленно подняла брови.

– Значит, вы не знаете…

– Не знаю? Ты о чем говоришь?

– Панина арестовали вчера вечером, – дрожащими губами произнесла Лена.

– Володю? За что?

– Он убил Артема из нашего класса. Пьяная драка.

– Убил?!

– Случайно. Володя ударил, Артем упал и стукнулся головой об острый камень, – Лена уже говорила шепотом, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать. Она говорила, не поднимая глаз на Алевтину Михайловну, потому что не сказала еще всей правды.

– Господи, беда-то какая, – прижав ладонь к лицу, тоже прошептала та. – Володя ведь никогда не был драчуном. Что же случилось? Я сейчас же заеду к Даше. Она всегда спрашивает о Ниночке… А Светлана Петровна, бедная женщина – потерять единственного сына.

Алевтина Михайловна забыла о головной боли, о Лене, повернулась и направилась к автобусной остановке. Володя с матерью жили в двух остановках отсюда.

– Алевтина Михайловна! Тетя Аля! – Лена догнала ее, взяла за руку. – Не ходите туда.

– Почему? Нина и Володя… Ты же знаешь, они дружили. Я должна поддержать Дашу.

– Вряд ли тетя Даша будет рада видеть вас, – настойчиво произнесла Лена.

– Не понимаю. Ты что-то недоговариваешь?

– Да. Они подрались из-за Нины. Артем сказал в ее адрес что-то грубое, – Лена набралась храбрости и посмотрела в зеленые глаза Алевтины Михайловны. – Володя защищал ее, как всегда, только на трезвую голову у него это получалось лучше. Послушайте меня, вряд ли Володина мама захочет видеть вас. Она обвиняет вас и Нину во всем. И тетя Света тоже…

– Господи! За что же такое горе?

– Володя так сильно любил ее… – Лена все-таки расплакалась.

– Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?

– Потому что для него все кончено, вы не понимаете? – Лена повернулась и пошла прочь.

– Леночка, что же делать? – дрожащим голосом спросила Алевтина Михайловна.

Не оборачиваясь, Лена развела руки в стороны, пожала плечами. Глядя ей вслед, Алевтина Михайловна почувствовала, что случилось непоправимое. И Нина замешана в истории, которая оставит след в ее жизни навсегда. Материнское сердце отбросило все, кроме самого важного для него: безопасность своего ребенка. Конечно, скрыть факт случившегося от Нины не удастся, но подробностей она узнать не должна. Поэтому Алевтина Михайловна дала себе немного времени для раздумий, сознательно оборвав телефонный разговор с Ниной. До следующего звонка выяснится что-то еще, связанное со случившимся. А пока нельзя обрушивать на нее невероятной тяжести чувство вины за происшедшее. Алевтина Михайловна понимала, что это – не выход из положения. Нина вернется, все узнает и, не дай бог, не сможет жить с этим в родном доме. Начнет обвинять ее, что не сказала вовремя правду. Теперь матери хотелось, чтобы дочь как можно дольше задержалась в столице. Страсти не улягутся навсегда, но хоть немного поостынут. Хотя разве может стать менее болезненной потеря сыновей? Одному дала последний приют земля, а другого ждут невесть какие испытания в жизни, искалеченная судьба.

Алевтина Михайловна нажала на рычаг телефона, положила трубку и схватилась за голову. Она вспомнила похороны Артема, на которые едва отважилась пойти. Не пойти означало признать то, о чем говорили со всех сторон. Она должна была быть там, стоять сзади за опустившими головы одноклассниками, глядя в спину онемевшей от горя матери Артема. И в конце нашла в себе мужество подойти к ней, взять за ледяные пальцы и тихо произнести самые теплые слова, которые были бы уместны в этой ситуации. Светлана Петровна подняла на нее заплаканные глаза, закрыла их. Слезы потекли по постаревшему лицу, губы задрожали. Отвернувшись, она уткнулась в плечо Ивана Трофимовича, стоявшего рядом. Алевтина Михайловна поняла, что та не может видеть ее, и медленно отступила назад, в сомкнувшиеся за ней ряды одноклассников и друзей Артема. Она интуитивно почувствовала, что эта история будет иметь продолжение. Ей стало не по себе, но успокаивало одно – время лечит самые глубокие раны. Бог даст, Светлана сможет понять, что Нина – только повод гибели ее сына. Пьяная агрессия сделала свое дело – только она причина случившегося несчастья.

Алевтина Михайловна пыталась представить реакцию дочери на ее сообщение. Она понимала, каким неожиданным и болезненным оно стало для нее. Особенно в свете того, что ее девочка стала студенткой и ожидала от жизни светлой полосы, ничем не омраченной. Покачав головой, Алевтина Михайловна прижала руку к груди: одна в чужом городе, на пороге самостоятельной жизни – здесь хватает стрессов и впечатлений, а тут такое… Нина действительно едва не потеряла сознание, только представив себе все, что происходило в Саринске. Ей никак не удавалось представить, что же могло произойти, что заставило Володю совершить такое! Она стояла, прижавшись к мраморной стене, пока не почувствовала, что ей стало холодно. Прохожие едва удостаивали ее мимолетными взглядами. Нине было даже лучше, что никто не проявил участия. Это хорошо, нужно учиться стойко переносить трудности, зная, что опереться не на кого.

