Полуночное танго

Лиза сидела за столом под старой раскидистой вишней. Плетнев очень хорошо помнил это могучее дерево, со ствола которого по весне свисали темно-янтарные сосульки древесного клея, которым он так любил лакомиться в детстве. Она резала яблоки, аккуратно раскладывая их прямо на железной крыше погреба. Плетнев молча сел напротив, так же молча положил перед ней сборник своих киноповестей с его фотографией чуть ли не институтских времен. И только потом спохватился, что выбрал для этого не совсем подходящее время.

Лиза посмотрела на него обрадованно и с благодарностью.

— Спасибо… А я, как видишь, не могу сидеть сложа руки. Может, вам… нет, конечно, тебе с Марьяной поговорить нужно? Она в медпункте.

— Мы с ней за ночь наговорились. А с тобой еще и двух слов сказать не успели. Лиза, скажи мне, это правда, что у Марьяны должен был быть ребенок от Михаила?

Лиза нагнулась к корзинке за яблоком, и Плетнев не видел выражения ее лица. Когда она распрямилась, лицо было спокойно, даже бесстрастно.

— Правда. Мать уговорила Марьяну избавиться от ребенка. Бабушка против была. Бабушка до самой смерти жалела, что не настояла на своем. Ты только сейчас узнал об этом?

— Нет, я и тогда слышал. Но как-то значения не придал. А теперь стал прокручивать в голове Михаилову жизнь, и жалко мне его стало. А еще тревожно за него. Судя по всему, неприкаянный он человек. Видно, по-настоящему любил Марьяну, да только разлучили их. Правда, с тех пор столько воды утекло.

— Время здесь ни при чем.

— Думаешь, они с Марьяной до сих пор друг друга любят?

Лиза бросила нож в корзинку с яблоками, вытерла руки тряпкой. Она смотрела на Плетнева удивленно и слегка растерянно.

— Этого я не знаю. Могу только предполагать. Мне кажется, они часто видятся.

— Значит, как говорится, старая любовь не ржавеет.

И снова Плетнев почувствовал на себе все тот же удивленный и растерянный Лизин взгляд.

— Кто же все-таки мог стрелять в твою мать? Ее в станице все уважают, даже немного побаиваются: она такая строгая и неприступная. Не обижайся, Лиза, но она, мне кажется, несколько суховата.

— Я это знаю. — Лиза спокойно кивнула.

— Да, кстати, хирург сказал, пуля должна быть в комнате. Вы не находили ее?

— Мы ее не искали.

Плетнев услышал, как у калитки остановилась машина, увидел двух милиционеров, неторопливо идущих к дому. Рядом с ними семенила запыхавшаяся Марьяна в белом накрахмаленном халате.

Со стороны улицы у забора уже маячила круглая, словно подсолнух, голова Саранчихи, к которой вскоре присоединилось несколько таких же любопытных станичных баб.

— Да, прямо скажем, поганое дельце, — изрек пожилой майор, расположившись со своим коллегой после осмотра дома и сада за столиком под вишней. — Сюда бы не мешало эксперта из города. Да ведь не пришлют. Вот и крутись тут со своими ограниченными возможностями: ни лаборатории, ни навыков. Привыкли мы тут с пьяницами и прочими бузотерами воевать. Эх, ну надо же такому случиться! — Майор сокрушенно крякнул. — Ну ладно, была не была. Может, подозреваете кого-либо? Может, пострадавшей кто-то угрожал или, как говорится, зуб на нее имел?

Плетнев усмехнулся наивности майора, задающего явно непрофессиональные вопросы.

— Маму в станице уважают, — ответила Лиза. — На последнем родительском собрании все в один голос уговаривали ее повременить с уходом на пенсию, хотя по возрасту ей давным-давно пора.

— Ну… а может, с ней какие-то давние счеты сводили? Знаете, как оно бывает: тянется ниточка из прошлого, а потом вдруг оказывается, что это не ниточка, а бикфордов шнур. Ладно, вы тут подумайте, а я еще пострадавшую расспрошу, когда Степаныч допустит к ней нашего брата. А пульку-то все-таки хорошо бы найти. Куда она могла запропаститься? Вроде бы щелей в полу нету. И хорошо, если бы вы вспомнили, на ком из гостей были резиновые сапоги сорок четвертого размера. Эх, пульку бы, пульку найти…

… — У тебя сегодня нет вызовов? — спросила Лиза у Марьяны, когда милицейский «газик» отъехал от калитки. — Я хотела после обеда к маме съездить. Сашка Саранцев вызвался подвезти на молоковозе.

— Я сегодня за медикаментами собиралась. Заодно и к Ларе зайду. Ты уж теперь не бросай дом. Домовладелица.

