Плохо быть богатой

1

Рассекая ночное небо и оставляя за собой мощную реактивную струю, „Боинг-767" компании „Америкэн эйрлайнз", выполняющий рейс 18 из Сан-Франциско, мчался в Нью-Йорк. По расписанию самолет прибывал в аэропорт Кеннеди в шесть пятнадцать, но благодаря удачному стечению обстоятельств они пошли на посадку на добрых двадцать минут раньше.

Если не считать небольшой тряски в районе Великих Озер, полет в целом прошел спокойно. В это время суток, от полуночи до рассвета, небо обычно пустое — почти как и салон „боинга".

Эдвина Робинсон, женщина деловая и практичная, знала толк в путешествиях. Холодные закуски на пластиковых подносиках ее мало привлекали, а потому, осушив три бокала сносного шампанского и проглотив таблетку снотворного, она быстро, едва погасла надпись „ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ" — где-то на полпути от Вэлли к Тахо, — поднялась со своего места в салоне первого класса и перешла в экономический. Там всего лишь простым поднятием подлокотников на трех центральных сиденьях можно было изготовить себе удобную, хотя и неширокую постель и с удовольствием на ней вытянуться. Не полагаясь на плоские, не толще блинчика, подушки размером в почтовую марку, вложенные в бумажные чехлы, и жалкий квадрат одеяла, она прихватила в дорогу самое необходимое, запихнув во вместительную сумку настоящую, королевских размеров подушку, набитую гусином пухом. Если к тому же в качестве роскошного одеяла приспособить норковую накидку, выкроенную геометрическими фигурами и выкрашенную в пронзительно-синий цвет, — эту модель она разработала сама, — то можно чувствовать себя почти как дома. Эдвина любила путешествовать с комфортом. На ней был привычный дорожный костюм: ансамбль из эластичной ткани, на этот раз фиолетовый, дополняли бархатные зеленые ботиночки от Маноло Бланика, щедро усыпанные крупными стразами. Заснула она мгновенно и не просыпалась до тех пор, пока усилившиеся гул и тряска не возвестили начало спуска. Эдвина открыла глаза точно в тот момент, когда ее уже собиралась будить стюардесса, быстро убрала подушку обратно в сумку и, прихватив норку, вскочила со своего самодельного ложа, чтобы занять заранее облюбованное место Б в первом ряду: оттуда можно быстрее оказаться у выхода.

К тому моменту, когда самолет подкатил к аэровокзалу, она была уже в полной готовности. Быстро подправив дорогой макияж, прошлась щеткой по густой массе длинных локонов, волнующе натурально-рыжих, которые на первый взгляд казались восхитительно тугими, ну просто с картин Боттичелли, а на ощупь оказывались столь же легкими и мягкими, как гусиный пух, и устремилась навстречу грядущему новому дню абсолютно свежая, с широко распахнутыми серебристо-серыми глазами.

Едва открыли дверь, Эдвина вырвалась наружу, высоко подняв голову и жадно втягивая трепещущими ноздрями бодрящий воздух гофрированного тоннеля, ведущего из салона самолета к вокзалу: день выдался по-настоящему зимний — сухой и морозный.

„Я дома, дома, снова дома, — затаив дыхание, мурлыкала она себе под нос, точно выбирая наикратчайший путь сквозь огромный пустой терминал к багажной карусели — залу выдачи багажа на первом этаже. — Я вернулась, Манхэттен, хочешь ты того или нет! Вернулась — в твою грязь и разврат, в твои страхи и преступления — в твою жизнь! О, как я люблю эту ясную, свежую, морозную зиму!"

Эдвина едва сдерживалась, чтобы не пуститься в пляс: каждый раз, возвращаясь домой, она испытывала подобную радость. Нью-Йорк — это безудержный карнавал, шумный, ослепительный, электризующий, а она — его порождение до мозга костей. И это бросалось в глаза. О-о, еще как бросалось! Какой другой город — ну разве что Лондон или Париж — мог хотя бы отдаленно воспроизвести такое совершенство: эта небрежная элегантность, непринужденный стиль, эта быстрая, упругая походка, словно она абсолютно точно знала, куда и зачем движется, этот шик и ухоженность с головы до пят!

Все в Эдвине до последней черточки казалось вызывающе космополитичным и в то же время удивительно узнаваемым, нью-йоркским: стройная фигура и длинные, как у жеребенка, ноги, уверенные движения и эта несовершенная красота: лебединая шея чуть длинновата, скулы излишне высокие и выпирающие, рот слишком крупный, широкий, орлиный нос, самоуверенно-благородный. Каждая из черт, неправильная, если рассматривать в отдельности, и по-ребячески агрессивная, соединяясь с другими, создавала незабываемый облик. И не только с точки зрения физической красоты. Необъяснимая магия ее обаяния и жажда жизни, казалось, излучались самим нутром, и рядом с нею куда более совершенные красавицы меркли и отступали на задний план.

— Уинни! — позвала Эдвина, добравшись до места выдачи багажа.

Несмотря на то, что самолет прибыл раньше положенного часа, Уинстон уже был там — ее преданный и неизменный вокзальный сопровождающий. Он ждал ее точно у нужной ленты конвейера, хотя на мониторе не появился еще указатель, где именно будут выдавать багаж. Невероятно, но каким-то внутренним чутьем этому большому неуклюжему человеку с типично ирландским лицом и торчащими во все стороны клоками белых волос удавалось узнать все наверняка и заранее, тут Эдвина могла бы побиться об заклад.

Двигаясь в его сторону, Эдвина наградила Уинстона своей самой ослепительной улыбкой. В умении отличить бесценное сокровище, попади оно ей в руки, ей не было равных. Откладывался ли рейс или, напротив, самолет прибывал неожиданно рано, не важно — преданный Уинни уже был на месте, поджидая ее. Уинстон в одном лице представлял все виды транспортных услуг, и для него не существовало таких объективно-естественных препятствий, как пробки, болезни, несчастные случаи, плохая погода иди поломки машины; он не считал их оправданием. Ничто, за исключением смерти, не могло помешать ему оказаться в нужное время в нужном месте, и Эдвина часто спрашивала себя, как ему это удается. Каждый раз, когда она возвращалась с выездного показа моделей одежды, обремененная четырьмя огромными металлическими контейнерами, доверху набитыми образцами, — комплектов сто семьдесят, не меньше, из последней коллекции Антонио де Рискаля, и все они нужны ей для демонстрации в крупнейших универмагах крупнейших городов, — она знала: Уинстон уже ждет ее в одном из аэропортов — Кеннеди, Ла-Гуардия или Ньюарке, вместе со своим „мерседесом"-универсалом, специально переделанным в огромный фургон, который мог бы с легкостью вместить в себя этот чудовищных размеров багаж.

И в это утро, как обычно, она выхватила в толпе обожающий взгляд Уинстона, который, едва завидев ее, тотчас же потянулся за термосом с кофе, утонувшем в кармане его бесформенного пальто. Не дожидаясь ее просьбы, он налил кофе в пластмассовую чашечку и застенчиво протянул Эдвине. Она благодарно улыбнулась и, зажав чашечку обеими руками, отпила из нее. Кофе был точно в ее вкусе: черный, обжигающе горячий, крепкий и сладкий.

Они не перемолвились ни словом. Уинстон был немым, хотя слышал прекрасно, Эдвина же старалась сводить до минимума свои монологи. Им удавалось прекрасно понимать друг друга и без слов — по выражению лиц.

Ожидая, пока багажная карусель начнет свое верчение, Эдвина состроила гримасу скуки и нетерпения. Так же хорошо, как расположение мест в самолете, знала она и багажную процедуру. Еще совсем недавно ее холили теплыми от пара полотенцами и ублажали шампанским, теперь же она резко спустилась обратно на землю. Обслуживание по первому классу начиналось у входа в салон самолета и заканчивалось сразу после выхода из него. И в отличие от места в салоне, которое она выбирала сама, багажная процедура оставалась ей неподвластна, а грузчики… — о-о, эти грузчики багажного отделения, одинаковые во всем мире, — самое упрямое племя сторонников равноправия! Однако нравится ей такой порядок, нет ли — она достаточно реалистична, чтобы понимать: бывают ситуации, с которыми не может справиться даже она.

Правда, на 7-й авеню, где располагался ее офис, многие голову бы дали на отсечение, что на всей земле не найдется ситуации, которая окажется ей не по силам. За Эдвиной укрепилась репутация женщины, чудодейственным образом способной сдвинуть горы и творить чудеса: на нее смотрели, как на самое опасное для мужчин существо. Короче, ее считали женщиной, владеющей собой и миром, ее окружающим.

— Эдс, ты просто незаменима, дорогая, — такова была одна из любимых присказок Антонио де Рискаля. — Ну что бы я без тебя делал, солнышко, — это была вторая.

Признаться, подобные убеждения готова была разделить и огромная толпа клиентов великого модельера, поскольку в те моменты, когда Эдвине не нужно было отправляться на выездные показы моделей, она занималась их продажей, принимая в огромном демонстрационном зале на 7-й авеню, 550 представителей магазинов. Как правило, за двумя неделями разъездов следовали две недели обычной суеты в демонстрационном зале — график, который она делила, чередуясь, с Класом Клоссеном, надменным и чрезвычайно самоуверенным молодым человеком, преисполненным чувства собственной значимости. Платили ей за эту предполагаемую незаменимость по-царски: 120 тысяч долларов в год, плюс неограниченно щедрые представительские расходы и весь набор прочих благ, включая и возможность одеваться у лучших модельеров (конечно, у Антонио де Рискаля, у кого же еще?) по себестоимости. Но ее жизненный уровень превышал даже эти пределы, спасибо доктору Дункану Куперу, ее бывшему мужу. После их развода, случившегося пять лет назад, — именно тогда она решила вернуть свое девичье имя Робинсон, — Эдвина приняла на себя все заботы о дочери Аллилуйе; теперь девочке уже двенадцать, и развита она не по годам. От алиментов Эдвина отказалась, но Дункан настоял на том, чтобы в компенсацию расходов на воспитание дочери она приняла от него полуторамиллионную кооперативную двухэтажную квартиру в южной башне небоскреба Сан-Ремо.

Расстались они дружески, что сегодня не в моде, без взаимных упреков, и вместо того, чтобы окончательно отдалить их друг от друга, как это случилось с супружеством, развод сделал их друзьями, что было совсем уж невероятно. Даже Аллилуйя, пускаясь в челночные поездки через весь город между Сан-Ремо и своим вторым домом, домом отца, не капризничала и, как правило, оставалась в хорошем настроении.

Ну и, наконец, когда Эдвина уезжала на очередной показ коллекции Антонио, ее место в доме занимала Руби — ее незаменимая помощница, живущая вместе с ними, — становясь девочке второй матерью.

Казалось бы, чего еще желать, часто спрашивала себя Эдвина. У нее есть все: сравнительно молодые годы — ей тридцать два, внешность, здоровье, прекрасная квартира в самом роскошном месте, центре Вселенной, не меньше. Она — само олицетворение успеха: вице-президент крупнейшей империи моды, рядом бывший муж, ставший преданным другом, и дочь, которая с каждым днем изумляла ее все больше. И правда, чего еще желать?

Вот разве что двух вещей. Так, сущих пустяков. Правда, с равным успехом она могла бы грезить о билете в оба конца до Сатурна.

Всю свою жизнь Эдвина мечтала стать модельером, а потому статус исполнителя чужой воли, пусть даже сверхвысокооплачиваемого, ее мало устраивал. Сколько она себя помнила, ее завораживала мода. Еще в нежном возрасте, лет в семь, Эдвина просто обожала наряжать своих кукол — она копировала для них „взрослые" туалеты из журналов „Вог" и „Харперз базар", используя для этой цели любой клочок ткани, оказавшийся под рукой. Ее куклы были единственными из ее знакомых, кто носил туалеты таких прославленных модельеров, как Шанель, Валентино и Ив Сен-Лоран. К двенадцати годам Эдвина уже придумывала и шила большую часть туалетов для себя. Она носила их с гордостью, дополняя картину широкополыми шляпками в стиле Диора пятидесятых годов.

До встречи с Дунканом она даже проучилась пару лет в Технологическом институте моды и успела отказать нескольким претендентам на свою руку, пока Дункан не уговорил ее принять его предложение. Семейная жизнь и беременность отодвинули на задний план ее амбиции, и она с головой погрузилась в роль покорной, исполнительной жены и преданной матери. Лишь когда они разошлись, Эдвина, доведенная скукой до отчаяния, вновь вспомнила о своем страстном увлечении.

К тому времени она уже поняла, что существует иной путь, и вовсе не стоит сломя голову кидаться в круговорот империи моды, пытаясь начать свое дело; для этого ей не хватало знаний. Вот тогда-то она и примкнула к Антонио де Рискалю, верно рассчитав, что именно работа у такого мастера станет для нее лучшей школой, на которую только можно рассчитывать. Расчет оказался верен — до определенного момента. Единственная проблема заключалась в том, что ей так и не представилась возможность творить самой. И не представится никогда. Тут Антонио был самодержцем. Он самолично разрабатывал каждую модель, не упуская ни единой детали, до последней пуговицы или складки, и Эдвина вдруг обнаружила, что превратилась в одного из крупнейших менеджеров в нью-йоркском мире моды, но вовсе не в модельера, о чем так страстно мечтала.

Итак, ее первым желанием было вырваться из замкнутого круга торговли чужими моделями и начать разрабатывать их самой. Давным-давно она даже придумала себе имя на торговый ярлык — Эдвина Джи.

Но чем старше она становилась, тем быстрее тускнели ее мечты. Теперь она уже не грезила наяву и во сне о собственном имени на моделях и вспоминала об этом не чаще раза в день. Если вообще вспоминала. Хватит с нее наивных мечтаний и соблазна зажатого в кулаке доллара.

Вторым в списке ее желаний стояло нечто еще более смутное. Счастливый жребий в любви выпадает не каждому и не каждый день, а любовь, когда накатит настроение, ни в каких магазинах не купишь.

Беда в том, что для любви в ее жизни оставалось слишком мало времени и возможностей. Мир моды — область творческая, и большинство мужчин, с которыми она встречалась на этом пути, оказывались голубыми. Если же случались исключения, то претендент оказывался либо женат, либо не в ее вкусе. В тех редких случаях, когда она позволяла себе принять ухаживания и согласиться отужинать с кем-то из директоров универмагов или покупателей, с которыми Антонио де Рискаль был в деловых отношениях, ни с одним из них она не хотела бы провести даже ночь, не говоря уж о целой жизни.

А в те совсем уж редчайшие моменты, когда рядом оказывался человек, который и вправду ей нравился, против Эдвины срабатывал ее собственный успех. На вкус большей части представителей сильного пола она была слишком уверенной в себе и слишком знающей. Несмотря на все модные для восьмидесятых годов темы освобождения женщин, амбициозных устремлений молодежи и важности образования, мужчины в глубине души придерживались теории собственной исключительности. А потому ее уверенность и знания, по их понятиям, совершенно не вязались с женственностью. Она часто спрашивала себя: был ли у нее выбор? Она такая, какая есть, а ответственность, которая лежит на ее плечах, рассчитана, понятное дело, не на слабонервных викторианских девиц. Большой бизнес требовал крепких мускулов, и те же самые мужчины, которые отвернулись от нее, сочтя недостаточно женственной, с готовностью воспользовались бы малейшей ее слабостью, позволь Эдвина ей проявиться.

Ее осуждали за чрезмерную резкость, но еще более осудили бы за ее отсутствие. Вот так-то. Поэтому мужчин в ее жизни не было.

А если сбросить со счетов Руби и Аллилуйю, то и близких подруг тоже.

И все же, если честно, то жаловаться ей на самом деле не на что. Жизнь ее вовсе не так трудна, и человек менее требовательный нашел бы ее вполне пристойной. Эдвина сумела выдержать испытание деньгами и славой и даже нашла для себя удобную нишу в этом мире.

Ее размышления были прерваны резким щелчком и гулом — заработала багажная карусель. Пассажиры подтянулись поближе, расталкивая друг друга и прорываясь вперед.

И вдруг — о чудо! Нет, в это просто трудно поверить! Возможно, из-за своих устрашающих размеров первыми на ленте транспортера появились четыре контейнера, чудовищные и нескладные, а следом за ними — неужели такое бывает? — два ее чемодана.

Уинстон легко подхватил с транспортера ее вещи, подозвал двух носильщиков с тележками и устремился вперед, прокладывая путь в морозное утро, к своему фургону, припаркованному совсем рядом, метрах в пятнадцати от выхода.

У ночного рейса есть одно неоспоримое преимущество: в этот ранний час легче отыскать свободный пятачок на стоянке рядом с вокзалом.

Щедро расплатившись с носильщиками и проигнорировав отъявленно снобистское заднее отделение автомобиля, отгороженное от водителя, Эдвина скользнула на переднее сиденье радом с Уинстоном.

— Домой, Уинни! — радостно выдохнула она. — А контейнеры отправь в демонстрационный зал.

Последняя реплика имела особый смысл. Подчас расписание выездных показов коллекции было столь плотным, что едва Эдвина успевала выскочить из автомобиля у своего дома, как Уинстон уже мчался на квартиру к Класу Клоссену, чтобы, подхватив его, вернуться теперь уже с ним и с тем же багажом в аэропорт, рискуя опоздать к следующему рейсу. Это походило на чудо, но с тех пор, как Эдвине и Класу пришлось взять на себя обязанности Рубио, второго человека в фирме после Антонио, империя моды Антонио де Рискаля с оборотом в 325 миллионов долларов работала как часы. В последние несколько месяцев Рубио чувствовал себя так плохо, что уже не мог заниматься делами…

Рубио Мендес… Мысли Эдвины перенеслись к этому человеку. Неунывающий изящный венесуэлец. Точнее, некогда неунывающий и больше уже не изящный мертвый венесуэлец… Всего лишь два дня назад, когда Эдвина показывала коллекцию моделей в универмаге „Ай Мэгнин" в Сан-Франциско, в своей квартире на Лексингтон-авеню скончался от СПИДа Рубио.

Тело умершего сразу же кремировали, и сегодня после обеда состоится прощальная церемония.

При этом грустном воспоминании сияющие глаза Эдвины слегка померкли. Словно подчиняясь ее настроению, Уинстон замедлил ход машины: на Манхэттене начинался час пик.

Ей будет не хватать Рубио.

Она любила его. Именно Рубио три года назад принял ее на работу в фирму, несмотря на недовольство и резкие выпады Класа, который настроился взять на это место кого-то из своих друзей.

Эдвина стала невольной свидетельницей их стычки: в тот день, после первой беседы с руководством фирмы, она, заскочив на секунду в туалетную комнату, как раз направлялась к лифту.

— Слушай, ты, — услышала она шипение Класа, — какого черта ты припер на фирму эту куклу? Зачем она тебе? Чтобы мозга всем пудрить?

— Заткнись, Клас. От нее куда больше проку, чем от того телка, которого ты тянешь. Ты что, не видишь — ему что мода, что фокстрот?

— А ты нашел профессионалку… Хотел бы я знать, в чем…

— Начнем с того, что она женщина, если ты до сих пор не понял. И большая часть наших клиенток — женщины. И на примерки идут сюда женщины. Доходит?

— Моя бы власть, я вышвырнул бы тебя вон… — Клас едва сдерживался.

— К счастью, власть тут моя. Запомнил? А ты… Да пошел ты! И скажи спасибо, что тебя еще терпят. В общем, я все сказал. Дело решенное.

Надо ли объяснять, что с первых дней ее появления в фирме и по сей день особой любви между Эдвиной и Класом не было? Удача уже в том, считала она, что Клас занимался клиентами, когда она выезжала на показы, и наоборот. Умница Рубио так выстраивал расписание, чтобы они как можно реже попадались друг другу на глаза.

Эдвина быстро доказала, что для фирмы она просто находка: ее выездные показы всегда оказывались самыми удачными. Вот и этот, последний, закончился неслыханным заказом от универмага „Ай Мэгнин" на два миллиона долларов! Такой суммы от единичного заказчика фирма еще не получала. Стоит ли удивляться, что, как только болезнь Рубио стала заметно прогрессировать, Антонио нет-нет да позволял себе намекнуть, что место Рубио, престижное и важное, займет Эдвина, а не Клас… И что когда пробьет час, то вторым человеком в фирме тоже станет она, Эдвина. Правда, сам Антонио на эту тему откровенно не высказывался, и все точки над i окончательно расставил Рубио. Однажды, это было с месяц назад, он бодро заявил ей:

— Я говорил с Антонио, малышка, так что все решено. Как только я сыграю в ящик, ты взлетишь к небесам. Понятно? Так что у нас обоих впереди дорога…

А потом они долго, с наслаждением плакали.

Сейчас, застряв в автомобильной пробке и всматриваясь в серые башни Манхэттена, которые ясно и четко прорисовывались вдали, Эдвина почувствовала, как по всему телу ее пробежала дрожь, вызвав мурашки на коже и обдав холодком затылок. Она займет опустевшее кресло второго человека фирмы, когда-то принадлежавшее Рубио…

Мурашки исчезли так же быстро, как и появились. Черт бы побрал эту болезнь! Почему, ну почему в жизни все так устроено?

В нормальных обстоятельствах перспектива взлететь вверх по служебной лестнице, получив при этом надбавку в половину оклада, могла бы свести ее с ума. Сейчас же она чувствовала только горечь: смерть Рубио все омрачала.

Только бы Антонио хватило мудрости подождать пару дней, прежде чем официально объявить о ее назначении!

2

Желание жгло Антонио де Рискаля с раннего утра: в половине девятого он уже был на улице, высматривая себе жертву.

Поднося к сигарете золотую зажигалку фирмы „Данхилл", он вздохнул и тихо чертыхнулся. Ну почему природа так обошлась с ним, лишив его радостей обычной сексуальной жизни? И, как назло, именно в день прощания с Рубио он торчит тут, на углу 36-й улицы и 7-й авеню, жадно окидывая взглядом чернокожих юношей и молодых пуэрториканцев, выталкивающих на шумные торговые улицы стеллажи, увешанные различной одеждой.

Смертельная болезнь, казалось, дотянулась своими щупальцами до самых отдаленных уголков города, однако его плоть упрямо отказывалась воспринимать надвигающуюся угрозу.

Как обычно, 7-я авеню напоминала сумасшедший дом. Суета и скученность торгового центра, узенькие улочки с односторонним движением, на которых, рыча моторами и окутывая окрестности клубами дыма, сновали грузовики, привозя и увозя товары и создавая полную неразбериху в дорожном движении. А во всем этом смраде и гаме сновали-шныряли грузчики, толкая перед собой стеллажи с неприкрытыми рулонами ткани и готовой одеждой. Удивительно, что товары еще как-то попадают в магазин в чистом виде! И, словно этого ада кому-то показалось мало, по одному из проулков маршировали пикетчики, протестуя против кого-то или чего-то. Резкие крики носильщиков, рев автомобильных гудков, завывание сирен и шепот одурманенных наркотиками торговцев „дурью", предлагающих кокаин и марихуану, сливались в один общий гул: наверное, так мог бы выглядеть базар в аду.

Антонио де Рискаль, высокий, худощавый и безукоризненно ухоженный, смотрелся среди этого ада так же неуместно, как бриллиант в выгребной яме. Тело его, аристократически гибкое и длинное, словно задумывалось для демонстрации великолепного покроя костюмов, а черты загорелого до цвета меда лица — выдающиеся скулы, серо-зеленые глаза и задранный к небу нос — были столь же изысканно-коварны, как и его манеры. Всегда ухоженные и отполированные ногти холеных рук и даже плешь на затылке, окаймленная серебристо-черным ободком волос, смотревшаяся вполне величественно, дополняли общий облик благополучия и успеха.

— Эй, остерегись! — раздалось у него за спиной, и Антонио едва успел отскочить в сторону: на него катился грохочущий стеллаж с одеждой.

Волна ярости залила ему щеки, руки сжались в кулаки. Ублюдок! Похоже, эта шваль нарочно выбирает самых приличных прохожих, чтобы унизить, а то и сбить с ног.

Внезапно ярость исчезла, уступив место неодолимому возбуждению.

— При-и-вет! С чего бы это? — присвистнул он. Стеллаж, едва не сбивший его с ног, прокатил мимо, и Антонио краем глаза заметил грузчика, толкавшего его.

О Пресвятая заступница! Сколько же ему лет? Восемнадцать? Или все девятнадцать? А уж худущий, и посмотреть-то не на что!

Хотя нет: ляжки что надо — сильные, крепкие. Под плотным стеганым жакетом — гибкий, мускулистый торс. А эта уверенная, надменная походка… Потертые драные джинсы фирмы „Ливайс" облегали парня так плотно, что выставляли на показ все его достоинства, гордо предъявленные всему миру.

С одной своей слабостью Антонио не мог совладать совершенно: подчас решения диктовал ему не голос разума, а то, что находится ниже пояса. Вот и сейчас противиться зову плоти было выше его сил. Начисто забыв об осторожности, он отшвырнул в сторону сигарету и двинулся следом за пареньком.

И ягодицы у него аппетитные, подумал он, и тут же кровь быстрее побежала по жилам. Потрясающий экземпляр! И главное — прекрасно об этом знает. Тут Антонио не обманешь, ему-то уж известно, что с такой-то походкой жеребчика, размеренным покачиванием тощих бедер и откровенной гордостью своими достоинствами, выпирающими вперед, не рождаются. Не-ет, такая походка — результат тщательной подготовки и совершенствования.

Интересно, кто он? Пуэрториканец? Полукровка? А заработок? Сколько ему тут перепадает?

Антонио задумался, какой эффект могла бы произвести на паренька сотенная, если помахать ею у него перед носом. Может, хоть это собьет с него спесь?

У 37-й улицы носильщик с шумом выкатил стеллаж на проезжую часть, чтобы пересечь 7-ю авеню, и Антонио едва не наступил ему на пятки, в счастливом ослеплении не замечая ни рева автомобильных гудков, ни надвигающегося транспорта.

Быстро одолев проезжую часть, паренек свернул в переулок и внезапно резко остановился, так что Антонио буквально врезался в него со всего маху.

Он не успел еще и рта раскрыть, чтобы пробормотать извинения, а паренек уже воинственно уставился на него черными как маслины глазами на смуглом приятном лице.

— Эй, ты, в чем дело? — заорал он. — Какого черта ты за мной тащишься?

Антонио в один момент позабыл о всех восторженных эпитетах, которыми его осыпал еженедельник „Тобе рипорт", посвященный вопросам моды. Он, „ведущий американский модельер", который одевает и украшает модными аксессуарами самых богатых женщин страны, в том числе трех бывших первых леди, он, Антонио де Рискаль, глава империи моды с оборотом в 325 миллионов долларов, доходы которого только в прошлом году составили 420 миллионов долларов и который в 1987 году, уже после уплаты всех налогов, получил чистую прибыль почти в 19 миллионов, он, крупнейший мастер, у которого наград и призов „Коти" больше, чем у любого другого дизайнера в стране, неожиданно был отброшен до крайне идиотского, крайне неприятного и крайне унизительного положения. Но вместо унижения он чувствовал лишь непреодолимое возбуждение.

Сложив ладонь чашечкой, он деликатно откашлялся.

— Я… Извините меня… — мягко произнес он, оставаясь на том же месте, почти вплотную к пареньку.

— Ты что, — тот вдруг презрительно фыркнул, — педик?

Грубость и унижение лишь усиливали удовольствие. Краска стыда залила щеки Антонио, а тело сотрясала едва заметная дрожь. Он тихо пробормотал в ответ:

— Извините, что докучаю вам…

Он заметил, как сузились маслиновые глаза паренька. Казалось, он в раздумье — плюнуть на Антонио, сделав вид, что ничего не произошло, послать его подальше или же немного поиграть с ним? Пока паренек решал эту задачку, Антонио жадно его разглядывал.

Мальчишка просто находка. Глаз невозможно отвести. Перед такой вот грубоватой красотой, свойственной детям улицы, Антонио капитулировал сразу же. Именно такие типы ему и нравятся. Черт, да он просто сама мечта!

Такой стоит не одной сотенной, вдруг растерянно подумал он. Двух. Или трех?

— А если я предложу вам триста долларов?.. — выдавил он.

Мальчишка, казалось, не понял.

— Чего-о? — протянул он.

Антонио судорожно глотнул воздух.

— Я дам вам триста долларов, если вы пойдете со мной — всего на полчаса.

Парень расплылся в ухмылке.

— Хочешь сказать что заплатишь, если я тебя трахну?

Едва не лишившись сознания, Антонио живо закивал в ответ.

— Это недалеко, пару кварталов отсюда. Парень пожал плечами.

— Пойдет. А почему бы и нет? — Голос его внезапно сделался жестким. — Но сначала мне надо закончить с делами. Значит, появлюсь в десять.

— Прекрасно. — Антонио был так взволнован, что едва мог говорить. Голова шла кругом. В десять пятнадцать у него примерка — что ж, придется попросить секретаршу, чтобы заняла чем-нибудь эту старую колоду, пока он закончит с мальчишкой. В офис он проведет его через черный вход и так же отправит обратно. Этот путь ему хорошо знаком, приходилось им пользоваться.

— Значит, в десять, — мечтательно проговорил он. Одна мысль о предстоящем сводила с ума.

Обратно, на 7-ю авеню, 550, он буквально летел и всю дорогу, пока шел к лифту, шагал по просторной роскошной приемной в стиле Наполеона III и открывал дверь своего кабинета, радостно мурлыкал под нос какую-то мелодию.

Под дверью, подобно грозному сфинксу, восседала за своим столом его секретарша Лиз Шрек.

Вот уж кого никак нельзя было назвать украшением приемной, так это его секретаршу. Плотная, полная женщина, совершенно невыразительная, она каждое утро тащилась в городском транспорте на службу из отдаленных кварталов Куинса, зажав в одной руке сумку из крокодиловой кожи, а в другой — прозрачный пластиковый пакет с маргаритками. Словно для компенсации малого роста ее огненно-рыжие волосы были собраны на макушке в подобие башни, уносящейся ввысь. В общем, секретарша напоминала Антонио какую-то жуткую смесь хищницы-пираньи и красноперки.

Лиз уже перевалило за шестьдесят, и в своих кругах она слыла одной из самых знающих и опытных секретарш в городе. К тому же за ней тянулась легенда об абсолютной неподкупности.

— Доброе утро, отрада глаз моих, — промурлыкал Антонио, изобразив самую ослепительно-белозубую улыбку из своего арсенала, проходя мимо секретарши в кабинет.

— Не понимаю, чего в нем доброго? — проскрежетала Лиз, закуривая уже десятую за сегодняшний день сигарету. — Утро перегружено работой, а второй половины дня вроде как и вовсе нет, из-за прощания с Рубио. Чего уж тут доброго. — Она покосилась на Антонио сквозь клубы сизого дыма.

Он на секунду задержался у двери:

— Кстати, назначенная на десять пятнадцать…

— Дорис Баклин, я помню, да-да.

— Поскольку время примерки уже поздно менять, а я… у меня есть важное дело… Попросите ее подождать в приемной, пока я не приглашу ее войти. До этого момента прошу меня не беспокоить.

Он вспомнил мальчишку: сплошные мускулы и прочие прелести. Через полтора часа он проведет его по черной лестнице к себе в кабинет через запасной вход. Потом они немножко поразвлекаются, а старая коряга ни о чем не догадается. Антонио едва сдерживал волнение, чтобы не выдать себя.

Лиз впилась в него подозрительным взглядом.

— Есть еще просьбы? — спросила она ядовито.

— Пока все.

— И этого достаточно, — зло полыхнула секретарша. — У вас стальные нервы, знаете. Конечно, клиенты-то осаждают меня, а не вас. Как будто это я срываю расписание… — Она раздраженно фыркнула. — Одного не могу понять: зачем назначать встречу, если не можете сдержать слова?

Антонио вздохнул, перешагнул порог кабинета и прикрыл за собой дверь. Порой он спрашивал себя, что заставляет его терпеть присутствие Лиз? Брюзжит, как муха в осень.

Дай ей волю, она бы всех кастрировала, и охнуть не успеешь.

3

Эдвина летела домой как на крыльях.

Сан-Ремо, расположенный на Сентрал-Парк-Уэст, 145, без сомнения, являлся архитектурной жемчужиной Нью-Йорка: семнадцать этажей величественной довоенной постройки как бы раскалывались на две каменные башни цвета сливочного масла, каждая из которых взмывала ввысь еще на одиннадцать этажей. Фасад здания, обращенный на Центральный парк, поражал богатством и роскошью каменного декора в стиле рококо и множеством галерей.

Украшенные портиками шпили башен, казалось, царапают пухово-белые облака, стремительно проносившиеся по бледному зимнему небу. Да и внутреннее решение здания, предусматривавшее роскошные холлы, высокие потолки и широкие коридоры, свидетельствовало о более благодатных временах, ушедших в вечность.

— Доброе утро, мисс Робинсон, — поприветствовал Эдвину седовласый швейцар, кинувшись навстречу, чтобы открыть дверцу „мерседеса". На нем была серая униформа, на ногах — светло-серые высокие сапоги. Увидев Эдвину, он коснулся рукой козырька форменной черной фуражки.

— Привет, Рэнди, — отозвалась Эдвина чарующе-туманным голосом, выпорхнув из автомобиля. Она улыбнулась ему одной из тех улыбок, что способны озарить самый сумрачный день, особенно в комплекте с чаевыми, которые она незаметно сунула ему в руку. Какое сердце устоит против этого? — Не поможете Уинстону внести багаж? Там два моих чемодана.

— Сию минуту отправлю его наверх. — Рука Рэнди снова услужливо взметнулась к козырьку.

Эдвина вошла в лифт. С нетерпением коснулась кончиком языка ярких губ, чувствуя, как ее охватывает дрожь нетерпения, пока лифт преодолевал этажи южной башни, остановившись наконец на двадцатом этаже. Наконец-то она дома! Здесь — центр ее Вселенной, уютный и роскошный очаг, готовый согреть своим теплом, ее убежище, спасение от давки и сутолоки жестокого города, ее уютное волшебное святилище, сокрытое высоко в небе.

Едва Эдвина открыла дверь, готовясь переступить через порог, как на нее обрушился, оглушив, гром и грохот льющейся откуда-то музыки в стиле рок: казалось, это бьется само каменное сердце здания. Быстро захлопнув за собой дверь, Эдвина огляделась, нахмурившись. Грохочущие звуки, обрушившиеся на нее откуда-то сверху, странные слова песни, сопровождавшие этот грохот („смерть разуму… мертвая голова… пустые мозги…") плохо вписывались в элегантность ее прихожей с полом из черно-белого мрамора, обитыми винно-алым шелком стенами, огромной картиной в овальной раме, изображающей цветы и висевшей над столиком работы Уильяма Кента, на котором возвышались огромные канделябры, а также расставленными повсюду вазами с цветками красной и белой тропической антюреумы, белой фрезии и длинными стеблями белых орхидей, изящно запрятанных среди веерообразных лучей пальмовых листьев.

На столике, как обычно, поджидала ее аккуратно разложенная в четыре стопки почта. В первой были номера журналов „Женщины", „Дом и сад", „Гурман", „Город и усадьба", январские выпуски нескольких журналов мод и газет; во вторую, судя по всему, попала всякая чепуха, в третью — письма и счета, и, наконец, в корзиночке мейсенского фарфора ожидали ее плотные, с намеренно замысловатым шрифтом приглашения на светские рауты. Эдвина получала за одну неделю около десяти подобных приглашений. Что ж, почтой она займется позже. Всему свое время.

— Руби! — позвала Эдвина, стягивая перчатки голубой кожи и нетерпеливо похлопывая ими по тыльной стороне ладони. — Я приехала!

Со стороны кухни послышались вздохи, какой-то шум, и наконец в дверях появилась Руби. Изумление, написанное на ее цвета красного дерева лице, сменилось веселой белозубой улыбкой.

— Господи милостивый, мисс Эдвина! — воскликнула она. — Вы уже вернулись!

Эдвина улыбнулась и шагнула вперед, чтобы обнять Руби.

— О, Руби, как я рада! Если бы ты знала, как мне тебя не хватало!

Руби скорчила легкую гримаску.

— Если бы вы позвонили, я бы попросила вас еще на денек-другой задержаться. — Она слегка запрокинула назад голову и сердито воззрилась на лестницу, грациозным витком уходящую на второй этаж. — А все Аллилуйя… Сказала, что больна, и не пошла в школу. И что, как вы думаете, она делает? Взгромоздилась на постель, словно она принцесса Диана, и врубила эти дикарские звуки во всю мощь! Так, что я даже мыслей своих не слышу! — Руби с упреком покачала головой.

Медленно снимая норковую накидку, Эдвина обеспокоенно нахмурилась:

— С ней что-нибудь серьезное? У нее жар? Руби сердито отмахнулась:

— По моему разумению, это не жар, а лень. Причина не пойти на занятия, — проворчала она. В коричневых глазах Руби на мгновение вспыхнула ярость, но тут же погасла. Весь облик этой крупной большегрудой женщины с душой ангела-утешителя и золотым сердцем был удивительно успокаивающим. Она чем-то напоминала Эдвине огромный корабль, уверенно рассекающий носом морские просторы.

— Хорошо съездили? — принимая из рук Эдвины норку и неодобрительно ее разглядывая, спросила Руби. Она давным-давно дала Эдвине понять, что только глупцы или гулены перекраивают хорошую норку, а затем красят ее в синий цвет. — Просто ума не приложу, что происходит с этой девчонкой в последние две недели! — проговорила она в отчаянии. — Это совершенно другой ребенок, совсем не та, что вы оставили. Спросите меня, так я скажу, это не у певцов нет мозгов, это у нее пустая голова…

Эдвина встревожилась уже не на шутку.

— Руби, что ты имеешь в виду? — спросила она дрогнувшим от беспокойства голосом.

— Поднимитесь к ней, так увидите сами, — мрачно махнула Руби в сторону лестницы и, продолжая бормотать себе что-то под нос, принялась убирать в шкаф ненавистную синюю норку. Глаза бы ее на все это безобразие больше не глядели! — Но прежде, вот вам мой совет: глоток крепкого виски либо бренди вам не помешает…

Господи, да о чем она говорит? Эдвина ничего не понимала. Что могло случиться с ее прелестной милой малышкой за несколько дней?

Всего лишь год назад Аллилуйя решила стать балериной, а еще годом раньше — оперной певицей. Последним из самых сумасбродных ее решений стало желание выучиться на скрипачку, чтобы играть классику. Под этим девизом прошли несколько месяцев: вся квартира была заполнена чарующими звуками музыки.

И вдруг этот адский грохот… „Нет мозгов…"

Эдвина одним махом взлетела по лестнице вверх. Чем ближе к комнате дочери, тем несноснее становился грохот.

Дверь в царство сказочной принцессы, все сотканное из кружев — кружевное покрывало на кровати, кружевные скатерти и салфетки и даже кружевные занавески на окнах, — была закрыта. Эдвина постучала.

Ответа не последовало.

Иначе и быть не может, резонно успокоила она себя.

Удивительно другое: как у девочки вообще голова от этих звуков не лопнула.

Легко надавив на медную дверную ручку, Эдвина открыла дверь и застыла в немом ужасе.

Представшее ее глазам зрелище казалось абсолютно ирреальным. Ее первой мыслью было, что она попала в один из фильмов Стивена Спилберга: открыв совершенно обычную нормальную дверь, она оказалась на пороге преисподней.

Что произошло с прелестными стенами детской, на которые вручную был нанесен узор, напоминающий кружева? Куда подевались скатерти из бельгийского кружева, занавески, покрывала?

Эдвина прислонилась к дверному косяку, не в силах вымолвить ни слова. За две недели, что ее не было, дорогой узор стенной росписи сменили грубые черно-белые, как у зебры, полосы, покрывавшие даже потолок, а изысканная мебель, тоже драпированная кружевом, была ободрана до грубого остова и выкрашена в вызывающие тона: голая кровать с пологом на четырех столбиках — в испепеляюще розовый, туалетный столик — в отвратительный зеленовато-желтый. Повсюду были разбросаны акриловые покрывала, расписанные под леопарда: они прикрывали странные конструкции, которые, как смутно подсказывала ей память, некогда были изящными креслами-качалками, закрывали постель и даже свешивались с окон в качестве занавесок, напоминая полог у входа в палатку. Прекрасный паркет, когда-то тоже вручную выложенный узором из венков, теперь был спрятан под мрачным скверным паласом из зеленого искусственного меха — такими покрывают сиденья в туалетах. На экране телевизора тряслась и извивалась под вспышки и мерцание какая-то рок-группа, но даже Эдвина, далеко не специалист в этой музыке, могла понять, что звук телевизора выключен: снующие по экрану образы и грохочущая музыка не совпадали. Очевидно, оглушающей какофонией они были обязаны музыкальному центру.

Посреди всего этого ада возвышалось существо, которое еще недавно было ее милой драгоценной дочуркой. Аллилуйя Купер стояла посреди постели на коленях, ее длинные каштановые волосы, восхищавшие Эдвину всего две недели назад, теперь были коротко острижены и торчали во все стороны прямыми жесткими пиками, выкрашенными в черный и желтый цвет. Свежее чистое лицо девочки покрывал толстый слой дешевой грубой косметики, основной акцент которой пришелся на губы, почти черные, и глаза а ля Мадлен Дитрих.

А одежда… Эдвину передернуло. О Боже, где ей удалось сыскать эту рвань, пригодную разве что для помойки? И что она сделала со своей настоящей одеждой? Эдвина никогда прежде не видела того, что сейчас было на ее дочери: старый потертый мотоциклетный жакет из черной кожи, ярко-алый обтягивающий топик, брючки из черного кружева в обтяжку и грязно-белые теннисные тапочки. С эполетов жакета, с ремня, а также с мочек ушей, с запястий, шеи и даже с одной из щиколоток свешивались груды искусственных украшений, которые обожают посетители самых дешевых забегаловок Лас-Вегаса.

Эдвина не могла опомниться. Судорожно глотнув воздуху, она потрясла головой, словно стараясь стряхнуть с себя представший ее взору кошмар. Похоже, Руби еще недооценила ситуацию… Это создание… женского пола… Нет, оно не может быть ее дочерью! Видимо, пока Эдвина была в отъезде, злые эльфы похитили ее девочку, оставив вместо нее оборотня…

Слегка придя в себя, Эдвина на негнущихся ногах прошла в комнату, чтобы выключить ревущий плейер. Теперь комнату озаряли только блики и вспышки мечущихся по экрану телевизора беззвучных образов.

Аллилуйя вскочила с кровати.

— Салют, Эдс! — Она сверкнула улыбкой в сторону матери и выдула огромный розовый пузырь жвачки.

Салют? Эдс?… А где же привычные: „Привет, ма!"? Эдвина пристально рассматривала создание, предположительно приходившееся ей дочерью.

— Ал? — произнесла она потрясенно. — Это правда ты?

— Ну ты даешь! А кто же еще? — Аллилуйя округлила темно-карие с золотыми огоньками глаза. — Слушай, только не начинай гудеть, ладно? По-твоему, у меня тут крыша поехала? Ты вернулась домой: ай-яй-яй, что с моей девочкой?

— Именно так, — кивнула Эдвина. Стараясь унять дрожь, она присела на край постели. Опустив голову и зачем-то разглядывая отполированный ноготок, глубоко вздохнула, затем, подняв глаза, встретила прямой взгляд дочери. — Ал, малышка, — сказала она быстро.

— Я думаю, нам нужно поговорить.

— Ой, ма-а-а… — недовольно протянула девочка и трагически закатила глаза. — Все же будешь учить меня жить, так?

— Я просто волнуюсь за тебя, вот и все. Детка, Руби сказала мне, что ты больна.

Аллилуйя потупилась.

— Ну… Мне нездоровилось… Знаешь, как бывает, — вроде вот-вот заболеешь, доходит? — Она бросила на мать быстрый взгляд, чтобы проверить ее реакцию.

Судя по выражению лица Эдвины, лед еще не растаял. Похоже, даже наоборот.

— Правда? — холодно проговорила Эдвина. — А нельзя ли более подробно описать, чем это ты собиралась вот-вот заболеть, юная леди?

Аллилуйя воинственно вздернула подбородок:

— Ну, ты понимаешь…

— Ал, — спокойно проговорила Эдвина, ее внутренний ужас выдавала лишь бешено пульсирующая в виске кровь, которую она никак не могла унять. — Надеюсь, мы придем к какому-то соглашению.

— О-ох, — вздохнула девочка, все еще оставаясь настороже. — Значит, сейчас начнется очередной нудеж…

Сделав вид, что не расслышала последней фразы, Эдвина выпрямилась, расправив плечи и спину.

— Прежде всего… что касается твоей комнаты… Не могу не признаться, что для меня это шок. Все же тебе следовало поговорить со мной, а уж потом предпринимать эту… — Она замолчала, подыскивая слово. — Ну, перед тем как ее портить…

— Ма, — в голосе девочки зазвучали нотки усталого недовольства, — ты же никогда не слушаешь! Я сказала тебе по телефону на прошлой неделе, что хочу заняться своей комнатой, и ты ответила: „Прекрасно, дорогая". Естественно, я подумала…

— Ты подумала то, что тебе хотелось подумать… Ты же лучше всех все знаешь… Ну да ладно, что сделано, то сделано. — Эдвина сжала губы. — Теперь об одежде… и косметике. — Она помолчала, нахмурившись, и вопросительно взглянула на дочь. — Твой отец видел тебя в таком виде?

— В каком виде? — Аллилуйя смотрела на мать широко раскрытыми глазами — сама невинность.

— Хватит валять дурака, детка.

— Да правда, ма! Что в тебя вселилось? Кидаешься на меня со страшной силой!

— А как же ты думала? Уж если ты решаешься на такие шаги, то должна и предвидеть последствия. Ты считаешь себя достаточно взрослой, чтобы поступать по-своему, значит, должна быть готова ответить за свои поступки.

— Ты обращаешься со мной, как с ребенком!

— Для того, чтобы с тобой обращались, как со взрослой, нужно и поступать как…

Аллилуйя не дала ей договорить: углядев что-то на экране телевизора, она внезапно издала пронзительный вопль и врубила звук телевизора на полную мощь. Эдвина изумленно уставилась на экран: что могло так потрясти ее дочь?

На экране какой-то юнец с такими же, как у Аллилуйи, желто-черными волосами, торчащими во все стороны, с таким же макияжем и почти в том же самом кожано-брючном одеянии дергался практически под те же самые звуки, которые несколько минут назад удалось ликвидировать Эдвине, выключив плейер. „Пустая голова…"

— Это же Гадкий Билли! — восторженно взвизгнула девочка, стараясь перекричать резкие звуки музыки.

Эдвина вздохнула: так вот тот источник вдохновения, откуда ее дочь черпает идеи в одежде и косметике!

Дождавшись, пока песня кончится, Аллилуйя снова выключила звук. Она была в полном восторге, чего никак не могла сказать о себе Эдвина. В ушах все еще стоял звон, и она никак не могла избавиться от жутких видений, только что скакавших по экрану: рокеры, вампиры, хищники — и над всеми ними Гадкий Билли, своеобразный Франкенштейн хард-рока. Она с отвращением поежилась. Вот уж действительно пожалеешь о канувших в прошлое „Звуках музыки" или „Бэмби". Нет уж, кто как, а она всем этим Билли предпочитает бархатный голос Джули Эндрюс.