Посмотрев на часы, она поняла, что медлить нельзя: опоздать на первую встречу – создать о себе не самое хорошее впечатление. Нина несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула горячий летний воздух и, взяв себя в руки, решительно направилась ко входу на станцию. Прохладный поток воздуха окатил ее освежающей волной, когда она вошла в стеклянную дверь с надписью «вход». Сжимая жетон в руке, она подошла к турникету, но тут поняла, что не может бросить его: рука дрожала, не желая слушаться. Чуть не плача от досады, Нина оглянулась за уже наблюдающей за ней дежурной. Та стояла на своем рабочем месте, возле узкого прохода, предназначенного для льготного контингента. Покусывая губы, Нина подошла к дежурной, протягивая ей жетон.

– Не могу попасть… не могу… Дрожит рука, – глухо произнесла Нина, чем еще больше насторожила женщину.

– Ты не пьяна случайно? – ледяным тоном спросила та, внимательно глядя на Нину.

– Нет, нет. Я вообще не пью, принципиально. Просто нервы.

– Такая молодая, а уже нервы и принципы! – победоносно оглядывая спускающихся и поднимающихся по лестнице пассажиров, сказала дежурная. Она обращалась к ним, а не к побледневшей девушке, стоящей рядом. – Ну и молодежь пошла.

– Вы можете мне помочь? – едва владея собой, спросила Нина. Она протянула жетон и умоляюще посмотрела в непроницаемое лицо.

– Я вот думаю, кого мне звать: врача или милицию.

– Черт, да что же это такое?! – от нарастающей злобы на непонимание, недоверие Нина вдруг ощутила, как тело ее напряглось. Она была готова сказать то, что не следует, и едва сдержалась. Резко повернувшись, она за несколько шагов снова оказалась перед турникетами. Рука была твердой – жетон оказался на месте, и справа загорелся зеленый свет. Не глядя в сторону дежурной, Нина стала спускаться на станцию. Как раз подходил нужный состав, и она сразу зашла в вагон. Там, вопреки предупреждающей надписи, она прижалась спиной к дверям, закрыла глаза. Ей нужно было освободиться от мыслей о Володе, иначе ее лицо будет выражать страх и скорбь. Это не лучший вариант для того, зачем она ехала на встречу. Ей нужно успокоиться! Она пыталась отвлечься, почему-то вспоминая стихотворения Бернса на английском языке. Она выучила несколько на спор – Илья Стоянов и она всегда придумывали подобные состязания. Она тогда выиграла – учительница отметила, что произношение и чувство, с которым она читала стихи, заслуживают самой высокой оценки, а Стоянову нужно подтянуться. Говоря по правде, Илья тоже здорово читал тогда, сбившись лишь однажды. Но этого бывает достаточно, чтобы проиграть. На лице Нины мелькнуло подобие улыбки: она вспомнила откровенную досаду на лице Стоянова. Сейчас это воспоминание помогло ей снова стать собой. Она ошибаться не должна, ни единого сбоя – как для сапера.

Столица показалась Нине сосредоточением мирового зла, неудач и обмана. Но прошло немного времени, прежде чем девушка начала чувствовать себя здесь, как рыба в воде. Начать с того, что встречи с Геннадием Ивановичем не привели к тому, о чем он с таким жаром рассказывал. Наивная Нина совершенно недопустимо позволила обмануть себя. Вальяжный, солидный вид мужчины напрочь лишил ее природной проницательности. Она почувствовала что-то подобное возрастающей симпатии к нему и после первого же ужина в небольшом, но уютном кафе согласилась посмотреть, как живет ее будущий благодетель – так она окрестила его мысленно. Теперь Нина по-иному смотрела на все то, что произошло в тот вечер. Тогда она не задавала себе никаких вопросов, не видела ни в чем подвоха. Даже в том, что Геннадий Иванович сразу предложил заехать к нему, услышав, как Нина прочла ему два стихотворения Бернса. Она привела нового знакомого в неописуемый восторг.

– А еще говорят о потерянном поколении! – восхищенно произнес он. – Такая светлая голова и природная красота – удивительно редкое сочетание. Родители могут гордиться вами, Ниночка.

– Мама, у меня одна мама, – ответила Нина. – Она мечтает о самом лучшем для меня.

– Как любая любящая мать.

– Да, вы правы.

– Но, возвращаясь к английскому, – резко сменил тему Геннадий Иванович. – Я могу показать вам удивительные вещи. У меня дома есть нечто, что заинтересует вас. Вы не будете разочарованы. Соглашайтесь.

Он пообещал показать уникальное издание Голсуорси и Драйзера на английском языке, а она почему-то решила прихвастнуть, что легко будет читать с листа.

Весь вечер до поездки к нему домой Геннадий Иванович выглядел расстроенным. На вопрос Нины о причинах ответил, что назначил встречу в этом кафе не только Нине, но и человеку, непосредственно занимавшемуся отбором девушек. Тот должен был записать для себя паспортные данные девушки, посмотреть ее аттестат, мимоходом проверить знания английского и, в конце концов, оценить внешние данные. Но этот важный человек, конечно же, не пришел. Нину не смутил тот факт, что такие вопросы почему-то должны решаться в полумраке кафе, а не в официальном заведении. Она совершенно попала под влияние Геннадия Ивановича, даже утешая после того, как стало очевидно, что никто больше не придет.

