По ту сторону лета

Предисловие

Это была такая мелочь, что вполне могла пройти незамеченной. Я села в 86-й автобус. Поискала свободное место, но народищу было не протолкнуться. И тут какая-то девушка встала и кивнула мне: садитесь, мол. Я не сразу поняла, что означает такая любезность, и плюхнулась, даже не улыбнувшись ей в ответ. За окном Париж тонул в тумане, и асфальт казался темней, чем обычно. Мы ехали мимо сплошной серой стены, и я успела поймать в стекле свое отражение. И тут до меня наконец дошло. Эта девчонка приняла тебя за старуху. Сначала я удивилась. Наверное, она меня плохо разглядела. Сколько ей может быть лет, этой паршивке? Двадцать? Ну двадцать пять. Конечно, для нее я старуха. Она стояла прямо за мной, в нескольких сантиметрах, касаясь моего плеча, я слышала ее дыхание и ощущала слабый аромат духов. Беззаботная пичужка, предвестница беды.

А ведь когда-то и я была такой же. Беспечной. Уверенной, что молодость — мое нормальное состояние и я никогда не окажусь на той стороне. С ума сойти, до чего все наше существование похоже на простую смену декораций. Сам-то ты никуда не деваешься, это окрестный пейзаж меняется и тебя относит к другому берегу, на который ты не просился. Ты сидишь, удобно устроившись в гнезде своей самоуверенности, а мир вокруг вертится в бешеной пляске. И наступает день, когда к тебе перестают обращаться: «девушка». Ты и не заметила, как это случилось, но понимаешь, что тебя больше никогда не назовут этим словом. Можешь сколько угодно размахивать руками — тебе его уже не поймать. И в этот миг горло тебе сжимает такой тоской, что впору завыть. «Девушка» исчезла, и ты сознаешь, что вслед за ней из тела понемногу утекают силы.

Хоть бы девица вышла и я забыла об этом эпизоде. Автобус резко затормозил, и это привело меня в чувство. Пневматические двери с шипением отворились, впустив теплую сырость первых осенних дней, и девушка стала проталкиваться к выходу. По пути она в последний раз обернулась. Короткая юбка бесстыдно открывала умопомрачительно длинные ноги; на лице — ни единой морщинки. Не уверена, что я правильно расшифровала ее взгляд. То ли сострадание, то ли легкое отвращение. Может быть, она догадалась, что роли меняются и когда-нибудь ей придется занять в автобусе мое место, сидячее место. Она вышла, оставив позади себя шлейф оскорбительного пренебрежения, будто дала мне пощечину. Вот уж не думала, что с такой точностью смогу назвать день, когда наступила моя старость.

1

Меня зовут Эжени Марс. Мне пятьдесят восемь лет. Если завтра я помру, жизнь на земле не остановится. То, что меня больше нет, заметит от силы человек десять. А заплачет — от силы пять. Я — легко заменимая частица. Вот какие думы меня одолевают, когда я пытаюсь уснуть в своей слишком широкой кровати. Совсем ты одна, бедная моя Эжени. И в этот самый миг о тебе не вспоминает ни одна живая душа. Прохлада простыни начинает казаться мне саваном, я словно предвосхищаю собственную кончину, понимаю, каково это будет — когда меня по-настоящему не станет, когда я перестану существовать. Как наяву вижу свое неподвижное тело, навсегда застывшее по причине банальной смерти, с непоправимо белым лицом. Потом до меня доходит, что комната пуста, что меня никто не оплакивает, и вот тогда мне становится худо. Все-таки это ужасно — отпускать в мир иной женщину, не пролив по ней ни единой слезинки. Каждый имеет право на свою долю скорби. Даже бедняки, даже калеки. Потому что в противном случае выходит, что ты прожил свою жизнь зря. Совсем ты одна, бедная моя Эжени. И после смерти никто о тебе не вспомнит.

Одиночество. Это слово стучит в висках и колотится о стены спальни. Мне все труднее с ним мириться. Я сознаю, что исчезну навсегда, не оставив следа в людской памяти, и эта мысль мне непереносима. Тогда я достаю из верхнего ящика тумбочки маленькую коробочку и глотаю овальную таблетку. «Пустота-чернота, пустота-чернота».. Я быстро-быстро повторяю про себя это волшебное заклинание, и ровно через пятнадцать минут ощущение дурноты проходит. Как приступ морской болезни. Пошатнувшееся было равновесие моего существования восстанавливается. Спасибо химии.

Муж ушел от меня несколько лет назад. Не помню, чтобы это меня так уж сильно огорчило. Единственное неудобство, возникшее после его ухода, — температура моей постели. Жорж в основном состоял из недостатков. Но чего у него не отнять, так это того, что мне было с ним тепло. По вечерам, укладываясь спать и разбирая безупречно застланную постель, я понимаю, что в очередной раз должна в одиночку подвергать себя испытанию. Вот когда мне не хватает Жоржа. Но это длится считаные минуты. Большую часть дня я, напротив, чувствую облегчение от того, что не надо больше терпеть его дурное настроение и его привычку все всегда видеть в черном свете, как не надо и дышать сигарным дымом, пропитавшим всю квартиру. Ты говоришь так для самоуспокоения, сама себя пытаешься убедить, что это большое счастье — когда тебя бросают как ненужную тряпку. Конечно, у него были недостатки. Зато у тебя, пока он не ушел, был муж.

Он не взял с собой ничего. Мне кажется, он мучился угрызениями совести. Надеялся компенсировать свое отсутствие вещами — килограммами сувениров, дорогими безделушками и фотографиями, бездушными, как открытки. Жорж вовсе не злой человек. Наверное, он убедил себя, что так мне, по крайней мере, не придется торговаться с пустотой, заполняя купленной по дешевке мебелью дыры — как бинтуют раны.

В числе вещей, которые он мне оставил, — наша дочь Эрмина. Впрочем, уж за нее-то никто драться не собирался. Эрмина — стерва. Долгое время я считала, что несу ответственность за тот яд, что течет в ее жилах. Искала выход, просила прощения у небес и сожгла столько свечек, что их жаром можно было бы растопить все льды планеты. Эрмина любит только себя — болезненной, маниакальной, безумной любовью. Всех остальных она презирает, шагает по жизни по трупам, разит направо и налево, никогда не скупясь на злобу. Ей двадцать четыре года. Наверное, мало я молилась — мне так и не удалось с ней совладать.

Единственное, что нас с ней объединяет, — это квартира. Слава богу, она достаточно просторна, чтобы не сталкиваться нос к носу. По-моему, подобное положение вещей устраивает нас обеих. Мне не нравится, когда она меня осуждает. Она не понимает моего образа жизни. Пустоты и одиночества. Равнодушия, с каким я смотрю, как утекает время. Но я же не виновата, что мне ничего особенно не хочется. То, что происходит снаружи, больше не имеет ко мне отношения. Мне и дома хорошо, перед телевизором. Я залезаю под шерстяной плед, с чашкой горячего чаю в одной руке и пачкой печенья в другой, и даю картинкам поглотить себя. Любимой программы у меня нет, хотя я предпочитаю детективные сериалы, при просмотре которых развлекаюсь, стараясь угадать, кто убийца.

Обнаруживая меня в этой позе, дочь каждый раз устраивает скандал. «Как тебе не стыдно, мама! Ты совершенно опустилась. Смотреть противно. Сделай хоть что-нибудь!» А чего еще ты от нее ждала? Наверное, она боится, что однажды станет такой же, как ты.

Я понимаю, что раздражаю ее. Но как ей объяснить, что желания тоже умирают, как и все остальное? Происходит это постепенно. Желания угасают одно за другим. Как будто крадучись, на цыпочках, уходят от тебя все дальше и дальше. А ты даже не замечаешь их дезертирства.

Первое, чем я перестала заниматься, — это, разумеется, секс. Намного раньше, чем бросила ходить в спортзал. Не было у меня таланта к этому делу, от чего немало страдал Жорж. Он не жалел усилий, чтобы обратить меня в свою веру, дважды в неделю возобновляя попытки. За тридцать три года совместной жизни выходит три тысячи четыреста тридцать два раза. Никто не скажет, что этот человек легко отказывался от задуманного. О том, что у него на уме, я догадывалась заранее. Он начинал издалека, словно вынюхивал добычу. Мы лежали в постели и смотрели какую-нибудь передачу, и в какой-то момент я вдруг чувствовала, что он больше не следит за развитием сюжета. Первой — на разведку — он высылал ногу. Волосатую, с толстыми ногтями. Она неуклюже ползла по моей щиколотке, заодно царапая ее. Затем в движение приходило все его тело, сантиметр за сантиметром придвигавшееся к моему. Руками он оглаживал меня — от бедер до груди. Не знаю, что уж он там себе воображал, но он жмурил глаза и начинал дышать с присвистом. Я видела, как под простыней напрягалась его плоть. В такие минуты ты твердила себе: все, попалась, бедняжка Эжени, и деваться тебе некуда. И я складывала оружие. Увеличивала громкость телевизора, молясь в душе, чтобы дочь ничего не услышала, и позволяла ему взгромоздиться на себя.

Я ни разу не посмела ему признаться, но проблема заключалась в том, что, едва оказавшись нагишом в его объятиях, я не могла отделаться от ощущения, что ломаю комедию. Мне никак не удавалось сосредоточиться, чтобы все выглядело более или менее достоверно. Хватало повисшей у него на носу капельки пота — Жорж вообще потливый, — чтобы я полностью отстранялась от происходящего. Упадет на меня эта капля или нет — вот и все, что поглощало мои мысли. Я лежала трупом и позволяла ему прыгать на себе, не принимая никакого участия в процессе. Лежала и терпеливо ждала, когда чудовище насытится. Его крупное лицо, искажаемое гримасами и постепенно приобретавшее багровый оттенок, казалось мне уродливой карнавальной маской. В последние годы нашего брака Жорж предпочитал переворачивать меня на живот, — мы уже не могли смотреть друг другу в глаза. Отчуждение между нами достигло такой степени, что даже несколько минут, проведенных нос к носу, сделались невыносимыми. Так что мне даже не пришлось ему намекать, что пора завязывать с этим делом. Он сам перенес внимание на других женщин, навсегда освободив меня от тяжести своей туши.

Но, если любовница оказывает вам услугу, это еще не значит, что вы должны включить ее в круг друзей. Конечно, я догадывалась, что он шляется на стороне. Невеселая доля — быть обманутой женой. Я вешала в шкаф его пиджак, и меня обдавало едва уловимым ароматом духов. Запах притворялся несуществующим, но я чуяла его помимо собственной воли. И вздрагивала как от булавочного укола. Мне было больно думать, что, щадя меня, он за моей спиной обсуждает мое поведение: «Понимаешь, сейчас я никак не могу ее оставить. Она не совсем в себе. Боюсь, как бы не наделала глупостей». Наверное, Жорж пользовался мною как предлогом, чтобы избегать серьезных отношений с женщинами. Порой мне казалось, что я — тот камень, на котором он возводил постройки своих романов. Не злиться на него было трудно, даже если я все понимала. Как много унижений тебе пришлось снести? Как будто он плевал тебе в лицо и при этом мило улыбался, чтобы ты не жаловалась. Частенько тебе хотелось его убить, пару раз ты его действительно чуть не убила, и никто не смеет тебя в этом упрекать. Я молча копила обиды и вообще перестала с ним разговаривать — из опасения, что, стоит мне открыть рот, и я больше не смогу держать их в себе. Мелкой ссорой дело не обойдется, уж это я знала. Если начнется буря, она сметет на своем пути все.

Хуже всего было, когда мы садились ужинать. В эти минуты становилось особенно очевидно, что нам нечего сказать друг другу. Я даже сняла со стены на кухне большие часы — под тем предлогом, что они отстают, — хотя на самом деле просто больше не могла выносить агрессивное тиканье и бег по циферблату секундной стрелки. Сидеть и слушать, как утекает время, — нет, это было выше моих сил. Тогда Жорж, чтобы заполнить пустоту, стал включать радио. В основном новости. Диктор бесцветным голосом рассказывал о всяких ужасах. Покушение в Палестине. Межэтнический конфликт в Судане. По карте мира струились реки крови. А Жорж как ни в чем не бывало сидел и жевал бифштекс. Далекие катастрофы помогали поддерживать иллюзию, что у нас зато все хорошо.

Как-то в четверг, это было в сентябре, Жорж спросил, собираюсь ли я на выходные в деревню, к его сестре. В Нормандии лило не переставая.

Я как наяву увидела Жюстину — сидит перед камином и часами напролет рассказывает нам о недавно прочитанной книге, которая так ее потрясла. И Фредерика, ее мужа, погруженного в собственные мысли. И ужин, в котором, как в зеркале, отражается наша собственная семейная жизнь.

— Нет, — ответила я.

— Что значит «нет»? Мы же договорились! Она готовилась!

— Брось, Жорж. Скажешь тоже — «готовилась!» Велела Марии постелить белье в комнате для гостей, всего-то и хлопот. Переживет как-нибудь.

— Но почему ты не хочешь ехать? Что случилось? Вы что, поссорились с Жюстиной?

— Я никогда не ссорюсь с Жюстиной. Просто хочу остаться дома.

Я видела, как побледнело его лицо, и поняла, что настал решающий миг.

— Ты можешь объяснить, что у тебя тут за неотложные дела? В телевизор пялиться? Так ты его и там насмотришься! Мне все это надоело, Эжени! Мне это все осточертело! Сколько можно безвылазно торчать в квартире? Ты никого не желаешь видеть. А я так больше не могу! Мне обрыдло сидеть с тобой и подыхать со скуки!

Прямо посреди нашей гостиной только что разорвалась бомба. Буря в конце концов грянула, и все разлетелось в клочья. Он сказал, что с него довольно лжи и лицемерия. Что дальше так продолжаться не может. Мы только мучаем друг друга. Он встретил женщину и хочет жить с ней. Я не протестовала. Еще он сказал, что так будет лучше для всех. Что я не живу, а гнию заживо. Что между нами давно нет ничего общего. Что он устал натыкаться в постели на мою спину. Что ни один мужчина не способен жить со статуей — холодной, равнодушной и угрюмой. Он добавил еще что-то обидное, но я уже потеряла способность к восприятию. Под конец, когда ураганом смело остатки нашего общего существования и не осталось совсем ничего, он вдруг посмотрел на меня с такой печалью, что меня проняло. Я даже заплакала — позже, запершись в ванной, вспоминая этот взгляд побитой собаки.

2

Бетти постучала ко мне в дверь — сказать, что я опаздываю. Бетти — низенькая филиппинка с круглой, как шар, головой. Она носит фартук в бело-синюю полоску и умеет бесшумно передвигаться. Ей пришлось бросить семью и в поисках работы переехать во Францию. Три года назад от сердечного приступа умер ее муж, и теперь она должна одна кормить четверых детей, которых, может быть, больше никогда не увидит и которые пишут ей только затем, чтобы потребовать выслать еще денег. Она мне нравится. Я считаю, нам обеим в жизни не повезло, и мне плевать, что наши несчастья несопоставимы. Какая разница, если результат и в том и в другом случае одинаково плачевный. Она молится, я смотрю телевизор. У каждого своя религия.

Бетти следит за тем, что я делаю. Ей бы тоже хотелось, чтобы я нашла себе какое-нибудь занятие, только в отличие от моей дочери ей хватает ума не говорить об этом вслух. Вот и сегодня утром она со своим акцентом, из-за которого слова кажутся порубленными на кусочки, просто сказала: «Мадам, вы опоздаете на обед». Знаю, Бетти, знаю. Но, поверь мне, торопиться совершенно некуда. Три старых подружки собираются выпить чаю — тоже мне, вакханалия.

Марисса и Лора — это мой круг общения. Через них жизнь еще подает мне кое-какие сигналы снаружи и сообщает о последних событиях. Мариссе известна изнанка всего нашего района, ей ведомы все секреты, которые соседи предпочли бы замести под ковер. Понятия не имею, как ей удается втираться в доверие к людям, но последние двадцать лет она бесперебойно снабжает нас восхитительно гнусными сплетнями. Единственное, что изменилось с годами, — это манера ее рассказа. С тех пор как она прошла курс лечения у психоаналитика, у нее полностью обновился словарь. Если одна из наших общих знакомых слетает с катушек, она теперь рассуждает об «эмоциональном срыве». Раньше издевалась, теперь сочувствует. Правда, только для виду, потому что, по сути, ее суждения остались прежними.

Марисса не жалеет усилий, чтобы оставаться красивой и нравиться мужчинам. Она не отказалась от борьбы и желает, чтобы все это знали. Чуть-чуть слишком ярко красит свои восточные глаза. Не стесняется смелых декольте, убежденная, что намек на вульгарность придает порядочной женщине пикантности. Если замечает мужчину и он ей нравится, слегка выгибается вперед, словно выставляет себя на обозрение.

Лора скромнее, холоднее и благороднее. У нее высокий печальный лоб, перерезанный парой недовольных морщин, чем дальше, тем яснее выдающих ее сокровенные мысли о собственном существовании. Впрочем, она никогда не делится с нами своими проблемами, полагая, что девушка из хорошей семьи обязана уметь держать язык за зубами. Кому интересно, что у ее мужа рак яичка? Мы же не собираемся выложить на стол его причиндалы и по-дружески распотрошить их, чтобы прийти к единодушному мнению, что умирающий пенис — это не слишком весело, правда? Пусть они твои подруги, но ты прекрасно знаешь, что они думают о тебе: скука вписана в твой генетический код, и с тобой никогда не происходит ничего, о чем стоило бы рассказывать другим.

Сколько мы общаемся, меня никогда не покидало ощущение, что я — статистка, которую зовут, чтобы не сидеть за столом вдвоем. Как-то раз я подслушала, что они говорят обо мне, уверенные, что я уже ушла. Действительно, я, попрощавшись, покинула кухню Мариссы, где мы лакомились кексом, но задержалась возле зеркала, повязывая шелковый платок. Я не хотела подслушивать, клянусь, что не хотела. «Все-таки ей надо куда-то выбираться. Приложить хоть капельку усилий. Встречаться с людьми. Как можно быть такой тряпкой! У домашней собаки жизнь насыщеннее!» И вторая: «Ну конечно. Он не монстр, но он ее бросит. Как ты думаешь, она в курсе?» Вот когда ты должна была порвать с ними навсегда. Но вместо этого я тихо-тихо открыла дверь, помня, как скрипят плохо смазанные петли, и сбежала, не желая ставить их в неловкое положение. Еще на лестнице проглотила сразу две таблетки. Мне было больно, но могла ли я их винить? Они ведь сказали правду, и их предчувствия полностью оправдались.

Уже одетая, чтобы идти на встречу в ресторан, я постучала в дверь Эрмины. Она спала, хотя должна была сидеть на лекциях. Я понимала, что вхожу в клетку со львом, но материнский долг пересилил боязнь. В числе прочего он подразумевал, что я проявляю интерес к ее будущему. В комнате стоял спертый воздух, пахло немытой пепельницей и, пожалуй, спиртным. Вчера Эрмина вернулась поздно. Я давно отказалась от попыток представить себе, как она проводит вечера. Раньше я мучилась, рисуя в воображении, как с ней происходит нечто ужасное, думала о тысяче подстерегающих ее опасностей, о существовании которых она даже не подозревает. Мысль о том, что она по собственной воле рискует обратить в реальность выдуманные мною страхи, была мне невыносима. В голове мелькали картины одна кошмарнее другой, и каждая казалась до дрожи правдоподобной.

Вот Эрмина выходит из квартиры. Она выпила. На лестнице она спотыкается, падает, расшибает лоб о ступени и умирает. Или нет, не так. Она не споткнулась и благополучно вышла из дому. Поздно вечером, вволю навеселившись, она торопится домой, лечь спать, и садится в машину к мужчине, который тоже выпил лишнего.

Они трогаются с места, и он бесцеремонно кладет руку ей на бедро. Она возмущается и на ходу выскакивает из машины, но в этот момент мимо на скорости пролетает скутер, он ее сбивает, и она умирает. Или нет, не так. Она не выскакивает из машины, а соглашается переспать с этим мужчиной и заболевает СПИДом. Она узнает об этом не сразу, а только после того, как выясняется, что она беременна. Врачи говорят ей, что болезнь, скорее всего, передастся и будущему ребенку. В конце концов она умирает. Я провела бесчисленное множество ночей за сочинением сценариев самых изощренных ужастиков, неизменно заканчивавшихся одной и той же фразой. Но с ней никогда не случалось ничего особенного. Разве что голова болела с перепою.

В полутьме спальни обнаружилось чудовище, составленное из человеческой плоти и смятых простыней. Я нерешительно протянула руку и легонько потрясла его за плечо. Чудовище заворчало. «Эрмина, разве тебе не надо на занятия?» Ноль реакции. Ладно, попробуем по-другому. Я сдернула первый слой защитного покрытия — словно содрала шкуру с животного. Раздался крик: «Эжени, убирайся отсюда!» Эжени — это она мне. Теперь она обращается ко мне только так. Тем же голосом и с той же интонацией, что ее отец. С тех пор как он ушел, она перехватила эстафету. И послушно копирует его, вплоть до манеры произносить мое имя, нажимая на отрицание, угадывающееся в последнем слоге «ни».

Как бы там ни было, мне следовало довершить начатое, ибо именно так полагается поступать матерям в подобных обстоятельствах. Я подошла к окну и отдернула шторы. На кровать упал яркий солнечный луч, вцепившись чудовищу в морду. Оно резко подскочило: «Оставь меня в покое! Я себе замок в двери врежу! Ты что думаешь, Эжени, если ты врываешься ко мне в комнату и будишь меня ни свет ни заря, то я сразу побегу учиться?» Похоже, она окончательно проснулась. Моя миссия выполнена. Я вышла. Едва успела закрыть дверь, как в нее с той стороны с шумом врезалась туфля. Эрмине свойственно срывать на вещах зло, причиненное людьми.

3

Мне оставалось миновать последний перекресток, когда меня вдруг охватило непреодолимое желание повернуть назад. Под кардиган забирался колючий ветер. Остаток дня виделся мне исполненным враждебности. Они из вежливости зададут тебе какой-нибудь вопрос. Скорее всего, спросят о дочери и выслушают ответ с утомленным, почти отсутствующим видом, чтобы тебе стало ясно: все, что ты можешь рассказать, нудно, как дождливое воскресенье. Лора, нарядившаяся в строгий костюм, повернула голову к окну, заметила меня и кивнула, приглашая зайти. Я сжала лежащую в кармане пластмассовую коробочку с двумя таблетками — на всякий пожарный случай. Это придало мне храбрости, и я даже ответила на ее улыбку.

Народу в ресторане было полно, над тарелками летали обрывки разговоров. Жизнь у меня за спиной бурлила ключом. Присаживаясь к столику, я поняла, что вторглась в беседу на ее самом интересном месте. Слова обвинительной речи еще не успели полностью раствориться в воздухе.

Марисса поинтересовалась, как у меня дела. Не дослушав ответа, заговорила о себе. Она всегда говорит только о себе, даже если делает вид, что говорит о других. Другие набирают лишний вес. Другие зря теряют время. У других все всегда плохо. Изображая сочувствие, Марисса с нетерпением ждет, когда же все остальные окончательно пойдут ко дну. Не правда ли, до чего приятно, стоя на палубе, наблюдать, как соседние корабли один за другим с треском врезаются в берег? Примерно то же самое испытывал Жорж, слушая по радио всякие ужасы. Ненадежное равновесие между чужим горем и нашими собственными потугами на счастье. Лора тоже попыталась было вставить словечко, но ей злословие совсем не к лицу. Она напомнила мне спортсмена, ввязавшегося в игру с незнакомыми правилами. Объектом ее насмешек стала некая Анаис — или это была Мирей, я уже точно не помню, — сделавшая себе пластическую операцию по перекройке носа из-за того, что муж обманывал ее с ее же приятельницей. Лора изложила теорию, согласно которой душевные потрясения неразрывно связаны с пластической хирургией.

Я вполуха слушала их, когда мое внимание отвлекла разыгравшаяся в глубине ресторана сцена. Двое мужчин выясняли отношения. Слов я разобрать не могла, но их выразительная мимика и жесты, словно заимствованные из немого кино, говорили сами за себя: они жутко злились друг на друга. Толстый плешивый коротышка угрожающе потрясал поднятым вверх указательным пальцем. Но большей частью свет прожекторов достался второму, официанту. Он стоял, нахмурив брови, уперев руки в бедра и покачиваясь с носка на пятку. Он вот-вот взорвется, показалось мне, схватит с барной стойки поднос с бокалами и запустит его через весь зал. По тому, как он качал головой, я примерно догадывалась, что он говорит: «Ну и что из того?» Я понятия не имела, из-за чего вспыхнула ссора. Но отметила про себя, что при всем своем желании не смогла бы точно описать внешность официанта. Он ни секунды не стоял на месте, как будто опасался, что его сфотографируют. Я смотрела на него, не в силах отвести взгляд.

— Эжени, мы с Лорой хотели с тобой кое о чем поговорить…

Официант взял с подноса бокал и сделал вид, что сейчас швырнет его. Нет, не в коротышку, а просто куда подальше. Коротышка, вдруг сделавшийся задумчивым, кажется, не возражал. Я решила, что официанта зовут Арно, — когда рассказываешь историю, удобнее, когда у персонажа есть имя.

— Понимаешь, это довольно щекотливая тема… Вряд ли он ее с тобой обсуждал. Ты же знаешь этих южан — им гордость не позволяет…

Коротышка беспомощно пожал плечами. Арно снова взял в руки поднос. Ему удалось разрядить обстановку, и я почувствовала облегчение. Мне не хотелось бы, чтобы он сегодня дрался. Скользящей походкой он лавировал между столиками, как будто танцевал под одному ему слышную мелодию, уносившую его в недосягаемую для нас даль. В том, как он двигался, ощущалась какая-то совершенно исключительная свобода. Интересно, как он мирится с необходимостью работать официантом. Наверняка все вокруг презирают место, куда забросила его судьба.

— Его материальное положение просто ужасно. Не знаю, что там в точности произошло, но… Он не говорит, но мы думаем, что его обокрал партнер, этот молодой армянин, как его, как-то на «…ян», ах да, Кешичян, вот как. Да, правильно — Кешичян…

Я без труда догадалась, каким мальчишкой рос Арно — из тех сорванцов, что начисто лишены чувства самосохранения и не меньше раза в неделю подвергают себя смертельной опасности. Если такой падает с велосипеда, то непременно ломает позвоночник, и добросердечный сосед несет его, потерявшего сознание, на руках к перепуганной матери. Наверное, у него все тело в шрамах. Я представила себе Арно обнаженным — в этой картинке не было ничего сексуального, скорее она напоминала анатомическую схему. Обыкновенное учебное пособие: со стрелками, указывающими на те или иные органы. Настоящего, живого Арно так просто не разденешь.

— Говорят, он совершенно разорен. Мы с Лорой беспокоимся о тебе. Мы знаем, что Жорж помогает тебе материально. Ты ведь живешь на алименты?

Арно прошел совсем рядом, не обратив на меня, естественно, ни малейшего внимания. Затем он исчез на кухне. С хлопком, которого я не слышала, в глубине зала закрылась дверь.

— Эжени, о чем ты задумалась? Ты меня слышишь? С тобой все в порядке?

Марисса накрыла мою руку своей холодной ладонью. Так это она мне, что ли? Я вернула ей ее же ободряющую улыбку и уверила, что все будет просто замечательно. Затем, поскольку я от них устала, а моя тарелка с осенними овощами опустела, я поднялась и сообщила подругам, что ухожу. Оставляю их наедине со всеми захватывающими историями. Чужими историями.

4

Ненавижу людей, которые пересказывают свои сны. Особенно когда они пытаются превратить их в подобие некой байки. Жорж владел этим мастерством виртуозно. Время от времени, просыпаясь утром, он напускал на себя озадаченный вид и говорил: «Слушай, мне такой сон приснился!» И принимался с жаром описывать плохой боевик с невероятным сюжетом, по ходу которого он куда-то летел на вертолете или спасал тонущего ребенка, при ближайшем рассмотрении оказывавшегося его матерью, умершей двадцать лет назад, и узнавал, что она ему не мать, а дальняя родственница. Он вкладывал в эти повествования всю душу, силясь меня заинтересовать. Говорил с выражением, порой путался в хитросплетениях своего убогого воображения, но упорно вел рассказ, пока не изложит все содержание сна до конца. Окажись у него более благодарная публика, он, я уверена, изображал бы наиболее выдающиеся эпизоды своих душевных странствий в лицах.

Сны нельзя пересказывать. Это закон. Я много раз пыталась объяснить это Жоржу. В крайнем случае он мог бы размышлять над ними в одиночку, отыскивая в них скрытые смыслы. Но зачем же, о господи, меня-то подвергать этой пытке? Он в ответ пожимал плечами и обиженно буркал: «Нет, но такой потрясающий сон!» Так что у меня не оставалось никаких сомнений: рано или поздно он опять примется за старое.

Однако, проснувшись в этот четверг 25 сентября и открыв глаза ровно в половине девятого утра, я вдруг поняла, что именно все эти годы чувствовал Жорж. Мне тоже приснился совершенно потрясающий сон. Все сказанное выше не позволяет мне остановиться на нем подробнее. Признаюсь в одном: в этом сне я нашла человека, потерянного давным-давно, и испытала блаженство. Я не могла бы сказать, кто он — его лицо было мне незнакомо, — только понимала, что ближе и роднее у меня никого нет. Осознав по пробуждении, что все это лишь сон, я расстроилась до глубины души. Мне хотелось смежить веки и снова погрузиться в сладкую грезу, словно в теплую ванну. Снова ощутить счастье, броситься в объятия этого человека, прижаться к нему как можно теснее, ведь я так долго его ждала, и почувствовать внутри себя горячую волну радостного возбуждения. Хорошо бы поделиться с кем-нибудь всем этим, иначе мне не избавиться от видения призрачного лица, заставляющего мои губы растягиваться в улыбке. Но говорить-то мне и не с кем.

Я решила выйти подышать свежим воздухом. Но не успела выйти из своей комнаты, как столкнулась с подружкой Эрмины. Дочь превратила мою квартиру в молодежное общежитие. Послушная требованию отца, она никогда не приводила под родительский кров парней. Зато, вздумай я учинить дома мало-мальски тщательный обыск, наверняка обнаружила бы в каком-нибудь углу одну из ее подружек, сидящую с заброшенным видом в ожидании, пока Бетти не напоит ее кофе. Та, что попалась мне на дороге, была в мотоциклетных сапогах и минималистской юбке. Улыбнулась мне из-под черной челки и торопливо поздоровалась. Тут и Эрмина подоспела. Встала передо мной в позу, какую принимает всегда, когда ей что-нибудь надо и она не намерена торговаться, — руки скрещены на груди, корпус скособочен с опорой на правую ногу, в глазах готовность к атаке.

Эрмина — дикое существо. Мы попытались придать ей буржуазный лоск, но она никогда не воспринимала его всерьез. Дальнейший путь она проделала самостоятельно. Мне понадобилось время, чтобы понять, что же меня в ней не устраивает. Эрмина никому не старается понравиться. Большинство людей стремится к этому, пусть неосознанно. Мы приноравливаемся к другим и кланяемся направо и налево. И ловим себя на мысли, что улыбаемся, хотя нам ни капли не весело, и говорим совсем не то, что думаем. Я сама из таких. Избегаю конфликтов любой ценой, боюсь их как чумы. Грубые слова ранят меня не хуже пуль, оставляя в памяти незаживающие следы. А вот Эрмину ничем не прошибешь. Наверное, я завидую собственной дочери, силе ее характера, которая у нас в роду передалась ровно через одно поколение. Моя мать была точь-в-точь такой же. Она слишком рано умерла и не успела как следует познакомиться с Эрминой. А жаль. Она была бы счастлива узнать, что в жилах внучки течет ее кровь.

— Короче. Дай мне ключи от машины

Мне надо в магазин, — приказным тоном сообщила мне Эрмина.

— Я сама собиралась кое-куда съездить, — слабо запротестовала я.

— Брось, Эжени, не гони. Кто тебе поверит? Какие у тебя могут быть дела? Давай быстрее, я опаздываю.

— Ты на занятия?

— Ага.

Я достала из сумочки ключи. Она едва не вырвала их у меня из рук. В этом она вся, Эрмина. Ворует даже то, что ей готовы отдать и так. Она хлопнула дверью — подружка еле успела выскочить следом, — и только тут до меня дошло, что сегодня пятница. По пятницам у нее нет занятий.

Несмотря ни на что, я надела пальто и решила выбраться на улицу. Может, если пройтись хорошенько, развеется воспоминание о не дававшем мне покоя сне.

Осеннее белое солнце слепило глаза, лишая пейзаж привычных красок. Я любила этот свет, теснивший реальность. Заглянула в газетный павильон купить какой-нибудь журнал и замерла в нерешительности, не зная, что выбрать, — заманчивые обложки, сулящие все радости жизни, казались мне одинаково не имеющими ко мне отношения. Молодость, любовь, стройная фигура — я и жаждала всего этого и не хотела ничего. Кассирша с вытравленными волосами не отводила от меня недоверчивого взгляда круглых глаз. В правой ноздре у нее поблескивало серебряное колечко. Наверное, она привыкла сидеть в этом нелепом помещении, пропахшем влажной бумагой и собачьей мочой, и целыми днями наблюдать за покупательницами. Та, что стояла справа от меня, молодая чернокожая женщина в джинсах и кроссовках, решительно протянула руку за нужным журналом. Она знала, что он лежит на нижней полке, слева, в самом конце, — очевидно, повторяла это движение десятки раз. Газетный павильон — не то место, где слоняются без дела, переминаются с ноги на ногу и терзаются вопросом, кем бы ты хотел быть, если бы был другим человеком. Ты видела, как она на тебя посмотрела, эта жирная корова? Притворяется, что считает мелочь, а сама так и ест тебя глазами. Думает, что ты ненормальная. Ее раздражает, что ты слишком долго занимаешь принадлежащую ей территорию. Еще пять минут, и она потребует, чтобы ты внесла свою долю арендной платы.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — чуть нервозно спросила она.

— Да я сама не знаю, чего хочу, — призналась я.

Она наклонилась вперед, перегнулась через прилавок и кончиками пожелтевших от никотина пальцев подцепила журнал.

— Возьмите вот этот. Они недавно поменяли дизайн. Клиентки вашего возраста его обожают.

С обложки щерилась идиотской улыбкой актриса с перманентом, придерживая обеими руками высокий воротник свитера, скрывающий увядшую шею. Кожа лица была абсолютно гладкой, но вокруг глаз залегли морщинки, а искусственная белизна улыбки наводила на мысль о детских молочных зубах. «Пятьдесят — счастье и расцвет», — вопил заголовок, набранный крупным шрифтом. Разумеется, Эжени, для таких теток, как ты, есть специальный журнал. Мы — животный вид, полностью подчиненный состоянию собственных сосудов; каждому периоду соответствуют свои желания. Не выпендривайся и начинай бояться смерти, изобретая все новые хитрости, лишь бы отвлечься от этого страха. Так устроен мир, и ты тут бессильна.