Лиза словно не заметила явной подковырки.

— Ты же обычно по четвергам за медикаментами ездишь. И с утра.

— Ильинична звонила, велела, чтоб я сегодня приехала, — пояснила Марьяна. — Она с завтрашнего дня на ревизию закрывается.

— Тогда я завтра маму проведаю, — сказала Лиза. — Туда подвезет кто-нибудь, а назад сама дойду.

— Может, проводите до медпункта, Сергей Михайлович? — поднимаясь со скамейки, спросила Марьяна. — Конечно, если хотите, оставайтесь с Лизочкой. — Она улыбнулась. — Просто я думала, нам с вами по пути.

Она кокетливо поправила сбившуюся косынку. Когда они вышли за калитку, сказала тихо и совсем другим голосом:

— Ваш брат у Саранцевых сегодня ночевал. К Сашке среди ночи ввалился — весь в глине и здорово выпивши. Уже после того, как в Ларису стреляли. Сашка прибежал за мной, когда я медпункт открывала. Насилу, говорит, утра дождались. Пить ему ни грамма нельзя с таким сердцем.

— Он у них?

— Обещал меня дождаться. Я его на моторке до райцентра подброшу.

— Мне нужно с ним поговорить. Я…

— Я сама поговорю, — перебила его Марьяна. — Вы человек… хоть и не чужой, а все-таки пришлый. Извините, если обидела, да только сейчас не до обид.

— Интересно, по какому такому праву вы все на себя берете? — Плетнев поймал себя на том, что его задело слово «пришлый». — Вам он ни кум, ни сват…

— У меня на него свои права. Ясно? И я никому их уступать не собираюсь. А вы… вы к нему настороженно относитесь — я это всей кожей чувствую. Ну и что, если человек в тюрьме срок отсидел?

— Ничего, разумеется, однако ж…

— Вот видите. Нет, к Михаилу я вас не пущу, так и знайте. Даже если бы он в Ларку и стрелял, я бы сроду никому про это не сказала. Ни под какой пыткой. Ларка еще не того заслуживает.

Плетнев удивленно посмотрел на Марьяну. Она улыбалась как ни в чем не бывало. Будто не она, а кто-то другой только что произнес эти чудовищные слова.

«Нужно Алене дать весточку, — размышлял Плетнев, поднимаясь по ветхим ступенькам к себе. — Она думает, я над заявкой потею, пытаясь втиснуть гибкие творческие идеи в негнущиеся рамки кинопроизводства, а я тут сам в такие рамки попал!.. Да нет, Михаил скорее всего и ни при чем, однако тот майор недаром спрашивал про какой-то зуб. Если принять во внимание, что здесь все и всё друг про друга знают, нетрудно вспомнить, что у Мишки есть причина иметь зуб на Ларису Фоминичну. Это и Марьяна подтвердила. Ишь как она ее полоснула! Мишка, Мишка, неужели ты мог?.. Нужно что-то предпринять, не то наша славная районная милиция таких дров наломает! Тем более что тень в первую очередь падает на тех, кто побывал в местах не столь отдаленных. Черт побери, еще не хватало иметь в анкете брата-уголовника!»

Как жаль, что рядом нет Алены, с ее непоколебимой логикой, с ее иронией, трезвым, спокойным взглядом на жизнь.

Надо бы отправить ей в Дубулты телеграмму. Такую, например: «Творю, скучаю, нет мне без вас жизни».

Алена была умной женщиной, и Плетнев, оглядываясь на прошлое, подчас думал о том, что с женой ему крупно повезло. Без Алены он вряд ли бы достиг того, чего все-таки достиг.

Учились в одном институте, он — робкий, застенчивый деревенский парень, она — красивая, привлекательная, уверенная в себе. Уже на втором курсе Алена снималась в кино, давала интервью прессе. Его же путь к успеху был ухабистым и далеко не прямым. Да что сейчас вспоминать об этом! Вытянул, одолел заслоны, попал, что называется, в обойму. Алене спасибо за преданность, веру в его талант, наконец, за крепкую бескорыстную поддержку Плетнева со стороны ее знаменитого отца.

Алена уже давно не снималась в кино, хотя как дочь известного кинорежиссера и жена далеко небезызвестного сценариста могла рассчитывать на хорошие роли.

— Или кино, или семья, — заявила как-то Алена, вернувшись из очередной длительной киноэкспедиции. — Тем более что Джульетты Мазины из меня не получилось. Прощайте, вы, девичьи сладкие мечты! Дом, милый дом…

Плетнев был очень благодарен жене за ее мужественное решение.