– Не огорчайтесь, Геннадий Иванович. Занятой человек – не смог распределить свое время нужным образом. В следующий раз получится наверняка, – улыбаясь, говорила Нина, а Геннадий Иванович только безнадежно махнул рукой.

– Ну ни на кого нельзя положиться. Сам не сделаешь – никто не сделает! – недовольно сказал он, наливая в бокалы шампанское. Его бокал был пуст, а Нина едва притронулась к напитку. Он удивленно поднял брови: – Вам не нравится шампанское?

– Спасибо, но я вообще не пью ничего крепче минеральной воды.

– Вот это да! Но бокал искристого напитка исключительно для настроения, вопреки принципам, один раз, прошу вас!

– Не уговаривайте. Я никогда не пила, вдруг я стану глупой и излишне говорливой.

– Женщинам идет болтливость, особенно чуть хмельная. Это придает им особенное очарование.

– Ага, и возвышает мужчин до небес – мол, какие дуры. И так мелют что ни попадя, а тут…

– Вы меня окончательно покорили, Ниночка, – раскатисто смеясь, проговорил Геннадий Иванович. Его тело сотрясалось от безудержного смеха. Снова понадобился носовой платок, чтобы вытереть набежавшие слезы. – Во второй раз, между прочим.

Когда Нина приняла приглашение и согласилась на полчаса заглянуть к Геннадию Ивановичу домой, настроение его стало еще более приподнятым. Они доели десерт, выпив еще по бокалу шампанского. Нина почувствовала себя совершенно раскованно. Ей понравилось это состояние легкого опьянения. Оно каким-то невообразимым образом делало существующие проблемы менее острыми, отодвигало их, размывало. Нина не отказалась от последнего тоста «за приятное знакомство» и, лукаво поглядывая на Геннадия Ивановича, поднялась вместе с ним из-за стола. Взяв его под руку, она с гордо поднятой головой шла через небольшой зал. Она заметила, что их провожали заинтересованные взгляды. Нина не стала задумываться, кому они предназначались. То ли завидовали ее расцветающей красоте и молодости, то ли вальяжности и нескрываемой уверенности ее спутника.

Поймав такси, он всю дорогу рассказывал о том, как в студенческие годы учил иностранные языки. За это его называли полиглотом, что очень льстило его самолюбию. Потом он вдруг посмотрел на часы и чуть настороженно поинтересовался, когда она обычно возвращается домой.

– Я уже не ребенок, – тряхнув головой, заявила Нина. Шампанское сделало ее решительной, забывшей о некоторых ограничениях, о которых говорили мама и тетя Саша. Все их предостережения казались ей наивной, никому не нужной перестраховкой. Сами настращают, а потом избавляйся от комплексов как хочешь. Нина кокетливо прищурила глаза и, глядя на Геннадия Ивановича, взмахнула длинными ресницами. – Сейчас только десять вечера. Через полчаса будет половина одиннадцатого – детское время. Я ведь к вам на полчасика…

Геннадий Иванович снова раскатисто засмеялся, ненароком прижимая Нину к себе. Она не нашла в этом движении ничего предосудительного, только улыбнувшись в ответ. Ее новый знакомый нравился ей тем, что вел себя не так, как это делали взрослые мужчины. Он не смотрел на нее свысока, не читал нотаций, не пытался во всем навязывать свое мнение. И это было совсем не похоже на то, как она проводила время со сверстниками – ей было с ними не так интересно, даже с Володькой при всей его неутомимой фантазии. Воспоминание о Панине на мгновение лишило вечер романтического ореола. Словно жизнь разделилась на две части. В одной детство, школа, Володька и его безрадостное будущее; в другой – самостоятельность, раскованность, работа, мужчины, любовь. Нина почувствовала готовность забыть о первой ради благополучия во второй.

Но первые шаги во взрослую жизнь оказались слишком стремительными. Геннадий Иванович помог Нине переступить черту, за которой начинается другой отсчет времени. Этот вечер начался для обоих в стенах уютного кафе, а закончился на просторной постели в спальне Геннадия Ивановича. Все произошло настолько быстро, что Нина опомнилась только на следующее утро, открыв глаза и увидев рядом с собой спящего мужчину.

– Доброе утро, – переворачиваясь на другой бок, сонно произнес Геннадий Иванович.

– Который час? – спросила Нина, с ужасом понимая, что тетя Саша наверняка с ума сходит.

– Часы напротив тебя, девочка, – глядя на нее опухшими глазами, ответил Геннадий Иванович. Он с хрустом потянулся и быстро встал с кровати. Нина широко открыла глаза – он был совершенно голый. Перехватив ее взгляд, он удивленно поднял брови. – Что тебя так смущает?

– Ничего, – прошептала Нина, понимая, что и она лежит под одеялом обнаженная.

– Кофе будешь? – он подошел к журнальному столику, взял открытую бутылку шампанского и налил в бокал. Потом вопросительно посмотрел на Нину, поднимая второй бокал. – Может, начнем с шампанского?

– Нет, не хочу.

– Мое дело предложить. Ты что так уставилась на меня?

– А мы уже перешли на «ты»?

– Мы даже успели переспать, дорогая. Я – твой первый мужчина, проводник в страну наслаждений. Ты вообще что-нибудь помнишь или придуриваешься, чтобы выглядеть обманутой провинциалкой? Меня зовут Гена, вспоминаешь?