— Слушай, ма, правда, он самый сексуальный из всех них? — мечтательно протянула девочка, закатив глаза.

О Боже, час от часу не легче. С каких это пор Аллилуйю стала интересовать в мужчинах сексуальность?

Глубоко вздохнув, Эдвина попыталась взять себя в руки и ничем не выдать свою озабоченность.

— Ты должна понять, малышка, я просто хочу быть хорошей матерью. А это работа не из легких, поверь.

— Как и быть дочерью, — парировала Аллилуйя, выдувая очередной розовый пузырь.

— Да, я согласна. — Эдвина понимала, что слова звучат неубедительно и банально, но они передавали ее волнение. Она опять легко вздохнула. Если бы только Аллилуйя поверила, что она и вправду ее понимает! Эдвина вспоминала свое детство — вот уж его никак не назовешь нормальным. Полная фантасмагория.

Эдвина родилась в Нью-Йорке. Отца своего она не знала, а мать, Холли Робинсон, никогда о нем не рассказывала. Единственное, что ей удалось выяснить, — фамилия отца и правда была Робинсон, а странное чувство юмора, свойственное ее матери, проявилось в записи, которая была сделана ею в 1956 году в свидетельстве о рождении дочери и теперь останется с нею до могилы: Эдвина Джорджия Робинсон.[1] Эдвина Джи.

Очень скоро все вокруг стали звать ее просто Эдс.

Девочку мало беспокоила необычность ее имени, а вот частое отсутствие матери беспокоило куда больше. Холли Робинсон не отличалась серьезностью поведения. Она обожала веселье и путешествия и беззаботно перемещалась из одного часового пояса в другой, полагаясь исключительно на великодушие своих спутников, приглашения и подарки друзей-приятелей или просто знакомых. Недостатка ни в тех, ни в других она не испытывала, чему способствовала ее очаровательная внешность, а также острый ум и яркая индивидуальность, оживлявшие любую вечеринку, на которой она появлялась. Холли входила в число завсегдатаев всех ведущих игровых площадок мира, будь то Париж, Сардиния, Монте-Карло, Лондон или же побережье Карибского моря. Повсюду, где только мог приземлиться самолет, легко сходила на землю и Холли. Денег у нее никогда не было, и матери с девочкой частенько приходилось перебираться из одного отеля в другой, подчас тайком выскальзывая из них ночью, чтобы не платить по счету. Однако недостатка в мехах, туалетах или ювелирных изделиях она не испытывала никогда, как не было у нее недостатка ни в магазинных счетах, ни в билетах на самолет, ни в приглашениях на званые вечера и прогулки на яхте. Красота и оригинальность Холли Робинсон служили ей пропуском в иной мир. Правда, пропуск этот был выписан на одно лицо; на детей он рассчитан не был.

Когда девочке исполнилось два года, Холли оставила ее у одной бездетной пары — своей школьной подруги, бывшей замужем за врачом.

— Я исчезаю всего на пару дней, — беззаботно щебетала она. — Вы же понимаете, ну что мне делать на Микеносе? Посмотрела один остров, посмотрела другой, ну и что дальше?

И, послав воздушный поцелуй дочери и махнув на прощанье рукой подруге, упорхнула куда-то на три месяца.

Но это было только начало.

К трем годам Эдвина уже по полгода проводила в переездах от одной подруги матери к другой. Причем каждый раз друзья и подруги оказывались новыми. Как правило, одного долгого визита было достаточно, чтобы в следующий раз искать новый дом.

Еще через год девочке приходилось гостить у чужих уже месяцев по девять. Когда же ей исполнилось семь лет, Холли, количество подруг которой, по-видимому, стало истощаться, оставила девочку с двумя молодыми людьми, живущими вместе в Гринвич-Виллидж.

— Это Альфредо, а это Джозеф, — прошептала она дочери нежным девическим голоском. — Это твои дядюшки, дорогая. Будь умницей, и мама скоро вернется. — Холли послала дочери ставший уже привычным поцелуй, закуталась в новые соболя и умчалась на какую-то вечеринку в шато, расположенное на другой половине земного шара.

Больше она не возвращалась — ни для того, чтобы забрать девочку, ни для того, чтобы исчезнуть снова. Ее самолет разбился в Альпах, и „дядюшки" Альфредо и Джозеф остались с семилетней девочкой на руках.

Они жили на пятом этаже старого дома без лифта на Бликер-стрит. Эдвине и в голову не приходило, в какой жалкой конурке проходит ее детство, а если бы вдруг пришло, она не обратила бы на это внимания. Пусть дом их считали грязной развалиной, зато на кухне была вода, комнатки всегда были чисто убраны, а обстановка и вовсе казалась пристойной — куда лучше, чем заслуживало жилье. Пол в комнатах покрывал рыжий линолеум, по обеим сторонам обваливающегося камина стояли кадки с рододендронами, водруженные на подставки. Старенькую мебель облагораживали яркие индейские покрывала, а гипсовую статуэтку мадам Помпадур, выкрашенную в серебристо-серый цвет, венчала соломенная шляпа. На каждый светильник был наброшен абажур из розового шелка, и приглушенный свет скрывал трещины на стенах и следы тараканьих перемещений. Тихие звуки цитры и острый, пикантный запах благовоний превращали эту норку в надежное укрытие от городской скверны.

Нужно признать, что дядюшка Эл и дядюшка Джо девочке нравились — впервые за долгие месяцы обивания чужих порогов. Она была еще слишком мала, чтобы понять: нормальные мужчины не живут вместе, не обнимаются и не целуются, как это случалось с Элом и Джо. Но все прочее, что скрывалось за этим, было скрыто и от глаз девочки.

Они счастливо прожили вместе около двух лет чуть ли не на второй день их совместной жизни Эдвина отбросила странноватое обращение „дядюшка" и стала называть Эла и Джо по именам. Так они и жили: два любящих брата со своей младшей сестренкой. Именно Джо, дизайнер-модельер в каком-то маленьком экспериментальном театре, помог ей впервые сшить туалеты для ее кукол. В обязанности же более серьезного Эла, фотографа, входили заботы о том, чтобы девочка не пропускала школу. Он же встречал ее после занятий. Но самое главное — Эл и Джо внесли в ее жизнь элемент стабильности, заботились о ней и щедро делились с девочкой теплом своих сердец. Первое время Эдвина еще рыдала по ночам, вспоминая мать, но постепенно эту боль вытеснило смутное ощущение своей собственной семьи.

Однако все хорошее когда-нибудь кончается. Или прерывается на некоторое время. Один из соседей снизу — толстый, злобный человек, возненавидевший Эла и Джо, — не поленился позвонить в службу социальной опеки и донести на них.

Почти немедленно в квартире на Бликер-стрит возникла сотрудница этой службы: строгая и хмурая, затянутая в нарочито грубый, мужского покроя костюм. Она окинула взглядом обитателей квартирки и, скорчив кислую мину, строго отчитала „дядюшек" А после недолгой, но жестокой схватки с ними, когда каждый старался перетянуть девочку к себе, победоносно увела Эдвину с собой. По дороге к городскому приюту сотрудница нудно поучала Эдвину, объясняя, что хорошенькой девочке следует получить „достойное" и „нормальное" воспитание и что она подберет для нее приличный дом.

Эдвина плакала и твердила, что не хочет в „приличный дом", а хочет обратно, к Джо и Элу. Но мадам только снисходительно и загадочно улыбалась, заметив, между прочим, что девочка „еще будет ей благодарна"

Эдвине тогда исполнилось только девять лет.

Бездетная семья, в которую ее определили, жила в отдаленных закоулках Бронкса. Пара была очень молодая, яркая и преданная друг другу до гробовой доски.

— Мы будем звать тебя Ванесса, — сказала ей женщина. — У нас когда-то… Ну да ладно, неважно. — Она сверкнула белозубой улыбкой и откинула назад копну прямых светлых волос. — Ванесса… Ну-ка, повтори! А меня называй мамой.

Эдвина смотрела и слушала, а в голове колотилась одна мысль: только бы выбраться отсюда любым путем!

Тремя днями позже ей представилась такая возможность. Как-то среди ночи она тайком скользнула в спальню хозяев и, стянув двадцатидолларовую бумажку, в пять часов утра предстала пред изумленными очами Эла и Джо.

„Дядюшки" оценили ситуацию в одно мгновение. Эл, подхватив девочку, отправился в плохонькую гостиницу в отдаленном конце города, а Джо остался дома — изображать оскорбленное достоинство перед работниками службы опеки, как только те нагрянут к ним в дом.

Менее чем через неделю они сняли себе другую квартиру в совершенно другом месте, не оставив на прежней и адреса и забрав с собой все семейные реликвии: подставки, статуэтку мадам де Помпадур, теперь уже пронзительно-зеленую, как летний день, и все индейские покрывала.

Они прожили мирно и счастливо еще три года, и все это время Эл и Джо посвятили Эдвине, прививая ей понятие стиля и совершенно безудержно ее обожая. Они одевали ее, как принцессу, брали с собой на вернисажи и в театры и даже вместе ездили летом на курорт в Пайнс, где ее сразу же окрестили „принцессой сезона".

Потом, когда съемки для модных журналов принесли Элу известность и деньги, Джо вдруг потерял голову, влюбившись в одного из смазливых манекенщиков из тех, кого снимал Эл, и исчез вместе с ним. Несколько месяцев Эл не мог оправиться от удара и, чтобы не дать тоске сгубить себя окончательно, с головой ушел в работу.

Вскоре, преодолев все преграды, он стал одним из самых престижных фотомастеров в Нью-Йорке, работающих в сфере моды. Он заработал кучу денег и вместе со своей „племянницей" переехал в богатый район Мюррей-Хилл, открыв там же студию.

К тому моменту в крови Эдвины полыхал уже особый жар — страсть к моде. Именно благодаря Элу она поступила в Технологический институт моды, оставила который лишь для того, чтобы стать женой Дункана Купера и матерью Аллилуйи.

— Ма, — вывел ее из раздумий резкий голос дочери, — ты здесь или где-то в облаках?

Эдвина стряхнула с себя нахлынувшие воспоминания.

— Конечно, здесь, малышка, — отозвалась она, и голос ее дрогнул. — Я просто вспомнила себя в твоем возрасте.

— Да-а? — с сомнением протянула Аллилуйя. — Готова поклясться, ты родилась уже старой.

4

…Дух захватывало от наслаждения. Из груди рвался стон — стон боли и удовольствия. Он упивался звуками, ощущениями, запахами — они казались Антонио де Рискалю музыкой. Он был наверху блаженства, которое испытать дано лишь на земле. Этот мальчишка, которого он подобрал сегодня утром, стоил каждого пенса из тех трехсот долларов, которые ему обещаны. Неутомимый, как жеребчик, и настырный, как молодой бык. Нет, Антонио не ошибся. Он все ясно понял с первого взгляда.

Стараясь сдержать стон, Антонио вцепился в край стола. Боже праведный… Он закрыл глаза в немыслимом блаженстве. Согнутый вдвое, он буквально распластался на широкой столешнице. На нем оставались пиджак и рубашка с галстуком, однако брюки с подштанниками свалились куда-то к ботинкам, выставив на обозрение голые, покрытые пухом ягодицы.

Морщась от боли и наслаждения, он упивался каждым движением, каждым ударом, которым награждал его этот крепкий жеребчик. Никогда еще удовольствие не было столь глубоким и полным… Одно мгновение боли — и бесконечный восторг…

Дикарь, просто дикарь, успел подумать Антонио, уносясь в высоты чувственной радости. Грязное, грубое животное… Секс-машина…

Он снова закрыл глаза, почувствовав на себе крепкие, грубые руки парня.

— Так, — едва выдохнул он. — Да… да… так… Антонио открыл глаза в тот самый момент, когда прямо перед ним, в нескольких метрах от стола, распахнулась входная дверь. В ужасе он впился глазами в дверной проем. Дорис Баклин! Он назначил ей примерку на десять пятнадцать!

Жгучая краска стыда залила ему щеки. Лучше уж сразу умереть…

Дорис Баклин застыла в дверях, судорожно хватая воздух широко раскрытым ртом, как выброшенная на берег рыбина, не в силах отвести взгляд от смуглого парня, уверенно продолжавшего свое дело, слегка склонившись над ведущим модельером-дизайнером 7-й авеню Антонио де Рискалем: важнее ничего на свете для него не существовало. В довершение всего, словно одной Дорис Создателю показалось мало, из-за ее плеча выглядывала потрясенная Лиз Шрек.

Антонио закрыл глаза, опустил подбородок на столешницу и застонал от отчаяния. Как бы он хотел, чтобы половицы сейчас расступились, поглотив его с головой… О-о, а еще лучше, чтобы гром небесный обрушился прямиком на Дорис Баклин и эту чертову секретаршу, испепелив их!

Стон восторга, который испустил парнишка, завершив свое дело, лишь добавил новые краски в это сюрреалистическое полотно.

— Я кончаю, — выдохнул парень, — кончаю… Резкий звук захлопнувшейся двери вернул Антонио к реальности. Приоткрыв один глаз, он убедился, что женщины действительно ушли, и только после этого осторожно открыл глаза.

Жеребчик наконец-то отвалился от Антонио, но тот даже не почувствовал этого. Он устало заставил себя оторваться от стола.

Стягивая презерватив, парень гордо заметил:

— Смотри, через край!

Антонио даже не взглянул в его сторону. Настроение было паршивейшее. Он краем уха уловил шлепок плюхнувшейся в корзину для мусора резинки.

Парень натянул джинсы и быстро застегнул молнию.

— Ну что, как я тебя? — Довольная улыбка растянула его лицо от уха до уха. — В следующий раз засвербит, только свистни.

Антонио медленно обернулся. Уперев в парня невидящий взгляд, он выдохнул:

— Пошел вон.

— Чего-о? — В голосе парня зазвучали нотки угрозы. — Слушай, ты… За тобой должок. Три сотенных. — Он протянул руку ладонью вверх. — Я тебя трахнул? Давай плати.

Да, меня трахнули, потерянно подумал Антонио. Или я сам себя трахнул?

Парень вызывающе сделал пару шагов вперед.

— Три сотни, гад, — прорычал он.

Как автомат, Антонио подтянул брюки, достал бумажник и вынул оттуда три хрустящие сотенные бумажки.

— А теперь убирайся… — повторил он еле слышно.

— Чего стряслось-то? — Парень зло уставился на него. — Тебе не понравилось?

— Да уходи ты! — взмолился Антонио. Он рухнул во вращающееся кресло за столом и сжал голову руками. Затем резко вскинул глаза: — Не туда! Через другую дверь!

— Да ладно тебе…

Он услышал, как дверь за парнем захлопнулась. Наконец-то он один.

Он просидел не шелохнувшись довольно долго: не было ни сил, ни малейшего желания возвращаться в реальность. После того, что случилось… Непонятно, как вообще он сможет взглянуть в глаза Лиз или Дорис Баклин.

На какое-то мгновение его охватило отчаяние. Что же делать?

Решение пришло неожиданно, пронзив простотой и ясностью. Анук. Его жена. Нужно срочно позвонить Анук…

Он с силой потер вспотевший лоб.

Анук скажет, что делать. Она умеет найти выход из самой безвыходной ситуации.

Дрожащей рукой он потянулся к телефону и набрал домашний номер, с нетерпением считая про себя звонки. Один… Два…

"Анук… Анук… Анук…" — мысленно посылал он сигналы домой, нетерпеливо барабаня нервными пальцами по стеклянной столешнице.

Неужели она уже ушла?

— Она должна подойти, — пробормотал он тихо. — Анук, подойди же! Ну пожалуйста!.. О Господи, — молил он, — только бы она была дома!

Четыре звонка. Пять…

— Ну пожалуйста, ну же… — стонал Антонио, слушая, как в его квартире на 5-й авеню раздается уже шестой звонок.

5

— Когда-нибудь, — нежно проворковала Анук де Рискаль, поглядывая в обрамленное черепаховой рамой зеркало на своего парикмахера, — ты доиграешься. Отрежут тебе твою штучку. Тогда не ищи у меня сочувствия.

— О-о! — в притворном ужасе простонал Вильгельм Сент-Гийом, профессионально-небрежно поигрывая мягкими, сверкающими и черными как вороново крыло волосами Анук. — Ах, гадость, гадость, гадость… Ну и как нам сегодня спалось? — Парикмахер говорил с легким, едва заметным акцентом жителя континента.

— Нам спалось превосходно, спасибо, — язвительно отозвалась Анук. Окруженная королевской роскошью обитой томно-фиолетовым бархатом и обставленной в русском стиле девятнадцатого века спальни, она улыбалась зеркальному отражению своего похожего на паука парикмахера, который каждые три дня, пока она оставалась в своей городской квартире, приходил к ней, чтобы в уединении ее апартаментов совершить очередное таинство с ее волосами.

Вильгельм подозрительно покосился на нее в зеркало и слабо всплеснул руками:

— Неужели же я, который знает каждый сантиметр этой прелестной головки и который не видел вас целый месяц…

— Понятно, не видел, Вильгельм. Я же была в Карайесе и Лас-Хэдасе.

— А я-то думал, что в Бразилии… — Его пальцы, похожие на щупальца паука, ловко орудовали с волосами. — Видите ли, у меня прекрасная память, и эти крохотулечки-шрамики за этими очаровательными ушками… Их определенно не было там до вашего отъезда… — Он торжественно приподнял всю массу ее волос и внимательно осмотрел кожу за ушами. — Я бы сказал, это работа Иво Питэнгея, точно, его. — Глаза парикмахера сверкнули, метнув на Анук в зеркало торжествующий взгляд. — Мадам сделала себе еще одну подтяжку! — прошептал он убежденно.

Анук даже бровью не повела.

— Мне кажется, что у Уильяма С.Уильямса, родом из Чикаго, штат Иллинойс, слишком длинный язык, — быстро проговорила она. — И рот, который лучше держать на замке. Иначе мадам не просто придется подыскать себе нового парикмахера — ей придется пустить по городу слушок, что и этот акцент, и эта коротенькая приставка к имени — и то и другое крайне подозрительные — всего лишь игра воображения отпрыска мясника из трущоб Саутсайда. — Она многозначительно подняла брови, и темно-топазовые глаза ее засверкали. — Я ясно выражаюсь, Уилли, милый?

Вильгельм Сент-Гийом застыл с открытым ртом, рука со щеткой повисла в воздухе.

— Откуда вам это известно? — прошипел он, напрочь позабыв об акценте.

— Мне это известно давным-давно, — как бы между делом заметила Анук, не переставая постукивать ноготком по бархатной обивке ручки кресла. Затем в голосе ее зазвучало раздражение. — Ну, а теперь приступим, надеюсь? Времени у меня в обрез, ты же знаешь.

Вильгельм Сент-Гийом, он же Уильям С.Уильямс, понял, что сражаться бессмысленно: исход схватки предрешен. Опустив голову, он молча принялся за дело, ловко расчесывая, взбивая и укладывая прекрасные волосы Анук де Рискаль.

Анук сидела прямо, холодно улыбаясь. Ее радовала тишина и внезапное замешательство мастера. В ее руках, руках пчелиной королевы-матки нью-йоркского великосветского улья, сходились нити огромного влияния. Одно ее слово могло возвысить или погубить куда более влиятельного человека, чем Вильгельм Сент-Гийом, к тому же она терпеть не могла дураков. Анук де Рискаль принадлежала к тем представителям рода человеческого, кого не дай Бог заиметь врагом: пощады не жди. Она не побрезгует ни одним оружием из своего арсенала, если потребует необходимость.

Чего ради она терпит Вильгельма, лениво подумала Анук, прекрасно зная ответ. Конечно же, она прекрасно все понимала. В искусстве ухода за волосами Вильгельм, что Моцарт в музыке или Ван-Гог в живописи. Из всей армии парикмахеров, перебывавших за последние годы в ее роскошных апартаментах, только ему по силам это чудо. Из-под его рук волосы Анук выходили удивительными: густые и легкие, сверкающие и живые, иссиня-черные, как вороново крыло, они даже при ярчайшем солнечном свете сохраняли свою первозданную красоту, ни единым проблеском не выдав предательской рыжины. Вот потому она его и терпит. В его искусстве лучшего не сыскать.

Коварная усмешка мелькнула в углах ее полных, красивой формы, чувственных губ. Конечно, и ему можно найти замену. Кто лучше ее знает, как зажигаются и гаснут звезды на небосводе Нью-Йорка? Манхэттен — это стартовая площадка для взлета, на которой постоянно рождаются, восходят и закатываются человеческие судьбы. Самый модный сегодня визажист или стилист в мгновение ока могут стать позавчерашней новостью, закончив дни свои под забором. Подобное здесь случается постоянно. А она, Анук де Рискаль, единственная владеет правом сначала находить эти маленькие сокровища, а затем выбрасывать их, заменяя новыми. А иначе какой смысл во власти, если не можешь ею пользоваться?

Где-то в глубине, под острым умом и насмешкой, бесконечными пластическими операциями и изысканным макияжем Анук де Рискаль скрывались сердце уличной девчонки и душа торговки наркотиками.

Очень высокая, 177 сантиметров, Анук была удивительно хороша собой — той редкой красотой, которая неподвластна возрасту. В профиль она представляла классический образец красоты южноамериканского типа, если же смотреть на нее анфас, то нежным овалом лица, словно высеченного из драгоценной слоновой кости цвета меда, с манящими, влекущими глазами цвета тигрово-дымчатого топаза, она могла посрамить многих юных красавиц. Природа одарила ее густыми блестящими волосами, и совершенно неважно, как она их носила — гладко зачесанными, просто распущенными или, ее последнее увлечение, взбитыми в легкие локоны по моде конца прошлого Века, запечатленной на картинах Чарльза Гибсона, — их обязательно украшали старинные бриллиантовые заколки, своеобразный фирменный знак Анук де Рискаль. Стройная, всего 50 килограммов, она словно создана была для демонстрации экстравагантных туалетов ее мужа.

Что касается возраста, то Анук уже сделала выбор, решив остановиться на тридцати девяти, напрочь забыла о днях рождения и даже свой зодиакальный знак превратила в тайну, достойную КГБ. Пусть другие задувают свечи и сгорают от нетерпения в ожидании подарков. Она, Анук де Рискаль, жаждет лишь одного подарка — во веки веков — и уже его себе преподнесла. Этим и вправду достойным подарком стал паспорт с исправленной датой рождения, не раз уже выдержавший самую тщательную проверку на всевозможных границах. Анук так искусно и так давно лгала о своем возрасте, что реальность потеряла для нее четкие очертания, и она и вправду забыла, сколько ей лет.

Анук верила во многое: деньги, власть и даже злых духов, не верила лишь одному — что старость может быть элегантной. Она сражалась с ней до последнего, не брезгуя ни единым средством, лишь бы оставаться молодой как можно дольше. Так долго, пока точку не поставит сама природа, запечатлев на ее лице вечную, от уха до уха, усмешку, как это случилось с несколькими ее знакомыми. Вот почему так важно было найти самого лучшего из всех известных хирургов, прежде чем решаться на очередную подтяжку.

В прошлом месяце, когда она ездила к доктору Иво Питэнгею, это была ее шестнадцатая операция. Сколько там существует ее видов? За несколько лет Анук испытала на себе все.

Ритидектомия — обычная подтяжка, которая включает натяжение кожи, устранение второго подбородка и убирает морщины на шее.

Имплантация скул, позволяющая подчеркнуть скулы.

Блефаропластика, при которой убирают лишнюю кожу вокруг глаз.

Коронарная подтяжка — для горизонтальных морщин.

Дермабразия — удаляет верхний стареющий слой кожи.

И, наконец, последняя процедура — в общем списке, но, увы, не в ее жизни, — коррекция пигментных пятен, при которой сосудистая сетка и выдающие возраст пятнышки удаляют аргонным лазером.

Конечно же, Уилли прав. Анук исчезла вовсе не затем, чтобы совершить прогулку в Лас-Хэдас и Карейес. Там она уже восстанавливала силы после операции, а до этого неделю провела в Рио в клинике доктора Питэнгея, где прославленный кудесник совершил не просто обычное чудо подтяжки, но превзошел самого себя, сделав подтяжку кожи лба.

Анук холодно улыбнулась своему отражению: а вот этого ты не заметил, правда, Уилли?

Итак, теперь ее кожа снова мягкая и упругая, как у девушки. Еще на какое-то время удалось скрыть, отодвинуть признаки возраста: сколько ни старайся, это схватка с заведомым финалом. Подтяжки и коррекция, высший пилотаж в косметике — вот и все, что в ее силах. Но другого выхода нет: она не позволит старости восторжествовать. По крайней мере, пока есть силы ей противостоять.

А вот сил у нее хватит на двоих.

Приглушенный звонок телефона прервал ее размышления. Два звонка, три, четыре…

Она почувствовала, как в ней вскипает раздражение: неужели во всем доме некому ответить?

Звонки прекратились. Уильям, еще не прощенный, молча продолжал колдовать над ее волосами. Через секунду в дверь спальни мягко постучал дворецкий. Откашлявшись, он бесстрастно и негромко проговорил:

— Мадам, вас просит месье.

Взглянув на него в зеркало, Анук вздохнула:

— Спросите, могу ли я перезвонить ему, Банстед.

— Хорошо, мадам, — Банстед беззвучно растворился, но тут же появился вновь. — Прошу прощения, мадам, но месье говорит, что это чрезвычайно важно.

— Ну хорошо. — Анук высокомерно откинула в сторону руку, и, прежде чем дворецкий успел подойти на нужное расстояние, Вильгельм, дабы заслужить снисхождение, схватил трубку и с готовностью и услужливостью преданной собачонки передал ей. Поблагодарив его одним из своих „взглядов", она жестом отослала его в сторону. Затем, убрав волосы за ухо, поднесла к нему трубку.

— Дорогой, Банстед сказал мне, что дело не терпит отлагательств? — Она заговорила в той самой легкой и веселой манере, которая немедленно дала Антонио понять, что Анук не одна.

Несмотря на разделявшее их расстояние, в голосе Антонио она явственно услышала отчаяние:

— Анук, благодарение Богу, ты дома! — Он тяжело дышал. — Ты должна мне помочь!

Она вся собралась, сведя брови в ниточку. В виске начала пульсировать кровь, предвещая мигрень. Прикрыв микрофон рукой, она сурово взглянула на Вильгельма:

— Исчезни на пять минут.

Потом, когда дверь за ним закрылась, убрала руку с телефона:

— Антонио, дорогой мой, что случилось?

— Мне нужна твоя помощь. — Голос мужа звучал как-то жалко и растерянно.

— Слушаю тебя.

— Я… Не знаю, как и начать… Мне так стыдно…

— Дорогой, я не смогу тебе помочь, если ты не возьмешь себя в руки и не объяснишь мне, что произошло.

— Да-да, я понимаю…

— Тогда вперед, — скомандовала Анук. — И не надо так убиваться. Я уверена, все не так страшно… Антонио? Ведь правда?..

— Это страшно… Анук вздохнула.

— Я внимательно тебя слушаю.

— Это касается Дорис Баклин. У нее сегодня утром была примерка…

— Дальше?

— Ну… она не состоялась.

— Ах-ах. И это все?.. Антонио, ты будешь говорить наконец?

— Она… Они с Лиз сунулись ко мне, хотя должны были ждать моего приглашения.

— Так? Ага, кажется, я поняла. Можешь не объяснять. Ты не был примерным мальчиком в тот момент. Я права?

— Да… — Голос мужа упал до еле слышного шепота.

— Та-ак. Ну и что же ты натворил?

— Я… Понимаешь, меня сегодня просто распирало…

— И ты подобрал кого-то… Merde! Ты когда-нибудь сделаешь выводы?..

— Но как же я мог предположить, что они ко мне сунутся?

— Представляю, в каком ты был виде. — Анук умела быть откровенно циничной.

— Н-ну… да…

— И в тот самый момент они тебя и застукали? Flagrante delicto,[2] так сказать?

— Если б еще при этом не было Лиз… Внезапно Анук залилась звонким смехом:

— Ну как же тебе не стыдно!

— Анук, это вовсе не смешно! Ты же знаешь, Дорис близка с Розамунд Мосс. Они дружат со школы, или вроде того. А мне уже обещали заказы для новой мадам президентши, и вот теперь… Розамунд Мосс отправится прямиком к Биллу Блассу или Адольфо!

— Лишь в том случае, если Дорис проговорится.

— Конечно, проговорится… У нее вид 5ыл, как у рыбы…

— Дорогой мой, она будет держать язык за зубами. Это я тебе почти гарантирую. А теперь выбрось все из своей маленькой головки, займись работой и сотвори что-нибудь потрясающее. А об остальном позабочусь я.

— Но как, Анук?

— А это уж предоставь решать мне. Поверь, все будет в порядке.

— Но я просто не представляю, как мне смотреть в глаза Дорис. И даже Лиз… — продолжал стонать Антонио.

— Я же сказала: я обо всем позабочусь. Так что успокойся, обещаешь? Да, скажи мне только одно: Дорис не была пьяна? С ней такое случается.

— Я… я не знаю.

— Ну, ладно, не волнуйся, слышишь? Сейчас я займусь звонками. Увидимся позже, на церемонии прощания. Ну, бодрее, малыш, выше голову! Это еще не конец света, поверь Чао!

6

Застряв в медленно движущемся потоке транспорта в центре города, Змей слегка приглушил мотор мощного „харлея-дэвидсона", с нетерпением выглядывая малейший просвет впереди. Едва слева от него образовалось свободное пространство, он нажал на газ и мотоцикл оглушительно взревел.

Лениво откинувшись назад на обитом кожей сиденье и зажав в вытянутых руках изогнутые в форме вилки рычаги руля, он как сумасшедший рванулся с места, так что длинные волосы под нацистским шлемом, похожим на ведерко для угля, взметнуло ветром, и, безо всякого предупреждения подсекая движущиеся автомобили, занял левый ряд.

Чтобы избежать столкновения с ним, водителю „кадиллака-севиль" пришлось резко вильнуть в сторону и ударить по тормозам. Змей услышал визг тормозов, грохот удара и скрежет покореженного металла — в зад „севилю" врезалось идущее сзади такси.

Не обращая внимания на крики и проклятия в свой адрес, заглушенные ревом мотора и скрытые клубами сизого дыма, Змей невозмутимо мчался по 2-й авеню, оставив далеко позади разъяренных автомобилистов. Запрокинув голову, он громко расхохотался: не впервой ему оставлять за собой погнутые бамперы и помятые крылья, и этот случай не последний!

Одного взгляда на Змея было достаточно, чтобы вызвать ужас и отвращение. Его довольно приятное и молодое лицо — ему исполнилось лишь двадцать восемь — портили длинные, до плеч, жирные волосы, а черные усы и длинная неопрятная борода могли бы вызвать зависть у еврея-хасида. С одного уха свисало огромное золотое кольцо, одну ноздрю пронзала золотая серьга, от подбородка и до кончиков пальцев тело его покрывала татуировка, а желтовато-карие глаза посматривали на мир искоса, украдкой. Люди его сторонились — отчасти из-за репутации лютого рокера, тянувшейся за ним, отчасти из опасения подцепить от него блох.

На 5-й улице он повернул налево и медленно двинулся в сторону жилых кварталов Ист-Виллидж, внимательно поглядывая по сторонам. Панорама ему явно не нравилась. Черт знает куда это катится мир? Повсюду натыкали каких-то дерьмовых художественных галерей и прочей дряни. Нет, прежде все было не так. Пускай даже более убогим, но так ему нравилось больше. Да ладно, Воины Сатаны правят здесь целым кварталом, так что хоть в этом плане все по-старому. Но и тут надо держать ухо востро: в момент все переменится, только отпусти вожжи.

Растянув губы в зловещей усмешке, он довольно хмыкнул. Еще пара минут, и он будет на месте. Первым делом — глоток пива и немного „дури", а уж потом навестит Шерл, старушку. Они вместе уже три года, а „лиска" все будоражит его… Ну, в том есть его заслуга, он научил ее многому. Девчонка облизывает его, как корова теленка…

Его рот еще шире расплылся в усмешке. Одной мысли о Шерл довольно, чтобы поставить его на уши. Хороша, чертовка, ноги из ушей, а уж остальное… И волосы до задницы, как у Кристал Гейл, а вот под блузкой могло бы быть и побольше… Да нет, чего уж канючить. Такую пусти по улице — мужики слюной изойдут.

Он повернул в ту часть Ист-Виллидж, которая носила название Алфавит-Сити, миновал А-авеню и двинулся к Б-авеню. Вот и добрался до места — на южной стороне, в самой сердцевине квартала высился шестиэтажный арендный дом, рядом с которым у тротуара стояли штук двадцать сияющих „харлеев". Присмотр за ними не требовался: какой дурак позарится на собственность Воинов Сатаны! Уж лучше сразу заказать по себе панихиду.

— Эй, братан! — громко окликнул его кто-то.

Змей кивнул, подкатывая мотоцикл к краю тротуара и одной ногой опираясь о бордюр. С размаху ударив ладонью о протянутую ладонь, он поприветствовал плотного двухметрового гиганта, одетого почти так же, как и он, вот только в отличие от шлема Змея голова его была повязана пиратской черной косынкой, полностью скрывающей волосы. Они сцепили в приветствии руки, скрестив запястья.

— Салют, Трог! — рявкнул Змей. — Ну, как житуха?

— По-о-ря-ядок… — Трог кивнул на мотоцикл Змея, еще слегка постукивающий остывающим мотором. — Врубил катушку? Немного надо еще подкрутить.

— Да знаю… — Зажав одну ноздрю пальцем, Змей высморкался: от холодного воздуха у него закладывало нос.

Словно ковбой с лошади, он быстро соскочил с мотоцикла и, присев на корточки, принялся рассматривать машину, как мадам новую шлюху.

— Всю ночь на него ухайдакал, клепал дыры, чтобы к утру затарахтел. Видать, еще придется с ним колупаться, но в другой раз. Сейчас бы попрыгать с какой-нибудь телкой…

— Эй, только не с моей!

— А на черта она мне, когда есть Шерл?

— Ну тогда трогай, — хохотнул Трог. — Хотя чуток придется потерпеть.

— Чего-о? — уставился на него Змей.

Трог ткнул пальцем куда-то в неопределенность.

— Умотала куда-то пару-тройку часов назад. Сказала, поглазеть на витрины, или что-то такое. — Трог мрачно покачал головой. — Суки! Все им мало! Только бы нацепить какого дерьма… Моя тоже… Только отпусти — придется задницу заложить.

Засунув руки за ремень, Змей со злостью саданул носком ботинка по задней шине.

— Дерьмо-о… — процедил он сквозь зубы. — Когда вернется, я ей устрою… Она у меня запомнит… Визг будет стоять аж на всю округу!

— Эй-эй, — успокаивающе протянул Трог, — не бери в голову… Шерл, в общем-то, хорошая девка…

— Да ну? — вскинулся Змей. — Ничего, будет знать, как шляться где-то без разрешения! — Он снова слегка нагнулся и, зажав теперь уже другую ноздрю, громко высморкался. Затем, ссутулив плечи, зашагал по лестнице, ведущей ко входу.

Нет, он просто не понимал, что порой вселялось в Шерл. Чертовка просто сама напрашивалась! Сколько раз он ее учил, и все же Шерл нет-нет да ускользала куда-то без его ведома. Потом оправдывалась, что бродила по улицам, глазела по сторонам на площади Святого Марка или забредала в Уэст-Виллидж. Однажды сунулась даже в самый центр, принцесса, тоже мне, мать ее! А он ведь ее предупреждал, подчас и поддавал даже, чтоб не забывала, кто тут хозяин. В подобных случаях Шерл вымаливала у него прощения, обещая, что больше ни разу не выйдет из дому одна.

Перешагнув через вдребезги пьяного мотоциклиста, валявшегося прямо в проходе, Змей направился к ближайшему холодильнику и выхватил оттуда банку пива. Щелкнув крышкой, снова вышел на улицу мимо на медленной скорости двигался автомобиль, доверху набитый подростками. Заметив завистливые взгляды, устремленные на сияющие в лучах солнца мотоциклы, он подумал, что одна лишь мысль о пристанище Воинов Сатаны, мимо которого они проезжают, должна будоражить им кровь. Доносящийся откуда-то резкий женский смех переполнил чашу его терпения. Запустив банкой с пивом в сторону мостовой, он наблюдал, как из нее фонтаном взметнулась вверх пена.

О дьявол! Подчас он ненавидел женщин! Все они — продажные сучки. Безмозглые похотливые сучки.

Что ж, чем дольше не вернется Шерл, тем ей же хуже. Поплатится своей задницей.

Да где, черт побери, она шляется?

7

То ли офис Олимпии Арпель, расположенный в районе восточных 60-х улиц, стилизовали под хозяйку, то ли ее собственный облик был запланирован Создателем конкретно под этот офис, сказать трудно, и посетители подчас терзались сомнениями, какая причина первична.

Строго современное и аскетичное помещение было решено в чисто геометрических пропорциях, уставлено черными кожаными креслами с отделкой из нержавейки и затянуто шерстяным ковровым покрытием от одной глянцево-белой стены до другой. Мебель для офиса поставила фирма „Мисс ван дер Роэ", рабочий стол Олимпии украшал огромный стеклянный сосуд с редким цветком, а со стен взирали на посетителей фотографии манекенщиц, забранные в хромированные рамки под стекло и развешанные повсюду с математической точностью. Никакого беспорядка и ни единой детали, которая могла бы характеризовать его обитательницу, в кабинете не было, если не считать огромной стеклянной пепельницы, переполненной окурками с длинными белыми фильтрами, перепачканными в губной помаде.

Складывалось впечатление, что дизайнер сознательно избегал отвлекающих внимание украшений, а намеренно резкий, беспощадный свет призван был напоминать посетителю о реальности, подчеркнув все его естественные, но тем не менее нелестные недостатки.

Олимпия Арпель как нельзя лучше отвечала своему окружению: худая и маленькая, одетая в строгого покроя твидовый костюм без всяких украшений и вычурностей, с лицом, напоминавшим по форме крышку гроба, с крупным крючковатым носом и удивительными, цвета морской бирюзы глазами. Если добавить к этому кожу, напоминающую сначала скомканный, а затем плохо расправленный пергамент, и готовую уже картину забрать в рамку прямых, цвета перца с солью волос, то перед вами хозяйка кабинета Олимпия Арпель.

Заядлая курильщица, прикуривавшая одну сигарету за другой, она никогда не делала более четырех затяжек на сигарету и резким нервным движением быстро гасила их.

Задумчиво маршируя вокруг сидевшей на стуле девушки, Олимпия пристально рассматривала ее, и глаза ее оценивающе светились. Щелкнув зажигалкой, она закурила очередную сигарету, тут же утонув в клубах дыма.

— Узнаешь эти лица? — спросила она Ширли. Голос ее звучал сипло и резко. Зажатой в руке сигаретой Олимпия описала полукруг, указывая на фотографии на стене.

Девушка кивнула:

— Они фотомодели?

Олимпия раздраженно покачала головой.

— Не-ет, они не просто модели. Это супермодели, детка. — Она сделала ударение на предпоследнем слове. — Девочки с обложек. Каждая зарабатывает не меньше пятисот долларов в час. „Вог", „Спаркл", „Харперз базар" — дальше можешь продолжить этот список сама — и все они продаются благодаря этим лицам. — Олимпия с наслаждением затянулась, откинула назад голову и выпустила к потолку струю дыма, завившуюся кольцами дракона. Затем загасила сигарету в переполненной пепельнице и сняла с носа очки „бен франклин". Прохаживаясь вдоль стены, она слегка касалась ими каждой фотографии, около которой ненадолго задерживалась. — Атланта Дэйрин. — Легкий удар. — Франческа Кафка. — Еще удар. — Вайяна Фэрроу. Джой Затопекова. Оби Кьюти. Мелва Риттер. Кики Уэстерберг… — Удары следовали один за другим.

Олимпия остановилась и, сложив на груди руки, повернулась к девушке, тряхнув волосами. Ее тонкие губы, подкрашенные ярко-оранжевой помадой, тронула легкая улыбка. — Все это мои девочки. Я их нашла, я их открыла. Я сделала из них звезд, какими они стали теперь. — Она опять помахала в воздухе очками, и в голосе ее на мгновение зазвучала нежность. — Хороши, правда?

Девушка сидела спокойно, успевая лишь поворачивать голову, чтобы следить за быстрыми взмахами руки Олимпии.

— И правда, очень красивые… — прошептала она благоговейно.

— Да уж я думаю, — самодовольно проговорила Олимпия, усаживаясь за стол, и девушке внезапно представился странный карточный образ: две Олимпии, одна за столом и вторая, отраженная вниз головой в полированной поверхности стола. Королева моделей. Козырная дама в царстве красоты.

Олимпия склонилась вперед, и глаза ее сузились.

— А знаешь, чего у меня нет? — вкрадчиво проговорила она.

Девушка отрицательно замотала головой, ожидая ответа.

Опять щелкнула зажигалка. Олимпия, прищурившись, разглядывала девушку сквозь клубы дыма.

— Кристи Бринкли, — проговорила она, не отводя от девушки цепкого взгляда. — Джерри Холл. — Олимпия внимательно следила за ее реакцией. — Возможно, на их уровень могла бы подняться Вайяна Фэрроу, а может, и нет. Время покажет. — Она еще ниже склонилась над столом, потрясая очками перед носом девушки. — А вот ты точно сможешь. — Словно для пущей убедительности, Олимпия энергично кивнула. — Я это за версту чую. — Она откинулась на стуле, продолжая вертеть в руках очки.

— Но… Я еще не знаю, хочу ли я стать моделью, — неуверенно пролепетала девушка. Она чувствовала себя не в своей тарелке: все это внимание, к которому она не привыкла, и вообще этот чужой, недобрый мир…

Глаза Олимпии стали колючими.

— Конечно, хочешь, — сказала она сурово. — Каждая девушка хочет стать супермоделью.

Словно вспомнив, что пора использовать очки по назначению, а не как указку, Олимпия водрузила их на нос. Ей хотелось схватить девчонку и как следует встряхнуть, чтобы вернуть ей разум. Без сомнения, это самый прелестный экземпляр из всех, на кого Олимпия когда-либо положила глаз. А уж Олимпия Арпель, основатель и единственная владелица фирмы „Олимпия моделс, Инк.", на своем веку повидала немало самых изысканных молодых женщин со всего света. Пусть ее фирма и не столь известна, как „Форд" или „Вильгельмина", но у нее надежная репутация и она располагает огромным штатом надежных красавиц, регулярно на нее работающих.

К легкой досаде Олимпии, за ее конторой водилась и другая слава: агентство для начинающих. Стартовая площадка для моделей по пути наверх.

Ее до глубины души уязвляли непостоянство и изменчивость ее девочек. Она находила эти алмазы и тут же начинала их шлифовать: показывала ведущим стилистам и визажистам, отправляла к фотографам, платила за то, что их холили, и даже учила, как двигаться и позировать. И после всех этих трудов сверкающие бриллианты покидали ее, даже не поблагодарив, соблазнившись райскими кущами „Вильгельмины", „Форда" или „Золи".

Однако сегодня, впервые за двадцать четыре года существования ее агентства, Олимпия столкнулась с совершенно иной проблемой, о которой раньше не подозревала. Как старатель, готовый долгие годы промывать песок ради единственного самородка, она не теряла надежды, что рано или поздно найдет свою золотую жилу — то неповторимое лицо, которое заставит с удвоенной силой биться сердца людей. Найдет свой самородок, который положит начало другой золотоносной жиле. И вот она нашла его! Олимпия все больше убеждалась, что эта девушка, застывшая перед ней, потупив глаза, и есть тот самородок. Ее самое грандиозное открытие. Ее собственный „Кохинор" или „Звезда Индии", находка всей ее жизни, ее неземное сокровище. Олимпия безошибочно определила редкую фотогеничность девушки: высокие острые скулы, превосходная кожа, неподражаемая природная грация. А волосы… Длинные, до пояса, густые волосы… Да она посрамит саму Джерри Холл! О Господи…

И подумать только, если бы не чистая случайность, она никогда бы на нее не наткнулась!

В центре города дел у Олимпии было мало, и уж совсем никаких — в Ист-Виллидж. Что там у них происходит в этой части Нью-Йорка, ее волновало мало. В то утро она оказалась в этом районе чисто случайно: она пропустила вернисаж одной из своих подруг, а сегодня был последний день работы ее выставки.

Однако до галереи Олимпия так и не добралась. Едва такси затормозило у светофора на площади Святого Марка, как она заметила это потрясающее создание, беспечно пересекавшее улицу, словно простая смертная, тогда как ей по праву принадлежал венец богини.

Олимпия Арпель была не из тех, кто позволяет Еленам Троянским проскользнуть у них между пальцев. Несмотря на свои шестьдесят один год, она двигалась с быстротой молнии. Сунув двадцатидолларовую бумажку водителю и не дожидаясь сдачи, она выскочила из машины, ухватив за руку ошарашенную девушку, прежде чем та успела сообразить, что происходит.

И вот теперь они здесь, в ее студии.

Но все ее усилия, ее восторг от сознания, что удалось найти истинный облик девяностых годов, грозили разбиться о нечеловеческое упрямство девчонки.

О небо! Надо же встретить самую прекрасную женщину в мире, чтобы услышать: она вовсе не хочет быть моделью!

Олимпия решила пустить в ход самое мощное оружие, подкрепив его успокаивающей, почти материнской улыбкой:

— Послушай, что я тебе скажу, дорогая. Я готова подписать с тобой контракт прямо сейчас. Тут же, немедленно. — Она вновь села за стол, сияя улыбкой.

— Ну, что ты на это скажешь?

— Я… не знаю… — пробормотала девушка. — Все это так неожиданно, понимаете? — Она тряхнула головой, слегка откинув ее и взметнув вверх занавес золотисто-каштановых волос. Ее неповторимые аквамариновые глаза, сверкающие серебром и сапфирами, огромные, сияющие, влажные, смотрели на Олимпию с очаровательной невинностью и смущением.

— Ну конечно же, ты этого не ожидала, — мягко промурлыкала Олимпия, снова выпрямляясь на стуле.

— Но в моем бизнесе подобное случается сплошь да рядом. В большие города приезжают много девушек из провинции, и часто юные красавицы, даже не помышлявшие о мире моды, становятся супермоделями. — Олимпия помахала в воздухе рукой. — Это город Мечты, малышка. Волшебная страна Оз…

Девушка смущенно поежилась, ее темные ресницы дрогнули:

— Но контракт…

— Контракт, контракт… Подумаешь, проблема, — шутливо проговорила Олимпия. — Обычная бумага… Куколке нужно всего лишь поставить под ним свое имя. А уж остальное будет зависеть целиком от меня. Если мне удастся заинтересовать Альфредо Тоскани, возможно, он сам займется созданием твоего досье… — Она оборвала себя на полуфразе, заметив, что девушка недоуменно нахмурила лоб. О Господи, в это невозможно поверить: она даже слыхом не слыхивала об Альфредо Тоскани! Да где же она провела все эти годы? Имя Тоскани ни мало ни много входило в Большую четверку вместе с Аведоном, Скавулло и Скребневски.