«Вот только выясню, причастен ли к преступлению Михаил, и сразу махну к ним, — пообещал он себе. — Заявку, в конце концов, и в Дубултах можно написать… А Лиза какая-то холодная, слишком уж бесстрастная, — ни с того ни с сего подумал он. — Может, она хорошо освоила приемы аутогенной тренировки? Нет, дело скорее всего в том, что Лиза очень скрытная. И каждое слово у нее на вес золота. Удивительный типаж. Хотя нет, почему удивительный? Лиза — тип русской женщины, сложившийся не за одно столетие. Где, как не в глухой провинции, сохраниться этому интересному, в настоящее время уже немногочисленному племени людей, бескорыстно вкладывающих в любимое дело душу, силы, умение и получающих от этого истинное удовлетворение?»

Под вечер Плетнева снова потянуло к Царьковым.

Лизу он нашел в огороде. Босая, в коротеньком, почти детском платьице она собирала в корзинку огурцы.

— Сейчас угощу тебя чаем. С вишнями, — сказала Лиза в ответ на его извинения по случаю внезапного вторжения.

Он шел за ней следом с корзинкой в руке, лавируя между намертво сцепившихся чубуками могучих виноградных кустов. Лиза шла легкой походкой, наклоняясь под низко нависшими плетьми винограда. Она казалась ему совсем девочкой.

— Я сегодня всю ночь не спала, — рассказывала Лиза, накрывая на стол под старой вишней. — Сперва, после поминок, мы все никак разойтись не могли, а после этого выстрела мне вдруг так страшно сделалось!.. Когда Марьяна вернулась из райцентра, я немного успокоилась, даже задремала. А она все утро под окнами бродила, вздыхала.

— Есть от чего вздыхать. Вот ты, Лиза, молодцом держишься. Я к тебе за поддержкой пришел. Возле тебя спокойно, так безгрешно на душе.

Лиза потолкла в больших глиняных кружках вишни, которые срывала с веток над головой, потом засыпала их сахаром и залила крепким чаем. Когда она протягивала Плетневу через стол кружку, ему показалось, будто она хочет что-то сказать… Но она так ничего и не сказала. Ему же почему-то сделалось удивительно легко. На него снизошло умиротворение, ни о чем на свете не хотелось думать.

— Ты колдунья, Лиза, — сказал он. — Наколдуй мне, чтоб я снова в детстве очутился. Со всеми его ощущениями, запахами, восторгами. Наколдуй! Я последнее время совсем свое детство забыл.

— Ты неправду говоришь. Забыть можно все, кроме детства и…

Она вдруг смутилась, прижала к щекам ладони и опустила глаза.

— А ты, Лиза, помнишь свое детство? Кстати, почему ты не осталась работать в городе?

— Как бы тебе объяснить?.. Дело в том, что тут я могу быть сама собой. Тут мне притворяться не нужно — ни перед собой, ни перед другими. А это ведь так важно — не притворяться. Правда?

— Наверное. Ты на самом деле очень органично вписываешься в окружающую среду.

— Ты, между прочим, тоже.

— Спасибо за комплимент.

Плетнев усмехнулся. Он вспомнил вдруг, каких усилий ему стоило изжить провинциальные манеры, избавиться от мягкого, так заметного в столице южного говора. Теперь, кажется, он обрел и раскованность, и столь необходимую ему легкую небрежность в общении с людьми. Лиза же, оказывается, считает иначе. Неужели она права?

— Марьяна меня явно недолюбливает. И наверняка не доверяет мне, — вдруг поделился он своими соображениями с Лизой.

— Не обращай на нее внимания. Она другой раз такое начинает нести…

— Да, экстравагантная особа, эта Марьяна, ничего не скажешь. Еще хороша собой, на язык резка, и душа у нее…

— Душа у нее отзывчивая, — подхватила Лиза. — Только иногда на нее такое находит — хоть беги.

— Но ты, я вижу, все готова простить. Скажи мне честно, Лиза, тебе легко дается всепрощение или ты долго вырабатывала в себе это свойство?

Лиза молчала. Она напряженно щурила свои слегка раскосые, как у всех Царьковых, глаза.

«Красива, но чего-то в ней не хватает, — размышлял Плетнев. — Чего же? Может, женственности? Да нет, это в ней есть. Ей бы чуть-чуть наигранности, кокетства… Хотя пускай остается такой, какая есть. Она не играет в искренность — она такая на самом деле. С ней необычно, за нее тревожно. Конечно же, Лиза — сверхранимое и сверхчуткое существо, хотя пытается скрыть это всеми силами. Впервые за много лет встречаю женщину, не желающую выглядеть лучше, чем она есть на самом деле. Ни внешне, ни…»

— Мне Люду жаль, — вдруг сказала Лиза, положив на стол крупные руки. — Обидела ее бабушка тем, что дом мне завещала. Я говорила бабушке — Люда тоже в этом доме выросла.