Нина закрыла глаза, потрясла головой и снова открыла: перед ней лицом к лицу стоял мужчина, бесстыдно улыбаясь. Взгляд Нины словно магнитом притягивало к его телу. Едва обозначенные мускулы, упругая кожа, практически лишенная волосяного покрова. Сейчас при ярком свете он казался чуть старше, чем Нина представляла.

– Так ты будешь кофе? – повторил он свой вопрос, присаживаясь на край кровати рядом с Ниной. – Все было так прекрасно, что с тобой?

– Это было? – переспросила Нина, понимая, что задает самый глупый вопрос из всех возможных. Голубые глаза Геннадия Ивановича блеснули неприятным холодком. – Я же говорила, что не пью…

– Ты хочешь сказать, что все произошло из-за шампанского? – проведя пальцем по щеке Нины, он взял ее за подбородок. – Нет, милая. Я за километры шлюху чую. Сам – кобель еще тот, не буду скрывать, так как мы стали близки. У меня не бывает секретов от любимых женщин. А ты – самая лучшая из всех, кого мне доводилось заполучить.

– Значит, значит, не будет никакой школы стюардесс? Никакого просмотра, ничего не будет, да? – голос Нины сорвался.

– Ты начинаешь меня разочаровывать, – поднявшись, ответил Геннадий Иванович.

– Значит, никаких полетов. Вы меня обманули…

– Неправда. Ты летала этой ночью раза три, – усмехнулся Геннадий Иванович, надевая халат, и добавил: – от оргазма. Ни с чем не сравнимое чувство полета, верно?

Нина молчала, натянув одеяло до подбородка. Она чувствовала, что дрожит и не может с этим справиться. Ей хотелось плакать, но показывать свою слабость было бы еще более унизительно. Ситуацию хуже представить трудно. Нина закусила губу: «Идиотка, какая же я идиотка!»

– Ладно. Все в порядке. Я иду в душ, потом на кухню, и ванна окажется в твоем распоряжении. Там же найдешь халат для себя. Не смотри на меня волком. Ты еще будешь вспоминать меня с благодарностью. В конце концов, я не делал ничего против твоей воли, – уже из коридора он крикнул: – Свататься к родителям не поеду, не жди, поскольку жениться не собираюсь. Но предлагаю продолжить знакомство. Переезжай ко мне. Ты ведь наверняка снимаешь квартиру, а она дорого стоит. На актерской карьере можешь поставить крест. Домой тоже возвращаться нет желания, да? Я предлагаю тебе райскую жизнь, только срок ее не оговариваю. Подумай, девочка.

Из ванны раздался шум душа, а Нина, вскочив, решила быстро одеться и убежать. Он никогда не найдет ее, потому что не будет знать, где искать! Лихорадочно соображая, она оглядела комнату: на журнальном столике открытая бутылка шампанского, коробка конфет, ваза с фруктами. Ее вещи лежали на кресле и на полу рядом с ним. Нина прижала ладони к пылающему лицу. Не чувство стыда жгло ее изнутри, а сознание, что ее так ловко провели. Негодование, разраставшееся внутри, могло разорвать на части – Нина стиснула зубы. Она представила, какими глазами будет смотреть на нее тетя Саша, и мгновенно осела на пол на ослабевших ногах. Волосы рассыпались по плечам, скользнули по спине, замерли, как и их хозяйка.

– Ванна свободна, – послышался голос Геннадия Ивановича и удаляющиеся шаги. До Нины донеслась негромко включенная на кухне музыка.

Она продолжала сидеть, не шевелясь, опираясь руками о мягкий шерстяной ковер. Потом начала бездумно проводить ладонью по ворсу – в одну сторону, в другую. Податливые нити ласкали нежную, чувствительную кожу, и эти прикосновения немного успокоили Нину. «Что произошло – то произошло, – философски решила она. – Значит, нужно выжать из этой ситуации максимальную выгоду. Он мне не противен – это уже неплохо, а я сделаю так, что он не захочет отпускать меня. К тому же он понимает, что мне от него нужно: ему одно, мне другое. Что-то вроде сделки с взаимными интересами. Отказываться глупо». Нине стало беспричинно весело. Она будет жить здесь, пока что-то не изменится, а может быть – останется здесь надолго, войдя в роль хозяйки. Она сделает так, что он будет нуждаться в ней больше, чем думает сейчас. А она получит то, чего ей недостает. Не самый плохой вариант, учитывая, что тетя Саша стала что-то подозревать. Нина видела это по ее недоверчивым взглядам, которыми она провожала ее каждое утро на «„отработку“ в новом строящемся корпусе института». Она ни о чем не спрашивала, но не нужно было быть психологом, чтобы почувствовать – обстановка может выйти из-под контроля. Небылицы, которые плела Нина по поводу проблем с общежитием, становились все менее правдоподобными. Тетя Саша не гнала ее. Напротив, она предлагала ей оставаться у нее на все время учебы. Одинокой женщине было не так грустно коротать вечера в ее обществе. Но для Нины это был не выход – постоянное общение, постоянная ложь. Она должна придумать что-то! Девушка была на грани отчаяния. И вот появляется Геннадий Иванович. По крайней мере проблему с жильем он поможет ей решить.