Я сжала в кармане пластмассовую коробочку с двумя «пожарными» таблетками. Купила журнал, который она мне протягивала, — мне ни к чему скандалы. Заплатила и сунула его в сумку. Вышла и двинулась дальше куда глаза глядят, доверившись случаю. Вернее сказать, я так думала, пока ноги сами не привели меня к ресторану, где накануне мы обедали с Мариссой и Лорой. Я без колебаний толкнула дверь (в ту же секунду поняв, что сама себя обманываю) и, только усевшись за столик, тот же самый, что вчера, осознала, что знаю, зачем пришла. В глубине зала за стойкой скучал лысый бармен. Народу было мало. Ко мне подошла вульгарная рыжеволосая девица в повязанном на бедрах фартуке — принять заказ, и я взмолилась, чтобы она ни о чем не догадалась. Я попросила салат из брокколи. Есть не хотелось, но мне нужен был предлог, чтобы остаться здесь и подождать.

— Бокал вина к салату? — предложила девица, профессиональным жестом вынимая блокнот.

— Нет, простой воды.

— Пф-ф, — фыркнула девица. — Водой только пожары тушить хорошо.

Я не нашлась что ответить и согласилась: да, пожалуй, вы правы, я с удовольствием выпью бокал белого вина. Пока я сидела, делая вид, что читаю журнал, ресторан понемногу наполнялся народом. За двумя соседними столиками говорили о работе, повышении, отпусках и локальных войнах с начальством. Ничего увлекательного. Полчаса спустя седовласый мужчина, понизив голос, признался, что втайне мечтает о Луизе — молоденькой сотруднице, которая недавно вышла замуж. Как думаешь, есть у меня шансы поиметь бабу, только что поклявшуюся в вечной любви своему избраннику? Его друг полагал, что в сложившейся ситуации есть определенные преимущества. Люди, принесшие друг другу обет верности, назавтра испытывают что-то вроде похмелья; им уже не терпится сбежать куда-нибудь подальше. По большей части никто никуда не сбегает, зато заводит любовницу (или любовника) на стороне. Говоривший был жирным придурком, тем не менее в его словах содержалась доля истины. Здравый смысл мерзавцев.

Арно явился с опозданием. Лысый укоризненно покачал ему головой. При виде его у меня по всему телу побежали мурашки. Он остановился — человек, приснившийся мне сегодня ночью, — только на этот раз у него были лицо и тело, не призрачные, а настоящие, и одно восхитительно сочеталось с другим. Он поставил в угол рюкзак, подтянул слегка болтавшиеся джинсы и через несколько секунд уже включился в работу. Опять он не ходил, а танцевал. Черные волосы падали ему на глаза, и он передвигался вслепую. Но ни на кого не натыкался, ловко лавируя между посетителями в тесном пространстве. За столиком в глубине зала сидели две девушки лет по двадцать. Мне показалось, что он их чем-то рассмешил. Впрочем, именно этим и должны заниматься красивые молодые парни, общаясь с двадцатилетними девушками, разве нет?

Я чувствовала, что должна с ним поговорить, хотя еще не знала, что ему скажу. К сожалению, в ресторане было слишком многолюдно, я не имела права отрывать его от работы и решила выждать. Сидела и нервничала; меня раздирали сомнения. Есть люди, которым ничего не стоит заговорить с незнакомцем. Им достаточно подняться с места и открыть рот. Они мгновенно находят слова, вызывающие доверие и маскирующие действительную причину знакомства. Есть люди, умеющие внушить другим, что ими движет исключительно дружеское расположение и что расточаемые ими авансы совершенно безобидны. Есть люди, способные пробудить к себе горячий интерес и эмоционально подчинить собеседника. Я не из таких. Меня в подобных ситуациях обуревает страх, заставляющий холодеть позвоночник. Мандраж — так у нас называли это в школе. Уже тогда я не умела первой подходить к людям, предлагая свою дружбу. Никогда не умела пробиться сквозь толстую стену собственной застенчивости. Мне легче было делать вид, что мне никто не нужен, что, если я кому-то нужна, он должен сам подойти ко мне. Жорж, например, находил эту мою повадку неотразимой. И я была бы счастлива, если бы сама верила в то, что это просто повадка, а не обыкновенная трусость.

Время бежало. Чтобы оправдать свое присутствие за столиком, я заказала еще вина. Алкоголь согрел меня. Кровь застучала в висках, щеки порозовели. Тебе гораздо лучше, когда наклюкаешься, не так ли? Интересно почему. Потому что ты не любишь себя, Эжени. И живешь погруженная в эту нелюбовь. Зато, стоит тебе выпить, ты наконец забываешься, перестаешь думать только о себе и обращаешь внимание на других. Арно обслуживал очередного посетителя, и я, не спрашивая у него разрешения, мысленно перенесла его в другую обстановку. Переместила в свою просторную кухню и смотрела, как он ставит на поднос бутылку и два бокала. Он улыбался той же точно улыбкой, что так пленила девушек в глубине зала. «Нет, Эжени, ты преувеличиваешь», — говорил он, потому что я только что рассказала ему какую-то малоправдоподобную историю. Поставил поднос и добавил: «Надо нам в выходные съездить к морю». Это казалось так просто — взять и съездить на выходные к морю. Просто потому, что нас двое и нам так захотелось.

К тому времени, когда обедающие постепенно разошлись по своим конторам, зал ресторана немножко плыл у меня перед глазами. Идиотка, меры не знаешь, ты нализалась, Эжени. Если бы еще пьяная ты становилась симпатичнее. Рыженькая официантка, собрав чаевые, ушла; хозяин заведения последовал ее примеру, оставив Арно подсчитывать выручку. Теперь нас было только трое — он, я и пожилой мужчина, который разговаривал по телефону с дочерью, выспрашивая, как у нее дела на работе. По его репликам я поняла, что она повздорила с начальством. «Не будь дурочкой, — убеждал он ее. — С этими людьми никогда не знаешь, что у них на уме. Сегодня превозносят тебя до небес, а завтра ты их худший враг. Пользуйся благоприятным моментом». Мне, чтобы решиться, требовался какой-то знак свыше, и я воспользовалась подслушанным советом. Ничего продумать я не успела. Просто поняла, что, если сейчас же не поговорю с Арно, придется ждать завтрашнего дня и начинать все сначала. Мне ясно представилась невыносимая череда ничем не заполненных часов. И тогда я поднялась.

— Извините, пожалуйста.

— Вон там, — не глядя на меня ответил Арно, ткнув пальцем в сторону туалета. Я на миг замерла возле него, преодолевая смущение.

— Извините, пожалуйста, я хочу вас кое о чем спросить.

— Валяйте.

Он по-прежнему не отрывал взгляда от счетов, не проявляя никакого интереса к моим вопросам. У меня оставалось ровно две секунды, чтобы удрать. Наверняка он моментально забудет о том, что кто-то его о чем-то спрашивал. Но я не сдвинулась с места. Умеешь ты выставить себя на посмешище, бедная моя Эжени. Тебе самой еще не надоело вечно садиться в лужу? Решила — так делай, и нечего стоять с разинутым ртом. Скажи ему что хотела сказать, и точка.

— Так чем я могу вам помочь? — обратился он ко мне. — Мы скоро закрываемся. — Его интонация колебалась между дежурной любезностью и желанием поскорее от меня отделаться. Он поднял глаза — черные, как зеркало без амальгамы. В таких глазах скорее увидишь свое отражение, чем догадаешься, что они выражают. Похоже, до него дошло, что застывшая рядом с ним женщина выглядит немного странно, и это его заинтриговало: — Какие-нибудь проблемы, мадам?

Да, нет, не знаю. Это не проблема, не совсем проблема. Это гораздо серьезнее. Видите ли, мне сегодня приснился сон… Да говори же, черт тебя дери!

— Вы не хотели бы провести со мной один год?

Мне показалось, он сейчас расхохочется. Наверное, это было бы лучшего всего. Мы обернули бы дело шуткой. Подумаешь, слегка свихнутая клиентка неудачно пошутила. Но он не засмеялся:

— Сейчас я принесу вам счет. Мы закрываемся.

Тон его голоса изменился. Наверное, я его оскорбила. Надо знать человека, чтобы избегать в разговоре вещей, способных нанести ему оскорбление. С чужими это особенно сложно — любое слово чревато риском. Я вернулась к столику и достала чековую книжку. Заранее я ничего не планировала. Но теперь, сформулировав вслух предложение, не сомневалась в его серьезности и хотела, чтобы он хорошенько поразмыслил, прежде чем дать ответ. Разумеется, у него не было никаких резонов соглашаться. Пусть меня еще частенько называют красивой женщиной, ему не составит труда найти в качестве спутницы на целый год кого получше. Он подошел и сунул мне под нос зеленое пластмассовое блюдечко с листком счета. И остался ждать, пока я заполню этот чертов чек и уберусь восвояси. Моя голова находилась на уровне его пупка, и я боролась с искушением приподнять его майку и посмотреть на голый живот. Едва прикасаясь кончиком пера к бумаге, я нацарапала цифру, не имевшую ничего общего с выставленной в счете. Огромную цифру — все ее нули еле-еле поместились на крохотном бумажном клочке. Он спокойно забрал листок.

— Что это?

— Стоимость одного года.

— Вам пора домой, мадам.

— Я не сумасшедшая.

Он поднял брови и развернулся на каблуках. Чек остался лежать на столе. Я надела пальто. Нет, эта история с Арно не может закончиться вот так, даже не начавшись. Для меня она уже стала реальностью. Вернуться домой как ни в чем не бывало и опять погрузиться в привычную рутину? Немыслимо. У меня сил не хватит.

— Если передумаете, на чеке есть мой адрес. Я редко выхожу из дому.

5

Я — дочь Елены Великой. Кажется, пустяк, но на самом деле все гораздо сложнее. Я — дочь женщины, которая всегда говорила громким голосом и умела заставить себя уважать. Где бы Элен ни появлялась, она вела себя так, словно знает все на свете, и, даже если встречалась с вами впервые в жизни, давала вам понять, что видит вас насквозь. Она подчинила окружающих безоговорочному диктату, угрожая — без слов — лишить своего расположения. Стоило кому-нибудь с ней не согласиться, она впадала в такую ярость, что я мечтала об одном — спрятаться куда-нибудь подальше, залезть под комод или заползти под ковер, сгинуть с ее глаз. Из всех своих жертв больше всего она любила мучить меня.

Предугадать, когда именно она впадет в очередной приступ злобы, было невозможно. Вызвать его могла любая ерунда. Она потеряла ожерелье из искусственного жемчуга, которое, она точно помнила, вчера положила в корзинку у себя в спальне. Раз оно исчезло, значит, это я его куда-то задевала. Взяла без спросу поиграть и не убрала на место. Приговор она выносила сразу, не тратя времени на доказательства и процедурные тонкости. Обрушивала на меня шквал гневной брани. Она ни разу меня и пальцем не тронула — ей это было ни к чему. Она владела сотней приемов, позволявших растоптать меня без всякого рукоприкладства. «Эжени, а ну иди сюда! Я тебе сто раз говорила, чтобы ты не смела входить в мою спальню. Зачем ты взяла мое ожерелье? Ты воруешь у собственной матери? Что значит „не брала“? Ты еще и лжешь! Ты очень меня огорчаешь, Эжени. Ты очень огорчаешь свою маму. Ступай отсюда. Ты мне больше не дочь». Отсутствие логики в ее речах нисколько не снижало их убийственного эффекта.

После этого она переставала со мной разговаривать. Целыми днями и даже неделями не говорила со мной ни слова. Смотрела на меня как на пустое место. Если бы мне вздумалось разлечься посреди кухни, она, я уверена, спокойно наступила бы на меня, направляясь к нашему старому холодильнику за стаканчиком йогурта. А я сутками напролет думала о ней и ее молчании. Засыпая, молилась, чтобы утром она сняла с меня самое страшное из наказаний. Мать просто-напросто вычеркивала меня из жизни. На весь этот черный период я переставала существовать. Сколько себя помню, я была одержима страхом не угодить этой женщине, которой все вокруг восхищались. Чувство несправедливости пронзило мое детство острой стрелой. Я с колыбели усвоила, что нет смысла искать разумное объяснение происходящему, что в жизни добро далеко не всегда побеждает зло. Единственным способом снизить количество причитавшихся мне шишек было сделаться как можно незаметнее. Беги к себе в комнату и спрячься в плетеный сундук с игрушками. В нем темно и никто тебя не увидит. Никто не окатит ненавистью.

Своими страхами я делилась только с моим несчастным отцом, который тщился скрыть от людей, что его угораздило жениться на психопатке. Дело усугублялось тем, что он продолжал ее любить. Порождение эпохи между двумя мировыми войнами, Елена Великая была маргиналом в полном смысле этого слова. В ту пору не существовало промежуточной стадии между нормой и безумием, следовало принадлежать либо к одному лагерю, либо к другому. Она сделала сознательный выбор. Например, иногда она без предупреждения исчезала, оставляя бедолагу мужа мучиться неизвестностью. Ни письма, ни бурных сцен — ничего. По утрам он в одиночестве жевал свой тост с маслом, мертвым взором уставившись в одному ему видимую точку на горизонте. Мне тогда даже не приходило в голову задуматься, чем она занимается во время своих отлучек — меня без остатка поглощала пустота, зиявшая в гостиной, из которой успевал выветриться удушливый аромат ее крепких духов. Я целыми днями торчала в передней, прижавшись ухом к входной двери, и вздрагивала, если мне чудилось, что на лестничной площадке раздается ее хриплый голос. Отец с каждым разом как будто уменьшался в размерах, словно съеживался. Он все быстрее терял способность исполнять роль главы семьи, превращаясь в брошенного любовника, одержимого мыслями о женщине, тоска по которой грызла ему сердце.

Потом, когда мы уже почти дозревали до того, чтобы официально объявить ее пропавшей, она вдруг снова объявлялась. Мы не смели задать ей ни единого вопроса. Она одаривала меня улыбкой, иногда даже снисходя до поцелуя в щечку, и я с благоговением принимала отпечаток ее кричаще-яркой губной помады. Она не просила у нас прощения — не видела в том необходимости. Мне хотелось рассказать, как я без нее скучала, как ужасно скучала, хотелось броситься ей на шею и вдохнуть ее запах. Разумеется, ничего такого я не делала. Очень рано и совершенно самостоятельно я освоила единственный способ, позволявший не утратить окончательно безмолвную любовь матери. Любовь без доказательств и проявлений. Любовь, в которую следовало верить с закрытыми глазами.

Когда пришла пора подыскивать мужа, я выбрала того, кто обещал мне самую спокойную жизнь. Простых ежедневных проявлений любви мне было вполне достаточно. Мои ровесницы мечтали о безумных страстях, я же хотела любви, похожей на швейцарское озеро, — без волн и сюрпризов. И лучшего, чем Жорж, кандидата на эту роль не существовало. Он был далеко не самый красивый из всех крутившихся вокруг меня мужчин и уж точно — не самый веселый. Но мне казалось, что эти недостатки послужат гарантией его вечной ко мне привязанности. Разумеется, никто не одобрил моего решения, особенно Елена Великая, взявшая за правило за десертом пытать его: «Эжени неважно выглядит. Вы не знаете, почему она такая грустная?» И пронзала его злобным взглядом, исключавшим всякую двусмысленность. Между тем, Жорж был богат, и по моему разумению одно это могло спасти его в ее глазах. Но моя мать вбила себе в голову, что я должна пережить сумасшедший роман, какого не выпало на долю ей. Она считала, что у меня в руках мощное оружие — принадлежность к моему поколению. После 1968 года все словно с цепи сорвались: принципы, условности полетели вверх тормашками. Чего же я-то жду? Она давала мне советы: не теряйся, изменяй ему, — и даже указывала на других мужчин, шепча: смотри, какой красавчик, представь, каков он под одеждой! Прекрати, мама, прошу тебя. Когда ты говоришь подобные вещи, я вижу тебя голой в окружении мужчин. Я стала праведницей из чувства противоречия. Борьба с желаниями матери отнимала у меня столько сил, что на свои собственные их уже не оставалось.

6

Он сидел на широком велюровом диване фиалкового цвета, и все в нем — потертые джинсы, майка с надписью «Love Myself», трехдневная щетина, небрежная поза, само его присутствие — резко контрастировало с обстановкой моего дома. Чуть рассеянный, непринужденный, он олицетворял собой двадцать первый век — простой и достоверный образец того, что общество отныне производит в качестве человеческих существ. Я плохо знала современность, не говорила на его языке, не слушала его музыку, не понимала его чувства юмора. Сидя с другой стороны низкого столика, я не могла отделаться от впечатления, что принадлежу истории. Ну и что ты ему расскажешь? Арно скрестил на груди руки и постукивал носком ноги по персидскому ковру. Я тянула время, осторожно доливая в чайник кипяток. На фоне повисшей тишины малейший шорох оглушал своим грохотом. В любую секунду он мог передумать и уйти, хлопнув дверью. Между нами еще ничего не было решено. Ну же, Эжени, шевелись! Завяжи с ним разговор, быстро. Он уже упрекает себя за то, что польстился на деньги. Чувствует себя грязной шлюхой. По морщинке, перерезавшей его лоб, я без труда могла догадаться, какую жестокую борьбу с собственной совестью он сейчас ведет. Он не смотрел на меня, хотя я сидела прямо напротив и потягивала зеленый чай, не сводя с него глаз. Мне хотелось найти нужные слова, но я оказалась не готова к тому, что он согласится. Тем более так быстро. Он поднялся, подошел к окну и бросил взгляд на манившую его улицу. Сейчас уйдет, поняла я.

— Не уходи! — вырвалось у меня.

— Тогда объясните, чего конкретно вы от меня хотите.

— Я хочу, чтобы ты проводил ночи со мной. Все без исключения. Днем можешь делать все что заблагорассудится. Но по вечерам ты должен приходить ко мне. Составить мне компанию.

— Составить вам компанию? Вы это серьезно?

На этот раз он уставился прямо на меня, и в его глазах промелькнуло нечто такое, что мне совсем не понравилось.

— Я каждый месяц буду давать тебе немного денег на жизнь. В конце года, по истечении нашего договора, я подпишу чек, и ты его обналичишь. Если уйдешь до сентября, не получишь ничего.

— А бабки у вас правда есть?

— Я что, похожа на мошенницу?

Моя искренность была настолько очевидной, что у него растаяли последние сомнения.

— Значит, тусоваться я буду здесь?

Он обошел гостиную, рассмотрел развешанные по стенам картины. Взвесил на руке бронзовую статуэтку и отправился исследовать остальную часть квартиры. Ты тащишься за ним по пятам. Уже ведешь себя как домашняя болонка. Не позволяй ему так скоро стать твоим хозяином. Не вынимая рук из карманов, он передвигался той самой легкой танцевальной походкой, что пленила меня в нем с первой секунды. Мелькнула мимолетная мысль: а может, я затеяла все это безумие только ради того, чтобы любоваться тем, как он ходит? Порой очарование таится в самых неожиданных деталях… Первым делом он заглянул в бывший кабинет Жоржа. Здесь по-прежнему стояли громоздкий книжный шкаф, столик розового дерева и совершенно бесполезный полудиван в стиле Наполеона III, пестрая обивка которого все еще хранила слабый запах сигарного пепла. Арно снял с книжной полки том — я бы сказала «наугад», если бы давным-давно не разучилась доверять случайности. Люди склонны придавать слишком большое значение случайности, преувеличивая ее роль, тогда как на самом деле она вмешивается в наши дела гораздо реже, чем мы привыкли думать. Книга называлась «О злоключении появления на свет»[1]. Можно ли случайно выбрать книгу с таким безрадостным названием? Меньше всего я ожидала, что он примется читать текст на задней обложке, но именно это он и стал делать. Для чего? Чтобы произвести на меня впечатление? Показать, что он не какой-нибудь пустоголовый кретин? В то же время всем своим видом он демонстрировал, что ему глубоко наплевать на то, что я могу о нем подумать. Но я-то знаю: способность пробуждать в других желание имеет тенденцию быстро превращаться в наркотик, без которого уже трудно обойтись.

В комнате Эрмины он старательно не замечал ни разбросанных повсюду грязных шмоток, словно бурьян, прораставших отовсюду, ни переполненных пепельниц, обогащавших спертый воздух застарелой табачной вонью. Судя по всему, его не удивляли ни запертые ставни, ни полумрак, в котором тонули стены. Посреди этого беспорядка он, похоже, чувствовал себя вполне комфортно. Рассеянным жестом он взял с ночного столика фотографию под стеклом. На ней улыбалась Эрмина, стоя рядом с подружкой, похожей на нее как две капли воды. Воздержавшись от комментариев, он вернул фотографию на место и направился к кухне. Бетти в этот день взяла выходной и поехала навестить родственницу, слегшую с радикулитом. Он открыл холодильник, достал банку газировки, пошуровал еще немного и нашел упаковку сыра. Упаковочную фольгу бросил на рабочем столе. Словно собака, мелькнуло у меня, он метит углы, осваиваясь на новой территории.

Добравшись до моей спальни, он удовольствовался тем, что заглянул в приоткрытую дверь. Между тем у меня царил идеальный порядок. Возле телевизора я поставила букет лилий, застелила постель свежими простынями. В комнате пахло чистым бельем и хорошими духами. Но он не стал в нее заходить. Гораздо позже я узнала, что его остановило. Он сам признался мне: «Это комната матери». В гостиной он уселся на прежнее место, отныне застолбив его за собой. Взял мою чашку, налил себе почти совсем остывшего чаю и стал пить, прикасаясь губами к фарфору, который я несколько минут назад прижимала к собственным губам. Некоторое время он сидел молча. Нарочно держит паузу, догадалась я, чтобы подчеркнуть дикость ситуации, но обернуть ее в свою пользу.

— Почему именно я? — наконец спросил он.

— Не знаю, — пожала я плечами. — Я ничего заранее не планировала.

— Ну ладно, о’кей.

— Ты согласен?

— Да. Но с тремя условиями. Вы не задаете мне никаких личных вопросов, не разыскиваете меня в дневные часы и платите мне полторы тысячи евро в месяц. Оставшуюся часть суммы — в конце года, как договорились.

— Меня это устраивает.

— Я приду завтра, с вещами. Возьму только самое необходимое.

Последняя реплика меня позабавила. «Только самое необходимое». Он уже отгораживался барьером, давая мне понять, что не собирается переезжать ко мне по-настоящему. «Держи». Я протянула ему ключ, и Арно сунул его в карман. «И последнее, — добавила я. Он настороженно обернулся ко мне, уверенный, что я приготовила ему ловушку. — Я не знаю твоего имени, и, если ты не возражаешь, буду называть тебя Арно».

Он пожал плечами: дескать, ему все равно, и испарился: секунду спустя его и след простыл.

7

Она просунула голову в приоткрытую дверь — губы поджаты, глаза пылают праведным гневом. Не лицо, а пародия на венецианскую маску, подумала я. «Мадам, подите сюда!» — вполголоса позвала она. Я спокойно отложила книгу, которую читала. «Скорее, скорее!» — торопила меня Бетти. Призрак увидела, что ли? Я прошествовала за ней на кухню, где она кивком головы указала мне на мужчину, невозмутимо изучавшего содержимое посудного шкафа. Арно достал стакан и налил себе соку. Я никого не предупредила о его приходе и понимала, что Бетти раздирают сомнения: то ли это приятель дочери, то ли крайне невозмутимый грабитель, не считающий нужным ни спасаться бегством, ни угрожать оружием. Он повернулся к нам и легонько махнул рукой: «Привет, Эжени. Вот, притащил». Возле его ног стояли желто-фиолетовая синтетическая сумка и чехол, в котором, судя по всему, хранилась гитара. Бетти перевела на меня растерянный взгляд. Она не привыкла к подобным сюрпризам. Я поймала себя на том, что едва сдерживаю рвущийся наружу смех, и решила, что это добрый знак.

Я не стала спрашивать Арно, в котором часу он придет, чтобы не мучиться ожиданием, но, разумеется, весь день сидела как на иголках. Сделала прическу, накрасилась. Два часа размышляла, что надеть, и в итоге натянула расхожие черные брюки. Без конца прислушивалась к шуму на лестнице, пытаясь сквозь толстые стены уловить гудение лифта. Всякий раз, когда включался его тяжелый механизм, у меня начинало колотиться сердце. Я проглотила половину детектива, не поняв в нем ни строчки. На что будет похож наш первый вечер — вот и все, о чем я могла думать.

Естественно, мой Арсен Люпен поднялся пешком. И сейчас как ни в чем не бывало стоял посреди кухни. До чего же он все-таки хорош! Скульптурно вылепленные скулы, подчеркивающие худощавость щек, глаза под неправдоподобно длинными ресницами, каждый взмах которых напоминает трепетание крыльев насекомого, испуганного слишком ярким светом. На шее у него висели наушники, и до меня доносились приглушенные звуки рок-музыки, понапрасну расточаемые в пространство. Он был не просто молод — он нес в себе эпоху. Улыбался как современный человек. Ходил, смеялся, дышал как современный человек. Даже волосы приглаживал жестом современного человека. Должна признаться, ощущение его неуместности на моей кухне грело мне сердце.

Я успокоила Бетти, ввиду отсутствия паники с моей стороны окончательно утратившую присутствие духа. Сказала, что сегодня она может уйти на час раньше обычного, укрепив ее в убеждении, что происходит нечто ужасное. Арно, не задав ни единого вопроса, перенес свои вещи в мою спальню и поставил возле моей кровати.

— Скоро должна вернуться моя дочь, — сообщила я ему.

— Она привыкла, что у вас ночуют мужики?

— Разумеется, нет!

Я от души рассмеялась. Вот, значит, за кого он меня принял — за одну из тех дамочек, что покупают себе общество молодых мужчин. Решил, что я тертый калач, а моя показная робость — не более чем трюк, необходимый, чтобы не спугнуть добычу У-тю-тю, иди сюда, мой сладенький… Наверное, следовало с самого начала рассказать ему о себе всю правду. Я ведь не собиралась его пугать, вовсе нет. Напротив, мне хотелось, чтобы он узнал меня такой, какая я есть. Но излагать свое резюме — непростая задача, особенно для того, кто не привык распространяться о себе. Я даже пожалела, что у меня нет под руками краткой автобиографии, не то дала бы ему почитать. Мне нужны были ясные и точные слова, чтобы он понял, с кем имеет дело, но они никак не находились.

Тогда я придумала кое-что другое. Усадила его в гостиной, подтащила к открытому шкафу стремянку и достала с верхней полки картонную коробку с сотней старых фотографий.

За всю свою жизнь я сумела заполнить всего один фотоальбом. Это занятие всегда нагоняло на меня такую скуку, что я предпочитала просто складывать снимки — без всякой системы — в большие обувные коробки. Сосуществование бок о бок всех этих разрозненных эпизодов казалось мне более романтичным. Так было гораздо симпатичней, нежели располагать их в хронологическом порядке, невольно вымарывая из памяти самые занятные моменты, потому что, когда они наступают, никто не держит в руках фотоаппарат, чтобы их обессмертить. Я порылась в груде снимков и нашла свою детскую фотографию. Черно-белую, естественно. Когда я ее вынимала, меня охватило ощущение, что я представляю собой иллюстрацию к книжке по истории.

— Это я в год. Я родилась в Булонь-Бийянкуре. Вот в этой буржуазной квартире я выросла и до двадцати одного года жила с родителями. Они оставались вместе до самой смерти, что меня всегда удивляло, потому что мать не меньше трех раз в неделю объявляла, что бросает отца. Она считала, что он ее недостоин. Мечтала стать очень богатой. А была просто богатой, и это ее безумно злило. Еще она мечтала прославиться. Но никаких талантов у нее не обнаружилось, кроме одного — постоянно быть в центре внимания.

— Уже неплохо.

— Ну да, она вполне могла бы быть счастливой.

Но ей всегда всего было мало. Отсюда — вечное недовольство. Отсюда же — ненависть к отцу, аптекарю и хорошему человеку. У них был единственный ребенок, и, мне сдается, она и его-то не слишком хотела. Родила в основном ради отца. Я слышала один раз, как она говорила, что лучше бы завела собаку.

Я поискала фотографию родителей. Мне хотелось, чтобы он увидел мою мать — Елену Великую — и убедился, какой она была красавицей. Надменной красавицей, обожавшей огромные шляпы, служившие идеальным выражением ее чудовищного самомнения. На той карточке, что я выудила, она была снята лет двадцать назад, а то и больше. На заднем плане сидел отец за фортепиано. Даже тщась понравиться матери, он не мог преодолеть робости и играл, только если она ему велела. Обычно она делала это, когда у нас собирались гости, словно говорила всем и каждому: «Вот видите, я не зря полюбила этого человека, он — артист». Именно музыкальные таланты отца помешали матери окончательно и бесповоротно бросить его. Против вальсов Штрауса она оказалась бессильна. Особенно на нее действовало сочинение «На прекрасном голубом Дунае», производившее эффект мощного транквилизатора. На фотографии мать сидит рядом с ним на скамеечке; ей примерно столько же лет, сколько мне сейчас, так что человек посторонний может принять ее за мою сестру или дальнюю родственницу. В пальцах у нее зажат мундштук — по ее мнению, курить с мундштуком шикарно, — и она улыбается в объектив: ни за что на свете она не допустила бы, чтобы ее облик был запечатлен для вечности в невыгодном ракурсе. Безукоризненная красота. Интересно, она красивее меня? Прекрати задавать себе вопросы, неутешительные ответы на которые тебе известны. Елена Великая и из могилы продолжает загораживать тебя своей тенью. У тебя до сих пор звучит в ушах ее смех. И ее излюбленная фраза, которой она потчевала всех своих гостей: «А это крошка Эжени, мой кукушонок. Трудно поверить, что она моя дочь, не правда ли?» Я быстро положила фотографию обратно и постаралась найти что-нибудь менее враждебное. Вот снимок с одного дня рождения — Жорж собирается задуть пять свечек. Разумеется, в тот день ему исполнялось не пять, а пятьдесят лет. Я допустила промашку, купив торт, посыпанный порошком какао, и в результате спустя несколько секунд — по фотографии догадаться об этом, конечно, было невозможно, — сам Жорж, стол вокруг него и сидящая рядом его сестра оказались припорошены мелкой коричневой пылью. Арно взял карточку у меня из рук.

— Кто это? Ваш первый муж?

— У меня был всего один муж.

Он удивился.

— А что с ним стало?

— Живет здесь неподалеку с другой женщиной.

— Это он от вас ушел?

— Да.

— И вы хотите ему отомстить?

— Нет, не думаю.

Он старательно шевелил извилинами, пытаясь докопаться до истинной причины своего присутствия в моем доме. Снова посмотрел на фотографию. Арно и Жорж в упор глядели друг на друга, оба в равной степени пораженные происходящим. В конце концов, что тут творится? Ни тот ни другой не имели на этот счет никакой стройной теории. Правила в этой игре устанавливали не они. Впервые в жизни музыку заказывала я.

Еще одна фотография — мой дядя Арнольд с Эрминой на коленях. Мой дядя — это было нечто. Почти двухметрового роста, с черной гривой волос и пышными усами, он ни зимой ни летом не снимал солнечных очков, ходил в расстегнутой чуть ли не до пупа рубашке и сыпал прибаутками, которые, наверное, помнил последним во Франции. Сама невинность, он обожал разговоры о сексе и во время семейных застолий без конца намекал на разгульную жизнь, которую вел исключительно в воображении. Дядя был не просто женатым человеком — он был верным мужем. Вот такая странность… Взрослые неохотно оставляли детей с ним наедине. Действительно, он запросто мог спросить у моей десятилетней дочери — причем без всякой задней мысли, — есть ли у нее дружок и дошло ли у них дело до чего-нибудь серьезного. Ему все это казалось абсолютно естественным.

— Это кто-то из ваших родственников?

— Да. Это мой дядя Арнольд.

— Надо же. Ни за что не скажешь. Он не похож на остальных. Смотрится белой вороной.

— А в твоей семье мужчины на что похожи? — в свою очередь поинтересовалась я.

Он пожал плечами:

— В моей семье нет мужчин. Во всяком случае стоящих. — Арно погрузил руку в коробку и извлек на свет мою фотографию в 25 лет. — А это кто? — спросил он. — У меня перехватило дыхание. — Кто это? — повторил он. Вопрос уже сорвался с губ, и он не успел прикусить язык: — Извините. — Мне от твоего извинения ни жарко и ни холодно, хотелось крикнуть мне. Вернее, нет. Скорее холодно.

Ну да, все правильно, я не слишком напоминала себя прежнюю. Вот ведь как бывает: меняешься настолько, что становишься чужой самой себе. Ты — молодая, та, которая всем нравилась и которую любили не в пример больше тебя нынешней, попросту исчезаешь. Согласиться с этим нелегко, но, когда тебе недвусмысленно заявляют об этом, следует признать истину.

Я забрала снимок у него из рук. Краски немного выцвели, но я отлично помнила сцену на пляже, как будто все это было вчера. Я перевернула фотографию. Рука Елены Великой твердым карандашом начертала на обороте: «Нини. Юг Франции. 1971». Большим пальцем я поскорее зажала дату.

— Это мой отец снимал, — сказала я. — Я тогда еще проводила каникулы вместе с ними. И они звали меня Нини — как маленькую девочку. Мы ездили в Жуан-ле-Пен, купаться в Средиземном море. В тот год мать надумала своими руками связать нам купальники. Тогда пошла повальная мода на вязку «рисом». Подлинный ужас начинался, стоило войти в воду. Мокрый хлопок тяжелел, а сох потом не меньше трех часов. — Я проследила за взглядом Арно: якобы привлеченный фасоном купальника, он задержался на бедрах почти обнаженной молодой женщины и пополз выше, к ее высокой груди. Но женщина на фото улыбалась как ни в чем не бывало — ей нравилось, что на нее смотрят. Да она с ним кокетничает, мерзавка. Подмигивает ему, дрянь такая. Интерес, с каким он на нее пялился, вызвал во мне приступ ревности. Мне казалось, что я таю, растворяюсь, исчезаю в старушечьем теле. Никогда бы не подумала, что можно сделаться худшим врагом самой себе. Теперь-то я поняла, почему люди хранят свои воспоминания в хронологическом порядке.

Хлопнула первая дверь, за ней вторая. Вернулась Эрмина. Чаще всего она направлялась прямиком в свою комнату, чтобы не сталкиваться со мной. Я воспользовалась этим отвлекающим маневром и забрала у Арно фотографию. Закрыла коробку и, вскарабкавшись на стремянку, убрала ее на самый верх шкафа. И бросила оттуда:

— Я хотела бы, чтобы ты перестал обращаться ко мне на «вы».

8

Пока я готовила омлет, он изучал телепрограмму. В зеркале я могла наблюдать его профиль. Прекрасное животное пребывало в покое и не возражало, чтобы им восхищались. На короткое время его изменчивый облик зафиксировался, давая мне возможность окинуть его единым взглядом. Надо же, такие темные глаза и такая бледная кожа… Под мочкой уха располагалась довольно крупная кокетливая родинка, превращая эту часть лица в вопросительный знак. Вопрос, впрочем, заключался в следующем: не является ли присутствие Арно в данном месте и в данное время стопроцентной нелепостью? Нелепость? Нелепость, нелепость, нелепость? Я выливала на разогретую сковородку яйца, когда почуяла, что задыхаюсь. Причиной удушья стало всем известное явление, именуемое панической атакой. Мой мозг зациклился на одном-единственном слове и буксовал, словно иголка проигрывателя на поцарапанной пластинке. Поврежденный механизм отказывался работать. Меня заколотила такая сильная дрожь, что я выронила деревянную лопатку на пол и смотрела, как она падает, пока ладонь, схватившаяся за ручку сковороды, покрывалась ожогом. Я чувствовала, как на коже отпечатывается след раскаленного металла. Боль перекинулась на всю руку. Нелепость, нелепость, нелепость!

