Пленник волчьей стаи

ПРОЛОГ

Если кому-нибудь эта история покажется невероятной, не стану разубеждать. Я и сам удивился, когда услышал ее от старого чукчи-оленевода.

...Из поселка Хаилино, что просторно расположился на берегу серебристой неглубокой реки Тылга-ваям, притока большой реки Вывенки, на моторной лодке отправился я как-то с давнишним моим знакомым, совхозным плотником Виктором, посмотреть, как идет рыбалка.

Хаилино находится недалеко от границы с Чукоткой. Потому-то почти половина местных жителей в этом добротном, уютном поселке Корякин — чукчи. За ними по численности идут коряки, потом эвены. Это из местных. А вообще-то в Хаилине, как и во всех поселках Камчатки, людей откуда только не встретишь: русские, украинцы, татары, дагестанцы, чуваши, корейцы. Виктор, например, попал сюда из Смоленска. Плотничал в Хаилине уже десятый год. Крепко врос в корякский поселок смолянин: женился на чукчанке, двух черноглазеньких дочек заимел. По-чукотски свободно разговаривал, по-корякски понимал.

Из Тылга-ваям мы довольно скоро вошли в широкую быструю Вывенку и покатили дальше, вниз. Был уже вечер, часов десять, но в этих краях в июне стоят белые ночи, и потому светило солнце и в лесу вовсю гомонили, щебетали птицы. В небе парили орланы, высматривая добычу, низко над водой носились тяжелые морские чайки, пикируя за мелкой рыбешкой. Морских чаек здесь летом много. Беренгово море недалеко — километров сто напрямую от этих мест. В протоках и заводях то и дело примечали мы уток с выводками. Иногда в кустах мелькала рыжая линялая шубка лисицы...

К реке, подчас непролазной стеной, подступали кустарники — заросли жимолости, смородины, тальника. Местами лес редел, и тогда открывались приманчивые лужайки-луговины. На многих таких лужайках стояли летние балаганы-домики. Около каждого балагана, а то и просто шалаша дымится костер. Целыми семьями жили хаилинцы в таких временных хибарах. Оно и понятно: разве усидишь в поселке, если рыба идет! (А как раз вверх по Вывенке, к нерестилищам, шел лосось.) Заслышав шум мотора, к реке первыми торопились ребятишки и собаки. За ними — не спеша — взрослые. Каждая семья хотела приветить гостя, накормить пахучей, янтарной ушицей. Виктор сбавлял газ, приветливо поднимал руку, здороваясь с хозяевами. Однако на их зазывные жесты только отмахивался с улыбкой; мол, некогда, спешу.

А ехали мы к его теще. Она с мужем тоже все лето жила на рыбалке. Хоть и знал я Виктора не первый год, гостевал у него раза три, но о теще своей он как-то не распространялся. Не видел я ее до сих пор.

Мотор равномерно урчал, лодка стремительно, легко вспарывала реку, оставляя за собой волновой клин. Иногда лес расступался, и тогда видны были далекие, в синей дымке, горы. Ах, как прекрасен и обворожителен Север летом! Тихо-тихо берет он душу в плен, и нет сил сопротивляться его объятиям. Смотришь-любуешься на буйство зелени, на живность разную, на белоснежные вершины далеких, подсиненных дымкой гор, и как-то не хочется думать, что есть где-то, далеко-далеко отсюда, шумные, суматошные города, в коих люди добровольно обрекают себя на беспокойное житие. Наверное, только здесь, на краю земли нашей, можно вдосталь напиться тишины, насладиться колдовским зелено-голубым безмолвием...

Мы миновали еще один кривун, и Виктор выключил двигатель — справа на лужайке показался небольшой добротный деревянный домик. За ним, у самого леса, — вешала, или юкольник: сараюшка «на курьих ножках» — на тоненьких столбиках. На перекладинах алели распластанные тушки рыбин. Солнце и ветер постепенно сушат, вялят тушки — будущую юколу, которую одинаково любят и люди, и собаки.

Навстречу нам выбежали четыре здоровенных серых пса. Они сначала яростно залаяли, но едва Виктор спрыгнул на берег с якорем в руке, как собаки сразу притихли, подошли к лодке, с явным интересом рассматривая меня.

В дверях домика показалась пожилая, но еще не очень старая чукчанка в ситцевом платье, шерстяной вылинявшей кофте. На ногах — резиновые сапоги, на голове — белый платок с малиновыми цветами. Лицо круглое, румяное.

- Мэй![1] — махнул рукой Виктор.

- Мэй,— улыбнулась теща. — Почему внучек не привез? — спросила она, а сама на меня посмотрела.

- Завтра привезу,— сказал Виктор и с силой воткнул якорь в землю.— Но я вот гостя из города пригласил.

- Гость — хорошо. Проходите,— пригласила хозяйка и вернулась в дом.

- Сам срубил,— горделиво сообщил Виктор, обходя со мною домик и юкольник.— Отличная дача! Никакого Черного моря не надо.— Он обвел рукой лужайку, реку.— Рыбы, икры — сколько хочешь, ягод разных, грибов — хоть комбайнами обирай. А утей, гусей... Ну куда от такой благодати ехать, скажи, а?!