Окончательно решено, она переедет сюда, сказав тете Саше, что получила комнату в общежитии. Нужно будет только успокоить ее по поводу сегодняшней ночи. Нина решила, что не станет заранее придумывать причину своего отсутствия. Она сориентируется на месте, глядя в глаза тете Саше. Она поверит или сделает вид, что поверила, – это уже не имеет значения, а через недельку нужно будет поехать домой, хотя бы для того, чтобы взять теплые вещи. Можно, конечно, попросить маму прислать их посылкой, но она обидится. Она точно обидится. А еще хуже – решит, что с ней что-то случилось, и примчится к тете Саше. В этом случае та точно поделится с ней своими подозрениями, а маму обмануть не так просто. Лучше общаться с ней в Саринске. Нине казалось, что ей будет легче плести свою сеть лжи дома. Мама не сможет ничего проверить – раз, спокойный и уверенный вид дочери не оставит сомнений, что у нее все в полном порядке, – два. Пройдет время, а там видно будет…

Поднявшись, Нина с гордым видом направилась в ванную. Задержалась у двери, наблюдая за тем, что происходит на кухне: Геннадий Иванович стоял спиной к ней. По его движениям можно было понять, что он что-то медленно нарезает, подпевая звучащей музыке. Аромат кофе смешался с запахами из открытой ванной комнаты.

Почувствовав на себе взгляд, хозяин квартиры оглянулся и вопросительно поднял брови.

– Ты зайдешь вымыть мне спину? – с видом усталой обреченности спросила Нина.

– Обязательно, Ниночка.

– Заранее благодарна, Гена, – и, закрыв за собой дверь, оставила его в недоумении стоять у кухонного стола. Смена настроения показалась ему слишком быстрой. Геннадий сдвинул брови, задумавшись о том, что за девица эта рыжеволосая, зеленоглазая Нина. Не поспешил ли он? Пожалуй, с ней нужно держать ухо востро – она непредсказуема.

Алевтина Михайловна не знала, куда посадить дочь. Два дня, что она была дома, стали для матери нескончаемым праздником. Она слушала рассказ дочери о ее жизни в столице: о том, как принимала тетя Саша, как проходили экзамены, как завязывались новые знакомства. Нина заранее выстроила в голове некую схему, которой следовала, стараясь не сбиться. Нужно было следить за каждым словом, чтобы не промелькнуло нечто несвязанное с вымыслом, приводившим маму в восторг. Пока девушке все удавалось, и Алевтина Михайловна не чувствовала подвоха. Она просто не могла поверить в то, что ее Ниночка способна так искусно лгать, глядя ей прямо в глаза. Это было за пределами ее рассудка. Удивляло одно – за два дня пребывания в Саринске дочь не задала ни одного вопроса о своих друзьях, одноклассниках. Никому не звонила, не сообщила о том, что вернулась. Набравшись смелости, Алевтина Михайловна сказала ей об этом, но Нина только улыбнулась, целуя ее.

– Мамочка, тебе уже надоела моя болтовня?

– Ну что ты!

– Я только хотела, чтобы какое-то время мы побыли вдвоем, исключительно вдвоем. Я не знаю, когда приеду в следующий раз. Может быть, только после сессии. Неужели ты хочешь, чтобы я променяла наши милые разговоры на встречи с Леной или… – Нина хотела сказать «Володей», но вовремя спохватилась. – Тебе скучно со мной?

– Нет, нет. Я со своей стороны не хочу тебя ограничивать. Я вообще в какой-то необъяснимой растерянности, как будто принимаю царственную особу: боюсь сказать, сделать лишнее. Не могу справиться с напряжением, волнением. Совсем стареет твоя мама, Ниночка.

Нина улыбалась, приговаривая, что она здесь не гостья и не стоит так суетиться по случаю ее приезда. В этот вечер она совершенно расслабилась после горячей ванны и теперь сидела на кухне у окна, наблюдая за матерью.

– Как же, доченька? Радость-то какая! – мать целовала ее в пахнущую незнакомыми духами макушку. – Стойкие духи какие – волосы вымыла, а они все равно пахнут.

– Да? А я не чувствую, – слукавила Нина: эти духи подарил ей Геннадий – настоящее французское качество, мечта! Она забрала с собой маленький флакон, с удовольствием пользуясь им дома.

– Ты словно повзрослела за это время. Смотрю на тебя и не узнаю – моя ли это Нина?

– Твоя, только твоя, мамочка, – Нина прижалась к материнской груди. В этот момент она ощутила тепло милых сердцу прикосновений, нежных слов, в искренности которых сомневаться не приходится. Только мама может так легко проявить силу своих чувств и мгновенно вызвать отклик в душе. – И я дома в полном твоем распоряжении.

– Ты надолго, доченька? – взволнованно спросила Алевтина Михайловна, вглядываясь в лицо Нины. Она сама удивилась, что до сих пор не задала этот простой вопрос. – Ты так редко звонила, да и что по телефону успеешь сказать. Услышу в трубке гудки, тогда и вспомню главное. Так когда тебе нужно возвращаться?

– Как сказать… Желательно вернуться на следующей неделе, чтобы довести до ума комнату в общежитии. Я познакомилась с девочками, которые будут жить со мной. Так вот, мы договорились вернуться чуть пораньше, чтобы все сделать на совесть: обои сменим, подкрасим кое-что. Уют – очень важная вещь. Всетаки не на один день.