— Альфредо Тоскани, — терпеливо принялась объяснять Олимпия, снова закуривая, — один из самых могущественных фотомастеров в этом городе. Он работает исключительно с самыми важными клиентами: супермоделями, женщинами света, кинозвездами. Его работы даже выставлены в музеях. Я уверена, что ты видела его фотографии, просто не задумывалась о том, кто их автор. — Она опять взмахнула рукой, указав на портреты на стене. — Большинство из них — его работа. Ну, а теперь… — Олимпия хлопнула в ладоши. — Подписание контракта не должно тебя пугать. Это обычная формальность, и он нужен, чтобы защитить твои права, так же как и мои. Затем, как только будут готовы твои снимки, на сцену вступаю я и принимаюсь искать для тебя работу. — Она ослепительно улыбнулась.

— И вы думаете, что я правда заработаю… — Голос девушки дрогнул.

— Пятьсот долларов в час? — Олимпия покачала головой. — Это не для тебя, — проговорила она. — Я начну предлагать тебя за тысячу.

Девушка потрясенно молчала.

— Вы считаете, я столько стою?.. — наконец прошептала она. — Т-ты… Тысячу долларов в час?

Олимпия чуть заметно усмехнулась.

— Таким образом за три дня рекламных съемок ты заработаешь двадцать четыре тысячи. А теперь подумай, в чем тут выгода заказчика. Сообразила? Ведь это твое лицо поможет ему продать миллион флаконов увлажняющего крема, губную помаду или шарфики. Так что настоящая выгода у него. А ты лишь продала продукт.

Олимпия довольно откинулась назад и улыбнулась.

— Что ты делаешь сегодня после обеда?

Девушка снова напряглась, явно колеблясь. Она не предупредила Змея, что уйдет из дому, и знала, какая последует реакция. Он на дух не выносил, когда она уходила куда-то без разрешения, да еще на несколько часов, как сейчас. Надо было хотя бы позвонить ему… Но он тут же начнет орать, требуя, чтобы сию же секунду возвращалась назад. А что, если пока не звонить? Может, потом, когда она расскажет ему о возможности заработать тысячи долларов, он обрадуется и смягчится?

Она медленно опустила голову.

— Я… я свободна, — выдавила она, и тут же мысленно содрогнулась: не пришлось бы страшно жалеть об этом решении.

— Отлично. — Олимпия походила сейчас на генерала, выигравшего сражение. Она поднялась, обогнула стол и подошла к девушке, чтобы пожать ей руку. — Значит, договорились. Добро пожаловать в новую жизнь.

Ширли Силверстайн не могла поверить в свое счастье. Перед ней распахнулись вдруг двери волшебной страны, совершенно незнакомой ей и неизведанной до сих пор ее жизнь представляла лишь одну цепь неудач и страданий. Возможно, многое сложилось бы иначе, если бы не ее отец, погибший, когда она была еще совсем ребенком. Однако судьба распорядилась по-своему, и Эйб Силверстайн, занятый на строительстве высотного здания на Манхэттене, оступился на строительных лесах и, пролетев восемь этажей, рухнул на 86-ю улицу, оставив вдовой жену Рут и шестилетнюю Ширли. Но, как оказалось, истинной трагедией для девочки обернулась не сама смерть Эйба, а реакция на нее матери.

Рут Силверстайн обрела утешение в религии, примкнув к секте евангелистов боговдохновенных.

Секта была небольшой, ее скорее можно было назвать культовой группой, а возглавил ее лишенный духовного сана баптистский священник брат Дэн. Урожденный Дэниел Дэйл Дадли, он был родом откуда-то из Кентукки и в основу своего учения поставил веру в то, что внутри каждого человека скрывается дьявол и только наложением его, брата Дэна, рук можно изгнать беса из детей человеческих.

Брат Дэн требовал, чтобы члены его маленькой преданной группы все, что имеют, отдавали церкви, так что большая часть пенсии, заработанной тяжелым трудом Эйба Силверстайна, а также выплаты по страховке перекочевали в карман брата Дэна.

А еще спустя четыре месяца туда же перешла и большая часть наследства, оставленного Эйбом: брат Дэн уговорил Рут Силверстайн отправиться с ним под венец.

— Теперь мы будем жить в церкви, — сказала Рут Ширли в день своего бракосочетания. — Конечно, она скромнее, чем эта квартира, но там значительно лучше, поскольку место это благословенно. — Глаза Рут, когда она произносила эти слова, сияли. — Больше нам не придется бояться дьявола.

Церковь оказалась маленьким двухэтажным строением в одном из закоулков Бруклина, зажатым между прачечной и косметическим кабинетом, стены которого были покрыты обоями „под кирпич", а над входом был синий неоновый крест.

По ночам Ширли слышала, как за стенами скребутся крысы.

— Ну, вот мы и прибыли, — жизнерадостно возвестила Олимпия.

Невидящий взгляд девушки устремлен был из бокового окна такси на улицу, и голос Олимпии, прервавший размышления Ширли, заставил ее вздрогнуть.

— Это городская квартира Альфредо Тоскани, — объяснила Олимпия, указывая на огромный дом, уходящий в глубину тихого жилого квартала. — Его студия занимает два верхних этажа.

Ширли глубоко вздохнула, стараясь найти в себе силы, и перешагнула порог.

Ожидание стало уже надоедать Змею. Не слишком ли долго он болтается тут, высматривая эту девчонку?

Закидывая ногу на сиденье мотоцикла, он жадно раздевал взглядом молоденькую пуэрториканочку, с самодовольным видом переходившую улицу. При каждом шаге девушки ее атласно-черные волосы веером взлетали вверх.

Змей ухмыльнулся: с такой-то походочкой попробуй удержись! Разве настоящий мужчина такое пропустит? Эти туго обтянутые джинсами ягодицы кого хочешь сведут с ума, а уж если вообразить, что там под ними…

Он врубил на полную мощь тихо урчавший мотор, чтобы привлечь внимание девушки, и почти тотчас же поймал на себе оценивающий взгляд ее черных влажных глаз.

„Класс!" — подумал он, окунаясь во внезапно накатившую горячую волну. На какое-то время он полностью забыл о Ширли. С ума сойти — прямо перед ним, на улице, потрясающая испанская кошечка!

8

Да, это утро для Анук де Рискаль выдалось на редкость деловым. Выпроводив Вильгельма, она почти час просидела на телефоне, мысленно благословляя того, кто изобрел кнопочный телефон вместо диска, сохранив тем самым неприкосновенными ее сверкающие ноготки. Ведь только для того, чтобы начать ликвидацию последствий случившегося, потребуется полдюжины звонков, не меньше.

Она кинула беглый взгляд на расписанный по часам день: время всех встреч вписано роскошной авторучкой аккуратным, как ее учили, изящным почерком в специальный кожаный блокнот фирмы „Гермес". Что ж, что бы ни произошло, навыки, полученные в юности, остаются с вами навечно. Анук обреченно вздохнула.

Листая странички с записями, она сухо усмехнулась: какая самонадеянность! Столько встреч на один-единственный день. 9.45 — Вильгельм. 12.00 — собрание женского благотворительного комитета в отеле „Плаза" по поводу проведения рождественского обеда с танцами. 14.00 — встреча с Лидией Земм: новое оформление гостиной. 15.30 — церемония прощания с Рубио.

И это не считая официального обеда на двадцать четыре персоны, который они с Антонио дают сегодня вечером!

Она отбросила записную книжку обратно на стол. Что ж, обед и прощание с Рубио отменить нельзя, но за этими двумя исключениями все запланированное на вторую половину дня, придется отложить. Сейчас самое главное и безотлагательное — нейтрализовать последствия поступка ее мужа. Если скандал коснется Антонио, тень его падет и на нее. Значит, нужно действовать быстро и решительно.

Анук раздраженно сжала губы, и тотчас по обеим щекам ее, от носа ко рту, пролегли тонюсенькие, в волосок, морщинки. Одна мысль о том, что на нее может быть брошена тень, выводила Анук из себя. Ну уж дудки! Не для того она билась за место под солнцем, чтобы так запросто уступить его. Она сумеет постоять за себя. У светского общества свои законы, и, если они тебе не по вкусу, дело твое. Но сделай хотя бы вид, что следуешь принятым правилам. Именно на этом строила Анук варианты защиты Антонио, тщательно выбирая ходы. Придется заняться санобработкой. О, как Анук ее ненавидела!

Она подняла трубку телефона. Звонок номер один. Вирджиния Нотон Роттенберг, вице-президент благотворительного комитета, президентом которого в этом году была избрана Анук де Рискаль.

Набирая номер, Анук мысленно представила себе Вирджинию: длинная, с лошадиной внешностью, угловатая. Унылая стареющая наследница одной из самых старых и самых унылых аристократических династий Нью-Йорка. Недвижимость. Газеты. Вложения. Власть.

Слишком много денег и слишком мало свежей крови в роду.

— Резиденция Роттенбергов, доброе утро, — раздался в трубке древний, с одышкой, мужской голос.

— Будьте любезны миссис Вирджинию Роттенберг.

— Как о вас доложить, простите?

— Анук де Рискаль.

— Одну минуту, мадам. Пожалуйста, подождите.

Ждать пришлось довольно долго.

— Привет, Анук? Что стряслось? — Голос Вирджинии Нортон Роттенберг, обожающей лошадей и выражающейся на языке тех, кто их обслуживает, звучал хрипло и гнусаво, как у Нэнси Кулп из фильма „Простаки в Беверли-Хиллз".

— Вирджиния, мы так давно не виделись… Я знаю, это моя вина, и все же… Дело крайне срочное. Не могла бы ты вместо меня провести сегодня собрание комитета?

— Переходи на галоп, Анук. Конечно, проведу. С удовольствием. Что, задать им там трепака, пусть поскачут? Ха-ха-ха!

— Э-э… Думаю, это не обязательно.

— Да ладно, не бери в голову. Все будет по высшему разряду. — Вирджиния опять хохотнула.

Анук на секунду нахмурилась, но тут же расправила лоб:

— Значит, я могу надеяться, что все будет в порядке?

— Точнехонько! Я перезвоню тебе и дам знать, что девицы решили. Эти курицы на все способны, ха-ха!

— Спасибо, Вирджиния. Я тебе так признательна. Увидимся вечером, на обеде.

— Ну пока, ха-ха-ха!

Анук быстро положила трубку, облегченно вздохнув: хотя бы этот звонок уже позади. Вирджиния не упустит возможности поиграть на чужих нервах. Вот из кого получился бы отличный армейский старшина!

Звонок номер два. Клас Клоссен, один из трех — нет, теперь, когда на стало Рубио, из двух — помощников ее мужа.

На этот раз дислокация ей ясна больше. Сильный голос Анук звучал решительно и спокойно.

— Класкин, дорогой, это Анук.

— Анук? Слава Богу, ты вернулась! — Голос Класа обволакивал, завораживая мягкой ирландской мелодичностью. — Этот город без тебя — пустыня. Как там Мехико?

— А как ты думаешь? Ме-е-хи-ко есть Ме-е-хико, — протянула Анук. — Как обычно. Вода в бутылках, но море солнечного света. Правда, я начинаю там тосковать по нью-йоркской зиме. Послушай, chéri, я увижу тебя на прощании с Рубио?

— Конечно. Уж это событие я не пропущу ни за что на свете. А в чем дело?

— Да просто я засомневалась — а вдруг ты не придешь.

Клас позволил себе довольно хохотнуть:

— А как же иначе мне убедиться, что этого типа больше нет и он не вернется, чтобы поквитаться со мной?

Анук с упреком пощелкала языком:

— Ну-ну, малыш, спокойнее. Я знаю, что между вами пробежала кошка, но, право же… Зачем же так сволочиться?

— Наверное, ты права. О мертвых либо хорошо, либо ничего.

— Вот именно, — мило подхватила Анук, тут же мастерски всаживая огромный кухонный нож в живую рану. — Особенно когда сам висишь на волоске.

Она услышала, как на другом конце провода Клас судорожно втянул в себя воздух, и жестко усмехнулась. Она прошлась по больному. Удар ниже пояса. Но что же делать, малыш? Сам напросился, Класкин, дешевка ты редкая.

Затем, безо всяких усилий Анук вернула голосу прежнюю беззаботность и легкость: переключению скоростей на полном ходу, не дав человеку опомниться, ее учить не нужно. Сначала удар поддых — затем рука помощи.

Как правило, результат равен чуду.

— Поверь мне, Класкин, я звоню вовсе не для того, чтобы тебя обидеть, — защебетала она. — Au contraire, chéri.[3] Я хочу рассказать тебе кое-что, от чего у тебя дух захватит. — Анук щедро покатала на языке последние слова.

— Уже рассказала, — ответил Клас, не пытаясь даже скрыть обиду и напряжение.

— Не-ет, нам нужно поговорить лично, наедине. Сейчас я не могу объяснить тебе, в чем дело, но поверь мне, новость просто потрясающая. Назовем это, — она весело рассмеялась, — первым рождественским подарком.

— Анук! — Клас в один момент превратился в сгорающего от нетерпения ребенка. — Это несправедливо, ты же понимаешь! Ты должна все рассказать мне сейчас.

Ага! Топазовые глаза Анук засветились торжеством. Ну наконец-то рыбка клюнула! Осталось только осторожно подтянуть ее к берегу. Однако пусть еще чуть-чуть побарахтается-посопротивляется, иначе какой же тут азарт?

— Нет-нет, Класкин. Придется несколько часиков потерпеть. Но поверь мне, ты просто с ума сойдешь от восторга. Ну, мне пора! До встречи на церемонии! Постарайся приехать пораньше.

— Значит, хорошие новости, да? — Клас никак не хотел отпускать ее.

— Превосходные, можешь не сомневаться.

— Ну так я буду там самым первым!

Анук снова рассыпалась звонким, мелодичным смехом:

— Вот и прекрасно, Класкин. Ча-ао!

Прекрасно, удовлетворенно сказала она себе. Все еще улыбаясь, Анук опустила трубку слоновой кости на рычажок. Ей удалось сыграть на его любопытстве. Наверняка в его светловолосой головке прокручиваются сейчас всевозможные образы, один соблазнительнее другого.

Итак, два звонка сделаны. Осталось еще пять.

Номер Дорис Баклин ей пришлось поискать в записной книжке. Ответила горничная:

— Квартира Баклин.

— Доброе утро. Миссис Баклин дома? Это Анук де Рискаль.

— Нет, мадам. Миссис Баклин уехала.

— Не могли бы вы подсказать мне, где я могу ее найти?

— Нет, мадам, не могу. Миссис Баклин не нравится, когда я рассказываю лишнюю информацию такого рода.

Анук едва не взорвалась от ярости. Чертовы горничные! Она просто ненавидела это племя! В тех редких случаях, когда они не воруют и не судачат о хозяевах за их спиной, тут же начинают важничать и задирать нос, считая себя чуть ли не членами семьи.

— У меня и вправду очень срочное дело, — проговорила Анук, извлекая из своего арсенала самые обольстительные голосовые модуляции. — Если б вы просто сказали мне, где я могу найти миссис Баклин в середине дня…

— Простите, мадам…

— Да поверьте же мне! Я вовсе не собираюсь вас подводить! Обещаю ни словом не выдать, что узнала об этом от вас. Хотя в данном случае она была бы только рада. — Анук оседлала одного из любимых своих коньков. Слова соскальзывали с языка легко и ясно, как самая искренняя правда.

— Ну ладно… — Долгая пауза выдавала еще остатки сомнений, и Анук представила, как в туговатом мыслительном механизме прислуги с трудом начинают вращаться шестеренки. Наконец, на другом конце трубки раздалось неохотное: — У нее встреча в ресторане за завтраком.

Анук слабо улыбнулась.

— Вы могли бы сказать, в каком именно? Последовала очередная длинная пауза, затем горничная пробормотала что-то неразборчивое. Анук уставилась на трубку. Она никогда не слышала о таком ресторане. Где это может быть?.. О Господи, да это же „Le Cirque"! Эта кукла с соломенными мозгами не может даже правильно произнести название!

— Спасибо, — любезно прощебетала Анук. Она бы с радостью добавила сейчас: тупица, но сдержалась, хотя сомнений в умственных способностях собеседницы у нее не было. — Вы мне так помогли…

В трубке зазвучали сигналы отбоя, и Анук захлестнула очередная волна ярости. Эта идиотка повесила трубку раньше нее!

Телефонный звонок номер четыре. „Le Cirque".

Этот номер Анук разыскивать не пришлось. Она быстро набрала несколько цифр, которые помнила наизусть вместе с другими из самых необходимых: размер обуви, шляп и одежды.

— „Le Cirque" — чем-могу-служить? — единым духом выпалила трубка.

— Многим, Генри, многим. Это Анук де…

— Мадам де Рискаль! — скороговорку сменил теплый и выразительный тон. — Какое счастье!

Вполне возможно, самодовольно подумала Анук. Лесть ее мало волновала, она полагалась ей по рангу, и Анук давно к ней привыкла. К тому же она обладала слишком трезвым умом, чтобы не понимать: если, избави Бог, она когда-нибудь слетит со своего пьедестала, все двери, которые сейчас широко распахнуты перед нею, тут же захлопнутся перед самым ее носом.

— Я тоже рада слышать вас, Генри, — мягко проговорила она. — Я понимаю, что требую слишком многого, но…

— Ни слова больше, мадам де Рискаль! Ваш столик будет ждать вас.

Вот это по-нашему! Анук упивалась пьянящим ощущением могущества. Кто-то из простых посетителей, заказавший столик две недели назад, в мгновение ока вылетит из списка из-за нее, Анук де Рискаль!

Теперь необходимо срочно заручиться партнером. „Le Cirque" относился к тем ресторанам, где не принято появляться без сопровождения. Да даже будь это и не так, она не могла бы явиться туда одна: Дорис мгновенно поняла бы, что Анук оказалась там ради встречи с нею. Нет, нужно сделать так, будто встреча их произошла совершенно случайно.

Интриги, интриги… Но, чтобы сохранить за собой положение на самой вершине социальной лестницы, нужны мозги стратега и математическая точность.

Пятый звонок. Дэвид Кэмберленд. Ее непременный спутник на всех приемах и светских раутах, на которых по занятости не мог присутствовать Антонио. Известен также как возлюбленный Класа Клоссена.

Очаровательный, остроумный, симпатичный Дэвид, обожающий всевозможные чудачества и экстравагантности почти так же, как коллекционирование предметов искусства. Столь же порочен, сколь и занятен. Такой же прожженный проходимец, как и она. Вдвоем с Анук они составляли превосходную пару — изысканный комплект для уничтожения репутаций и приготовления фарша из врагов.

Набрав семь цифр, Анук немного подождала. Дэвид отозвался после третьего звонка.

— Дэвид, радость моя! — Анук знала, что такое эксцентричное начало Дэвиду по душе. — Ты чем-нибудь занят? Да-да, сейчас?.. Ты знаешь, случилось трагедия, и мне необходимо срочно возникнуть в „Le Cirque" — Анук вслушивалась в резкий голос Дэвида, и на ее прекрасное лицо наползала легкая тучка. — Что значит „предположительно будешь"? — Последовала небольшая пауза. — О да, я понимаю… — Анук позволила голосу отразить подходящую случаю удрученность. — Конечно же, это срочно, сердце мое!.. О нет, даже не стоит рассказывать. Поверь, иначе я не стала бы звонить тебе в самый последний момент. — Набежавшая тучка так же внезапно исчезла с ее лица, и на устах Анук заиграла солнечная улыбка, согрев своим сиянием ее глаза. — Ты просто чудо… Полностью с тобой согласна. Значит, я заеду за тобой через час с четвертью. И помни, я твоя должница, дорогой…

Улыбаясь, она положила трубку на место. Вот за нею и еще один светский должок — наилучшая валюта в ее мире. Подчас даже более могущественная, чем расплата наличными. Что ж, это понятно: что значат деньги в высших сферах? Песок в Сахаре…

Осталось сделать всего лишь два звонка. И первым делом нужно подыскать подход к этой воинственной старухе.

Она набрала номер офиса мужа, точнее, его приемную.

— Офис мистера Рискаля, — коротко скрипнула Лиз Шрек.

Анук взялась за дело с лету. Интересно, ей показалось, или голос у секретарши сегодня и вправду более брюзгливый, чем обычно? С Лиз ничего нельзя сказать наверняка: даже в самые солнечные дни от одного взгляда на нее скулы сводит.

— Лиз, дорогая, это Анук!

Пауза показалась Анук заметно более долгой, чем обычно. Спустя какое-то время Лиз напряженно ответила:

— Да, мадам де Рискаль?

Ого, подумала Анук. Лучше слегка сбавить темп. Старая карга явно не в духе.

— Я звоню по поводу прощальной церемонии с Рубио, — заворковала она. — Она состоится в три тридцать?

— Ну разве что время изменили, не предупредив меня. — Казалось, каждое слово Лиз сочилось ядом.

Анук не могла сдержать улыбки. Похоже, картинка в кабинете Антонио произвела на старуху неизгладимое впечатление.

— Отлично, — продолжала она мягко. — Я просто звоню, чтобы уточнить. Значит, мы встретимся там. О да, Лиз…

Женщина на другом конце провода тяжело вздохнула:

— Слушаю, миссис де Рискаль.

— Вы не могли бы прийти чуть-чуть пораньше? Есть одна проблема, которую мне хотелось бы с вами обсудить.

Пауза опять значительно затянулась.

— Что ж, хорошо, — вызывающе выпалила секретарша. — Я постараюсь…

— Я так вам призна…

Связь внезапно оборвалась. Опустив трубку, Анук поежилась. Отвратительное создание!

Итак, звонок номер шесть. Лидия Клоссен-Зем.

— Мастерская дизайнера Лидии Земм, — раздалось в трубке. — Доброе утро.

— Здравствуйте. Это Анук де Рискаль. Лидия у себя?

— Секундочку, пожалуйста. — В трубке что-то щелкнуло, и долгую паузу заполнила музыка. Анук отнесла трубку подальше от уха и взглянула на часы фирмы „Картье", выполненные в египетском стиле. Нужно поторопиться, если она хочет застать Дорис в „Le Cirque". Скоро уже одиннадцать.

В трубке снова щелкнуло, и она услышала голос Лидии:

— Анук, дорогая! — Как и у Класа, приходившегося ей братом, у Лидии был легкий ирландский акцент.

— Я как раз собиралась звонить тебе, чтобы подтвердить время встречи. Все в порядке, мы будем у тебя сегодня во второй половине дня. Не спрашивай, как нам это удалось, но мы сумели заполучить эскизы и образцы для твоей гостиной. Они уже готовы. Мы едва живы, сидели чуть ли не всю ночь, но результаты того стоят. Они просто восхитительны, честное слово! И, как ты и просила, все сделано в рекордные сроки.

— О Лидия, — простонала Анук, — ты меня просто убиваешь! Я знаю, ты все вверх дном перевернула, лишь бы закончить работу к сегодняшнему дню, но я-то хотела, чтобы все было готово вчера… Послушай, а нельзя отложить нашу встречу до понедельника? Тут кое-что…

— Голос Анук постепенно стих, как бы сам собой.

— Ну, это не совсем удобно, — отозвалась Лидия с явным недовольством.

— Ах, ты так мила, — пропела Анук. — Иногда я сама удивляюсь, как ты меня терпишь… — Ни капли не удивляюсь, тут же пронеслось в мозгу, поскольку фамилия де Рискаль — главный бриллиант в твоей короне. А после оформления моей гостиной ты получишь заказы еще от десятков безмозглых подражателей, которые будут умолять тебя сделать для них что-то подобное. — Ты и вправду считаешь, что это не слишком неудобно?

— Конечно, Анук, — устало проговорила Лидия.

— Ты просто чудо, дорогая… Значит, в понедельник, в это же время?

— Договорились…

— Вот и отлично. Тогда до встречи. Чао, дорогая! Итак, со звонками покончено, пора переходить к макияжу. Забрав волосы на затылке и заколов их бриллиантовыми заколками, Анук нанесла на лицо коллагеновый лосьон и, дав ему впитаться, наложила поверх розовую пудру, а на щеки немного розово-лиловых румян. Причесала щеточкой брови, подкрасила ресницы, чуть-чуть высветлила кожу под бровями и подвела глаза лиловым карандашом. Последний мазок — немного розовой пудры по всему лицу и вишневая помада с блеском для губ.

Анук действовала быстро, уверенно и через двадцать минут была уже совершенно готова. Ее лицо — ее палитра — сияло свежими красками, как только что завершенная картина. Выразительные глаза Анук сверкали вызовом, губы обещающе приоткрылись. Она внимательно осмотрела себя: ослепительная, роскошная, сияющая красотой и богатством женщина — одна на миллион. Королева Манхэттена во всей красоте и силе.

Анук еще раз придирчиво посмотрела в зеркало: все в порядке. Неотразима.

Поднявшись, она подошла к шкафу: нужно выбрать одежду так, чтобы сразить наповал.

А разве бывает иначе?

9

Темно-синий седан сотрудников полицейского управления Кочины и Толедо, с ревущей сиреной и слепящей мигалкой, резко затормозил, не дотянув метров двести до здания. Дальше дорогу преграждали наспех припаркованные синие с белым полицейские фургоны. На многих еще крутились мигалки, а из передатчиков доносились обрывки разговоров. Машин собралось столько, что они полностью перекрыли улицу. Прямо у обочины застрял многоместный фургон бригады судебных экспертов, а все пространство перед домом контролировали полицейские в униформе, обнеся его специальной желтой лентой, чтобы немного осадить толпы зевак, бродячих псов и представителей прессы.

— Вот черт, — буркнул Кочина и раздраженно вздохнул. — Ну ладно, придется пробираться отсюда.

Кармен Толедо, сидевшая за рулем, рассеянно кивнув, скользнула со своего места наружу. Они внимательно осмотрели богатые, выстроившиеся в три ряда дома, — обычная улочка, сразу за 5-й авеню, тихий оазис внутри шумного мегаполиса.

— Эй, Фред, что там случилось? — услышали они голос репортера из „Дейли ньюс", едва приблизились к зданию.

— Пока говорить рано, Берни, — лениво бросил Кочина, ныряя под ленту, которой полиция обнесла место происшествия, и не обращая внимания на репортера.

Детектив Фред Кочина служил в полиции уже двадцать один год, причем первые восемь патрулировал этот район. В его жилах текла кровь потомственного полицейского: отец служил в городском полицейском управлении Нью-Йорка, да и все прочие Кочина, как из нью-йоркского нижнего Ист-Сайда, так и из югославского Загреба, славились своим бесстрашием, педантичностью и отчасти старомодной лояльностью. Слишком старомодной, чтобы позволить сутенерам, проституткам, жуликам, насильникам и убийцам верховодить во вверенном им районе.

За первые восемь лет службы старомодные методы Фреда Кочины снискали ему и уважение, и проклятия — в зависимости от того, как на него смотреть: как на представителя власти или как на уличного копа. Он был известен тем, что сначала стрелял, а уж потом задавал вопросы, — завидный талант, которым, увы, ни один из его прежних двух партнеров, давно уж обретших успокоение на глубине в два метра под землей, не обладал.

В конце концов комиссар полиции понял, что лучше уж двинуть его вверх по служебной лестнице, предложив престижное место инспектора уголовной полиции: расследования преступлений увлекут молодого Кочину, а значит, на улицах станет чуть меньше отважной пальбы.

Кочина к повышению отнесся серьезно, быстро доказав, на что он способен.

Красавцем он не был — жилистый и крепкий в молодости, теперь он медленно, но верно превращался в картофельное пюре. Густая когда-то шевелюра с годами превратилась в жесткую седую щетину, едва прикрывающую макушку. Да и отменный аппетит с пристрастием к югославской сливовице красоты не добавляли, сказавшись в лопнувших капиллярах на носу, как у киноактера Уильяма Клода Филда, и мясистых щеках. Бледно-голубые глаза Кочины под резкими изломами колючих седых бровей поглядывали на мир с подозрением.

Если не считать жены, у Кочины был только один друг, любивший его и безоговорочно ему веривший, — его напарник. Точнее, напарница.

Тридцатичетырехлетнюю испанку Кармен Толедо можно было бы считать привлекательной, если бы она сама не противилась этому изо всех сил. Ее черные волосы были подстрижены чуть ли не под корень, сверкающие черные глаза обдавали холодом, впиваясь в собеседника с жестким вызовом, и даже нос-пуговка не спасал положение. Постоянно нахмуренное лицо, на котором улыбка была редкой гостьей, не позволяло увидеть еще одно богатство Кармен — превосходные белоснежные зубы. Высокая, под 170 сантиметров, и стройная, она напоминала стальной прут. Плюс ко всему под смуглой кожей играли мускулы культуристки, а при первом же сигнале опасности Кармен принимала стойку быка, готового забодать трейлер.

Но правду говорят, что внешность обманчива. Кармен была замужем, вполне счастлива в браке и за одиннадцать лет супружества родила пятерых детей. Друзья считали ее прекрасной женой и прекрасной матерью.

Такова была напарница Фреда Кочины.

За четыре года совместной работы Кочина и Толедо раскрыли больше преступлений, чем любой другой из восьми инспекторов нью-йоркского городского полицейского управления. И вот сейчас, в 11 часов 3 минуты, подняв воротники своих пальто, они спешили на очередное место преступления.

— Наверх, — быстро подсказал им молоденький полицейский, когда в дверном проеме возникли их затянутые в кожу силуэты. — Третий этаж.

Кочина тяжело зашагал вверх по лестнице, Кармен Толедо устремилась следом за ним.

На третьем этаже один из членов полицейской бригады возился с дверью квартиры 3-Б, устанавливая новый замок. Напротив, в соседской квартире, насколько позволяла цепочка, была приоткрыта дверь, из-за которой с нескрываемым любопытством выглядывала древняя старушенция, держа на поводке такую же древнюю безшерстную собачонку.

Не останавливаясь, Кочина решительно прошагал вглубь квартиры. Толедо держалась чуть позади.

Они оказались в просторной, метров в двадцать с лишним гостиной, Вдоль одной стены которой тянулась стойка, переходящая в кухню, а напротив деревянные жалюзи скрывали два больших окна. В глухой кирпичной стене был выложен камин, облицованный белым мрамором, с середины потолка свисал огромный круглый светильник. Мягкая сборная мебель пастельных тонов, расставленная на роскошном ковре, образовывала уютный уголок для отдыха, центром которого являлся дубовый кофейный столик со стеклянной столешницей. За круглым обеденным столом, тоже из дуба, стояли четыре деревянных стула с узорными спинками, в подвешенной в углу клетке бился попугай, а в углу лежала груда белья, рассортированного на несколько стопок, словно для прачечной. По стенам квартиры были развешены огромные фотографии, с которых на посетителей взирали красивые женщины, судя по всему, фотомодели.

Приятное местечко, домашнее и уютное, надежное пристанище от грязи и мерзости города.

И все же его мерзкие щупальца дотянулись и сюда.

Группа экспертов из криминальной полиции, натянув перчатки, обшаривала квартиру в поисках улик преступления и отпечатков пальцев. Волосы, кусочки кожи, соскребы с пятен крови, содержимое пепельницы и двух высоких стеклянных бокалов… Увесистый пергаментный мешок постепенно заполнялся.

Не вынимая рук из карманов и слегка выставив вперед правое плечо, чтобы проложить себе дорогу, Кочина и Толедо прошли по узкому коридору в спальню, чтобы тут же застыть на пороге, в потрясении от увиденного.

— О Господи! — выдохнула женщина. — Вот дерьмо… — Зажав рот рукой, она заметалась в поисках ванной и следующие пару минут провела, согнувшись над унитазом. Даже Кочину, успевшего за годы службы привыкнуть ко всякому, прошиб холодный пот. К горлу подкатила тошнота.

На пропитанных кровью простынях раскинулась обнаженная женщина. Руки и ноги погибшей неестественно изогнуты конвульсиями ужасной смерти, лица же не было совсем. Ни носа, ни глаз. То, что раньше могло быть лицом, сейчас от самого подбородка и до макушки, представляло собой неузнаваемое месиво. Жуткое кровавое мясо.

Ну, хватит, сказал себе Кочина. Отныне и навсегда с мясными продуктами кончено. Только вегетарианская кухня. Сил больше нет смотреть на окровавленные куски мяса, особенно вот такие…

— А волосы?.. — Челюсть его отвисла, оборвав фразу на полуслове. О Боже! А он-то считал, что навидался всякого!

Девушка была скальпирована.

— Волосы мы не нашли, — отозвался Джо Рокчи, один из экспертов-криминалистов. — Ни волоска. Этот тип, похоже, прихватил скальп с собой. Аккуратно сработано. У вас там, случаем, не числится в розыске какой-нибудь маньяк-парикмахер?

— Что о ней известно? — резко оборвал его Кочина, отводя глаза от места кровавой бойни и чувствуя, как в нем закипает раздражение.

— Ее звали Вайяна Фэрроу, — ответил Джо. — По крайней мере, она известна под этим именем. Фотомодель. — Он ткнул пальцем в фотографии, вывешенные в ряд на стене спальни. — Ничего была девочка, а?

Оглядевшись, Кочина кивнул. Вайяна Фэрроу и правда была восхитительна. Что-то от Синди Кроуфорд, Кристи Бринкли и Паулины Порижковой вместе взятых. Длинные пепельные волосы, прекрасная кожа, мягкие черты лица.

Кочина нахмурился:

— Кого-то она мне напоминает. Мог я знать ее раньше?

— Конечно, мог, — кивнул Рокчи. — Это же девочка с обложки. Как раз на обложке „Вог" в этом месяце ее фото.

— Ты что, заинтересовался моделями? — Кочина хитро прищурился.

— Да нет. Просто вон там свалены новые оттиски. Для следующего номера. — Рокчи кивнул на кипу бумаг на туалетном столике.

— Отпечатки с них уже сняли?

— Сняли, не волнуйся.

Кочина взял в руки верхний снимок и принялся его разглядывать. Типичное фото для обложки, сделанное Ричардом Аведоном. Но девушка и вправду была потрясающе хороша! Нежный точеный подбородок, переходящий в высокие, чуть тронутые румянцем скулы. Серо-голубые глаза, слегка оттененные кофейно-фисташковыми тенями, или как там они называются, эти краски? Прекрасные брови, густые и естественные, нарочитая небрежность прически — длинные изумительные волосы закинуты на одну сторону. Влажные полные губы, чуть ярче натуральных, и вызывающе-розовые пластиковые клипсы, свободно свисающие из ушей.

Вайяна Фэрроу. Красавица. Топ-модель. Разрушенное, уничтоженное, мертвое мясо.

Из ванной вернулась Толедо: обычно смугло-оливковая кожа женщины сейчас приняла нездоровый бледный оттенок. Она кивнула в сторону убитой:

— О Господи, шеф. Какое чудовище способно решиться на такое? О Бог мой…

— Чудовище, точно, чудовище… — прорычал Кочина. — Красавица и чудовище. — Он обернулся к высокому седоватому чернокожему человеку в роговых очках, который брал соскреб из-под ногтей убитой. — Эй, Брасуэлл, каким оружием он воспользовался?

Брасуэлл Ляру взглянул на него снизу вверх и пожал плечами:

— Пока еще слишком рано делать выводы, Фред. Какой-то нож, по-моему.

— Изнасилована?

— Похоже. А может, и нет. Они могли лечь в постель и по обоюдному согласию.

— Ты уверен, что убийца — мужчина?

— Вскрытие скажет точнее, но судя по пятнам внизу живота… — Он кивнул. — Да, я уверен, что это сперма.

Кочина повернулся к другому эксперту.

— В квартире есть следы взлома?

— Нет. Замки на входной двери в порядке, да и домофон работает. Мы все проверили. Похоже, она сама впустила его. Может, даже пришли домой вместе.

— Кто ее обнаружил?

— Мы. Из ее агентства позвонили в службу спасения, кто-то из фирмы „Олимпия моделс". У них офис на 65-й, неподалеку от Мэдисон. Она не явилась вчера на съемки, и сегодня утром они забили тревогу. Двое наших ребят нашли домовладельца, тот открыл нам замок, ну, тут мы ее и увидели…

— Хорошо бы проверить показания этого домовладельца. А заодно допросить соседей. Они ничего не слышали?

— Мы только еще начинаем опросы.

— Когда, по-вашему, произошло убийство?

— Позапрошлой ночью. Или ранним утром. — Брасуэлл опять пожал плечами. — Что-то между полуночью и шестью часами утра, я думаю.

— Черт! Значит, прошло уже тридцать — тридцать шесть часов!

— Точно, — вмешался один из экспертов. — Я в этом уверен.

Кочина вздохнул, задумчиво потирая пальцами нос-картошку. С момента убийства прошло уже почти полтора суток. А в подобных случаях результат во многом зависит от первых сорока восьми часов. С каждым последующим часом шансов найти убийцу становится все меньше. Еще двенадцать, ну, пусть восемнадцать часов — и эти драгоценные первые двое суток с момента убийства истекут безвозвратно.

— Газетчики уже учуяли сенсацию, — мрачно проговорила Толедо.

— А ну, расскажи-ка, что ты обо всем этом думаешь? — буркнул Кочина.

Кармен Толедо медленно покачала головой.

— Ты знаешь, — медленно проговорила она, забирая оттиск журнальной обложки из рук Кочины и внимательно его разглядывая, — тот, кто это сделал, просто псих. Я хочу сказать, что обычному убийце духу не хватило бы сотворить подобное с такой красоткой. — Она задумчиво посмотрела на коллегу. — Мне кажется, его просто бесила ее красота.

— Возможно, — мрачно согласился Кочина, закрывая глаза, чтобы не видеть чудовищной сцены. — Или же он охотился за париком из натуральных волос.

10

"Le Cirque". Время ленча.

Вереница припаркованных в два ряда лимузинов брала начало у первого элегантного навеса над входом в ресторан и тянулась почти до середины квартала, подобно дорогому, сияющему полированным металлом и хромом поезду. Снаружи, у входа, их уже поджидал фотограф, держа в одной руки фотоаппарат, а в другой зажженную сигарету.

— Ну, как я выгляжу, дорогой? — бросила через плечо Анук де Рискаль Дэвиду Кэмберлену, пока шофер помогал ей выйти из темно-синего „фантома". Анук появилась без верхней одежды: ее роскошные баргузинские соболя остались в машине. Анук называла ее „мой гардероб на колесах".

— Великолепно! — почти пропел Дэвид глубоким баритоном. — Если бы я мог, я просто съел бы тебя.

— Если бы ты мог, — едко отпарировала она сквозь зубы, на секунду задержавшись на мостовой, чтобы дать возможность фотографу сделать снимок, — я бы отправилась на край света.

— Ах, Нуки, Нуки… Мы с тобой так похожи… Они оба весело рассмеялись, довольные этой маленькой перепалкой.

— Бр-р! Холодно! — Анук поежилась, взяла Дэвида под руку и прижалась к нему. — Давай-ка быстро внутрь, чтобы сразить их там всех наповал.

— Ну, тебе к этому не привыкать, дорогая.

Она довольно усмехнулась, выдернула руку из-под его руки и впорхнула в „Le Cirque" так, словно это обычная забегаловка рядом с ее домом. Хотя, кто знает, может, так оно и есть?

Анук де Рискаль умела подать свой выход. Врожденный инстинкт и чувство стиля, ее надежные помощники, помогали ей оставаться в центре всеобщего внимания, а благодаря мужу-модельеру она вот уже пять лет возглавляла список самых элегантных женщин Нью-Йорка.

Ее появление в ресторане произвело желаемый эффект и сегодня: головы присутствующих повернулись в ее сторону, и Анук почти физически ощутила горячую волну зависти, которой обдали ее женские взгляды. Каждая клеточка ее ликовала.

— Мадам де Рискаль! — пылко кинулся ей навстречу хозяин ресторана. — Вы просто восхитительны!

Она знала об этом и без него.

На Анук был черный костюм из буклированной шерсти от Антонио де Рискаля. Специальный заказ, единственный в своем роде. Она ясно дала Антонио понять, что произойдет, если ему взбредет в голову предложить второй такой же кому-нибудь еще. Изящную, элегантную юбку на высоком, похожем на тореадорский корсаже и короткий летящий жакет оживляла канареечно-желтая шелковая блуза, расписанная яркими махровыми розами. Ансамбль дополняли длинные черной кожи перчатки и черные кружевные чулки, а вместо украшений — букетик из перламутрово-розового шелка и клипсы в тон ему. Шляпа с широченными полями и черные же, изготовленные на заказ туфли, были тем мазком, который придавал ее облику совершенство. Шляпу Анук не сняла даже в ресторане — а иначе зачем вообще ее надевать?

Не оставалось никаких сомнений: Анук де Рискаль по праву считалась самой элегантной из всех собравшихся в переполненном ресторане женщин, жизнь которых всецело была посвящена уходу за собственной внешностью.

Когда метрдотель проводил их к столику Анук, Дэвид снова слегка коснулся ее локтя. Далеко идти не пришлось — их столик стоял в нише перед одним из двух огромных, скрытых занавесками окон: одно из самых лучших мест в ресторане.

Острые глаза Анук быстро и оценивающе скользнули по залу: пока она грациозно-лениво опускалась на диванчик, полускрытый навесом из лилий, ниспадающих на него откуда-то сзади. Знакомая до деталей обстановка: запотевшие серебряные ведерки для шампанского, официанты, открывающие бутылки, чтобы предложить посетителям снять пробу, знакомые роскошные канделябры на стенах, напоминающие по форме экстравагантные стебли тюльпанов, роспись на стенах, посвященная жизни французского двора. Сами французы называют эту технику росписи singerie, что в вольном переводе можно передать словом „обезьянник". На редкость удачное выражение. Картины изображали обезьяноподобных мужчин, одетых в забавные туалеты французских придворных восемнадцатого века, любезничающих с разряженными обезьянками-женщинами в напудренных париках.

Ирония ситуации не ускользнула от острых глаз Анук: если оставить в стороне современные туалеты, то рассевшиеся на мышиного цвета диванчиках и креслах, обитых розовым бархатом, завсегдатаи ресторана казались точными копиями французской обезьяньей знати, летящей в грохочущих экипажах навстречу гильотине.

Анук профессионально отметила несколько дорогих, ручной работы костюмов на дряхлых мужских телах, давным-давно уже переваливших пору расцвета, и на мгновение задержала взгляд на роскошных нарядах и дорогих украшениях нескольких женщин, чей возраст не поддавался определению. Что ж, деньги способны противостоять даже времени, делая доступными любые из известных под солнцем средств и позволяя менять туалеты к завтраку, обеду, коктейлю и ужину.

Обрывки разговоров достигали ее слуха и вновь растворялись в общем гуле:

— Вообрази только, сначала ее мать увела у нее любовника, а затем убежала с ним, и они поженились!

— Да-а, я помню эту шуструю потаскушку! — грубо захохотал нефтяной магнат из Техаса. — Такая и жмурика раскочегарит!

— Ну, я и спрашиваю это дерьмо во фраке: что, мажордом — это у вас в Нью-Джерси дворецкий?

— Они только что прикупили реактивный „лир". Слушай, ты и вправду веришь, что они занимаются этим на такой высоте?

— Да ну, через полгода ему эта яхта до смерти надоест, вот тогда-то я и сделаю из нее казино!

Анук усмехнулась: эти люди и эти разговоры вечны. Уйди она сейчас, чтобы вернуться через год, — и она легко впишется в любой из услышанных разговоров. Все те же пересуды, сплетни и сделки изо дня в день. Меняются только персонажи.

Анук повернулась к своему спутнику:

— Дорогой, ты нигде не видишь Дорис Баклин?

— Дорис? — Казалось, Дэвид был явно изумлен ее вопросом. — Ты имеешь в виду этот сморщенный маринованный гриб? Послушай, неужели мы пришли сюда из-за нее?

— Бокал шампанского, пожалуйста, — любезно проговорила Анук официанту и затем, слегка вздохнув, обратилась к Дэвиду: — Боюсь, что так, дорогой. — Она заученным движением, даже не глядя на руки, стянула перчатки. — Понимаешь, я так и не получила от нее подтверждения, что мое приглашение на ужин принято.

— И все только потому, — тут же подхватил ее тон Дэвид, — что не послала ей никакого приглашения.

— Испорченный ты человек, — нарочито вздохнула Анук. Она не могла сдержать довольной усмешки. — Ты все так же коварен, как прежде. Именно поэтому я так тебя и люблю.

Он поднял глаза на официанта:

— Мне виски. Чистый.

— Не слишком ли крепко для столь раннего часа? — Анук подняла изящные брови. — Ай-яй-яй!

— Что-то мне подсказывает: виски сейчас в самый раз, дорогуша. — Он постоянно шарил глазами по залу, всматриваясь в море лиц перед собой. — Ага, — произнес он наконец. — Похоже, я нашел твою принцессу с Парк-авеню.

— Где? — Анук медленно, чтобы не привлекать внимания, повернула голову.

— Я едва ее вижу… так-так-так… Похоже, они выбрали то место из соображений безопасности, иначе их посадили бы на твое.

— Ладно, с кем она? — Шея Анук уже напоминала подъемный кран.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Если мои глаза меня не обманывают, а этого, как правило, не бывает, она здесь с первой леди.

— Та-ак… — Анук нахмурилась, но тут же вспомнила предупреждение своего хирурга: не сметь хмуриться, от этого морщинки на лице углубляются! Она быстро стерла с лица все признаки волнения и чувств.

— О черт! — пробормотала она чуть слышно Подобное осложнение ей совсем ни к чему. Конечно, она знала, что Дорис Баклин и Розамунд Мосс — подруги. Но неужели они не могли выбрать другой день, чтобы позавтракать вместе? Ее планам это отнюдь не на пользу. Если сейчас подойти к Дорис, все, конечно, решат, что ей просто хочется потереться рядом с первой леди. Можно подумать, она, Анук де Рискаль, признанная королева нью-йоркского общества, в этом нуждается!

— Ну? — проговорил Дэвид спустя минуту.

— Что „ну", дорогой? — Анук повернулась к нему с дежурной улыбкой.

— Чего же ты ждешь? — Он неопределенно помахал в воздухе рукой. — Кончай препираться со мной. Двигай вперед, делай свое грязное дело.

— Ты просто невыносим, — рассмеялась Анук, поднимаясь.

— Как и ты, дорогая.

Чтобы пробраться на другой конец ресторанного зала, Анук потребовалось минут пять. То и дело приходилось останавливаться, обмениваясь со знакомыми дружескими приветствиями, парой ничего не значащих слов. Но и этот вариант ею давно уже отработан. Чтобы избежать долгих приветствий, никого при том не обидев, достаточно всего одной фразы, произнесенной самым любезным тоном: „Я позвоню тебе, дорогая!" — и дело сделано Анук пользовалась этим приемом так давно, что злые языки поговаривали, будто и на этой фразе стоит торговый ярлык Анук де Рискаль.

Изобразив на лице изумление по поводу их случайной — якобы — встречи, она помахала Дорис наманикюренными пальчиками и направилась к ее столику. Не тут-то было. Словно из-под земли, преградив ей путь, перед нею выросли сотрудники секретной службы. Анук слегка нахмурилась и обратила изумленный взгляд к Дорис.