Мы вошли в дом. Срезу бросилась в глаза чистота, опрятность. Пол был выкрашен желтоватой масляной краской, подоконники — белой. Вдоль стен стояли две деревянные кровати. Посредине стол. И кровати, и стол, судя по всему, смастерил Виктор. Смастерил искусно, с выдумкой. Но меня больше всего поразил камин. Настоящий, можно сказать, классический камин, отделанный диким камнем. Возле него стояли два старых, но еще крепких кресла, а на полу лежала большая шкура полярного волка.

- Ну как? — спросил Виктор.— Недурная домушка?

Я только руками развел.

Тут из проема смежной комнаты вышел старик в летней замшевой кухлянке, расшитой бисером. Я невольно вздрогнул: старик был могуч, но шел необычно — согнувшись, сильно подавшись вперед. Лицо крупное, цвета потускневшей бронзы, с тяжелыми скулами, морщинистое. С макушки стриженой головы свисал жиденький пучок длинных седых волос. На щеках, даже через бронзовый загар, проступали пунктиры татуировки. Северяне уже давно отказались от такого украшательства, и потому замысловатые узоры на лицах даже очень старых людей — нынче редкое явление. Старик был бос, что весьма удивило меня: я никогда не видел аборигенов без обуви. Да еще в таком почтенном возрасте. Он исподлобья взглянул на нас и молча присел у окна на кресло-чурбачок. В руках у него я увидел заготовку деревянного черпака и небольшой нож. Старик принялся остругивать заготовку, казалось, не обращая на нас никакого внимания. Будто мы вышли из его дома совсем недавно и снова вернулись. Я невольно задержал взгляд на его руках. О, это были великолепные руки! Огромные, перевитые набухшими венами, темные. Не руки, а корневище старого усохшего кедрача. Даже сидя старик был внушителен. Я откровенно любовался им. До сих пор не встречал среди аборигенов Камчатки таких великанов. Они ведь, северяне, не очень рослые. Особенно кто постарше. А тут — богатырь, хоть и согнутый пополам то ли годами, то ли болезнью какой.

Виктор подошел к старику, что-то тихо сказал ему по-чукотски. Старик, не подняв головы, не отрываясь от работы, кивнул.

- Пошли сети посмотрим, — предложил Виктор.— Пока теща для ухи картошки начистит, мы и сплавимся. Сеть рядом, мигом обернемся.

Мы вышли. Сойдя с крылечка, я невольно оглянулся на дверь.

- Что, занятный старик? - догадался Виктор о моей думке.

- Очень. Кто это?

Виктор засмеялся.

- Тесть мой.

Заметив на моем лице изумление, он засмеялся громче.

- Да не-е, он не родной отец моей Любахи. Отчим её, можно сказать. Моя теща — у него уже третья жена. А вот угадай, сколько ему лет?

— Лет под семьдесят, не меньше, — попытался отгадать я возраст старика-великана.

Виктор снова засмеялся:

- А восемьдесят два не хочешь?

- Сколько-сколько?

- По паспорту этому патриарху восемьдесят два года. А теще моей сорок пять. Понял, какие чудеса в наших краях случаются? Занятный старик — он и зимой редко торбаса[2] обувает. По снегу около дома может часами босым ходить.

- Ну и как теща-то с ним?

— А что «как»? Пятый год живут. Она ведь овдовела давно. Муж ее вот в этой речке утонул,— Виктор кивнул на быструю Вывенку.— Жила она вдовой, а потом взяла и вышла за этого деда. Без всякой там росписи, без загса. Просто собрала свои вещички и съехала от нас к нему. Мужик он хоть и древний по годам, но еще силен, кайнын[3]. Видал, какие у него лапищи? Старики, которые ему в сыновья годятся, говорят, что его род раньше далеко отсюда жил — на севере, по Апуке. Здесь он один. Пришел сюда с женой и двумя детьми. Старики рассказывали, что в тех краях, где он жил, за ним богатый оленевод охотился, убить будто бы хотел. А вот за что, не знают... А еще рассказывали здешние старцы, из местных, что с ним пришел как будто бы прирученный волк. Вот эти телята в шкуре, — Виктор кивнул на здоровенных серых собак, — вроде бы от того волка поколение. Сколько я его ни расспрашивал об этом, он ни слова. Старик вообще не из разговорчивых: за день два-три слова скажет — и на том спасибо. Тещу мою тоже на свой лад переделал. Бывало, тараторит без умолку, а сейчас словно с водой во рту ходит. Они между собой все больше глазами разговаривают. Во дед!

Мы подошли к лодке и на веслах сплавились метров за триста вниз. В тихой заводи, в каких обычно рыба отдыхает по пути на нерест, покачивались пенопластовые поплавки. В одном месте они были притоплены.

- Ага, есть кое-что, — хмыкнул Виктор и стал подтягивать лодку, перебирая руками веревку.

«Кое-что» означало семь серебристых красниц и десятка полтора гольцов.

Выпутав из ячей рыбин, мы поплыли назад. Теперь уже с помощью движка.