– Дружно, значит? Новые знакомства…

– Получается. Я освоилась без проблем. Сначала, конечно, мне казалось, что я отличаюсь от столичных ровесниц, но потом я поняла, что нужно быть уверенной в себе. Это – главное, тогда друзья появляются быстро. В чужом городе без друзей нельзя.

– Несколько дней знакомства дружбой называть рановато, – нахмурив брови, произнесла Алевтина Михайловна. Слишком восторженно дочка говорила о своих новых знакомых, совсем не вспоминая о старых. Неужели она забыла их разговор о Володе? Женщина не могла понять, почему Нина не спрашивает о Панине? Конечно, она сама оберегала ее от всего, что происходило в Саринске в связи с происшедшим. Маленький городок кипел, но, кажется, страсти улеглись. Только Володина мать не может успокоиться. Люди говорят, что каждый день она ходит в местную церквушку и на коленях проводит там часы, что-то бормоча. Даже мать Артема сказала, что прощает ее сына. Прощает, но видеть его больше никогда не хочет. Саринск слишком мал, чтобы затеряться в нем. Поэтому семья Артема пару дней назад уехала из города. Алевтина Михайловна не знала, куда именно. Ей было жаль этих людей, бегущих от всего, что напоминает о погибшем сыне. Только разве получится убежать от того, что в сердце?

– Ты что, мам? – Нина взяла ее за руку, слегка сжала.

– Да так, вспомнила кое-что.

– Ты что-то скрываешь?

– Мне ли скрывать, Ниночка. Я как на ладони. Все мои горести, радости – твои неудачи и удачи. Все хорошо у тебя – и мне спокойно.

– Мамуль, я так скучала по тебе, – Нина понимала, что должна сейчас снова сказать об этом. Мать смотрела на нее с напряженным лицом. – И важно то, что мы всегда будем находить общий язык, правда?

– Надеюсь на это.

– Я хочу говорить только о нас с тобой, а не о том, как я провела все это время. Ничего особенного, понимаешь? Суета, экзамены, ожидание. Хуже всего – ждать.

– Зато потом как приятно получить ожидаемое.

– Да, и я рада, что у меня пока все получается. Я стараюсь выполнить свое обещание. Ты ведь помнишь его?

– Конечно.

– Ты будешь гордиться мной, мамочка.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо перебила ее Алевтина Михайловна. Она настраивалась на другой разговор, и Нина почувствовала это.

– Теперь твоя очередь, наверняка тебе есть что рассказать. Ты ведь понимаешь, что я хочу услышать? Это тяжело и непоправимо. Я не знаю, как спросить, мне страшно! Я имею в виду… я о Володе.

Нина выдохнула это имя, почувствовав, как отчаянно заколотилось сердце. Оно в один миг пустилось вскачь, мешая нормально дышать – воспоминания вдруг стали такими болезненными. Нужно выбросить из головы, выбросить навсегда. Иначе, что бы ни сказала мама, она будет сожалеть, что была такой чопорной, чужой в свою последнюю встречу с Паниным. Получается, что не уберег его талисман… Не смог дельфин отвести беду, остановить поднятую руку. А ведь столько лет ей было весело, беззаботно с Паниным. Когда все девчонки завидовали ее бесстрашным поездкам на мотоцикле вместе с ним. И первый поцелуй связан с Володькой… Нельзя погружаться в эти воспоминания. Они намертво привязывают ее к прошлому, Саринску, а она твердо решила вырваться, освободиться.

Не поднимая глаз, Нина следила за тем, как мать медленно открыла дверцу духовки – заглянула и снова закрыла; обжигающий поток горячего воздуха прошел понизу. Скрип дверцы неприятно резанул слух. Вздрогнув, Нина аккуратно сложила руки, положив их одну на другую, выпрямила спину, как они делали с Володькой в школе, и замерла. Учительница тогда объявила соревнование на самую дисциплинированную парту, обещая награду в конце урока. Нужно было постараться не получить ни одного замечания. Нина вспомнила, как они с Паниным застыли, внимая каждому слову преподавателя, а после звонка на их парте появился красный вымпел – они были признаны лучшими. Это была такая радость, чувство победы, превосходства. Тем более, что Володька всегда был таким непоседой. Нина в тот же день прибежала домой, восторженно рассказывая о том, что они с Володькой лучшие! Она убежденно говорила, что смогла уговорить его на этот поступок, а никто другой не смог бы!

Алевтине Михайловне часто говорили, что Володя плохо влияет на ее дочь, но она только улыбалась в ответ. Она была иного мнения, зная, какой крепкий орешек ее Ниночка. Если она дружит с Паниным, значит, так и должно быть. Она знала, что Нина находит общий язык с Володей и даже командует ним. Ее влияние на этого кареглазого мальчика было бесспорным. Он всегда прислушивался к тому, что она говорит. Благодаря Нине он окончательно не распрощался со школой еще в восьмом классе. Он многое делал исключительно ради нее. Свой последний поступок тоже…

Зябко поведя плечами, Нина с силой сжала пальцы, до боли в суставах. Ей трудно было поверить, что в этот ее приезд все настолько изменилось. Вот мама поглядывает на нее странно, внимательно глядя в глаза. Наверняка и Лена будет разговаривать с ней иначе – между ними незримый Панин, который не даст им возможности общаться как прежде. Володьку она не увидит не потому, что его призвали, а потому, что он под следствием и впереди его ждет тюрьма. Еще вчера ее это совершенно не волновало. Она забыла о существовании Панина, Стоянова, Смирновой и всех, кто связывал ее с той, ушедшей частью ее жизни. Нина оставила их в прошлом, не пытаясь больше связывать себя с ними. Даже тоска по маме стала менее острой. Вчера это казалось естественным, но едва ступив на платформу городского вокзала, Нина поняла, что так легко оборвать эту связь не удастся. По крайней мере здесь, где каждая улица, сквер, переулок напоминают об этом.