Розамунд Мосс тихо проговорила что-то, отозвав охрану, и Анук подошла к их столику, сияя бесстыдной улыбкой:

— Дорис, какая удача, что я тебя встретила!

— Д-да? — в некотором замешательстве проговорила Дорис. Ее лицо пылало, уши горели. Ничего удивительного, если вспомнить сцену с голозадым Антонио, распластанным над столом в своем офисе, свидетельницей которой она стала совсем недавно. И надо же было теперь оказаться лицом к лицу с его женой — ее-то Дорис меньше всего хотелось бы сейчас видеть. Огромным усилием собрав воедино всю свою волю и апломб, Дорис Баклин кивнула в сторону Роз и спросила:

— Вы знакомы с мадам Мосс, не так ли?

— О, только по телеэкрану и газетам. — Прекрасные сияющие топазовые глаза Анук обратились к новой первой леди. — Я Анук де Рискаль, — проговорила она, нежно пожимая руку Розамунд. — Поздравляю вас с успешными выборами.

Роз улыбнулась:

— Это не мой успех, это успех партии и президента. Но тем не менее благодарю вас.

— Если хотите, я попрошу Антонио заняться вашим гардеробом. Причем вам это обойдется практически даром, а для Антонио это огромная честь.

— Боюсь, что страна неверно поймет этот шаг, мадам де Рискаль. Его могут расценить как взятку. — Пока уста первой леди произносили этот текст, глаза ее жадно изучали туалет Анук. — Мне очень нравятся его модели, — добавила она, не сумев скрыть легкую тоску во взгляде.

Анук таинственно улыбнулась и подмигнула ей.

— В таком случае, мы что-нибудь придумаем — Нимало не смутившись, она повернулась к Дорис — Я как раз собиралась звонить тебе, чтобы извиниться, дорогая. Мне просто страшно подумать, какое ты пережила потрясение из-за Класа.

— Из-за Класа? — Дорис застыла, сбитая с толку, не в силах отвести от нее озадаченного взгляда.

— Ну да, из-за Класа, помощника моего мужа. Он вел себя далеко не лучшим образом, когда ты вошла в кабинет. — Анук драматически вздохнула. — Я бы сама, наверное, тысячу раз умерла в такой ситуации. Ну пожа-а-луйста, прими мои извинения, самые-самые искренние.

Дорис, подхватив со стола бокал с водой, сделала огромный глоток. Лучше бы это была водка! Она не верила своим ушам. У этой женщины и вправду нет ни грамма совести! Дорис, ни секунды не сомневаясь, готова была побиться об заклад, что Анук прекрасно известно, кого она застала „не в лучшем виде". Антонио, а вовсе не Класа! И вот эта королева лгунов стоит перед ней, совершенно беззастенчиво выдавая за правду эту невероятную ложь!

Заметив, что Дорис колеблется, не зная, как себя вести, Анук добавила:

— Чтобы как-то сгладить ситуацию, Антонио просит тебя принять от него три туалета. В подарок. — Она прекрасно понимала, что Дорис видит ее насквозь. Но теперь это уже не имело значения. Светские условности были соблюдены, официальное извинение принесено, причем самой Анук де Рискаль, а не Бог знает кем. Чего же еще может желать женщина? Она почувствовала, что в воздухе замаячила слабая надежда, хотя ни единого слова еще не было произнесено и ни одному ее слову не поверили.

— Я… я не могу позволить себе принять три платья, — слабо попыталась возразить Дорис.

— Не три платья, — поправила ее Анук, — а три туалета. Причем специальный заказ, как и мои. Единственные экземпляры, больше таких ни у кого не будет.

Глаза Дорис готовы были выскочить из орбит. Она не могла этому поверить! Специальный пошив! Перед этими словами не могла устоять ни одна женщина. Никаких денег не хватит, чтобы приобрести хоть один туалет из списка специальных заказов Антонио де Рискаля. И вдруг он просит ее принять три таких туалета! Подобную честь оказывают только крохотной горстке избранных.

— Я принимаю ваши извинения, — вдруг услышала Дорис свой собственный голос, еще не успев сообразить, то ли она делает.

— Восхитительно, моя дорогая. — Анук просто излучала сияние. — Тебе несомненно понравится то, что Антонио для тебя выбрал. Просто позвони его секретарше… — Она нахмурилась. — Или нет, лучше позвони мне, а уж я все устрою. — Она ловко переключилась на другую скорость: еще одна взятка раз и навсегда заставит Дорис держать рот на замке — и завоюет ее вечную благодарность. — Кстати, сегодня вечером мы даем обед. Я очень надеюсь, что ты будешь.

— Я… — Дорис казалось, что все это сон, и она вот-вот проснется. Почти всю свою жизнь она стремилась попасть в высшие слои общества, и все тщетно.

— Отлично. Значит, я могу считать, что приглашение принято. — Анук бросила взгляд поверх головы Дорис на бесконечное море столиков и лиц в зале. — Страшно жаль, но я должна бежать. Похоже, мой спутник решил, что я ему изменила.

Дорис смотрела на нее снизу вверх.

— Да-да, конечно… Огромное спасибо, что нашла время подойти к нам.

— Это я должна благодарить тебя, — улыбнулась Анук, уже поднявшись. — Вечер начнется в семь тридцать. Можешь прихватить с собой любого, кто тебе нравится, или же я подберу для тебя потрясающего партнера. О да, забыла сказать, прием официальный.

Анук еще раз пожала руку Розамунд Мосс и слегка нагнулась, изображая прощальный поцелуй где-то над левым ухом потерявшей дар речи Дорис. Затем уверенной походкой направилась к своему столику.

Вот так. Она мысленно стряхнула грязь с ладоней. Она сделала то, ради чего сюда пришла. Одна корзина грязного белья отстирана.

Теперь время заняться Класом и Лиз.

11

— Олимпия, любовь моя! — Величайший из великих — сам Альфредо Тоскани бросился ей навстречу. Их еще разделяли добрых десять шагов, а он уже протягивал к ней обе руки.

— Альфредо! — в свою очередь выразительно выдохнула Олимпия. — Дорогой! — Они слегка обнялись, и женщина легонько коснулась его в приветственном поцелуе. — Как я тебе благодарна за то, что ты сделал! Да еще в столь короткое время.

— Для тебя, дорогая, я готов сдвинуть горы!

Олимпия одарила его в ответ самой ослепительной улыбкой.

Ширли наблюдала за происходящим, не произнося ни слова. Ей, привыкшей жить среди троглодитов, называвших себя Воинами Сатаны, изысканные манеры и идеальная внешность Альфредо Тоскани казались чем-то потусторонним. Сейчас, когда вокруг все сходили с ума по ярким, кричащим краскам, он был одет во все белое — ослепительно безупречные фланель и шелк, явно итальянского происхождения, — словно за окном был разгар лета. Хотя в апартаментах Антонио всегда лето: яркие тропические растения буйно радовались струящемуся теплу батарей.

Альфредо Тоскани бы типичным итальянцем: невысокий, худощавый, темноволосый, приятной наружности. Глядя со стороны на его аккуратную жилистую фигуру и быстрые юношеские движения, можно было запросто поверить, что их обладателю лет на двадцать меньше, чем на самом деле.

А на самом деле Альфредо шел уже полным ходом шестой десяток, и он воплощал собой, каждой своей клеточкой, прочный успех и достаток. Да иначе и быть не могло. Такие прекрасные здоровые зубы могли быть либо коронками, либо протезом, а черные волосы, совсем недавно изобретательно кудрявые а ля Боттичелли, пока орда подражателей не растиражировала их, сегодня были стянуты на затылке в лошадиный хвост.

Ширли никогда бы не догадалась, что это всего лишь дорогой парик, Олимпия же, которая знала об этом, никогда не позволила бы себе эти знания обнародовать. Подобных тем лучше всего вообще не касаться.

Улыбнувшись, Олимпия подтолкнула Ширли вперед, словно призовую кобылу на главных скачках.

— Ну, вот она, Альфредо! — Голос ее слегка дрожал от плохо скрытого волнения, а глаза победоносно сверкали. — Ну, что ты скажешь?

Задумчиво потирая подбородок. Альфредо принялся медленно расхаживать вокруг Ширли, профессионально рассматривая ее со всех сторон. Девушке казалось, что она даже слышит щелчки затвора фотоаппарата, когда Альфредо прищуривался и вновь распахивал острые, цепкие глаза.

Как и Дороти,[4] которую внезапно налетевший вихрь подхватил и унес в Волшебную страну Оз, Ширли вдруг обнаружила, что стала объектом пристального внимания со стороны странного круга человеческих созданий. Подобные откровенные разглядывания были ей внове, и девушка смущенно отводила взгляд, заливаясь краской.

Спустя добрых три минуты Альфредо наконец переключил свое внимание на Олимпию.

— Ты спрашиваешь, что я думаю? — восторженно воскликнул он. — Да от нее можно с ума сойти! Олимпия, она просто сокровище, с какой стороны ни возьми! Красавица! — Восторженно прищелкнув в воздухе большим и указательным пальцами, Альфредо поднес их к губам и умиленно поцеловал кончики пальцев. — Чистый ангел! Ты просто недооцениваешь своих девочек. Какая фигура! Какой рисунок лица! Какие волосы! — Сделав шаг вперед, он приподнял пальцами подбородок девушки и покрутил ее голову из стороны в сторону. — Господи, да где же ты ее откопала?

— Просто на улице, — быстро ответила Олимпия. Она закурила очередную сигарету и помахала ею в воздухе, изображая какое-то неопределенное место. Не стоит торопиться с излишними подробностями, пока она не изобрела для Ширли достойную внимания биографию.

Альфредо пристально впился глазами в пожилую женщину.

— А-а, понимаю, — одобрительно промычал он. — Пока что фея не готова раскрыть карты. Очень мудро, Олимпия, очень мудро…

Ширли была слишком взволнована и слишком нервничала, чтобы по достоинству оценить и порадоваться их словесной перепалке. „Просто сокровище"? „Ангел"? Никто раньше не говорил о ней таких слов. Отчим называл ее „бестией", а родная мать как-то окрестила ее „блудливой потаскухой". Среди Воинов Сатаны она была известна как „старушка Змея". Ей и в голову не приходило, что она красива и могла бы воспользоваться своей красотой, чтобы чего-то для себя добиться. Промучавшись и протерзавшись в годы полового созревания, поскольку считала себя слишком высокой, слишком худой и слишком остроскулой — качества, которых у хорошеньких девчонок с прелестными вздернутыми носиками просто не могло и не должно было быть, — она каким-то невероятным образом вдруг превратилась в симпатичную восемнадцатилетнюю девушку и страшно удивилась этому превращению.

Теперь, впервые задумавшись над этим, она вдруг вспомнила, что никогда не слышала ласкового слова и от Змея. Никогда и ни о ком. Ее же, в редкие минуты добродушного настроения, он называл „лиской", но это отнюдь не было признанием ее красоты.

По мнению Ширли, красивыми можно было считать только тех женщин, которых она видела по телевизору: Сибил Шефферд, возможно, или Жаклин Смит, или Виктория Принсипал — недоступные, далекие создания, которые вполне могли бы быть жительницами других планет. За этими женщинами, всегда роскошно одетыми, холеными, тянулась какая-то не поддающаяся определению аура очарования и шика, — в общем, того, чего явно не доставало простенькой, без косметики, одетой в залатанные джинсы „ливайс" и плохонький жакетик „старушки Змея".

И вот вдруг, совершенно внезапно, на нее обрушился целый шквал похвал и восхищения. „Сокровище" — это слово страшно взволновало Ширли. „Красавица" волновало не меньше. „С ума сойти" — ну, это довольно привычное выражение, с ним еще можно и согласиться. Может, она находится в сказке про Аладдина, сама об этом не зная?

Ну нет, для этого они слишком реальны и серьезны. И все же, что они в ней нашли, чтобы завертеться вокруг волчком?

Альфредо воздел к небу руку и властно щелкнул пальцами. Прелестная и молчаливая, как призрак, темнокожая девушка с кошачьей грацией и наголо обритой головой, с огромными золотыми кольцами серег и в оливковом кимоно, сшитом из парашютного шелка, скользнула в комнату сквозь дверной проем.

— Пантера, будь ласкова, проводи… — Альфредо выжидательно посмотрел на Олимпию.

— Билли Дон, — быстро проговорила женщина, мгновенно изменив имя Ширли на имя одной из своих любимых героинь из фильма „Рожденные вчера".

Ширли попыталась было обидеться: чем это так нехорошо ее настоящее имя? Однако все происходило слишком быстро. Ситуация менялась каждую секунду, прежде чем она успевала вставить слово.

— Проводи Билли Дон в гримерную, — скомандовал Альфредо, — с ней нужно еще поработать. — И, обернувшись к Ширли, добавил: — Ну, вперед, Билли Дон. И не бойся — нет оснований. Честное слово, тебе совершенно не о чем беспокоиться. Попробуй просто расслабиться и быть самой собой.

Расслабиться? Ширли не сводила с него недоуменных глаз. Должно быть, он просто смеется над ней!

12

Центр ресурсов Ширли Гудмэн при Технологическом институте моды — огромное здание из стекла и бетона — располагалось на 7-й авеню между 26-й и 27-й улицами. В архитектурном плане это унылое, невыразительное и не радующее глаз сооружение. Никаких положительных эмоций у Анук оно не вызывало, но и не замечать уродства она не могла. Резко толкнув стеклянные двери, она стремительно влетела в них, лишь бы не видеть этого отвратительного здания.

Отделанный белым мрамором холл на втором этаже выглядел не лучше: абсолютно пустой, он казался просто голым. Анук решительно устремилась вперед, к четко намеченной цели. Миновав единственный предмет убранства холла — стойку дежурного, она направилась к галерее Сэмюела и Митсе Ньюхаусов, расположенную сразу за ней.

Заметив Лиз Шрек, которая уже дожидалась ее у входа в галерею, нервно посматривая на часы и сердито оглядываясь, она замедлила шаги и недовольно нахмурилась.

Неважно, как часто видела она Лиз за все эти годы, — каждый раз она, казалось, была застигнута врасплох самим фактом существования сталь нелепого создания и не могла сдержать своего изумления. Лиз Шрек являлась живым воплощением безвкусицы. Безжалостно яркий свет, окатывая ее сюрреалистическим сиянием, подчеркивал всю безобразность ее голубоватого пальто из искусственного меха; оранжевая башня акриловых волос, повязанных розовым прозрачным шарфиком, отливала химическим блеском, словно свежеизготовленное и упакованное для продажи промышленное изделие. Казалось, нажми на нее — и она, пискнув, развалится.

Анук с королевским достоинством двинулась ей навстречу.

— Дорогая Лиз, — она вложила в интонацию все тепло, на какое была способна, — как я признательна вам, что вы сумели прийти пораньше!

— Миссис де Рискаль… — Сиплый, прокуренный голос Лиз звучал достаточно вежливо, однако глаза оставались настороженными и обвиняющими. Анук с первого взгляда поняла: с Лиз ей придется потруднее, чем с Дорис Баклин. Лиз умела быть на редкость злопамятной и неколебимо добродетельной. Праведность, уязвленная гордость, вызов и пуританская мораль — вот те спутники, что сопровождали Лиз Шрек по жизни.

— Через несколько минут соберутся все приглашенные на прощальную церемонию, — сказала Анук. — Может быть, спустимся вниз, чтобы можно было поговорить без посторонних глаз? — Не дожидаясь, пока Лиз ей ответит, она мягко, но уверенно взяла ее за руку и направилась вниз по лестнице, в галерею на нижнем этаже.

После голой, холодной коробки верхнего холла вы внезапно оказывались в экзотических джунглях моды. Выставка „Сюрреализм в моде" раскинулась в бесконечных лабиринтах коридоров и тихих залов. Темные стены и мягкие ковровые покрытия создавали атмосферу потусторонней тишины и полумрака, являясь превосходным нейтральным фоном для самых невероятных моделей, выгодно оттеняя их. Каждый экспонат купался в море света, лившегося из специальных светильников.

Анук была настолько зачарована выставкой, что почти забыла о причине, приведшей ее сюда. Надо бы непременно вернуться сюда через пару дней. Эта выставка рассчитана на истинных знатоков и любителей моды, то есть именно на тех людей, кто, как Анук, мог по достоинству оценить ее своеобразие и неповторимость. Представленные экспонаты едва ли подходили под понятие „мода" в его обычном понимании. Каждый являлся произведением искусства, проявлением индивидуальности его творца.

А уж что говорить об экзотике! Здесь был причудливый металлический бюстгальтер со спиральными „сосочками", разукрашенный кожаный комбинезон, гульфик которого был отделан хромом, потрясающий ансамбль из ниспадающих один на другой шелковых шифоновых листьев, платье из перьев, которое превращало его обладательницу в редкую экзотическую птицу, и еще одно, преображавшееся в движущийся, дышащий занавес, стоило только надевшей его женщине развести в сторону руки — причем занавес со всеми необходимыми атрибутами: ламбрекеном, шнуром и завязками.

Вместе с семенившей рядом Лиз Анук пересекла несколько комнат, пока не нашла одну, в которой никого не было.

— Ну наконец-то! — с облегчением проговорила она. — Здесь мы одни.

Лиз подозрительно обвела зальчик глазами: в самом центре его стоял стол, как бы накрытый к обеду, причем у каждого стула за этим столом лежала шляпа, выполненная в виде того или иного блюда.

— Ну, — бросила она в своей обычной жесткой манере, как бы одергивающей: давайте ближе к делу. — Я вся внимание.

Анук кивнула.

— Я хотела поговорить с вами о моем муже, — сказала она ровным голосом.

— О чем же именно? — Глаза Лиз настороженно впились в собеседницу.

Стягивая с пальцев длинные черные перчатки, Анук медленно проговорила:

— Он рассказал мне, что… что произошло сегодня утром. — Она прекрасно владела собой, ни словом, ни интонацией не выдав своих чувств. Глядя на эту уверенную женщину, исполненную холодной грации, никому бы и в голову не пришло, насколько ей на самом деле не по себе. Даже под страхом смерти Анук де Рискаль не покажет ранимость и боль. А уж тем более сейчас. — Что говорить, — добавила она, — Антонио чрезвычайно смущен.

— Меня это не удивляет, — оскорбленно фыркнула Лиз. — Но что тогда говорить о моих чувствах?

— Лиз, если вы позволите мне объяснить…

— А что тут объяснять? Я видела, чем он там был занят, миссис де Рискаль. Сказать по правде, просто не знаю, как я смогу после этого смотреть ему в глаза!

— Я прекрасно понимаю, что вы испытали личное оскорбление, Лиз, поверьте. — Анук то и дело поглядывала в сторону двери на случай, если кто-то окажется вдруг в пределах слышимости. — Я понимаю, то, что вы увидели, шокировало вас… Тем более, что в течение стольких лет вы беззаветно служили Антонио. Однако я уверена и в том, что вы справедливый человек, Лиз. Пожалуйста, прошу вас, постарайтесь его понять! Антонио насколько талантлив, настолько и… э-э… необычен. Я знаю об этой его… слабости… — Она вздохнула. — В общем, что я хочу вам сказать, Лиз: у людей творческого толка, таких, как Антонио, особый склад ума. Подчас это озарение художника имеет и свои темные закоулки. С Антонио все обстоит именно так, я это знаю. Он пытался совладать с собой. Поверьте мне, это действительно так. Но, боюсь, что время от времени он все-таки… э-э… оскальзывается…

— Оскальзывается? — Лиз уставилась на Анук, не веря своим ушам. — Вы это называете „оскальзывается"? Что ж, тогда я объясню вам все как есть. Судя по тому, что я видела, подобные „оскальзывания" случаются с ним регулярно. — Она судорожно втянула в себя воздух, чтобы собраться с силами и продолжить. — И я сомневаюсь, что смогу работать с ним и дальше!

— Лиз! — потрясенно выговорила Анук. Потрясение получилось на редкость искренним. — Нет, я уверена, вы говорите об этом не всерьез! Вы знаете, как Антонио ценит вас, полностью полагается на вас во всех делах. Если б не вы, он просто увяз бы в бесконечных мелочах!

— Ему следовало бы задуматься над этим раньше!

— Послушайте, давайте посмотрим на случившееся с другой стороны, — спокойно произнесла Анук. — Скажем, если бы Антонио испытывал зависимость… ну, от кокаина, к примеру. Разве вы не постарались бы помочь ему справиться с этим?

Врожденный инстинкт драматической актрисы подсказывал Анук, что она сказала именно то, что нужно. В тишине и полумраке галереи Анук почти различала, как в раздираемом противоречиями мозгу Лиз вспыхивают волны протеста: скандал… содомия… грех… позор…

Потянувшись к Лиз, Анук нежно взяла ее руки в свои.

— Я уверена, в этом случае вы пришли бы на помощь Антонио. И я уверена, что и сейчас вы найдете в себе силы помочь ему. Ведь вы для него не просто секретарь, Лиз, вы же знаете. Вы — часть его дела. Я бы даже сказала, часть его семьи. — Слегка наклонив голову, Анук умоляюще взглянула на Лиз. — Пожалуйста, дайте Антонио еще один шанс, прежде чем безоговорочно осудить его. Это все, о чем я вас прошу.

В галерее воцарилось долгое молчание.

— Что ж, конечно, двенадцать лет кое-что значат, — наконец выдавила из себя Лиз. Она тяжело вздохнула и быстро прибавила, угрожающе воздев палец: — Но поверьте мне, если я еще раз окажусь в подобной ситуации… — Ее подбородок решительно взметнулся вверх, а глаза вновь стали жесткими.

— О нет, никогда! — промурлыкала Анук с неподдельным облегчением. Обняв Лиз, она искренне прижала ее к себе. — Я не сомневалась, что смогу на вас рассчитывать! И я уверена, что вы будете, как всегда, сдержанны и благоразумны. Ну, а теперь нам лучше вернуться. Наверное, все уже собрались.

Они вместе поднялись по лестнице. Анук болтала и шутила, словно они с Лиз были закадычными друзьями. О Господи! — подумала она вдруг, поежившись. Подлаживаться к этому жалкому женоподнобному существу!

Что касается Лиз, у нее тоже сомнений не оставалось: Анук де Рискаль — самая двуличная и лживая дрянь на свете!

— Неужели тебя так достала эта зануда из ювелирного отдела? Она же просто спросила, откуда у меня такие клипсы. — Аллилуйя изумленно взглянула на Эдвину, едва они выплыли из универмага „Бергдорф Гудмэн", держа в руках надушенный лавандовый фирменный пакет магазина. Девочка водрузила на нос только что купленные очки — из тех, что были модны среди киноактеров тридцатых годов, — они почти скрывали ее глаза. — Меня это абсолютно не колышет.

— Ты слишком копалась в товарах, а мы и так рискуем опоздать, — заметила Эдвина, обеспокоенно обшаривая глазами 5-ю авеню в поисках такси. Лицо ее выражало тревогу и нетерпение. 5-я авеню и 57-я улица были забиты покупателями, неспешно перетекающими из магазина в магазин в поисках рождественских подарков, и ни одного пустого такси поблизости не было. Она взглянула на Аллилуйю. — Если бы я тебя оттуда не уволокла, мы до сих пор бродили бы по шестому этажу.

— Ну и что? Ты же знаешь, я просто тащусь от всех этих штучек Виктора Косты, — пожала плечами девочка. — И вообще у меня магазинное настроение. Скажи, правда тот зеленый комплект клево смотрелся на мне?

— Во-первых, он рассчитан на женщин постарше, — сказала Эдвина, по-прежнему вытягивая шею в поисках такси. — А во-вторых, вот уж не думала, что тебе может понравиться такая… консервативная модель.

— Вполне может, если носить ее с рваными кружевными чулками и ярко-розовыми кожаными перчатками… Или лучше полосатыми, как зебра? Представь только…

Кинув быстрый взгляд на дочь, Эдвина призналась:

— Сказать по правде, не могу.

— Ма! — внезапно крикнула девочка. — Смотри, такси!

Быстро обернувшись, Эдвина успела заметить машину, подкатывающую к краю тротуара. И тут же увидела парочку покупателей, бросившихся к ней. Уступить им машину? Никогда! Эдвина самозабвенно ринулась к цели, забыв о сочувствии к ближнему и о хороших манерах.

— Ну уж нет! — прошептала она и со сноровкой истинной дочери Нью-Йорка, привыкшей сражаться за место под солнцем, оттерла конкурентов, ухватившись за ручку задней дверцы такси и застыв в боевой стойке: ноги расставлены, глаза горят решимостью и бесстрашием. Этой стойке Эдвина обучилась давным-давно: жесткие нравы нью-йоркских улиц не лучшая школа утонченных манер. Вот и сейчас эта закалка пошла ей на пользу. Соперник покинул поле битвы.

— Ну здорово, ма! — восторженно ахнула Аллилуйя.

— Борьба видов, дочь, — отозвалась Эдвина нежнейшим голосом.

Аллилуйя расхохоталась.

Дверца такси распахнулась, и оттуда выскочил мальчуган примерно ее лет — коротко стриженый, в толстых очках в роговой оправе, — едва не выбив у нее из рук пакет с покупками.

— Ну ты, псих! — взвизгнула Аллилуйя.

— Извините, — робко пробормотал мальчуган, вспыхнув и отворачиваясь в сторону. Застыв у машины, он терпеливо ждал, пока второй пассажир расплатится и выйдет из салона.

Время шло, но спутник его почему-то не спешил, уже добрых полминуты оставаясь в машине. Эдвина в нетерпении притопнула ногой.

— Интересно, сколько нужно времени, чтобы расплатиться с таксистом? — произнесла она в никуда именно в тот момент, когда в салоне такси пророкотал густой баритон с бостонским акцентом:

— Да какое, черт подери, мне дело, что у вас нет сдачи с двадцати баксов! Может, мне подарить их вам за трехдолларовый прогон? Вы за кого меня принимаете? За деревенского лоха, что ли? — Пальцы на ручке двери нетерпеливо щелкнули. — Давай пошевеливайся, быстро ищи сдачу.

— Но я же вам объясняю, у меня нет мелочи, мистер! — не выдержал таксист. — Разве вы не видите? На двери объявление, что водитель не производит размен крупных банкнотов.

— О мой Бог! — не выдержав, процедила сквозь зубы Эдвина. — Этого только мне не хватало! Заполучить единственное свободное такси на всем Манхэттене, и что же?

— Эй, Лес, — крикнул пассажир мальчику. — У тебя нет мелочи?

Мальчик в роговых очках, застывший рядом с Аллилуйей, покачал головой:

— Только та двадцатка, что ты дал мне утром, — пискнул он.

— Вот черт!

Окончательно потеряв терпение, Эдвина раскрыла сумочку, висевшую у нее на плече, и принялась судорожно в ней рыться.

— У меня есть мелочь! — быстро крикнула она, извлекая из глубины сумочки четыре бумажки по пять долларов каждая.

Пассажир быстро высунулся из машины и выхватил у нее из рук банкноты, небрежно сунув взамен двадцатидолларовую бумажку.

— Такая дама и такая умница, — мягко прогудел он. Лихая улыбка озарила его лицо, из подозрительно-симпатичного превратив его в симпатично-пиратское. Голова незнакомца скрылась в глубине такси, чтобы тут же медленно выплыть обратно. Казалось, он забыл обо всем, не сводя с нее изумленных глаз. — О Господи! — мягко выдохнул он, моргая глазами в недоумении. И прибавил уже более уверенно и громко: — Эдс? Эдс Робинсон? Быть не может!

Эдвина в свою очередь смотрела на него словно во сне. Да нет, это невозможно, втолковывала она себе, стараясь унять бешено заколотившееся сердце. Прошло столько лет! Это лишь в сказках герои после долгой разлуки внезапно встречают друг друга средь бела дня, но не в реальной же жизни!

— Ну? — требовательно проговорил он. — Так и будешь смотреть на меня, открыв рот, как на призрака? Или все же поздороваешься для начала?

— Слушайте, мистер, время — деньги, — недовольно пробурчал таксист. — Может, расплатитесь и дадите мне работать?

Автоматическим жестом мужчина сунул таксисту все четыре бумажки и задумчиво выплыл из машины, ни на секунду не отрывая от Эдвины глаз.

Аллилуйя, стоя в сторонке, наблюдала за поведением матери и незнакомца со скучающе-надменным выражением. Она тоже не верила своим глазам. Ее мать, всего секунду назад, казалось, готовая на все, лишь бы заполучить свободное такси, превратилась в застенчивую девчонку-школьницу, внезапно потерявшую дар речи. Вот уж совсем на нее не похоже! Она даже не видела, как две женщины, резво проскочив мимо нее, радостно прыгнули в машину и быстро захлопнули за собой дверцу. Такси фыркнуло и рвануло прочь.

— Послушай, что случилось? — первой вышла из оцепенения Аллилуйя. — Ma, ты упустила машину!

— Машину? Какую машину? — Эдвина, казалось, совершенно забыла об Аллилуйе и полностью отключилась от реальности, не видя даже толпы пешеходов, огибающих их скульптурно застывшую группу из четырех человек, как стайка рыбешек огибает подводную преграду. В ее мире сейчас оставались лишь двое: он и она. — О Господи, спаси мою душу, — наконец обрела она дар речи. — Если глаза мне не изменяют, это Р.Л. Шеклбери собственной персоной! Сколько же мы не виделись? Четырнадцать лет?

— Четырнадцать или сорок, — глубокомысленно прогудел незнакомец, одаривая Эдвину очередной ослепительной улыбкой. Она быстро отметила про себя, что зубы у него по-прежнему превосходные: белые и здоровые.

Он покачал головой:

— Представить только, встретиться на улице после стольких лет? Никогда бы не поверил, что такое бывает.

— И правда, странно, — согласилась Эдвина, не спуская с него оценивающих глаз: интересно, как сказались на нем эти годы.

Высокий, под 185 сантиметров, Р.Л. Шеклбери по-прежнему оставался стройным. Загорелое лицо, густые волосы, слегка уже отливающие оловянным блеском. Но седина не старила его, напротив, была к лицу, придавая ему какое-то особое достоинство. Эти достоинство и уверенность сквозили во всем: в осанке, внешности, манере держаться. Но, словно этого мало, он был удивительно хорош собой. Его мужественное, с тяжелым подбородком лицо пришлось бы кстати и на киноэкране, хотя в нем не было экранной жесткости: его смягчали веселые, словно высеченные резцом морщинки — свидетельство вечной улыбки. А эти полные чувственные губы, зеленоватые ирландские глаза, чуть иронично-насмешливо поглядывающие на мир…

— Ты сразу же узнал меня, — вымолвила Эдвина хрипло. — Это приятно.

— Неужели ты могла подумать, что я тебя забуду? — Изумление, прозвучавшее в его голосе, было совершенно искренним.

— Но ведь прошло столько лет…

— Неужели? Ну, это еще нужно доказать. Глядя на тебя, можно биться об заклад, что время остановилось четырнадцать лет назад. Ты ни капли не изменилась.

— Ну, а ты по-прежнему сама правда, — рассмеялась она.

Он тоже весело рассмеялся, радуясь ее настроению.

— И что же привело тебя в город? — спросила Эдвина уже более спокойно.

— Я живу сейчас на два дома. Официальный мой адрес все-таки в Бостоне, но и здесь я подыскал для себя местечко. Полдома, как никак, но декоратор упрямо зовет его pied-â-terre.[5]

Заметив, что Аллилуйя задумчиво пожирает глазами Р.Л., Эдвина сказала:

— Ал, мне бы хотелось, чтобы ты познакомилась с одним человеком из далекой и тревожной юности твоей матери. Ты, наверное, помнишь мои рассказы о Р.Л. Шеклбери, ну вот, наконец-то представилась возможность увидеться с ним лично. — Глаза Эдвины, когда она представляла его, затуманились, на лице застыла восторженно-счастливая улыбка…

Протянув руку, Аллилуйя ощутила крепкое пожатие незнакомца, после чего он положил руку на плечо мальчику в роговых очках и слегка подтолкнул его вперед:

— Это мой сын, Лес.

Аллилуйя опустила голову, чтобы как следует разглядеть его поверх солнцезащитных очков.

— Это уменьшительное от Лесли, — тихо проговорил тот, протягивая руку Эдвине.

— Здравствуй, Лесли, — торжественно проговорила Эдвина, пожимая руку.

Лесли повернулся к Аллилуйе.

— Привет. Рад с тобой познакомиться.

— Угу, — буркнула девочка, даже не стараясь придать голосу более дружеский тон. Может, его отец по-своему и ничего, но это четырехглазое чудовище явно относится к тому разряду двуногих, с которыми ей не по пути. Сразу ясно — этот сопляк изо всех сил пыжится, изображая из себя кинозвезду Ральфа Лорена, а значит, уж точно придурок.

Эдвина пристально посмотрела на Лесли, затем на Р.Л.

— Значит, ты женат?

— Разведен. А ты?

— Нормальный разговор для вольных восьмидесятых, — рассмеялась Эдвина. — Я тоже в разводе.

— Извини.

— Не за что. Это все к лучшему.

— Значит, мы оба холостяки? — изумленно пророкотал он. Эдвине показалось, что его потрясающие зеленые глаза засияли с новой силой. — Послушай, а почему бы нам всем не завалиться прямо сейчас в „Плазу"? Выпьем за дружбу прошлых лет, а дети получат по кружке пива, или что там у них нынче в моде?

Эдвина с сомнением покачала головой:

— С удовольствием бы, но нам и вправду нужно спешить. Мы опаздываем на прощальную церемонию, умер один знакомый…

— Поня-атно, — протянул он, хотя выражение его лица заставляло в этом сомневаться. — Просто страшно обидно — наткнуться на тебя спустя столько лет и тут же разбежаться снова. Может, тогда поужинаем вместе? Я знаю одно прелестное местечко, о котором еще не разнюхали. Что ты скажешь о легком ужине из спагетти с цыпленком и мороженого?

— Спагетти с цыпленком — это не приглашение на ужин, Р.Л. С равным успехом можно спросить Элизабет Тейлор, хотелось бы ей получить огромный бриллиант. — Эдвина задумчиво вздохнула: его улыбка так обаятельна, что не было никаких сил сопротивляться. — Очень заманчиво, но… Боюсь, что сегодняшний вечер тоже проблематичен. Мне нужно быть на приеме — у босса.

— Похоже, что бы я ни придумал, все бьет мимо цели.

— Но я же не нарочно, — поспешила заверить его Эдвина. — Просто когда посыльный приносит приглашение от Анук де Рискаль, а к конверту приколота живая роза, — это все равно что получить приглашение в королевский дворец.

— Значит, мы больше не увидимся? — протянул он разочарованно.

— Может быть, встретимся завтра?

— Завтра я возвращаюсь в Бостон, — мрачно ответил он, покачав головой.

— Поня-атно. — Теперь пришел ее черед в задумчивости закусить губу. — Может, в следующий раз нам…

— И вдруг лицо ее просияло, осененное внезапной идеей. — Я придумала! Почему бы тебе не отправиться на прием вместе со мной? Составишь мне компанию.

— Ты это серьезно? — весело переспросил он, и глаза его снова ожили.

— Абсолютно серьезно.

Он повернулся к сыну, и тут же на лицо его наползла легкая тучка.

— Ты не против, Лес? Я ведь помню, мы как раз собирались провести этот вечер вдвоем. Так что последнее слово за тобой. Обещаю тебе. — Он протянул сыну руку классическим жестом свидетеля, клянущегося говорить правду и только правду.

Мальчик секунду помолчал, не решаясь ответить.

— Порядок, па… Иди на прием. Обед я себе всегда соображу, да и телик у меня под рукой. — В голосе мальчика звучало плохо скрытое разочарование.

— Послушайте, — опять вмешалась Эдвина. Идеи сыпались из нее как из рога изобилия. — У меня дома замечательная помощница по хозяйству. Когда заедешь за мной, захвати с собой Лесли. Я уверена, они с Ал отлично поладят, а Руби с радостью приготовит им ужин.

— Великолепно! — воскликнул Р.Л. — Значит, договорились?

— Пора двигаться, ма! — недовольно буркнула Аллилуйя.

— Значит, в восемь тридцать, — напомнила Эдвина. — Я живу в Сан-Ремо, южная башня. О да, прием официальный. — Она бросила взгляд на часы. — Ну, а теперь нам пора мчаться. — Она снова быстро охватила взглядом 5-ю авеню и не сдержалась: — Ну что за черт! Ни одного такси!

— А ну-ка, можно мне? — Р.Л. легонько отстранил ее с мостовой, сунул в рот пальцы и пронзительно свистнул. Такси возникло буквально ниоткуда, как в сказке, причалив точно перед ними и заглушив злобную какофонию автомобильных гудков.

Эдвина посмотрела на него с восхищением. Очень даже неплохо иметь рядом с собой такого человека. На всякий случай, подумала она. Совсем не худший вариант.

— Значит, восемь тридцать. Я облекусь в воспоминания, чтобы тебе понравиться.

— Сойдет и просто темный галстук, — рассмеялась Эдвина, садясь в машину. — Угол 27-й и 17-й, — бросила она шоферу, пока Аллилуйя устраивалась с ней рядом. Р.Л. закрыл за ними дверцу. Вывернувшись так, чтобы видеть его через заднее стекло, Эдвина наблюдала, как он поднял руку в прощальном приветствии. Послав в ответ воздушный поцелуй, она откинулась на сиденье, испытывая радостное возбуждение.

— Что ты задумала, ма? — мрачно спросила Аллилуйя. — Что, это так необходимо? От этого психа Лесли меня просто тошнит.

Но Эдвина ее не слышала. Пока такси мчало их в центр города, она тихо напевала что-то под нос. Она чувствовала удивительный прилив сил. Голова шла кругом от радостного ожидания и будоражащих кровь воспоминаний. Именно эти чувства обуревали ее почти пятнадцать лет назад, когда ей впервые назначил свидание самый красивый и самый неприступный герой ее романа, разбивший, похоже, уже не одно девичье сердце. Конечно, сейчас все по-другому, и вечер у де Рискалей — это вовсе не старомодное приглашение на свидание. Все понятно. Просто сегодня состоится прием, на котором она может появиться в его сопровождении. Светский раут, который можно совместить с путешествием по дороге памяти во имя прошлого. Только это, и ничего больше.

А почему должно быть что-то большее? Понятно, что их роман, завершившийся еще до того, как жизнь развела их в разные стороны, не может разгореться вновь от случайной встречи на улице. Не настолько она романтична, если это определение к ней вообще подходит. Она слишком твердо стоит ногами на земле.

А жаль, что не разгорится. Любовь — это ведь не занятия плаванием и не езда на велосипеде: накатался-наплавался, а спустя вечность вернулся на то же место к тем же пристрастиям. Любовь там, где оставил, не подберешь. Времена меняются. Меняются чувства. Меняются и сами люди.

— Слушай, ма, — продолжала терзать ее Аллилуйя. — По-моему, мы едем на прощание, а это, мне кажется, не лучший повод для веселья? Ну, что скажешь?

13

Поднявшись по лестнице вместе, Анук и Лиз дальше двинулись каждая своим маршрутом. Лиз прошествовала вперед и заняла место во втором ряду мягких откидных кресел, Анук же осталась стоять в конце зала, высоко подняв голову и зажав в руке длинные перчатки.

Она властно и настороженно огляделась. Ряды уже начали заполняться, еще минут десять — и начнется поминовение. Если судить по рядам, у Рубио Мендеса было немало друзей.

Заметив в третьем ряду Класа Клоссена — уж этот-то никак не относился к их числу! — она быстро направилась к нему и, подойдя, потянула за руку, сделав знак следовать за нею.

Он тотчас же поднялся, и они вместе зашагали к выходу: Анук впереди, Клас следом. Выйдя в коридор, Анук нахмурилась: из какой-то аудитории высыпала ватага студентов отделения дизайна и потекла вниз по лестнице, направляясь к выставке. Значит, там им поговорить не удастся.

— Сюда, — скомандовала Анук и, быстро застучав каблучками, двинулась в обратную сторону, туда, где располагались туалетные комнаты и телефонные автоматы.

Открыв дверь женского туалета, Анук сунула туда нос, чтобы проверить, есть ли там кто-нибудь. Заметив двух женщин, прихорашивающихся у зеркала, она быстро захлопнула дверь и повернула ручку мужского туалета.

— Отлично. Здесь мы и побеседуем. — Она жестом пригласила Класа внутрь.

Клас держался невозмутимо: его давно уже перестало удивлять все, что бы ни сотворила Анук.

Класу исполнилось тридцать шесть лет. Длинные, до плеч, белокурые волосы и бледно-голубые глаза с почти невидимыми ресницами придавали его красивому лицу мягкие, почти женственные черты, если бы не твердый подбородок, вносивший в его внешность значительный элемент мужественности.

Высокого роста, ухоженный; под элегантным, итальянского кроя костюмом скрывались литое, все состоявшее из крепких мускулов тело и широкие плечи. В его походке и манере подавать себя сквозили надменность и чувство превосходства.

Едва закрыв за собой дверь, Анук повернулась к Класу. Даже рядом с ней тот казался гигантом.

— Я сказала тебе, что кое-что для тебя припасла, — начала она безо всяких преамбул, обращая к нему обрамленное широкими полями шляпы лицо. — Ты же знаешь, я всегда связывала с тобой большие надежды. — В голосе Анук не было и намека на добродушное заигрывание. Это была жесткая сделка, и слова звучали убийственно жестко. Чтобы добиться цели, годятся любые средства: лесть, давление, прямая угроза. — Но то, что я тебе предложу, будет иметь силу только при одном условии.

— Так где же ловушка? — спросил Клас. — Или начнем сразу с вознаграждения?

Она махнула рукой в сторону белых фарфоровых раковин.

— Тебе известно, как смывают грязь с рук? — Она не спускала с него цепких глаз.

— Ну, это урок с голозадого детства, — усмехнулся Клас. — Моют руки водой с мылом.

— Нет, Класкин, — покачала головой Анук. — Рука руку моет.

Он впился в нее настороженным взглядом.

— Мне не стоит, наверное, напоминать тебе, что место Рубио, место второго человека в фирме после Антонио, все еще свободно?

Вот оно. Слово произнесено. Наконец-то лакомый кусочек в открытую замаячил перед ним. Анук заметила, как Клас судорожно глотнул воздух.

— Что требуется от меня, Анук? Мы-то с тобой знаем, что Антонио прочил на эту должность Эдвину.

— Небольшое одолжение. — Анук по-прежнему говорила резко и прямо. — Видишь ли, Антонио… Ну, он вел себя не слишком осторожно сегодня утром. Если называть все своими словами, его застукали с голым задом в его же кабинете. Трахался с каким-то подонком.

Светлые брови Класа недоуменно взметнулись вверх.

— Не понимаю, какое это может иметь отношение ко мне?

Анук подошла к раковине, слегка наклонилась к зеркалу и, медленно поворачивая голову из стороны в сторону, тщательно изучила свое отражение. Убедившись, что лицо, как всегда, прекрасно, она обернулась к Класу.

— У тебя репутация очень красивого и очень умного мужчины, Класкин.

— А у тебя, Анук, самой прекрасной и самой коварной женщины. — Его чувственные губы скривились в усмешке.

— Все правильно. — Анук посмотрела ему прямо в глаза, не моргнув. Голос ее был тверд, как гвозди. — У нас много общего, не так ли? Ни тебя, ни меня ничто не остановит, если нужно получить то, чего хочешь.

— Чего хочешь ты, Анук?

Она не моргнула глазом.

— В кабинет Антонио неожиданно вошли Дорис Баклин и Лиз Шрек, застав его на месте преступления, так сказать.

— Ясно. — Глаза Класа сузились. — И все же ты понимаешь, что я тут ни при чем. Ничем не могу помочь.

— Еще как можешь, — жестко проговорила Анук. — Скажем, можешь сделать вид, что все это произошло с тобой, а не с Антонио. Что это тебя застукала Дорис. А потом извинишься перед ней за свое поведение.

— Но это же безумие! — Клас, словно защищаясь, вытянул вперед руку. — Во-первых, ты слишком далеко заходишь, Анук. — Он не смог сдержать смеха. — Я… То есть мы с Антонио даже отдаленно не похожи друг на друга! Начнем с того, что у меня длинные волосы, а он почти лыс. Нельзя же считать эту старую курицу полной идиоткой. Не до такой же степени она глупа!

— Слушай, Клас, — холодно оборвала его Анук. — В этом городе все прекрасно знают Дорис, как знают и о ее слабости к спиртному. Кто сомневается в том, что время от времени у нее помрачается разум? А подчас бывают и галлюцинации. — На ее губах мелькнула слабая улыбка. — Видит Бог, то, что Дорис выдает время от времени, нужно делить на сто.

— Грязно играешь, Анук…

— Я играю наверняка. — Она слегка передернула плечами. — В общем, ты меня понял. В этом городе все друг о друге все знают. Если Дорис сболтнет кому-то из друзей о том, что видела, слухи разнесутся мгновенно, как пламя ветром. Кто знает, Антонио даже может потерять кое-кого из клиентов. А я этого не хочу. Значит, чтобы исключить нежелательное, я должна подстраховаться по всем направлениям. Вот тут-то на сцену и выходишь ты. Моя идея состоит в том, чтобы пустить в ход две версии. Первая: Дорис видела Антонио, вторая — тебя. — Анук нежно улыбнулась Класу.

— В этом есть даже своя прелесть, правда? Никто так и не сообразит, какая из этих двух версий истинная.

— Анук, у тебя есть хоть капля стыда?

— Ни капли. И я об этом знаю.

— А как же быть с Лиз?

— О Лиз я уже позаботилась. — Она подождала секунду. — Ну? Будешь помогать или нет?

— Черт побери. Анук, я просто не знаю… — пробормотал Клас, расхаживая взад-вперед по туалету, засунув руки в карманы.

Анук наблюдала, как в зеркале то появляется, то исчезает его отражение. Яркий свет, льющийся сверху, окатывал его с ног до головы, но даже и в этом беспощадном освещении, убивающем кого угодно, Клас смотрелся превосходно. Анук уловила резковатый запах дезодорантов, разложенных в раковинах и писсуарах, заметила краешком глаза смятый сигаретный окурок, покоящийся в лужице мочи на полу, и с отвращением отвела глаза.

Наконец Клас приблизился к ней.

— Ты слишком многого просишь, Анук, — произнес он спокойно.

— Я знаю. Но мне важно предотвратить даже намек на возможный скандал.

— И буквально любой ценой, — невесело усмехнулся он.

Анук промолчала.

— А моя репутация не в счет? — Казалось, Клас только сейчас осознал до конца, что от него требуется.

— Об этом ты не задумывалась?

— Твоя репутация не пострадает, — успокоила его Анук. — Если ты сделаешь то, о чем я прошу, ни тебя, ни Антонио скандал не коснется даже косвенно. Просто добавит чуть-чуть сумятицы в происшедшее, вот и все. — Протянув руку, Анук легонько коснулась его. — Все будет вполне прилично, Класкин, — мягко сказала она.

В его глазах сверкнул холод.

— Настолько прилично, что я смогу занять место Рубио и получить пятьдесят тысяч надбавки в год?

— Пятьдесят? Ну, Класкин, ты не только умен, ты еще и настойчив. Или попросту жаден?