Арно вытянул шею, любопытствуя, что там такое. Обычно таблетки, которые я бесперебойно принимала утром и вечером, обеспечивали мне хорошее самочувствие. Химия удерживала мои взбрыки надежнее, чем крышка кипящую воду в кастрюле. Да, мир на фоне лекарства терял в цвете, ну и что? Стоило мне проглотить очередную дозу, как окружающее утрачивало свое значение, но как раз это меня и устраивало. Я вовсе не нуждалась в сильных ощущениях. Покой — вот и все, что мне требовалось. Но происходящее этим вечером настолько выходило за рамки нормы, что я не могла не задаться вопросом. Что ты вытворяешь, Эжени? Все это нелепо, нелепо, нелепо!

Паническая атака стала физическим выражением вопроса, оставшегося без ответа. Но, поскольку я от природы испытываю ужас перед пустотой, незаполненная ячейка вызвала головокружение и, как следствие, нарушение координации движений и полнейший сумбур в мыслях. В мозгу завывал пронзительный сигнал тревоги. Тебе нечего сказать ему, Эжени. И ему тоже нечего тебе сказать. Все это — бездарная театральщина. И тебе это известно. Ты боишься подлинных причин, толкнувших тебя на этот странный поступок, не желаешь задуматься над корнем зла. За твоим вопросом скрывается другой. Почему? Почему ты хочешь, чтобы он был здесь?

Извинившись, я бросилась к себе в спальню. Немедленное решение проблемы было рядом, под рукой. Мне стоило немалых трудов ухватить синюю коробочку, еще труднее оказалось ее открыть. Скорее, Эжени, скорее! Я не хотела, чтобы Арно что-нибудь заметил, и от страха никак не могла справиться с аптечной упаковкой. Ну вот, осталась всего одна таблетка. Драгоценная таблетка, выпавшая из моих неуклюжих пальцев, покатившаяся по ковру и исчезнувшая где-то под кроватью. Я легла на живот, щекой на пол, и принялась судорожно шарить рукой по шероховатой поверхности. Сзади послышался звук шагов. Арно звал меня слегка обеспокоенным голосом. Кончиком указательного пальца я наконец нащупала крошечный шарик, загнала его под ноготь и последним усилием воли донесла до рта. Сунула под язык, заодно проглотив пару-тройку ковровых ворсинок. Таблетка мгновенно растаяла во рту, и от одного сознания того, что я успела, меня отпустило. Я быстро вскочила на ноги, и в этот момент в двери показалась его голова.

— Эжени, с тобой все в порядке? Ты не заболела?

— Э-э, ну, в общем, да… Понимаешь, я принимаю одно лекарство… Подцепила в поездке вирус. Что-то вроде малярии. Вдруг накатывает ни с того ни с сего. Но это не опасно. И не заразно.

— Где это ты ухитрилась подхватить такую дрянь?

Сама о том не подозревая, я нашла изумительную тему для беседы. Арно жаждал говорить о путешествиях. Ничего общего с Жоржем, готовым обсуждать любые вопросы, лишь бы не задумываться о наших отношениях. Арно — другое дело. Он алкал знаний, требовал точных сведений о дальних странах и неведомых пейзажах, которые в один прекрасный день откроет для себя. Его снедало такое нетерпение, что, наверное, целого земного шара не хватило бы, чтобы его насытить. Он никогда не выезжал за пределы Европы. Путешествовал автостопом. Зачем тратиться на билеты, рассуждал он, если есть люди, согласные подвезти тебя просто так?

Арно на обочине шоссе… Арно в легкой майке, со взъерошенными темными волосами, обдуваемый весенним ветерком, от которого тело покрывается гусиной кожей… Арно в наушниках, задающих ритм его движениям… Еще бы, любой захочет распахнуть перед ним дверцу. И нечего удивляться, если что-нибудь пойдет не так. Дело было на автостраде по пути в Испанию. На пункте уплаты дорожной пошлины, на шоссе А64, неподалеку от Байонны, рядом с Арно затормозило спортивное «купе». Водитель, годившийся ему в отцы, любезно пригласил его в салон. Через всю его голову, маскируя лысину, тянулась прядь седых волос, напоминая повязку на зияющей ране. Он смолил одну сигарету за другой и говорил хриплым голосом заядлого курильщика. Вот и все, что осталось в памяти Арно об этом человеке. Не успев тронуться с места, тот принялся на чем свет стоит костерить гомосексуалистов. «Если мужик ни с того ни с сего наезжает на педиков, — объяснил Арно, — все знают, чем это кончается». Вот как? Все знают, а я не знала. Плешивый водитель выбросил в окно окурок и положил руку на бедро Арно. Тот разглядел наманикюренные ногти и аж подпрыгнул. Тем временем водитель дал волю своим шаловливым пальчикам. Арно начал отбиваться, машина вильнула в сторону. «Я чуть не разбился вместе с ним». Воображение нарисовало мне жуткую картину: Арно гибнет в обществе отвратительного незнакомца. Покореженная машина, и в ней тесно прижатые друг к другу трупы двух совершенно чужих людей. Метров через двадцать машина резко затормозила. Водитель схватил Арно за шиворот и вышвырнул вон из автомобиля. Вслед полетел его рюкзак. «Я не утверждаю, что никогда не пересплю с мужиком. Откуда мне знать? Но уж точно не с таким!» К чему он это сказал? Испытывал на мне силу обольщения? Я терялась в догадках. Впрочем, не исключено, что он рассматривал опыт — любой опыт — как необходимый элемент внутреннего развития. Драка с лысым кретином, посмевшим лапать его ляжки. Возможность переспать с мужчиной. Главное — не делить события на хорошие и плохие и принимать их все как неотъемлемую часть некой обязательной программы. Вы с ним — полная противоположность друг другу. Он выбрал новизну, ты — повторение. Мало того, ты возвела повторение в ранг искусства, научившись даже самые захватывающие приключения обращать в скуку и рутину.

Моя нога попирала землю пяти континентов, но на каждом из них я умудрилась ничего не увидеть и ни с чем не соприкоснуться. Для таких туристов, как я, существуют особые правила путешествий. Наши с Жоржем отпуска сводились к посещению отелей, которые, если задуматься, были вариациями одного и того же заведения. Сверкающая вывеска с кучей звезд, тихая музыка в холле и в лифте, идеальная система кондиционирования, бассейн с хлорированной водой, расцвеченный бликами неизменно ласкового солнца… Кардинально менялся только пейзаж за окном: в прошлый раз были скалистые горы, сейчас — заливные луга. Порой я ловила себя на мысли, что это не мы путешествуем, а сам отель, словно огромный лайнер, перемещается в пространстве, предоставляя нам скромную, по нашим запросам, долю экзотики в виде очередного причудливого ландшафта. Мы никогда не удалялись на сколько-нибудь значительное расстояние от гостиницы. Воспитание и политкорректность не позволяли нам говорить об этом вслух, но в глубине души мы считали коренное население дикарями. Стоит выйти за вращающуюся дверь — и прощай безопасность. Могут украсть кошелек или фотоаппарат. Нет уж, лучше не рисковать. Портье за стойкой организовывал для нас редкие вылазки на манер сафари. В качестве добычи мы привозили банальные до тошноты историйки о местных нравах и обычаях. Ровно столько, сколько требовалось, чтобы убедить себя, что не зря потратили на поездку уйму денег.

Но даже эти убогие воспоминания вызывали в Арно живой интерес. Его любознательность не ведала пределов. Теперь, когда он понял, что держит меня на крючке, и нашел более или менее приемлемое объяснение своему присутствию за моим столом, он хотел знать все. «А что, в Аргентине в самом деле охотятся на бизонов? Я где-то читал. А правда, что в Бразилии нельзя без охраны ходить на пляж? А почему в Сенегале до сих пор не извели малярийных комаров?» Почему, почему, почему? Отвечай, Эжени. Расскажи мне про Рио, опиши фавелу и нарисуй барашка — того, что водится в Андах. Он листал меня, как словарь, рылся во мне, как в толстом атласе, и, когда мне начинало казаться, что я подцепила его на кончик вилки, мгновенно ускользал. Он обладал настоящим талантом быть одновременно везде и нигде — видимо, в этом и заключался секрет его неуловимого шарма. Он бомбардировал меня вопросами, и я испугалась, что, выжав досуха, он уйдет, бросив на пол мою пустую оболочку.

Слушай, прекрати ныть, тебя же все это приводит в восторг. Тебя расспрашивают, тобой интересуются. Ты снова чувствуешь, что существуешь, и краснеешь от удовольствия. Смотришь в глаза этого юноши и убеждаешь себя, что ему просто нравится слушать занятные истории. Но разве ты не ощущаешь, как по всему твоему телу пробегает сладостная дрожь?

Было уже довольно поздно, когда успевшая проголодаться Эрмина вышла из своей комнаты и услышала наши голоса и задорный смех Арно, которому я как раз рассказывала, как чуть не сбежала из Таиланда, потому что меня напугала летучая мышь. Дочь с независимым видом прошествовала на кухню, чтобы забрать приготовленный для нее Бетти поднос. Исключительно овощи и фрукты. Три месяца назад Эрмина обратилась в вегетарианство, во всеуслышание объявив, что ее тело отказывается мириться с каннибализмом в любой форме. Эрмина всегда внимательно прислушивалась к своему телу, поддерживая с ним нежно-доверительные отношения. Порой они сообща принимали какое-либо важное решение, навязывая мне его последствия. Так, на протяжении довольно долгого времени Эрмина и ее тело страдали от аллергии на обычный шампунь, отдавая предпочтение его доисторическому предку, которым увлекались молодые девушки моего поколения, — сухому шампуню. Она обильно посыпала голову белым порошком, оставляя по всему дому сугробы искусственного снега, и боже упаси сделать ей замечание! Чуть позже спустя Эрмина и ее тело пришли к мнению, что в доме слишком сухой воздух, в результате чего во всех комнатах появились увлажнители, превратившие квартиру во влажный тропический лес. Справедливости ради уточню, что я всегда позволяла ей чудить сколько вздумается, вместо того чтобы кидаться в бой с целью убедить, что даже ее драгоценное тело может ошибаться.

Она вошла в гостиную, и мы умолкли. Она поднесла руку ко рту и принялась задумчиво грызть ноготь. Эрмина всегда так делает, если ей кажется, что происходит что-то не то. От беспокойства она поедает самое себя — совсем чуть-чуть, — и это единственная форма каннибализма, которую она все еще приемлет. Вдруг она всем корпусом повернулась ко мне.

— Кто это? — спросила она, не удосужившись даже указать на Арно.

— Мой друг.

— Ты с ним спишь?

— Нет.

— Значит, собираешься спать?

— А ты что, имеешь обыкновение спать со всеми своими друзьями? — вопросом на вопрос ответила я.

Эрмина закатила глаза и глубоко вздохнула. Покрепче ухватила поднос и удалилась в свою берлогу.

Я с улыбкой посмотрела на Арно, надеясь на сообщничество, но он отвел глаза в сторону. Чары, навеянные мечтами о путешествиях, развеялись. Моя дочь вынудила нас совершить аварийную посадку. Меня снова охватил страх перед наступающей минутой. Что будет, когда неловкость ситуации достигнет пика, нос к носу столкнув нас в узком пространстве одной постели?

Пора спать, сказала я ему. Он немедленно выпрямился на стуле и окатил меня ледяным взглядом. Меньше всего я хотела его пугать. Я ведь ничего от него не ждала. Но слов, которые объяснили бы ему это, не находилось, и я замолчала. Проскользнула в свою спальню и поскорее натянула до ужаса старомодную ночную сорочку, всю в ленточках и кружевцах. Обычно я спала голой. Я выключила свет и замерла в ожидании. Он угрем юркнул под одеяло и сейчас же затерялся на другом краю моего маленького континента.

Я лежала, не смея шевельнуться, как, впрочем, и он. Наверное, размышлял, что должен делать, чтобы отработать свое жалованье. Я всем сердцем надеялась, что ничего не произойдет, и, дабы склонить его к бездействию, довела свою неподвижность до того, что перестала дышать. Как два враждующих зверя, мы затаились в темноте, следя друг за другом. Каждый ждал нападения и готовился перед лицом смертной угрозы сдаться на милость победителя. Издалека донеслось воркование горлицы, и я подумала, что ночь без сна и без движения обещает быть долгой. Мысленно я воссоздавала облик его молодого тела, стараясь проникнуться сознанием того, что рядом со мной лежит юность. Я угадывала ее формы и чуяла ее страх, словно подсмотрела сны Арно, исполненные сожалений, которые не замедлят перекочевать в явь. Его дыхание замедлилось. Алкоголь взял верх над бдительностью, притупив волю к сопротивлению и оставив его беспомощным перед надвигающейся катастрофой. Ни на миг во мне не вспыхнуло желание. Несмотря на смятение, я не могла забыться, внушить себе, что ничего особенного не происходит, разделить с ним его сон и эту самую невинную из ночей. Конечно, ты не можешь. Потому что у тебя в голове бродят совсем другие картины. Признайся, ведь бродят? Ведь тебе видится всякое? Рано или поздно, но тебе придется в этом сознаться. Ты не та, кем себя считаешь. И защищаешь ты в первую очередь себя. Но только крепостные стены, которые ты вокруг себя возводишь, никогда не станут достаточно прочными.

По правде говоря, я прекрасно знала, во что превращается тело женщины моего возраста, когда она перестает следить за собой. Знала, что мои волосы без ухода мгновенно собьются в воронье гнездо. Что черты лица утонут в складках кожи и разъедутся в разные стороны, как на портрете кубиста. Знала, что все мое существо пропитает запах старости, запах приближающейся смерти, которая потихоньку пожирает тело изнутри и при первой возможности вычеркивает нас из человеческих списков. Мне представилось, как среди ночи Арно открывает глаза и в ужасе отшатывается перед чудовищным видением того, что жизнь вытворяет с женщинами. Да, есть на свете вещи, о которых молодость имеет право не знать.

Я лежала на правом боку, подогнув под себя руку, которая уже затекла. По онемевшей конечности поползли мурашки, но я боялась пошевелиться и нарушить установившийся между нами хрупкий мир.

Медленно и осторожно, как иллюзионист, показывающий сложный фокус, я выбралась из своего теплого гроба. Отказавшись от своих неотъемлемых прав, отправилась спать на диван.

9

Первым делом он начал метить территорию. Арно курил легкие сигареты, но курил довольно много, и всего через несколько дней все шторы и занавески в квартире пропитались табачным духом. Я не возражала, полагая, что подобным образом он пытается завоевать враждебную страну и хоть чуть-чуть приспособить ее к себе. Мне даже понравилось, возвращаясь в квартиру, вдыхать противный запах, потому что он свидетельствовал о том, что здесь живет Арно, что с минуты на минуту он, весело насвистывая, явится домой. Отныне этот запах стал для меня символом лихорадочного возбуждения, связанного с ожиданием.

Эрмина ничего не сказала. Она вообще перестала со мной общаться. Я почти не обратила на это внимания — она и без того не баловала меня разговорами. Однако от меня не укрылось, что она исподтишка наблюдает за варварским вторжением чужака. Я слишком хорошо изучила свою дочь, чтобы отбросить всякие сомнения: перемирие не затянется; она лишь выбирает наилучший угол атаки и прикидывает, какую из сложившейся нештатной ситуации можно извлечь выгоду. Удивляло меня другое. Того, чего я больше всего опасалась, так и не произошло. А боялась я одного: что присутствие в доме молодого мужчины превратит нас с дочерью в соперниц, а уж этого я бы точно не вынесла. Пусть Эрмина меня не любит, ладно, но вступать в войну против родного ребенка казалось мне противоестественным. Подобное извращение не только не возвышало меня в собственных глазах, но и вызывало отчетливое омерзение. С течением дней во мне все больше крепло убеждение, что Арно разделяет мою позицию и что вдвоем нам с ним удастся постепенно разрядить обстановку и направить наше существование в спокойное русло.

Я глядела на него и не могла наглядеться. Раскусила я его сразу — он принадлежал к разряду мужчин, создающих женщинам проблемы. Во всей его повадке сквозила небрежность, словно он, понимая, что вызывает всеобщее восхищение, позволял любоваться собой издалека, хотя лично ему это не доставляло особенного удовольствия. Он производил впечатление человека, которому никто не нужен, хотя специально никого от себя не отталкивал. Его внутренний мир подпитывался образами и мыслями, известными ему одному, — догадаться, о чем он в ту или иную минуту думает, было невозможно. Он напоминал гладкую стену, на которую нельзя взобраться. По моей квартире он передвигался кошачьей походкой. Вскакивал на стул, исследуя полки книжного шкафа, стоя перелистывал несколько страниц и спрыгивал вниз, порой так и не взяв ни одной книги. Иногда он подходил ко мне с томом в руках и вслух читал понравившийся ему отрывок — не потому, что хотел меня развлечь, а просто потому, что я оказалась рядом. «Он зашел со двора, тощий, угловатый. Шагал быстро, явно в плохом настроении. Выглядел бледным. Поначалу он испугался. Затем страх исчез. Я показала ему море». Ему нравились рассказы, героем которых мог бы быть он сам. Затем он присаживался на полудиван в библиотеке и издалека смотрел в окно. «Надо съездить в Трувиль, — говорил он. — Хороший город, особенно когда идет дождь». Не знаю, то ли он намекал, чтобы я его туда свозила, то ли ставил меня в известность о том, что когда-нибудь обязательно отправится в этот город слушать шум дождя. Именно это ощущение внутренней свободы делало его неотразимым, и я могла только гадать, как много сердец он разбил, даже не отдавая себе в том отчета.

В физическом смысле я держалась от него на расстоянии. По вечерам повторялся ставший привычным ритуал: я ложилась рядом с ним и ждала, пока он не уплывет в ту страну, куда мне не было доступа. Постепенно я вошла во вкус, полюбила слушать, как его дыхание волнами разбивается о стены моей спальни. Полюбила предугадывать мгновение, когда его дух ускользнет от меня, оставив тело слабым и беззащитным. На меня снисходила безмятежность; его покой служил мне умиротворением. Я знала, что, проснувшись, обнаружу, что Арно здесь, что он никуда не исчез, валяется в постели, пока я жарю яичницу ему на завтрак. Уверенность в завтрашнем дне наполняла мое сердце счастьем. Заключенный договор освободил нас от самой неприятной стороны человеческих отношений — неизвестности.

Я никогда не спрашивала, что он делает днем. Утром, провожая его, представляла себе, что он идет в ресторан — мне хотелось думать, что он находится в знакомом мне месте. Даже выпуская из дому, я не желала терять его из виду. Он возвращался к семи часам, никогда не жульничал со временем. Вечера мы проводили с восхитительной простотой, наедине — он и я. Смотрели фильмы, вкусно ужинали, а затем непременно, словно дали обет, склонялись над большой картой, которую Арно принес с собой вместе с другими вещами. Он аккуратно разворачивал ее, раскладывал на ковре в гостиной и, вооружившись черным фломастером, отмечал крестиками города, посетить которые вскоре намеревался. Сидя у подножия мира, он тыкал пальцем в какой-нибудь крошечный уголок земли, и глаза его загорались. «Чьяпас! — восклицал он. — Край ацтеков и конкистадоров! Там наверняка полно неоткрытых кладов! А ты знаешь, что в 1994-м индейцы устроили восстание, чтобы вернуть себе независимость?» Честно говоря, я про это помнила. Помнила голос телекомментатора и жуткие кадры разрушений на фоне буйной зелени, помнила мужчин в масках, угрожающим тоном перечислявших свои требования. Для меня 1994-й год — не такая уж давняя история. Только не говори об этом ему, Эжени. К чему лишний раз напоминать, что вас разделяет тридцать лет? Когда мы были вместе, я внимательно следила за собой, избегая употреблять слова, способные пошатнуть установившееся между нами взаимопонимание. Меня не покидало ощущение, что он меня приручил, превратил рутину повседневности в удовольствие, оживил мертвый циферблат часов моего существования, придал смысл каждому вечеру и каждому утру моей жизни. «Ты только представь себе, Эжени, в Чьяпас растут тропические леса!» И я вслед за ним послушно представляла себе и Чьяпас, и тропические леса.

Когда сгущались сумерки, пряча нас от чужих глаз, он брал в руки гитару. Поначалу я боялась, что он начнет потчевать меня всяким старьем, уверенный, что это музыка моей молодости. Я никогда не принадлежала к своему поколению, чувствовала себя изгоем в любой компании и не знала ни одной песенки из тех, что мои ровесники вытвердили назубок, как молитву. Я так и не смогла полюбить «Битлз», не смогла полюбить «Роллинг стоунз». Даже Симону с Гарфункелем не удалось растопить мое сердце и примирить меня с десятилетиями, которые, если верить расхожему мнению, являли собой лучший период моей жизни. Ничто на свете не вгоняло меня в такую беспросветную тоску, как эти мелодии, служившие напоминанием того, сколько я всего упустила. Как-то раз, я уже забыла, где точно это было, мы сидели вокруг костра и пели песни. Мне не хотелось быть белой вороной, и я стала делать вид, что пою вместе со всеми. Шевелила губами, пыталась вставить словечко-другое. Но парень, что сидел справа от меня, его звали Венсан Бижоль — мы всегда помним имена людей, нанесших нам смертельную обиду, — раскусил мою хитрость. Он начал хохотать, тыча в меня пальцем, и приглашать остальных присоединиться к его идиотскому смеху. В тот момент я умерла.

Но Арно было плевать на политес. Он играл музыку, которая нравилась ему самому. Чаще других повторялась одна песня. Разумеется, я не помнила, как звали ее исполнительницу, помнила только первую строчку: «Once I wanted to be the greatest[2]». Песня была трудная, ноты скакали и прыгали, складываясь в причудливый рисунок. Арно не старался точно воспроизвести мелодию, он лишь пытался передать изначально заложенную в нее прелесть. В исполнении Арно песня приобретала неожиданную привлекательность — она не была ни грустной, ни веселой. В ней, как в зеркале, отражались те чувства, что я испытывала в ту самую минуту, когда он ее запевал. Наверное, в глубине души у меня спала неведомая мне самой печаль, потому что каждый раз, стоило мне заслышать ее звуки, откуда-то изнутри во мне поднималась удушливая волна слез. Я отворачивалась, чтобы Арно не увидел подозрительного блеска моих глаз. Ты просто дура, Эжени. Разнюнилась, как студентка. Только сопливые девчонки плачут над песнями.

10

Картинка дрожала и расплывалась, словно сбилась настройка или помехи исказили сигнал. Кажется, сейчас я полностью ослепну и, объятая мраком, рухну вниз. Тут мне и конец придет. Мое неуклюже распластанное тело подберут с расчерченного идиотской шахматной клеткой плиточного пола, и Арно лично предаст мой прах земле. Кретинка, за каким дьяволом ты сюда явилась? Ты знала, что тебе здесь нечего делать! И еще удивляешься, что тебе стало дурно! Уходи немедленно, пока не поздно! Неужели ты так и не научишься говорить им «нет»? Я спросила у знакомой рыженькой официантки графин воды и быстро проглотила таблетку. Марисса с Лорой настояли, чтобы мы встретились в ресторане, так что я на миг даже испугалась, уж не заподозрили ли они чего-нибудь. Меня буквально раздирало изнутри противоречивое желание: я хотела рассказать им обо всем и в то же время боялась проболтаться.

Его не было. Не было нигде. Только лысый коротышка и рыженькая. Я и разволновалась, и успокоилась. Чувствовала себя и радостной и грустной. Здоровой и больной. Скорее бы подействовала таблетка — пока не треснет по шву моя душа. При каждом хлопке двери я вытягивала шею, пытаясь разглядеть, что творится на кухне, но с моего места ничего не было видно. Тогда я встала и, шатаясь, как пьяный корабль, двинулась в сторону туалета. Поравнявшись с кухонной дверью, толкнула ее. Лысый недовольно нахмурил брови: «Вам направо, мадам. Там же написано». Я извинилась. На кухне его тоже не было. В туалете я плеснула себе в лицо водой, от которой пахло известкой. Выглядела я ужасно — глаза как у тухлой рыбы. Итак, он бросил работу в ресторане. Ну да, все правильно, я же давала ему деньги, зачем ему работать? Следовательно, отныне он располагал свободным временем. Огромным количеством часов, которые мог бы проводить со мной. Мы могли бы вместе заняться массой вещей. Каких, например? Да он с тобой подыхает со скуки. По утрам не успеет будильник прозвонить, как он уже натягивает куртку и убегает сломя голову. Куда угодно, лишь бы подальше от твоей квартиры и от тебя. Я проглотила еще таблетку, решив, что имею дело с форс-мажором. Доктор Ламарк разрешил принимать по две таблетки, но только в случае форс-мажора.

К тому времени, когда подтянулись мои подруги, я воспринимала окружающее в замедленном темпе. Даже звуки казались вытянутыми в длину. Марисса явилась в белом меховом жилете, с рассыпанной поверху гривой темных волос. Высматривая меня, она поводила носом. Лора следовала за ней по пятам. Вот она, свора, и вожак — впереди. Я поглубже вжалась в сиденье стула, неожиданное ставшее мягким, как вата, и надежным, как кокон. Поняв, что они меня заметили, хотела было улыбнуться, но это потребовало бы слишком больших усилий. Старшая волчица уселась напротив меня, вторая пристроилась сбоку.

— Как дела, Эжени? Извини за опоздание. Искала место для парковки.

— Она чуть не подралась с одним типом, который хотел ее потеснить. Я уж думала, дойдет до рукопашной. Но ты же знаешь Мариссу — когда она за рулем, ей сам черт не брат.

Они дружно засмеялись, обнажив белые клыки. Существует особая процедура, не позволяющая членам одного и того же волчьего семейства перегрызться между собой. Она называется порядком старшинства. Каждая особь занимает внутри стаи отведенное ей место. Если волк более высокого ранга вступает в конфликт с волком более низкого ранга, последний обычно уступает первому без борьбы. Я слышала про это по телевизору.

— Эжени, ты уверена, что с тобой все в порядке? Ты как-то странно выглядишь. Такая бледная…

— Все просто прекрасно, — четко проартикулировала я, но слова во рту сбивались в комок жвачки.

Старшая волчица обнюхала меня. Ее хищные глаза так и рыскали по моему лицу. Она явно что-то учуяла. Попросила принести кусочек сахару: «На-ка, погрызи. Тебе полегчает». Я успела пробормотать, что недавно сменила снотворное и, пожалуй, новый препарат для меня слишком силен. К тому же я не потрудилась прочитать перечень противопоказаний. Я швырнула ей это объяснение вместо кости — на, подавись, только оставь меня в покое. К сожалению, я знала, что этого ей хватит ненадолго.

Они заказали по салату и, как обычно, затрещали. Я смогла спокойно вернуться к своим мыслям, еще раз отметив, что Арно в ресторане нет. Его имя я даже про себя произносила с опаской, боясь, как бы они не подслушали и не засыпали меня вопросами, к которым я была не готова. Ну что ж, шептала я сама себе, его здесь нет, но это даже к лучшему. Я обязана уважать условия нашего соглашения. Нам вовсе ни к чему знать друг о друге все. В отношениях вполне может оставаться доля тайны — это вполне приемлемо, если обе стороны признают ее необходимость. Всем влюбленным следует придерживаться этого правила, что гораздо разумнее, чем выпытывать друг у друга каждую мелочь, выведывать все — что было, есть и будет, пытаясь составить из осколков мозаики оскорбительно искаженную картину чужой души. Никто не способен в полной мере познать другого, поэтому за каждым должно оставаться право на секреты. И нечего лезть туда, куда тебя не приглашали.

Трудность заключалась в риске столкнуться где-нибудь случайно. Заметив на другом конце улицы Арно, я наверняка почувствовала бы себя предательницей. Кроме того, не исключено, что я бы его просто не узнала. Да, я приручила его, но лишь в ограниченном пространстве. Меньше всего на свете мне хотелось бы застать его в компании приятелей, подсмотреть, как он смеется или размахивает руками, рассказывая анекдот, не предназначенный для моих ушей. «Кто же он на самом деле?» — пришлось бы мне спросить себя, тем самым поставив под сомнение все спокойствие проведенных вместе недель, на протяжении которых мы умело разыгрывали карту молчания. Открылась дверь, пропуская внутрь молодого парня. Он, вздрогнула я на своем слишком мягком сиденье и опрокинула стакан с водой. Если он тебя здесь увидит, решит, что ты за ним шпионишь. Но нет, я обозналась. Это был просто молодой парень, не значивший для меня ровным счетом ничего.

Волчицы обменялись обеспокоенными взглядами, а затем дружно уставились на меня. Марисса положила на стол локти и соединила кончики пальцев: «Эжени, ты должна нам рассказать. Мы знаем, что ты переживаешь. Тебе нелегко, но, если ты будешь продолжать молчать, ничего не изменится».

Ничего не говори, особенно этим двум хищницам. Попробуй только открыть рот, Эжени, и тебе каюк.

— Мы же твои подруги, — с нажимом произнесла Лора и накрыла мою ладонь своей когтистой лапой.

Ты только посмотри, как им не терпится наброситься на твою тайну. Они изголодались, они жаждут свежей крови. Они сожрут Арно и косточек не оставят.

— Вы уж меня простите, но что-то я неважно себя чувствую. Хорошо бы прилечь… Пожалуй, мне лучше вернуться домой. Вы меня не проводите?

Очень хорошо, просто отлично. Молодец, продолжай и дальше притворяться, что ты тоже из их стаи. Требуй помощи от вожака, усыпи их подозрения. Вот наилучшая тактика.

— Лора, побудь с ней минутку, — приказала Марисса. — Я сейчас расплачусь, и двинемся.

Обе одновременно встали из-за стола, помогли мне подняться и повели, подставив плечи. Так они дотащили меня до самого дома. Я извинилась, что не приглашаю их войти. Поклялась, что мне уже лучше, что дурнота на свежем воздухе отступила, что мне надо немного поспать и что я, разумеется, сразу им перезвоню. Повезло мне с подругами — такие заботливые. Они в последний раз обнажили клыки, изобразив похожие на звериный оскал улыбки, и удалились с чувством выполненного долга.

11

Можно ли утверждать, что твое сознание всегда остается чистым и ясным, что ни одна безумная мысль, рожденная воображением, не способна его замутить? Это сложный вопрос. Ты, конечно, можешь сопротивляться, но сам факт сопротивления свидетельствует о наличии препоны, о том, что в твоей душе идет битва между светом и мраком. Как-то ночью я задержалась немного дольше обычного. Здравый смысл велел встать и уйти, но мне не удавалось заставить себя подняться. Он спал глубоким сном, и я вдохнула его мальчишеский запах. Рот у него чуть приоткрылся, губы отвисли, — он выглядел совершенно беззащитным. Мне захотелось прикоснуться к его коже. Где-то я вычитала фразу, запавшую мне в память: «Нравственность несчастных женщин — чрезвычайно хрупкая игрушка». А может, я нигде ее не вычитала, а сама сочинила. В этом и заключается главный недостаток — или главное достоинство? — моих пилюль: реальность вокруг меня постепенно стирается. Как бы там ни было, фраза крутилась у меня в голове огромным слоганом, призванным объяснить, что именно в ней происходит. Из-за царившей в комнате темноты вся сцена выглядела особенно странно. В ночном сумраке, вдали от посторонних глаз, мне было проще протянуть к нему руку. Кто бросит в меня камень? Давай, Эжени, не трусь! Ты же сгораешь от желания сделать это! Я позволила руке медленно, очень медленно, начать движение — так, словно она мне не принадлежала и действовала самостоятельно. Дышать я почти перестала. Молодая кожа. Не так просто вспомнить, каково это. Придется долго рыться в воспоминаниях. Жоржа, например, я, как ни силилась, уже не могла вообразить себе лишенным груза лет. Забыла, что когда-то и он был похож на этого, юного. Накопленные за всю жизнь образы смешиваются, накладываются друг на друга и взаимно аннигилируются, оставляя ощущение настоящего. Жорж — пожилой человек, и этим все сказано. Ну, давай, Эжени, смелее, ты почти у цели.

Мой указательный палец добрался до его руки, и меня обожгло, словно я сунула его в костер. Отчаянно труся, я уговаривала себя, что, если он вдруг проснется, я сделаю вид, что дотронулась до него случайно, спутав во сне с исчезнувшим мужем. В конце концов, я тут ни при чем, это мои жадные пальцы легонько пробегают по гладкой эластичной поверхности. Я ведь не делала ничего дурного? Никому не причиняла неудобств, даже ему, потому что он ничего не ощущал. И вдруг меня словно обожгло: наверняка нечто в этом роде твердят сексуальные маньяки, уговаривая себя, что никому не делают больно, ведь жертва ничего не ощущает. Но рядом со мной лежал не кто-то, а вполне реальный молодой мужчина, которого я, не спрашивая разрешения и избегая называть вещи своими именами, ласкала. Арно неожиданно повернулся во сне, и я быстро отползла назад, изо всех сил сдерживая судорожное дыхание. Как я ни напрягала взгляд, в темноте не могла понять, проснулся он или нет. Меня захлестнуло чувство вины, лишая остатков самоуважения. На цыпочках, словно преступник, только что надругавшийся над ребенком, я вышла из спальни. Слишком поздно. Ты уже попробовала на вкус эту восхитительную кожу. Желанию нельзя дать обратный ход.

Вытянувшись на диване, я разглядывала, как ночь всеми оттенками серого рисует на потолке предвестье зари. Кончики пальцев еще хранили память о нежной плоти. Я чувствовала себя грязной и давала себе тысячи клятв. Дальше я не зайду. Ни за что, никогда. Очнувшись, я обнаружила, что он входит в гостиную — в сорочке, распахнутой на запретной груди. Я не знала, куда девать глаза, как спрятать свое смятение. Он открыл окно и закурил сигарету. Оперся о подоконник в такой привычной и доверительной позе. Обернулся и спросил: «Хорошо спала?» Мне показалось или в уголке его губ в самом деле мелькнула заговорщическая улыбка, мгновенно растаявшая в облачке дыма? Я уже ничего не понимала. Знала одно: сомнение вернется. Больше ни за что. Никогда. Никогда не говори никогда. Я села и с невозмутимым видом сунула свои грешные руки в карманы халата.

12

Я задыхалась. От усталости меня шатало, по всему телу ручьями струился пот. Измученные мышцы, заключенные, как в тюрьму, в ткань дурацкого наряда, дрожали. Но я жила. Сердце гнало по жилам кровь в ритме бешеного вальса, плевалось кровью, как рехнувшийся насос, заставляя горячую жидкость стучать в висках. От голода в животе образовалась дыра, и я вдруг осознала, что у меня есть живот, есть голени и ляжки — целый человекообразный механизм, которым я могу управлять. Механизм, слишком давно пребывавший в загоне, словно старый сломанный электроприбор, заброшенный на чердаке.

Чудить — так по полной программе, и я решила подняться по лестнице пешком. Это было трудное восхождение. Ноги меня не держали, пришлось встать коленками на ступени. Ты только посмотри на себя, тебя же сейчас инфаркт хватит. Побегать захотелось? В твоем-то возрасте? За кого ты себя принимаешь?

