Полина

V

Полина открыла глаза уже около пристани; первым движением ее был ужас; она думала, что видит утешительный сон, и протянула руки, как будто желая увериться, что она не встретит более стены подземелья; потом взглянула вокруг себя с беспокойством.

— Куда вы везете меня? — спросила она.

— Успокойтесь, — отвечал я. — Эти строения, которые вы видите, принадлежат одной бедной деревушке; обитатели ее слишком заняты, чтобы быть любопытными, и вы останетесь здесь в неизвестности до тех пор, пока захотите. Впрочем, если вы намерены отправиться, скажите мне только куда — и я завтра, сегодня, сию же минуту еду с вами, чтобы защитить вас.

— А если бы я уехала из Франции?

— Везде!..

— Благодарю! — сказала она. — Дайте мне только час подумать об этом: я хочу собраться с мыслями. Теперь голова моя и сердце больны, силы истощены и я чувствую в уме своем расстройство, близкое к помешательству.

— Я исполню вашу волю. Когда захотите меня видеть, велите позвать.

Она поблагодарила меня знаком. В эту минуту мы подъехали к гостинице.

Я велел приготовить комнату в части дома, совершенно отделенной от той, где сам жил, чтобы не подать Полине никакого повода к сомнению; потом приказал хозяйке подавать ей один только бульон, потому что всякая другая пища могла сделаться опасной в том состоянии раздражения и слабости, в котором находился желудок больной. Отдавши эти приказания, я возвратился в свою комнату.

Там я наконец мог предаться чувству радости, которое наполняло мою душу и которое я не смел высказывать пред Полиною… Я спас ту, которую любил еще, воспоминание о которой, несмотря на двухлетнюю разлуку, жило в моем сердце; я спас ее, она обязана мне жизнью. Я удивлялся, какими скрытыми путями и различными встречами случай или Провидение привели меня к этой цели. И вдруг почувствовал смертельный холод в жилах, подумав, что произошло бы, не случись одно из этих маленьких обстоятельств или случайных происшествий, цепь которых образовала путеводную нить, руководившую мною в этом лабиринте; и в этот час Полина, запертая в подземелье, ломала бы руки в конвульсиях от яда или голода, между тем как я в своем неведении оставил бы ее на жертву страданий, и ни один вздох, ни одно предчувствие, ни один голос не сказали бы мне: она умирает, спаси ее… Об этом ужасно подумать, и страх от размышления еще ужаснее. Правда, эти мысли вместе и самые утешительные: исчерпав круг сомнений, они приводят нас к вере, которая вырывает мир из слепых рук случая, чтобы возвратить его предвидению Божию.

Я пробыл час в таком положении, и, клянусь тебе, продолжал Альфред, ни одна нечистая мысль не вылилась из моего ума или сердца. Я был счастлив, гордился спасением ее. Этот поступок принес с собой свою награду, и я не хотел другой после того, как имел счастье быть его исполнителем. Через час она велела позвать меня. Я в то же мгновение встал и бросился к ее комнате, но у двери силы меня оставили, и я принужден был прислониться на минуту к стене. Горничная пришла опять с приглашением войти, и тогда уже я превозмог свое волнение.

Она лежала на постели, однако ж одетая. Я подошел к ней и постарался быть как можно спокойнее; она протянула мне руку.

— Я не благодарила еще вас, — сказала она. — Извиняюсь в невозможности найти слова, которые выразили бы мою благодарность. Примите во внимание также ужас женщины в том положении, в котором вы нашли меня, и простите.

— Выслушайте меня, — сказал я, стараясь умерить свое волнение, — и поверьте тому, что скажу вам. Бывают положения, столь неожиданные, столь странные, что они увольняют от всех обыкновенных форм и принятых приготовлений. Бог привел меня к вам, благодарю Его, но надеюсь, что поручение мое еще не исполнено и, может быть, вы будете иметь во мне нужду. Итак, выслушайте меня и взвесьте каждое мое слово.

Я свободен, богат, ничто не привязывает меня к одному месту столько же, как и к другому. Я думал путешествовать, отправиться в Англию без всякой цели; теперь же могу изменить свои планы и ехать туда, куда случай толкнет меня. Может быть, вам надобно оставить Францию. Не знаю ничего, не требую от вас ни одной вашей тайны. Но останетесь ли вы во Франции или оставите ее, располагайте мною — под именем друга или брата. Прикажете ли, чтобы я вблизи сопровождал вас или следовал за вами издали; сделаете ли вы меня открыто вашим защитником, или потребуете, чтобы имел вид, будто не знаком с вами, — я повинуюсь в ту же минуту, и поверьте мне, без скрытой мысли, без себялюбивой надежды и без дурного намерения. Позабудьте ваши лета, мои и предположите, что я брат ваш.