— Да уж не больше, чем ты, Анук, — парировал он с улыбкой. — Так как? Мы договорились?

Она ослепительно улыбнулась, стараясь не выдать презрения.

— Да, мы сговорились, — сказала она, быстро пожав его руку. — Официально о твоем назначении будет объявлено в понедельник. Между тем я уже позаботилась о том, чтобы эта новость просочилась в „Вумэн виер дэйли".

— Не могла подождать, пока переговоришь со мной? — ядовито спросил он. — Настолько уверена в себе?

Анук ничего не ответила.

— А скажи мне, Анук, если бы я отказался от твоего предложения, что бы произошло?

Анук предостерегающе помахала в воздухе пальчиком.

— Ты прекрасно знаешь, милый мальчик, что бы я сделала. — Она рассмеялась, и ее смех рассыпался звоном колокольчиков. — Анук дает — Анук и лишает. Ну, пора отрабатывать твою надбавку, тем более немалую, — сухо произнесла она. — Начни с истории о том, что ты использовал кабинет Антонио для свидания, а тут как раз появилась Дорис. — Решительно застучав каблучками, Анук направилась к двери и взялась за ее ручку. — Ты идешь?

— Я догоню тебя через минуту. Пока что позволь использовать это убежище по прямому назначению.

— Хорошо. — Голос Анук внезапно стал жестким и невыразительным. — Клас?..

Он обернулся.

— Смотри не увлекайся. Если слетишь с рельсов, эта южноамериканская „дурь" лишит тебя всего, что ты уже приобрел. — Дверь за Анук захлопнулась, и он остался один.

Клас не мог заставить себя сдвинуться с места. Меньше всего на свете ему хотелось бы, чтобы Анук знала об этой его слабости. Впрочем, есть ли на свете хоть что-либо, чего она не знает?

Подождав еще секунду, он неуверенной походкой направился к одной из кабинок и закрылся изнутри. Запустив руку в карман, извлек оттуда небольшой коричневого стекла пузырек с кокаином. Отвернув колпачок, высыпал на тыльную сторону ладони немного порошка.

Сегодня это была уже четвертая порция.

Поминальная служба прошла превосходно. Рубио любили, и у него были друзья в самых разных слоях общества. Ряды кресел были заняты полностью, а те, кому их не хватило, стояли в проходе. Приличные отцы семейства оказывались здесь локтем к локтю с гомосексуалистами, а респектабельные обитатели верхнего Ист-Сайда соседствовали с дружками Рубио из Ист-Виллидж. Но несмотря на эти различия, неподдельные скорбь и отчаяние на их лицах были общими. Многие из собравшихся понимали, что сами ходят по острию ножа и, не исключено, закончат свои дни так же, как Рубио. Рок виноватого найдет.

Первым слова прощания сказал Антонио, за ним один за другим потянулись друзья Рубио, чтобы выразить свою грусть и чувство потери.

Эдвина говорила последней. Пережитые волнения и внутренняя напряженность выжали ее окончательно, щеки хранили следы слез, вызванных словами предыдущих выступающих. Казалось, сказано уже все, что тут еще можно добавить?

— Есть люди, — спокойно начала она, поднявшись на возвышение и обводя взглядом переполненную аудиторию, — которые считают… и осмеливаются говорить… о том, что эта ужасная болезнь, унесшая нашего друга, — Божественное возмездие, наказание. — Сила ее голоса, зазвучавшего во всю мощь, удивила Эдвину, и она снизила его, сведя к мягкому полушепоту. — Но есть и другие, которые, подобно мне, убеждены: Господь призывает к себе самых лучших, самых ярких из детей своих…

— Ты была просто неподражаема, ма, — шепнула ей Аллилуйя, когда Эдвина, закончив, вернулась на свое место. — Просто потрясающа!

14

— Невероятно! Просто не-ве-ро-ятно, малышка! — Альфредо Тоскани почти кричал, чтобы слышать самого себя сквозь грохот музыки, усиленной мощной аппаратурой.

— Ну-ка, тряхни этой роскошью волос! Сейчас это твое главное оружие! И немножко пошевели своими прекрасными ножками! Да-да, малышка, именно так!

Ширли вскинула голову, чтобы ее длинные, до пояса, золотисто-каштановые волосы взлетели в воздух, когда же она резко шагнула вперед, булавка, которой была заколота взятая напрокат юбка, расстегнулась и ткань, скользнув вниз, с шуршанием скатилась на пол. В ту же секунду девушка, ахнув, подхватила ее и быстро подтянула вверх, на талию, крепко зажав в руке расползающиеся края.

Великолепная команда Альфредо моментально включилась в работу, доказав, что они — часть прекрасно отлаженного механизма. Пантера, чернокожая девушка с бритой головой, скользнула вперед, чтобы собрать с полу рассыпавшиеся булавки, и снова заколола юбку. Один из помощников Альфредо подхватил у него из рук фотоаппарат „хассельблад" и передал новый, заправленный свежей пленкой. Виктор, парикмахер-стилист студии, воспользовавшись коротким перерывом, бросился вперед с расческой и щеткой, визажистов Деспина Карлино мягко коснулась поблескивающего потом лба Ширли пуховкой для пудры, а Слим Маццола, дизайнер-оранжировщик, быстро привел все вокруг в надлежащий вид.

Ширли едва держалась на ногах. Съемки не шли еще и двадцати минут, а она уже готова была рухнуть замертво. Кто бы мог подумать, что работа фотомодели настолько выматывает и требует столько сил! А тут еще этот ослепляюще яркий свет, от которого можно расплавиться! И надо же — у одного фотографа такой огромный штат, и все ради чего? Только чтобы собрать альбом ее фотографий.

— Готова, малышка? — спросил Альфредо, когда помощники, закончив, рассыпались по сторонам.

Ширли кивнула.

— Отлично. — Двигаясь вокруг нее кругами, словно в танце, маленький подвижный фотограф задумчиво водил пальцем по губам. Затем внезапно просиял, засветившись улыбкой. — Я вот что тебе скажу. По-моему, снимков в полный рост мы уже сделали достаточно. А что, если нам сделать теперь несколько портретов?

Предчувствуя недоброе, Ширли судорожно глотнула воздух и кивнула. Почувствовав ее напряженность, Альфредо дружески обнял девушку за плечи.

— Прежде всего начнем с нескольких серьезных снимков. Не волнуйся, тебе не придется ничего изображать. Просто постарайся вспомнить что-то неприятное, что было в твоей жизни. Эта волшебная коробочка, — он погладил „хассельблад", свисающий у него с шеи, — сделает все остальное. Как думаешь, у тебя получится?

Ширли кивнула. Если все, что он говорит, правда, то ничего особенного тут нет. Уж чего-чего, а неприятностей в ее жизни было предостаточно.

Ширли осталась одна. Одна в этом ужасном строении, перед входом в которое мерцал, издавая противное жужжание, синий неоновый крест. Одна во всем свете, где не осталось никого, кто мог бы ее спасти. Даже на небесах не нашлось ангела-хранителя, готового спуститься вниз, чтобы подхватить ее и унести туда, где есть добро, любовь и радость.

Ей удалось выжить в этом кошмаре лишь потому, что она постаралась держаться как можно незаметнее, не показывать носу из своего угла.

Затем расцвела ее красота.

Брат Дэн оказался не настолько слеп, чтобы не заметить прелестный цветок, распустившийся в его владениях. Ему успела до смерти надоесть непривлекательная, с распухшими ногами и тощими бедрами жена, а потому он живо потянулся навстречу значительно более молодой и хорошенькой плоти, выросшей у него перед носом. Ширли была для него тем цветком, который ждет, когда его срежут.

Вначале он как бы „случайно" задевал девочку, старался коснуться ее, проходя мимо. Время шло, и брат Дэн становился все более агрессивным. Он уже мог не стесняясь ущипнуть ее за ягодицы, зажать в углу, пощупав руками маленькую, почти мальчишескую грудь, а когда не видела мать, норовил запустить руку и под юбку.

Но куда более серьезную атаку он предпринял спустя два дня после того, как Ширли исполнилось двенадцать. Эту солнечную весеннюю пятницу она будет помнить всю жизнь.

Рано утром мать ушла из дому продавать на углу религиозные брошюры, и брат Дэн был настроен решительно. Едва только Ширли вернулась из школы домой, он встал в дверях ее комнаты, перекрыв ей выход. Заметив взгляд его водянистых налитых кровью глаз, Ширли, прижав к груди учебники, попыталась прошмыгнуть мимо. Его рука со скоростью молнии ухватила ее за талию, брат Дэн притянул девочку к себе.

Испустив сдавленный крик, Ширли разжала руки, и книги с шумом посыпались на пол.

— Ты просто конфетка, Ширли, ты знаешь об этом? Брат Дэн дышал ей прямо в лицо, обдавая тошнотворной смесью запахов виски, жидкости для волос и пота.

Прежде чем девочка успела что-то сообразить, он свободной рукой залез к ней под юбчонку, тычась в лицо отвратительными мокрыми губами.

Уворачиваясь от поцелуев, Ширли яростно вырывалась из его рук. Его рыхлые губы впились в нее где-то за ухом. Девочка резко рванулась и, изогнувшись, выскользнула из его объятий. Оттолкнув его в сторону, она отчаянно бросилась к лестнице, но вымотанная борьбой, недостаточно быстро. Он кинулся следом, успев ухватить ее за длинные распущенные волосы, и резко потянул к себе.

Она тяжело дышала, в глазах ее застыли слезы.

— Ширли, Ширли, — проговорил брат Дэн прерывающимся голосом. — Ну когда ты перестанешь убегать от меня?..

— Пожалуйста, — пролепетала Ширли, заливаясь слезами. — Ты так больно тянешь меня за волосы…

— Не надо было убегать, дурашка, — прошипел он. — Слышишь меня?

Она попыталась кивнуть, и он слегка отпустил волосы. Свободной рукой он резко рванул ворот платья и потянулся вниз, к бедрам. От внезапного ощущения наготы ее затрясло, холодок пробежал по спине, кожа покрылась мурашками. Едва живая от страха, она пыталась прикрыться руками, но все впустую. В мозгу колотился, звенел сигнал тревоги — что-то внутри нее, какой-то природный инстинкт подсказывал, что на этот раз дело не кончится обычными приставаниями.

Потом она помнила только, что он неуклюже возился с молнией на брюках, пытаясь их расстегнуть.

Она отшатнулась прочь, умоляюще сложив руки, и отчаянно воззвала к Богу, моля, чтобы брат Дэн оставил ее в покое.

— Заткнись! — прорычал брат Дэн и ударил ее наотмашь открытой ладонью.

Она успела предугадать это движение и попыталась увернуться, но было поздно. Резкий удар почти сбил ее с ног, и, пролетев пару метров по комнате, девочка навзничь упала на кровать. Удар был так силен, что пружины, прогнувшись под тяжестью ее тела, подкинули ее вверх и она, взмахнув руками, сбила на пол лампу и коллекцию статуэток с ночного столика.

В дверном проеме, полностью закрыв его, нависла фигура брата Дэна.

— Лучше не зли меня, — медленно проговорил он и, ногой захлопнув за собой дверь, двинулся к ее кровати. — А то пожалеешь…

— Пожалуйста, — опять взмолилась она, уставившись на него широко распахнутыми испуганными глазами, — не трогай меня… Пожалуйста…

Он снова злобно ударил ее:

— Да замолчишь ты! — И бросил на кровать, взгромоздясь сверху.

Ширли еще продолжала сражаться, извиваясь и выкручиваясь, и попыталась вцепиться ногтями ему в лицо, но после очередного удара он одной рукой зажал ей горло, а другой впился в провал ее живота. Девочка, словно распятая на постели, начала задыхаться. Словно в бреду она видела, как он поднялся над нею, зависнув в воздухе, затем всей тяжестью своего тела рухнул вниз, на свою жертву. Глаза ее распахнулись от боли и ужаса, и она дико вскрикнула.

Спасением от этого дикого акта насилия для Ширли стало то, что брат Дэн очень скоро выдохся. Дернувшись пару раз вниз-вверх, он закатил остекленевшие глаза, и из горла его вырвался животный стон. Она не сводила глаз с отвратительного искаженного похотью лица, и ее снова заколотила дрожь. Жгучий стыд вперемешку с ненавистью захлестнул девочку. Она не знала, чего ей хочется больше: убить его или умереть самой.

Через несколько секунд после того, как брат Дэн обессиленно отвалился от нее, он поднялся с кровати, застегивая штаны.

— Одно только слово твоей матери — и я прибью тебя, — мрачно предупредил он.

С того дня брат Дэн не пропускал ни одного случая попользоваться ею. Так все это и продолжалось, оставаясь в тайне, около трех лет.

Затем, когда Ширли едва исполнилось пятнадцать, в один из дней неожиданно рано вернулась домой мать и застала мужа в комнате дочери в самый кульминационный момент.

— Мама! — с облегчением выдохнула девочка. — Как я рада, что ты узнала! Больше ты не позволишь ему издеваться надо мной!

Однако Рут вовсе не собиралась в чем-то винить мужа.

— Ах ты дрянь подлая! — кинулась она на Ширли с такой яростью, что щеки девочки заполыхали от незаслуженных пощечин, а зубы, стукнув друг о друга, сомкнулись. — Потаскуха! Публичная девка! — Каждый выпад сопровождался новым градом ударов — несправедливых и жалящих, как пчела. — Убирайся вон из этого дома, чтобы ноги твоей здесь больше не было!

Ширли только молчала, не сводя глаз с матери. Она не знала, что говорить, как оправдать себя. А она-то надеялась, что мать спасет ее от насилия! Видимо, нужно было подумать об этом заранее.

— Собирай свои вещи! — Рут швырнула девочке два пластиковых пакета, грудь ее вздымалась от ярости.

— И забирай все, что сможешь унести. Все, что останется от тебя, я сожгу, гадкое ты создание! Я не хочу больше ни видеть, ни слышать тебя.

— Но куда же я пойду? — рыдала девочка, сердце ее рвалось на части.

— Это меня не интересует! Могу лишь предположить, где ты в конце концов окажешься! — резко оборвала ее мать, не скрывая злорадного удовольствия. — В преисподней! Ну, а пока что поищи себе дыру по вкусу. О-о, да, я уверена — ты найдешь подходящее место. Такие, как ты, вытянут из мужчин все, что им нужно, так ведь?

— И, яростно запихав пожитки Ширли в мешки для мусора, вытолкала девочку за порог.

Дверь захлопнулась у нее за спиной, и Ширли услышала, как мать дополнительно закрыла ее изнутри на задвижку. Сжавшись от холода и унижения, она поплотнее запахнула воротник пальто. Со стороны залива тянул колючий ветер, пронизывая ее насквозь, пробирая до костей сквозь тоненький потрепанный жакетик. Стоял конец ноября, и погода постепенно портилась.

Не имея ни малейшего представления, куда ей идти, она, как и многие бездомные дети, побрела на Манхэттен, чтобы переждать ночь на припортовом автовокзале. Юная, измученная, голодная и ко всему равнодушная, она представляла легкую добычу для городских хищников. За один только час несколько мужчин попытались увлечь ее, соблазняя необычными предложениями. Она резко отбила все атаки, а когда кто-то из них попытался стащить один из ее мешков, крепко прижала их к себе. В конце концов ее углядела какая-то смазливенькая молоденькая девчонка и подошла к ней.

— Привет, дорогуша, — проговорила она мягко. — У тебя такой вид, словно мир вот-вот рухнет.

Ширли не смогла сдержать слез и расплакалась.

— Хочешь поболтать со мной?

— Нет. — Ширли отчаянно затрясла головой и шмыгнула носом. — Нет, — повторила она, утерев нос тыльной стороной ладони.

— Тебе, похоже, некуда приткнуться, — не отставала девчонка. — Не дрейфь, держи хвост пистолетом! Я знаю одно место, где тебя пригреют.

— Но я еще не знаю… — начала неуверенно Ширли, с надеждой глядя на новую знакомую.

— Ну не торчать же тебе здесь, — уверенно заявила та. — Голову даю на отсечение — тебе еще нет и шестнадцати. Если тебя не подберут копы, то какой-нибудь псих точно пристукнет. Хотя бы за барахло, которое у тебя в пакетах. — Она взяла Ширли за руку и повела в сторону 9-й авеню.

„Местечко", о котором говорила девушка, оказалось длинным, в милю длиной, сверкающим хромом автомобилем, в котором уже поджидал их, кутаясь в меховое пальто, сутенер. Он быстро смерил Ширли оценивающим взглядом больших темных глаз и расплылся в улыбке, демонстрируя отличные зубы.

— Привет, красотка, — весело подмигнул он.

— Давай забирайся сюда, а я уж позабочусь о тебе, как о принцессе.

Ширли в нерешительности застыла на тротуаре. А какой у нее еще есть выход? Она страшно продрогла и проголодалась, а в кармане нет ни гроша…

Она медленно обошла автомобиль кругом, и сутенер включил мотор. Уже открывая дверцу машины, она вдруг заметила, как тот сунул девчонке в окно какой-то белый пакетик.

— Подберешь мне еще горяченьких белых кобылок — получишь другую половину условленного, — сказал он.

Сделка как бы вернула Ширли к реальности. Сутенер, почуяв, что добыча вот-вот ускользнет из его рук, быстро повернулся и схватил ее за запястье.

На этот раз Ширли оказалась проворнее. Забыв про свои мешки, она бросилась через 9-ю авеню, не обращая внимания на бешено сигналившие машины.

Зло выругавшись, сутенер рывком отворил дверцу машины и кинулся следом.

Ширли, мгновенно ослепнув от нескольких рядов фар, неотвратимо надвигающихся на нее, слышала только пронзительный вой сирен и визг тормозов. Это конец, решила она, застыв на самой середине улицы и крепко зажмурившись.

Каким-то чудом она оставалась жива: поток машин, распадаясь на две части, обтекал ее, проносясь буквально в нескольких сантиметрах от нее. Она стояла, остолбенев от ужаса, окутанная выхлопными газами. Гам и настиг ее сутенер, впившись в предплечье клещами-пальцами.

— Лучше пойдем со мной, крошка, — прошипел он. Глаза его пылали, как угли, а пальцы все глубже впивались в рукав жакетика.

— Отпусти меня! — пробормотала Ширли сквозь зубы, стараясь освободиться. — Никуда я с тобой не пойду!

— Не рыпайся, детка. — В свободной руке мужчины внезапно блеснул нож. — Очень бы не хотелось портить эту беленькую мордашку. — Ширли почувствовала на горле холод острия. — Пойдешь сама, или хочешь себе неприятностей?

Последние слова растаяли в оглушительном реве мотоцикла. Прямо на них, светя мощными фарами, катился огромный „харлей".

Мотоциклист, ударив по тормозам, лихо затормозил в сантиметре от них.

— Тебе помочь, милашка? — прокричал ей сквозь стрекот мотора крупный парень, оседлавший стального коня.

Осторожно, боясь, как бы нож не вонзился ей в горло, Ширли попыталась кивнуть. Сутенер покосился на мотоциклиста, и на губах его заиграла кривая усмешка:

— Исчезни, падла, — зло сплюнул он. — Не суйся, куда не просят.

— А ну убери от нее лапы! — вскинулся мотоциклист. — Не то придется соскребать тебя с асфальта, черная задница!

— Что-о? — угрожающе протянул сутенер. — Белая шваль хочет померяться силами? — Он отвел нож от горла Ширли и резко оттолкнул девушку с дороги. Затем, отвратительно улыбаясь, принял стойку, слегка согнув ноги и склонившись вперед, и двинулся кругами вокруг мотоциклиста. В воздухе сверкнуло лезвие ножа.

Мотоциклист медленно, почти лениво приподнял левую руку.

Толстая металлическая цепь рассекла воздух, подобно змее, распластав сутенера на мостовой. Выбитый из руки нож загремел по асфальту.

— Пошли, лиска! — кивнул мотоциклист девушке. Голос его звучал уверенно и властно. — Давай сматываться, пока этот ублюдок не пришел в себя. — Наклонившись, он подтянул Ширли к себе, а потом легко закинул за спину, на вибрирующее сиденье. — Ну как? — крикнул он через плечо и, прежде чем она собралась ответить, рванул с места, устремив мотоцикл вниз по 9-й авеню.

С тех пор прошло уже три года, и все это время Ширли не расставалась со Змеем. После брата Дэна и первого знакомства с улицей та жизнь, которую она узнала среди Воинов Сатаны, казалась ей почти раем. Несмотря на беспутство, жестокость и наглость членов банды, она чувствовала себя рядом со Змеем в полной безопасности. Большой, как медведь, и безрассудно бесстрашный, для нее он стал единственной защитой. С первых же дней Змей четко дал понять „троглодитам", что Ширли — „его старушка", а не просто „телка", которую можно пользовать всем кланом, передавая друг другу, как было заведено среди одуревших от марихуаны и распухших от пива рокеров. Даже когда он проявлял гонор, поддавая ей время от времени, все равно это было куда лучше той жизни, которую она знала до этого.

Ширли и в голову не приходило, что бывает иная жизнь. Ни разу до этого самого утра, когда Олимпия Арпель экзотической птицей выпорхнула из автомобиля в самом сердце площади Святого Марка, чтобы, подхватив ее, Ширли, унести в иной мир. В царство земное.

Олимпия, отойдя в сторону, курила сигарету за сигаретой и наблюдала за суетой Альфредо вокруг Ширли.

— Просто превосходно, малышка! — радостно вопил тот. — Ну просто пре-вос-ход-но! — Он взглянул на часы. — У меня еще есть полчасика. Давай-ка попробуем сделать несколько солнечных снимков. Надеюсь, ты умеешь улыбаться? Ну хотя бы вполовину так искренне, как только что хмурилась?

Олимпия сердито выпустила к потолку струю дыма. Альфредо ведет себя так, словно это он нашел девушку. Придется напомнить ему, чья это заслуга, чтобы не заблуждался.

— Мисс Арпель!

Олимпия очнулась, услышав свое имя, и обернулась: кто бы это мог быть?

Один из многочисленных помощников Альфредо спешил ей навстречу, помахивая в воздухе розовым радиотелефоном.

— Вас просит ваша секретарша, — добавил он, приблизившись. — Говорит, это очень срочно.

— Потом, — досадливо отмахнулась Олимпия, прикуривая очередную сигарету от предыдущей. — Скажите Долли, что я перезвоню ей через полчаса.

Молодой человек не уходил.

— Вам все же лучше ответить, мисс Арпель, — настойчиво проговорил он. — Убита Вайяна Фэрроу.

15

Пробиваясь к дому Вайяны, Олимпия окончательно уверилась, что участвует в каком-то невероятном массовом действе — то ли карнавале, то ли демонстрации. Квартал был забит полицейскими, а репортеры, перехватывая обрывки их переговоров, держали в напряжении местные студии и редакции газет. Почти все телевизионные каналы уже прислали на место происшествия свои команды, и на тротуарах возились операторы, устанавливая оборудование. Кое-кто из ведущих программ криминальных сообщений уже бойко рассказывал что-то перед камерами, зажав в руках микрофоны. Привычные толпы жадных до крови зевак, привлеченных на место происшествия суетой полицейских, как стервятники падалью, толклись поблизости. Атмосферу какого-то жуткого карнавала усиливали и жители окрестных домов, приклеившиеся носами к окнам, и выкрики находчивого торговца жареными каштанами и кренделями, сделавшего сегодня, похоже, неплохой бизнес.

Олимпия прокладывала себе путь сквозь толпу. Наткнувшись на желтые ленты, препятствующие проходу на место происшествия, она попросту нырнула под них.

Почти мгновенно кто-то быстро ухватил ее за руку.

— Давайте обратно, мадам, и оставайтесь по ту сторону, — строго предупредил ее одетый в форму полицейский. — И не пытайтесь пробраться обратно, иначе я вынужден буду вас арестовать.

— Вайяна… — Олимпия заняла прочную позицию, как бы вросла в землю, не собираясь уступать ни пяди завоеванного пространства, и лишь вертела головой, стараясь рассмотреть что-то на сером фасаде здания. Она все еще не могла поверить, что сообщение, переданное ей по телефону, и вправду подтвердится. Еще можно было как-то допустить, что убита другая девушка, но Вайяна… Нет, конечно же, они обознались, приняв кого-то за блистательную, в миллион долларов, красавицу с обложек модных журналов.

Да-да, именно так.

— Мадам, я прошу вас податься назад, — нахмурился полицейский.

— Я… Мне позвонили… что убита Вайяна… — пролепетала Олимпия.

— Что-что? — Стальная хватка стража законности чуть ослабла. — Что вы сказали?

Глубоко вздохнув, она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Молоденький, красное обветренное лицо подчеркнуто серьезно от искреннего служебного рвения. Форменная фуражка сползла на затылок, словно велика ему на целый размер, от холодного воздуха изо рта вырывается пар.

— Меня зовут Олимпия Арпель, — заявила она. — Меня попросили приехать сюда, чтобы… опознать тело.

И, конечно же, убедиться, что это ошибка, хотелось ей добавить. Она ни на секунду не сомневается, что это не Вайяна, и вот сейчас убедится в этом собственными глазами.

Молодой полицейский окинул взором невысокую фигурку упакованной в твид женщины, всю состоявшую из углов и треугольников — даже там, где природой предусмотрены изгибы. Несмотря на морщинистое лицо, обрамленное длинными, стриженными „под пажа", чуть подогнутыми снизу волосами с седеющей челкой, женщина казалась безвозрастной. В удивительных глазах цвета морской волны светилась решимость. Решимость — и надежда.

— Хорошо, сейчас проверю. — Все еще не выпуская ее руки, лишь ослабив хватку, он подвел ее к двум другим полицейским.

— Все правильно, ее там ждут, — небрежно проговорил один, кивая куда-то в неопределенность. — Пусть проходит.

— Извините, мадам, — бросил молодой страж порядка, тут же выпуская ее руку. — Вы просто не поверите, сколько тут психов, рвущихся внутрь!

Понимающе кивнув, она повернулась и, втянув голову в плечи и слегка ссутулившись, быстро зашагала по направлению к дому. Ей еще дважды пришлось предъявлять документы: первый раз снаружи, а второй — уже под самой дверью Вайяны. Там ее имя и время прибытия занесли в журнал, в котором позднее будет отмечено и время ее ухода.

— Что случилось? — требовательно вымолвила она, быстро пройдя в квартиру. Оглядевшись по сторонам, Олимпия поняла, что основные события, похоже, сосредоточены в спальне, и, прежде чем кто-нибудь успел ее остановить, решительно направилась туда.

И тут же поняла, что это была ее большая ошибка.

Застыв на полпути, она потянулась рукой вверх, к горлу, не в силах сдержать негромкий хрип, рвущийся из груди. Нет, это невозможно!

Жуткое, изуродованное, изогнутое тело покрывали засохшие пятна крови. Эти пятна были повсюду — по всей комнате. Мощная струя, видимо, вырвавшись из артерии, достала даже до потолка, оставив на нем прерывистый след. Казалось, нет уголка, куда не достала бы кровь…

Бойня, здесь была бойня… Олимпия почувствовала, что близка к помешательству. Что же ты с ней сделал, беззвучно вопило все внутри. Неужели просто убить — этого мало? Нужно было превратить ее в отбивную, размолотить, исполосовать?

Накатившая внезапно горячая волна мутила сознание, эта адская комната поплыла у нее перед глазами, завертелась, подобно безумной карусели. Затем карусель эта внезапно остановилась, вновь вернув на первый план застывший кошмар спальни-бойни.

Олимпия прижала ладонь ко лбу. Худенькие плечи ее судорожно взметнулись, дыхание участилось, вырываясь наружу сдавленными стонами.

— О Боже, — прохрипела она и, повернувшись на сто восемьдесят градусов, заметалась в поисках ванной. — О Господи…

Когда она вернулась, полицейские усадили ее в гостиной на софу, выбрав место так, чтобы она не видела распахнутой двери в спальню. Напротив устроился сам инспектор Кочина с красным носом и белой щетиной на голове. Кармен Толедо безустанно расхаживала взад-вперед у окна, держа в одной руке телефонный аппарат, а в другой трубку.

— Поднимите все досье с подобными случаями, — приказала она кому-то на другом конце провода. — Да, именно. Все случаи резни. — Она с отвращением опустила трубку на рычаг. — Господи, этим людям каждое слово нужно повторять дважды!

Несмотря на открытые окна, в комнате было душно, и Кочина то и дело вытирал лоб и шею грязным платком.

Олимпия оставалась в какой-то параллельной, больной реальности. Человеческое существо не способно сотворить подобное с другим человеческим существом, вертелась в мозгу одна и та же мысль. Это просто немыслимо.

И все же это произошло.

Она потянулась за сигаретой, но руки так дрожали, что, прежде чем удалось вытащить из пачки одну сигарету, она сломала две другие. А потом никак не могла удержать в руках эту чертову зажигалку, чтобы пламя не колебалось. Здоровенный детектив, склонясь над столом, молча забрал зажигалку из ее рук и, щелкнув, поднес ей огонь.

Олимпия благодарно кивнула. Пристроившись на краешке софы и слегка склонившись вперед, она нервно затягивалась. Неунимавшаяся дрожь не оставляла ее, и пепел с сигареты падал ей на костюм, но Олимпия ничего не замечала.

— Нет ли у вас предположений, кто мог ее убить, мадам? — бесстрастно спросил Кочина.

Олимпия устремила невидящий взгляд куда-то поверх его головы, все еще не в силах произнести ни слова. Периферийным зрением она видела, как в комнату то входят, то снова выскальзывают из нее эксперты-криминалисты, в поисках хоть каких-то улик обследующие каждый квадратный сантиметр квартиры. Роются в личных вещах Вайяны. В ее записных книжках. Коробочке с тампонами. В кухонном мусоре. Эта жуткая смерть лишила девушку права на тайну, выставив на всеобщее обозрение всю ее жизнь.

— Пожалуйста, мадам, — вежливо настаивал Кочина. — Вам нужно собраться. Вы же хотите, чтобы мы нашли убийцу, правда?

— Да, — дрожащим голосом пробормотала Олимпия.

— Отлично. Значит, хотя бы в этом мы союзники. — Откинувшись назад, он небрежным движением руки распахнул черный блокнот и снял колпачок с шариковой ручки.

В течение следующих полутора часов он задавал ей вопросы, а она с усталым смирением отвечала ему бесстрастным голосом.

Нет, она представления не имеет, кто мог убить Вайяну Фэрроу.

Да, у Вайяны была назначена встреча.

Нет, насколько ей известно, у нее не было постоянного дружка. Когда-то она встречалась с отпрыском одной династии винокуров, но этот роман угас, не успев разгореться.

Нет, она не думает, что у Вайяны могли быть проблемы с поклонниками.

Да, она была очень известна.

Нет, Вайяна никогда не говорила о том, что ей кто-то угрожает.

Да, уже почти два года она работала исключительно на агентство „Олимпия моделс".

Кочина внимательно слушал ее и записывал в блокнот все ответы, которые Олимпия выдавливала из себя.

— Не поговаривала ли Вайяна Фэрроу о том, чтобы покинуть ваше агентство и подписать контракт с другим? — Последний вопрос обрушился на нее как гром среди ясного неба.

Словно очнувшись, Олимпия судорожно дернула головой и остро взглянула на него. Седая челка ее взметнулась вверх, а пробудившееся сознание, как бы отключив автопилот, принялось анализировать услышанное.

— Вы хотите сказать, инспектор, что подозреваете меня? — не веря своим ушам, спросила Олимпия.

Кочина задумчиво потеребил губу.

— Бывает, что убийства совершают и по менее серьезным поводам, — невозмутимо заметил он. — Хотя тут, похоже, убийца мужчина.

— Ну хоть на этом спасибо, — съязвила Олимпия. Не допуская даже мысли о том, что на нее может пасть подозрение, она все же почувствовала, как с плеч у нее словно гора свалилась.

— За что же? — Не поднимая головы, склоненной над блокнотом, инспектор метнул на нее пристальный взгляд. Глаза его смотрели на Олимпию с обманчивой невинностью.

— За что? — переспросила она. — Да просто за то, что сняли с меня подозрение, черт возьми. Вот за что.

Он промолчал.

— Разве не так? — в голосе ее звенела надежда.

В глазах Кочины вспыхнули невиннейшие огоньки.

— Бывает, что люди приглашают наемных убийц. Она опять воинственно уперлась в него взглядом.

— Вы никак не можете успокоиться, правда?

— Не раньше, чем поймаю этого убийцу-маньяка, — как бы закончил ее фразу Кочина. В светлых глазах его вдруг зазияла бездна, из глубин которой исходила, пронзая насквозь, неведомая таинственная сила. — Не совершите ошибки, мисс Арпель. Меня не волнует, чье самолюбие я задену ради того, чтобы добиться результата.

В его мягкой улыбке не было и намека на добродушие.

Теперь Олимпия смотрела на него совсем другими глазами, озаренная догадкой: эти жестокость и упрямство напомнили ей безжалостный паровой каток, начавший свое безостановочное движение вниз с горы и готовый снести на своем пути любые препятствия. Только сейчас она по-настоящему начала понимать его. Какое счастье, что она непричастна к убийству! Не хотелось бы, чтобы такой пустился по твоему следу.

Когда она опять заговорила, голос ее звучал уже более спокойно, в нем слышались нотки пусть скупого, но уважения:

— Я рада что вы занимаетесь этим делом, инспектор. Если он ее и расслышал, то виду не подал.

— Сколько вы получили комиссионных по контрактам Вайяны Фэрроу за этот год?

Очередная стремительная атака Кочины снова выбила Олимпию из равновесия.

— Сто — сто двадцать тысяч — Она устало пожала плечами. — Что-то в этом роде. Для того чтобы назвать точную сумму, мне нужно проверить отчеты.

Он опять что-то черкнул в блокноте.

— Возможно, нам придется провести проверку в вашем офисе, чтобы подтвердить сказанное вами, так что подготовьте документы.

Последняя фраза Кочины напомнила Олимпии, что она как-никак глава фирмы, вернув ей силы и уверенность. Она решительно выпрямилась.

— Послушайте, — отчеканила она требовательно, — как долго это будет продолжаться? Уже поздно, а у меня еще масса срочных дел.

— Вы хотите сказать, мисс Арпель, что важнее ваши дела, чем поиски мясника, превратившего в отбивную молодую женщину?

— Нет, я не хочу этого сказать! — резко ответила она. — И не старайтесь перевернуть мои слова по-своему. — Затем добавила уже более спокойно: — Надеюсь, следствию не слишком помешает, если я сделаю несколько срочных звонков? А потом мы продолжим нашу беседу. Кстати, заметьте: Вайяна должна была сняться для рекламы косметики, и теперь мне необходимо как можно быстрее найти ей замену. Если я этого не сделаю, то потеряю крупнейший заказ. — Она ядовито поджала губы: — Надеюсь, вы понимаете, что рекламные агентства и их заказчики плевать хотели на такие мелкие несуразности, как смерть.

Она поднялась, еще не окончив последней фразы, и застыла, слегка косолапя ноги, уперев руки в бока и вопросительно поглядывая на Кочину сверху вниз. Слегка сутулые пять минут назад плечи ее распрямились, придав ей обычный несколько вызывающий вид. Казалось, Олимпия уже полностью забыла о пережитом ею шоке и горела нетерпением как можно скорее вернуться к своим делам. Что ж, живые нужны живым.

— Ну? — повторила она вопросительно. — Могу я позвонить, или этим правом пользуются лишь по предъявлении обвинения?

— Да ладно, — вздохнул инспектор, неопределенно взмахнув рукой. — Идите звоните. С телефона отпечатки пальцев уже сняты, но больше ни к чему ни прикасайтесь.

Олимпия, поджав губы, прошагала к небольшому сосновому столику с телефоном, стоявшему между двумя выходящими на юг окнами. День близился к концу, и за окном серый дневной свет быстро уступал место зимним сиреневым сумеркам. Олимпия набрала номер.

Сначала нужно позвонить Берни Финку, чье рекламное агентство „Финк, Сэндз и Сэндерс" получило заказ на рекламу продукции фирмы „Мистик косметикс". Как бы они к этому ни отнеслись, она вынуждена сообщить, что Вайяна, вокруг которой и должна вестись основная кампания, уже никогда не сможет явиться на съемки. Лучше уж пусть узнают об этом сегодня и от нее, чем из вечерних газет.

Ответная реакция на это известие Олимпию не удивила. Именно взрыва она и ждала.

— Послушай, Берни, — мягко проговорила она, когда он наконец выдохся и позволил ей вставить слово, — а что ты скажешь, если эти съемки провести с Джерри Холл?

Она прислушалась к угрожающему молчанию на другом конце провода: Берни переводил дух, готовясь к очередному взрыву.

— Ну-ка, повтори еще раз, — тихо попросил он.

— В чем дело, Берни? — Олимпия возвысила голос. — Что, связь плоха? Или у тебя проблемы со слухом?

— По-моему, ты сказала: Джерри Холл?

— Именно. Ну так что? Согласен?

— На Вайяну я полагаюсь, как на себя, Олимпия. Где она? Я могу поговорить с ней?

— Нет, поговорить с ней тебе не удастся. — Олимпия мудро отнесла трубку подальше от уха: его разъяренные вопли были слышны и на середине комнаты.

— Олимпия! — рычал Берни. — Что, черт тебя подери, ты несешь? Опять крутишь вокруг до около? Я этого не люблю, ты же знаешь!

— Послушай меня секундочку, — тоже почти срываясь на крик, выпалила Олимпия. — У меня есть новенькая, и она запросто заткнет за пояс даже Джерри, поэтому я о ней и говорю. Девочка загляденье, конфетка, глаз не отвести… И совершенно не похожа на тех, кого ты видел раньше. Эдакая экзотическая помесь из Паулины Порижковой, Синди Кроуфорд и Джерри Холл…

Повесив спустя пару минут трубку, Олимпия облегченно вздохнула. Двадцать три года торговли самой прекрасной в мире женской плотью что-то да значат! Не прошло и пяти минут, а она уже почти вскружила голову Берни Финку, просто описав Шир… нет, Билли Дон, которую тот и в глаза не видел. Остальное уже в руках самой девушки, а тут беспокоиться не о чем. Красота Билли Дон в поддержке не нуждается, она сама себе реклама, не хуже той, которая помогает продать миллионы карандашей для глаз или флаконов шампуня. Олимпия это нутром чуяла, хотя и не смогла бы объяснить, почему. Знала, и все тут.

Уже спокойно и уверенно извлекая из пачки сигарету, она набрала номер студии Альфредо Тоскани.

— Это Олимпия Арпель, — сообщила она, выпуская к потолку клубы дыма. — Мне нужно поговорить с Билли Дон. Позовите ее, хорошо?

К трубке подошел сам Альфредо.

— Олимпия, лапа, — Альфредо не любил лишних слов, — я же сказал тебе, что пробы будут готовы не раньше шести — шести тридцати…

— Я звоню по другому поводу, Альфредо. Мне нужно обсудить кое-что с Билли Дон.

— Она ушла из студии не так давно.

— Ушла? — Олимпия потрясенно умолкла.

— Да. Пантера сказала мне, что малышка ускользнула с полчаса назад…

— Спасибо, Эл, — запинающимся голосом проговорила Олимпия, опуская трубку на рычаг и устремляя взор в бесконечность. Необходимо срочно связаться с Ширли… с Билли Дон. Любой ценой ее необходимо доставить в студию Берни Финка в понедельник утром… А сейчас уже… она взглянула на часы и устало прикрыла глаза, — начало шестого, пятница, вечер.

Куда же исчезла эта девчонка?

16

Когда Ширли вышла из метро на Астор-плейс, солнце уже село. После душного, переполненного людьми вагона и запаха мочи на платформе вечерний воздух на улице показался ей особенно чистым и свежим. Купер Юнион огромным каменным островом раскинулся перед ней на фоне багряных сумерек. Ожидая, пока светофор на 3-й авеню сменится на зеленый, четыре юнца щелкали пальцами в такт хриплым звукам транзисторного приемника. Маленькая девочка, крепко уцепившись за руку матери, застенчиво улыбнулась Ширли и тут же быстро спряталась за материнскую юбку. Потом опять весело взглянула на нее из-за растопыренных пальчиков и снова спряталась.

Улыбнувшись в ответ, Ширли шутливо погрозила ей пальцем. Располагающая невинность ребенка моментально согрела ее, отвлекая от мыслей о Змее и о том, что могло ожидать ее дома.

Наконец загорелся зеленый, и Ширли рванулась вперед, поглядывая через плечо, что происходит у нее за спиной. Малышка, не выпуская рук матери, важно топала через дорогу, похожая на переваливающегося из стороны в сторону медвежонка. Ширли услышала звонкий смех девочки, и тут же его перекрыл резкий, строгий голос матери, обрезав, словно ножом. Сердце девушки сжалось: она снова вспомнила о Змее… Она была уже неподалеку от их логова, еще пару кварталов — и она на месте.

Ускорив шаги, она почти бегом припустилась по потрескавшейся бетонной мостовой и, чем ближе подходила к дому, тем мрачнее казалось ей окружающее. В грязных окнах виднелись голые, без абажуров, лампы, свет которых пробивался сквозь жидкие занавески. Отбросы вываливались через острые края мусоросборников, а затем их растаскивали по всей округе роющиеся в помойке пропойцы, бездомные или порывы ветра.

Там, на верхнем Ист-Энде, было так чисто! Сейчас дом, в котором располагался офис Олимпии, казался Ширли частью земного рая. А Мюррей-Хилл, где обустроился Альфредо Тоскани… Ухоженный, сверкающий чистотой, с садиком у входа, аккуратно выложенными песчаными дорожками и свежевыкрашенными скамейками. Как будто они принадлежали иной галактике.

В непосредственной близости от логова Воинов Сатаны мрачные строения превратились в откровенные трущобы, скорее напоминающие Дрезден после бомбардировки, чем Нью-Йорк восьмидесятых годов. Как всегда, перед входом застыли бесконечные ряды сверкающих сталью и хромом мотоциклов — на добрую четверть миллиона долларов, не меньше.

Ширли вздрогнула и зябко пожала плечами. По сравнению с серединой дня температура значительно упала, но причина была не в этом: огромное хромированное чудище Змея, лихо брошенное у стоянки, бросалось в глаза даже издали. Значит, Змей дома, поджидает ее… Слабая надежда на то, что все пройдет незамеченным, оборвалась…

Ширли едва отворила входную дверь, как ее оглушил грохот группы „Роллинг Стоунз", рвущийся из стереопроигрывателя откуда-то сверху. Она тихо прикрыла за собой дверь. После пронизывающего ветра воздух внутри здания показался ей жарким и душным. На лестнице было темно, и в нос ударял резкий смрад подгоревшей еды и несвежего пива. Под ногой что-то мягко хрустнуло. Взглянув вниз, Ширли с отвращением отшвырнула в сторону пустую банку из-под „будвайзера".

Сделав еще пару шагов вперед, она едва не упала, споткнувшись об одурманенного наркотиками „троглодита" с гладко зачесанными назад масляными волосами, свалившегося замертво у подножия лестницы. Широко раскрытый рот обнажал наполовину голые десны — результат боевых действий и выяснения отношений.

Подавив в себе отвращение, Ширли переступила через него и побежала вверх по лестнице. На площадке перед вторым этажом звуки „Роллинг Стоунз" достигли уже такой силы, что, казалось, от этого грохота вибрируют ступеньки. Пьяные голоса и резкие всплески хохота рвались из-за закрытой двери — судя по всему, там тусовались „троглодиты", накачанные „дурью" вперемешку с пивом.

Ширли развернулась и бросилась вдоль длинного узкого коридора, покрытого таким старым и потрепанным линолеумом, что сквозь него просвечивали половицы. У входа в комнату, которую они занимали со Змеем, она на мгновение застыла в нерешительности. Глубоко вздохнув и собравшись с духом, Ширли изобразила на лице легкую улыбку.

— Змей? — позвала она нерешительно, поворачивая ручку и открывая дверь в комнату. — Малыш?

Не успев сделать и шага в глубь комнаты, она застыла на пороге. Откуда-то от окна донесся легкий смех. Ширли недоуменно огляделась, улыбка, словно приклеенная, не сходила с ее лица. Она не хотела верить своим глазам. Змей, полностью одетый, развалился на постели, закинув руки за голову с отрешенным видом, Ширли тут же поняла, в чем дело. Какая-то девушка, совершенно голая, лицо которой скрывал густой занавес длинных черных волос, склонилась над ним, стоя на коленях.

Опустив лицо еще ниже, так что волосы почти полностью скрыли Змея, она уткнула голову ему в колени и медленно, ритмично принялась покачиваться взад-вперед.

Ширли резко отвернулась, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. По дороге домой она рисовала себе картины одна ужасней другой о том, что могло ожидать ее дома, но эта… А она-то думала!.. К горлу подступил комок, она едва сдерживала слезы… Она ведь считала себя „старушкой Змея…" Его мышкой-норушкой, подружкой, женой… И что оказалось? Все совершенно не так. Или будет не так, это уж очевидно.

Змей заметил ее присутствие не сразу. Прошло несколько минут, прежде чем он, грубо отшвырнув в сторону голую девицу, резко сел на постели. Мрачная сосредоточенность сменилась плещущей через край яростью. Метнув в нее через комнату разъяренный взгляд, Змей прорычал:

— А ну, поди сюда, сука… — Огромные кольца на его руке сверкнули холодным серебряным блеском.

Закрыв глаза, Ширли поплотнее обхватила себя руками. От шока она не могла двинуться с места.

— Ты сдвинешь задницу, или мне встать?

Она все еще не могла шевельнуться. Просто была не в силах оторвать ногу от пола. За сегодняшний день с ней произошло столько событий, самых неожиданных, что переварить их все за такое короткое время было невозможно. И теперь еще эта последняя капля… Нет, это уже сверх всяких сил!

Ширли не успела еще сообразить, что к чему, как рядом с ней громыхнул, шлепнувшись на пол, огромный ботинок. Змей одним прыжком оказался рядом с ней, громадная рука с силой сжала ее запястье, и четыре толстых пальца больно, едва не до кости, впились в кожу.

— Значит, опять где-то шлялась… — зло прошипел он. — В чем дело? Дома для тебя дерьмом пахнет? — Железная хватка стала еще жестче.

Она смотрела на него полными боли глазами.

— Мне больно, Змей… — тихо проговорила она.

— Не-ет, это еще не больно… Это еще только начало… — Он усмехнулся, и его лицо приобрело звериное выражение. — А ну, двигайся! — Забыв застегнуть штаны, он потащил ее за собой из комнаты в коридор.

— Пожалуйста, Змей… — взмолилась Ширли. — Дай мне все объяснить…

— Ну нет, сучка, — резко оборвал ее Змей. — Теперь моя очередь объяснять. Я нашел себе другую „старушку", доходит? А ты… Ты теперь просто подстилка для всех. Тебя может трахать любой в этой банде. Что, клевый я приготовил им подарок? Тогда пусть снимут пенку… Усекла, о чем я?

17

Настроение у Олимпии было и так хуже некуда, а тут еще эти проклятые телефоны! Она успела сделать десять попыток и окончательно выйти из себя, прежде чем пробилась в свой собственный офис. Да и тут пришлось подождать — номер секретарши был занят. Вот это уж совсем непонятно. Не для того она устанавливала у себя на фирме сверхсовременную и сверхдорогую аппаратуру!