- Вообще-то старик хоть и молчаливый, но в последний год иногда нет-нет да и расскажет кое-что о прежней жизни, — подходя к дому, сообщил Виктор, — Видно, чует, что скоро придется ему к «верхним людям» собираться, в «верхнюю тундру».

- А как звать-то старика? — спросил я.

- По паспорту он Авье Степан Петрович. Их ведь, местных-то, по-настоящему регистрировали уже после войны. У них раньше только одни вроде как клички были. Имена и отчества они сами себе выбирали, когда на них анкеты заполняли для паспортов. Авье он. А там кто его знает, какое ему имя дали при рождении. Может, он совсем и не Авье.

Поужинать решили на лужайке, возле самой воды. Виктор в один миг нарубил дров, благо лес рядом, развел костер, и вскоре из ведра потянуло вкуснятиной. После ушицы мы знатно почаевали.

За ужином старик со старухой ни словечка не обронили. Мы курили, а старик продолжал возиться со своей заготовкой. Я почему-то вспомнил о волчьей шкуре на полу возле камина.

- А волчья шкура — твой трофей? — поинтересовался я у Виктора, зная, что смолянин стал здесь заядлым охотником.

- Не, дедушкин. — Он кивнул на старика.

- Это вы, дедушка, убили волка? — повернулся як Авье.

Тот прервал свою работу, отрицательно замотал головой.

- Мой старший сын убил, — вдруг услышал я его низкий, с хрипотцой, голос. — Это шкура вожака стаи. — Старик говорил по-русски медленно, но довольно чисто.

Виктор от удивления широко раскрыл глаза, потом многозначительно подмигнул мне.

- Дедушка,— обрадовался я голосу старика,— а правду говорят, что волки очень умные звери?

Авье сначала не ответил, но потом, видимо, решившись на что-то, сказал задумчиво:

- Волки — как люди... Только многие люди не понимают этого. Волк — тоже пастух олешек. Только многие люди не хотят это знать. Мой род всегда жил с волками мирно. — Старик помолчал, затем продолжил: — Мой старший сын — звеньевой. Пасет стадо в Волчьем доле. Олешки совсем плохие стали. Болеют. Слабые.

- Отчего же так? — поинтересовался я. — В том совхозе, я слышал, и ветврачи, и зоотехники хорошие.

- Хоро-ошие, а олешки, однако, слабые стали, — вроде как извиняясь, ответил старик. — Волчий дол, а волков совсем нету. Две зимы на «вертикалках» охотились на них — все-ех перебили. («Вертикалками» аборигены называют вертолеты.) Потому и олешки плохие стали. Ленивые. Без волков олешкам совсем нельзя. Волки — лучше всяких врачей... Волки — умные, однако. Олень ест ягель, грибы, листья; волк — мясо... Волки — как и люди. Они — разные...

Он умолк. Я уж думал, что разговор на этом и загаснет, но тут снова услышал тихий, хрипловатый голос старика:

- Волки могут увести человека за собой.

Мы переглянулись с Виктором.

- Не может того быть! — усомнился я.

Старик пристально посмотрел на меня, и тяжелый взгляд долгожителя тундры словно вдавил меня в бревно, на котором я сидел.

- Ты — гость, и я не обижу тебя плохим словом, — медленно сказал старик. — Но ты плохой гость, если не веришь Авье.

И тут я заметил, что его жена, сидевшая рядом с ним тихо, как мышь, тоже неодобрительно посмотрела на меня.

- Простите, дедушка. Я... я не хотел вас обидеть, но...

- Вы, живущие в больших стойбищах-городах, еще очень много не знаете про нашу жизнь, — чуть подобрев, сказал старик. — Вы много бегаете, но мало видите. Вы умеете высоко взлетать, но плохо замечаете, что у вас под ногами. Вы пишете толстые книги, я читал, когда был не такой старый, но в тех книгах бывает мало умных мыслей. Большая мудрость не может родиться среди шума железа, среди многих людей. Большая мудрость приходит к человеку только в тишине. Вы придумали много белых и желтых кругляшков-табе... таблеток от болезней. Но скажи мне, мильгитанин[4], разве вы от этого меньше болеете? Вы научили людей лечить олешек. Но все в тундре знают, что дикий олень сильнее домашнего. Сохжой, дикий самец, один может увести из табуна четыре раза по десять домашних важенок. Раньше в тундре мы не слышали о людях, которые лечат оленей. Раньше у олешек были одни лекари — волки. — Он умолк, прикрыл набрякшие веки. Потом заговорил снова: — Однако волки шибко умные. Вы их плохо знаете. Плохо. — Он опять смолк.

Тишина заворожила-околдовала и реку, и лес, Немного погодя издали послышался тоскливый крик чайки. Будто кричала несчастная мать, у которой на глазах утонул ребенок.

- Скоро я уйду в «верхнюю тундру». Мне уже давно туда надо, — совсем неожиданно вновь раздался тихий голос старика. — Мне пора... и потому сегодня я расскажу вам про одну волчью стаю. Про одного пастуха, которого стая увела за собой. Сегодня Авье будет много говорить. Так надо...