Нина следила за резкими движениями мамы, которая словно не услышала ее вопроса. Она все слышала, просто тянула время, подбирала нужные слова. В какой-то момент она даже решила, что не станет говорить того, о чем знают все. Пусть Лена Смирнова откроет дочери глаза на горькую правду. Тогда у Нины будет возможность прийти к ней, положить голову на грудь, ожидая ласки, понимания. Если она вообще воспримет все близко к сердцу. Глядя на Нину, Алевтине Михайловне чудилось, что она вовсе не настолько интересуется судьбой Володи, как хочет показать. Она какая-то отрешенная, спрятанная в свою новую жизнь, куда ей, матери, нет доступа. Алевтина Михайловна поняла, что ей не нравится в дочери, чего она не может принять – она не допускает ее к себе так близко, как это было всегда. Она старается, но у нее никак не получается. Чтобы не показывать этого явно, нашла способ переключиться – Панин.

– Так что же о нем нового? Наверное, я единственный человек в Саринске, который не знает подробностей.

– Тебя волнует твоя неосведомленность или суть самого дела? – Алевтина Михайловна села напротив, внимательно посмотрела на дочь. Что-то изменилось в ее облике, что-то ускользающее, неподдающееся описанию. Говорить стала по-другому: чуть растягивая слова, манерно – быстро переняла столичный говор. – Тебе нужно не упасть в грязь лицом, отвечая «я в курсе», так, что ли? Послушай, каким тоном ты задаешь вопросы! Между прочим, ты дружила с Володей десять лет! Я не вижу ничего похожего хотя бы на сострадание. Ты способна на это после своей столичной эйфории?!

– Мама, что ты такое говоришь? – Нина удивленно смотрела на взволнованную мать.

– Я знаю, тебе хочется услышать другое, но, милая девочка, боюсь, что тебе не понравится правда.

– Ты словно меня обвиняешь в том, что произошло. А я была за сотни километров отсюда.

– Иногда достаточно присутствовать незримо!

– Мама!

– Прости, – поспешила извиниться Алевтина Михайловна. Она колебалась: говорить – не говорить?

– Ты пугаешь меня.

– Вы долго дружили – я не могла воспринимать происшедшее легко, пойми, – начала оправдываться Алевтина Михайловна. – Как гром среди ясного неба. Я не видела его со дня твоего отъезда. Он звонил несколько раз, спрашивал о тебе.

– А ты?

– Я? Передавала ему от тебя приветы.

– Зачем?

– Он нуждался в них. Простое человеческое внимание. Приветы, которые ты почему-то забывала передать своим друзьям. И Леночке, кстати, тоже, – голос Алевтины Михайловны снова стал твердым. – Саринск для тебя – воспоминание, от которого нужно избавиться. Мы все – досадное прошлое! Я ошибаюсь? Скажи, что я ошибаюсь, девочка.

Нина убрала руки со стола, скрестила их на груди и усмехнулась. Она не ожидала такого поворота – милая, мягкая мама вдруг выпускает коготки, обвиняет: «И в чем? В том, что за столько времени на новом месте, в новой обстановке она не только не потерялась, напротив – нашла себя. В том, что у нее впервые чтото получилось без ее материнского участия? Как же ей, оказывается, обидно, что ее девочка вернулась все еще уверенная в себе. Неужели все настолько мелко? Ну, дела! Однако насчет Саринска она попала в десятку!» – Нина поджала губы, выдерживая паузу. Последнее время, общаясь с Геннадием, она замечательно овладела этим нехитрым приемом вынудить собеседника говорить дальше, открываться до конца. И с мамой она решила не отступать от своих новых правил игры.

– Ты ошибаешься, – ледяным тоном ответила Нина.

– А что дальше?

– Дальше? Вернемся к Володе. Он был и остается моим другом. Что бы ни толкнуло Панина совершить этот ужасный поступок, я не виню его и не оправдываю. Я просто принимаю случившееся как всегда.

– Он убил Артема Пятака, если помнишь…

– Что ему за это будет?

– Первый нормальный вопрос, – Алевтина Михайловна надела рукавички и, открыв дверцу духовки, вытащила пирог. Аромат свежей выпечки и фруктов стал еще более насыщенным. Но Алевтина Михайловна вдруг подумала, что их разговор не способствует приятному чаепитию со свежей выпечкой. «Неужели она сможет спокойно есть?» – глядя на Нину, подумала она, но отрезала кусочек и положила на блюдце. – Его осудят по статье за непредумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Сначала его ждет колония, потом – тюрьма.

– Он никогда не пил настолько, чтобы совершать глупости.

– Убийство не глупость, а преступление, – Алевтина Михайловна покачала головой. – Вся жизнь под откос.