— Долли, это я, Олимпия, — проговорила она, когда наконец ей удалось соединиться с секретаршей.

— Какое счастье, что ты еще не ушла!

— Какое счастье, что вы наконец позвонили! — выпалила девушка, запыхавшись. — Телефон звонит, как сумасшедший, а внизу толпа газетчиков и телерепортеров. И все хотят поговорить с вами о Вайяне.

— О Господи! — простонала Олимпия. — Этого следовало ожидать! — Теперь хоть понятно, почему не справлялась аппаратура.

— А что мне им отвечать? — взмолилась Долли. — Уже шестой час, а я просто боюсь выходить. Эти журналисты такие наглые, они мне проходу не дадут!

Олимпия вздохнула:

— Ты им уже что-нибудь объяснила?

— Просто сказала, что вас сейчас нет, но позже вы с ними встретитесь.

— Ну и умница. — Хотя Долли находилась на другом конце города и не могла ее видеть, Олимпия одобрительно кивнула. — Спокойно отправляйся домой, а им говори, что комментариев пока нет. Тогда они быстро отстанут. Но я звоню сейчас по другой причине. Мне нужен телефон Ширли Силверстайн и ее адрес. Я не взяла их с собой.

— Ширли?.. А-а, это та новенькая девушка? Сейчас, минуточку… Где-то здесь у меня под рукой был ее контракт… Ага, вот он. Записываете?

Олимпия уже держала ручку наготове. Быстро записав необходимые данные, она махнула рукой инспектору Кочине: все в порядке, она свои дела почти закончила и через несколько минут будет к его услугам.

Ей пришлось немного подождать. Трубку на том конце, где жила Ширли, подняли только после восьми гудков. Она слышала откуда-то из глубины резкие звуки музыки, скорее напоминавшие металлическое бряцанье оружием на поле брани.

— Ну? — раздался в трубке грубый мужской голос. Олимпия нахмурилась. Сквозь грохот музыки она различала и другие звуки — звуки настоящей борьбы. Так гудит толпа, наблюдая за смертельной схваткой и подстрекая участников.

— Извините, Ширли дома? — спросила Олимпия.

— Шерл? — В трубке помолчали, потом ее собеседник взорвался непристойным хохотом: — Похоже, что дома.

— Мне необходимо поговорить с ней. Она не могла бы подойти к телефону?

— Кое-что, может, и могла бы, но не по телефону… — Мужчина снова грубо захохотал.

— Прошу вас, это очень срочно…

— Да пошла ты в задницу! — вдруг рявкнул голос, и в трубке раздались гудки отбоя. Но прежде чем положить трубку на рычаг, Олимпия успела услышать пронзительный крик откуда-то из глубины дома, где была Ширли. Женский крик. Вопль. Вопль о помощи.

Инспектор Кочина еще и сообразить не успел, что произошло, как Олимпия, никем не остановленная, выскочила из квартиры и бросилась на улицу.

Ширли настороженно переводила взгляд с одного „троглодита" на другого. Слегка съежившись, она приняла классическую оборонительную позицию, резко и быстро оборачиваясь на любой подозрительный звук или шорох, словно попавшее в засаду животное. Они окружили ее стеной — плотной стеной грязных огромных человекоподобных существ.

Один из них внезапно сделал притворный выпад в ее сторону и тут же отпрянул назад. С кошачьей ловкостью Ширли развернулась в его сторону, изготовившись к защите. Острые ноготки пронзили воздух. „Троглодиты" оглушительно захохотали.

— Чего это нам не так? Киска не хочет?.. — крикнул ей другой, и Ширли мгновенно обернулась на голос, взметнув шлейф длинных волос.

— Э-эй, малышка! Готовься! — заорал третий, расстегивая ширинку.

— Послушайте… — Собственный голос удивил Ширли: он звучал сильно и уверенно, в нем не было страха, только угрожающее спокойствие. — Отвалите от меня, и все забудем, идет? Мы же друзья, правда? — Глаза девушки цепко держали под прицелом все сцену.

— Заткни глотку, хватит трепаться! — лениво прозвучал грубый голос. Ширли мгновенно узнала его и метнулась на звук. Голос принадлежал главарю банды Лютому Волку — огромному, с раздутым, как пивная бочка, торсом и толстыми обрубками татуированных рук. Другим, наверное, он быть и не мог: чтобы держать в подчинении эту шайку, нужны крепкие кулаки: подчас приходится и крепко врезать для порядка. — Змей отказался от тебя, теперь ты общая, доходит? Собственность банды.

— Я вовсе не собственность! — Ширли буквально выплюнула эти слова ему в лицо.

— Надейся, как же! Ты знаешь порядок — без хозяина ты достаешься каждому, только успевай подол задирать. Это правило старое, так что не тяни резину. Раздевайся.

— А если я не буду? — Ее подбородок гордо взметнулся вверх.

Стена вокруг нее, казалось, пришла в движение и загудела: слова ее вызвали недовольство.

О нет, подумала Ширли, только сейчас поняв, чем может для нее обернуться ее дерзость. Сказанного уже не воротишь, а это значит, что она бросила вызов авторитету Лютого. Теперь ему нужно доказать свою власть любой ценой. Простить ее — значит, выставить себя слабаком. А с этим он никогда не смирится.

— Раздевайся. Быстро! — тихо повторил Лютый. Гордо выпрямившись, Ширли не сводила глаз с его лица. Затем медленно, с достоинством покачала головой:

— Нет.

Несколько секунд Лютый молча изучал девушку. Банда ждала, посапывая. Круг постепенно сужался.

— Ты не оставила мне выбора. — Лицо Лютого оставалось безучастным, но глаза горели. — Придется действовать силой.

Ширли с ненавистью взглянула на него.

— Ты понимаешь, что это значит, правда, Волк? — холодно спросила она. — Это изнасилование.

Взрыв дикого хохота заглушил ее слова. „Троглодиты" толкали друг друга в спину, забавляясь и показывая на нее.

— Изнаси-и-лование… — передразнил ее кто-то. Остальные тотчас же подхватили это слово, и оно покатилось по кругу, повторяемое на разные лады, пока не превратилось в рев, колотящийся у нее в ушах:

— Изнасилование… изнасилование… изнаси… Кто-то грубо толкнул ее в спину. Ширли вылетела вперед, с размаху врезавшись в стоящего перед ней парня. Тот в свою очередь отпихнул ее обратно. Со всех сторон к ней потянулись руки — спереди, сзади, слева и справа. Они швыряли ее из угла в угол, пока комната не поплыла у нее перед глазами, все ускоряя и ускоряя верченье, словно безжалостная и бесконечная круговерть.

„Изнасилование, изнасилование…" — стучало в ушах, и теперь в такт этому слову раздавался топот тяжелых ботинок, бьющих в пол.

— Осади назад! — внезапно перекрыл общий шум голос Лютого.

Как от резкого удара хлыста, осадившего непослушное стадо, бормотанье прекратилось, грубые руки оставили девушку.

Повисшая в комнате зловещая тишина казалась еще более жуткой, чем прежний гул. Не слышно было даже металлического грохота музыки, доносившейся из магнитофона: кассета кончилась, пока они швыряли Ширли по кругу.

Первым нарушил тишину Лютый. Раздвинув бандитов плечом, он двинулся в ее сторону. Войдя в круг, он какое-то мгновение просто смотрел на Ширли, широко расставив ноги.

— Кончай трепаться, братаны, — сказал он с ухмылкой, обнажившей беззубый рот. — Пора заняться делом.

Затем, не дав Ширли опомниться, он кинулся на нее. Его грубые руки нырнули ей под жакет, раздирая в клочья свитер и обнажая грудь, а губы потянулись к ее лицу.

Ширли взъярилась. Она хотела оттолкнуть его, но с тем же успехом можно было пытаться остановить быка. Поняв, что силы их неравны и что высвободиться ей не удастся, девушка собралась с духом и что есть силы ударила его коленом между ног.

Лютый согнулся вдвое, выпучив глаза и судорожно глотая воздух. Из горла его вырвался вопль, но не просто от боли. Это был рев ослепленного яростью зверя.

— Ах ты, шлюха вонючая! — взревел он, чуть отступив в сторону, и в воздухе мелькнул тяжелый кулак. Четыре крупных серебряных кольца на пальцах отлично заменяли медный кастет. Страшный удар пришелся ей прямо в лицо. Казалось, кости хрустнули и брызнули в разные стороны осколками-искрами.

Она едва не лишилась сознания от ослепляющей вспышки невыносимой боли. Лицо залила кровь.

— Ты за это заплатишь! — продолжал реветь Лютый. — Тронуть меня? Ах ты… — Почти без усилий он толкнул ее на колени. Попытавшись подняться, девушка увидела, что он расстегивает молнию на джинсах, изготовившись к очередному броску…

— Пожалуйста, — пролепетала она еле слышно, пытаясь отвернуться, — не надо…

— Смотри сюда! — приказал он зловеще.

Она закрыла глаза, не успев увидеть, как еще раз взметнулся в воздух огромный кулак с серебряным кастетом-кольцами, и только вспышка жуткой боли взрывом гранаты отдалась в голове. Удар распластал ее по полу.

Какое-то время она лежала, как в тумане, не в силах шевельнуться. Потом осторожно подняла руку и коснулась пылающего лба. Пальцы нащупали что-то липкое и мокрое. Она поднесла руку поближе к глазам: кровь. Кольца рассекли ей лоб, и левый глаз начал постепенно заплывать.

— Ну что, будешь рыпаться дальше? — откуда-то сверху донесся до девушки вызывающе-тихий голос Лютого.

Медленно, с трудом приподняв голову, Ширли устремила в его сторону взгляд. Она смутно понимала, что он возвышается где-то над ней, но ясных очертаний разобрать не могла — только тяжелый туман. Она попыталась качнуть головой: нет, она не будет больше сопротивляться, но при каждом движении боль вспышкой молнии пронзала ее.

— Вот и дело, — довольно кивнул Лютый, и Ширли уловила в его голосе усмешку. — Наконец-то! Мы же просто хотим чуток поразвлечься.

Поразвлечься? Слово пронзило ее, пробуждая сознание, сквозь тяжелый туман проступили острые грани реальности. Он называет это „поразвлечься"? Ширли смутно видела, как он развязно качнул бедрами в ее сторону и легонько пнул ее носком тяжелого ботинка на толстой подошве.

— Ну, а теперь давай-ка работай, — буркнул он, запуская руку в расстегнутые штаны.

Ширли с трудом нашла в себе силы, чтобы привстать на колени, закинула голову назад и, приоткрыв рот, плюнула ему в лицо. Попала! Глаза ее засверкали.

Он отшатнулся и, утерев лицо тыльной стороной ладони, мрачно прорычал:

— Ну, сука, хватит… Сейчас ты пожалеешь… — Он ткнул пальцем в четырех сообщников. — Эй вы, подержите ее! Придется как следует проучить эту стерву!

Четверо „троглодитов" кинулись к ней, и, ухватив за руки и за ноги, распластали по полу, прижав запястья и щиколотки коленями для пущей верности.

— Не-е-ет! — закричала она из последних сил, дико мотая головой. Слезы стыда и отчаяния брызнули из глаз, пока она еще пыталась вырваться, корчась и извиваясь, но все уже было бесполезно. Она была слишком слаба, чтобы противостоять им.

Сломленная, она в отчаянной безнадежности поникла головой.

Теперь Лютый мог делать с ней все, что угодно. Секунду постояв над ней, он рухнул вниз всей грудой железных мускулов в тонну весом.

Руки грубо содрали с нее остатки одежды. Ткань, затрещав, поддалась, пуговицы, выдранные с мясом, разлетелись в стороны. Лютый снова навис над ней, и это краткое освобождение показалось девушке счастливой передышкой. Затем он вновь ринулся на нее всем весом, пригвождая к полу.

Наверное, так бывает, когда раздирают в клочья…

Боль, страх, страдание слились воедино в невыносимой муке, палящей и слепящей, как синее неоновое пламя. Она закрыла глаза, чтобы не видеть, но и сквозь веки пробивался, гудел и мерцал, синий неоновый свет, а в ушах стоял сеющий ужас голос: „Ширли-и… Шир-ли-и…" Ее имя, подхваченное эхом, искаженное и невыразительное, накатывало откуда-то из глубины, захлестывая ее, как безустанная волна накатывает на берег. „Шир-ли будет умницей! Шир-ли будет добренькой с братом Дэном…"

„Не-е-е-ет!" — еще раз пронзительно закричала она. И тотчас же в нос ударил запах пота и виски, как от брата Дэна, а перед глазами рос и рос, мерцая и разгораясь, неоновый крест.

18

— Подожди меня здесь, — приказала Олимпия таксисту и рывком отворила дверь. — Я быстро. Смотри, не уезжай без меня, хорошо? Получишь двадцать долларов сверху на чай. — Ее лицо не скрывало озабоченности, а в голосе зазвенели начальственные нотки.

Таксист обернулся назад, изучая закутанную в норковое манто пассажирку с черной сумочкой из кожи ящерицы в руке, и покачал головой. С ума сойти от этой женской глупости!

— Думайте что хотите, мадам, но, по-моему, вы сумасшедшая. Никакими деньгами не заставить меня войти в этот дом, а ведь у меня Вьетнам за плечами.

Олимпия невесело усмехнулась.

— А я и не прошу вас никуда выходить. Просто дождитесь меня здесь, вот и все. — Она выбралась из машины, рассеянно протянув руку назад, чтобы закрыть за собой дверь. Водитель, щелкнув замками, закрылся изнутри и, не выключая мотор, принялся ждать.

Она немного постояла у входа, изучая ряды припаркованных к обочине „харлеев", затем перевела взгляд на здание. Типичные трущобы, построенные век назад, чтобы расселить прибывающих из Восточной Европы эмигрантов. Внутри же крохотные смежные комнатенки.

Поднявшись на полпролета по выщербленным каменным ступеням, Олимпия толкнулась во входную дверь. Та оказалась заперта. Все правильно, этого она и ожидала. Это вовсе не обычный жилой дом, она поняла это, едва увидела мотоциклы. Олимпия огляделась: ни намека на звонок. Постучав в дверь, она еще немного подождала, однако никто так и не появился. Живо накрутив ремешок сумки вокруг запястья, она принялась барабанить в дверь двумя кулаками.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем внутри щелкнула задвижка и дверь приоткрылась на несколько сантиметров.

— Ну? — подозрительно уставилась на нее из-за двери девица с грязными обвисшими светлыми волосами.

Олимпия заученно улыбнулась:

— Меня зовут Олимпия Арпель, я пришла, чтобы повидаться с Шерл…

В этот самый момент откуда-то из глубины дома донесся жуткий крик, от которого кровь стыла в жилах. Девица тревожно обернулась, и Олимпия поняла, что самое время пренебречь такими тонкостями, как приглашение войти. Широко распахнув дверь, она оттерла в сторону блондинку и решительным шагом направилась в глубь дома.

— Эй! — недовольно крикнула та, засеменив следом и пытаясь ухватить Олимпию за рукав. — Куда ты прешься-то так вот запросто! Нельзя же, правда же…

— Да какой там, к дьяволу, нельзя! — пробормотала в ответ Олимпия, стряхивая с плеча ее руку. — Только попробуй мне помешать! — грозно предупредила она.

У подножия лестницы она на секунду затормозила, едва не споткнувшись о мертвецки пьяного рокера, и быстро огляделась. И почти сразу же снова услышала этот леденящий душу крик.

Вверх по лестнице она уже летела, а ворвавшись в огромную пустую комнату, застыла на месте, не в силах поверить своим глазам. Четыре здоровенных неопрятных детины с длинными, до плеч, волосами, прижали к полу женщину. Сердце Олимпии сжалось: Ширли! Еще один, с голым задом и спущенными джинсами, свалившимися к щиколоткам, привстав на коленях, как похотливое животное, раскачивался над нею взад-вперед, другой навис над ее лицом. За их успехами следили дюжины две грязных человекоподобных существ в различной стадии раздетости. Собравшись кругом, они тянули пиво прямо из банок, грубо подначивая насильников. Все без исключения были одеты в джинсовые жакеты-безрукавки с огромными аппликациями на спинах, изображающими череп и кости.

Олимпия вросла в пол, но не надолго.

— А ну-ка, прекратить! — Ее голос, хладнокровный, но исполненный властной уверенности, остановил действие, словно невидимый режиссер нажал кнопку „стоп" на переключателе. Головы медленно повернулись в ее сторону. В нависшей тишине десятки пар пустых глаз хмуро разглядывали ее.

Олимпия крепче сжала пальцами медный замок на сумке.

— Де-ерьмо! — первым вышел из оцепенения стоявший почти рядом с нею рокер, которого голос Олимпии оторвал от приятного занятия: он ковырял огромным охотничьим ножом под иссиня-черными ногтями. Медленно смерив ее взглядом из-под нависших, как капюшон, век, он отвернулся в сторону и смачно сплюнул: — Проваливай, бабка!

Остальные дружно расхохотались, так же внезапно, словно режиссер решил наконец нажать „пуск".

— Скоты! — Подбородок Олимпии дрожал от негодования, жилы на шее вздулись, натянутые и тугие, словно провода. — Вы просто скоты!

— Да ну? — в глубине глаз рокера, оттачивающего ножом ногти, полыхнул опасный огонь, словно у внезапно проснувшегося, а до сих пор дремавшего кота.

— Показать тебе настоящих скотов, бабка? — Намеренно медленно он сложил нож и резким движением оторвался от стены, которую до тех пор подпирал.

Пока он нарочито медленно вышагивал ей навстречу, Олимпия не сводила с него глаз, успев при этом приоткрыть сумочку и запустить в нее руку.

Парень застыл прямо перед ней, и только тогда Олимпия поняла, насколько он огромен. Казалось, к ней приближается изготовившийся к прыжку футбольный защитник. Разница только в том, что у этого вместо наплечников было все настоящее — тугие бицепсы, рельефные грудные мышцы, мощные крепкие руки.

Олимпия продолжала смотреть на него во все глаза. Просто поразительно, что люди могут гордиться тем, насколько они отвратительны, подумала она. Лоб его, лоб кроманьонца, был повязан мерзким красным платком. Нос плоский, скривленный набок — скорее всего, следствие уличных боев и плохого лечения, мрачно обвисшие жидкие усы. Прямо на шее, толстой, как ствол дерева, виднелась татуировка: два пальца, сложенные, как для щелчка. На вид ему можно дать лет сорок, и вовсе нетрудно догадаться, в каких учебных заведениях он постигал азбуку жизни: в Аттике, Рейфорде или Фолсоме. А может, из-за особого прилежания подзадержался с учебой, побывав во всех трех тюрьмах. Олимпию бы это не удивило.

Если его угрожающий вид и испугал Олимпию, внешне это не проявилось, она и бровью не повела.

— Ну, в чем дело, бабка? — рявкнул он. Глаза его цепко впились в нее. — Не любишь животных, говоришь? — Язвительно захохотав, он дотянулся рукой до ее сморщенной щеки, слегка ущипнув ее.

Вот этого Олимпия на дух не выносила. Чтобы какой-то ублюдок касался ее?..

— Убери свои лапы, засранец, — спокойно проговорила она, и тут же рука, утонувшая в сумочке, скользнула наружу. Секунда — и дуло револьвера уперлось ему в пах.

— Какого дьявола… — взревел было кроманьонец, и тут же застыл на полуфразе. Глаза его пылали, как угли в золе. Тут лучше поосторожнее: одно движение — и эта дура лишит его самого драгоценного — возможности воспроизводить себе подобных.

— Только дернись, — четко предупредила Олимпия, — потом всю жизнь Майклом Джексоном петь будешь.

Взгляд „троглодита", с трудом оторвавшись от револьвера, уперся Олимпии прямо в лицо. Зубы его оскалились, в глазах полыхнула то ли ярость, то ли испуг. Это обряженное в норку чучело с жесткой прямой челкой и оранжевой помадой явно принадлежало к тем особям, с которыми ему встречаться так близко еще не приходилось: богатым, решительным и до идиотизма бесстрашным. Но она пожалеет, что выставила его дураком… Еще как пожалеет!

Ни один из тех, кто осмелился насмеяться над ним, не переживет следующий день! Ни один.

Олимпия слегка махнула револьвером:

— Медленно подними руки и положи их за голову!

Какую-то секунду он молча смотрел на нее, не двигаясь. Быстро подняв револьвер, Олимпия предупреждающе пальнула в потолок и тут же вернула его в прежнюю позицию. Оружие было небольшим, но звук выстрела и отдача вполне достойные. Стреляла она из него впервые, и результат казался ей обнадеживающим.

Руки кроманьонца взметнулись вверх еще до того, как кусочки штукатурки и пластиковой обивки потолка успели упасть ему на жирные волосы и грязный жилет.

Предупреждение подействовало и на остальных: дернувшись и переглянувшись, „троглодиты" снова замерли. Теперь их логово вполне могло бы посоперничать нависшей тишиной с любым читальным залом.

— Вот так-то лучше. — Мрачно усмехнувшись, Олимпия вновь ткнула дуло револьвера ему в пах. — Это только начало, — громко, чтобы услышали все, объяснила она. — Чтоб вы не сомневались, заряжен ли он. И предупреждаю, реакция у меня очень быстрая.

— О черт, мадам… Вы там поосторожнее… — Громила исходил потом, а голос его зазвучал на октаву выше. Казалось, он окосел окончательно, не в силах оторвать глаз от револьвера. — Пушка-то нацелена в самое важное…

— В этом и смысл. — Губы Олимпии сложились в тонкую твердую ниточку. — Не хотелось бы повторяться… Прикажи дружкам выстроиться в ряд у стены. И при первом же шорохе любого из них — ча-ао, cojones. Усек?

Краем глаза Олимпия видела, что насиловавшие Ширли детины поднялись и, натянув джинсы, отступили в сторону. Те, что с удовольствием наблюдали за картиной, тоже подались назад. Никто не произнес ни слова, молча пожирая ее глазами, и всеобщая ненависть, исходящая из этих глаз, обладала, казалось, собственным многоголосием. Никогда прежде не доводилось ей видеть одновременно столько лиц, готовых убить, столько разъяренных глаз сразу.

Олимпия ни разу не повысила голос, но каким-то образом он был слышен и в самых дальних закутках комнаты.

— Все на пол, живо, лицом вниз! Руки на голову! Никто не шелохнулся, и Олимпия плотнее прижала дуло револьвера к паху кроманьонца.

— Вы слышали! — почти обезумев, заорал тот. — На пол!

Когда бандиты распростерлись у ее ног, Олимпия осторожно двинулась в сторону Ширли. Опускаясь рядом с девушкой на одно колено, она продолжала держать под прицелом главную мишень. Взглянув краем глаза на девушку, она почувствовала, что к горлу подкатывает тошнота. Ничего общего с тем прелестным созданием, оставленным ею в студии Альфредо Тоскани пару часов назад! Тело девушки покрывали страшные синяки и кровоподтеки, лицо превратилось в бесформенную маску.

Сознание затуманила, накатив, другая волна — волна ярости.

— За что? — простонала она в отчаянии, но этот стон повис без ответа в зловещей тишине. Она впилась пальцем в спусковой крючок. Сильная, волевая и бесстрашная, Олимпия привыкла держать под контролем свои чувства. Эта внезапная жажда возмездия, неодолимое желание отомстить за те страдания, что выпали на долю Ширли, были чем-то новым для нее самой. Словно внутри нее скрывался кто-то другой, о ком она и не подозревала, — яростный и непримиримый. Целый хор голосов слился в один голос, требующий отмщения.

Перед глазами поплыли черные мушки, палец, прижатый к спусковому крючку, подчинялся своим собственным законам. Она напряглась, ожидая звука выстрела и сильной отдачи.

— Олимпия?.. — Ширли, распластанная рядом с ней, попыталась приподнять голову и открыть заплывшие глаза. — Это… и вправду вы?

Слабый голос девушки словно погасил, успокоил свирепый хор голосов внутри нее. Палец на спуске расслабился.

— Да, детка, — проговорила она хрипло полным страдания голосом. — Это я. Теперь все будет в порядке. Я увезу тебя. Ты можешь сесть?

— Я… не знаю…

— Постарайся, малышка, пожалуйста. — Не сводя глаз с кроманьонца, Олимпия пошарила рукой по полу, пытаясь нащупать одежду девушки, затем прикрыла жакетиком дрожащее нагое тело.

— Накинь-ка это, — проговорила она мягко. — А потом обопрись на меня, я помогу тебе. — В голосе ее снова зазвучало железо: — Ты! — Она ткнула дулом револьвера рокера в косынке. — Пойдешь с нами!

Не опуская пистолета, Олимпия протянула свободную руку девушке.

— Вот так-то, детка… Положи руку мне на плечи… так. — Я поддержу тебя. — Обхватив левой рукой Ширли за талию, она выпрямилась вместе с нею. — А ну, двигайся, мешок с дерьмом! — Скомандовала она громиле. — Пойдешь с нами вниз, затем на улицу. Так что давай поворачивайся. И помни, что у тебя за спиной, не вздумай выкинуть какую глупость. Если ты или кто-то из этих подонков дернется, я всажу тебе пулю, не задумываясь.

— Сомнений не оставалось: Олимпия сдержит свое слово без сожаления.

Вместе с заложником они двинулись сначала в коридор, затем вниз по лестнице. Передвигались они медленно: Ширли то и дело бессильно обвисала, едва переставляя ноги, и Олимпия видела, что при каждом шаге она из последних сил старается сдержать стоны от боли.

Когда они спустились на тротуар, уже стемнело. Уличные фонари сочились янтарным светом, заливая своим сиянием ряды мотоциклов, играя бликами на металлических боках пивных банок и отражаясь в жестяных бутылочных крышках, вмурованных в асфальт. Ширли вцепилась в Олимпию намертво, видя в ней единственное спасение.

Мысленно Олимпия благословила широкие рукава норкового манто: эти мягкие меховые трубы, совершенно не мешая движению, служили одновременно прекрасным укрытием. Никто не разглядит, что у нее в руке. Револьвер не испугает таксиста, он его просто не заметит, а значит, не бросится в панике бежать, оставив их без прикрытия.

Заметив Олимпию, таксист едва не вывалился со своего сидения, повернувшись назад, он открыл замок на задней дверце и широко распахнул ее.

— Сначала ты. — Олимпия осторожно усадила девушку на обитое серым винилом сиденье.

Ширли почти упала внутрь, сжавшись в комочек в дальнем углу машины, судорожно сжимая на груди разодранный жакетик и глядя перед собой невидящим взглядом.

— Я сяду рядом, — проговорила Олимпия почти нежно, обращаясь к громиле, — а ты поедешь с нами. И помни, что я сказала тебе о всяких глупостях.

Она осторожно скользнула следом за Ширли, стараясь придвинуться к девушке как можно ближе. Последним сел кроманьонец.

— А теперь рви отсюда ноги, — коротко приказала Олимпия таксисту еще до того, как громила захлопнул за собой дверь.

— Куда? — вопросительно уставился на нее таксист, все еще наполовину вывернутый назад.

— Да поезжай же! — рявкнула Олимпия.

— В чем дело, черт подери… — вскипел было тот, и тут же заметил холодный блеск револьвера, нацеленного в межреберье пассажира. — Вот черт… Мадам, ну вы и штучка! На вас просто пробу ставить негде!.. — Увидев вывалившую из здания толпу рокеров, он охнул, прервав тираду, и врезал по газам. Взметнув за собой тучу пыли и дыма, такси сорвалось с места, помчавшись в сторону Д-авеню, и, не разбирая сигнала светофора, свернуло к жилым кварталам. Следом за ним с ревом и грохотом уже мчался десяток „харлеев".

— Дерьмо! — выругался таксист, когда прямо перед ними желтый свет светофора неожиданно сменился красным. Нажав на клаксон и прибавив газу, он рванул по единственному свободному ряду, проскочил пару поворотов и, не сбавляя скорости, на полном ходу вывернул руль влево. Взвизгнули и засвистели шины, словно протестуя, машину занесло резким полукругом, прежде чем ему удалось ее выровнять. Они выскочили на 7-ю улицу на огромной скорости и почти тут же сбросили ее до нуля, прокатив еще несколько секунд на холостом ходу. Подкатив к обочине, таксист быстрым движением выключил все огни и заглушил мотор.

— Пригнитесь! — завопил он.

Они услышали рев „харлеев", мчавшихся по Д-авеню, но, судя по звуку, рокеры сбросили скорость, обшаривая глазами 7-ю улицу. Затем моторы снова взревели: значит, их не заметили. Такси с выключенными фарами, прижавшееся к обочине, превратилось в одну из бесконечного ряда машин, оставленных на стоянке.

Когда рев мотоциклов растаял вдали, они снова выпрямились. Олимпия чувствовала, что все события сегодняшнего дня начали сказываться внезапно накатившей слабостью и начинающей колотить ее дрожью, но усилием воли взяла себя в руки. Сейчас не время показывать слабость, у нее еще будет такая возможность попозже. Взмахнув револьвером, она коротко приказала громиле:

— Убирайся!

Не отводя от нее глаз, он потянулся к ручке, распахнул дверцу и осторожно, задом, выбрался на тротуар. Даже оказавшись вне машины, он не решался еще полностью выпрямиться, горбясь и согнув колени.

Слегка качнувшись вперед и по-прежнему не выпуская револьвера, Олимпия свободной рукой потянулась за дверцей.

— А теперь проваливай, пока я не передумала! — решительно скомандовала она.

— Считай, что тебе конец, — прошипел громила полушепотом. — Вы обе, суки, можете считать себя мертвыми!

— Куда теперь, мадам? — спросил таксист, когда они рванули прочь от тротуара.

Олимпия впервые позволила себе опустить револьвер.

— Сент-Винсент, — проговорила она устало, и тут же ее обожгла иная мысль.

Только сейчас ей пришло к голову, что Ширли потребуется пластическая операция, а для этого лучшего места, чем частная клиника Дункана Купера на Восточной 6"9-й улице, не найти. К тому же начни „троглодиты" шустрить в поисках Ширли по отделениям „скорой помощи", обычная больница может стать ей плохим укрытием.

А вот проверить все частные косметические клиники, да еще расположенные в верхнем Ист-Сайде, Воинам Сатаны и в голову не придет.

Но прежде всего нужно сменить такси. Кто-нибудь из бандюг мог запомнить номер, так что найти водителя им труда не составит. А если так, они найдут способ и заставить его заговорить. В этом Олимпия не сомневалась.

— Сент-Винсент, — повторила она еще раз, добавив мысленно: а там мы пересядем в другую машину.

19

— Добрый вечер, мисс Робинсон. — Банстед, сверкая белоснежными перчатками, отпустил ей церемонный поклон.

— Добрый вечер, Банстед, — отозвалась Эдвина, улыбаясь.

Дворецкий почтительно склонил голову перед Шеклбери:

— Добрый вечер, сэр.

— Привет! — беспечно кивнул в ответ Р.Л. Он с интересом огляделся по сторонам, и губы его сложились в трубочку, готовясь издать удивленный присвист. Он и сам в мире денег человек не последний, но среди его бостонской родни и бесконечных двоюродных сестер и братьев не принято кичиться богатством и пускать пыль в глаза — все они ведут осмотрительный и сдержанный образ жизни янки. Де Рискали же, судя по всему придерживались прямо противоположной жизненной философии. Всюду, куда только падал взор, сверкало, блистало, сияло, искрилось и преломлялось лучами богатство. Казалось, сами стены и вся обстановка апартаментов вопили во все горло: деньги, деньги, деньги…

Деньги отражались в убранстве овального фойе с куполообразным потолком и двумя обращенными друг к другу деревянными позолоченными консолями, с которых из дорогих китайских ваз обрушивался на посетителей водопад цветов. Деньги сияли огнями светильников: электрических ламп здесь не было, а в хрустальных гранях стенных бра и канделябров сверкали, отражаясь, тонкие навощенные фитили. Эту игру света усиливал свисающий с потолка хрустальный айсберг люстры, полыхающий двухъярусным пламенем. В воздухе витали тонкие запахи ароматических смесей, воска и духов. Откуда-то из глубины длинного мраморного коридора доносилась мелодия Сен-Санса, исполняемая на антикварном рояле „Бехштейн", ее почти заглушал гул голосов собравшихся на вечер гостей и мелодичные волны звонкого смеха, то вспыхивающего, то исчезающего вдали.

Да и сам воздух, казалось, пропитан деньгами. Р.Л. чуял их нутром, вдыхал, различал на слух… А скоро, подумал он с кривой усмешкой, сможет попробовать и на вкус.

Горничная помогла им раздеться, и Эдвина подошла к ближайшему зеркалу, тщательно изучая в нем себя. На ней был шелковый комплект от де Рискаля, включающий зеленовато-желтый облегающий верх, узкую изумрудно-зеленую юбку, слегка расширяющуюся и ниспадающую фалдами вокруг колен, и ярко-розовый пояс-кушак. Ее волнистые, как на полотнах Боттичелли, волосы, разделенные прямым пробором, были слегка взбиты и приподняты на висках, напоминая две подсвеченные закатом тучки. Она была безукоризненно подкрашена, а из ушей свисали золотые серьги в виде четвертинок луны, усыпанные бриллиантовыми звездочками.

Слегка прикоснувшись к руке Р.Л., Эдвина сказала:

— Сюда, — и уверенно направилась по мраморному коридору.

— Где они откопали этого дворецкого? — тихо спросил Р.Л., оглядываясь назад через плечо. — В лавке древностей?

— В Букингемском дворце, — шепотом отозвалась Эдвина.

— Что, правда?

Она выразительно поглядела на него:

— Правда.

— Эдвина! Дорогая моя! — Они еще не достигли гостиной, а Анук уже устремилась им навстречу, окутанная облаком жасмина: ослепительная, разодетая в лучшие наряды ведьма. Кисти рук, протянутых навстречу им в приветственном жесте, томно свисали.

Эдвина подставила щеку для искусного полувоздушного поцелуя, отвечая хозяйке тем же.

— Ты великолепно выглядишь! — проворковала Анук, отступая на шаг назад. Ее топазовые глаза цепко исследовали Эдвину с головы до ног. — Я всегда говорила, что на тебе даже массовая модель Антонио смотрится как индивидуальный заказ!

Эдвина выдавила из себя дружескую улыбку: сейчас ей вовсе не хотелось отвечать на сомнительный комплимент какой-нибудь остроумной колкостью.

— А ты, Анук, просто ошеломительна. Впрочем, как всегда.

— Ты об этом? — Анук небрежно взмахнула рукой, обводя свой туалет, и слегка пожала плечами. — Это всего лишь безделица, которую Антонио состряпал для меня на скорую руку. Право же, даже не стоит внимания.

Беспечность, как всегда, удалась Анук мастерски.

Обладая сверхъестественным талантом предугадывать, кто и как будет одет, она заранее вычислила — с абсолютной точностью, а как же иначе? — что женщины предпочтут для данного вечера яркие сверхсовременные туалеты всех цветов радуги. Именно поэтому Анук выбрала для себя черный цвет. Простое черное бархатное платье, доходящее до пола, оставляло обнаженными ее узкие элегантные плечи. Нет, совсем простым это платье назвать было нельзя: на спине, подобно огромной бабочке, его украшал шелковый черный бант, переходящий в длинный шелковый шлейф. На Анук не было ни колец, ни браслетов, только сапфиры от „Булгари", сиявшие в ее ушах и на тонкой шее: денег, уплаченных за эти сапфиры, вполне хватило бы на свершение небольшой революции.

Широко распахнутые глаза Анук слегка сузились, оценивающе смерив Р.Л. с головы до ног. Все-таки нужно отдать Эдвине должное, когда она того заслуживает: эта простенькая студенточка в свое время сумела окрутить и женить на себе известного и самого обаятельного хирурга-пластика в мире — а вот теперь явилась сюда с очередным, далеко не худшим, представителем сильного пола. Чем только она их берет, непонятно!

— Могу я полюбопытствовать, кто твой потрясающий спутник? — промурлыкала Анук с шутливой требовательностью, вопросительно глядя на Эдвину. — И почему я не видела его раньше?

Эдвина представила ей Р.Л., и он взял протянутую ему руку, склонясь в чуть ироничном поцелуе к ее пальцам. Тщательно выщипанные брови Анук взметнулись в снисходительном изумлении.

— Ах-ах, какая галантность! — В ее глазах что-то мелькнуло. — Шеклбери… Шеклбери… — Она задумчиво постучала пальчиком по губам, и тут же безупречно подкрашенные глаза распахнулись еще шире: — Нет-нет, молчите! Я все скажу сама! Сеть универсальных магазинов в Бостоне? Ваш отец умер несколько лет назад, теперь я вспомнила!

— Виноват, — проговорил Р.Л., сконфуженно улыбаясь.

Анук внезапно превратилась в само очарование.

— Дорогой мой, как же так: ни один из ваших двадцати трех универмагов не представляет Антонио де Рискаля! — Она шутливо погрозила ему пальчиком: — Как не стыдно! Нам просто необходимо исправить это упущение, не так ли?

Р.Л. не мог сдержать удивления.

— Откуда вы знаете, что у нас двадцать три магазина, и в них не представлена фирма де Рискаля?

— Знаю, — рассмеялась Анук без тени хвастовства, просто констатируя факт. — Я знаю все, достойные того, чтобы их знали, торговые центры и дорогие магазины по всему миру. И те, что представляют де Рискаля, и те, что нет.

Р.Л. смотрел на нее со все возрастающим интересом и уважением. Инстинкт подсказывал ему, что этот мастерский макияж, изысканно-дорогие наряды и математически рассчитанные манеры Анук де Рискаль скрывают хитрую и мудрую фигуру, правящую индустрией моды, грозную силу, стоящую за троном.

Эдвина, уязвленная тем, что Анук как бы отодвинула ее в сторону, почувствовала, как в ней закипает ярость. Вовсе не в ее правилах быть кому-то обузой, и подобные сюрпризы ей не по вкусу. Почему Р.Л. не сказал ей, что владеет универмагами? Почему она должна узнавать эту новость последней, да еще из случайной беседы с Анук?

С трудом сдерживаясь, Эдвина постаралась собраться. Умом она понимала, что не имеет права обижаться. Разве Р.Л. обязан ей что-то объяснять? Он и раньше-то никогда не любил хвастаться. Давным-давно, еще во времена их романа, она совершенно случайно узнала о том, что его отец — крупнейший торговый магнат. Похоже на то, что Р.Л. чуть ли не стеснялся огромного богатства своей семьи.

— К несчастью, — проговорила Анук, — мы не можем позволить вашим магазинам в Чикаго и Сан-Франциско представлять Антонио де Рискаля. Тут эксклюзивные права у универмага „Ай Мэгнин". Но ведь у вас есть и другие магазины, в других городах…

Эдвина слушала их краем уха, изобразив застывшую на губах улыбку, от которой уже начинали неметь мускулы лица. Справедливости ради — к чему она всегда стремилась — нужно признать, что у Р.Л. и времени-то не было поведать ей, что он возглавляет „Шеклбери-Принс". И все же Эдвина никак не могла с собой справиться, обида от кажущегося пренебрежения душила ее.

— Ну да хватит об этом, — прозвенел колокольчиком голос Анук. — О делах можно поговорить и в другое время. Пойдемте, дорогой мой. — Змеиным движением она просунула тонкую руку под руку Р.Л., словно боясь, что он ускользнет от нее, и, приняв королевский вид, повела его по оставшейся части коридора к гостиной. Эдвина плелась сзади, чувствуя себя окончательно преданной. Р.Л., то и дело оборачиваясь, метал в нее беспомощные взгляды, однако Анук, словно клещами вцепилась в него, вовсе не собираясь его отпускать.

Размеры гостиной де Рискалей могли бы поспорить размерами с обычным одноэтажным жилым домом, и Эдвина подозревала, что главной задумкой хозяев и дизайнеров было желание эпатировать гостей. Как всегда, едва переступив порог этой залы, она в мгновение ока превращалась в лилипутку, крошечную балеринку, помещенную внутрь сверкающей алой шкатулки для драгоценностей. Она мгновенно тонула среди обитых красным шелковым бархатом стен, утопала в милях алого шелка, украшенного бахромой, которым были драпированы окна и который удерживали алые шелковые шнуры с кисточками на концах — прочные, как буксирные тросы. Бюсты римских императоров, водруженные в простенках между узкими окнами на постаменты из розового мрамора, молчаливо взирали на собравшихся. Гости, разбившись на живописные группы, — кто сидя, кто стоя с бокалами шампанского в руках, — напоминали живые драгоценности, рассыпанные по роскошным турецкой работы коврам. Горели свечи. Разгорались разговоры. Пылал огонь в огромном камине, и оживлялись лица собравшихся в гостиной людей. Установленные напротив друг друга по обеим сторонам залы огромные, во всю стену, зеркала растягивали эту элегантную сцену до бесконечности. Возможно, вся эта роскошь мало напоминала обычный дом, но именно ему принадлежало сердце Анук.

Эдвине не было нужды вглядываться в лица, чтобы понять, кто собрался на приеме у де Рискалей: привычные, хорошо ей известные обитатели ионосферы. Мужчины, худые или тучные, были среднего возраста и старше, и отличались той самодовольной уверенностью, которую могут себе позволить лишь представители тех слоев общества, состояние которых исчисляется девяти- или десятизначными цифрами. Женщины же, напротив, представляли собой две разновидности: хорошенькие молоденькие штучки, или же ХМШ, как удачно назвала их газета, посвященная моде, и Динозавры — те самые безвозрастные ископаемые, которые довели себя голодом до полусмерти лишь для того, чтобы превратиться в живые, движущиеся и дышащие вешалки для одежды — самой дорогой и изысканной в мире. Подобно редким тропическим птицам с экзотическим оперением, они что-то выкрикивали серебряными голосами, передвигаясь от группы к группе, присаживаясь на ручки кресел и время от времени расправляя руки-крылья, чтобы поиграть браслетами, усыпанными драгоценными камнями.

Анук, все еще держа под руку Р.Л., обернулась и улыбнулась Эдвине.

— Дорогая, надеюсь, ты не станешь возражать? Здесь масса людей, которых Р.Л. никогда не видел, так что я просто обязана его им представить. — Она послала Эдвине воздушный поцелуй. — А ты покрутись тут немного! — почти приказала она театральным шепотом. — И ни о чем не беспокойся. Я его долго не задержу. — Ее смех рассыпался колокольчиком на самой высокой ноте.

Вот ведь дрянь! Эдвина просто задыхалась от ярости. Как она смеет вот так исчезать вместе с Р.Л.? Однако, сдержавшись, Эдвина просияла своей самой искренней и широкой улыбкой, яростно ухватив бокал с шампанским с подноса проходившего мимо лакея. Одним глотком осушив полбокала, она краем глаза наблюдала, как Анук царственно переплывает от одной группы нарядных людей к другой, подтягивая за собой, как на буксире, неохотно — если это только не дипломатия — плетущегося за нею Р.Л.

— О-о, Эдвина…

Вздрогнув от неожиданности, она обернулась и увидела Класа Клоссена, поглядывающего на нее сверху вниз, слегка наморщив классически правильный нос и самодовольно усмехаясь с холодным презрением. Похоже, Клас направлялся в курительную, где, без сомнения, намеревался побаловаться любимым порошком.

— Подчас у Анук появляется вдруг раздражающая манера собирать всех подряд. — Клас фыркнул. — Не так ли?

Жаль, сейчас под рукой нет хлыста, подумала Эдвина. Скрипнув зубами в подобии улыбки, она подняла бокал в знак приветствия и допила шампанское до дна.

Еще та вечеринка, подумала она мрачно. Интересно, кто тут большая дрянь, — Анук или Клас?

20

Утопая в огромном мягком кожаном кресле одного из приемных покоев клиники доктора Купера, Олимпия Арпель подумала, что ей и самой потребуется срочная помощь, если Дункан Купер не закончит в ближайшие пару минут осмотр Ширли: от нетерпения и тревоги она готова была лезть на стену, обитую дорогими панелями.

Когда Дункан возник в дверях приемного покоя, Олимпия вскочила на ноги и впилась в него глазами, пытаясь прочесть приговор на его лице.

Дункан Купер, один из лучших хирургов-пластиков в Нью-Йорке, сам далеко не тянул на красавца. Да и на героя журналов мод тоже. Он представлял собой тот редкий тип человека, который чувствует себя превосходно в собственной шкуре. В отличие от привередливых клиентов, его абсолютно устраивала его внешность и он не видел ни малейшей необходимости подправлять природу: сорока четырех лет, с ореолом серовато-желтых завитков волос и кожей, все еще хранящей следы юношеских прыщей, он покорял влажными темно-карими глазами, придававшими его лицу смутно-печальное, как у собаки, выражение. Нос слегка толстоватый и длинный, тонкие, почти по-женски прекрасные руки с длинными пальцами и короткими ногтями — руки художника, чьими инструментами, вместо кисти и красок, были скальпель и кожа.

Дункана нельзя было назвать ни худым, ни плотным — совершенно обычная фигура; однако его обезоруживающая улыбка, широкая, искренняя, излучающая сияние, способна была вызвать вздохи и дрожь у женщин всех возрастов.

Дункан относился к числу тех немногих хирургов-пластиков, которые работали самозабвенно и искренне, не прибегая к сомнительным уловкам, когда всего через пару лет результат подтяжек и лечения сводился на нет, заставляя клиентов обращаться за помощью вновь и вновь.

— Как она? — первым делом спросила Олимпия, в нетерпении ухватив Купера за рукав.

Не говоря ни слова, он опустил руку в карман и извлек оттуда небольшой пузырек. Вытряхнув на ладонь парочку крошечных желтых таблеток, он протянул их собеседнице.

Быстро взглянув на таблетки, Олимпия подняла глаза на Купера:

— Что это?

— Валиум, — проговорил он мягко. — Думаю, они тебе не повредят.

— Да не нужно мне этого! — Олимпия яростно затрясла головой, однако хватку, которой вцепилась в его руку, слегка ослабила. Затем ее узкие плечи взметнулись во вздохе. — Да правда, Дункан, мне ни к чему успокоительное.

Его голос оставался по-прежнему мягким, но настойчивым:

— А я говорю — выпей. — Он подождал, пока она положит таблетки в рот, потом, повернувшись к шкафчику, взял бутылку с минеральной водой и плеснул немного ей в стакан.

Олимпия кротко приняла стакан и, поднеся его к губам, запила таблетки водой.

— Вот так-то лучше, — улыбнулся он.

— Это говорит врач или друг?

— Думаю, ты ответишь на этот вопрос сама, — отозвался он.

— Извини, Дункан, — Олимпия потерла лицо обеими руками. — У меня сегодня денек выдался еще тот.

— Она виновато улыбнулась. — Может, ты и прав, мне необходимо было успокоиться.

Еще раз пристально взглянув на нее глубоким, пронизывающим взглядом, Дункан обворожительно улыбнулся и мягко подвел ее обратно к креслу, с которого она вскочила. Второе он придвинул так, чтобы сесть напротив, лицом к лицу.

Какое-то время они просто молчали: Дункан продолжал изучать Олимпию, как бы соизмеряя ее силы и возможности и раздумывая, как бы лучше объяснить ей ситуацию. Внезапно он почувствовал, как на него накатывают печаль и усталость. С какими-то моментами в медицинской профессии свыкнуться невозможно.