С каждым шагом азарт из меня улетучивался. До своей площадки я добралась уже полной развалиной. Руки тряслись так, что я не меньше двух минут ковырялась в замке, прежде чем сумела справиться с ключом. На звук захлопнувшейся двери ко мне повернулись три головы — одновременно, как по команде. Шесть глаз, прикрытых темными челками, уставились на меня с удивленным осуждением. Трибунал молодости. Эрмина сидела в компании двух совершенно одинаковых подружек — они смотрели по телевизору музыкальную передачу. «Это моя майка и мои спортивные штаны», — соизволила заметить дочь. Вся троица в одну и ту же секунду подняла брови — словно кто-то повернул выключатель. Девицы затрясли головами, украшенными конскими хвостами, — в знак крайнего неодобрения. Я бревном рухнула на кровать.

Сегодня утром, проводив Арно, я отчетливо поняла, что больше не могу целыми днями сидеть сложа руки в ожидании его возвращения. Это было выше моих сил — терпеть бесконечно тянувшиеся до вечера часы, запрещая себе то и дело смотреть на еле ползущие по циферблату стрелки, словно сговорившиеся с коварным временем, чтобы оно тащилось как можно медленнее. Нет, время определенно играло не на моей стороне. Оно издевалось над моим нетерпением. Знай себе тикало, механически отсчитывая секунды, и ему было глубоко наплевать на меня и мои муки. Что же делать, спрашивала я себя. Первым на вопрос ответило тело. Ему не сиделось на месте. Глаза и руки отказывались повиноваться, когда я пыталась взяться за книгу или включала телевизор. Неподвижность стала тяжелым испытанием. Меня окатывало жаром; в висках стучало — мигрень заводила свою старую песню. Тогда-то, устав бороться с лихорадочным возбуждением, я и вспомнила об оздоровительном беге. В жизни не практиковала ничего подобного, но тут вдруг решила, что это именно то, что мне нужно, во всяком случае, бег поможет насытить двигательный голод. Оставалась одна проблема — у меня не оказалось подходящей одежды.

Эрмины дома не было, и я отправилась порыться у нее в шкафу. Заходя в ее комнату, я всякий раз ловила себя на ощущении, что вламываюсь в чужое жилище. Прекрати, Эжени, ты у себя дома. Не позволяй собственной дочери помыкать тобой. Ты что, забыла, что мать — полновластная хозяйка в квартире, что это она говорит детям, что можно, а чего нельзя? Может даже, единственная подлинная радость материнства как раз в том и состоит, что ты делаешь выбор за других, принимаешь за них решения и навязываешь им свою волю. Шкаф дочери служил идеальным олицетворением ее образа жизни — полный бардак, кораблекрушение после бури. Дверцы, похоже, стояли распахнутыми как минимум пару последних лет — закрыть их не представлялось возможным, так как наружу выпирали груды тряпок всех расцветок. Впрочем, я не могла не признать за дочерью определенной последовательности в действиях. В качестве жизненного принципа она выбрала анархию и упорно применяла его во всех без исключения областях своей деятельности. Если бы мы с ней встретились при других обстоятельствах, например были ровесницами, не связанными вопреки собственной воле узами крови, как знать, может, я бы даже оценила ее индивидуальность. Я потянула к себе майку с надписью «Голосуй за демократов» — любопытно, она в курсе, кто такие демократы, или полагает, что это название рок-группы, — попутно обрушив кучу барахла. Равнодушно пожав плечами, я пошарила на соседней полке и нашла спортивные штаны ядовито-зеленого цвета. Вернулась к себе в спальню и на дне своего платяного шкафа разыскала два образца античного искусства — пару кроссовок, купленных мной где-то в восьмидесятые и с тех пор брошенных за ненадобностью. Три розовые полоски по бокам успели покрыться плотным слоем пыли. Узковатые дочкины брюки я натянула не без труда. Торопливо собрала волосы в конский хвост. Меня переполняло желание поскорее отправиться бегать, и я не собиралась рисковать, слишком затягивая сборы, — всплеск энергии мог и угаснуть. Бетти стояла с разинутым ртом и следила за мной инквизиторским взором. Набросив на плечи оранжевую нейлоновую ветровку, я выскочила из квартиры. Мне предстояло наверстать годы инерции, и по улице я помчалась большими скачками.

Цель перед собой я поставила вполне реалистичную: выкидывая вперед ноги, добежать до Люксембургского сада. Мне требовалась точка финиша, некий достижимый горизонт. Если придется помучиться, что ж, пусть, я не возражала — но только ради торжества победы. Кто вообще способен бежать просто так, в никуда, тратя усилия ради усилий? Под легкую куртку забивался ветер, заставляя ее хлопать у меня на спине. Меня не покидало ощущение, что я, наклонив голову, кидаюсь на невидимого врага, который уперся ладонью мне в лоб и вознамерился во что бы то ни стало помешать мне добраться до сада. В своем безобразно пестром одеянии, лохматая, ты похожа на комический персонаж дурацкого карнавала.

Во время физической активности поджелудочная железа перестает вырабатывать инсулин, и мышцы черпают энергию в жировых запасах организма. Проведенные перед телеэкраном долгие часы не прошли бесследно — у меня в голове скопилась масса совершенно бесполезных на первый взгляд сведений, которые в нужный момент вдруг вываливались из памяти на манер отрыжки. Природная склонность к ипохондрии превратила меня в светило медицинской науки. Как только моих ушей достигала любая информация, относящаяся к здоровью, в мозгу включался некий автономный механизм, немедленно ее регистрировавший. Порой я задавалась вопросом: а стоит ли так уж держаться за то растительное существование, которое я веду? Что мешает мне положить конец однообразию дней, заполненных одними и теми же скучными занятиями? Почему я так ими дорожу? И приходила к выводу, что все дело в парадоксальности человеческого естества.

Старушка с собачкой на поводке (ты хочешь сказать, женщина еще более старая, чем ты? Не забывай, Эжени, что отныне вы с ней принадлежите к одной возрастной категории), одним словом, очень пожилая дама, выгуливавшая собаку, остановилась поглазеть на мой бег. «Молодец, девчонка, так держать!» — крикнула она.

Я минут десять неслась, не сбавляя скорости, пока не почувствовала боль во всем теле сразу. Воздуха не хватало. Наверное, следовало бы остановиться, но я уже начинала терять ощущение пройденной дистанции и продолжала двигаться по инерции. Я перестала обращать внимание на свое отражение в витринах, между которыми проскакивала гигантским зеленым кузнечиком, выглядевшим еще более гротескно из-за кривизны стекол. Даже о боли я понемногу забывала, постепенно переходя в состояние, близкое к парению, в котором каждый шаг совершается сам по себе. Мелькавший мимо пейзаж сливался в одно пятно, а цель по мере приближения к Люксембургскому саду делалась все более расплывчатой. В мозгу засел один, но очень упорный вопрос: Эжени, за чем ты бежишь? В этом вопросе таился глубокий смысл. Он был мне неприятен, но это не отменяло его важности. Нет, не случайно я вышла на улицу. Наверное, я очень хотела, пусть единственный в жизни раз, но выиграть забег. Первой пересечь финишную прямую. Или я просто тщилась повернуть время вспять, восполнить безвозвратно потерянные часы и минуты? Меня раздирало желание бежать все быстрее и быстрее — как знать, может, я до чего-нибудь и добегу. Я слишком давно не финишировала — ни в чем. И надеялась, что ответ ждет меня в конце пути. Эжени, за чем ты бежишь? Я знала, что для решения этой задачи потребуются многие часы упорных тренировок.

13

Как-то вечером он явился немного позднее обычного. Я уже не меньше получаса сидела, не отрывая взгляда от циферблата часов. Уговаривала себя не считать каждую минуту и не внушать себе, что его исчезновение окончательно. Я прекрасно понимала, что ему со мной скучно — чем дальше, тем скучнее, — значит, мне следовало совершить нечто такое, чтобы ему стало ясно: им здесь дорожат, он здесь не чужой. Кое-какие признаки я начала замечать уже несколько дней назад, например томительные взгляды, которые он бросал за окно, словно завидовал тем, кто свободен идти куда угодно. Но вот хлопнула дверь, и сердце бухнуло у меня в груди. Он глядел угрюмо, перебегая глазами с предмета на предмет, но даже сердитый вид ему шел. Покрутившись немного в сразу ставшей тесной гостиной, словно хищник в клетке, он сказал: «Эжени, пора отсюда выбираться». Н-да. С него разом слетела изрядная доля восхитительной невозмутимости.

— Ты что, боишься, что нас увидят вместе? — в ответ на мое молчание спросил он.

— Нет.

— Тогда какого черта мы каждый вечер торчим в четырех стенах?

— Не знаю.

— Я так больше не могу. Ты делай что хочешь. Но мне надо проветриться!

— Подожди.

Он сдернул с вешалки в передней свою черную кожаную куртку. Я поплелась за ним. По лестнице он летел сломя голову, как будто удирал от чего-то омерзительного. С трудом, но я нагнала его. По улице мы пошли рядом, степенной походкой. Наши каблуки цокали по асфальту, словно шагали не мы двое, а военный отряд в миниатюре. Мне не хотелось от него отставать. Чем дальше мы уходили от квартиры, тем быстрее улучшалось у него настроение. Весело глянув, он взял меня за руку: «Тебе не будет стыдно, если мы пойдем так?» Я растерялась, не зная, что ответить. «Ты боишься того, что о тебе подумают люди, Эжени. Это нехорошо». И вдруг принялся подпрыгивать, тряся меня за руку, как мальчишка, возвращающийся из школы: «Давай, Эжени, шевелись! Я пить хочу, умираю!» Он по-прежнему не отпускал мою руку, и я отлично видела заинтригованные взгляды, которые бросали на нас прохожие. Мне стало жарко, и я сунула свободную руку в карман, где хранилась моя спасительная коробочка. Легонько потрясла ее: тихий перестук таблеток помог мне прийти в себя. Мимо проходила пожилая пара; при виде нас оба подняли брови и обменялись изумленными взглядами. Мы приближались к бульвару Сен-Жермен, народу на улице стало больше, и Арно все крепче сжимал мою ладонь. Возле кафе «Де Маго» он остановился и потащил меня внутрь.

Все без исключения посетители ринулись на нас как стая насекомых. Даже те, кто делал вид, что ничего не замечает, исподтишка пожирали нас глазами. Наверное, для них это было нечто вроде игры — сидеть и выискивать во вновь входящих всякие странности. Ладно, без паники. Какое мне до них дело? Все равно я никого тут не знаю. Быстро оглядевшись, я убедилась, что мое предположение соответствует истине. Да уж, с твоей везучестью все возможно. У тебя ведь с детства талант к мини-катастрофам — вечно попадаешь в идиотские ситуации, нелепые, но обидные.

В более молодые годы, когда я еще не стала такой затворницей, мне случалось заходить сюда с Жоржем, любившим пропустить стаканчик виски «Лагавулин» и выкурить сигару. Поэтому я в любую минуту могла ожидать внезапного появления призраков прошлого — давних знакомых. Наверное, я слишком долго верила, что люди, с которыми я прекратила общение, просто-напросто перестали существовать. Однако оживление, царившее в кафе, напомнило мне, что они, вопреки моему равнодушию, скорее всего, продолжают жить. И, столкнись мы сейчас, это я покажусь им призраком из прошлого. «Ты видел? Вылитая Эжени Марс! Думаешь, это она и есть? Здорово изменилась, правда? Раньше была такая симпатичная блондиночка…» Они наложат воспоминания на реальность и, тщательно сопоставив линии, придут к неоспоримому выводу о том, что время никого не щадит. Затем переведут взгляды на Арно. И на несколько ближайших дней я стану излюбленной темой их разговоров. «Это совсем не то, что вы думаете! Я вовсе не из таких, и вам это прекрасно известно». Но люди будут судить меня по тому, что увидят своими глазами, а слова для защиты мне никто не предоставит.

Я села на банкетку искусственной кожи, Арно устроился рядом, тесно прижав ногу в джинсе к моей чуть задравшейся юбке. Я чувствовала, что он настроен воинственно и не прочь устроить провокацию, и оттого нервничала еще больше. Не спрашивая моего мнения, он заказал два бокала шампанского. Меня не покидало ощущение, что он нарочно выпендривается, пытаясь внушить окружающим ложные представления о природе наших отношений. Более чем странная парочка… Пьют шампанское… Надеются, что алкоголь поможет скрасить разницу в возрасте и отсутствие желания… Этим вечером Арно твердо решил разыграть спектакль и искренне радовался вниманию, с каким публика следила за развитием пьесы. «Обожаю снобские местечки. Видела, как все вылупились?» — с улыбкой спросил он. Я ничего не ответила, понимая, что совершаю ошибку. Арно надоело мое молчание. За время нашего общения он успел им объесться. Но я молчала не нарочно. Слова не желали покидать заржавевшее горло. Если молчание становится укоренившейся привычкой, ты в конце концов отучаешься даже думать и просто отдаешься течению однообразных и ничего не сулящих дней. Арно погрузил пальцы в стеклянную вазочку и отправил в рот несколько оливок, оставивших на краешке губ тонкий маслянистый след. Он наклонился подобрать оброненную бумажную салфетку, и из выреза майки выскочил серебряный гугенотский крест, который он носил на тонкой цепочке. Я давно обратила внимание на этот крест, потому что он совершенно не монтировался с обликом Арно. А может, я ошибаюсь. Может, крест — вполне естественный аксессуар представителя поколения, переживающего глубокий экзистенциальный кризис и привыкшего валить в одну кучу потребительство, рок и случайные телефонные звонки удаленному Богу. Он заметил, что я разглядываю украшение, и спрятал его под майку.

— Ты чего? Не нравится?

— Нет-нет, что ты. Ты веришь в Бога, Арно?

— Временами. Как все. Когда особенно дерьмово. А ты что, нет?

— Я уж и сама не знаю.

— А я думаю, что ты во что-то веришь. У тебя своя мораль, это сразу видно. Вот чего ты сейчас сидишь такая скукоженная? Это что, католические штучки, все это притворство?

— О чем ты?

Арно залпом допил вино и заказал еще бокал. Повернулся ко мне и ласково провел пальцем по моей щеке. Из легких у меня как будто откачали весь воздух. Меня буквально раздирало надвое: хотелось погрузиться в то, что сейчас происходило между ним и мной, но в то же время я не могла без ужаса думать о том, что за зрелище мы являем собой для остальных посетителей кафе. Я понятия не имела, что должна делать: включиться в его игру или с легким презрением посматривать издалека на сидящую на банкетке женщину. На что вы похожи, молодой парень и ты? Руки начали выбивать дрожь. Я крепче сжала в кармане коробочку. Это движение не укрылось от Арно, который обхватил меня за запястье и вынудил показать, что у меня в кулаке. Прочитал название на этикетке и присвистнул:

— Так вот что это за приступы малярии! Ты подсела на колеса. А по виду и не скажешь…

Он забрал у меня упаковку лекарства и принялся вертеть ее между пальцами:

— А что будет, если ты перестанешь это глотать? Как, по-твоему?

— У меня случаются панические атаки.

— Это все у тебя в голове. А эта дрянь ничего не лечит. Ты от нее скорее свихнешься.

— Я уже пробовала без них обходиться.

— Врешь. Женщины, которые принимают эти штучки, никогда по-настоящему не пытаются от них отвыкнуть. Зато постоянно твердят родным и близким, что стараются изо всех сил. Точно?

— Точно.

— Вот сейчас, например, спорю на что хочешь, тебе не терпится проглотить таблеточку. И тогда тебе станет глубоко наплевать на всех этих богатеньких козлов, которые сидят и ломают себе голову, кто ты мне — мать или любовница.

Не выпуская коробочки из левой руки, правой он обнял меня за плечи. Я потянулась за лекарством, но он поднял руку высоко над головой, так, что мне было ее не достать:

— Нет, нет и еще раз нет. Сегодня вечером играем в естественность. И ты не притронешься к этому дерьму.

Он высыпал таблетки в пепельницу.

— Что ты натворил, Арно? За кого ты себя принимаешь? Кто дал тебе право?..

— Разумеется, у меня нет никаких прав. Я всего лишь домашнее животное. Разве не так? Поводка только не хватает. Ты завела меня от скуки. Моя задача — производить в квартире немножко шума. Ты считаешь меня очень славным. Единственная закавыка — ты меня не гладишь. Почему? Что мешает тебе сделать следующий шаг? Чего ты боишься, а, Эжени?

Я попыталась отодвинуться, оттолкнуть его, но он сжал мое плечо словно клещами. Да-да, ответь-ка ему, Эжени, почему ты его не гладишь? А главное, расскажи ему, почему ты не гладишь его, когда он бодрствует, зато втихаря пользуешься им, когда он спит? Порочная ты баба. Развратница.

Он потерся плечом о мое плечо — точь-в-точь ласковый котик. Уткнулся носом мне в шею и мяукнул. Строгого вида брюнетка за соседним столиком бросила на нас исполненный отвращения взгляд. Я замерла. Я и не догадывалась, что смущение может достигать таких масштабов, пропитывая каждую клетку тела сильнодействующим ядом. Каждая мышца, каждая частичка моего существа были поражены им и корчились от боли. Беспомощная, я не могла пошевельнуться. Он легонько поскребся ногтями о мою руку, оставляя на сухой коже белые полоски: «Ну же, погладь меня, Эжени. Я твой любимый котик». Он прижал мою ладонь к своей голове. Мне хотелось отхлестать его по щекам, вцепиться в него зубами или выдрать, как дерут дерзкое животное. Где-то поблизости засмеялся официант — ясное дело, он смеялся надо мной. Над чем еще здесь можно смеяться? Ну и дура, вы только посмотрите! А парень-то, парень! Как будто нарочно выставляется. Что, захомутала тебя старуха? Нет, это ж надо, смех, да и только. Смотрите, все смотрите, больше такого не увидите. Пользуйтесь случаем. Эжени пошла ва-банк и явно продувает. Какая драма! Умора. Ха-ха-ха! У меня кружилась голова, и почва уходила из-под ног. Мне казалось, еще миг, и я перенесусь в иное измерение, где нет верха и низа, лица и изнанки. Только невесомость и рыхлая пустота, в которой я сгину навсегда. «Отвечай, Эжени», — мурлыкал мне на ухо мальчик-кот. В его голосе звучали плаксивые ноты, и я подумала, что сейчас схвачу нож и перережу эту хрупкую глотку, чтобы услышать его последний крик. С откровенным нахальством он приблизил свое лицо к моему, высунул свой узкий язык и принялся лизать мою щеку — ровно в тот миг, когда нам принесли еще по бокалу вина. Звякнуло стекло по пластику стола. Благодаря холодной влаге этого молодого языка на коже моя кровь наконец нашла дорогу к сердцу. Я смогла вовремя встать и, пошатываясь, сделать несколько шагов к двери, на сей раз не задумываясь над тем, как выгляжу в глазах пожираемой любопытством публики. Может, нам даже аплодировали, но мне уже было все равно.

Когда я вышла за порог, дождь швырнул мне в лицо горсть ледяных капель. Кое-как я сумела добраться до конца улицы. Прислонившись к фонарю, позволила себе раствориться в ореоле света и восхитительном дожде, охладившем мои мысли. Я увидела, как он идет ко мне, поплотнее запахнув свою кургузую курточку и шлепая кроссовками от лужи к луже. Он снова танцевал свой звериный танец. И по-звериному гордился собой. У него был вид довольной собаки. Поравнявшись со мной, решительно взмахнул рукой и влепил мне пощечину — звонкую, точную, исполненную холодной ярости. В его глазах сверкнул злобный огонь, полоснувший меня как кинжалом. Скривив губы в подобии улыбки, он процедил: «Ну наконец-то!» — тоном, каким возвещают: виктория! И добавил: «Мне в тысячу раз больше нравится, когда ты не притворяешься».

14

Я ничего не видела, поэтому мне трудно сказать, что в точности произошло. Я даже не знала, что Арно вернулся. У себя в спальне я спокойно разглаживала складку на блузке, когда вдруг услышала шум и грохот. Прибежав в гостиную, обнаружила их сидящими рядышком на диване с видом воплощенной невинности. Но хрустальная пепельница валялась на полу, разбитая на мелкие осколки. Как будто играем в детскую игру, мелькнуло у меня. Раз-два-три, замри. Мне выпало водить, я считала, уткнувшись лбом в стенку, пока Эрмина с Арно дурачились и корчили рожи у меня за спиной. Но, стоило мне повернуться, они застыли словно два изваяния. Уже не в первый раз меня посещало неприятное ощущение, что я опять пропустила самое интересное. Да они же просто издеваются над тобой. Поди-ка узнай, что они тут делали. Ты уверена, что у них не дошло до секса? В конце концов, в их возрасте это нормально. Требовать ответа было бесполезно. Щеки у Эрмины пылали румянцем. Увидев меня, она бесцветным голосом произнесла: «Я уронила пепельницу. Извини». Чего она хотела — поцеловать Арно или убить его? Этого уже никто никогда не узнает.

Затем я заметила за диваном две шоколадного цвета полотняные сумки на колесиках. Неужели Эрмина собралась переезжать, удивилась я. Оказалось, ничего подобного. Арно встал, взял сумки и перенес их в мою спальню.

— Что это? — спросила я.

— Мои вещи.

— Все?

— Да, все. Если ты не против, я поживу тут некоторое время.

— Пожалуйста. Если объяснишь мне, в чем дело.

— Я поссорился со своей подругой. Из-за тебя.

Он сказал это без всякого раздражения. Тем не менее, своими словами он разбудил дремлющий вулкан и перевернул весь привычный порядок мироустройства. Подобные высказывания опасны — они, как бомбы, уничтожают все сущее. После них жизнь приходится начинать заново, с нуля. Вместе с тем, я уже успела понять, что Арно — из тех мужчин, которые с легкостью бросаются такими вот заявлениями, на которые не знаешь, что ответить. В общем, я стала невольной виновницей трагедии. Произнесенная им фраза состояла из нескольких слоев, и я попыталась проанализировать каждый. Во-первых, подруга. А ведь я даже не дала себе труда вообразить, что в его жизни может существовать некто, именуемый подругой. Вся манера его поведения, его текучая подвижность и грация на грани невесомости входили в вопиющее противоречие со словом «подруга», которое висло на нем тяжелым якорем, не давая ему уплыть в открытое море.

Я принялась освобождать один из шкафов, чтобы он мог разложить там свои вещи. Двигалась я механически. Что еще мне оставалось? Ведь это я была во всем виновата.

Кто же она такая, эта самая подруга, согласившаяся мириться с нашей странной сделкой? Кем должна быть девушка, готовая каждую ночь предоставлять Арно в мое пользование? Наверное, она его любит, иного я не допускала — нет, только не с ним. Скорее всего, они живут в крошечной двушке, в дешевом районе, где-нибудь возле конечной станции метро. Квартира заставлена типовой мебелью, купленной ими в одном из гипермаркетов парижского предместья. Они вместе выбирали низкий столик в японском стиле, радовались, предвкушая, как хорошо он будет у них смотреться, и ссорились, собирая его, потому что подруга неправильно вгоняла штыри, а значит, долго столик не продержится. Они наслаждались этим убожеством, обещая друг другу, что когда-нибудь все изменится, что удача наконец улыбнется им, потому что они красивы и молоды, а будущее таит немало сюрпризов. По вечерам подруга отпускала его, отрывала от себя, хотя понятия не имела, чем он занимается, пока она его не видит. Я-то думала, что днем Арно работает официантом в ресторане, а на самом деле он, вероятно, большую часть времени проводил с ней. По ночам, оставаясь одна, она лежала и думала о том, что сейчас он со мной — с женщиной, платившей ему за это деньги. Нетрудно догадаться, в каком образе она меня представляла — богатая развратница, ужас, да и только. Это было похищение, кража, насилие над ее личной жизнью. И это унижение повторялось каждый день, когда в половине седьмого вечера он в последний раз целовал ее перед тем, как идти ко мне. Я вовсе не считала Арно садистом, но не исключала, что он испытывает определенное удовольствие при виде измученной тревогой девушки, которой, бросив взгляд на часы, сообщает: «Пора, дорогая». Настоящим монстром оказался именно он. Тот, кого любят и кто сам искренне любит, ни за что не пойдет на подобную сделку.

Он выкладывал на мою постель груды барахла, а я аккуратно складывала каждый предмет принесенной им одежды. Выяснилось, что он не лишен известного франтовства: у него имелось огромное количество маек всех цветов и оттенков и довольно много брюк, все одного и того же фасона. Постой, ты не довела свою мысль до конца. Он сказал: «Из-за тебя». Это означает, что ваш пакт нарушен. Он обрисовал ей ситуацию таким образом, что она, то есть подруга, сочла ее приемлемой. Но теперь положение изменилось. Почему? Это был последний загадочный подтекст его богатой смыслами фразы. Я предпочитала не знать, какие он выбрал слова, чтобы заставить ее проглотить эту горькую пилюлю. Надо думать, он не слишком церемонился. «Сумасшедшая старуха, куча денег, везуха! А потом уедем с тобой на край света!» А что еще, по-твоему, он мог ей рассказать? Я вспомнила, как он каждый вечер раскладывал на полу гостиной карту и изрисовывал ее крестиками. А я, наивная душа, даже не заподозрила, что лично для меня места в самолете вообще не планировалось. Опять появилась дрожь в руках. Но я уже не пыталась ее скрыть.

Он сидел на кровати и смотрел на меня с немного виноватым видом: «Тебя сильно напряжет, если я устроюсь здесь? Если не хочешь, я найду что-нибудь еще. Как-нибудь выкручусь». Я покачала головой. Он поднялся и задвинул вторую сумку в угол комнаты: «Там у меня всякие прибамбасы, чисто личные. Я их и вытаскивать не буду». Я молча кивнула, сраженная. Он вышел, и я закончила разборку, стараясь выровнять дыхание и навести порядок в водовороте мыслей. Получается, он вывернул наизнанку мою же затею, обернув ее к собственной выгоде. Все пошло наперекосяк. Формально он соблюдал условия договора, извлекал из него всю возможную пользу, а я ничего не могла требовать сверх этого. Но подруга возмутилась, и равновесие нашего треугольника оказалось нарушено. Что же изменилось? Почему ее перестало устраивать, что он каждый вечер уходит от нее? Почему она порвала пакт? Из-за меня. Слабое утешение, но все же утешение. Оно согрело мне сердце. Они ссорились из-за меня. Я перестала быть брошенной женщиной и превратилась в причину раздора. Меня охватило легкое чувство стыда, заглушаемое мощным всплеском радости.

Ровно в полночь я покинула спальню и пошла укладываться на ночь в гостиную. Тень, замершую в правом углу комнаты, я не заметила. Я уже собиралась лечь, когда почувствовала за спиной какое-то движение. В кресле в стиле Людовика XVI сидела Эрмина, обняв руками коленки и уложив на них голову. Выражения ее лица я не разглядела, потому что в проникавшем с улицы слабом свете различала только ее силуэт. Она сидела в позе маленькой девочки. Ребенком Эрмина постоянно от всех пряталась. Она жила какой-то своей шпионской жизнью, стараясь открыть мир с изнаночной стороны. Уже тогда ей всего казалось мало. Она забиралась под обеденный стол и жадно ловила подробности наших с Жоржем споров — бедняжка, как ей, наверное, было скучно, и какое невеселое представление о взрослой жизни у нее должно было сложиться, — если не сидела в кухонном шкафу для веников и не подслушивала, о чем болтают домработницы. Она обладала поистине невероятной способностью подолгу хранить неподвижность. Полученную информацию она тщательно сортировала и, улучив момент, устраивала нам ловушки. Например, дожидалась, пока мы втроем — Жорж, она и я — не отправимся куда-нибудь в машине, и самым невинным голоском спрашивала: «Мама, а что это значит — спать с кем-нибудь? — Это значит, что два человека спят в одной кровати», — отвечала я первое, что придет в голову. Мои неискренние ответы навсегда превратили меня в глазах дочери в неисправимую лгунью.

Эрмина жила, не покидая укрытия. Мы теряли ее по десять раз на дню, и вечные поиски дочери превратились в утомительную игру. Приходилось переворачивать бельевую корзину, ложиться на живот и заглядывать под все кровати. В конце концов я начала воспринимать эти бесконечные прятки как своеобразный тест на родительскую любовь. Видимо, в глубине души ей хотелось, чтобы ее искали, чтобы при каждом ее исчезновении мы демонстрировали свое волнение и беспокойство. И действительно, в очередной раз натыкаясь на фигурку дочери, сжавшуюся в комочек в каком-нибудь совсем уж невообразимом углу, я испытывала прилив нежности.

В ту ночь при виде неподвижно застывшей Эрмины, словно уменьшившейся в размерах в этом огромном кресле, у меня защемило сердце. Моя маленькая дочь, которую я перестала искать. «Эжени, нам надо поговорить», — веско сказала она. Я села и приготовилась. Гильотина построена, нож взведен.

— Я бы хотела, чтобы ты объяснила мне, что у тебя с этим мужиком. Это важно для моего душевного спокойствия.

— Арно поживет здесь.

— С какой стати? Зачем он нужен, если ты даже с ним не спишь? Я же вижу, что ты ночуешь здесь. И потом, я подслушивала под дверью. Если вы и трахаетесь, то как-то очень уж тихо.

— Тебе не обязательно говорить пошлости. Если тебя это бесит, так и скажи.

— Да, меня это бесит. В мою квартиру вселяется парень моего возраста, моется в моем душе, ест из моей тарелки и спит в кровати моей матери. Давай, выкладывай, в чем тут дело. Он тебя шантажирует? Оказывает на тебя давление?

— Нет.

— Мама, мне все известно.

Она порылась в заднем кармане джинсов, выудила из него бумажный квадратик и, старательно расправив, протянула мне.

— Ну? — спросила она.

— Да, это я выписала ему этот чек, — призналась я.

— Я тебя не понимаю.

— Знаешь, я тоже довольно часто тебя не понимаю. Наверное, такова особенность отношений между матерью и дочерью.

— Вот только не надо! У нас тут не диспут на темы семейной психологии.

Она ненадолго замолчала и подошла к окну. Сейчас будет вынесен приговор.

— Ты на самом деле собираешься подписать этот чек? Для парня, с которым ты не трахаешься, это слишком много.

— Возможно.

— Если до конца недели ты не выставишь его отсюда, я буду вынуждена рассказать папе.

— А-а.

— Затем я потребую, чтобы он снял мне квартиру, потому что здесь я жить не могу.

— Почему бы тебе не переехать к нему?

— У него сейчас трудные времена. К тому же у них скоро станет тесно. Изабель беременна.

15

Он сидел в столовой, положив локти на скатерть. Зажав руками голову, задумчиво рассматривал бюст Моцарта. Сколько себя помню, этот гипсовый бюст с тревожно-пустым взглядом всегда стоял в гостиной моих родителей. Он председательствовал на всех семейных сборищах, с отсутствующим видом поглядывая на гостей с каминной полки. Поскольку мне строго запрещалось разговаривать во время еды, я привыкла мысленно обращаться к нему. Признавалась, что боюсь, потому что получила плохую отметку по математике и сразу после десерта должна буду сообщить об этом родителям, после чего — кто бы сомневался? — на мою голову посыплются упреки, мне придется выслушать кучу гадостей и удостоиться обвинений во всех смертных грехах. Довольно эвфемизмов! «Лентяйка парш-ш-шивая!» — вот что она тебе говорила, шипя по-змеиному. И еще: «Бестолочь! Кому нужны такие дети? Кто бы мне объяснил!» В общем, тебе, бедная девочка, доставалось по полной программе. Если у нее не выходило сразу довести тебя до слез, она добавляла: «Ты позоришь семью!» Тогда тебя охватывало горячее желание стать маленькой-маленькой, чтобы она не могла тебя видеть. Но в конце концов ты сдавалась. Она всегда получала от тебя то, что ей было нужно: твои покаянные слезы.

Напрасно я пыталась делиться своими горестями с Моцартом — чихать он на них хотел. Не опускал на меня взгляда, не согревал сочувственной улыбкой. Продолжал смотреть прямо перед собой, равнодушный к моим несчастьям. После смерти родителей я, разумеется, забрала Моцарта и поставила на свою каминную полку, не задумываясь, а заслужил ли он право находиться в моем доме. Мне и в голову не приходило оспорить его холодный авторитет, ну а Жорж его и вовсе не замечал. Перевезла я и некоторые другие предметы, более громоздкие, например деревянные напольные часы, слава богу, сломанные — их методичное тиканье долго служило музыкальным сопровождением воскресной скуки, когда, вернувшись после церковной службы, я не знала чем заняться. В квартире было полно подобных вещей — призраков, хранивших в памяти обрывки каких-то историй — не обязательно счастливых, просто имевших место в прошлом.

Арно водрузил Моцарта на стол прямо перед собой и уставился на него неприязненным взглядом. «Не нравится он мне», — заявил он, едва я вошла в комнату. Я присела с другой стороны, посмотрела на бюст и согласилась: «Мне тоже. Я всегда его побаивалась».

— Потому что он похож на мертвого ребенка, — выпалил Арно.

— Ты полагаешь? Как-то никогда об этом не задумывалась… Вот, наверное, почему он никогда не отвечал, когда я пыталась делиться с ним проблемами.

— Нам надо от него избавиться. — Он внимательно оглядел комнату. — Здесь слишком много хлама. Всякой дряни, от которой портится настроение. Ты никогда не хотела немножко тут все расчистить?

— Конечно, хотела. Но не выбрасывать же все это…

— Ты позволишь?

Говоря это, он поднял бюст, оказавшийся довольно тяжелым. «Пойду выкину». Н-да, радикально. Но я даже не пошевелилась, чтобы ему помешать. Потом встала и пошла за ним на лестницу. Я смотрела, как он уносит прочь знакомое с пеленок неприятное мне лицо. Ничего особенного я не почувствовала. «Ну вот, может, кого-то осчастливим», — сказал он, опуская бюст вниз. Поставленный на землю возле подъезда, Моцарт выглядел смешным и жалким. Одинокий и покинутый посреди безлюдной улицы, он уже никого не мог напугать. Расставание с этим мертвым ребенком принесло мне облегчение. Я словно показала нос родителям, которые наверняка сейчас рычали от злости, сидя у себя на облаке: они не одобряли расточительства и скорее согласились бы терпеть в доме вызывающую раздражение вещь, нежели выбросить на помойку то, что еще вполне годно к употреблению. Назад Арно возвращался, посвистывая, а на меня вдруг напал зуд нетерпения. Признайся честно, ты давно мечтала послать ко всем чертям и Жоржа, и свою семью, и безрадостные воспоминания, которые достались тебе в наследство. Кощунство? Ну и что? Я обошла гостиную, остановившись перед висевшей на стене картиной. Буколический пейзаж, две коровы на нормандском лугу. Я ведь всегда ненавидела это полотно и даже помнила, как поругалась с Жоржем, притащившем его с аукциона и явочным порядком утвердившим в гостиной. Почему он ушел, а картина осталась? Потому что мы привыкаем смотреть на вещи, не видя их. Декорации нашей жизни подобны лицу любимого человека — постепенно мы перестаем оценивать их адекватно, тупо принимая такими, какие они есть. Я ткнула пальцем в коров: «Этих тоже можешь выбросить». Арно посмотрел на меня с широкой улыбкой: «Правда?» И, снимая картину, добавил: «Жуткие уродины!» Потом еще раз проделал тот же путь, присовокупив коров к Моцарту, разумеется, не удостоившему их даже взглядом.