— Благодарю! — сказала графиня голосом глубокой признательности. — Принимаю предложение с доверенностью, равною вашей откровенности; полагаюсь совершенно на вашу честь, потому что вы один остаетесь мне в целом свете, вы один знаете, что я существую. Предположение ваше справедливо: я должна оставить Францию. Вы поедете в Англию и проводите меня туда, но я не могу явиться там одна, без семейства; вы предлагаете мне имя вашей сестры — впредь для всего света я буду девицею де Нерваль.

— О! Как я счастлив! — вскричал я… Графиня сделала мне знак выслушать ее.

— Я потребую от вас более, нежели вы, может быть, думаете; я также была богата, но мертвые ничем не владеют.

— Но я богат — все состояние мое…

— Вы не понимаете меня и, не дав закончить, заставляете краснеть.

— Простите!

— Я буду девицею де Нерваль, дочерью вашего отца, сиротою, порученною вам. Вы должны иметь рекомендательные письма и представить меня как учительницу в какой-нибудь пансион. Я говорю на английском и итальянском языках, как на своем родном; хорошо знаю музыку — по крайней мере, мне говорили это прежде — и буду давать уроки музыки и языков.

— Но это невозможно! — вскричал я.

— Вот мои условия, — сказала графиня. — Отвергаете ли вы их, или принимаете?

— Все, что вы хотите; все, все!..

— Итак, нам нельзя теперь терять времени: завтра мы должны отправиться. Можно ли?

— Совершенно.

— Но паспорт?

— У меня он есть.

— На имя господина де Нерваль?

— Я прибавлю имя своей сестры. — Но вы сделаете подлог…

— Очень невинный. Неужели вы хотите, чтобы я писал в Париж о присылке другого паспорта?..

— Нет, нет… Это повлечет за собой большую потерю времени. Откуда мы отправимся?

— Из Гавра.

— Как?

— На пакетботе, если вам угодно.

— Когда же?

— Это в вашей воле.

— Можем ли мы ехать теперь же?

— Но не будете ли вы слабы для дороги?

— Вы ошибаетесь: я здорова. Как только вы сможете отправиться, найдете меня готовою.

— Через два часа.

— Хорошо. До свидания, брат.

— До свидания, сударыня!

— А! — возразила графиня, улыбаясь. — Вот вы уже изменяете нашим условиям.

— Дайте мне время привыкнуть к этому имени, столь приятному.

— Для меня оно разве не столь же приятно?

— О! Вы… — вскричал я и увидел, что хотел сказать много. — В два часа, — повторил я, — все будет готово по вашему желанию. — Потом поклонился и вышел.

Не более четверти часа прошло, как я представил себе со всей искренностью души роль брата и почувствовал всю ее трудность. Быть названным братом женщины молодой и прекрасной — уже трудно, но когда любите эту женщину; когда, потеряв ее, опять находите одинокою и оставленною, не имеющею кроме вас другой опоры; когда счастье, которому не смели верить, потому что смотрели на него как на сон, подле вас и когда, протягивая руку, вы до него дотрагиваетесь, тогда, несмотря на принятую решимость, несмотря на данное слово, невозможно скрыть в душе своей того, чему изменяют и глаза и язык.

Найдя моих гребцов за ужином и за чаркою вина, я сказал им, что хочу сейчас отправиться в Гавр, чтобы приехать туда ночью и поспеть ко времени отъезда пакетбота, но они отказались пуститься в море на том же самом судне, и так как требовали только один час времени на приготовление другого, более надежного, то мы тотчас условились о плате, или, лучше, они положились на мое великодушие. Я прибавил к 25 луидорам, полученным ими, еще пять, а за эту сумму они взялись бы доставить меня в Америку.

Потом я пошел сделать осмотр в шкафах моей хозяйки, потому что графиня была в том же платье, в котором была спасена. Я боялся влияния на нее, еще слабую и больную, ветра и ночного тумана. Заметив на одной полке большой шерстяной платок, я взял его и просил госпожу Озере записать его в мой счет. Благодаря этой шали и моему плащу я надеялся, что спутнице моей будет тепло во время переезда. Она не заставила ожидать себя и, когда узнала, что судно готово, в ту же минуту вышла. Я воспользовался оставшимся мне временем, чтобы окончить свои счеты в гостинице; итак, нам осталось только дойти до пристани и отправиться.