– Кто же виноват? Остался без твердой руки. Оказывается, стоило мне ненадолго отлучиться, как он…

– И часто тебе приходилось оберегать его от глупостей, как ты это называешь?

– Бывало.

– Не вешай себе незаслуженные награды, Нина. Противно слушать!

– Мамочка, почему ты так разговариваешь со мной? Я ведь тоже очень сожалею. Только что же мне теперь делать? Я ему не невеста, не жена и никогда бы не стала ею, как он, бедный, об этом ни мечтал.

– Да, я чувствую, у тебя совершенно иные планы, – произнесла Алевтина Михайловна, и Нина уловила в тоне матери сожаление, смешанное с иронией.

– Ты же сама говорила, что я должна добиться в жизни большего. Говорила?

– Говорила, не отказываюсь.

– Так почему же ты сейчас хочешь повесить на меня пожизненные страдания за чужую глупость? Почему тебе так хочется видеть меня испуганной, заплаканной, готовой идти за ним в тюрьму, что ли? – Нина вышла из себя. Пожалуй, она впервые так резко разговаривала с матерью. – По-твоему, в этом мое высокое предназначение?

– Мы говорим на разных языках, девочка.

– Неправда.

– Ты бы хоть вид сделала, что жалеешь его, непутевого.

– Неужели это не написано на моем лице? – возмутилась Нина.

– Нет. И общаться ты ни с кем не хочешь, потому что тебе наплевать на всех и все. Что с тобой случилось, Нина?

– Ты придираешься ко мне. Я скоро уезжаю, а ты решила оставить такие неприятные воспоминания о доме, о наших беседах, – Нина развела руки в стороны. – Я никогда не считала себя декабристкой. Слишком высокие идеалы и, по-моему, бессмысленные. Всего должно быть в меру.

– И с каждым словом мне еще больше жаль бедного, наивного Володьку.

– Отчего же?

– Потому, что он подрался из-за тебя. Он защищал твою честь. Он не мог допустить, что кто-либо может дурно отозваться о его девушке. О прекрасной Нине, которую он в мыслях всегда называл своей невестой. Он убил Артема из-за тебя! – выпалила Алевтина Михайловна.

На мгновение за столом повисла тишина, такая, что обеим казалось, что стук сердца раздается на всю кухню. Нина опустила глаза, проглотила сухой, колючий комок в горле и придвинула ближе блюдце с пирогом. Осторожно прикоснулась к нему дрожащим мизинцем: пирог был еще очень горячим. Алевтина Михайловна молча наблюдала за дочерью, мысленно ругая себя за то, что сказала резко и обвиняюще. Но ответ Нины показал, что мать напрасно беспокоилась о душевной травме, которую могло нанести такое сообщение.

– Значит, таково общественное мнение… Ты бы сама до такого не додумалась. Прекрасно… – теперь уже прямо глядя в глаза матери, сказала Нина. – Он всегда был готов совершить поступок ради меня. Ему это удалось. Тронута. Наверное, он сейчас доволен собой – его мечта сбылась и на всю жизнь хватит воспоминаний. Только он не учел одного – меня в этой жизни не будет никогда. И не было бы, понимаешь? Его никогда не было в моих планах. Жена водителя – на что еще можно надеяться с его способностями? Это его предел. Его, но не мой!

Алевтина Михайловна закрыла лицо руками. Она уже ничего не понимала. Ей хотелось отнять ладони и увидеть, что она одна на кухне. Присутствие дочери было адской мукой. Равнодушие, цинизм, которые она источала, пронзали материнское сердце.

– Ладно, не страдай так, пожалуйста, – миролюбивым тоном произнесла Нина. – Ну хочешь, я даже схожу к нему на свидание?

– Это было бы слишком кощунственно в свете всего, что ты только что говорила, – глухо ответила Алевтина Михайловна и, встав из-за стола, вышла из кухни.

В комнате она легла на диван, отвернувшись к стене. Ей было невыносимо тяжело. И никто, ничто не могло облегчить эту тяжесть. В один миг разрушился создаваемый годами образ прекрасной дочери, которую она воспитала. Алевтина Михайловна поняла, что все это время что-то делала не так. Результат не радовал. Это означало только одно – все теряет смысл. И Нина не поймет ее отчаяния. Она вернулась чужой, а может – и была такой? Алевтина Михайловна качала головой: «Не нужно было отпускать ее так далеко. Она не готова к самостоятельной жизни. Нахватается всего, что будет рядом, впитает, как губка, и плохое, и хорошее – порой так трудно разобраться во всем самой. Я-то знаю, кто, если не я… Наверное, я сама виновата в этом – подбирала не те слова, приводила не те доводы, настаивала не на том». Алевтина Михайловна отняла ладони от лица, медленно повернулась и посмотрела на сидящую напротив Нину. Она незаметно зашла в комнату, устроившись в кресле. На лице дочери не было ничего, хоть отдаленно напоминающего сострадание, желание сблизиться. Рыжеволосая девушка смотрела прямо, и в этом взгляде был вызов. Говорить больше не хотелось ни одной, ни другой. Алевтина Михайловна не чувствовала в себе сил обращаться к дочери сейчас. Она сказала себе, что для нее все кончено: несколько дней перечеркнули усилия всей жизни, показали бессмысленность прожитого, пустоту, которая поглощает все, не оставляя шансов. Нет цели, желаний, потеряна мечта, жизнь под откос…