В этом священнодействии присутствовал элемент освобождения. Я чувствовала себя ребенком, беззаботно решившим переломать все свои игрушки, понимая, что единственной жертвой разрушений станет он сам. Первым делом я наметила список того, от чего следовало избавиться немедленно. Пока я обходила комнату, Арно не отставал от меня ни на шаг. Так. Пара подсвечников цветного стекла — если мне не изменяет память, свадебный подарок тетки, которую я не выносила. Люстра с хрустальными подвесками, покрытая десятилетним слоем пыли. Зеркало в деревянной раме в стиле Бидермейера. Фарфоровый кувшин фирмы «Катани», привезенный из Японии неимоверно гордым Жоржем, умудрившимся не разбить его в дороге. На большом куске картона Арно вывел черным фломастером: «Берите бесплатно, это подарок» — и свалил на тротуаре разрозненные осколки моей супружеской жизни. Поразительно, но только сейчас, глядя на груду составленных рядом предметов, мне стало очевидно, насколько они разнородны — куча случайных вещей, непримиримых вкусов и вкусов, изменившихся со временем. Ворох ненужных подарков, преподнесенных назойливыми родственниками, мечтавшими оставить отпечаток своей лапы на нашей личной жизни. Как будто эти предметы служили обиталищем множеству сменявших друг друга персонажей. Сколько же раз, ахнула я про себя, каждый из нас отрекался от себя и своих вкусов, чтобы примерить чужие, навязанные. И сколько последовательных наслоений должно накопиться в каждом человеке за всю его жизнь! Вот было бы интересно — произвести вскрытие души покойника. Арно захлопал в ладоши. «Отбираем у богатых — отдаем богатым! Гениально!» И он улыбнулся довольной улыбкой.

Мы спускали по крутой лестнице здоровенное кресло в стиле Людовика XVI, с двух сторон ухватив его за подлокотники, когда навстречу нам попалась Бетти — нагруженная пластиковыми пакетами, она возвращалась с рынка. При виде нас пакеты выпали у нее из рук. «Что вы делаете, мадам?!» — потрясенно воскликнула она.

— Да вот, Бетти, решила немного прибраться.

— Но, мадам, там внизу полно вещей! Полным-полно! Это ваши вещи! Надо их принести назад!

— Бетти, вы лучше пойдите да выберите себе что нравится, пока другие не разобрали, — нахально посоветовал ей Арно.

— Нехорошо это. Совсем нехорошо, — недовольно покачала головой Бетти и двинулась вверх по ступенькам.

Странное дело — жизнь вовсе не баловала Бетти подарками, однако она категорически не желала ничего менять в устоявшемся порядке вещей. Напротив, охотно брала на себя роль бдительного стража несправедливости, с рождения угнетавшей ее. Она смирилась с тем, как легли карты, и не понимала, почему мы, кому повезло не в пример больше, поступаем иначе. Старикан с тростью и в твидовом пиджаке остановился и стал смотреть, как мы пристраиваем кресло возле стены. Поскреб подбородок и вытянул шею, разглядывая резные деревянные подлокотники. Его седые усы подрагивали, а близорукие глаза мелко моргали от удивления.

— Оно же подлинное! — не выдержав, воскликнул он.

— Да, месье. Подлинное. И совершенно бесплатно, — ответил Арно.

— Сегодня нет ничего бесплатного, — скептически заметил старик. — Если только вы не сумасшедшие.

— Именно так. Мы сумасшедшие.

— В таком случае не простирается ли ваше сумасшествие до того, чтобы помочь отнести эту штуку ко мне? Я живу через два дома отсюда.

— Да пожалуйста, — согласился Арно. — А лифт у вас есть?

— Есть, есть.

Арно в одиночку поднял кресло и обернулся ко мне:

— Иди домой, я сам справлюсь.

— Какой воспитанный юноша, — восхитился старик. — Повезло вашей маме.

Поскольку, произнося последнюю реплику, он на меня не смотрел, я для себя решила, что она не имеет ко мне отношения. Размечталась, старушка. Он сказал именно то, что ты слышала. Впрочем, все вокруг должны думать то же самое. Как раз обратное показалось бы странным. К счастью, молодые люди, прогуливающиеся с дамами твоего возраста, как правило, приходятся им сыновьями. Иначе мир погрузился бы в разврат.

К возвращению Арно мое возбуждение несколько поулеглось. Мне уже расхотелось играть. Однако он придерживался на этот счет другого мнения. Оставалась еще одна идея, которую он во что бы то ни стало хотел осуществить, — освободить книжный шкаф от части содержимого. Я отнеслась к ней без восторга.

Эти книги я любила. Они не сделали мне ничего плохого, скорее наоборот. Когда у матери случался очередной взбрык, они единственные служили мне защитой. Я осторожно открывала их и при свете ночника ускользала из мира через потайную дверцу. Я научилась уважать их могущество и нежно полюбила их запах, слегка отдававший плесенью. Но Арно был настроен решительно. Взяв за руку, он подвел меня к тесно заставленным полкам в кабинете: «Книжки, книжки… Тут слишком много лишнего. Слишком много показухи. Книги, которые должны быть в каждом доме! Чтобы все видели, что ты человек культурный и прочел все что полагается. Детей заставляют читать их в школе, чтобы на всю жизнь отбить интерес к любым романам. Обязательная программа! Вот, смотри!» — Оказывается, Арно успел изучить все обложки. Забравшись на металлическую лестницу, он вытащил «Отца Горио» и бросил его на пол: «Вот эта, например». Двумя рядами выше стояли «Воспитание чувств» и «Мадам Бовари». Их постигла та же участь. «И эти тоже. Ненавижу книги, которые читают из-под палки! Из-за которых тебе устраивают головомойку. Как, ты ее не читал? Значит, ты дурак». Если честно, я не разделяла его мнения.

— А мне «Мадам Бовари» нравится. На самом деле нравится.

— И меня это совершенно не удивляет, — с оттенком презрения в голосе ответил он.

— Делай что хочешь.

Я устала бороться. Пусть и правда делает что хочет. В конце концов, что от этого изменится? Все равно любую вещь рано или поздно ждет гибель. Как и нас. Внутри меня образовалась зияющая пустота. Как будто из меня высосали всю энергию. Предложи он сейчас и меня вытащить на улицу и усадить по-турецки на тротуаре посреди хлама, бывшего частью моей жизни, я восприняла бы это как должное. Я легла на кровать, свернулась калачиком и, обессиленная, провалилась в небытие.

16

По мере тренировок крепла моя выносливость. Отныне я уже могла сделать круг по саду, бегом вернуться назад и пешком подняться по лестнице. Разумеется, на пороге квартиры сердце по-прежнему предательски колотилось. Зато в ушах победно звенело прекрасное слово — «виктория!». Перейдя некий рубеж, я начала даже добровольно навязываемую себе боль ощущать как изысканную форму сладострастия. За удовольствие приходилось платить ценой мучения. Я должна была превозмочь себя, чтобы долгожданный выброс эндорфина окутал блаженством каждую клетку тела. Это был своего рода оргазм — легко достижимый и столь глубокий, что им ни с кем не хотелось делиться. Для себя я определяла это состояние как вершину телесного наслаждения, доставляемого себе без чьей-либо помощи. Поворачивая ключ в замке, я предвкушала ванну и сон, который наверняка сразу сморит меня, и заранее радовалась и тому и другому.

Но дома меня поджидал сюрприз. Он сидел в гостиной. Постарел… Мы не виделись восемь месяцев — оказалось, этого достаточно, чтобы я заметила, как он изменился. Грузная медвежья фигура тяжело просела на диване. Даже пиджак на нем выглядел каким-то несвежим. Его взгляд блуждал по комнате, упорно возвращаясь к одной и той же точке на стене — пустому квадрату, где раньше висели коровы. Жорж не умел злиться. Он принадлежал к типу мужчин определенно добродушной внешности, с мягкими чертами лица, не способными ожесточаться даже в минуту искреннего раздражения. Полагаю, прежде он от этого сильно страдал, но потом превратил свою кротость в нечто вроде фирменной марки. При виде меня он вздрогнул и выпрямил спину, поерзав на сиденье.

«Веселенький костюмчик», — заметил он и улыбнулся печальной улыбкой. В роли взрослого он столь явственно ощущал себя не в своей тарелке, что меня неожиданно охватило желание взять его на ручки и спеть ему ласковую песенку. Что-нибудь вроде: «У собачки боли, у кошки боли…» А потом сказать, что это ничего, что скоро все пройдет — хотя я знать не знала, что за проблема привела его сюда. Хотя нет, знала, вернее, догадывалась. Он явился сводить счеты. Навязать мне один из тех тоскливых разговоров, которые часто ведут слишком стремительно расставшиеся супруги. Ужасная перспектива. Впрочем, имея дело с Жоржем, особенно опасаться не приходится. Я скинула дождевик и бросила его на диван.

Осторожнее, Эжени. Помни, что ты не обязана быть любезной с этим человеком. Он этого не заслуживает, согласна? Он обошелся с тобой как с ненужной тряпкой, и ты дала себе слово никогда об этом не забывать. Слишком простой способ — рассчитывать, что время исправит зло, которое ты причинил другому.

— Вот, жду тебя, — сказал он.

— Вижу.

— Бетти меня впустила.

— Я догадалась.

— У тебя все хорошо?

— Да.

Он поднялся и двинулся инспектировать гостиную, ненадолго останавливаясь перед каждым пропавшим предметом. Они ведь исчезли не бесследно. На стенах остались желтые полосы вокруг снятых картин, на ковре — вмятины от ножек мебели, похожие на отпечатки крохотных подошв. Вся комната производила впечатление больной, покрытая не успевшими затянуться ранами. «Я видел на тротуаре пару-тройку своих книжек». Действительно, мебель — даже самая уродливая — уже к следующему утру обрела в нашем не самом оживленном квартале новых владельцев, а вот большая часть книг по-прежнему валялась бесхозная.

«Мне позвонила Эрмина, — снова заговорил он. — Ты в курсе, что она очень волнуется?» Я ничего не ответила. «Не знаю, что именно тут происходит, но она сказала, что у тебя тут живет молодой парень, которому ты платишь деньги…»

— Тебя это шокирует? — перебила я его.

— Немного. Нет, если быть честным, очень сильно. Ты делаешь глупости, Эжени. Что на тебя нашло?

— Не знаю.

— А мебель тебе чем помешала? Могла бы хоть продать в крайнем случае… Но нет, ты как ненормальная швыряешься своим добром направо и налево! Это возмутительно!

— Не спорю.

— Что подумают твои знакомые?

— Откровенно говоря, мне это безразлично.

Он распалялся все больше, а я даже не могла отгородиться стеной от его гнева, настолько нормальной и оправданной казалась мне его реакция. Все правильно, он должен кричать, это в порядке вещей. Я только хотела облегчить ему задачу.

— Прекрати молчать. Что с тобой? Ты сошла с ума? Может, доктор Ламарк выписал тебе новое лекарство?

— Нет, что ты.

— Тогда что тут творится, черт подери?! — заорал он.

Схватил меня за плечи, с силой вцепившись в них. Я прикрыла глаза, готовясь к тому, что сейчас он начнет меня трясти. Но Жорж не был воякой — нет, решительно не был. Похоже, он сам не верил в свой боевой задор. Вяло разжав руки, он выпустил меня. В конечном итоге он всегда опускал руки. Проведя ладонью по лбу, он смахнул несколько выступивших бисеринок пота. Когда он снова заговорил, его голос звучал жалобно.

— Послушай, Эжени, что все-таки это значит? Объясни мне, пожалуйста.

— На сколько лет моложе тебя Изабель? На двадцать? Или на тридцать? — с невинным видом спросила я.

— Это совсем другое дело, — сухо бросил он. — Я ей не плачу. — Его тон снова начал повышаться.

— Ну разумеется. Не прямо.

Он вдруг вскочил и повернул ко мне оскорбленное лицо.

— Кажется, ты только что назвала ее шлюхой?

— Нет. Жизнь не так проста, Жорж. Насколько все было бы легче, если бы люди делились на хороших и плохих. На шлюх и клиентов.

Он смотрел на меня с удивлением. Мы давно не разговаривали, а если и разговаривали, то обменивались лишь привычными банальностями. В наших беседах не было места голой правде. Он уселся напротив меня и понимающе потряс головой.

— Я понял, Эжени. Теперь я все понял. Но ты бы хоть не выставлялась напоказ! Это пошатнет душевное равновесие Эрмины.

Тут я от души рассмеялась:

— Если дело только в этом, то успокойся. Никакой опасности нет. О том, что такое душевное равновесие, ей неизвестно. Можно сказать, что в этом отношении мы с тобой проделали прекрасную работу.

— Что могли, то и сделали.

Вошла Бетти с подносом: очень крепкий кофе, никакой сахарницы и маленький сливочник. «Это вам, месье». Нежно улыбнулась моему бывшему мужу и подала ему его чашку. Затем принесла мой зеленый чай. Она воспроизводила ритуальные жесты докризисной эпохи. Я подозревала, что она разыгрывает эту сцену с целью пробудить в нас ностальгию по былым временам, как обычно делают дети разведенных родителей, продолжающиеся надеяться, что в один прекрасный день мама с папой снова станут жить вместе. Бетти наши детские глупости порядком наскучили.

— У меня больше нет денег, ты в курсе? — спросил он. — Подруги тебе, наверное, говорили. У меня ничего не осталось. Даже на твои алименты.

Я пожала плечами. Честно говоря, я, как ни старалась, не могла заставить себя всерьез интересоваться подобными вещами. Слова казались мне лишенными смысла. Разумеется, я понимала, что от них зависит мое будущее. Но это не мешало мне находить их надоедливыми. Чего я точно не хотела, так это скучной череды спокойных лет без вкуса и запаха. Чего мне не требовалось, так это гарантии того, что до самой смерти я обречена без конца повторять одни и те же жесты и поступки.

«Эжени, это еще не все. Твоя дочь рассказала мне о чеке. Эти деньги — твое наследство. Все, что у тебя есть. У тебя просто нет средств на безумства. Что ты станешь делать, когда этот парень уйдет? А он уйдет, не сомневайся». Я потрясла головой. К чему столько вопросов? Я почувствовала приближение мигрени. Говорить совсем расхотелось. Жорж смотрел на меня с выражением бесконечной печали. «Нет, нет, нет», — как заведенный, твердил он, покачивая головой, но я уже перестала понимать, о чем он. У него хватало поводов для недовольства: он обеднел, он готовился стать отцом, да еще я не желала его слушать. И все же, глядя на этого большого усталого мишку с замутненным глубокой грустью взором, я снова поймала себя на желании взять его на руки и спеть ему тихим голосом: «У собачки боли´, у кошки боли´, а у мальчика пройди…»

«Я столько всего в жизни упустил», — вздохнул он. И посмотрел на меня так, словно ждал, что эти его слова доставят мне удовольствие. Мне было его жалко, но в то же время из головы не шел вопрос: как я могла столько лет прожить с таким слабым человеком, даже не отдавая в том себе отчета. Догадайся я раньше, что ему нужна поддержка, глядишь, и помогла бы…

Не волнуйся, Эжени, он горюет исключительно о собственной судьбе. Они все этим грешат — мужчины, бросающие своих стареющих жен. Поначалу они думают, что вытянули выигрышный билет, но потом, при первых признаках бурь и гроз, вдруг вспоминают, что раньше им в общем-то было не так уж плохо. Оставь его, иди вперед. Сама жизнь мстит за тебя. Позволь себе хоть раз быть плохой и наслаждайся местью.

17

Это случилось ровно неделю спустя после убийства Джона Фитцджеральда Кеннеди. Мне было 13 лет, и оба события навсегда остались тесно связанными в моем сознании — вспомнишь одно, на память немедленно приходит второе, — словно два неопровержимых доказательства того, что наш мир трещит по швам. Итак, 29 ноября 1963 года я сидела за письменным столом, который отец поставил у меня в комнате, и делала уроки по французскому, заданные на дом мадам Теофиль. Я очень старалась, чтобы буквы из-под кончика моего пера выходили красивыми, потому что наша учительница придавала огромное значение каллиграфии. «Образованного человека узнают по почерку», — вещала она, скорее всего, так и не дожившая до информационной революции, не оставившей от ее теории камня на камне. Мама чистила на кухне овощи, одновременно слушая по радио мыльную оперу. Кое-какие реплики персонажей долетали и до меня, и я щурила глаза, пытаясь не отвлекаться, — по опыту я знала, что просить ее сделать звук потише бесполезно. Да я бы и не осмелилась на подобную дерзость.

Рядом с моим столом стоял очень старый книжный шкаф с застекленными дверцами, битком набитый кучей безделушек. Первым я услышала странный перестук — как будто одновременно запрыгали тысячи маленьких шариков. Как интересно, подумала я, и подошла к шкафу, чтобы понять, откуда идет звук. Мгновением позже древний каркас треснул, и шкаф обрушился на меня со всем своим содержимым. Стеклянные дверцы при падении разбились. Я лежала, скрючившись, щекой прижавшись к полу. Из груды дерева, стекла и плоти выглядывала только голова. Один осколок впился мне в плечо, так что я не могла даже пошевелиться, чтобы он не вошел еще глубже. Кроме того, мне рассекло бровь, и я, косясь правым глазом, видела стекающую по лицу струйку крови.

Мать прибежала на шум с овощным ножом в руке. Увидев меня, она пронзительно закричала. Это был полновесный, плотный, густой крик, он облетел комнату, протаранил стены и проник к соседям, он пробивал насквозь тела и накрывал собой пейзаж, пока не ушел в почву, достигнув центра Земли, которая в тот миг, думаю, содрогнулась. Если я закрою глаза и постараюсь сосредоточиться, то еще смогу снова услышать его леденящие кровь отголоски, — впрочем, я никогда этого не делаю — слишком страшно. И что же потом сделала моя мать? Бегом вернулась на кухню, хлопнула дверью и открутила громкость радио на полную катушку. Ну а потом? А потом — ничего. Я так и валялась на полу, и лужа у меня под щекой становилась все больше. Больно мне не было — я вообще ничего не чувствовала, но все-таки заплакала и принялась звать: «Мама, мама, мама, мама», но это слово ничем не могло мне помочь, на том конце провода никого не было, и минуты одна за другой утекали в пустоту. Над головой у меня кружила муха. Так продолжалось, пока не явился наш нижний сосед Шарль Пайтон. В тот день он из-за гриппа не пошел на работу и услышал со своего этажа мамин крик. Дверь в нашу квартиру оказалась открыта, и, по всей вероятности, этим двум случайностям — гриппу и незапертой двери — я и обязана своим спасением. А мать? Что — мать? Она и палец о палец не ударила. Я выкарабкалась, хотя долго потом ходила в ортопедическом воротнике и мучилась от болей в шее. Также на память о происшествии мне остались два шва, которые, если присмотреться, еще и сегодня видны у меня на лопатке, — две строчки из истории моего детства, написанные непосредственно на коже.

Вечером, вернувшись с работы, отец зашел ко мне в комнату, не выпуская из рук кожаного портфеля. Он присел ко мне на кровать и, не глядя в глаза, объяснил, что мать не виновата в том, что помощь подоспела так поздно. Она все равно ничего не смогла бы сделать, потому что давно больна. У нее в организме не хватает кальция, и его дефицит вызывает системные сбои, в результате которых она с разной остротой реагирует на телесную и душевную боль, а иногда не реагирует на нее вовсе, переживая нечто вроде паралича. Он придумал это рациональное объяснение в надежде, что оно поможет мне смириться с мыслью, что родная мать бросила меня истекать кровью на полу. Отец нес эту ахинею голосом, лишенным интонаций, торопясь поскорее покончить с чувством вины, которое был вынужден делить с матерью. Она была виновата в том, что ничего не сделала, он — в том, что ее покрывал. Больше мы этот эпизод не обсуждали.

В тот вечер по телевизору Америка оплакивала свою жизнь, в которой больше ничего не будет, как раньше. Женщины рыдали по убитому президенту. «Все потому, что он был красавчиком», — прошипел отец. Я тоже считала их скорбь идиотизмом. Я сидела между родителями на нашей продавленной софе, точь-в-точь как в другие вечера, и сознавала, что у нас тоже ничего не будет как раньше. Пусть мать, как обычно, сидела и что-то шила, изредка поднимая голову к экрану, пусть отец привычно критиковал все, что не было французским. Я не плакала, потому что поняла: будущему доверять нельзя. То, чего боишься больше всего на свете, может произойти буквально в следующий миг.

Мне не удалось убедить себя в правдивости байки про кальций. А уж как я старалась — Бог свидетель. Но перед глазами все время вставала одна и та же картина: мать разевает свой огромный рот, кричит и убегает прочь, и не думая меня спасать. Родная мать желала тебе смерти. Убивать тебя она не хотела, боясь запачкаться.

Но, когда подвернулся удобный случай, когда она увидела, как ты, израненная, лежишь на полу и причитаешь: «Мамочка, помоги!» — то решила, что удача сама плывет ей в руки, что, если чуть повезет, все сделается само собой и она наконец от тебя освободится.

В тот вечер, морщась от саднящей боли в зашитой спине, я дала себе торжественное обещание. Если я когда-нибудь стану матерью, то буду доброй. Я научусь слушать своего ребенка. Буду любить его и баловать. Сделаю все, чтобы он был счастлив, счастлив по-настоящему, а не для видимости, лишь бы не расстраивать меня — в ту пору я свято верила, что в этом состоит священный долг каждого ребенка по отношению к людям, подарившим ему жизнь.

Выполнить обещание я не сумела. Последнее тому доказательство было мне только что предоставлено. Приговор вынесен, подсудимая признана виновной. Эрмина паковала вещи в большие картонные коробки. Уносила свой бардак с собой. Поживет у Жоржа, пока не подыщет маленькую квартирку на двоих с подружкой. Немного поможет отец, но и она найдет себе работу, чтобы оплачивать свою часть аренды. Во всяком случае, так она все распланировала. Она насвистывала, старательно делая вид, что ей все нипочем. Я никогда не переоценивала душевных качеств своей дочери, но знала, что в эту минуту сердце у нее щемит так же, как у меня, а в горле стоит комок, наполняя рот горечью. На улице лил ледяной дождь, расчерчивая своими струями хмурый февральский день, и мне было больно думать, что моя дочь уходит из теплого дома в какое-то неизвестное мне место, и еще неизвестно, не замерзнет ли она там. В ванной комнате она собрала свои флаконы и кое-как побросала в коробку. Меня так и подмывало помочь ей и сказать, что так нельзя, что все разольется. «Давай я уложу», — хотела предложить я. У меня прямо руки чесались аккуратно расставить ее пузырьки, плотно прижимая один к другому, чтобы не разбились в дороге. Разумеется, я этого не сделала. Ограничилась тем, что слонялась за ней по пятам, но от материнских наставлений воздержалась — низвергнутая, я больше не имела на них права. Покончив со сборами, Эрмина потерла руки, стряхивая пыль, затем уперла их в бока и удовлетворенно вздохнула. Грузчики приедут и все заберут, сообщила она, а когда я выразила удивление, только возмущенно хмыкнула: «Что тебе не нравится? Лично я не собираюсь уродоваться, таская все это на своем горбу!» Бетти поджидала ее на пороге. Из нас троих она меньше всех прятала чувства и откровенно хлюпала носом. В кулаке она держала тряпку, которую использовала в качестве носового платка. Мысль о продолжающемся распаде семьи была ей невыносима — именно его она и оплакивала, а вовсе не расставание со стервозной девицей, никогда не пытавшейся с ней поладить. Эрмина натянула шерстяное пальто и подхватила чемоданчик, в который сложила самое необходимое. Она даже не оглянулась с порога, не желая рисковать: как известно, последние слова и жесты порой способны перевесить все, что было сказано и сделано до того, заставляя переменить с трудом принятое решение. Такого подарка, как грусть на блюдечке, Эрмина мне преподносить не собиралась. Мимо горестно застывшей в дверях Бетти она прошла, не удостоив ту ни единым взглядом. Несчастная женщина дважды перекрестилась, быстро и нервно. Во мне и так с самого утра все кипело, но эти ее судорожные дерганья окончательно выбили меня из колеи. Едва закрылась дверь, я повернулась к Бетти, уже вовсю рыдавшей: «Вы-то чего разнюнились? Вы радоваться должны, что Эрмина ушла. Она вас ни капли не любила. Утверждала, что вы плохо работаете. Что на кухне вечно грязь. Она раз тридцать требовала, чтобы я вас уволила. А вы по ней плачете как по родной!»

Бетти еще никогда не слышала, чтобы я повышала голос. Она так и замерла с открытым ртом — круглая дыра со стекающими книзу краями, — исказившим лицо безобразной гримасой. От вида этого уродливо раззявленного рта меня передернуло. Наверное, из-за него я и не сдержалась: «А если вам что-то не нравится, если вы считаете себя вправе меня осуждать, то можете убираться! Вы — наемный работник, и я плачу вам не за то, чтобы вы изливали тут свои чувства! Так что собирайте вещички. Хотя бы получите достойный повод ходить с постной миной!» Гнев, как и чревоугодие, может доставлять краткое, но чрезвычайно сильное наслаждение. Ты окунаешь палец в банку с вареньем и облизываешь его, сладость растекается по нёбу, и вдруг ты понимаешь, что хочешь еще и еще, и уже не можешь остановиться, пока не прикончишь всю банку. Уголки ее губ сползли еще ниже. Выглядело это ужасно, как будто рот сейчас вообще упадет у нее с лица. И я решила ее добить: «Ваша жизнь никчемна, Бетти. Вы одна, мужа у вас нет, а детям на вас наплевать. Их интересует только ваш банковский счет. Не уверена, что, если вы завтра сдохнете, они проронят хоть слезинку. А теперь уходите. Видеть вас больше не желаю». То, что я выгнала Бетти, произошло в какой-то мере случайно, но, расправившись с ней, я сразу почувствовала, как все мое измученное тело накрывает волной спокойствия. Бетти еще раз перекрестилась, но это уже не имело никакого значения. Она неодобрительно трясла головой и еле слышно бормотала: «Нехорошо это, совсем нехорошо. Разве ж так можно?..» Я ушла к себе и легла.

18

Он настоял на том, чтобы пригласить меня на ужин. С тех пор как мы остались в квартире одни, поведение Арно совершенно изменилось. Плотину прорвало, и он начал понемногу рассказывать о себе. Я не задала ему ни одного вопроса, хотя они так и рвались с языка. Мне хотелось знать, где он родился, хотелось иметь представление о его прошлом, его семье, получить хоть какие-то обрывочные сведения, позволяющие понять, что он за человек. Не хуже завзятого детектива я собирала улики. У него не было по-настоящему счастливого детства. «Мы с матерью», — говорил он, никогда не упоминая об отце. Вряд ли это было случайностью. Однажды он назвал имя города, в котором вырос, — Дижон. В небольшом домике. Итак, домик в Дижоне. Не бог весть что, но у меня хоть появилась точка отсчета. Мысленно я воссоздавала декорации. Скромное строеньице, выкрашенное голубой или охровой краской, под черепичной — чтобы выглядело не так убого — крышей, с крохотным ухоженным садиком, в котором по весне высаживали ровной ниточкой луковицы нарциссов или тюльпанов. Мать — славная тихая женщина, державшая дом в чистоте, но лишенная всякого вкуса. Она коротко стригла ногти, которые сроду не покрывала лаком, никогда не ходила к парикмахеру и часто сетовала, что совсем не успевает следить за собой.

В районе царила скука, бурьяном заполонившая все вокруг. Стоило чуть ослабить бдительность, как жизнь, и без того не богатая на сюрпризы, делалась и вовсе тоскливой. Недели проходили, похожие одна на другую: супермаркет, взносы по медицинской страховке, подарок ко дню рождения, подарок к Рождеству, и год начинался по новой, точно такой же, как предыдущий. Но мне требовалось нечто большее, чем предположения. Я не пыталась разобраться в характере Арно, просто хотела чуть лучше его понять, чтобы его поступки перестали казаться мне странными и эксцентричными. Пока он представлялся мне беспорядочной грудой фрагментов головоломки. А мне нужна была целостная картинка.

Он купил подержанную «веспу» — серо-голубую тарахтелку, должно быть, выпущенную как раз в те годы, когда мне было по возрасту прокатиться на такой. Перед выходом он попросил меня пойти в джинсах и вообще одеться попроще. Я радостно собиралась. Улыбаясь сама себе, завязала волосы в конский хвост — школьница, да и только. Так, кардиган, туфли без каблуков… На эти несколько часов я решила забыть, что от последнего свидания меня отделяет уже не одно десятилетие. Люди тебя на смех поднимут и будут совершенно правы. Давай-давай, еще губы накрась розовой помадой. Может, для полноты образа споешь что-нибудь? Из времен своей юности: «Нельзя такой красоткой быть, такую трудно полюбить»? А теперь послушай, что я тебе скажу, если хочешь, могу и спеть, не бойся, я на ушко, главное, слушай, потому что с тобой говорю я — голос твоего рассудка: «Сумасшедшая старуха, сумасшедшая старуха, сумасшедшая старуха, вот и вся развлекуха».

Дожидаясь меня, Арно лежал на диване и курил. По всей гостиной теперь стояли емкости, служившие пепельницами. Внезапное исчезновение Бетти преобразило общий вид квартиры. Предметы, прежде располагавшиеся строго на своих местах, отныне перемещались туда-сюда в зависимости от нашей в них надобности. От этого складывалось впечатление постоянного движения. Впечатление живой жизни. Я даже поймала себя на том, что начинаю входить во вкус художественного беспорядка.

Я училась терпимости. Если, собираясь уходить, я не могла найти ключи, то напоминала себе, что злиться не на кого, и вообще, никто тебя не съест, даже если ты опоздаешь. В привычке опаздывать нет ничего ужасного, она даже может быть симпатичной. Хорошо бы Эрмина вернулась — посмотрела бы, какого прогресса я достигла. На мои звонки она не отвечала, как, впрочем, и Жорж, но я знала, что они думают обо мне: раз не желают разговаривать, значит, решили меня наказать. Раньше они не общались со мной, потому что просто меня не замечали, и это было обидно. Нарочитое молчание свидетельствовало, что их отношение ко мне в корне изменилось.

Приподняв одеяло на неприбранной постели, я обнаружила под ним кучу всего: банку печенья, пульт от телевизора, майку и письмо из банка. И — ни следа чертовых ключей. Я выдвинула все ящики, заглянула под ковер, порылась в карманах пальто. Вернулась в гостиную, и тут Арно сказал: «Да вот же они, твои ключи! — и сунул руку между диванными подушками. — Я еще вчера тебе говорил, что они туда провалились». Он встал, осмотрел меня с ног до головы и восхищенно свистнул: «Эжени, тебе давным-давно нужно было избавиться от старых шмоток. Теперь можешь смело садиться на мою „веспу“. Поехали!» Он протянул мне шлем, и мы двинулись. Я уселась позади него, и он наконец произнес фразу, которой я ждала с того дня, как он купил мотоцикл: «Крепче держись за меня!» Я обеими руками обхватила его за талию, и мы тронулись. Зима в этот мартовский вечер устроила передышку — на город спускалась до странности теплая ночь, навевающая мысли о весне. Мы проскочили через «лежачего полицейского» — нас тряхнуло, и я теснее сжала свое объятие. Ничто на свете не мешало мне сейчас ощущать под ладонями его тело — живое, пульсирующее тело, к которому я впервые прикасалась не тайком, а открыто. По всему телу у меня бегали мурашки, а в душе разливалось ощущение счастья. Мы стремительно неслись вдоль набережных. Он ловко лавировал, обгоняя автомобили, и, словно одержимый, летел вперед, к цели. Мне оставалось только отдаться движению и смотреть на шелковисто блестевшую поверхность Сены, на которой плясали огни фонарей и проплывавших мимо речных трамвайчиков. На площади Бастилии мы так подрезали одну машину, что я уже решила: все, нам крышка. Водитель поворачивал к бульвару Бомарше и нас не видел; когда он понял, что столкновения не избежать, его толстое круглое лицо исказила паника. Арно надавил на акселератор — и мы проскочили. Еще бы пять сантиметров, еще три секунды… Мои пальцы с силой вцепились в его свитер — клянусь, на сей раз непреднамеренно. «Что, струхнула?!» — прокричал он сквозь шум ветра и захохотал. Ах ты, паршивец, ты думаешь, что смерть может забрать кого угодно, но только не тебя? Ты уверен, что, пока молод, тебе ничто не грозит? Следовало бы тебя наказать — для острастки. Вот была бы картина — расшибся в лепешку на пару со старушкой Эжени, так и не выпустившей тебя из цепких объятий. Вечность на двоих.

К чему кривить душой — ресторан оказался образцом всего того, что я ненавидела. Заурядная забегаловка, которая если чем и отличается от соседних заведений, так только тем, что кичится сверх всякой меры своей так называемой аутентичностью. Интерьер не обновлялся пару десятилетий: афиши никому не известных театральных постановок, китайские безделушки (владелец, бывший боксер лет сорока, успел поездить по свету) и шаткие столики, вызывавшие к себе уважение в силу своего преклонного возраста. И, разумеется, всевозможные занятные истории, память о которых еще не выветрилась из облупленных стен, и вошедшие в местную легенду драки. Само собой, жена хозяина — импозантная брюнетка с раскатистым смехом — и бровью не повела, когда Арно, представляя меня, объявил: «Моя подруга». Здешняя публика не торопилась осуждать ближнего своего — это не кульно. Но ты не волнуйся, они свое наверстают, только дождутся, когда вы уйдете. На самом деле все эти дети революции — еще хуже прочих. Притворщики, делающие вид, что им все до лампочки.

Несмотря на то что ресторан произвел на меня отталкивающее впечатление, я не собиралась поддаваться дурному настроению и портить вечер, которого, не смея себе в том признаться, так ждала. Боксер Марк указал нам столик в глубине и исчез за занавеской из разноцветных бусин, отделявшей зал от кухни. Вскоре он вернулся с двумя бокалами в известковом налете и бутылкой красного вина. Похоже, он намеревался составить нам компанию — о боже, нет, только не это! — но тут брюнетка призвала его к порядку, напомнив, что его место на кухне, возле готовящегося кускуса. «Жанна с Марком без конца цапаются на глазах у посетителей, и в лавочке у них всегда полно народу», — тоном завсегдатая объяснил Арно. Преимущество этого кошмарного заведения состояло в том, что, не желая посвящать присутствующих в тему беседы, мы были вынуждены разговаривать шепотом. Но, сказанные шепотом, самые обыкновенные слова обретали тональность близости.

— Мне тут нравится, — сказал он. — Напоминает ресторанчик, в который мы с матерью ходили, когда я учился в школе. Странно. Вспоминаю, и кажется, что с тех пор целая вечность прошла.

— Так бывает только в юности. Вот увидишь, потом события прошлого приблизятся одно к другому. Я вот закрою глаза, и вижу то, что случилось десять лет назад так, как будто это было вчера.

— Не уверен, что со мной это прокатит. Я вообще все забываю. Даже не знаю почему. Перевернул страницу — и все, я ее уже не помню. Как будто у меня вместо мозгов древний комп, и на жестком диске слишком мало места. Вот и приходится стирать всякое старье.

— А может, ты просто не хочешь вспоминать?