Как я предвидел, ночь была холодна, однако ж тиха и прекрасна. Я укутал графиню шалью и хотел заставить войти в палатку, раскинутую нашими рыбаками, но чистота неба и неподвижность моря удержали ее на палубе; я указал ей на скамейку, и мы сели оба, один подле другого.

Сердца наши были столь полны, что мы сидели, не произнося ни одного слова. Голова моя склонилась на грудь, и я с удивлением думал о том ряде странных приключений, которые начинались для меня и цепь которых будет, вероятно, все более и более растягиваться в будущем. Я горел желанием узнать, по каким причинам графиня Безеваль, молодая, богатая, любимая, по-видимому, мужем, была заключена в подземелье разрушенного аббатства, чтобы встретить там смерть. С каким намерением и для чего муж распустил слух о ее кончине и положил на смертное ложе вместо нее другую? Не от ревности ли?.. Эта мысль с самого начала представилась уму моему; она была ужасна… Полина любит кого-нибудь!.. Эта мысль разбила все мечты мои, потому что для этого человека, любимого ею, она возвращалась к жизни, и, в какой бы стороне ни была, он найдет ее. Я спас ее для другого; она поблагодарит меня, как брата, — и только; этот человек пожмет мне руку, повторяя, что он обязан мне более, чем жизнью. Потом они будут счастливы, и тем вернее, что останутся в неизвестности… А я! Я возвращусь во Францию, чтобы страдать, как уже страдал, и в тысячу раз более, потому что это блаженство, которое видел издали, приблизилось ко мне, чтобы еще безжалостнее ускользнуть; тогда наступит минута, когда прокляну тот час, в который спас эту женщину, или пожалею, что мертвая для целого света, она жива для меня — вдали, и для другого — вблизи… Впрочем, если она виновата, мщение графа справедливо… На его месте… я не оставил бы ее умереть… но, наверное… убил бы… ее и человека, которого она любит!.. Полина любит другого!.. Полина виновна!.. О! Эта мысль грызла мое сердце… Я поднял медленно голову; Полина, откинувшись назад, смотрела на небо, и две слезы текли по щекам ее.

— Что с вами? Боже мой! — вскричал я.

— Неужели вы думаете, — сказала она, сохраняя то же положение, — что можно оставить навсегда отечество, семейство, мать без того, чтобы сердце не разорвалось на части? Что можно перейти, если не от счастья, по крайней мере от спокойствия, к отчаянию без того, чтобы сердце не облилось кровью? Неужели вы думаете, что в мои лета переплывают океан, чтобы влачить остаток жизни по земле чуждой, и не смешивают слезы с волнами, которые далеко уносят вас от всего, что вы любили?..

— Но разве это навсегда?

— Навсегда! — сказала она, качая головой.

— И тех, о которых жалеете, не увидите никого?

— Никого.

— И все без исключения и навсегда не должны знать, что та, которую считали умершей и о которой сожалели, живет и плачет?

— Все… навсегда… без исключения…

— О! — вскричал я. — Как я счастлив, какая тяжесть свалилась с моего сердца!..

— Я не понимаю вас, — сказала Полина.

— Вы не постигаете, сколько сомнений и страхов пробудилось во мне?.. Но неужели вы не спешите услышать, как я пришел к вам, чтобы, благодаря Небо за спасение свое, знать, какие средства оно для этого употребило?..

— Да, вы правы; брат не должен иметь никаких тайн от сестры… Вы расскажете мне все… и в свою очередь я не скрою от вас ничего…

— Ничего… О! Поклянитесь мне… Вы позволите мне читать в вашем сердце, как в открытой книге?

— Да… и вы найдете в нем одно несчастье, покорность судьбе и молитву… Но теперь не время. Притом я так близка ко всем этим страшным событиям, что не имею еще сил рассказывать их…

— О! Когда хотите, я буду ждать.

Она встала.

— Я хочу успокоиться, — сказала она, — вы, кажется, говорили, что мне можно спать в этой палатке?

Я проводил ее туда, разостлал свой плащ на полу и вышел на палубу. Я сел на том самом месте, которое занимала Полина, и пробыл в таком положении до самого приезда в Гавр.

На другой день вечером мы сели на корабль «Бриг-тон» и через шесть часов были в Лондоне.