Насколько все же человек не готов выслушать правду! И насколько другой человек не готов ее выложить.

— Я не стану преуменьшать серьезность положения твоей подопечной, — наконец произнес он низким, ровным голосом. — У Билли множество переломов. Нос сломан в четырех местах, плюс к тому шесть ребер. Ушибы и синяки будут заживать несколько недель.

Олимпия резко откинулась назад в кресле, крепко обхватив себя руками.

— О Господи, — прошептала она. Затем, выпрямившись и собравшись с духом, попросила: — Расскажи мне все, самое худшее. В голосе ее звучала стальная решимость, глаза смотрели цепко, словно просверливая насквозь. — И не старайся задурить мне голову, Дункан. Мы слишком давно друг друга знаем. Неважно, что ты там сейчас думаешь, но духу у меня на двоих хватит.

— Это еще мягко сказано, — согласился он, на этот раз без улыбки.

— Так что я хочу услышать правду на чистейшем английском языке. Без всякого вашего медицинского трепа. Договорились?

— Что ж, все правильно, — кивнул он, оставляя за ней право взглянуть фактам в лицо. — В общем, ты понимаешь, что Билли потребуется целая серия сложных хирургических операций…

— Судя по тому, что они сделали с ее лицом, об этом нетрудно было догадаться. — Олимпия закурила. — Продолжай.

— И все же с хирургией пока придется подождать.

— Почему? — Брови Олимпии взметнулись вверх. Разве нельзя начать сразу же?

Он покачал головой.

— Невозможно, Олимпия. Она слишком много перенесла. Может, через день-другой и можно попробовать, но не раньше. Иначе она просто не выдержит.

Стараясь подготовиться к вопросу, которого она боялась больше всего, Олимпия опустила глаза, принявшись рассматривать свои древние руки. Где-то под ложечкой вызревал страх. Сигарета, зажатая в зубах, задрожала.

— Ты… Как ты думаешь, тебе удастся справиться, Дункан? — спросила она мягко. Отведя взгляд от покрытых старческими пятнышками рук, Олимпия посмотрела ему прямо в глаза. — Она сохранит свою красоту?

— Да.

— Слава Богу! — пылко выдохнула женщина.

— Не спеши с благодарностями, — остановил ее Дункан.

Олимпия вздрогнула, и столбик пепла упал с сигареты на пол.

— Дункан! — Она загасила сигарету, не сводя с него глаз. — Что ты хочешь этим сказать?

Он грустно взглянул на нее, понимая, что и ее стальные нервы могут вот-вот лопнуть. Лицо Олимпии побледнело, взгляд сделался напряженным: судя по всему, запас ее сил явно подходил к концу. Он вздохнул, решив для начала преподнести ей новости получше.

— Что касается внешности девушки, ничего особо трудного, что нельзя было бы поправить, я не вижу. К счастью, сломанные ребра не задели легких. Несколько недель восстановления после операции — и она будет как новенькая. Даже шрамов не останется.

— Тогда в чем же проблема?

— Я сказал, она будет выглядеть как новенькая. Что касается косметической стороны, об этом я позабочусь. Однако ее раны куда глубже, Олимпия. Значительно глубже. — Он помолчал. — Я говорю сейчас не в философском смысле, хотя и тут есть над чем подумать. Я говорю сейчас о ее внутренних органах.

В горле опять противно пересохло, под ложечкой шевельнулся страх.

— Матка разодрана чуть ли не в клочья, — тихо добавил Дункан.

Олимпия не могла шелохнуться, потрясенная услышанным.

— О Господи милостивый… — едва выдохнула она. Что же это за зверье, от которого ей удалось спасти девушку? — Что… Что они с ней сделали?

— Я сам бы хотел это понять, — раздраженно ответил Дункан. — Не знаю, что там произошло, но либо в нее что-то впихивали, либо мужчин было несметное количество. — Он мрачно помолчал. — Я не гинеколог, но даже мне ясно, что состояние девушки очень тяжелое. Даже при самом удачном исходе я бы не стал ручаться, что когда-нибудь она сможет выносить ребенка. — Он коснулся руки Олимпии. — Я сделал то, что мог, Олимпия. А теперь послушайся моего совета: срочно отвези ее в клинику.

Она упрямо покачала головой.

— Дункан, ты знаешь всех крупнейших медиков в этом городе. Умоляю, позвони кому-нибудь из хирургов-гинекологов и попроси приехать сюда, чтобы сделать операцию. Ты это умеешь…

— Олимпия, что тебя не устраивает в больнице?

— Я… Мне бы не хотелось, чтобы Шир… Билли попала на этот раз в обычную больницу. Поэтому я ее сюда и привезла. — Она умоляюще взглянула ему в глаза. — Пожалуйста, Дункан! Ты мне доверяешь?

— Олимпия, — произнес он жестко. — Объясни мне, черт возьми, что происходит?

Она уже открыла рот, чтобы что-то сказать, но тут же передумала. Поджав губы, она принялась соображать, насколько может ему открыться. Дожидаясь, пока она придет к какому-то решению, Дункан не выдержал: даже его прославленного терпения на это не хватит. Поднявшись, он направился к выходу.

— Дункан, подожди! — Что-то в ее голосе заставило его остановиться. — Как ты уже мог догадаться, Билли была связана с ужасной компанией. Но постарайся меня понять. Я обещала ей, что буду осторожна и никому ничего не скажу. Я дала ей слово, Дункан. Единственное, чего я хочу, — чтобы она как можно скорее забыла весь этот кошмар.

— После того, что она пережила, не исключено, что в ее сознании возможен провал. Но, если ты ждешь от меня помощи, я должен знать больше.

— Дункан, поверь мне, — взмолилась Олимпия. — Чем меньше ты знаешь, тем для тебя же спокойнее. Эта мразь, надругавшаяся над девушкой, не из тех, кто легко забывает, каким образом мне удалось увести ее у них из-под носа. И не из тех, кто прощает. — Она перевела дыхание, взглянула еще раз на свои руки и вновь пристально посмотрела на него. — Ты же видишь, Дункан, я боюсь не только за Билли, я боюсь также и за себя.

Казалось, ей наконец удалось до него достучаться.

Дункан повернулся и снова опустился в кресло напротив нее.

— Я слышал, что ты сказала, но я продолжаю настаивать: девушке необходима срочная операция в клинике, — повторил он. — В „Ленокс-Хилл", либо в „Докторс-хоспитэл". Возможно даже, в „Сент-Винсенте" или в городской клинике Нью-Йорка.

Олимпия затрясла головой, не желая с ним соглашаться.

— Дункан, послушай меня. — Она взмахнула у него перед носом незажженной сигаретой. — Ты хочешь, чтобы Билли умерла? Или чтобы эти бандиты превратили нас в фарш? Ну пойми ж ты хоть на мгновение, что в безопасности она будет только здесь!

— Ну, если нужна помощь властей… — начал было он.

— Властей! — Олимпия фыркнула. — Да что они могут сделать? Ну, прикроют ее на какое-то время. А потом? Не станут же они сопровождать ее всю жизнь! — Она убежденно покачала головой. — Кроме того, я не могу втягивать в это дело полицию, поскольку Билли сказала, что откажется давать показания или выдвигать обвинения. — Она опять умоляюще посмотрела ему в глаза. — Неужели ты не понимаешь? Малышка перепугана до смерти, Дункан! И, если я отвезу ее в больницу „Сент-Винсент" или еще куда, я сделаю то, что едва не сделали те ублюдки, — угроблю ее!

Он продолжал молчать.

— Ей придется остаться здесь. Придется! — повторила она с ударением.

— Но это очень дорого… — пробормотал наконец Дункан.

Олимпия почувствовала, как тяжесть сваливается с ее плеч. Ну наконец-то! Он начинает сдаваться — эта фраза о многом говорит.

— Ну и? — выжидательно проговорила она. — Как дорого?

Он пристально посмотрел на нее.

— Ты представляешь хоть на минуту, в какую сумму это может вылиться?

Олимпия гордо вздернула голову.

— Дункан, сумма меня не волнует! Я смогу себе позволить любые расходы, поверь моему слову. Просто сделай для нее все, что возможно, договорились?

— Боюсь, я никогда не смогу тебя понять, Олимпия, — помотал он головой с невольным восхищением. — То ты дрожишь над каждым центом не хуже Шейлока, то готова выбросить на ветер целое состояние!

— Могу ли я понимать твои слова как согласие исполнить мою просьбу?

— Да. Вопреки всем доводам рассудка и во имя нашей старой дружбы.

Олимпия изо всех сил старалась не выказать того облегчения, которое испытала при этих словах.

— Спасибо, Дункан, — с благодарностью выдохнула она. — Я и впрямь твоя должница.

— Ну нет, — возразил он. — Это я твой должник испокон веку, мы-то с тобой хорошо знаем: если бы не ты, этой клиники никогда бы не было.

Одиннадцать лет назад, когда он только еще начинал свою практику, Парк-авеню и примыкающие к ней улицы располагали большим числом косметических лечебниц на душу населения, чем любая другая точка земного шара. Сейчас эта цифра выросла еще больше. Поначалу дела у Дункана шли туго, и именно Олимпия Арпель привела к нему первых клиентов — фотомоделей, которым требовались небольшие косметические операции по устранению изъянов, заметить которые мог разве что придирчивый глаз фотокамеры. Были среди первых клиентов и тридцатилетние женщины, отчаянно старавшиеся подтяжками и коллагеновыми инъекциями удлинить свою слишком короткую карьеру. Вот так закладывались первые камни в фундамент его будущего благополучия, когда на него начало работать уже его собственное имя.

Участие, которое приняла в нем Олимпия, — это тот долг, о котором он будет помнить вечно. А Дункан Купер из той породы людей, что возвращают свои долги сторицей.

— И не беспокойся о счетах за операции на имя Билли Дон, договорились? — сказал он тихо.

— Ты меня разыгрываешь… — Теперь пришло время изумиться Олимпии.

— Вовсе нет, — проговорил он решительно.

— Хочешь сказать, что предоставишь мне скидку? Ты?

Он добродушно усмехнулся.

— Я пойду еще дальше: все расходы я возьму на себя.

— Ну и ну! — протянула Олимпия. А я-то считала, что меня ничем уже не удивишь. Чтобы Дункан Купер, самый дорогой хирург в Нью-Йорке, сам предложил свои услуги на дармовщину? — Она рассмеялась. — А что же будет дальше? Весь комплекс удовольствий за одну цену? — Олимпия покачала головой, не веря самой себе. — Кто бы мог в это поверить, Дункан! Да под этой лягушечьей шкуркой скрывается настоящий принц!

— А под твоей маской миссис Рэмбо, Олимпия, — милая, душенная дама.

— Вот черт! Ты что пытаешься сделать, Дункан? Погубить мою репутацию? — Олимпия нарочито сурово нахмурилась, однако глаза ее светились довольством. Затем лицо ее внезапно стало серьезным и трезвым. — С этого момента, Дункан, ты больше ничем мне не обязан.

Дункан шутливо воздел руки к небу:

— Хвала тебе, Господи!

21

Вечер у де Рискалей наконец-то медленно перетек в обеденный зал.

Эдвина, всегда веселая и искрометная, сегодня не могла избавиться от ворчливого, недовольного настроения. Более того, ей явно хотелось крови — состояние вовсе для нее новое. К первой ране — исчезновению Анук рука об руку с Р.Л. — добавился очередной удар: Анук не просто сослала ее на самое непрестижное место, за третий стол, накрытый в алькове для завтрака за пределами обеденного зала, но и в очередной раз увела у нее Р.Л., в самый последний момент переиграв расположение гостей за столами и поместив Р.Л. рядом с собой. Естественно, на самом почетном месте.

Эдвина попыталась было закрыть на эти неприятности глаза, но это далось ей нелегко.

Почему случилось так, грустно спрашивала она себя, что ее усадили за печкой? Что, она не под той звездой родилась? Или это предзнаменование чего-то худшего? А может, на ней клеймо общественного проклятия, о котором она и не догадывается?

Полуобернувшись, она кинула болезненный взгляд направо. Она едва различала профиль Р.Л. — он возвышался рядом с Анук с таким выражением, словно настал его звездный час. Болтовня, доносившаяся из-за их столика, напоминала радостный стрекот сорок во время кормежки. Эдвина отметила, что Анук довольно часто как бы невзначай тепло касается руки Р.Л. Вот ведь дрянь мумифицированная, внезапно полыхнула Эдвина безудержной яростью.

Она хмуро осмотрелась, изучая столик, к которому была приговорена: помимо нее, там было еще семеро бедолаг, причем прямо напротив расположился Клас Клоссен. Уж лучше было сидеть совсем одной!

— Ну так вот, приехали мы туда… Загнанные куда-то за сотню миль от Манилы, дыра дырой — и тут разразился тайфун… — услышала она голос Сони Мирры, стареющей секс-кошечки и кинодивы, работающей в мягком порно и фильмах сомнительного качества. Соня повествовала о какой-то анекдотической ситуации в одном из своих весьма редких и весьма слабых фильмов. Но хорошо хоть другие на это время перестали бубнить. За их столом не звучали музыкальные переливы смеха-щебета экзотических птиц, как за другими. Здесь доминировал стук ножей о дорогой фарфор — слишком резкий и явный, по мнению Эдвины, как и голос Сони Мирры.

Эдвина бесшумно орудовала своими приборами. Едва коснувшись первой перемены из устриц и мидий, поданных в легчайшей пене соуса, она отложила в сторону ложку, даже не притронувшись к рыбному супу. Когда в зал церемонно внесли серебряное блюдо с дичью, она положила себе на тарелку серебряными щипчиками небольшую тушку, слегка полив ее соусом, а потом подозрительно принялась изучать ее: слишком уж она напоминала чахлого попугая.

Ароматный запах птицы и соуса с трюфелями, поднимавшийся от блюда, вызвал у нее приступы тошноты. Отвернувшись от стола, она поспешно сделала несколько глубоких вдохов. Если у нее и был какой-то аппетит в начале вечера, теперь он исчез окончательно. Это началось, когда она нашла свое место за отдаленным столом прямо напротив Класа, — с этого момента вечер из отвратительного стал превращаться в сущий ад.

Клас поднял в снисходительном приветствии бокал с вином, и она быстро отвернулась. Но куда же еще смотреть? Справа от нее немолодой муж-менеджер какой-то певицы с жаром расправлялся с дичью, так что хрупкие косточки только хрустели. Слева полностью погрузился в себя еще более пожилой издатель одной из нью-йоркских ежедневных газет, сосредоточенно подхватывая с тарелки кусочки и тщательно пережевывая их медленными механическими движениями челюстей; кожа его, покрытая старческими пигментными пятнышками, казалась прозрачной. Переведя взгляд далее, Эдвина заметила испанку, жену какого-то араба — торговца оружием; задумчиво покручивая бокал с рислингом, она рассматривала вино так, словно его только что извлекли из покрытой пылью веков стеклянной бутыли столетней давности.

Вздохнув, Эдвина уныло отхлебнула немного вина из своего бокала. По крайней мере, подумала она, хуже уже не будет. Не должно быть.

— Ты не хочешь выпить за мое здоровье, Эдвина? — промурлыкал Клас бесцветным голосом и с обычной презрительно-пренебрежительной усмешкой.

— Чего бы ради? — Эдвина даже не подняла на него глаз.

— Если у тебя есть повод предложить тост за свое здоровье, Клас, скажи нам! — резкий голос Сони Мирры накатил на стол, подобно девятому валу.

— Соня права, — подхватила ее слова Рива Прайс, ведущая колонки светских сплетен. — Мы терпеть не можем секретов. Особенно я. Может, твоя новость подойдет для моей колонки? — Рива впилась глазами в Класа, затем резко перевела взгляд на Эдвину: острый, привыкший ворошить грязное белье, он напоминал лазерный луч.

При ее словах блаженно притихла даже Соня Мирра.

Клас помолчал, затягивая томительное ожидание. Его презрительные, неприятно-блеклые глаза ни на секунду не упускали из виду Эдвину, которая продолжала потягивать вино.

— Ну? — нетерпеливо дернулась Рива.

Клас легонько откинулся назад на спинку стула, улыбаясь одними губами.

— Официально, — проговорил он медленно и с видимым удовольствием, — об этом будет объявлено в понедельник. Тем не менее рад сообщить вам, что я получил повышение. — Он еще раз поднял бокал, улыбка на его узком лице стала еще шире. — Вы видите перед собой второго человека после Антонио де Рискаля в его фирме.

Тяжелый бокал из хрусталя баккара выскользнул из рук Эдвины и рухнул на бесценную тарелку мейсенского фарфора. Двухсотлетний фарфор треснул, вино фонтаном плеснуло вверх, хрусталь рассыпался вдребезги. Тушка птицы взлетела с тарелки и плюхнулась обратно.

За всеми столами, как по команде, стихли смех и болтовня, взоры обратились к Эдвине, но она словно не заметила этого. Сейчас она не видела и не слышала ничего, кроме убийственной новости, только что преподнесенной Класом, оцепенело глядя на месиво из разбитого хрусталя, фарфора, еды и питья, которым увенчалось это сообщение. Острые осколки хрусталя рассыпались вокруг, подобно окрашенным во все цвета радуги льдинкам. Эдвина испуганно охнула, заметив амебообразное пятно рислинга, безжалостно расползающееся во все стороны, оставляя на белоснежном крахмальном дамасте темную влажную лужу, и застыла в ужасе, переведя взгляд на бесценную антикварную тарелку, некогда украшавшую императорский стол. Тарелка раскололась пополам и походила сейчас на две части игрушки-ребуса в форме зигзага, которые нужно сложить воедино.

Однако смущение отступило перед отчаянием, вызванным самодовольным откровением Класа. Ее мир взорвался, распавшись на части, — что по сравнению с этим императорский фарфор? Ее предали.

Почувствовав себя центром внимания, Эдвина подняла глаза. Непроницаемый Банстед материализовался где-то слева от нее, держа в руках аккуратно сложенное крахмальное полотенце.

— Прошу меня извинить, мисс Робинсон, — пробормотал дворецкий с предельной искренностью, словно и в самом деле тут была вина его лично. — Я не заметил, что вам поставили треснутый бокал…

— Треснутый? — Эдвина изумленно уставилась на него. — Да ничего подобного!

— Надеюсь, ваше платье не пострадало? — Банстед мягко дал знак лакею, который одним прыжком оказался рядом, принявшись ликвидировать последствия крушения. — Через минуту вам подадут другие приборы, — заверил он.

Эдвина покачала головой.

— Мне не нужны другие приборы. — Голос ее дрожал, она резко отодвинула стул в сторону.

— Но, мисс Робинсон…

— Банстед, прошу вас!

Дворецкий тут же исчез, словно ее глаза испепелили его, превратили в пар.

Эдвина повернулась к Класу, продолжавшему потягивать вино и ответившему на ее взгляд с деланным выражением скучающего безразличия. Она видела, что в глубине его глаз сверкает, подобно лунному свету, лед торжества, а уголки губ изогнулись в откровенно самодовольной и снисходительной усмешке.

Осторожно, как при замедленной съемке, она сняла с колен салфетку, сложила ее и положила на стол. Не совсем уверенно поднялась из-за стола. Колени ее дрожали и подгибались. На какое-то мгновение Эдвина даже испугалась, что ноги могут ее подвести. Она на удивление ясно видела все, что происходит на периферии: сияющие фиолетовые стены, казалось, начали медленно пульсировать. Грандиозный потолочный карниз опрокинулся, выгнувшись. Ленты из бледно-розового шелка, которыми были щедро украшены оконные занавески, принялись извиваться, подобно змеям.

О Господи, что с ней происходит?

— Эдвина?..

Она вздрогнула, услышав этот серебристый голос. Анук, сплошные скулы и провалы щек, наполовину обернулась в ее сторону, грациозно откинув на спинку кресла бледный скелетообразный локоть. Серебряная вилка с длинными зубьями нацелилась на Эдвину, словно миниатюрные вилы.

Эдвина молча выдержала ее взгляд. В мерцающем свете канделябров острые черты Анук приобрели жесткий оттенок и, казалось, так же вибрировали, как и стены. Интересно, это галлюцинация или просто эффект освещения? А может, тяжелые сапфиры от „Булгари" и вправду оттягивают мочки ушей Анук почти до обнаженных костлявых плеч?

— Дорогая, — в голосе Анук звучало беспокойство, — с тобой все в порядке?

— Да… — Эдвина глубоко вздохнула и кивнула. — Я… Все прекрасно, правда. — Она чувствовала на себе взгляды множества глаз. Полные ярости, как у голодных волков, следящих, в предвкушении блаженства, за споткнувшимся ягненком. На лбу ее залегла морщинка, она нахмурилась и тряхнула головой, словно приходя в себя от наваждения. — Нет, — прошептала она хрипло. — Нет, не прекрасно…

Анук начала подниматься из-за стола, но Эдвина жестом остановила ее. Воздуху, подумала она в отчаянии. Мне просто необходимо глотнуть свежего воздуху! Здесь просто нечем дышать. Такое ощущение, что из зала внезапно улетучился весь кислород.

Задыхаясь, она сделала несколько судорожных вдохов, видя, как вздымается и опускается при каждом вдохе ее зеленовато-желтый лиф.

— С-спасибо за приятный вечер, — выдавила она из себя с огромным трудом. Горло у нее перехватило, слова прорывались трудно и звучали низко, словно их произносил кто-то другой.

— Эдс?.. — Этот голос звучал совсем по-другому: знакомый и искренно обеспокоенный. Голос Р.Л.

Отвлекаясь от ненасытных взглядов, Эдвина сосредоточила внимание на Р.Л. Его глаза смотрели на нее уверенно и в то же время заботливо, обеспокоенность в их глубине пронзала до глубины души, как вспышка боли. Но одного его взгляда хватило, чтобы силы вернулись к Эдвине. Р.Л. ни в коем случае не должен видеть ее такой — разваливающейся на части.

Особенно сейчас.

Собрав воедино остатки быстро убывающих сил, она заставила себя встряхнуться, с огромным трудом приняв обычную гордую осанку.

— Я… Прошу меня извинить… — Она вздернула подбородок в усилии, которое никто из собравшихся, за исключением Класа Клоссена, не смог бы оценить. — Я неважно себя чувствую… По-моему, мне лучше…

Казалось, голодные взгляды сомкнулись вокруг нее, зажав в кольцо, а фиолетовые стены грозили вот-вот рухнуть.

Удушливая волна обожгла, словно вспышка адского пламени.

Прижав руку ко рту, Эдвина повернулась и бросилась вон из прекрасных удушающих апартаментов, начисто забыв даже об оставленной в фойе шубке.

Не дожидаясь, пока ее быстрые шаги растают в глубине отделанного мрамором холла, Р.Л. Шеклбери поднялся со своего места. Ничего не объясняя и даже не извинившись, он скомкал салфетку, бросил ее на край тарелки и устремился следом за Эдвиной.

Однажды он уже позволил ей уйти. Это было давным-давно, с тех пор прошли годы. Но повторять одну и ту же ошибку дважды он не намерен.

Анук полыхала яростью. Неподвижно и бесстрастно восседая за столом, она наблюдала за уходом Эдвины и Р.Л. Ничто не выдавало ее ярости, лишь едва заметно напряглись тонкие мускулы под мягкой кожей ее безупречно сделанного лица.

Эта вспыльчивость! Этот удар! Да как посмела Эдвина испортить ее прекрасный вечер, продуманный до мельчайшей детали, от самого неприметного до бьющего в глаза, так тщательно разработанный и тщательно исполненный!

Убить мало эту дрянь! Ослепительно улыбнувшись окружающим, Анук убрала с колен салфетку.

— Извините меня, дорогие мои, — уронила она, не обращаясь ни к кому в отдельности. — Мы с Антонио вернемся через секунду. — С этими словами она поднялась из-за стола. — Дорогой? — вопрошающе взметнула она брови, обернувшись к мужу.

Подчиняясь ее взгляду, Антонио тоже поднялся.

— Мы быстро, — проговорил он в никуда, неопределенно взмахнув рукой. — Пожалуйста, не позволяйте еде остыть…

— Тем не менее, — добавила Анук лукаво, обернувшись через плечо и по-прежнему играя роль гостеприимной хозяйки, — если я пропущу какую-нибудь пикантную новость, перескажите мне ее, как только я вернусь!

Они с Антонио не спеша двинулись из зала. Только оказавшись вне поля зрения гостей, они позволили себе прибавить шаг, чтобы перехватить Эдвину и Р.Л.

22

Эдвину они догнали уже у лифта — она в нетерпении расхаживала там из конца в конец, ожидая кабинку. Похоже, что к ней вернулись прежняя твердость и решительность. Р.Л. с интересом наблюдал, как Анук с Антонио осторожно приступили к ее обработке, оттеснив его на второй план. Де Рискали работали на редкость слаженно, как высокопрофессиональная команда. Первой вступила Анук.

— Дорогая?.. — недоуменно обратилась она к Эдвине.

— Что-то не так? — тут же включился Антонио. Эдвина застыла на полдороге.

— С чего бы вдруг? — спросила она резко. — Я хочу сказать, ужин действительно удался, не так ли?

— Ну, не знаю… — Легкая тень скользнула по лицу Анук и тут же рассеялась. — Мне показалось… ты как-то резко сорвалась с места…

Мгновение Эдвина смотрела на нее во все глаза, не веря себе. Разговор тут же взял в свои руки Антонио:

— Эдвина, если тебя что-то расстроило, мы бы хотели услышать, что именно.

Нет, это просто невероятно! У Эдвины перехватило дыхание. Он что, не знал о назначении Класа? Быть такого не может!

— Дорогая, прошу тебя, объясни же, что случилось… — умоляюще протянула Анук.

— Если мы можем что-то исправить… — вторил ей Антонио.

Внезапно новая волна ярости захлестнула Эдвину. Нет, с нее достаточно! Сколько же можно играть? Ее уже тошнит от притворства. Надоело быть пешкой в нечестных играх де Рискалей!

— Вы хотите сказать, что ничего не знаете? — Ее голос дрожал от гнева. — Мне трудно в это поверить. Очень трудно!

— Я вижу, что мы должны объясниться, — мягко проговорил Антонио.

— Объясниться! — Эдвина буквально выплюнула это слово, метнув в него взгляд, полный грома и молний, и вновь принимаясь яростно мерить шагами пространство.

Анук повернулась к Р.Л., который все еще пребывал в изумлении от в совершенстве разыгранной де Рискалями сцены.

— Дорогой мой, — вздохнула Анук, с подчеркнутой озабоченностью касаясь его руки. — Мы вовсе не собираемся похищать Эдвину. Нам просто нужно с ней пару минут побеседовать.

— Это уж как она решит, — жестко бросил Р.Л.

— Эдвина, — снова подступил к ней Антонио, мы не могли бы поговорить в другом месте?

Эдвина не собиралась сдавать завоеванных позиций.

— Я ни за что не вернусь обратно! — Лицо ее исказила ярость, она дрожала от гнева. — Если хотите поговорить — говорите здесь. — Она вызывающе сложила на груди руки.

Антонио с женой быстро обменялись взглядами.

— Дорогой… — Анук вопросительно посмотрела на Р.Л. — Это слишком ужасно, если я попрошу вас подождать?.. — Голос ее постепенно стих, а рука уже скользила под руку Р.Л., чтобы увести его обратно.

— Эдс? — Р.Л. явно колебался, поглядывая на Эдвину.

— Все нормально, Р.Л., — с трудом выдавила она.

— Ты уверена?

Она кивнула.

— Помни — я поблизости. Так что если понадоблюсь… Не уходи, прежде чем…

— Хорошо. — Она еще крепче впилась пальцами в собственное предплечье, словно готовясь к борьбе.

— Ну, а теперь, дорогой… — Анук мягко улыбнулась Р.Л. — Вы видели работы Каналетто, которые висят у нас в холле? Они просто превосходны. — Спокойно, с полным самообладанием и уверенностью она повела его обратно. Нежно улыбнувшись, едва они оказались в квартире, Анук ловко освободила руку и легким жестом указала ему на пару небольших картин, висящих одна над другой и слегка поблескивающих в свете канделябров. — Прекрасны, правда? Я покину вас на мгновение. Мы скоро вернемся, обещаю вам. — И она медленно отплыла обратно, мягко прикрыв за собой дверь и оставив его одного в куполообразном холле.

— Ну, дорогая, — весело проговорила она, вернувшись к Эдвине с Антонио, шелестя шелком и бархатом, — теперь объясни нам, что произошло.

Эдвина пристально изучала ее, слегка прищурившись, потом повернулась к Антонио.

— Ну вы и наловчились использовать людей в своих целях, — проговорила она горько. — Разве не так?

Антонио поднял одну бровь.

— Прошу тебя, — сказал он, принимая нетерпеливо-вопросительное выражение, почти определенно свидетельствующее о напряжении.

— Не сомневаюсь, что вы в очередной раз изобразите замешательство, если я напомню вам о тех намеках, которые я слышала от вас раньше. О том, что именно я займу место Рубио после его смерти. — Антонио словно не слышал ее слов, и она не смогла сдержать горестного смешка, подступившего к горлу. — Что ж, должна признать, Антонио, что тебе славно удалось меня одурачить.

— А-а, наконец-то я начала понимать… — протянула Анук, перехватывая инициативу. Она успокаивающе положила руку на плечо Эдвины. Та стряхнула ее, не сводя обвиняющих глаз с Антонио.

— Как ты посмел? — Ее голос прозвучал на удивление спокойно. — Как ты посмел держать приманку перед моим носом, только лишь для того, чтобы в последний момент выдернуть ее? — Она повернулась к Анук. — А ты? Ты пригласила меня, чтобы было чем развлечься на этом приеме?

Анук даже бровью не повела, лишь где-то в глубине, скрытое ее нежной кожей, что-то шевельнулось, начало нарастать, увеличиваясь, словно какое-то чудовище, владевшее ее телом, проснувшись, пытается распрямиться, вернуть себе настоящее обличье.

— Право же, дорогая, — произнесла она холодно, — нет никаких оснований так расстраиваться. Насколько тебе известно, Клас работает в фирме дольше, чем ты, и ты должна признать старшинство за ним.

Это объяснение мало успокоило Эдвину. Она повернулась к Антонио.

— Как ты мог обещать Рубио, буквально у его смертного одра, что я займу его место? — Голос ее дрогнул. — А как только он умер, ты спрятался в кусты!

Ничего не ответив, Антонио отвел взгляд, в котором мелькнуло сознание вины, в сторону.

— Рубио? — Анук притворно изумилась. — Так это Рубио сказал тебе о повышении?

— Да. И вполне определенно, должна вам признаться. Он не играл в загадки, а прямо высказался на эту тему, добавив, что говорил об этом с Антонио и что все решено.

— Ну, теперь мне понятно, в чем… э-э… твое заблуждение! — воскликнула Анук, изображая потрясение. — Неудивительно, что ты так расстроилась. О-о, дорогая, я так сожалею… Видишь ли, Рубио был уже настолько болен, бедняжка, что мы просто боялись усугубить его положение, противореча его ожиданиям… Мы знали, насколько вы были преданы друг другу и какие надежды он возлагал на тебя. Я уверена, ты не станешь винить нас за то, что мы хотели подбодрить его перед концом, ведь правда? — Анук помолчала и мягко прибавила: — Или ты предпочла бы, чтобы мы его расстроили?

Просто невероятно, у этой женщины на все находится готовый ответ! Ну что ж, посмотрим, что она скажет на следующее! Эдвина решительно ринулась в бой.

— Тогда как ты объяснишь те намеки, которые постоянно делал мне Антонио? Что, меня тоже нужно было подуспокоить? Но ни тогда, ни теперь, могу вас заверить, я не находилась и не нахожусь на смертном одре!

Нависшее молчание, казалось, пронзали электрические заряды.

— Антонио и вправду серьезно задумывался над возможностью предоставить тебе этот пост, — сказала Анук. — Ведь так, дорогой? — Она взглянула на мужа, и тот послушно кивнул в ответ. — Мы оба в деталях обсуждали эту перспективу…

— Позволь мне закончить! И вы решили, что Класс Клоссен, чьи успехи в торговле даже близко не сравнятся с моими и у которого к тому же рыльце в пушку — или в кокаине? — лучше подходит на это место. Где же здесь логика?

Выражение лица Анук оставалось по-прежнему бесстрастным, однако в голосе звучали лед и сталь.

— Чем ты — или Клас — занимаетесь в свободное время, не касается ни меня, ни Антонио. Не в наших правилах совать нос в чью-то частную жизнь — по крайней мере до тех пор, пока это не сказывается на работе.

— Ну да, и вы сочли, что пристрастие к кокаину — службе не помеха? — рассмеялась Эдвина.

Анук, казалось, не расслышала последней реплики.

— Пойми меня правильно, — она по-прежнему старалась говорить мягко, — мы вовсе не оправдываем наркоманию, ни на работе, нигде. Как раз напротив.

— Она пытливо впилась глазами в Эдвину. — Но кто сказал, что Клас и вправду нюхает? Ты лично видела это?

Эдвина внезапно почувствовала смертельную усталость. Она подняла обе руки, как бы признавая свое поражение.

— В этой игре нет победителей, не так ли? — горько проговорила она. — У тебя на все есть готовый ответ.

— Конечно. — Анук не могла скрыть удовлетворения. — Надеюсь, что так.

— Да, но ты просчиталась в одной небольшой детали.

— В какой же?

— Тебе придется поискать для своих забав иную жертву. Я эту роль больше играть не стану.

— Могу я попросить тебя объяснить мне, что означает эта тирада?

Резко повернув голову, Эдвина бросила пылающий взгляд на Антонио.

— Я ухожу — ровно с этого самого момента! — заявила она гордо.

Голос Анук снизился до мягкого полушепота, однако глаза сверкнули алмазной твердостью.

— На твоем месте я бы как следует все продумала, прежде чем решаться на такой шаг. Не делай глупостей. Не становись самоуверенной эгоисткой, которая слишком высокого о себе мнения. Или ты думаешь, что подобную работу можно найти на каждом углу?

Эдвина посмотрела ей прямо в глаза.

— Это я-то самоуверенная эгоистка? Я слишком высокого о себе мнения?.. Да вы все перевернули с ног на голову! Сделайте любезность, мадам де Рискаль, — в следующий раз, когда вам понадобится жертва, чтобы бросить ее на растерзание волкам, скормите им своего драгоценного Класа. По крайней мере не о чем будет жалеть. — С этими словами Эдвина повернулась и нажала кнопку лифта.

Анук успела схватить ее за запястье.

— Мы еще не закончили разговор, — прошипела она сквозь зубы.

— Я закончила! — подбородок Эдвины упрямо взметнулся вверх.

— Ах ты, дура полуграмотная! — длинные ногти Анук впились ей в руку, а лицо исказила гримаса ярости. — Да какие у тебя основания считать себя незаменимой и особенной? — сорвалась она. — Сплошь и рядом людям отказывают в продвижении — из соображений старшинства или когда они его не заслуживают… да по миллиону других причин! — Она задохнулась, глаза в глубоких впадинах горели огнем. — Но, если ты действительно уйдешь, тогда я вынуждена предупредить тебя: в этом бизнесе места для тебя нет. Ты знаешь об этом, правда? Мне нет необходимости напоминать еще раз, что мир моды достаточно узок. Слухи о том, что кто-то из сотрудников оказался… э-э… ненадежным, распространяются очень быстро.

Вызов, прозвучавший в ее словах, ошеломил Эдвину.

— Анук, — произнесла она спокойно. — Ты что, мне угрожаешь?

— Дорогая, я никогда никому не угрожаю. Давай назовем это словом „просвещаю".

— Тогда выслушай меня, и выслушай внимательно, четко проговорила Эдвина, собрав волю в кулак и глядя прямо в эти вдруг постаревшие и словно ножом полосующие ее глаза. — Я всегда поступаю так, как мне нравится, и намерена поступать так и в будущем. Короче, пошла ты…

— Серьезно? — коротко хохотнула Анук. — И ты готова отказаться от огромного заработка, щедрых командировочных, премиальных и разных скидок, которые получают сотрудники фирмы? Не говоря уже о социальных привилегиях, непременно сопутствующих твоей должности? Дорогая, не смеши меня.

— У меня этого и в мыслях не было, дорогая, парировала ее же тоном Эдвина, успешно изображая одну из всем известных сладчайших улыбок Анук.

— Зачем же растягивать дальше и так натянутую до предела кожу, правда?

Анук мгновенно разжала руку, слово ошпаренная кипятком. — Ах ты дрянь! — выдохнула она. Ее просто трясло от злости, жилы на шее напряглись, подобно стальным канатам. — Считай, что с тобой покончено! — пробормотала она дрожащим голосом. — Покончено!

— Ну, а теперь прошу меня извинить, мне пора, — жестко отозвалась Эдвина.

— Да, — ледяным тоном подхватила Анук. — Это самое верное решение. Я сообщу Р.Л., что ты уходишь. Пойдем, Антонио! С этой юной леди нам больше говорить не о чем! — И, высоко подняв голову, с застывшим, лишенным эмоций лицом, Анук взяла мужа под руку и с королевским достоинством развернулась, чтобы удалиться в сияющую капсулу своих апартаментов.

Не в силах унять дрожь, Эдвина ждала лифт, из последних сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. Все, чему она отдала эти годы, рухнуло в один момент.

Когда ее настиг Р.Л., она, обессиленно подперев спиной стену, напоминала разодранную тряпичную куклу: голова свесилась на бок, глаза закрыты.

Ему хотелось схватить ее, укрыть, защитить своими руками, спрятать ото всех. Но как отнесется к его порыву Эдвина? Подавив первое побуждение, Р.Л. мягко окликнул ее:

— Эдс?

Она открыла глаза и повернулась к нему, героически пытаясь изобразить улыбку и расправить плечи. Однако тяжесть, давившая ей на плечи, казалась неодолимой. Усилием воли на секунду расправив плечи и приподняв в подобии улыбки уголки губ, она тут же снова поникла, словно брошенная кукла. Улыбка получилась слабой.

— Хочешь поздравить меня с удачным крахом приятного вечера?

— Никакого краха не было, — ответил он. — Похоже, у тебя есть более веские причины покинуть прием. — Голос его внезапно стал резким. — Что, черт возьми, там произошло?

Эдвина сделала несколько судорожных глотков:

— Я… я не могу сейчас говорить об этом, Р.Л. — Глаза ее смотрели на него умоляюще. Ни слова не говоря, он молча ждал. — Возвращайся обратно, Р.Л., — сказала она слабо. — Я уже достаточно натворила, испортив тебе вечер. Я… Со мной все будет в порядке.

— Нет, — тихо, но решительно произнес он. — Не в порядке, и ты ничего мне не испортила.

Эдвина быстро отвернулась в сторону. Она, Эдвина Дж. Робинсон, прирожденный солдат в юбке, деловая женщина, храбро и гордо вступившая в ежедневную схватку не на жизнь, а на смерть в том безжалостном мире, где доминируют мужчины, и завоевавшая в нем определенное положение, она, всегда гордившаяся своим умением плыть против течения, чьей единственной тайной страстью была ее собственная безграничная независимость, — именно она, больше чем кто-либо другой, не выносила жалости и снисхождения. Даже заботы. Даже помощи. Ни раньше, ни сейчас. Ни от кого. Тем более от Р.Л.

— Эдс… — Он сжал ее лицо обеими руками и мягко, но настойчиво заставил посмотреть ему в глаза.

Эдвина инстинктивно вскинула руки, пытаясь освободиться. Не обращая внимания на эти отчаянные попытки, он продолжал нежно удерживать ее лицо, глядя в глаза. Ее пальцы впились ему в руку.

— Эй, — повторил он, — это я, Р.Л. Что ты пытаешься сделать? Сломать мне пальцы?

Совершенно неожиданно его слова ее успокоили, пальцы ослабли. На какое-то мгновение она застыла, ни о чем не думая, ничего не замечая, безжизненно и неподвижно отдавшись его рукам.

— Вот так-то лучше, — сказал он и дружески поцеловал ее в лоб.

Прикосновение его губ вызвало в ней новую волну смятения. В ней боролись противоположные чувства, попеременно беря верх. Больше всего ей хотелось бы освободиться от его рук, зажавших в нежных тисках ее лицо, и в то же время она отчаянно нуждалась в них, стремилась к ним.

Внезапно невыносимое напряжение, сжигающее ее изнутри, вырвалось наружу долгим, медленным вздохом. По коже пробежала дрожь, и Эдвина словно впервые по-настоящему разглядела Р.Л.

Моменты слабости могут быть и источником возрождения. Чем дольше она смотрела на него, тем больше преображались ее чувства.

Следуя своему опыту, Эдвина делила мужчин на две категории: жеребцов и джентльменов. Р.Л. сломал эти рамки, одновременно попадая под каждую. В нем играла сила, согревающая теплом и мягкостью. Жизнерадостность оборачивалась успокоением. Здравомыслие уживалось с сексуальностью, и все это было до краев исполнено доброты.

Как было бы хорошо целиком положиться на него, подумала она. И тут же едва не захлебнулась от нахлынувшей боли. Слишком уж хорошо. Неужели опыт так и не научил ее, что единственное существо, на кого можно положиться, — это она сама?

— Не знаю, как ты, — проговорил Р.Л., — но я человек старомодный. Знаешь, из тех, что уходят вместе с той дамой, с которой пришли. — Он улыбнулся одной из своих широких мальчишечьих улыбок, которые даже дождливый день расцвечивают солнечными лучами. — В общем, спорить тут не о чем. — И, словно в подтверждение его слов, подошел лифт.

Пока они спускались вниз в сияющей клетке, Р.Л. подумал, насколько его тянет к Эдвине. Мало сказать, что сердце его принадлежало ей полностью. Оно было похищено ею. Р.Л. видел, что под этим ослепительным макияжем, экстравагантной небрежностью боттичеллиевских волос и обращенной наружу изысканной умудренностью скрывается ранимое сердце. Он безошибочно угадал в ней родственную душу, и струны его собственной души настроены были на ее волну.

Едва они оказались на 5-й авеню, как самообладание Эдвины, и так убывающее, окончательно оставило ее. Укрывшись под кремовым навесом, она прильнула к Р.Л., крепко обхватив его обнаженными руками и спрятав голову на его груди.

— Ох, Р.Л., — тихо простонала она, — поддержи меня. Хотя бы на мгновение. — Ее руки еще крепче обвились вокруг него.

— Я держу тебя, малышка, — прошептал он ей на ухо, не переставая поглаживать завитки ее волос на затылке. — Я здесь, с тобой.

Она подняла голову, и слезы, которые она с таким усилием сдерживала весь вечер, брызнули из глаз, оставляя бороздки на щеках. Ледяной зимний ветер играл складками ее изумрудно-зеленой юбки, задирая край и демонстрируя миру нежную бледно-розовую подкладку, такую же тонкую, как и ее нервы.

— Ты нужен мне, — выдохнула она, забыв об убийственном пронизывающем холоде и стучащих зубах.

— Давай по порядку. — Улыбнувшись, он мягко высвободился из ее рук и снял пиджак. Накинув его на голые плечи Эдвины, он плотно запахнул его у нее на груди. — Ты забыла свою накидку, — проговорил он тихо. — Подожди меня в вестибюле — я мигом.

— Нет! — Голос Эдвины прозвучал неожиданно звонко. — Не оставляй меня. — Схватив Р.Л. за руку, она попыталась остановить его. — Завтра утром ее заберет отсюда Руби. — На лицо ее набежала легкая тучка, и она грустно улыбнулась: — Нет, думаю, этого не понадобится. Первым же делом завтра утром Анук отправит ее мне с одним из своих прихлебателей. А может, даже сегодня. Знаешь, очередной жест заботливой хозяйки.

— Тебе хорошо бы сейчас выпить, — решительно заметил Р.Л. — Давай-ка заглянем ко мне, это недалеко. Она кивнула, и он жестом подозвал швейцара в белых перчатках, застывшего в почтительном полупоклоне. Они смотрели, как швейцар устремился в поток автомобилей и замахал рукой первому же проплывающему мимо такси.

Р.Л. подвел Эдвину к машине. Она шла уже свободнее, не так напряженно, не приваливаясь обессиленно к его плечу. Р.Л. помог ей сесть в машину и сунул чаевые в руку швейцару. Затем сел рядом с ней и рывком захлопнул дверь.

— Семьдесят первая, между Парк-авеню и Лексингтон, — скомандовал он водителю.

23

— Метель, — пробормотал мэр Нью-Йорка угрюмо. — Носом чую, когда она приближается. — Он засопел, словно принюхиваясь, и легонько постучал пальцем себя по носу. — Еще пару часов, и начнется. Департамент по очистке улиц уже начеку, но в рабочем состоянии всего лишь шестьдесят пять процентов снегоочистителей. Ну что тут можно сделать? — Он обреченно смахнул в сторону лежавшие на коленях бумаги.

Рядом с мэром, в другом углу заднего сиденья его темно-синего городского автомобиля, легко мчавшегося вверх по федеральному шоссе в сторону Грейси-Мейсн, устроился комиссар полиции. Лампа для чтения на длинном подвижном штативе, прикрепленная сзади, изливала мягкий свет на колени мэра. По встречной полосе вспыхивали, приближались, увеличивались, и со свистом проносились мимо яркие фары встречного потока машин. По контрасту с быстрым дорожным движением башни Манхэттена казались сверкающими декорациями, медленно движущимися по сцене.

Инспектор Кочина сидел на переднем сиденье, обернувшись назад. Взгляд его был устремлен куда-то поверх голов мэра и комиссара. В заднее стекло он видел то выныривающие, то исчезающие вновь огни идущего следом его собственного неприметного полицейского автомобиля, за рулем которого сидела Кармен Толедо.

Тема снегоочистителей мгновенно была забыта, и мэр сосредоточил внимание на Фреде Кочине.

— Отвратительное происшествие, это убийство, — проговорил он сокрушенно, и уголки его губ напряглись. Кольцо редких непокорных волос обрамляло значительную лысину, отчего мэр напряженно вскидывал голову. — Почему оно должно было случиться именно в Верхнем Ист-Сайде? Толпа людей, облеченных властью, накинется на нас со всей силой, если убийца не будет найден. — Он тяжело вздохнул и потер лысеющую голову. — Сам не пойму, чего ради я занял это неблагодарное место?

— Газеты „Ньюс" и „Пост" не оставят нас в покое, — пробурчал полицейский комиссар, к нижней губе которого приклеилась незажженная сигара. Его лицо то освещалось, то вновь погружалось в темноту в зависимости от проносящихся мимо машин. Это был крупный мясистый чернокожий с лицом бульдога; его темно-синий костюм, судя по всему, был сшит еще в те времена, когда хозяин его весил на добрых шесть килограммов меньше. — Мои люди в обеих газетах позвонили мне, чтобы предупредить, какие завтра в них появятся заголовки. Хотите послушать, что они там насочиняли?

— Избавь меня от этого кошмара, Джек, — поспешно и горько отмахнулся мэр, отворачиваясь в сторону и глядя в окно на черневшую вдали реку. — Я и так скоро все узнаю.