— Это что, сеанс психоанализа? Я тебя умоляю…

Он поднес бокал к губам, и крест качнулся у него на груди. Марк отправил жену на кухню присматривать за кускусом, и Арно жестом подозвал его к нам — ему не терпелось послушать рассказ боксера о последнем бое, на котором тот присутствовал. О боже, избавь меня от этого! Как выяснилось, он видел последнюю схватку между Дугласом и Комбьелем, завершившуюся за три раунда. Американец, накачанный стероидами, нокаутировал француза, сражавшегося по всем правилам. «Честность больше не в цене», — огорченно констатировал Марк, после чего в удручающих подробностях описал каждый нанесенный противниками друг другу удар. Во все время этой пародии на мужской разговор я отчаянно скучала, от нечего делать поедая поданное брюнеткой Жанной на закуску вяленое мясо. Ставя тарелки, она слегка пихнула меня локтем в бок и шепнула: «Ну, завелись! Теперь их не остановишь. Держись, красавица!» — и подмигнула мне с самым развязным видом. Меня захлестнула обида. Почему Арно специально выбрал этот ресторан, если знал, что здесь нам не дадут побыть с глазу на глаз? Жанна оказалась права. Марк и не думал вставать из-за нашего столика, игнорируя жалобы жены на обилие посетителей и ее призывы к помощи. Притворяясь, что не слышит, он потчевал нас все новыми историями. Арно от души над ними хохотал, а я чувствовала, как с каждой минутой он отдаляется от меня. Ну уж это слишком. У тебя крадут Арно, и кто крадет? — мужчина! Нет, серьезно, неужели ты еще веришь, что кому-нибудь когда-нибудь захочется проводить время с тобой?

Вот так всегда. Особенно когда чего-нибудь очень ждешь, когда воображаешь себе, как это будет, подолгу режиссируя будущее событие перед тем, как заснуть. Но в реальности оно никогда не достигает той же силы и выразительности. Наверное, ни о чем нельзя слишком горячо мечтать. Наша вечеринка наверняка обернулась бы катастрофой, если бы хозяин, принеся нам еще одну бутылку — в голове у меня уже шумело, — не протянул Арно старенькую гитару. Он нахлобучил ему на голову панаму и громко захлопал в ладоши, требуя внимания: «Сейчас вы убедитесь, что поет он не очень хорошо, зато душевно, а это помогает переваривать слишком тяжелый кускус, который готовит моя жена». После столь изысканного предисловия он недрогнувшей рукой натянул Арно на глаза дурацкую панаму и отошел. Арно встал, влез с ногами на сиденье стула и устроился на его спинке.

Он опустил глаза к струнам и заиграл тихую нежную мелодию. В песне говорилось про любовь и жестокость. Два десятка человек, которых случай собрал здесь вместе, мгновенно влюбились в него. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы очаровать их музыкой, своим ничем не выдающимся голосом и тихими аккордами. Меня охватило желание погладить его по темной голове; как и в первую нашу встречу, захотелось подойти, задрать на нем майку, открывая пупок, а потом поцеловать родинку возле уха. Гордая, что явилась сюда с этим парнем, я выпрямила спину. Слева и справа от меня женщины выворачивали шею, лишь бы лучше его разглядеть. Думая, что никто на них не смотрит, они украдкой приглаживали волосы, выпячивали грудь и слегка отодвигались от своих спутников мужчин, демонстрируя независимость.

Арно пел, перебирая гитарные струны, и его песня, напомнившая, какой жестокой может быть любовь, буквально пригвоздила слушателей к месту, подчинив их своей гипнотической власти. От взгромоздившегося на спинку стула Арно, взгляд которого оторвался от гитары и блуждал где-то в неведомой дали, исходила такая энергия, что было почти невозможно удержаться, чтобы не протянуть руку и не дотронуться до него. Меня, и не только меня, так и подмывало вскочить и начать двигаться в одном с ним ритме, повинуясь магии его сочных губ. Мы все хотели переместиться в ту точку, к которой был прикован его взор, глядящий в никуда, мы молили его: выбери меня, меня, позволь приблизиться к тебе, возьми с собой… Каждая из присутствовавших здесь женщин, не задумываясь, отреклась бы сейчас от мужа, семьи и устроенной жизни. Моргни он глазом — и все они бросились бы за ним. Сопротивляться значило попусту терять время. Песня подходила к концу, и зрители принялись в такт с мелодией хлопать в ладоши, словно призывая певца не останавливаться, продолжать петь. У каждого из этих людей хватало проблем — денежных, любовных, — но на краткий миг они забыли обо всем, что их тревожило, и безраздельно отдались музыке; я видела, как в темноте сияли счастьем их глаза. Я не возражала против того, чтобы на несколько минут поделиться с ними Арно — при условии, что потом они вспомнят, что он принадлежит мне. Мне, слышите? До конца вечера этот парень — мой, он мой до конца года, а может, и дольше, как знать? Мне уже не терпелось, чтобы он допел, вернулся за стол и сел рядом со мной, чтобы все тут ясно поняли, чей он. Я аплодировала вместе с остальными посетителями; меня бросило в жар, щеки горели. Ах ты, старая сука, эк тебя проняло. Может, наконец признаешься честно? Ты хочешь его, ты его хочешь. Мечтаешь им завладеть. И никакая поэзия не в силах вечно скрывать правду.

19

На обратном пути, взгромоздившись на «веспу», я уже не таясь прижималась к нему всем телом и улыбалась летящим навстречу звездам. Я опьянела, меня переполняло чувство благодарности к целому миру — к природе, луне, Сене, прохожим, что шагали мимо, даже не подозревая, какая дивная нынче выдалась ночь. Откровенно говоря, я не испытывала ни малейшего желания ложиться спать в постели Эрмины, как теперь поступала каждый вечер. На пороге Арно пошатнулся и чуть не упал, хотя обычно твердо стоял на ногах. Медленно стягивая куртку, он краем глаза косился на меня, придерживаясь рукой за вешалку, чтобы не свалиться. Я уже собралась пожелать ему спокойной ночи и чмокнуть его в щечку, но тут он повернул голову. Крепко взяв за запястья, притянул меня к себе: я поняла, что сейчас что-то случится. «Не ложись сегодня в дочкиной комнате, — сказал он. — Я хочу тебя попробовать». Мы поменялись ролями. В этом замкнутом пространстве он один знал, что делает, и полностью владел ситуацией. Я чувствовала себя неопытной дебютанткой. Зато он, проделывавший все это множество раз, ничему не удивлялся. Он точно знал, где искать удовольствие, и отдавал приказ стоящей рядом с ним женщине вести его в заповедное место. Он увлек меня в мою спальню, в которой отныне распоряжался он, и, не глядя, смахнул с кровати все, что на ней валялось, — предметы с легким стуком попадали на пол. Я испугалась. Испугалась своего тела. Сейчас оно меня выдаст. Покажет ему все то, что я ежедневно наблюдаю в зеркале. Дряблую кожу. Складки, заложенные жизнью. Какая чудовищная несправедливость — ну почему этот миг настал, когда я перестала быть юной девушкой?! Если б только было можно всего на одну ночь вновь обрести свое молодое тело, которым я почти и не пользовалась! К сегодняшнему дню я превратилась в руину, и, кроме этой руины, мне нечего преподнести ему в дар. Меня спасет только темнота. Правой рукой я зашарила по стене в поисках выключателя.

«Оставь свет! — рявкнул он. — На что ты надеешься? Что в темноте я тебя не разгляжу? Я умею видеть руками, Эжени!» Приблизившись, он решительным жестом сунул руку мне под блузку и провел пальцем по груди: «Мне достаточно одного касания, чтобы определить, что тебе не двадцать лет. Так что давай, покажись! Не скрывай от меня ничего, я хочу повеселиться. Офигеть, до чего бабы глупые. Думают, что в темноте можно спрятаться. Не в такие минуты, дорогая, ты уж мне поверь. И давай без вранья!» Я не смела пошевелиться. Ладно, Эжени, расслабься. Ты же сама к этому вела, что бы ты там себе ни пела. Ты гладила его, пока он спал. Ты бегала по утрам, лишь бы заглушить в себе волну желания. Ты обнимала его на скутере и мечтала, как будешь его раздевать. Ты позволила своей жизни скатиться в абсолютный хаос, потому что верила, что на этом фоне сгладится жестокая острота неминуемого потрясения. Ну так что? Отдайся ему, и дело с концом. За свои же деньги! Ты ни в чем не виновата. И никакая это не пошлятина. Это жизнь.

Но я по-прежнему стояла, намертво приклеившись к стене. Ноги у меня дрожали. Что бы сейчас ни произошло, возврата к прошлому не будет.

Он улыбнулся нехорошей улыбкой и начал по одной отрывать пуговицы у меня на блузке.

— Говори мне слова! — приказал он.

— Не умею.

— Еще как умеешь. Ты только это и умеешь. Не хочешь — другое дело. Боишься. Выпусти их из себя. Не ври, что не знаешь слова «блядь». Не ври, что не можешь сказать: «Я люблю трахаться».

— Нет, не могу, правда, не могу.

— В тебе сидит развратная девчонка. Покажи мне ее. Я хочу на нее посмотреть, голую и грязную. И потом показать ей кое-какие штуки…

— Ты ошибаешься! Здесь нет никого, кроме меня!

Он снял с меня блузку и бросил ее на пол. Расстегнул на мне бюстгальтер. Я стояла, не в силах отвести глаз от его совершенно изменившегося лица. В тусклом свете его черты заострились, приобретя карикатурный вид: подрагивающие ноздри, жесткий взгляд. Его пальцы пробегали по моей коже, но я не чувствовала ничего, никакой нежности, и от этого трепетала еще сильней. Он отступил на шаг, чтобы лучше видеть.

— Ты уродина, — шепнул он мне на ухо.

— Заткнись.

— Ты вся дряблая. В твоем теле нет жизни. У меня на тебя не встанет.

— Не смей говорить мне гадости, поганец.

У меня перехватило дыхание. Рука сама потянулась к ночному столику в поисках таблеток. Он перехватил ее, отобрал упаковку с лекарством и сунул себе в карман:

— Даже не думай. Хватит прятаться от себя самой. Я хочу, чтобы ты на себя посмотрела. Чтобы хоть что-нибудь почувствовала.

Он подтолкнул меня к большому, в полный рост, зеркалу:

— Посмотри на себя. Ты — старуха. Вся в морщинах, как печеное яблоко. Ты не можешь быть красивой. Ты никому не можешь доставить удовольствие.

— Врешь, могу!

— Тогда скажи, что ты хочешь сделать мне хорошо.

Я поняла, что больше не могу. Его глаза тяжелым и грязным взглядом обшаривали меня, словно два уличных хулигана. В то же время мне хотелось, чтобы все стало еще хуже. Пусть добьет меня, пусть мне станет так больно, что я обо всем забуду. Арно исчез — на его месте появился незнакомец, накрывший меня своей огромной тенью. Он расстегнул первую пуговицу на моих джинсах: «Даю тебе ровно три секунды. Потом ухожу спать. А ты оставайся. Будешь рыдать и трогать себя, вспоминая обо мне». Он уперся указательным пальцем мне в живот и надавил ногтем. Своей воли во мне не осталось. Ее подчинила его воля. Меня охватило гибельное желание муки и саморазрушения. Я убрала последний барьер, не пускавший наружу ту, что хотела жить, и она моими губами проговорила:

— Я развратная потаскуха, делай со мной что хочешь.

— Ну вот, уже лучше!

— Я создана, чтобы ублажать тебя. Только скажи, и я сделаю все, что ты потребуешь. Бери у меня что хочешь.

— Молодец, хорошо, говори дальше. Не молчи. Когда ты говоришь, я тебя слушаю и почти не вижу.

— Если тебе нравится, можешь меня сломать. Смотри, я на все готова.

Я раскинула в стороны руки, до того прижатые к груди, и спустила джинсы. Его естество мгновенно напряглось. Плотоядно улыбнувшись, он прикоснулся губами к моей шее, оторвал меня от пола и бросил лицом вниз на кровать. Он сдержал свое обещание: содрав последние разделявшие нас тряпки, за волосы дернул вверх мою голову так, что у меня слезы выступили на глазах, и вонзился в меня, словно нырнул в бездну С моих губ продолжали водопадом скатываться чужие, ужасные слова: «паскуда, сука, шалава, долби, глубже, еще глубже, хорошо…» Я перестала быть женщиной, обладательницей ног и рук, жира, костей и слюны, вся обратившись в отрывистый ритм движения. Я вдруг поняла, что в следующий миг могу умереть и в этом не будет ничего страшного. Когда он наконец рухнул на меня, придавив собой остатки моей расхристанной души, мне почудилось, что он уже спит. Но это было еще не все. Он приподнялся. Я зажмурилась и сжала губы, боясь, что сейчас он меня ударит. Но он просто поцеловал меня в плечо и вытянулся рядом, тесно прижавшись ко мне. Слаще этого поцелуя я не испытывала ничего в жизни. На долю секунды он затушевал грубость секса. Любовь и жестокость. Теперь я поняла смысл песни.

20

Я вылезла из ванны, в которой слишком долго пролежала, глядя в потолок и стараясь не думать ни о чем, кроме трещины в штукатурке, похоже, расползавшейся. Я не спешила выбираться из воды, потому что в квартире было прохладно, а я понятия не имела, где взять полотенце, — ведь Бетти больше не складывала их ровными чистыми стопками в шкафу справа от раковины. Пискнул мобильник, сообщая о приеме эсэмэски. Наверное, Эрмина. Видимо, решила, что хватит играть со мной в молчанку. С тех пор как она переехала, мне стало ее не хватать. Даже ее вечно недовольного бурчания, после которого осталась зияющая пустота. Н-да, до чего же мы предсказуемы. Человеческое сердце напоминает запрограммированный механизм: попробуй лишить его горючего, и в нем мгновенно проснется желание, перерастающее в тоску.

Найти удалось только маленькое полотенце, едва прикрывшее грудь и задницу. С мокрых волос текла вода, прокладывая борозды по сморщенной коже. Я прошлепала по паркету, оставляя за собой влажные следы. В былые времена одна лишь мысль об этом лишила бы меня сна. Я отыскала мобильник. Неотвеченный вызов. Марисса. Прослышала про Арно и недоумевает, почему я не посвящаю ее в детали происходящего. Бедняга, тридцать лет она терпела полнейшее отсутствие во мне какой бы то ни было оригинальности, и теперь, когда моя жизнь начала обретать рельефность, требовала уплаты по счетам. Ей нужна была смачная история, свежий скандал, пикантный анекдот — в общем, добрый шматок мяса с кровью, чтобы было чем поживиться во время очередного обеда. В дверь позвонили, и я побежала открывать, уверенная, что увижу либо почтальона в потрепанной фуражке, либо суровый лик Эрмины, явившейся забрать свои вещи. Не успела я повернуть ключ, как из-за двери показалась рука, грубо и сильно втолкнувшая меня назад, в квартиру. Я поскользнулась, потеряла равновесие и упала, стукнувшись затылком о стену. В переднюю ворвалась девушка цыганистой внешности. «Где он?!» — грозно крикнула она. На меня она даже не смотрела, молниеносная и опасная, как удар током. Она полетела вперед, оставив меня наблюдать, как развеваются полы ее пестрой, в цветочек, просторной туники и длинные черные волосы.

Оглушенная, я не сразу смогла подняться, но слышала доносящийся из гостиной ее хриплый голос, взывавший: «Люка! Люка! Говнюк паршивый, ты где? А ну, выходи! Хватит прятаться! Если ты мужчина — выходи!» Она говорила с сильным южным акцентом, отчего ее слова звучали особенно по-киношному. Затем раздался звон и дребезг — торнадо сносило попавшиеся на своем пути предметы. Череп у меня ломило, и звуки из-за боли казались приглушенными. Делай что-нибудь, быстро! Эта девица ненормальная. Она убьет тебя на месте.

Я медленно поднялась, цепляясь рукой за стоящий в передней буфет. Полотенце сползло, и я кое-как прикрылась им. Нельзя же быть голой, когда тебя будут убивать… О чем я, вот идиотка! «Люка! Люка! Что, испугался?! Я всегда знала, что ты не мужик, а тряпка! Подтирка! Сукин сын!» Ковыляя — похоже, вывихнула лодыжку, до чего больно, господи! — я потащилась за ней, успевшей переместиться с обыском ко мне в спальню. Внезапно настала тишина, и я, как могла, ускорила шаг.

Цыганка сидела на моей кровати. На коленях у нее лежала гитара. В глазах стояли слезы. Алый рот, ярко-красные ногти, черные как смоль глаза, подведенные черной же тушью — она была красива. Как ведьма. И так же опасна. «Люка! Люка, миленький…» — прошептала она чуть слышно, и тут наконец мне все стало ясно. Наши взгляды встретились. Итак, с одной стороны — Люка и цыганка. С другой — Арно и я. Впрочем, разве в имени дело? Дело в нем, в парне с танцующей походкой, не отличающемся верностью. Она подозревала, что он ее обманывает, и я ее прекрасно понимала. В зеркале я поймала свое отражение и содрогнулась: еще никогда я не казалась себе такой уродиной. Мокрая, полуголая, с прилипшими к голове редкими волосами, разделенными на прямой пробор. Никакой маски. Ничего, кроме жестокой реальности. Женщина в возрасте. В том возрасте, когда красота большей частью превратилась в воспоминание. Мне казалось, я слышу, как она причитает про себя: «Ну почему? Почему? Неужели деньги и правда могут все?» Я почти сочувствовала ей. Подруге. Влюбленной девушке, жизнь которой навсегда отмечена безобразным шрамом этой жуткой истории. Разумеется, у нее было полное право разбить пару-тройку стаканов и несколько ваз. Пожалуй, она и меня имела право немножко побить. Как знать, может, она собиралась придушить меня своими длинными руками, все гладившими старую гитару? Но в этот миг ее гнев вдруг угас, развеялся, как облачко в небе, и она сразу сделалась как будто меньше ростом, хрупкая и уязвимая. Она явно была не из тех, кого бросают. Она привыкла к совсем другому. Я понимала это, хоть и видела ее в первый раз. Она была в смятении, и это смятение захлестнуло ее, оглушило, затопило с головой. Мне захотелось приласкать ее, но, когда я присела к ней на край кровати, она злобно отпихнула меня. «Он совершает ошибку, — снова заводясь, злобно заговорила она. — Из-за вас! И всю жизнь будет за нее расплачиваться! Даже когда вы умрете! Даже когда он размотает все ваши вонючие деньги! Потому что без денег он бы к вам на пушечный выстрел не подошел, и вы сами это знаете!» Конечно, она права. Очевидно, именно эти слова и были между ними произнесены. К тому же взгляни на себя трезво: разве кто-нибудь, увидев тебя такой, согласится к тебе притронуться?

Я встала и твердой материнской рукой влепила ей звонкую пощечину. Она гордо вскинула голову, оскорбленная до глубины души: «Передайте ему, что я больше не желаю его видеть. Я сама его бросаю. Я его бросаю, понятно? Он ко мне еще приползет! На коленях будет стоять!» Она схватила гитару — я было подумала, вместо заложницы, — но она подбежала к окну, распахнула его и швырнула гитару в пустоту. Жалобный стон инструмента, издавшего последнюю в своей жизни ноту, слился со стуком захлопываемой двери. Я выглянула в окно. Внизу, на земле, валялась разбитая и навсегда умолкнувшая гитара.

Не рассказывай ему ничего. Зачем? Эта девушка — часть его прошлого, и, упоминая о ней, ты переносишь ее в его будущее. Арно твой. И пора уже тебе научиться врать. Скажешь, что сама нечаянно разбила гитару. Уберешь обломки, купишь ему новую, и цыганка исчезнет. Больше она не будет тебе мешать. Она уберется с твоей дороги.

21

Обеспечивать герметичность нашего существования становилось все труднее. В плотине понемногу появлялись трещины, под напором воды делавшиеся все шире; сквозь размытый камень начали просачиваться текучие ручейки. Наши жизни слишком тесно соприкасались между собой, чтобы надежда на то, что они никогда не пересекутся, оправдалась. Во-первых, возникла эта девица, разыскивавшая Люка. Во-вторых, Арно сам изъявил желание познакомить меня с неким скандинавом по имени Пер. Вообще-то его звали Пер-Улов, но все обращались к нему просто Пер. Он родился в Сёдермальме, в южной части Стокгольма, и когда-то был «другом» его матери. Больше мне вытянуть ничего не удалось, если не считать информации о том, что Пер работал гидом-переводчиком и сопровождал туристические группы по разным странам мира. Оказываясь проездом в Париже, он всегда пользовался возможностью, чтобы повидаться с Арно. Тот каждый раз предлагал ему остановиться у себя, рассчитывая вдосталь насладиться его обществом. «Время с Пером летит слишком быстро, вот увидишь».

Неприязнь, которую я сразу почувствовала к этому типу, в корне отличалась от тревоги, что снедает сердце, когда на вашем горизонте появляется другая женщина. Ревность, испытываемая по отношению к мужчине, не в пример глубже и опасней.

Меня он предупредил за три дня. Я видела, как растет его нетерпение. Определить симптомы не стоило никакого труда. Во-первых, он принялся то и дело поглядывать на часы — притом что обычно старательно делал вид, будто ему плевать на время. По вечерам с особым жаром трудился над картой мира. Писал карточки с различными маршрутами, долгими часами изучал древние путеводители, которые за гроши покупал у букинистов на набережной Сены или находил на книжных развалах возле Сорбонны. К подаренной мною новенькой гитаре даже не прикасался, целиком поглощенный грядущим завоеванием планеты. Ему хотелось полностью закончить подготовку до приезда скандинава. По мере того как приближалась тень Пера, мое царство скукоживалось. Как мне было не опасаться этого белокурого гиганта, уже запустившего цепкие щупальца в мир моей свободы?

Странно было наблюдать, как тот, кого привыкла постоянно ждать, сам кого-то ждет. Более явного доказательства ненормальности нашего союза, наверное, и не существовало. Я терзалась из-за него, который никогда не проявлял подобного беспокойства из-за меня. Заставить его тосковать по мне я не умела, да, честно говоря, и не пробовала. Слишком боялась, что проверка выявит тот простой факт, что без меня он может обходиться совершенно спокойно.

Поскольку в ту знаменательную пятницу стояла хорошая погода, мы отправились поджидать скандинава в угловое кафе. Я худо-бедно пыталась поддерживать слабую пародию на беседу, но ему не хватало мужества даже на то, чтобы притвориться, что он в ней участвует. Он не слышал ни слова из того, что я говорила, и сидел, уставившись неподвижным взором в сторону. Как влюбленная дурочка. До чего же меня бесило это его поведение, совершенно не мужское. Мне хотелось потрясти его за плечи и крикнуть: «Возьми себя в руки! Посмотри, на кого ты похож! Это смешно и отвратительно!» Но я понимала, что в этой войне у меня нет шансов на победу, а потому решила сменить стратегию. Заказала два пива и попросила, чтобы он поподробнее рассказал мне о нем.

— Думаю, ты еще никогда не встречала таких людей, как он.

— Это почему же?

— Ну, сама понимаешь.

— Не понимаю.

— Он — абсолютно свободный человек. Единственное, что его интересует в жизни, это возможность в любую минуту вскочить в самолет и улететь куда подальше. Обедать в Сан-Паоло, а завтракать в Каракасе или в Мадриде.

— А как же с твоей матерью?

— Ради нее он пытался измениться.

— Но у него не получилось?

— Очень даже получилось. Он был на все готов, лишь бы ей понравиться. Она сама не захотела меняться. Никогда этого не умела. Ни ради любви, ни ради чего другого. Ей любые перемены были как нож острый.

— Они долго были вместе?

— Да нет, не очень. Несколько лет. Я на нее жутко разозлился, когда Пер от нас ушел. Мне тогда было двенадцать. Объявил голодовку — одиннадцать дней ничего не ел. Похудел на пять кило. Мать прямо не знала, что делать. А я дал себе клятву, что крошки в рот не возьму, пока он не вернется. Но слабо оказалось. А потом, она же сама его вытурила. Так что я вполне мог помереть с голодухи.

— Ты им восхищаешься, да?

— Тебе этого не понять. Ты же богачка. А он живет одной минутой. У него ни гроша за душой, но ему на это начхать. У него вся жизнь — русская рулетка. Он может сегодня ночевать во дворце, а завтра — на лавке в парке. И никогда не знает, что его ждет через день.

Он глотнул пива — на губе осталась похожая на усы полоска пены. Я тоже отпила из бокала, но горечь, комом застывшая в горле, не отпускала. Арно изучал взглядом горизонт, нервно отстукивая ритм ногой по асфальту. Легкий ветерок ерошил его шевелюру, заставлял подрагивать волоски на обнаженной груди, и мне стоило немалого труда удержаться, чтобы не провести по ним рукой, до того мягкими и нежными они казались. Ты теряешь его, Эжени. Посмотри, как он уже от тебя далек.

Вдруг он вскинулся словно охотничий пес, поднял руку и замахал что было сил навстречу приближавшейся фигуре, против света выглядевшей просто темным силуэтом. Мужчина, направлявшийся к нам, оказался ожившим солнцем. Взъерошенные белокурые волосы дерзким нимбом окружали его голову; на лице, изрезанном впадинами, которые оставляет только время, сияла улыбка. Я сказала бы, что на вскидку он лет на шесть или восемь моложе меня, но вместе с тем Пер-Улов являл собой идеальный образец старого бретонского моряка. Он тащил за собой небольшой чемодан на колесиках, обклеенный пестрыми гостиничными эмблемами — от «Гранд-отеля „Краснопольский“» до лондонского «Риджент Пэлес», — колеса на ходу вихлялись и стонали. В довершение и без того почти невероятной картины он, несмотря на прохладную погоду, был одет в бермуды и легкую рубашку поло, словно сам себя облек важной миссией — возвестить, что лето снова возвращается. Взгляды всех посетителей немедленно обратились на него; вся многолюдная терраса смотрела, не отрываясь, как он садится за наш столик, и обменивалась вопросами и замечаниями.

— Ну наконец-то! Пить хочу так, что готов воду хлебать! — вместо приветствия объявил он на безупречном французском с неуловимым аристократическим акцентом. — Я — Пер-Улов. А вы, надо полагать, та самая Эжени?

Он протянул мне руку, и в его голубых шведских глазах блеснул лукавый огонек. Тепло расцеловав Арно в обе щеки, он жестом подозвал официантку:

— Проявите ко мне доброту, красавица! Принесите пива похолодней, пока я тут в обморок не грохнулся!

Девушка в юбке с фартучком бросилась выполнять заказ, а я вдруг поняла, что уже не столь уверена в своей ненависти к этому чужаку. Одновременно мне пришлось подвергнуть мысленной ревизии ранее созданный образ матери Арно. Я крупно ошиблась, представляя себе женщину с обломанными ногтями. Только лишающая сна и покоя богиня пугающей красоты могла хоть ненадолго удержать возле себя этого непоседу. Должно быть, именно от нее Арно унаследовал свою грацию. Любопытно было бы с ней познакомиться — если выпадет случай. И тогда уже она поразится твоему ничтожеству и станет удивляться: неужели ее сын дотрагивался до этой уродины. Но он, скорее всего, не сказал ей правды и наплел с три короба. Ведь ты для него — нечто вроде тайного порока. Вроде бы на свете существуют мужчины, которых тянет к безобразным женщинам, к старухам, даже инвалидкам, — только они для возбуждения разглядывают их фотографии втихаря и никогда никому не признаются в своих странных вкусах.

22

Пер болтал не закрывая рта, решительно опровергая стереотипное представление о выходцах с Севера и протестантах. Впрочем, этот человек явно не подпадал ни под один стереотип. Он сразу заявил, что у него в распоряжении всего два или три дня, после чего ему придется уехать: он сопровождает группу туристов. «Так мало!» Я повернула голову к Арно. Его было не узнать — веселый, беззаботный, как мальчишка. Он настоял на том, что сам донесет до дома чемодан Пера, и прыгал возле шведа словно щенок у ног хозяина. В квартире Пер восхитился пустотой гостиной и книжного шкафа, с усмешкой спросив: «Дизайном руководил судебный исполнитель?» Арно, не скрывая удовольствия, рассказал ему, что мы выкинули на помойку большую часть мебели, — Пер поздравил нас с победой над повсеместно царящим духом потребительства. Я предложила ему устроиться в моей спальне, вместе с Арно, но уточнила, что он может спать где ему понравится, потому что ни у кого из нас нет здесь своего строго определенного места. «Как, ни одной именной кровати?» И он снова улыбнулся мягкой улыбкой, добавив, что, по его мнению, нам с Арно недурно удалось расправиться с установками агонизирующего буржуазного общества. Затем он бросил взгляд на наручные часы — модель для подводного плавания в черном пластмассовом корпусе — и сообщил, что пора двигать к Ростроповичу.

Пер потащил нас в город. Это был город, о существовании которого я и не подозревала. Париж рекламных проспектов, незнакомый, как обратная сторона Луны. Ему нравилось повторять, что столичные жители взяли за правило отдавать лучшую часть города туристам, что давно пора отобрать ее у них обратно и что лично он мечтает умереть, бросившись вниз головой из окна «Жюля Верна», расположенного на втором ярусе Эйфелевой башни. «Что стыдного в том, чтобы смешаться с толпой японцев в ожидании лифта? Башня того стоит. Кроме того, Париж — город снобов, а значит, лучше всего смотреть на него сверху вниз!» Правда, на Эйфелеву башню он нас не поволок. Вместо этого повел к каналу Сен-Мартен, что близ площади Бастилии, и там довольно долго искал крохотную деревянную баржу, по виду в любую минуту готовую затонуть. Упомянутый им Ростропович оказался вовсе не музыкантом, а фотографом, который мотался по планете в надежде в один прекрасный день сделать абсолютно оригинальный снимок, запечатлев на нем нечто такое, что никогда и никому прежде не приходило в голову. Впрочем, встретиться с ним нам так и не пришлось. В тот час, когда мы поднимались на палубу его скорлупки, сам он, зажав в кулак фотоаппарат, болтался по Нью-Йорку. Не беда — Пер отлично знал, что ключи от кабины лежат под керамическим горшком с геранью и что внутри всегда найдется бутылочка хорошего красного вина. Он налил нам по бокалу, а потом включил долго чихавший мотор и встал к штурвалу. Ночь горстями швыряла на сверкавшую поверхность воды звезды, и я отдалась на волю течения, глубоко убежденная, что нет в мире силы, способной помешать Перу в осуществлении его планов. Они с Арно хором пели гимн пропавших без вести моряков — Пер обучил ему своего юного протеже несколько лет назад. В песне говорилось про матроса, которому не суждено добраться до родного порта. Он знает, что никогда и нигде не сможет бросить якорь, и уже смирился с тем, что до самой смерти его будет качать морская волна. К тому времени, когда мы причалили к набережной Анатоля Франса, мы уже хорошо набрались. Пер разыскал шариковую ручку и листок бумаги, нацарапал Ростроповичу записку и положил ее на стол в каюте. Мы сошли с баржи, прекрасно понимая, что не вернемся, чтобы доставить ее на прежнее место.

— Что вы ему написали? — поинтересовалась я.

— Что никогда нельзя доверять шведу.

— Бедный Ростропович! — воскликнул Арно. — Каждый раз ты ему подкладываешь свинью.

— Ну и что? У него передо мной должок, и он про него помнит.

— Какой должок? — не удержалась я.

— Я подал ему идею насчет сногсшибательного снимка.

— Что за идея?

— Идти туда, куда ходят толпы народу, и снимать то, что снимают все. Я уверен, что люди настолько слепы, что не видят самых прекрасных вещей у себя под носом. Статуя Свободы, Красная площадь, Пизанская башня… Вот где-то там она и прячется, лучшая в мире фотография.

Сложность в общении с Пером заключалась в том, что он всегда говорил серьезно, хотя все, о чем он говорил, так и хотелось принять за шутку. Он бросил конец, спрыгнул на землю, чтобы его закрепить, и галантно протянул мне руку, помогая сойти с суденышка. «Теперь пошли ужинать», — предложил он. Но, вместо того чтобы двинуться к дому, от которого нас отделяло не больше пары сотен метров, направился к круглосуточному снэк-бару, махнув нам, чтобы шли за ним. На фасаде переливалась розовыми огнями неоновая вывеска «Jerry’s Diner», очевидно, призванная придать заведению американский дух. Пакистанец в сомнительной чистоты халате поинтересовался из-за стойки, чем бы он мог нас порадовать. Пер с видом знатока потребовал три «тотэл бургера». «Три „тотэла“ для господ, о’кей, сейчас будут». В тесном помещеньице воняло прогорклым маслом, а когда пакистанец, уронив на пол нож, поднял его и, даже не подумав ополоснуть, как ни в чем не бывало продолжил резать лук, я невольно скривилась.

«Бросьте, Эжени, не берите в голову, — хмыкнул Пер. — Не надо судить по одежке. Грязными ножами делают самые вкусные сэндвичи. Кто это сказал? Я и сказал». Он заплатил десять евро и получил взамен три горячих бургера, завернутых пакистанцем в фольгу. Затем потащил нас к музею Родена, в этот час закрытому. Позвонил кому-то, и нам открыла сутулая женщина. Она бросилась обнимать скандинава словно блудного сына, а потом разрешила нам устроить пикник в саду — при условии, что мы не перебудим статуи. «Чтоб не как в прошлый раз, договорились?» — добавила она. Пер дал честное слово и повлек нас за собой на мокрый газон. Вытянулся на траве, подложив руки под голову, и вздохнул: «Определенно, I love[3] Париж».

— Вот и переселяйся сюда, — не растерялся Арно.

— Ты же знаешь, что это не мой жанр.

— Знаю, знаю. В любом случае мне вечером надо будет с тобой поговорить. Есть одна идея…

— Что за идея?

— Готовлюсь к кругосветному путешествию.

— Здорово. Свету нужны парни вроде тебя.

Мы присели рядом с ним на влажной траве. Он вытащил из кармана целлофановый пакетик:

— Дорожный сувенир. Травка, выращенная на гидропонике. Из Лос-Анджелеса. — Он осторожно достал из пакета сухой стебелек: — Наше поколение разделено надвое. На тех, кто в шестидесятые курил косяки, и тех, кто был против. Позвольте, Эжени, я угадаю, к какой группе принадлежали вы…

— Думаю, вы это и так знаете, — ответила я.

— Никогда не поздно наверстать упущенное! — воскликнул Арно.

Пер наклонился, пересаживаясь, и из выреза майки выскочила цепочка — на ней висел такой же точно гугенотский крест, какой носил Арно. Скандинав свернул сигарету и протянул мне: «После вас». Две затяжки спустя я, развалясь на газоне, с аппетитом уплетала протянутый мне Арно сальный сэндвич. Я хохотала — без причины, просто так. Над собой. Над тем, что долгие годы думала, будто курить траву очень опасно, так как от этого можно сойти с ума. Если честно, никогда раньше я не ощущала в себе подобной проницательности и самообладания. Косяк — ерунда, но он помог мне открыть ящик, хранивший все мои потаенные желания, все дерзкие мечты, от которых я добровольно отреклась. Я никогда не вела им учета и сейчас поразилась, как же много у меня накопилось тщательно скрываемых от самой себя сожалений. В обычное время все они тихо, без лишнего шума, умирали. Просто в одно прекрасное утро ты просыпалась и говорила себе: «Мне уже никогда не заняться любовью в общественном месте». И нечто в тебе спокойно хоронило эту идею. Ну что ж, тем хуже. В каждом возрасте свой траур по упущенным возможностям. Я всегда думала, что люди, спешащие все попробовать и все увидеть, пока не грянула смерть, — глубоко несчастны. Протянув руку за косяком, я поднесла его к губам. «Осторожно, Эжени, это крепкая штука». Я пожала плечами. Я больше ничего не боялась. Вышла почти полная луна — до чего кстати! — осветив, как прожектором, лица Пера и Арно. Оба были красивы, по-разному, но красивы, и красота одного дополняла красоту второго. Пер — чрезвычайно соблазнительный мужчина, в этом ему не откажешь. Но это же очевидно. Пер оказался здесь не случайно. Арно проверяет, до какого предела ты готова дойти, он хочет раз и навсегда установить, насколько тебе можно доверять. Он подвергает тебя испытанию, по результатам которого решит, брать тебя с собой или нет. Разве ты не видишь, он же все время на тебя косится, уверенный, что ты ничего не замечаешь?

Я привстала и чуть отодвинулась от Пера, чтобы Арно понял: скандинав меня нисколько не интересует. Они плетут против меня заговор, теперь-то я в этом убедилась! Зря, что ли, оба не спускают с меня глаз? Спелись, голубчики! Пусть не смеют ко мне приближаться, ни тот ни другой, даже Арно! И вообще, если разобраться, что я о нем знаю, об этом парне? Может, дело куда хуже, чем я догадываюсь? Как пить дать, они сговариваются, чтобы меня грабануть. Дождутся, пока я усну, обчистят квартиру и — поминай как звали! «Эжени, ты где?» Я поняла, что опасность совсем близко. Пер звонил по телефону — явно сообщнику. Значит, решили меня пристукнуть. Надо бежать!

Я вскочила и понеслась вперед. Попробуйте догоните! Меня голыми руками не возьмешь! Пулей я вылетела из музея и со всей прытью помчалась на свет бульвара Инвалидов. Какая я молодец, что тренировалась все эти месяцы! Там, впереди, кто-нибудь наверняка придет мне на помощь. «Эжени! Подождите! Что вы задумали? Не бойтесь! Это все трава!» Я заорала, чтобы они от меня отцепились, но они и ухом не повели. Схватили меня с двух сторон за плечи и приподняли над землей. Я беспомощно болтала в воздухе ногами.

«Говорил же тебе, не давай ей!» Надо крикнуть: «Караул!» Надо отбиваться… Но ноги ослабели и перестали слушаться. Они доволокли меня до дома и уложили на диван. «Ничего, ничего, скоро все пройдет», — успокаивающе сказал Арно и принес мне горячего чаю.

Я лежала, притворяясь, что сплю, и постепенно все мои страхи куда-то испарились. Арно с Пером уселись за стол. Арно разложил свою карту и показывал будущий маршрут. Пер дал ему несколько советов практического характера: какие прививки надо сделать до отъезда, какими местными авиакомпаниями пользоваться ни в коем случае нельзя, потому что у них рекордное количество аварий, в каких местах лучше менять валюту, чтобы тебя не облапошили.

— Хочешь поехать со мной? — самым серьезным тоном спросил Арно. — Вдвоем намного интересней. У меня скоро будут деньги, хватит на двоих.

— Да можно, почему нет? — ответил Пер. — Правда, я пока не знаю… Подумать надо.

— Ты единственный человек, на которого я могу рассчитывать. Давно, с детства. Дай слово, что поедешь со мной.

— Слово.

— Вместе спланируем, куда ехать?

— Ну конечно. Я тебе помогу.

— Хочешь, прямо сейчас начнем? Я тут в последние дни наметил кучу всяких мест. Хочу послушать, что ты об этом скажешь.

— Понимаешь, у меня очень важная встреча.

— Что, прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Но завтра с утра займемся твоей картой как следует, идет?

— О’кей. Супер. Завтра с утра.

23

Он стукнулся голенью о низкий столик и вскрикнул от боли. Этот крик меня и разбудил, хотя спала я крепко. Ночь за окном еще не завершила свою работу. Часы в гостиной показывали 5.52. Я вырубилась там, где они меня положили, — на диване. Пер стоял на коленях и тер ногу. Он поднял голову, и я увидела его помятое лицо с красными от похмелья глазами. Кажется, он уже не помнил, кто я такая. Рядом с ним на полу стоял распахнутый старый чемодан. Похоже, он собирался дать деру.

— Я вас разбудил, — одними губами проговорил он.

— Ничего страшного.

— Налить вам чего-нибудь? — Он кивнул на бутылку виски на столе.

— Сами пейте, если хотите.

Он закончил складывать рубашку и убрал ее в чемодан. Снова посмотрел на меня — чтобы прочитать на моем лице неодобрение.

— Если не ошибаюсь, вчера вечером вы обещали Арно утром обсудить с ним будущее путешествие?

— Возможно, возможно…

— Он вас целую неделю ждал. Корпел над своей картой. Ни о ком, кроме вас, говорить не мог. Вам что, до такой степени на него наплевать?

Он вздохнул и сел, грузно привалившись спиной к подушке и вытянув вперед длинные ноги. Махнул мне рукой, приглашая сесть рядом с ним, но я не пошевелилась. «Да не смотрите вы на меня так, мадам Эжени. Знаю, что вы обо мне думаете. И мне очень неприятно, что вы смотрите на меня именно так. Обычно я успеваю уйти раньше, чем кто-нибудь на меня посмотрит. Да-да, я трус, если называть вещи своими именами. Я бегу от всяческих осложнений как от чумы. Обычно проблемы создают женщины. Они большие мастерицы создавать проблемы, поэтому мне в конце концов приходится собирать вещички и исчезать. На цыпочках. Крадучись. Оставляя за собой счастливые воспоминания и слезы сожаления. Единственной женщиной, которая однажды чуть было не заставила меня измениться, была его мать. Но я и ее бросил. Как остальных. Малыш ничего не желает слушать, но на самом деле мне не хватило смелости. Я мог бы сделать ей ребенка, о котором она просила. Но она же была сумасшедшая! Сама хуже ребенка. О себе-то позаботиться не умела, не то что о других. Значит, мне пришлось бы стать отцом, а вот для этого, мадам, у меня кишка тонка. Он вечером так радовался… Разве у меня хватило бы духу сказать ему нет? Но я не желаю быть ничьим отцом. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Понимаете?»

Он сделал щедрый глоток виски и откинул голову назад, чтобы обжигающий алкоголь разлился по горлу. Я молчала, продолжая в упор смотреть на него, и он продолжил свой монолог:

— Я предпочитаю не обманываться на свой счет, Эжени. У меня давно не осталось никаких надежд. Я слишком полюбил свою роль Деда Мороза. Я появляюсь из камина, когда меня никто не ждет, и все ахают от изумления. Я приношу радость — веселю, шучу, развлекаю, а потом — хоп! — и исчез. До следующего раза. Не стану вас обманывать, малыш у меня не единственный «приемный сынок». Есть еще, и во Франции, и в других местах. Я их всех навещаю. Но его я на самом деле люблю. Он не похож на других, я это давно заметил. Может, потому что он немножко похож на меня, хотя я точно знаю, что я ему не отец. Обычно бывает наоборот. Мне протягивают детишек, ни капли на меня не похожих, и пытаются убедить, что они — моих, ха-ха, рук дело. Ха-ха-ха!

Он засмеялся хриплым пьяным смехом. Пожал плечами и осушил стакан до дна.

— А его мать? С ней вы видитесь?

Он удивленно обернулся ко мне. Как будто перед его голубыми очами явился призрак.

— Так он что, ничего вам не рассказал?

— Нет.

— Марианна умерла. Три года назад. Скоротечный панкреатит. Сказалось увлечение любимым коктейлем из спиртного и таблеток.

— А отец?

Пер потряс головой: «Марианна никогда о нем не говорила». Потом задумчиво погладил рукой бороду и уставился на меня предельно честным взглядом: «Да-да, Арно один на белом свете. Совсем один». На улице послышались нетерпеливые гудки автомобиля. Пер вскочил, словно пробудившись от сна, резким движением закрыл крышку чемодана и охлопал себя, расправляя мятый костюм. Возле подъезда стояла белая машина — посреди дороги, перекрыв проезд. Он обернулся ко мне. Я видела, что, несмотря ни на что, он смущен.

— Я трус, мадам. А трусы не умеют говорить «до свидания». Просто передайте ему, что меня срочно вызвали.

— Ваш «срочный вызов» — это женщина?

Он виновато улыбнулся. Подхватил свой тяжелый чемодан и ушел, аккуратно, чтобы не скрипнула, закрыв за собой дверь.

Солнце пыталось пробить первыми лучами белесую рассветную муть, и я поняла, что мне уже не заснуть. Очень жаль. Именно сейчас мне больше всего хотелось бы впасть в забытье. Я сидела и смотрела, как безжалостный свет постепенно заливает парижские крыши, стирая с пейзажа всякий намек на цвет. Я так долго ждала этих разоблачений и вот теперь получила ответы — слишком много ответов, в том числе на вопросы, которые так и не успела себе задать. Я съежилась в кресле и постаралась ни о чем не думать, подставив лицо новому дню.

24

Арно лежал в позе зародыша, обхватив руками коленки, и стучал зубами. Сразу после отъезда Пера он заболел летней ангиной. Шустрый вирус завладел его телом за какую-нибудь пару часов и терзал его с редкостной яростью. Арно дрожал под теплым одеялом и даже во сне хмурил брови. По бледному лицу стекали капли жаркого пота. Наверное, рассуждала я про себя, он заболел нарочно, чтобы замаскировать горе более достойным проявлением слабости. Он ни словом не обмолвился о бегстве Пера, зато, упомянув о нем в разговоре, назвал его Пер-Улов, как будто хотел подчеркнуть, что отныне между ним и этим человеком — непреодолимая дистанция. Не знаю, может, мне следовало выдумать какую-нибудь байку, обеляющую скандинава, а не рассказывать Арно всю правду. Но я не умела лгать. Кроме того, я не считала, что Пер заслуживает прощения, хотя ничуть не сомневалась: при первой же возможности Арно его все-таки простит.

Температура у бедного мальчика поднялась внезапно. Арно совершенно потерял аппетит. И четырех дней не прошло, как он заболел, а у него на боках уже выступили ребра. Грудная клетка — хрупкие и нежные косточки, обтянутые бледной, как тонкий лен, кожей, — вздымалась от дыхания; я смотрела на него, не в силах отвести взгляд. Никогда еще он не казался мне таким маленьким и беззащитным; его уязвимость будила во мне материнский инстинкт. Напрасно я боролась с собой, запрещая себе думать о нем как о сыне. Я видела ребенка, пожираемого жаром, ребенка, нуждавшегося в моей заботе, и ничто не могло вытеснить из сознания этот навязчивый образ. Конечно, я понимала: смертельной опасности нет, но изводилась так, словно это не его, а меня глодала болезнь. Я гладила его по голове, шепча, что скоро все пройдет. Вдруг в порыве отчаяния он протянул ко мне руки, обнял и прижался всем телом. Сухими и потрескавшимися губами он умолял меня не бросать его, никогда, ни за что, требовал, чтобы я пообещала, что всегда буду ему помогать. Он бредил, бормотал бессвязные, бессмысленные слова, явно не соображая, что говорит. Он так крепко стиснул меня, что мне стало больно, но в то же время меня затопила волна счастья. И я поклялась всем, что мне дорого, что спасу его. Я спасу тебя, маленький мой.

На его имя пришло письмо. Адресованное Люка Верню. «Эжени Марс, для Люка Верня». Видимо, Пер все-таки раскаялся в том, как поступил с ним. Арно по-прежнему не вставал с постели. Он страшно ослаб, хотя температура заметно упала. Мне не хотелось отдавать ему письмо — нет, не сейчас. Одно неосторожное слово — и он опять погрузится в пучину страдания. Сожги ты это письмо, сожги, и дело с концом. Если он передумал и решил, что все же стоит отправиться в путешествие, то он просто украдет у тебя Арно, и на сей раз украдет навсегда. Одному богу известно, что там, в этом письме. Может, оно не от Пера, а от цыганки, но это все равно: кто-то пытается отнять у тебя Арно. Отдать письмо — значит сыграть с судьбой в орлянку. Но, если ты его потеряешь, ты останешься одна, Эжени. И будешь до самой смерти понапрасну ждать, что он вернется. Это просто глупо — рисковать сейчас, когда он уже почти созрел, почти смирился с тем, что вы уедете вместе.

Погруженная в мучительные раздумья над проклятой дилеммой, я допустила новую оплошность — забыла отменить приглашение в гости Мариссы с Лорой. На протяжении последних недель они обе не оставляли попыток взять мою квартиру штурмом, готовые, если понадобится, высадить двери, до того им не терпелось увидеть Арно. То, что они затевали, больше всего напоминало политический мятеж. Внутри демократии дружбы существуют свои законы. Поэтому они не сомневались в своем праве явиться ко мне. Ну что ж, пожалуй, они действительно имели право на него посмотреть, и им удалось меня в этом убедить. Устав бороться с их неослабевающим натиском, подогреваемым любопытством, я уступила. Так и быть, сказала я, приходите на чай. Семнадцатого мая, в пятницу.

И вот она наступила, пятница 17 мая. Разумеется, я не могла предвидеть, что Арно заболеет. Они уже топтались под дверью и во второй раз жали на звонок, не оставив мне выбора. Марисса не вошла, а влетела в переднюю, словно боялась, что я передумаю и вышвырну их вон. Даже Лоре изменила ее всегдашняя сдержанность.

— Где он? — вытягивая страусиную шею, первым делом спросила Марисса. На губах у нее играла ухмылочка, безуспешно маскирующаяся под сочувственную.

— А ему правда двадцать пять лет? — Глазки Лоры, подернутые пеленой порока, загорелись.

— Ты его спрятала?

Марисса нахмурила брови.

Они уселись в гостиной, забыв обратить внимание на перемены во внутреннем убранстве.

— Он болеет, — сообщила я. — Жалко, конечно. Как раз хотела вас с ним познакомить.

— Слушай, ты что, над нами смеешься? — В голосе Мариссы не слышалось ни намека на смех. — Не стану скрывать — мы пришли сюда только ради него. Но ты не бойся. Мы не собираемся тебя осуждать…

— А тем более — обкрадывать, — хихикнула Лора, в очередной раз отпустив шутку, которую, как всегда, никто не оценил.

— Но я же не виновата! — сказала я. — Он в постели, у него жуткая ангина. Надо было мне вас предупредить, но я так замоталась, что совсем забыла.

— Ну что ж, значит, пойдем поздороваемся с лежачим больным! — провозгласила Марисса, поднимаясь с кресла.

— Принесем ему горяченького попить, — добавила Лора, вскакивая вслед за подругой. — Для горлышка полезно.

— Никуда вы не пойдете.

Я преградила им путь — руки в боки, ноги на ширине плеч: в такую точно позу вставала Эрмина, когда не желала пускать меня к себе в спальню. Они грозно приближались ко мне. Неужели дойдет до рукоприкладства? То-то будет весело. Марисса была почти на полголовы выше меня, а Лора весила килограммов на пятнадцать больше, зато я пылала праведным гневом. Сердце у меня колотилось как бешеное — я всем телом ощущала его удары. Не пущу захватчика на свою территорию! Дерись, Эжени! Вытури отсюда этих двух паршивок! Преподай им хороший урок — они этого заслуживают. Мало они всю жизнь тебя презирали, теперь им понадобилось наложить лапу на Арно!

У меня за спиной скрипнула дверь. Я услышала этот звук и одновременно увидела, как изменилось выражение их лиц, с которых в одну секунду схлынула злоба. «Это вы на меня пришли полюбоваться?» Он наспех натянул джинсы, оставив расстегнутыми две верхние пуговицы, и накинул на плечи рубашку. Глаза на бледном и похудевшем лице казались особенно огромными и смотрели строго. На щеках, обычно гладких, плющом курчавилась юношеская бородка. Он был похож на призрак, явившийся из потустороннего мира. Закурив сигарету, он переставил на стол грязную чашку, на которую едва не сел, и устроился по-турецки, глядя прямо перед собой. Подружки растерялись. Именно на это и рассчитывал Арно: «Подходите ближе, что же вы? Пришли глазеть на зверя — так давайте!» Они послушно шагнули к нему, онемев от изумления. «Ну и как вам молодой жеребец? Нравится? На месте Эжени вы бы небось тоже не устояли?» Марисса попыталась спасти положение, чуть слышно пробормотав: «Приятно познакомиться…» Он пристально воззрился на нее, потом затянулся и выдохнул дым ей в лицо. Она закашлялась.

— Вы же не ради этого пришли? Не для того, чтобы болтать вежливую чепуху? Вас ведь не это интересует?

Марисса покачнулась и сквозь зубы процедила: «Я сказала это, чтобы доставить вам удовольствие».

— Ну да, ну да, — перебил он, не желая ни на секунду уступать ей инициативу. — В общем и целом все обычно так и делают. Но только не в вашем случае. Потому что лично вам не терпится узнать, что же тут творится на самом деле. Вам нужны сальные подробности. Что-нибудь особенно гнусное, чтобы было что потом разносить по знакомым. Или я ошибаюсь?

Марисса и Лора молчали, не зная, что ответить. Правда, Лора чуть мотнула головой в знак несогласия. Но она сама не верила в свою ложь, и ее движение получилось недостаточно убедительным. Арно полностью подчинил себе аудиторию, и по озорному блеску его глаз я догадалась, что он наслаждается происходящим. Я тоже села на пол, понимая, что представление только начинается.

— Я сам расскажу вам эту историю. Вы втроем обедали в ресторане, где я работал официантом…

— Точно! Я же знала, что где-то его уже видела! — крикнула Лора с пылом восторженного ребенка, впервые попавшего в кукольный театр.

— Эжени увидела меня и не смогла устоять. Должен вам признаться, что у меня потрясающее тело.

Он сидел в облаке серого дыма, умопомрачительно притягательный, ни дать ни взять Иисус в трэшевом варианте. Распахнув полы рубашки, он повернулся к Лоре, а затем к Мариссе: «Пожалуйста, не стесняйтесь, можете пощупать. Товар первый сорт». Марисса словно под гипнозом протянула к нему длинную кисть с унизанными золотыми кольцами пальцами, всю в пятнышках «гречки», — я тут же вспомнила, как она без конца повторяла, что пора их вывести, потому что эти старческие пятна выдают ее истинный возраст. Сейчас, нацеленные на грудь Арно, ее руки выглядели точь-в-точь как лапы ведьмы.

— Затем Эжени сделала мне чрезвычайно интересное финансовое предложение. Сначала я решил, что она задумала что-то нехорошее, и даже слегка испугался. Но потом просчитал риск и пришел к выводу, что в случае чего я с ней справлюсь — я же намного сильнее. И согласился, потому что мне нужны деньги на путешествия. Взамен я пообещал, что буду с ней каждую ночь. В течение года. Ну вот, чую, вы сейчас лопнете от нетерпения.

Я видела, что у Мариссы вот-вот отвалится челюсть. Простота и непосредственность, с какими он без утайки обо всем говорил, сразили ее наповал. У потрясенной Лоры в уголках рта предательски выступила слюна. Меня так и распирало от смеха, сдерживать который становилось все труднее.

— Все это могло обернуться пошлой постельной историей. Если бы мы оба удовольствовались ролями жиголо и старухи. По всей видимости, именно такими мы и представляемся со стороны. Вероятно, именно так поступили бы вы обе, окажись вы на месте Эжени. Но она (он ткнул в меня пальцем) не похожа на других женщин. У нее особенная душа, душа авантюристки, которой плевать на законы. Внешность обманчива, иногда — офигительно обманчива. Интересно, много ли найдется людей, которые видели Эжени Марс такой, какой эти несколько месяцев видел ее я. Скажу одно: знакомство с такими, как она, помогает примириться с человеческим родом.

У меня на ресницах дрожали готовые пролиться слезы. Арно, произнося последнюю фразу, неотрывно смотрел на меня. Он не мог сказать мне того, что только что сказал, напрямую и воспользовался обходным маневром. Он был не из тех, кто перед кем угодно разливается соловьем. Скупой на комплименты, если уж он открывал рот, то каждое произнесенное им слово стоило того, чтобы быть выбитым на камне. А я что тебе говорила? Слушать надо было! Этот парень послан, чтобы спасти тебя от убогого существования. Ты упорхнешь вместе с ним, он будет твой, и только твой. Ибо так записано. И тогда ты наконец перестанешь быть несчастной женщиной, забытой собственным будущим на заплеванном тротуаре.

Марисса с Лорой поочередно исподтишка окидывали меня беглым взглядом, словно желая убедиться, что это не сон, что речь и в самом деле идет об Эжени Марс — той самой старушке Эжени, которую они знают сто лет и с которой никогда не случается ничего интересного.

— Мне трудно описать свои чувства к ней, — продолжил он. — Да я и пытаться не стану, тем более перед вами. Вы все равно ничего не поймете. Наверное, когда-нибудь мне придется потребовать от Эжени ответа на вопрос, с какой стати она так долго терпела общество подобных куриц. Потому что вы — настоящие курицы. Трех минут разговора с вами хватит, чтобы отпали последние сомнения.

Вы живете в птичнике, копаетесь в дерьме и знай себе поклевываете зернышки. Кудахчете ни о чем и подыхаете со скуки. Так же и помрете: бессмысленной куриной смертью, которая станет завершением вашей бессмысленной жизни.

Я ждала, что сейчас грянет буря. Но они молчали, обе, и одна, и вторая. Сидели, понуро опустив плечи. Марисса изучала кончики своих туфель. До них так и не дошло, что именно только что произошло.

— А теперь уходите, потому что я устал, — сказал Арно, и в его голосе не прозвучало ни намека на гнев.

Марисса подобрала свою сумочку, Лора надела пальто, и они все так же молча протопали к двери.

Я вспомнила о письме. Оно так и лежало на кухонном столе, в груде других бумаг. Перед глазами всплыло видение конверта, на котором значилось незнакомое имя: Люка Вернь. Я покосилась на Арно: неужели это тот самый человек? А может, на почте ошиблись? Тогда я имею полное право выкинуть конверт. У меня сжалось сердце.

25

Не делай этого. Ты сама не соображаешь, что задумала. Письма просто так не пишут. Если нечего сказать, посылают открытку, три строчки: погода хорошая, привет из Пуэрто-Рико, до скорого. Но если человек берет на себя труд вложить лист бумаги в конверт, от руки надписать адрес, сбегать в ларек за маркой и дойти до почтового ящика, значит, он должен сообщить нечто важное. Поэтому хватит терзаться вопросами. Прошел уже двадцать один день, письмо так и так устарело. Считай, что оно потерялось в дороге. Выброси его. И даже память о нем похорони. Закопай подальше, в самом темном закоулке своей души.

Медленно, считая каждый шаг, я направилась в ванную. Он лежал, погруженный в душистую пену, нацепив наушники, и, прикрыв веки, двумя пальцами отстукивал по фаянсовому бортику ритм. У него над головой жужжала черная муха, но он ее не слышал. Его член плавал почти у самой поверхности воды, посреди пенных пузырьков, словно полуживое морское животное. Я присела на край ванны и опустила руку в прохладную воду. В летний зной, накрывший город обжигающей простыней, холодная вода оставалась единственным средством спасения. Он открыл глаза, и я протянула ему проклятое письмо с нарочито равнодушным видом, хотя сама чувствовала, как напряглось мое лицо и лоб перерезали вдруг ставшие глубокими морщины.

— Что это? — спросил он.

— Не знаю. Пришло на этот адрес.

Он взял конверт мокрыми пальцами, и на бумаге остались влажные пятна. Если мне чуть-чуть повезет, письмо упадет в воду, чернила расплывутся, послание навсегда растворится в мыльной пене, а я наконец освобожусь от идиотской неизвестности. «Спасибо». Он положил письмо на краешек ванны, снова натянул наушники и закрыл глаза. Я вышла. У меня гора упала с плеч. Письмо — ерунда. Ничего важного. Ну, разумеется, в нем и не могло быть ничего важного. Сейчас письмо соскользнет в воду. Вечно я жду самого плохого. А самое плохое совсем не обязательно случается.

Он со скучающим видом валялся на диване, закинув ноги на подлокотник. Последние несколько дней Арно пребывал в мрачном расположении духа. Даже по ночам из открытых окон веяло влажным жаром. Ни дуновения ветерка, шторы висели как мертвые. Вдруг Арно вскочил. Хочу прогуляться, сказал он. Надо сходить на Монмартр, забраться повыше. Там, на вершине холма, наверняка сейчас лучше. Есть в такую погоду совершенно не хотелось. Одна только мысль о горячей пище давила на желудок. Зато пить следовало как можно больше. В этом Арно не сомневался. И он как раз знал местечко, где подавали сногсшибательные коктейли. По его мнению, бороться с летней бессонницей лучше всего помогает водка. «Читал где-то. Кажется, Хемингуэй писал про это в какой-то книжке». Зверская жара, Хемингуэй, сногсшибательные коктейли… Ладно, Эжени, соберись, сегодня особенный вечер. Вот увидишь, еще до утра он сделает тебе предложение. Порвать ваш дурацкий контракт и уехать. Тебя он прихватит в качестве багажа.

Я попросила его подождать. В голове у меня зрел план. Я задумала сыграть по-крупному. Достала из шкафа длинное вечернее платье из темно-синего шелка, которое надевала всего раз, на свадьбу Жюстины, сестры Жоржа. В моем сознании оно навсегда осталось связанным с ощущением скуки — приличной, спокойной и невыносимой. Оно напоминало мне о мало симпатичной невесте, неуклюже вальсировавшей с молодым, но уже лысым женихом. Впрочем, само платье ни в чем передо мной не провинилось. Честно говоря, я извлекла его по очень простой причине: оно было на мне, когда я в последний раз ощущала себя красивой. Собственная отвага меня изумила. Втискивая ноги в туфли на шпильке — предварительно пришлось стереть с них пыль, — я воображала, как удивится Арно. Я прыснула за уши по капельке духов и, поддавшись внезапному порыву, решила сделать макияж. Подвела черным карандашом глаза и накрасила губы жирной красной помадой. Словно наяву передо мной возник образ Мариссы — я вдруг поняла, с каким удовольствием она заботилась о себе. Я смотрела на себя чужими глазами, оценивала, как выгляжу, и подбивала себя нанести на щеки немного румян. Я решила поставить на карту свою судьбу, не ожидая милостей от безжалостного времени. Я верила, что в глубине души Арно прекрасно понимает, каким будет самое правильное решение. А самое правильное решение — увезти меня с собой. Мы поедем путешествовать на те деньги, что я намеревалась ему отдать, будем жить в отелях с незапоминаемыми названиями, опустошать мини-бары и прогуливаться по неведомым бульварам с левосторонним движением. Да-да, мы бросим Париж и досуха выжмем весь мир, вдоль и поперек облетев его на самолетах. Все возможно, Эжени. Сегодня вечером все возможно. Все зависит только от тебя, от твоего умения и ловкости. Ты должна внушить ему, что это его собственная идея. Близится конец августа, Эжени. Как только вы переправитесь на ту сторону лета, тебе его уже не удержать. Он больше не будет принадлежать тебе, ты превратишься в старуху, и плачь тогда сколько душе угодно — ничего другого тебе не останется.

Арно ждал меня, по-прежнему лежа на диване. Он даже не переоделся — на нем была все та же майка с темными пятнами под мышками. При виде меня он вытаращил глаза, уронил на пол газету, которую читал, встал, приблизился ко мне, держа большие пальцы в карманах, и присвистнул: «Ну ни фига себе! У нас сегодня что, Рождество?» Его голос так и сочился сарказмом. У Арно было отвратительное настроение, но я на него не сердилась, понимая, что его измотала жара. «Не хочешь надеть пиджак? Просто чтобы доставить мне удовольствие?» — спросила я.

— Не хочу. Слишком жарко.

— Ну пожалуйста.

— Ладно, уговорила. Только тогда на голое тело. Устроит тебя такой расклад?

— Послушай, Арно, не упрямься. Мне хочется шикарно провести время. Ты вот вспомнил про Хемингуэя и водку, и я подумала, что… В общем, предлагаю перенестись в пятидесятые. Ни о чем не волноваться и пить до зари.

— Прекрасно. Только для этого совсем не обязательно наряжаться.

Он видел, что я обиделась, и пошел за пиджаком — единственным в его гардеробе коричневым вельветовым пиджаком с потертыми манжетами, купленным у старьевщика; он считал приобретение нового костюма пропагандой того образа жизни, который решительно отвергал. Сама я в шелковом платье, на каблуках и в мотоциклетном шлеме напоминала персонаж из футуристического фильма.

На улице нас сразу обдало теплым дыханием города, состоявшим из бензиновых паров и вони пищевых отбросов. Тишина казалась насыщенной нервной одышкой жителей столицы, отвыкших потеть. Чтобы вскарабкаться на «веспу», мне пришлось задрать платье чуть ли не до пупа. У меня за спиной словно выросли крылья; замечая, как пялятся на наш странный экипаж томящиеся в пробках автомобилисты, я с трудом удерживалась от того, чтобы не расхохотаться. Подъем на Монмартрский холм дался измученной «веспе» с трудом. На улице Лепик мотор попытался было заглохнуть, но Арно яростно нажал на акселератор: «Шевелись, старая кляча!» — и мы благополучно добрались до бара «Луна». В кои-то веки я обнаружила, что местечко мне нравится — лишенное примет времени, оно было в точности таким, каким я его себе представляла. В уютном полумраке теплыми пятнами светились небольшие настенные бра. Сколько, должно быть, здесь было жарким шепотом открыто сердечных тайн, сколько завязалось запретных союзов, сколько трепещущих рук нашли друг друга под столом!

Мы уселись в широкие кожаные кресла — в таких вполне мог сиживать Хемингуэй, хриплым голосом делая заказ на «Кровавую Мэри»: легенда гласит, что именно он изобрел этот коктейль, чтобы бдительная жена за запахом томатного сока не учуяла, что от него разит спиртным. Сейчас, кроме нас, здесь не было ни души. Заезженная джазовая пластинка непонятно для кого играла песенку тридцатых годов. К нам не торопясь подошел официант — пожилой дядька с черными волосами, приклеенными с помощью геля к острому черепу. Арно настоял на двух «Аврорах» — смеси шампанского, водки и клубничного ликера: «Мы же решили надраться, да? Ну так и нечего выпендриваться». Я согласно кивнула. Он, встрепенувшись, изменил заказ: не два коктейля, а четыре. «Подать одновременно?» — недоверчиво переспросил официант. Его длинное, землистого цвета лицо внизу заканчивалось узким прямым ртом, наводившим на мысль о перекладине креста. Он на миг замер, держа на весу ручку, словно надеялся, что мы передумаем. «Как пожелаете», — буркнул он наконец, одновременно пожав плечами и приподняв брови, и все так же, нога за ногу, потащился назад, к стойке.

В бар вошли два подозрительного вида типа — кожаные куртки, грязные джинсы. Заняли столик в глубине — нас они, кажется, не заметили. Закурили, не обращая ни малейшего внимания на пластиковую табличку с изображением перечеркнутой сигареты: таким закон не писан. Официанту, похоже, это было по барабану. Типы затеяли оживленную дискуссию на предмет наиболее эффективного способа извлечения из тела пули восьмимиллиметрового калибра. Один стоял за пинцет, второй — за скальпель. Кто они — два опустившихся хирурга или два киллера, не считающих нужным таиться? Поди разберись. Видишь теперь, Эжени? Я же тебе говорила. Все признаки налицо, и их все больше и больше. Странные люди, странное место, странная атмосфера. Как будто реальность получила заряд свинца в крыло. Говорю тебе, это твоя ночь. В эту ночь все возможно. Действуй осторожно, не давай себя провести, и все будет отлично.

В углу я заметила шестиугольный подносик, прикрытый потертым зеленым сукном, а сверху — пять кубиков костей.

— Покер на костях! Сыграем? — предложила я.

— Можно… — лениво протянул Арно. — Смотря на что играть…

Я встала, взяла подносик и перенесла на наш крошечный деревянный столик.

— Давай играть на вопросы.

— Это как?

— Тот, кто выигрывает, имеет право задать другому любой вопрос.

— Не больно-то впечатляет.

— У тебя есть идея получше?

— Нет.

Я собрала кости в горсть и бросила. Тупой стук, с которым они упали, заставил двух подозрительных мужчин вздрогнуть от неожиданности. Оба разом повернули к нам головы, а потом удивленно переглянулись, наверное, спрашивая себя, что мы могли услышать из их разговора. Арно начал играть без всякого азарта, но он так любил выигрывать, что скоро разошелся. По судорожному дрожанию его рук я легко догадалась, что в душе он игрок. Очевидно, до сих пор ему удавалось прятать от меня этот свой порок. Людей, подверженных ему, узнаешь сразу. Они не умеют противиться охватывающей их лихорадке и погружаются в своеобразный транс, напрочь стирающий черты личности и делающий их всех похожими друг на друга. Они притопывают ногой, без конца ерошат волосы, незаметно смахивают со лба капельку пота, слишком часто, сами того не замечая, подносят к губам бокал в надежде утопить в вине страх перед проигрышем.

Но сегодня удача, как заботливая мамочка, протянула мне руку помощи. Я отпивала глоток, заклинала кости выбросить три пятерки, а потом гипнотизировала их — и получала то, что хотела. Мне казалось, что в этот миг я держу в сложенных ковшиком ладонях судьбу и одним движением могу приказать ей принять желательный для меня оборот. Арно злился, а меня переполняло восторженное возбуждение. Через двадцать минут я выиграла свой первый вопрос. Он вздохнул, упал в кресло, бессильно свесил руки и заказал еще два бокала.

— Каким человеком была твоя мать?

— Ты говоришь о ней в прошедшем времени. Пер тебя уже просветил?

— Он мало что рассказал.

— Врешь. Если уж Пер начинает говорить о моей матери, его не остановишь. Думаю, ему понадобится еще лет тридцать, не меньше, чтобы очухаться. Она не из тех женщин, которых забывают.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Моя мать брала людей в заложники. Всех сразу, мгновенно. Она умела так себя поставить, что в нее все влюблялись, а потом торговала своей благосклонностью. Если любишь меня, сделай то, если я тебе дорога, сделай это.

— Она была счастлива?

— Женщины ее сорта не созданы для счастья. Ей были нужны все без исключения, и в то же время никто не был нужен. Но главное…

Он вдруг замолчал и уставился на пятнышко грязи на своем правом ботинке. Наверное, сообразил, что сказал больше, чем хотел. Подошел официант с двумя бокалами и замогильным голосом сообщил: «Плюс два».

— Но главное?.. — повторила я.

— У нее были проблемы. Она жить не могла без зависимости. В молодости баловалась наркотой. Потом стала пить. Ей понравилось, потому что эту дурь купить легче легкого. Стоило ей вылечиться от одного, как она тут же подсаживалась на что-нибудь другое. Только хуже. Каждый день повторялось одно и то же. По вечерам она устраивала представление: била посуду, орала, ломала вещи. Наутро просыпалась, смотрела вокруг взглядом испуганной девочки, как будто не понимала, кто учинил весь этот разгром, просила прощения и говорила, как любит меня. Обнимала, прижимала к себе. Но от нее так разило перегаром, что меня чуть не выворачивало.

— От этого она и умерла.

— Естественно. Запивала таблетки бухлом. Быстродействующее средство. До этого у нее уже дважды случался передоз. Врачи предупредили, что в следующий раз вряд ли ее вытащат. Она с ними соглашалась, говорила, что хорошо усвоила урок. Пообещала мне, что больше это не повторится, сказала: тебе не о чем беспокоиться. Знаешь, я тогда часто думал… Хоть бы все это кончилось. Хоть бы перестать сходить с ума от страха за нее. Но, когда она и вправду загнулась, я понял, что жить без нее невозможно.