— Я хочу, чтобы вы как можно скорее распутали это дело, обратился комиссар к Кочине. — Вынув изо рта сигару, он принялся помахивать ею в такт каждому произнесенному слову. — Это нужно было сделать еще вчера.

— Мы стараемся, — буркнул Кочина. — Значит, нужно стараться сильнее, черт возьми! Я требую, чтобы дело было раскрыто, и как можно быстрее! — Комиссар откинулся назад, снова воткнул в рот сигару и принялся катать ее между зубами. Кочина молча следил за ним.

— Не думаю, что это так просто, сэр, — спокойно заметил он. — А кто сказал, что в этом городе хоть что-то делается просто? — пророкотал комиссар. — Нью-Йорк есть Нью-Йорк…

— Да, сэр, но мы с вами обсуждаем не обычное убийство на бытовой почве. Не хочу сеять тревогу, но не исключено, что речь идет о разгуливающем на свободе психе. Нужно быть готовым к самому худшему.

— У вас есть доказательства? — требовательно произнес комиссар.

— Пока нет, сэр. Но, судя по всему, Вайяна Ферроу — не последняя скальпированная жертва, которую нам предстоит увидеть.

— О, Господи спаси! — простонал мэр. — Вы хотите сказать, это маньяк-убийца? Еще один „Джек-потрошитель"?

Кочина посмотрел ему прямо в глаза.

— Возможно… хотя, может, и нет. Нам пока остается только надеяться на удачу.

— Маньяк-убийца! — Мэр закатил глаза, обессиленно привалившись к спинке сиденья. — Только этого нам не доставало! Весь Верхний Ист-Сайд вооружится, а женщины будут бояться высунуть нос на улицу!

— Кочина, — угрюмо буркнул комиссар, — если вы правы, то нам необходимо найти этого ублюдка сверхбыстро. Прежде, чем он убьет еще кого-нибудь. Вы знаете, как действовать. Сколотите специальную бригаду. Приглашайте любые силы из любого приглянувшегося вам полицейского участка. Если почувствуете какое-то сопротивление — пусть звонят мне. Но расследуйте этот случай во что бы то ни стало! Ни один из полицейских умников не смеет помешать расследованию!

— И умоляю вас, — подхватил мэр, — что бы вы ни делали, постарайтесь не слишком оповещать окружающих о своих подозрениях… Ну, что тут замешан маньяк… Если об этом прознает пресса, в городе поднимется паника.

24

Эдвина не заметила, как такси подкатило к стоянке напротив дома Р.Л. Ее мысли были совершенно в другом месте — она все еще прокручивала в сознании события этого кошмарного вечера, возвращалась мыслями к своему офису… Точнее, поправила она себя, к тому, что было ее офисом еще двадцать минут назад. Пока Р.Л. ждал ее в такси, остановив машину на 7-й авеню, 550, она метнулась внутрь и, присев за столик у входа, яростно нацарапала несколько слов об отставке. Затем, прошагав по плохо освещенному коридору к кабинету Антонио, со всего маху припечатала заявление посередине его массивного стола со стеклянной столешницей, прижав сверху одной из драгоценных наград фирмы „Коти".

Каким-то образом, подумала Эдвина, этот смерч событий — ее отставка и уход с многолюдного вечера — уменьшили боль, но сейчас она почувствовала себя намного хуже. Боль стала резче. Ее жгла изнутри взрывоопасная смесь ярости и страдания, усиленная чувством отвращения, обиды, незаслуженного унижения.

Неужели Антонио не мог отозвать ее в сторону и один на один поведать о своем намерении? Нет, ей пришлось узнать обо всем от Класа — да еще в присутствии всей этой толпы!

Она позволила Р.Л. вывести себя из такси и проводить к центральному входу. Она едва понимала, где находится. Поднимаясь в его двухэтажную квартиру, Эдвина автоматически оглядывалась, не вполне понимая, что происходит. Что она здесь делает? Если у нее и было какое-то желание, так это забиться в угол в каком-нибудь безопасном местечке и в одиночестве зализать свои раны.

— Я приготовлю что-нибудь выпить, — улыбнулся Р.Л. — Думаю, нам обоим это не помешает.

Она застыла на месте, обхватив себя руками, пока он бесшумно шел по ковру к столику, на котором был представлен богатый выбор бутылок, графинов и бокалов. Она услышала звон хрусталя и звук льющейся в бокалы жидкости. Р.Л. повернулся к ней, протянув бокал. Эдвина молча приняла его, задумчиво вглядываясь в янтарную жидкость, словно решая, как поступить с ней.

Р.Л. осушил свой бокал до дна и взглянул на нее. Она по-прежнему пребывала в какой-то своей реальности, пронизанной болью.

— Выпей, — мягко приказал он, ставя свой бокал на столик. Подчиняясь, она поднесла напиток к губам и одним махом проглотила его, даже не поморщившись и не заметив, что это прекрасное выдержанное бренди. Но животворящая сила напитка взяла свое: волна согревающего тепла поднялась из глубины, взбодрив, вернув к жизни.

Эдвина с благодарностью взглянула на Р.Л. снизу вверх. Похоже, он всегда абсолютно точно знает, что и когда нужно сделать, словно ему дано заглянуть в ее мысли и предугадать ее желания.

— Тебе получше? — спросил он, забирая бокал из ее рук и ставя его на столик.

— Немножко, — кивнула она. Ее взгляд чуть дольше задержался на нем. Какие у него большие зеленые и прекрасные глаза, подумала Эдвина. Глубокие и согревающие. Казалось, они пронзают ее насквозь, вызывая пожар где-то внутри.

Словно в гипнозе, она не могла отвести от него глаз. Дыхание перехватывало, жаркая волна поднималась из глубины, захлестывая, затуманивая сознание.

— Ну, а теперь забудь обо всем, что произошло на этом вечере. Ничего этого больше нет. Все случилось в каком-то другом мире, за стенами этого дома. Сейчас существуем только мы с тобой. Ты и я — единственная реальность…

Эдвине казалось, что воздух комнаты наэлектризован до предела. Только сейчас она уловила тонкий приятный запах одеколона, исходящий от Р.Л., неяркое освещение, бросающее мягкие тени на его лицо, надежную тишину и спокойствие его дома, в котором существовали только они. Ее охватило смятение.

Боль постепенно утихала, отступая, превращаясь в какое-то смутное воспоминание, злость, сжигавшая ее изнутри, исчезла.

Да что же с нею происходит?

Она вспыхнула, едва Р.Л. сделал шаг ей навстречу, и откинула голову, чтобы по-прежнему видеть его глаза, не в состоянии освободиться от тех чар, которыми они ее окутывали. Она не могла думать ни о чем другом, только об Р.Л. — его росте, ширине его плеч, блеске его кожи. Интересно, это она придумала, или действительно при ближайшем рассмотрении он оказывается еще красивее?

Он поднес руку к ее щеке, и она едва не задохнулась, когда нежные пальцы слегка коснулись ее кожи и мягко скользнули по лицу. Одного его прикосновения было достаточно, чтобы внутри опять полыхнуло пламя.

Они смотрели друг на друга не отрываясь. Эдвине показалось, что ноги ее слабеют, становятся ватными. Его ласковые прикосновения, казалось, высекают искры. Удивительно, что обычные человеческие руки могут вызвать такую реакцию.

Р.Л. внимательно наблюдал за ней.

— Ты так красива, — промолвил он, и ей показалось, что это не просто слова, — она не просто слышит его голос, но ощущает на себе согревающее дыхание этой фразы. Его пальцы неспешно коснулись ее губ. — Знаешь, сколько я мечтал об этом моменте? О нашей встрече?

Ее глаза широко распахнулись. Он медленно склонил голову, касаясь губами ее губ.

Эдвина затрепетала, как от удара током. Она закрыла глаза, и его поцелуй стал глубже, настойчивее. Губы ее приоткрылись, отвечая ему. Руки Р.Л. скользнули вниз — одна застыла на обнаженной спине, другая по впадине на спине опустилась к ягодицам. Он властно притянул ее к себе, крепко прижав к груди.

Спустя мгновение его губы оторвались от ее губ, и Эдвина открыла глаза. Р.Л. смотрел на нее сверху вниз, улыбаясь, и она ответила ему встречной улыбкой.

Застывшая на спине рука скользнула вниз, нежно поглаживая мягкие изгибы и волнующие выпуклости ее бедер сквозь шелк вечернего наряда.

— Эдс… — прошептал он.

В прикованном к нему взгляде Эдвины застыл немой вопрос.

— Где ты была все эти годы? Как я мог жить без тебя?

— Это не ты, это…

— Тс-с! — прервал он ее, коснувшись пальцем ее губ. — Не говори не слова!

Затем он снова склонился к ее лицу, еще крепче сжимая ее и притягивая к себе. На этот раз поцелуй был более нетерпеливым и жадным, и она ответила ему так же нетерпеливо, упиваясь ощущением его теплых губ, твердых белых зубов и мягкого языка. Ей казалось, что грудь ее вот-вот расплющится в его объятиях, безошибочно отмечая его растущее возбуждение, пока еще сдерживаемое, но уже страстно устремленное навстречу ей. Эдвина жадно обвила Р.Л. руками, впиваясь пальцами в его бицепсы.

Голова кружилась. Этот поцелуй парализовал ее; казалось, он будет длиться вечно. Его нежные взыскательные пальцы начали медленно раздевать ее. Сначала убийственно-розовый пояс, затем, нащупав, Р.Л. расстегнул молнию на спинке желтовато-зеленого лифа, так что шелк, распахнувшись, медленно поплыл вниз, подобно шелестящему лопнувшему кокону. Не торопясь, он провел рукой по узкой, расширяющейся книзу юбке, сгоняя ее по бедрам, пока она, шурша, не скользнула вниз сама по себе, волнами окутав ее щиколотки.

Эдвина вздрогнула, внезапно ощутив обнаженным телом волну прохладного воздуха. Это была изысканная пытка, агония намеренного сдерживания бушевавших страстей. Желание нарастало в ней, обдавая жаром. Силы отказывали, она готова была уступить, сдаться в этой неспешной любовной игре.

Очередное прикосновение Р.Л. бросило Эдвину в дрожь. Его пальцы медленно двигались по ее безупречному телу, губы продолжали целовать ее. Они дышали друг другом, как бы черпая и одновременно делясь с другим дыханием, чувствуя жажду друг друга и откликаясь на малейшее взаимное желание.

— О Боже! — выдохнула Эдвина, когда он наконец медленно оторвался от ее губ. Р.Л. принялся снимать с себя одежду, но она быстро остановила его: — Нет!

— Голос ее прозвучал приглушенно, но настойчиво.

— Дай мне!

Он застыл, подчиняясь ей, и теперь уже ее руки метнулись к вороту его рубашки, легкие, как перо, пальцы освободили узел галстука-бабочки, вынули запонки и булавки из его рубашки. Сдерживая себя, чтобы продлить эту прелюдию любви, тон которой задал Р.Л., Эдвина скользнула рукой в распахнутый ворот рубашки и с наслаждением погладила ладонью его покрытую завитками волос грудь, слегка помассировала соски и лишь потом плавно провела рукой по животу.

Теперь настал его черед вздрогнуть, задохнувшись от страсти. Эдвина принялась расстегивать пояс на брюках, и Р.Л. замер, затаив дыхание. Так же, как и он, она не отрывала от него взора, глядя в его теплые зеленые глаза, зачаровывая его, как только что зачаровывал ее он.

Внезапное открытие потрясло ее: ее лоно увлажнилось. Наблюдая за сладкой пыткой-агонией, которую испытывал Р.Л., Эдвина и сама теряла голову.

Следующий поцелуй был ее. Одной рукой она притянула к себе его голову, а другой расстегнула молнию на брюках. Ее нежные пальцы коснулись сквозь ткань его плоти, возбужденной и жадной, рвущейся к ней, вгоняя Р.Л. в дрожь.

Эдвина старалась справиться с охватившим ее нетерпением. Спокойно, сдерживала она себя, не спеши… Как прекрасно касаться его, лаская, наслаждаться его силой…

О Боже, так может продолжаться вечно! Она провела рукой по бедрам Р.Л., и он закрыл глаза. Она слышала его учащенное дыхание. Быстрым движением она стянула с него брюки.

Теперь уже ни один из них не в состоянии был противиться желанию. Быстро перешагнув через упавшую на пол одежду, Р.Л. подхватил Эдвину, поднял ее на руки. Пока он легко, без усилий, нес ее по накрытой ковром лестнице на второй этаж в свою спальню, она доверчиво прильнула к его груди. Слушая все ускоряющееся биение его сердца, она еще крепче прижалась к нему, чувствуя щекой его успокаивающее тепло. Ей казалось, что все происходит в полусне: она плывет по воздуху, а перила лестницы отступают, растворяясь, по мере того как они приближаются к его спальне. Какая тишина в этих комнатах! Какое прекрасное убежище можно обрести здесь!

Р.Л. ногой толкнул дверь, распахивая ее настежь.

Огромная комната была залита таинственным светом, отбрасывающим по сторонам сказочные тени.

Р.Л. нежно опустил ее на мягкую постель, застланную тонкими золотистого шелка простынями. Она наблюдала, как он опускается на кровать рядом с ней. Его губы коснулись ее в легком поцелуе. Лоб. Губы. Шея. Грудь… Каждое прикосновение было изысканно-чувственным, намеренно возбуждающим.

Он неспешно вошел в нее, двигаясь нежно и бережно. Почувствовав в себе его силу, Эдвина не могла больше сдерживаться. Крепко обняв его, она настойчиво и жадно притянула его к себе.

Движения, поначалу медленные, постепенно ускорялись. Каждый его порыв отдавался в ней утонченной мелодией, уносил на новый уровень чувственного наслаждения. Секс как бы возвращал ей силы, помогая возродиться вновь. Она почти физически ощущала, как одна часть ее умирает, давая жизнь чему-то новому.

Слезы подступили к глазам, и она тихо застонала. Их тела — ее, с нежной смугловатой кожей, тугой и натянутой, сверкающее влажным блеском, и его, крупное, сильное, с рельефной мускулатурой — слились воедино.

— Возьми меня, Р.Л., возьми меня… — простонала Эдвина.

Словно следуя ее мольбам, движения его ускорились, сделавшись более нетерпеливыми, упорными, сокрушающими.

Ее лицо исказилось, словно от невыносимой боли, однако в глубине глаз сверкал огонь восторга.

Затем наступил оргазм. Волны накатывали на нее неустанным прибоем, с силой разбиваясь о берег…

Наверное, такова смерть. Или жизнь? Скорее всего, это конец одного и начало другого. Настоящее и будущее слились воедино, неразрывные, как луна и звезды.

Ей бы хотелось, чтобы это длилось вечно… Вечно… Эдвина почувствовала, как напрягся Р.Л. Откинувшись назад, он издал глубокий, исполненный страсти стон; тело его сотрясалось. Эдвина страстно притянула его к себе, дождавшись последнего вздоха, и они слились в объятиях, постанывая от наслаждения, уносясь за пределы реальности и самого времени, в космос, за пределы мироздания.

Они еще долго лежали рядом, опустошенные, слившись воедино, тяжело, прерывисто дыша.

Наконец Эдвина изумленно тряхнула головой, постепенно приходя в себя. Р.Л. все еще держал ее в своих объятиях, и чтобы увидеть его, ей пришлось выгнуться и отстраниться. Ее глаза сияли в полумраке.

— У меня такое чувство, будто я только что вернулась с другой планеты! Мы всегда были такими молодцами?

Приподнявшись на локте, он откинул с ее лица прядь непослушных блестящих волос.

— Неужели ты не помнишь? — спросил он тихо, все еще прерывисто дыша.

— Это было так давно, Р.Л… — Она закусила губу, словно стараясь сдержать накатывающие слезы. Потом быстро отвернулась и добавила шепотом: — Невыносимо, непростительно давно…

— Всего лишь четырнадцать лет назад, — беззаботно заметил он.

— Нет. — Она тряхнула головой и медленно повернулась, устремляя на него взгляд. — Я говорю о другом. — Она продолжала глядеть ему прямо в глаза. — Я не была с мужчиной… несколько лет…

Он потрясенно смотрел на нее. Не отводя глаз, она потянулась и нежно положила руки ему на лицо, словно забрав его в рамку. Преданно, с любовью разглядывая его, Эдвина искренне прошептала:

— Спасибо тебе.

Вместо ответа он быстро перекатил ее на спину, глядя на нее сверху вниз, затем, уткнувшись носом ей в щеку, пробормотал:

— Ночь еще только началась… Да и мы тоже. — Хитро поглядывая на Эдвину, Р.Л. осыпал ее поцелуями. — Все это только начало.

И, как бы в доказательство этих слов, Эдвина почувствовала вновь его нарастающее возбуждение.

Уж если занятия любовью не лучшее лекарство от боли, успела подумать она, тогда что же?

25

На Шэрон Кочине были джинсы, одна из клетчатых фланелевых рубашек мужа и теплые гетры, оставляющие босыми ноги. Длинные рыжеватые волосы собраны на затылке и скреплены черепаховой заколкой. Драгоценности она не любила, однако запястье украшал золотой браслет фирмы „Картье", который муж подарил ей в этом году на день рождения. Шэрон уютно устроилась на софе в гостиной, поджав под себя ноги.

Любая другая женщина выглядела бы в этой позе обольстительной, но о Шэрон этого сказать было нельзя. Да ее и трудно было назвать обычной женщиной. Фред Кочина нередко ловил себя на том, что подчас жена кажется ему сказочным лесорубом Полом Беньяном женского пола: огромная валькирия, на добрых две головы возвышающаяся над самой высокой женщиной. Прямоугольная, с острыми чертами и тяжелым подбородком, она была безгрудой, плоской там, где у других женщин волнующие выпуклости, с крепкими, как колонны, ногами.

Миссис Фред Кочина была не просто женой полицейского — многие знали Шэрон как доктора медицины, уважаемого психиатра, успешно практикующего под своим девичьим именем — Шэрон Мэдфорд.

Казалось бы, грузный детектив с картофелиной вместо носа и высоченная женщина-лошадь — существа довольно бесполые, однако их отношения отличала особая магия. Даже после долгих лет супружества их сексуальная жизнь была настолько ярка и разнообразна, что могла вызвать зависть у многих молодых.

— Так-так, давай-ка вернемся к началу, — мягко, но настойчиво проговорила Шэрон. Где-то в глубине квартиры тихо „просилась на луну" Билли Холидей. Комната тонула в полумраке, освещенная лишь мерцающими свечами, водруженными в крошечные стеклянные подсвечники. — Убийца — кто бы он ни был — вовсе не обязательно порождение зла, Фред. Ты должен исключить это слово из своего лексикона. Видишь ли, в данном случае нельзя вести речь о добре и зле.

— Вы, психиатры, не перестаете меня удивлять, — покачал головой Кочина. — Да он просто чудовище. Иначе и быть не может. Кто же еще способен на подобное?

Она провела пальцем по краю банки с пивом, которую держала в руках, с наслаждением отпила глоток и спокойно посмотрела на мужа.

— Психиатры редко дают оценочные суждения, ты это знаешь. Различие между добром и злом — это проблема церкви и человека лично.

Несмотря на расхождения во взглядах, Кочина смотрел на жену влюбленными глазами. Подчас его выводили из себя ее рассуждения, но ни с кем другим эти проблемы он обсуждать бы не стал. Неважно, что люди видят в ней прежде всего гигантское плоскогрудое существо женского пола с ногами-тумбами и торсом баскетболистки. Любовь слепа. Для Фреда Кочины она самая прекрасная и желанная женщина в мире.

— Значит, ты не считаешь его чудовищем?

— Профессионально? — Шэрон, нахмурившись, уставилась на банку с пивом. — Нет. Он не чудовище, — она покачала головой, — и не воплощение зла. Его нельзя даже назвать „плохим" в том смысле, в каком это слово употребляется в учебниках.

Он помолчал, рука, державшая банку с пивом, застыла на полпути ко рту:

— Тогда кто же он?

— Больной, — ответила она просто.

— Вот уж поистине слово психиатра! — колко заметил он. — И все же я не могу с тобой согласиться.

— Да я этого и не требую. — Она сухо улыбнулась.

— Ты полицейский, и ты смотришь на вещи с другой стороны.

— Да ладно, говори, что знаешь. — Он последним долгим глотком опорожнил банку, скомкал ее и нахмурился, как бы прислушиваясь к голосу Билли Холидей, затем испытующе посмотрел на жену. — Хорошо. Ты высказала мне точку зрения доктора Шэрон Мэдфорд, теперь скажи, что ты думаешь об этом лично? Что думает Шэрон Кочина?

Она задумчиво подняла на него глаза.

— Лично я… — вздохнула женщина, — что ж, я вынуждена согласиться с тобой. Конечно, это чудовище и порождение зла, и его необходимо изолировать от людей навечно. Тут уж ничего не попишешь. — Она смущенно улыбнулась. — Я ведь тоже всего лишь человек, — пожав плечами, как бы виновато объяснила Шэрон. — Хоть на том спасибо.

Забрав у мужа смятую банку, Шэрон поднялась, чтобы принести с кухни пару новых. Вернувшись в комнату, она открыла банку, громко щелкнув крышкой, и они заговорили о других случаях нашумевших убийств.

— Ты неверно все воспринимаешь, Фред. — Шэрон опять неодобрительно покачала головой. — Этот самый „Сын Сэма", этот убийца из Калифорнии, — вовсе не зло само по себе. Просто он не похож на нас с тобой, как и на большинство других людей. Что-то жуткое, больное в их душах заставляет их совершать эти ужасные вещи. Если как следует покопаться в их прошлом, выяснится, что когда-то давным-давно они пережили ужасные страдания. Когда-то в юношеские годы их… э-э… умственно уничтожили, разрушили.

— Ну, а этот любитель скальпов? Что доктор Мэдфорд может сказать о нем?

Она вздохнула.

— Полицейские психиатры изучают почерк преступления? — Шэрон метнула на него вопросительный взгляд.

— Да, — кивнул он. — Но твоему мнению я доверяю больше.

— Очень мило, хотя и довольно глупо. По мне судить нельзя. Психиатры и психологи — народ особый, ты же знаешь. Как нельзя сравнивать результаты работы одного из них с тем, чего добился другой. По-твоему, я просто псих. Иногда я сама удивляюсь…

— Ну? — мягко попытался он вернуть ее к теме. — Этот любитель скальпов…

Она нахмурилась.

— Судя по тому, что ты рассказал мне, — Шэрон тщательно подбирала слова, — я бы рискнула предположить, что его сильно третировали в годы формирования его личности.

— Женщина?

— Возможно, но опять же не обязательно. Помни, мы ничего конкретно о нем не знаем. Мы можем только предполагать, а кто как не полицейский, лучше всех знает, насколько опасны бывают предположения.

— Да, — он невесело рассмеялся, — но это все же лучше, чем ничего.

— Это тоже еще неясно.

Кочина смотрел, как жена поднесла к губам банку с пивом, отпила из нее, а затем утерла рот рукавом. В том, как она тянула пиво прямо из банки, не было ничего женского. Едва ли эту манеру можно было отнести и на счет ее профессии. Она проделывала это с удовольствием, как парень: каждое движение исполнено уверенности, ни намека на кокетство или изысканность. Именно это он в ней и любил — откровенную уверенность, свободное от всякой ерунды умение быть самой собой.

— Ты считаешь, — спросил он медленно, — что этот парень убивал и скальпировал ради забавы?

— Ради забавы? — Она наклонилась вперед и резко поставила банку с пивом на кофейный столик среди мерцающих свечей. — Ради забавы? — еще раз повторила она, словно боясь, что неверно его расслышала. — Ты хочешь сказать, для развлечения? Да ни в коем случае. Возможно, внешне это выглядит именно так, однако внешность обманчива. У меня нет ни малейших сомнений: этого парня что-то мучает, Фред. Его тянет к насильственному превышению предела допустимого, как других людей тянет к успеху.

— О да! — Его губы скривились в насмешливой улыбке. — Но между ними есть одно существенное различие.

— И есть, и нет.

— Да можешь ты хотя бы признать, что мы говорим сейчас о психопате?

— Гм-м… — Ее густые брови сошлись на переносице в серьезной сосредоточенности, придающей ей особую вдумчивость и осторожность.

Ну просто Верховный судья, подумал Фред. Не хватает только мантии и молотка.

— Ты, конечно, можешь так его называть, — признала она наконец, — хотя профессионалы скорее сочтут его социопатом.

— Гм… — Теперь пришел его черед свести брови в раздумье. — Я все еще продолжаю путать психов с социально-опасными типами.

— Учебник определяет психопата как индивидуума, чье поведение антисоциально и преступно.

— А социопата?

— Это человек, чье поведение не просто антисоциально, но, что куда более важно, у него отсутствует чувство моральной ответственности, или социальное сознание.

— И поэтому у него нет угрызений совести?

— Даже и не пахнет.

— Не вижу большого отличия от психопата.

— Ну, на поверхностный взгляд, наверное, так. Но ты же видишь: если у него совершенно отсутствует чувство моральной ответственности, если его не удручает совесть…

— Тогда, что бы он ни делал, его поступки нельзя расценивать в категориях „хорошо-плохо", — закончил он ее мысль. — По крайней мере, по отношению к нему.

— Совершенно верно, — кивнула она с серьезным видом.

— О Господи! — прошептал он, резко выпрямившись. — Ты понимаешь, что говоришь?

— Да, — отозвалась она, — и слишком хорошо. Если он социопат, тогда он очень опасен. И, если он вновь почувствует позыв убивать и увечить, что ж… Его никто не сможет остановить. Ничто и… никто.

— Вот дерьмо!

— Дерьмо, совершенно верно. Запомни: для человека, полностью лишенного совести, убийство — примерно то же самое, что, скажем, почистить зубы или выдавить прыщ. В его сознании не существует категории „правильно-неправильно".

Он снова тяжело опустился на софу, задумчиво потирая лоб неуклюжими пальцами.

— Так как же, по-твоему, его найти?

— Единственно возможным способом, — отозвалась Шэрон. — Старомодным детективным расследованием. Но только не рассчитывай, что у тебя будет хоть какая-то зацепка, разве что он решит поиграть с тобой или в тайне хочет быть пойманным. Не исключено, что он куда более умен, чем ты предполагаешь. Социопаты могут быть очень яркими личностями. Ты можешь сталкиваться с ним каждый день, но тебе даже в голову не придет, что он на самом деле собой представляет. Внешне он может даже казаться куда более нормальным, чем любой из нас. Кто знает? Он вполне может работать — поваром в буфете, например. Или комиссаром полиции. Или быть актером, лауреатом премии „Оскар". Даже председателем правления клуба „Форчун 500".[6]

Кочина глубоко вздохнул, надув щеки, и с шумом выпустил воздух наружу.

— Итак, ты хочешь сказать, что можно не надеяться на психа с диким взглядом и всклокоченными волосами?

— Это уж точно. Почти наверное это не так.

— Прекрасно! А что ты скажешь о скальпировании? Признаюсь, этого я совершенно не могу понять. Это-то он ради чего делает?

Она возвела руки к небу, затем резко уронила их на колени.

— Ну, вот и начали все сначала — опять возвращаемся к догадкам и предположениям. — Она строго взглянула на мужа.

Фред выжидательно молчал.

— Ну, ладно, вздохнула Шэрон и отхлебнула немного пива, обдумывая свой ответ. Наконец подняла глаза и посмотрела мужу в глаза. — Предположим, он ненавидит женщин и испытывает неодолимое желание их наказать. Это достаточно очевидное предположение.

— А скальп — трофей с места убийства? — Ты хочешь сказать, вещичка на память, чтобы напоминать о его победе над женщинами?

Фред кивнул.

— Возможно. — Шэрон пожала плечами. — Но все может оказаться значительно сложнее. Вполне возможно — с большим допуском, конечно, — что в некоем порочном, извращенном сознании он хочет быть женщиной.

— Что? Я уже совсем ничего не понимаю.

— Фред, — проговорила она смущенно. — Тебе никогда не приходило в голову, что он, не исключено, — обрати внимание, я говорю не исключено, — что он, не исключено, хочет быть жертвой?

26

Они предавались любви еще дважды, и каждый следующий порыв, если такое возможно, был еще богаче и ярче предыдущего. Р.Л., обладая природной чуткостью, полностью подчинялся желаниям Эдвины, прислушиваясь к ней, становясь то необыкновенно нежным, то подчеркнуто мужественным. Он то прекращал атаку, то начинал ее вновь в зависимости от того, какое желание он предугадывал в Эдвине. Ее, в свою очередь, раздирали противоречивые эмоции, Больше всего ей хотелось бы сохранить навечно неповторимое наслаждение — быть любимой. Она то всем телом прижималась к нему, как прибитый дождем к стеклу лист, то внезапно вырывалась из его объятий, откатываясь в сторону.

Какая-то сверхнастороженная часть ее сознания предупреждала: держись на расстоянии! Не позволяй себе слишком увлечься! Не забывай: однажды, много лет назад, ты бросила Р.Л., чтобы выйти замуж за Дункана. Затем развелась с Дунканом. С тех пор жизнь не раз давала ей случай понять, что подчас куда лучше вовсе не иметь того, что того не стоит. Короче, что касается мужчин, то тут ее достижения достаточно бесславны. Она беззвучно рассмеялась от этой мысли. Бесславны? Это еще слабо сказано! Вот и сейчас тот факт, что в ее жизни снова появился Р.Л., вовсе не означает, что можно забыть о предосторожностях и сломя голову ринуться туда, откуда в свое время бежала. В жизни так не получается. У каждого из них (или у обоих?) свои раны. Да, она стала старше и, предполагается, мудрее. Пережитый оргазм — еще не повод для новых иллюзий.

И все же до чего хорошо то, что произошло! Куда хуже, если бы этого не случилось.

— Ты что-то притихла, — вывел ее из раздумий мягкий голос Р.Л., его дыхание щекотало ей щеку. Он прижался губами к ее плечу, шутливо впиваясь в него. — Все в порядке?

Откатившись в сторону, Эдвина приподнялась на подушке, улыбнулась и кивнула:

— Я как раз думала о том, что все кончено.

— Ты имеешь в виду уход из фирмы?

— Да. — Ее глаза не отрываясь смотрели на него. — И многое другое тоже.

— Например?..

— Тебя. Себя. — Она слегка нахмурилась. — Нас обоих. — Последние слова вырвались у нее легким вздохом.

Его лицо слегка затуманило беспокойство. Счастливые и опустошенные, они лежали в его широкой, застланной тончайшими шотландскими простынями кровати с резным, орехового дерева изголовьем и подушками, обтянутыми шотландским шелком. Спальня была уютной, успокаивающей и надежной, особенно после высоковольтного напряжения сиятельных апартаментов Анук. К тому же после подавляющих дворцовой роскошью владений де Рискалей особенно приятно было оказаться в нормальном человеческом жилище со спокойными стенами и обычным ковровым покрытием на полу. Шум голосов, звучавший у нее в ушах, наконец-то стих. Клас Клоссен казался отсюда существом из другого мира, чудовищем с другой планеты.

Здесь же, у Р.Л., куда ни падал взгляд, повсюду он обретал мир и покой. Никаких ухищрений, призванных повернуть время вспять, никаких набегов на романтическое прошлое, как у Анук. Все здесь было подчеркнуто земным. Мебель — просто мебель, массивная и простая, картины изображали реальную жизнь и реальные предметы. Мирные ландшафты купались в волнах мягкого теплого света, льющегося из неярких медных светильников. Эдвина принялась изучать один из пейзажей, оказавшийся непосредственно в поле ее зрения. Манящая вода едва заметно плещет о берег пруда, его поверхность почти неподвижна. Легкий ветерок слегка колышет листву на деревьях. Солнечные лучи согревают валуны, раскинувшиеся под чистым, почти безоблачным небом. Простое, безыскусное изображение земного рая.

Хотя такое ли безыскусное? В реальности все иначе. Кто знает, какие злобные создания прячутся за этими залитыми солнцем валунами, в какую темную, бездонную глубину заманивает этот обманчиво мирный пруд? Гармония и покой — лишь иллюзии, как на полотнах, так и в реальной жизни.

Р.Л. легонько принялся массировать ей плечо, и Эдвина позволила себе расслабиться, отдавшись полностью своим чувствам. Дружеские руки, смеющиеся глаза… Ощущения были такими новыми и приятными, что никакого труда не составляло подчинится им, отпустить вожжи…

Внезапно она резко скомандовала себе собраться, не терять головы! Не заходи слишком далеко, еще раз предостерегла себя Эдвина. Будь осторожна, не кидайся в омут сломя голову.

— Ты почему-то напряглась, — заметил Р.Л., почувствовав в ней перемену. — Сплошные узлы и мускулы.

Она не ответила.

Он потянулся за бренди, стоявших рядом на столике. Наполнив бокалы, протянул один ей. Они медленно потягивали крепкий напиток, прислушиваясь к мягким звукам музыки, — просто лежали не шевелясь, наслаждаясь покоем.

Забыв обо всех своих тревогах, Эдвина вытянулась и с наслаждением прижалась к Р.Л., сливаясь с ним каждым изгибом своего тела.

— Тебя все еще что-то тревожит? — тихо спросил он. Она кивнула.

— Сожалеешь о своем решении? Но мы ведь можем вернуться и забрать твое заявление, ты же знаешь.

Она покачала головой.

— Нет. Сейчас, когда моим шефом станет Клас, это совершенно невозможно.

— Есть какие-то мысли, чем будешь заниматься?

Она снова откинулась в сторону и посмотрела на него. Р.Л. лежал на боку, приподнявшись на локте.

— Нет. — Эдвина тяжело вздохнула. — Найду себе какое-нибудь дело, надеюсь. Я не могу позволить себе не работать.

— Тебе нужны деньги? — Она опять покачала головой.

— Мне нужно найти работу. — А что случилось с тем подающим надежды модельером, которого я встретил пятнадцать лет назад?

Она коротко рассмеялась.

— Модельер отрезвел, приняв слоновую долю реальности и примерившись с условиями игры.

— Это капитуляция, ты же понимаешь. Даже в те времена ты вполне оригинально мыслила. У тебя есть задатки.

— Знаешь, иногда я думаю, — проговорила Эдвина, — что нужно очень сильно хотеть чего-то. Видно, я не слишком добивалась цели — пожертвовала своими устремлениями ради замужества и материнства.

— А сейчас? — Сейчас уже слишком поздно. — Она отвернулась.

— Ничего не бывает слишком поздно, Эдс. Вообще ничего.

Эдвина молчала. Р.Л. ободряюще улыбнулся:

— Сейчас самое время заняться моделированием. Ты стала старше, мудрее. Ты наизусть знаешь правила игры в этом мире.

— Именно это меня и пугает. Пятнадцать лет назад мои иллюзии были оптимистичны и свежи. Но сейчас?

— Она легко, с сожалением вздохнула. — Сейчас я знаю, насколько безжалостен может быть этот бизнес.

— Это означает только, что у тебя появился опыт. А это чего-то стоит.

— Да, но есть ли у меня талант?

— А почему же нет? — В голосе Р.Л. послышалось удивление. — Раньше-то он был. Куда ж ему деться за эти годы? Техника еще как-то может устареть, допускаю, но талант?

— Он покачал головой. — Если ты с ним родился, значит, он с тобой. Важно только дать ему проявиться.

Эдвина улыбнулась.

— Тебя послушать — все так просто! Но это же не так, ты и сам знаешь. Даже если я решу заняться моделированием под своим именем, понадобятся большие деньги. А у меня их нет.

Он выдержал ее взгляд, не отводя глаз:

— У меня есть. И, спасибо „Шеклбери-Принс", есть еще и розничные точки торговли.

Она медленно, глубоко вздохнула, позволив воздуху задержаться в легких, затем так же медленно выдохнула. Р.Л. терпеливо ждал ответа.

— Не нужно так шутить, Р.Л., — сказала она дрогнувшим голосом. — Это не смешно.

— Я вовсе не шучу. — Его зеленые ирландские глаза стали бездонными, обретя оттенок морской синевы.

— Я никогда не шучу, когда речь идет о деле.

Едва ли не впервые в своей жизни Эдвина почувствовала, как рушится ее оплот — яростное стремление сохранить свою независимость. Соблазн поддаться искушению так велик…

— Спасибо, Р.Л., не нужно. — Она через силу замотала головой. — Это соблазнительно. Слишком соблазнительно. — Эдвина легко рассмеялась. — Ты знаешь, четырнадцать лет назад я бы с радостью ухватилась за эту возможность.

— Ухватись сейчас, — с мягкой настойчивостью отозвался он. — Четырнадцать лет назад я не мог помочь. Сейчас могу.

— Нет. Окончательно и бесповоротно. Ни при каких обстоятельствах. Это мое последнее слово.

— Но почему? — продолжал настаивать Р.Л. Его глаза тонули в ее глазах. — Потому что не веришь в себя? Или боишься оказаться в полной зависимости от меня?

— Он нежно взглянул на Эдвину и осторожно откинул с ее лица роскошную волну волос. — Этого не произойдет. Я вовсе не собираюсь покупать тебя.

Она отвернулась, стараясь избежать его почти гипнотизирующего взгляда, и краем глаза заметила стоявшие на ночном столике часы. Стрелки приближались к трем часам ночи.

— О Господи! — Эдвина резко села на постели. — Посмотри который час! — Она рывком поднялась.

Он смотрел, как она быстро натягивает на себя белье и одежду, прихваченные им из гостиной, когда он спускался вниз за бренди.

— Мне бы хотелось, чтобы ты осталась и провела здесь ночь.

Эдвина присела на край постели, чтобы натянуть ажурные, цветами, чулки.

— Мне бы тоже очень этого хотелось, Р.Л., но я не могу. — Она подняла голову и взглянула на него. — Какой образец для поведения я предоставила бы своей двенадцатилетней дочери, если бы не пришла домой ночевать?

— В таком случае я провожу тебя.

Она решительно замотала головой.

— Нет необходимости, поверь мне. Я схвачу на углу такси, вот и все.

Он тоже поднялся с постели и стал одеваться.

— Как я тебе уже говорил, я старомоден, — заметил он, натягивая брюки. — Если я заехал за дамой, чтобы увезти ее с собой, значит, я должен и доставить ее обратно. К тому же мне нужно забрать Лесли.

— Вот уж совершенно ни к чему. Он может остаться у меня, а я уж прослежу, чтобы утром Руби привезла его обратно.

Р.Л. продолжал одеваться, и Эдвина смущенно улыбнулась. Этого следовало ожидать. Она уже успела забыть, насколько упрям бывает он в подобных ситуациях. Спорить с ним — все равно что бить головой о стену.

Когда они оба были готовы, Р.Л. снова притянул ее к себе.

— Я увижу тебя завтра?

Откинув голову, она посмотрела ему в глаза.

— Ты этого хочешь?

— А разве иначе я стал бы спрашивать?

— Но… По-моему, ты собирался в Бостон.

— Собирался. Но поездку можно и отложить. Ты для меня важнее.

Ее глаза радостно засветились, затем так же внезапно затянулись дымкой. Покачав головой, она отстранилась.

— Нет, Р.Л. — Она положила руку ему на грудь. — Поезжай в Бостон. Увидимся, когда вернешься.

Он не двигался с места.

— В чем дело? Ты чего-то боишься?

— Нет… Да. — Эдвина вздохнула и отвела глаза. — Мне трудно объяснить. — Она раздраженно передернула плечами. — Все произошло так быстро. Я пока что не в состоянии всего переварить…

— Господи, если бы ты только знала, сколько я мечтал об этом моменте, Эдс. Я даже мысленно рисовал себе сценарий нашей случайной встречи. Мечтал о том, как вновь обрету то, чего мы не имели права терять.

Эдвина закрыла глаза.

— Не говори так, Р.Л.! — взмолилась она. — Умоляю, не говори, пока и вправду этого не почувствуешь!

Он притянул ее к себе.

— Однажды ты сказала мне, что любишь меня. Помнишь?

— Я и вправду любила тебя, — прошептала она.

— Тогда что же случилось? Почему мы расстались? Я просто терялся в догадках. — В его голосе зазвучало легкое раздражение. — Мы что, недостаточно любили друг друга?

Она не ответила. Она слишком хорошо знала ответ на этот вопрос. Она оставила Р.Л. ради Дункана Купера, которого на самом деле не любила. Если бы не так, они и сейчас были бы вместе.

Годы, годы… Прожитые впустую годы… Неужели и вправду все это время она любила только Р.Л.?

Судьба была к ним жестока, поставив между ними Дункана и заставив ее сделать выбор. Но и добра одновременно, одарив ее самым ценным подарком — Аллилуей.

И вот опять ее жизнь делает неожиданный поворот после случайной встречи с Р.Л. Что уготовила им судьба на этот раз? Добро? Или очередную жестокость? Скорее всего, горькую смесь того и другого…

Может ли быть, что им второй раз выпал счастливый шанс полюбить? Или же это очередная розовая мечта?

Эдвина не знала ответа. Одно было известно ей твердо: она не имеет права на любовь Р.Л., по крайней мере после того, как однажды оттолкнула его. Она не может, не должна и не позволит себе опять увлечься им лишь потому, что свободна и что он вновь появился на ее пути. И дело тут не только в ней: так будет лучше и для него. Не нужно было ей приходить сюда. Огромная ошибка заниматься с ним любовью…

Эдвина внезапно почувствовала, что силы полностью оставили ее.

— Пойдем, Р.Л., — вымолвила она тихо. — Пожалуйста, отвези меня домой.

Тот же город, то же время

ВТОРЫМ ПЛАНОМ: МИСС КРОВЬ

Кто-то в этом мире прячет скелет в шкафу, у кого-то в тайнике совесть…

Уже год этот человек снимал небольшое, размером три с половиной на пять метров складское помещение, расположенное в аккуратном промышленном здании в районе Западных 20-х улиц. Помещение было глухое, без окон, так что никакого вида оттуда не открывалось, и холодным, без отопления. В обычные рабочие часы внизу, на входе в здание, стоял охранник, и обитатели его вольны были приходить и уходить, когда им вздумается: у каждого были свои ключи от своих кладовок. Плату они вносили по месяцам. Маленькая комнатка была неудобной, но мужчину это не заботило: все равно ведь здесь никто не жил. Он приходил сюда не чаще одного раза в неделю, никогда надолго не задерживаясь.

Убедившись, что дверь за ним тщательно заперта, он поставил на пол хозяйственную сумку, которую принес с собой. Прямоугольная небольшая комнатка была почти пустой, если не считать единственного кресла, примостившегося в дальнем углу рядом с туалетным столиком, зеркалом и стулом. На столике, выстроенные в ряд, словно войска на смотру, стояли на болванках светлые безлицые искусственные парики. Вот и все убранство.

Первым делом мужчина разделся донага, аккуратно расправляя и складывая каждый предмет одежды в стопку в дальнем углу комнаты. Бетонный пол под босыми ногами был ледяным и шершавым, но мужчина, похоже, не замечал и этого.

Голый, он уселся за туалетным столиком и открыл один из ящиков, доверху забитый косметикой. Ее вполне могло бы хватить на целый отдел на первом этаже универмага „Мэйси".

Не спеша мужчина принялся расставлять на туалетном столике баночки и тюбики с кремами, щетки и тушь для глаз, аккуратно сортируя свои сокровища: макияж для основы расположил слева, тени и краску для глаз в центре, а румяна и губную помаду — справа. На передний план он выложил упаковки с длинными накладными ногтями, волшебно переливающиеся всеми оттенками, от серебристо-белого, как первый снег, до кроваво-красного.

Медленно запустив руку в хозяйственную сумку, мужчина извлек оттуда пластиковый пакет, слегка раздувшийся от попавшего в него воздуха. Развязав узел, он вытряхнул оттуда каскад длинных пепельных волос и не спеша водрузил их на болванку, стоявшую в левом ряду с краю. Затем вынул портрет Вайяны Фэрроу, украшавший в этом месяце обложку журнала „Вог", и приколол к подставке под париком.

Волнение превзошло его ожидания. Наконец-то он станет ею, станет Вайяной Фэрроу!

Он торжественно натянул на голову резиновую шапочку телесного цвета, так что голова стала казаться абсолютно лысой, и принялся за кропотливый процесс макияжа. Сначала наложил тональный крем на лицо, затем тени на веки, подкрасил тушью ресницы и помадой губы… Осталось только приклеить алые ногти.

Он внимательно оглядел себя в зеркало: оттуда смотрело на него лицо Вайяны, только без волос, гротескное, но прекрасное.

Горячая волна захлестнула его, кровь быстрее заструилась по жилам.

Теперь завершающий мазок! Он протянул руку к подставке для парика, благоговейно снял с нее скальп Вайяны Фэрроу и осторожно натянул на голову. Несколько раз до этого он промывал его шампунем, но даже ароматизированные отдушки не смогли перебить запах гниющей плоти.

Однако мужчину это нимало не беспокоило. Он стал Вайяной Фэрроу! Осуществилась давняя и тайная страсть — стать девочкой с обложки. Стать мисс Кровь.

Мучительный стон сорвался с его губ. В неистовстве мужчина схватил со столика губную помаду и с размаху принялся бить ею по лицу. Себя? Вайяну?

Тюбик с губной помадой превратился в нож, источающий кровь. Он принялся яростно наносить себе штрихи-порезы, раскрашивая лицо кровавыми мазками до неузнаваемости, пока оно не превратилось в сплошное кроваво-красное месиво. Одновременно тело его содрогнулось в оргазме, взорвавшись соками.

Он внезапно стих. Тело еще какое-то время билось в судорогах наслаждения: сам момент смерти был для него началом жизни.

Он принялся смывать с себя косметику, не пользуясь водой, при помощи кольдкрема, салфеток „клинекс" и ватных тампонов. Этот процесс занял куда больше времени, чем подготовка. Закончив с макияжем, он освободил туалетный столик, разложив все по тем местам, как оно лежало раньше: косметику — в выдвижной ящик, скальп Вайяны — на болванку, вновь, словно в рамку, помещая внутрь его приколотый к подставке портрет. Пусть все останется так до следующего раза.

Уходя, он еще раз тщательно проверил, как закрыта дверь, и прихватил пакет для мусора, в который собрал использованные салфетки и тампоны. Где-нибудь по дороге он выбросит все это в мусорный контейнер.

Его все еще лихорадило от волнения. Он скальпировал Вайяну Фэрроу — и сам стал ею!

Здесь, в этом городе, полным полно блистательных женщин, тысячи таких вот Вайян Фэрроу. Тысячи женских образов, которые может выбрать мисс Кровь перед тем, как стать ими.

Он убивал и раньше. В Чикаго, Сиэтле, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско, Майами, Канзас-Сити… Часть своих жертв он так же кромсал ножом. Но никогда прежде не скальпировал их и не забирал скальп с собой. Это было совершенно новое, неизведанное прежде ощущение.

И никогда прежде он не убивал здесь, в своем родном городе. Раньше он еще старался придерживаться старого правила — в своем гнезде только дурная птица гадит.

Больше оно его не остановит. Его не поймали до сих пор, чего же ему бояться сейчас?

Мисс Кровь непобедима. Его охватила радость: так чувствует себя ребенок, оставленный без присмотра в царстве сладостей, и он что-то счастливо замурлыкал себе под нос.

В следующий раз мисс Кровь станет брюнеткой.