У меня в голове всплыли, смешиваясь, образы разных матерей. Почему слишком многие из них страдают острой формой безумия, служа живым опровержением классического, если можно так выразиться, стереотипа, согласно которому мать — это мудрая женщина, способная на безграничную любовь и готовая по первому зову прийти на помощь в трудную минуту и утешить в беде? Очевидно, ложен сам стереотип. По всей видимости, он — не правило, а счастливое исключение из правила. И хватит уже внушать детям, что мать — оплот надежности, что она, крепко взяв за руку, поведет ребенка до порога взрослой жизни. Моя, например, не пила и не глотала таблетки, что не мешало ей оставаться чокнутой и вести себя в точности так же, как мать Арно. Выходит, дети психопаток умеют распознавать друг друга и вступать в союзы независимо от возраста и пола. В глубине души у них таится одна и та же боль, делающая их беззащитными перед угрозой любой катастрофы.

Я протянула ему кости — проигравшему право первого броска. Сейчас я тебе покажу, пообещал он, на что я способен. Он уже прилично выпил и на глазах терял самоконтроль: слишком громко говорил и бранился, заставляя вздрагивать двух других посетителей, которые явно чувствовали себя не в своей тарелке и обменивались с невозмутимым официантом отчаянными взглядами. Но Арно, поглощенный высшими расчетами, ничего не замечал. Он целиком отдавался игре, судя по всему, забыв, что ставка в ней, в общем-то, смехотворна. Он целовал кости, возносил молитву богам и клялся, что в случае выигрыша в следующее же воскресенье обязательно пойдет в церковь. Но небеса задешево не купишь. Чуть подразнив его, удача снова повернулась лицом ко мне: за три броска я выиграла партию. «Блин, у них кости фальшивые! Я им не верю!» — заорал он и закурил сигарету. К нему тут же подскочил официант, негодующе ткнув пальцем в табличку, указывающую на запрет курения — кстати сказать, подозрительная парочка ее спокойно игнорировала. «А почему им мож…» — начал было протестовать Арно, но безнадежно махнул рукой, уверенный, что весь мир ополчился против него. Он решил не спорить и пошел курить на улицу: я заметила, как типы в углу самодовольно улыбнулись. Выйдя вслед за ним, я обнаружила, что он присел на капот машины. Его лицо пряталось в полутени, глаза неподвижно смотрели куда-то вдаль, из пухлых губ вырывались клубы дыма, и меня на краткий миг поразило, до чего он красив. Интересно, а сам он об этом догадывается? Я попросила у него сигарету и встала рядом с ним, опершись о машину.

— Ты что, начала курить?

— Только когда выпью. Одно хорошо идет к другому.

— И то верно. Надо разрешить курить везде. Сраные законы.

Он посмотрел на сигарету с нежностью, как на любимого друга, потом повернулся ко мне и сказал: «Давай, гони свой вопрос. И покончим с этим».

Вопросы — и даже порядок их следования — давным-давно сложились у меня в голове. Они стояли наготове, замерев возле черты, и ждали только выстрела стартового пистолета, чтобы рвануть вперед. Я хотела точности. Мне надоела приблизительность. Я собиралась покончить с тайнами человека, разделившего мою жизнь.

— Ты знал своего отца? — спросила я.

— Слушай, ты что, в «Семь семей»[4] играешь? Или думаешь, что в жизни все решают родители?

— Ну, может, и не все, но многое…

— Ага, значит, если семья неблагополучная, то виноват отец. Вот тут ты промазала. Отца-то и нет. Не существует. Моя мать всегда питала слабость к мужикам, которые сваливают, забыв оставить адрес. Наподобие Пер-Улова. Любила она таких, которым на месте не сидится. А тех, которые хотели остаться, сама выгоняла. Скучно ей с ними было. А по свалившим рыдала. Мой предок как раз был из них. Я ничего о нем не знаю, ну ничегошеньки! Ни как звали. Ни как выглядел — ни одной фотки не сохранилось. Он знал, что она беременна, — она мне сама говорила, — но все равно смылся. Поэтому я не имел права задавать вопросы. «Он же ничего не желает знать о тебе, — повторяла она, — так с какой стати тебе им интересоваться? Тем более что он был козел». Вот и вся информация, которой я располагаю. И, кстати, я отлично научился без него обходиться.

Мне с трудом в это верилось. Я понимала, что тонкая серебряная цепочка, спрятанная под майкой, и такой же, как у Пер-Улова крест на ней, появились не случайно. И он не снял цепочку, несмотря на обиду и разочарование. Пусть он в самом деле научился обходиться без родного отца — но не перестал искать ему замену. У меня снова защемило сердце, а грудь стеснило от прилива материнской любви.

Стоп. Прекрати немедленно. Нельзя путать разные чувства. Или ты спишь с мужчиной, или нянчишь его. Смешивать одно с другим опасно. Это грязное дело. И вообще, соберись. Не вздумай дать слабину. Только не сейчас, когда ты в двух шагах от цели.

Мы вернулись в бар. К мужчинам в кожаных куртках успела присоединиться темноволосая женщина. Она сидела к нам спиной, но я догадалась, что она хорошенькая, потому что поведение обоих типов совершенно изменилось. Они расправили плечи, разулыбались, в глазах появился масленый блеск, и даже голоса звучали не грубо, как раньше, а по-своему мелодично.

Арно больше не хотел играть, решив, что с него хватит. Во всяком случае, именно так он выразился, хотя я отлично понимала, что мне не составит труда его переубедить. Всего-то и надо было, что пощекотать его самолюбие да поманить возможностью выигрыша. По теории вероятностей, везение должно было перейти к нему. К тому же меня одолела жажда. Этот последний аргумент решил дело. Он заказал еще по бокалу и сгреб кости. Пять минут спустя партия завершилась моей победой. Он залпом допил коктейль и обреченно потребовал счет.

— А про вопрос забыл? — Я не собиралась отступать.

— Надеялся, что ты забудешь. Разговоры про мое генеалогическое древо меня достали. Гнилое у меня древо, что ж тут поделаешь?

Он крепко набрался. Речь стала бессвязной — он уже еле ворочал языком. Значит, пора переходить в атаку. Я не успокоюсь, пока не добьюсь полной ясности. «Что стало с твоей подругой?» Он остолбенел.

— С чего это ты о ней вспомнила?

— Так. Любопытно.

— Нет, ты скажи правду. Почему ты про нее вспомнила? Ты что, уже в курсе? — В его голосе звучала легкая угроза.

— Да ни почему. Просто так. И я ничего о ней не знаю. Ты говорил как-то, что вы поссорились.

— Я не желаю о ней разговаривать! Усекла? И слышать о ней больше не желаю!

Но он не успел по-настоящему разозлиться, потому что за соседним столом вспыхнула куда более бурная свара. Мужчины вскочили на ноги; один держал второго за воротник. «Ты это ей скажи, своей сучке! Подстилке своей скажи!» — орал тот, кого прижали, и тыкал пальцем в брюнетку. Раздался звук удара — первый со всего размаху залепил второму по физиономии. Брюнетка обернулась к нам, прося помощи. У нее оказался грубый голос, квадратное рубленое лицо и кадык. Вот оно что. Трансвестит. Мы с официантом застыли как изваяния, понимая, что сейчас может произойти нечто ужасное, но не смея вмешаться. Тот, кому засветили по морде, вынул из кармана пружинный нож. Я почувствовала у себя на запястье крепкую хватку. Арно силой тащил меня вон из бара. «Мы же не заплатили», — пролепетала я. «В следующий раз заплатим». Он подсадил меня на «веспу», и мы укатили.

Я видела в зеркальце заднего вида его насупленное лицо. Последний вопрос явно был лишним. Мне следовало оставить воспоминания там, где им самое место. Я злилась на себя за то, что испортила вечер, который мы вполне могли завершить в другом баре, — мы же собирались пить до утра. Ничего, Эжени, не все еще потеряно. Пока он не уснул, ночь не кончена. Ты скользнешь к нему в постель, поговоришь с ним, приласкаешь и вытянешь из него давно ожидаемое обещание.

Он уже лег, когда я вышла из ванной. Лег, но еще не спал. Я погасила ночник и вытянулась рядом с ним. Прислонилась головой к его плечу. Сердце колотилось.

— Арно, ты спишь?

— Почти.

— Ты на меня сердишься.

— Нет.

— Правда нет?

— Правда.

— Я почему спрашивала… Ну, про твою подругу. Мне надо точно знать, потому что я должна тебе сказать..

— Что сказать?

Я вдохнула поглубже. Кровь прилила к голове. Ну вот, сейчас я наконец извергну слова, которые слишком долго держала в себе.

— Арно, я тебя люблю. Я хочу уехать вместе с тобой.

Несколько секунд стояла мертвая тишина. И что же он сделал потом? Он засмеялся. Он хохотал и хохотал, он заливался смехом, как будто я рассказала ему лучший в мире анекдот. Этот смех бритвой сек меня по живому, острым ножом вонзался в каждую клетку, превращая в мелкое крошево мои надежды. Перестань, мне больно! Но смех не стихал. Эжени, старая дура, как ты могла в него поверить? Смех перешел в покряхтывание, бессильную икоту. Его грудь подрагивала, отбрасывая прочь мое признание. Я уснула, но беспощадный смех по-прежнему звенел у меня в голове. Его отголоски еще не стихли и тогда, когда я проснулась и обнаружила, что Арно ушел, забрав все свои вещи.

26

Ты сама во всем виновата. Потому что ты идиотка. Потому что не умеешь удержать возле себя мужчину. При первой возможности они тебя бросают и устремляются к новым горизонтам. Моя боль чуть утихала только в те часы, когда я спала. В панике я позвонила доктору Ламарку, и он выписал мне сильные снотворные, которые я, не в силах терпеть муку, глотала как обезболивающее. Каждое утро при пробуждении мне требовалось все больше времени, чтобы прийти в себя. Я моргала, щурилась на дневной свет и приступала к выполнению сложнейшего мысленного упражнения: пыталась сообразить, что это я среди дня делаю в постели. У меня не было сил ни на что: ни вставать, ни есть, ни мыться. Квартира пребывала примерно в таком же состоянии, как ее хозяйка, — послевоенная разруха и воронки от бомб. Повсюду громоздились кипы одежды и груды посуды. Предметы, обычно не имеющие ни одного шанса встретиться, валялись рядом, почти в обнимку: телевизионный пульт, кастрюля, очки, пустые винные бутылки. За те две недели, что минули со дня его ухода, я ни к чему не притрагивалась. Переставлять что-либо означало уничтожать последние следы его присутствия. Я его потеряла, он исчез, растаял как сон. Единственным утешением служила мысль о том, что его отпечатки еще не стерлись с ножек рюмок в гостиной и со стекла душевой кабины, что окурки еще хранят частицы его слюны, а брошенная им майка еще пахнет им, как и мои простыни. Ты сама во всем виновата, Эжени. Ты идиотка. Пресная идиотка. Можешь просто взять и помереть, вот так, не вставая с постели. Не трать время на жизнь, он все равно к тебе не вернется.

Зазвонил телефон. В который раз. Разрывая тишину. От него я звонка не ждала — я же не давала ему свой номер. А он не спрашивал. Пронзительный трезвон, казалось, шел изнутри моей собственной головы. Ну все, сейчас встану и выдерну шнур из розетки, пусть заткнется. Я уже, наверное, в двадцатый раз сама себе повторяла эту угрозу, но так и не могла набраться храбрости, чтобы ее осуществить. Пятьдесят девять лет — не самый подходящий возраст для первого любовного разочарования. Несчастная любовь — это юношеская болезнь, к тем, кому за пятьдесят, она не пристает. С тех пор как ушел Арно, я всего один раз выбиралась из дома. Дотащилась до магазина, торгующего дисками, и перерыла у них все полки. Я даже напела удивленному продавцу ту самую песенку, про любовь и жестокость. Любезный молодой человек, видя мое отчаяние, пришел мне на помощь и отыскал нужный диск. Домой я вернулась чуть ли не бегом, прижимая к груди драгоценную ношу. Мне не терпелось сунуть диск в проигрыватель и погрузиться в пучину тоски. Я заранее знала, что, слушая песню, буду плакать, и, странное дело, мне этого хотелось; хотелось выпустить на волю всю эту влагу, в которой утопала моя душа. Наплакаться до рези в глазах, до мигрени, берущей голову в заложники. До полного бесчувствия. Я начинала понимать людей, которые причиняют себе увечья, потому что вид собственной крови приносит им облегчение, — боль, даже самую острую, легче терпеть, когда она терзает руку или ногу, а не разлита по всему телу. Его нет, его нет, он меня бросил, ему на меня наплевать. И он совершенно прав. Перед ним — весь мир. Ты была бы для него мертвым грузом. Он даже деньги не взял. Он предпочел отказаться от денег, лишь бы больше тебя не видеть.

Теперь звонили в дверь. С поразительной настойчивостью. Звонивший, кто бы он ни был, прижал пальцем кнопку звонка и не собирался ее отпускать. Я уже настолько смирилась с потерей Арно, что не питала ни малейшей надежды на то, что на лестничной площадке мог оказаться он. Неизвестный тем временем принялся колотить в дверь кулаком. Бум-бум-бум. Мощные глухие удары в ритме сердцебиения — в них было что-то успокаивающее. «Эжени, открой! Консьержка сказала, что ты дома». Жорж. У него остались ключи. Если я не открою, он войдет сам. Ворвется в мою спальню, обнаружит свою бывшую жену в плачевном состоянии и обрадуется, что ему хватило ума с ней расстаться. Да мне-то что, пусть смотрит. Пусть увидит меня во всей красе — сальные волосы, бледное с прозеленью лицо, красные глаза и опухшие лиловые веки. Пусть увидит, во что я превратилась — в руину. Может, хоть тогда поймет, какую катастрофу я пережила. Я не желала прятать свое горе, не желала, чтобы все вокруг делали вид, что ничего особенного не произошло. Вам хочется, чтобы жизнь снова вошла в привычное русло и потекла как прежде, но без Арно? Не выйдет!

Жорж бросился ко мне и прижал меня к груди. «Эжени, Эжени, боже мой, я знал, я знал!» — раненым медведем стонал он. Попытался усадить меня, но я так ослабла, что опрокинулась на спину. Жорж тряс меня за плечи: «Скажи что-нибудь, Эжени. Господи, я же все знал! Клянусь тебе, мне ночью приснился сон, я видел тебя во сне! Ты вышла на балкон, свесилась вниз и сказала, что умеешь летать. Сзади стояла твоя мать и велела тебе прыгать. Я хотел тебя оттащить, но она мне не разрешала. Вот тогда-то я все и понял — когда увидел твою мать. Сон, конечно, безумный, но, клянусь тебе, Эжени, я почувствовал, что ты в беде. И потом, ты не подходила к телефону. Подруги тоже тебе названивали, но ты не отвечала. Пойми, мы все за тебя волнуемся. Они и мне каждый день звонили, спрашивали, есть ли новости. А потом попросили, чтобы я к тебе сходил. Господи, Эжени, да скажи же хоть что-нибудь!» Я улыбнулась про себя. Жорж — ребенок, так и не выросший в мужчину, несмотря на седину и килограммы. Он подложил мне под спину несколько подушек и кое-как меня усадил. Принес стакан воды и заставил выпить.

— Что тут произошло? Этот твой парень, он что, обчистил квартиру?

— Нет, это я.

Я отвечала ему, но мысленно. Губы меня не слушались.

Он смотрел на меня с изумлением. Потом огляделся вокруг и снова тупо уставился на меня:

— Отвечай! Это он тут все разорил?

— Нет, я сама. Просто я так больше не могу. Арно меня бросил, и мне незачем жить.

— А он знает, что он тебя обобрал? Что ты отдала ему последнее?

— Нет. И вообще все это никого, кроме меня, не касается. С какой стати я стала бы ему об этом говорить?

— Нет, это форменное безобразие! Довести себя до такого! Из-за мальчишки! Послушай, ты уже не девочка, которой многое прощается. Ты должна взять себя в руки. Видела бы ты, на кого ты похожа! Ведьма, натуральная ведьма!

— Ну и что? Все равно он меня не видит.

— У тебя дочь, Эжени, позволь напомнить. Если бы ты слушала сообщения на автоответчике, то знала бы, что у нас проблемы. Эрмина намеревается порвать с нами всякие отношения. Нет, про тебя конкретно она ничего не говорила, но я догадываюсь, что она имела в виду и тебя тоже. Не знаю уж, что ей такого наговорила Изабель… В общем, они поцапались. Наверняка из-за какой-нибудь ерунды. Но ты же знаешь свою дочь.

Она сказала, что переедет к подружке, устроится на работу и будет жить отдельно.

— Зря ты так волнуешься. Это было бы чудо, только чудес не бывает. Подожди недельку, и она прибежит к тебе клянчить деньги.

Жорж встал и принялся мерить шагами комнату. Поскольку я явно не желала обсуждать с ним мои проблемы, Жорж решил поделиться со мной своими.

— Эжени, я знаю, что момент не самый подходящий, но дело не терпит отлагательства. Честно говоря, я в ужасном положении. У меня не осталось ни гроша. Изабель в ярости. Она требует развода. Выбрала время, ничего не скажешь. Но главное, я больше не в состоянии оплачивать твою квартиру. Мой адвокат тебе подтвердит, что состояние моего банковского счета таково, что об этом не может быть и речи. В конце месяца тебе придется съехать.

Жорж — трус, и я понимала, чего ему стоило сделать подобное признание. Я легко могла представить себе, как вечером, лежа рядом с разлюбившей его женщиной, он мысленно репетирует речь, которую, набравшись храбрости, произнесет передо мной. Он сел в ногах моей постели, не смея смотреть в мою сторону. Наверное, думал, что новость меня ужаснула.

— Ничего страшного, Жорж.

— Что ты сказала?

Он склонился к моим губам, чтобы лучше слышать.

— Ничего страшного.

— Как это — ничего страшного?

— Так. Это жизнь. Крах неизбежен. Но какая нам, в сущности, разница?

— Ты что, помирать собралась?

— Нет, что ты, конечно нет. Я бы хотела, но не осмелюсь.

По-моему, в его глазах зажглось нечто, очень похожее на восхищение.

Последующие дни дались мне нелегко. Пришлось смириться с тем, что в покое меня не оставят. Ты никогда ничего не забудешь, и каждый новый день будет наполнен все той же болью. Это твой крест, и тебе, старушка, нести его. И ничего тут не попишешь. Жорж отдал ключи консьержке, мадам Гоффман, и вручил ей немного денег, договорившись, что она будет меня кормить и присматривать за мной. Меня ничто не связывало с этой женщиной — вплоть до того дня, когда она переступила порог моей квартиры с подносом в руках. На подносе стояла тарелка горячего супа. Это была невысокая бесцветная особа, довольно хрупкая на вид, но главное — немногословная, благодаря чему мне было не так страшно, когда, нависая надо мной, она кормила меня с ложечки. Ее мышиные глазки рассматривали меня вполне дружелюбно. Она дула на ложку, остужая слишком горячую жидкость. Наверное, я впала в детство, но мне было уютно ощущать на себе заботу постороннего человека. Я знала, что после выздоровления ничем не буду ей обязана и мы вернемся к прежним прохладным отношениям. Поэтому я могла довериться ей, ни о чем не думая. Она самостоятельно решила прибраться в квартире. «Вам так будет лучше», — сказала она, а я была не в том состоянии, чтобы спорить. Лежала и слушала энергичный гул пылесоса, с которым она обходила каждую комнату. Чистота и порядок. Останки моего романа исчезали в зияющей пасти машины. Мне будет лучше. Мадам Гоффман так сказала.

Прошла неделя. Я только-только начала вставать с постели, когда она заглянула ко мне ближе к вечеру и невозмутимо сообщила, что ко мне пришел мужчина и что он развел в камине огонь. Это было 21 августа, и еще стояла летняя жара. Кто мог замерзнуть до такой степени, чтобы топить камин? Перед ним спиной ко мне сидел на полу по-турецки призрак. Призрак в потертой кожаной куртке, с длинными темными кудрями. Я мгновенно узнала грубые джинсы и кроссовки с флуоресцирующей полосой. Подойдя чуть поближе, узнала и бумажную простыню, которую он как раз бросил в огонь. Это была карта мира, испещренная черными крестиками. Я тихонько присела рядом, боясь его спугнуть. На его бледном лице плясали отблески пламени. «Я не смог», — произнес он. Бумага вдруг занялась, и карта, полыхнув, мгновенно превратилась в пепел. «Я так хотел сбежать. Бросить все это дерьмо и удрать куда подальше. Паспорт у меня был, карта тоже, и полно адресов знакомых». Он вытащил из заднего кармана смятый бумажный листок и принялся вертеть его в руках. «Это был мой единственный шанс. Я сел на автобус до Мадрида. Думал, потусуюсь пару деньков в Испании, а потом сяду на пароход до Африки. Но дни шли, а я так и не смог уехать. Вроде бы точно соберусь, но тут перечитаю вот это — и все, не могу. Перекусывал я в барах, а ночевал в одном пансионе, снял там комнату. Через неделю я понял, что никогда не поеду ни в Африку, ни куда-нибудь еще. С гирями на ногах далеко не уедешь. Вот гадство, а ведь почти получилось». Он протянул мне листок. Развернув, я узнала тот самый конверт, что пришел на имя Люка Верня. Я достала письмо. Оно было написано детским почерком, с причудливо расставленными запятыми и обилием орфографических ошибок, но смысл его был предельно ясен.

«Люка!

Не понимаю, как ты еще можешь смотреть на себя в зеркало. Все мне вокруг говорят, чтобы я тебя забыла, потому что ты того не стоишь. Особенно родители, и мне трудно им не верить. Только проблема в том, что я не могу тебя забыть, хотя желаю этого больше всего на свете. Для ясности скажу сразу: я не стала делать аборт. Представляю, как ты взбесишься, но мне начхать. Малого я не из-за любви оставила, не думай. Просто папаша устроил мне концерт насчет религии и все такое. Сказал, пусть лучше меня считают давалкой, с которой переспал и до свидания. Сказал, сами его вырастим, этого ребенка. Без тебя, значит. Только мне кажется, что это несправедливо. С чего это я одна должна париться, а ты вроде как ни при чем? Поэтому я тебе и пишу, чтобы ты знал. Я тут заходила к твоей ведьме. Не знаю, сказала она тебе или нет. Наверно, не сказала. Не больно-то она мне обрадовалась. А я просто поверить не могла. Нет, серьезно, неужели ты на все готов ради денег? Не думала, что ты такой. Записался в домашние собачонки к старухе. Ладно, я тебе все сказала. Прощай, придурок.

Лейла».

Я снова сложила письмо, но Арно забрал его у меня и бросил в огонь. Мы смотрели, как и его пожрало пламя. Цыганка нанесла удар ниже пояса. Чтобы вернуть парня, которого она считала своим, она использовала старый как мир трюк, впрочем, самый действенный. Сообщила, что ждет ребенка, и одновременно дала понять, что он его не увидит. Что она вычеркнула будущего отца из своей судьбы. И Арно заглотил наживку «Я не хотел, чтобы меня любили. Чтобы на меня рассчитывали. Навешивали на меня обязанности. С Лейлой мы с самого начала обо всем договорились. Мы вместе, но мы свободны». Арно обхватил голову руками и повернулся ко мне: «Я не из той породы, Эжени. Я не такой, как мой папаша. Не такой, как Пер-Улов. Я не из тех, кто в случае чего берет ноги в руки. А ведь я старался. Изо всех сил старался. Хотел стать таким же гадом, как остальные. Но не смог». Я провела рукой по его волосам, и он уронил голову мне на плечи.

— У нас еще почти целый месяц. Если хочешь, конечно. А потом я уйду к Лейле.

— Когда должен родиться ребенок? — спросила я, силясь сохранить спокойствие в голосе.

— Вот-вот, по-моему.

— Тогда и тянуть нечего. Отправляйся к ней.

— А ты как же?

— Обо мне не беспокойся. Ты знаешь, где она сейчас?

— У родителей. В какой-то деревне под Марселем. У меня где-то ее адрес валяется.

— Вот завтра и поедешь.

— Не знаю, Эжени, смогу ли. Мне храбрости не хватит. Не так быстро. Ты хоть представляешь, что там начнется?

— Храбрости тебе хватит, потому что я сама тебя туда отвезу.

Он покачал головой. Губы у него были плотно сжаты, а глаза влажно блестели благодарностью и печалью. Потом он взял в ладони мое лицо и поцеловал в губы таким долгим поцелуем, что мы чуть не задохнулись.

27

«Дворники» безуспешно пытались бороться с проливным дождем. Я чудом избежала столкновения с серым «рено», откуда ни возьмись выскочившим справа. «Козел!» — крикнула я в адрес водителя. Арно проснулся и начал потягиваться, бурча что-то себе под нос. Поднял с пола бутылку газировки и долго пил.

— Далеко еще?

— Не знаю. Льет так, что я ни одного указателя не могу прочитать.

Мы были в дороге уже пять часов, а еще и половины пути не проехали. Арно включил радио. Поймал песню и стал вполголоса подпевать, постукивая рукой по приборной доске. У нас был единственный способ выдержать эту поездку — забыть на время о пункте назначения. Мы о нем и не говорили. Вели себя так, словно едем на выходные на побережье. Думать о том, что случится в ближайшие часы, после чего наша разлука станет окончательной и бесповоротной, мы не могли. Но и не думать об этом, делая вид, что критический миг так и не настанет, тоже не получалось. Арно переключил станцию. Развязный ведущий предложил слушателям задавать горячие вопросы. В студию позвонила девушка. Ее интересовало, следует ли ей сообщить матери, что она подхватила болезнь, передающуюся половым путем, хотя накануне клялась, что она все еще девственница. Кстати, спросил Арно, что новенького у Эрмины?

— Понятия не имею. Если честно, я эти две недели не подходила к телефон)'.

— Ты что, даже не знаешь, где она сейчас?

— Отцу она сказала, что поживет пока у подружки.

— Ага. Жалко, что вы с ней не ладите. Она, в сущности, неплохая девчонка.

— Да ну?

— Она чем-то на тебя похожа. Вы с ней обе знаете, что вам нужно, а на то, что об этом подумают остальные, вам плевать.

Он только что сделал мне лучший в жизни комплимент, но ему я об этом не сказала.

— Арно, можно у тебя спросить одну вещь?

— Валяй.

— Она пыталась тебя соблазнить? Ну, понимаешь… Мне как-то показалось… Тогда, вечером… Я зашла в гостиную, а там… И пепельница разбитая валялась. Она что, хотела тебя поцеловать?

— Ты что, шутишь?

Он придвинулся поближе и внимательно взглянул мне в лицо. Убедился, что я говорю серьезно, и от души рассмеялся.

— Ну, Эжени, ты даешь! Ты что, правда ничего не заметила? В тот вечер твоя стервозная дочь не собиралась меня целовать. Она пыталась дать мне по морде. Эжени, ты что, ослепла? Твоя дочь лесбиянка.

— Как?!

— А вот так. Как все остальные телки, которые предпочитают телок. Тебе не казалось странным, что у вас в доме вечно толкутся какие-то девицы?

— Но я думала… Я думала…

Он вытаращил глаза. На меня вдруг накатил приступ смеха. Я смеялась и смеялась, не в силах остановиться, пока из глаз не потекли слезы.

— Я думала, что Эрмина держит слово, которое дала отцу. Не водить в дом парней.

Дождь немного утих, и я наконец сумела прочитать на мокром указателе: «Марсель. 300 км». Быстро прикинула: еще три часа, ну может, три с половиной. Значит, пошел обратный отсчет. Арно попросил остановиться на ближайшей площадке отдыха и пересел за руль, давая мне возможность немного расслабиться. Я заняла «место смертника» и стала смотреть на быстро убегающую дорогу. Снова подступила тоска. В глаза бросился рекламный щит, натянутый между двумя приморскими соснами. «Будущее принадлежит вам» — огромными буквами обещал он.

Ты сама кузнец своего несчастья. Надо тебе было отдавать ему это письмо, из-за которого все рухнуло? Хорошо бы принять таблетку. Она бы меня успокоила. Но, уезжая, я была так уверена в себе, что оставила лекарство дома. Эти перепады настроения не укрылись от Арно, искоса наблюдавшего за мной в зеркало заднего вида. Когда он заговорил, голос его звучал вполне серьезно:

— Тебе надо продать квартиру и немножко попутешествовать. Поезжай куда-нибудь, где солнечно.

У меня сжалось горло. Как мне хотелось сказать ему правду. Но зачем? Это только разбудит в нем чувство вины.

— Именно это я и собираюсь сделать, — ответила я.

— Зря я карту сжег. Лучше бы тебе отдал. Совершила бы кругосветное путешествие. Вместо меня.

— Да уж, что зря то зря.

— С чего бы ты начала?

— С Сенегала, — наобум ляпнула я.

— Номер снимай в пятизвездочном отеле. Грех не пользоваться бабками, когда они есть.

— Ну, ясное дело.

Голосовые связки скрутило двойным узлом. Полузадушенные слова умирали во мне, не успев родиться.

— Ты будешь мне писать?

— На какой адрес я должна тебе писать? — Помимо моей воли в интонации прорвалось раздражение.

— Пока не знаю.

— Ну и я не знаю.

Все, больше я не могла говорить. Сдерживалась из последних сил, чтобы не расплакаться, но лента дороги, на которую я безотрывно смотрела, начала дрожать и расплываться. В конце пути мы расстанемся. Как бы мне хотелось, чтобы все пошло по-другому! Чтобы мы попали в аварию. Чтобы он передумал. Он еще мог передумать. Он не предупредил цыганку о своем приезде, и никто пока не догадывался, что у ребенка будет отец. Он все еще мог махнуть куда глаза глядят, прихватив меня с собой, не дать погибнуть этой волшебной грации, которая улетучится, едва он поставит свой чемодан на порог цыганкиного дома. Я понимала, что мне плохо удается прятать свое горе. Неужели он ничего не видит? Неужели не замечает, чего мне стоит своими руками отдавать его другой?

Впереди зажглись фонари. Догорал наш последний день. Стрелка указателя горючего спустилась к красной черте, и Арно свернул к первой же бензозаправке. Нет, он не хочет попадать в аварию. Не надейся попусту. Он залил полный бак и велел мне ждать, а сам пошел платить. Расстегнул боковой кармашек рюкзака, достал бумажник и под непрекращающимся дождем побежал к кассе. Из кармашка выглядывал какой-то листок. Нет, не листок, больше похоже на фотографию. Быстро оглянувшись, я убедилась, что он еще ждет своей очереди. Осторожно вытянула снимок, перевернула изображением к себе. И оказалась лицом к лицу с собой. Это было фото, сделанное моим отцом на пляже. «Нини. Жуан-ле-Пен. 1971». Эжени Марс в двадцать лет. Эжени Марс в молодости. Арно украл карточку из коробки. Это единственное, что останется ему от меня — образ девушки, с которой он мог бы прожить жизнь, если бы по воле судьбы она не родилась на тридцать лет раньше, чем следовало. Я не очень понимала, что делать — расстраиваться или чувствовать себя польщенной, но поскольку сейчас я сидела одна, то просто заплакала. Когда он вернулся, я все еще продолжала плакать. Он молча сел, подавленный, не спеша включать зажигание. На стоянке было пустынно. В ночной тьме слабо светился тонкий серпик луны. Где-то неподалеку ухала сова. Он набросился на меня без предупреждения, распахнул блузку, обрывая перламутровые пуговицы, и принялся целовать мне грудь. От его горячего дыхания по коже у меня побежали мурашки. Его руки скользнули между моих бедер. Я хотела крикнуть: нет, но он уже расстегивал свои джинсы, и я поняла, что протестовать поздно. Он был нежен и груб одновременно. Не знаю, видел нас кто-нибудь или нет, — я нарочно закрыла глаза и отдалась во власть сладких ощущений. Наверное, уже завтра его прощальный дар обернется для меня новой болью, но это будет завтра, а пока я молила его об одном: стиснуть меня крепче, делать со мной все что угодно, чтобы на коже остались царапины от ногтей, а на шее — следы от укусов, дать мне почувствовать себя истекающей кровью и грязной. Он взгромоздил меня на себя, и мы, заключенные в слишком узком пространстве, перетекли друг в друга, обратившись в единое существо с чудовищным телом, одновременно старым и юным, мягким и жестким, состоящим из шишек и ям. В миг наивысшего наслаждения я поняла, что готова умереть, и закричала. Как все упростилось бы, если бы смерть забрала меня прямо сейчас, без предупреждения. Арно отпихнул меня на пассажирское сиденье, подтянул штаны и молча рванул машину с места. В наступившей тишине слышался только шум мотора. Я вообще ни о чем не думала — я и дышала-то с трудом. Уткнулась лбом в холодное стекло и сама не заметила, как заснула. Когда я открыла глаза, машина стояла с включенными фарами. Арно сидел на капоте и смотрел вперед, на ни чем не примечательный охрового цвета дом, и курил. Последняя сигарета приговоренного. Значит, приехали. Вот именно, Эжени, приехали. Ты сама сделала выбор, сама написала конец истории. И последнюю точку ставить тоже тебе.

Ставни, прикрывающие два окна, были сломаны. Со стен клочьями облезала краска. Убожество фасада кое-как прикрывал худосочный плющ. Во всем доме светилось всего одно окно, на втором этаже — наверное, в спальне цыганки. Фигура Арно вдруг показалась мне такой хрупкой… Хватит ли ему мужества взвалить на свои плечи заботу о семье? Он ведь понятия не имеет, что его ждет. Он состарится в этом доме, быстро состарится, потому что молодость кончается там же, где кончается свобода. Его танцующая походка, его чарующая беззаботность, не ведающая бремени обязанностей, — все это сгинет навеки. Бедный любимый мальчик, а ведь он мог его совершить, это путешествие, мог изъездить мир вдоль и поперек, и ему не о чем было бы сожалеть. Но судьба любит ставить подножку, даже самым ловким. Впрочем, как знать, может, он найдет свое счастье в этом сером существовании. Станет нормальным отцом, купит просторную машину, заведет еще детей и будет провожать их в школу. Тесть с тещей будут радоваться, глядя на него, и говорить друг другу: «Повезло дочке с этим парнем, ох и повезло!» Ну да, он ведь еще и богатенький. Наймет маляра, чтобы перекрасил фасад, и тесть украдкой смахнет непрошеную слезу, хотя вообще-то плакать не в правилах этого сурового мужчины. Может быть, ему удастся, довольствуясь простыми вещами, найти счастье, которое сама я упустила.

Он поднялся и достал из открытого багажника две сумки. Взял по одной в каждую руку и прихватил новую гитару, на которой так ни разу и не сыграл. Сделал пару шагов к своей новой жизни, затем остановился и обернулся ко мне. Улыбнулся и посмотрел на меня долгим взглядом, в котором смешались печаль и надежда. Или мне только так показалось? Да, мы расставались, но он твердо верил, что будущее не таит в себе ничего ужасного. «Не беспокойся, — читала я в его черных глазах, — ты все правильно решила». Я в последний раз смотрела ему в лицо. Все было сказано, и добавить больше нечего. Наверное, мне следовало сохранить достоинство и дождаться, пока он исчезнет за порогом дома. Но я открыла дверцу и побежала к нему. Он обнял меня, бросив на землю свои сумки, и сжал что было силы. Господи, будь к нему ласков, он этого заслуживает, мой мальчик. Прощай, Арно. Прощай. Какое страшное слово, если говоришь его всерьез.