— Вы с ней слишком разные, чтоб ужиться под одной крышей.

— Раньше уживались. Даже любили друг друга. Я ее когда-то очень крепко любила.

Плетнев припомнил, как маленькая Лиза пасла коз за свою старшую сестру, косила траву для коровы, хотя мать строго-настрого запрещала ей брать в руки косу. Люда всегда относилась к младшей сестренке со снисходительным превосходством, при посторонних называла «моя лапочка», «киска», иногда расчесывала свалявшиеся от речной воды длинные, похожие на сноп перезревшей ржи Лизины волосы. А то вдруг ни с того ни с сего гнала ее от себя, топала ногами, дразнила «выродком» и «поганкой». Лиза, захлебываясь рыданиями, забивалась в дальний угол сада или на полати. В ответ на упреки домашних Люда дерзко улыбалась.

— По-моему, Люда тебя с детства ревновала. И к бабушке, и к Марьяне. Может, даже к матери.

— Ты прав. Но у нас в роду все ревнивые. Это плохо, да?

— По-моему, это ужасно. Как выражается Чебаков, «страсти под соломенной крышей».

Оба разом улыбнулись, и Плетнев почувствовал, что Лиза стала ему еще ближе.

Ее лицо посерьезнело, будто по нему пробежала тень.

— Люда в райцентр переехала после того, как ее сын в реке утонул, — шепотом сказала она.

— У Люды был сын?

— Да. Они три года с Сашкой Саранцевым прожили. Потом она от него ушла. И Вовку забрала. Люда Вовку по-сумасшедшему любила, каждой шалости потакала, сроду руки на него не подняла. Вовка капризный рос, самовольный. А вообще-то добрый был парнишка, умненький. Упал с моторки в паводок. Сам завел и на середину реки выехал. Люда с Марьяной в тот день ко мне в гости поехали. Обе веселые были, довольные — обнов в городе понакупили. Это мама недоглядела, хотя и выходная была. А вообще-то за Вовкой невозможно доглядеть было… Бабушка в тот день ушла в Заплавы куличи святить. Хотела Вовку с собой взять, но мама не позволила ребенка по церквям таскать.

— Да, жестокая рука у нашей хозяйки-судьбы. И что, Люда с тех пор так и живет одна?

По Лизиному лицу все время скользили блики пробивающегося сквозь листву закатного солнца, и Плетневу казалось, будто оно постоянно меняет выражение.

— Мы… я к себе ее звала. Одно время она засобиралась было, потом неожиданно замуж вышла. Но теперь снова одна. Знаешь, мне иной раз кажется, Люда сама не ведает, что ей нужно. Шарахается из стороны в сторону.

— Михаил сказал, она деньги любит.

— Может, и так. Ей кажется, будь у нее деньги, жизнь бы по-другому сложилась. Наивная, как ребенок пятилетний. — А ты, Лиза, разве не наивная? Ну хорошо, хорошо, не стану тебя на чистую воду выводить. Ты мне лучше откровенно скажи: кто мог стрелять в Ларису Фоминичну? Ведь не Михаил же?

— Нет, только не он. — Она сказала это чересчур поспешно. — Нет, нет, это не он! Такая развязка была бы слишком примитивной. Тебе еще чаю? Только не уходи, ладно? Я сегодня такая счастливая, что даже совестно признаться.

«Она вся будто простым карандашом нарисована, — подумал Плетнев. — Нет, скорее углем: тень, свет, снова тень… Правда, света гораздо больше, чем тени. Не света, а лучистого сияния».

— Лиза, ты идеалистка. Тебе, наверное, уже говорили об этом?

— Говорили. Но не в этом дело. Знаешь, почему я не осталась после института в городе?

Плетневу почудился в Лизиных глазах лукавый задор. А может, все дело в этих неугомонных солнечных бликах?..

Она не стала ждать его встречного «почему». Сказала просто, не отводя взгляда:

— Потому что здесь я к тебе ближе всего. Прости, что выражаю свои чувства так несовременно…

— Фоминична говорит: полегчало ей, — рассказывала зашедшая прибраться Даниловна. — Боли к вечеру стихли, кушать попросила. Ну и слава Богу! А милиционеры-то у Людки и спрашивают, когда она домой пришла. Да она еще по-светлому из станицы вышла. Я за телкой ходила, когда они с Шуркой Фроловым у родников мне встретились. Чуть ли не бегом бежали. А Шурку допросить не могут — со вчерашнего дня не просыхает.

— Небось это все Раисины сведения, — усмехнулся Плетнев.

— Да нет. — Даниловна махнула рукой. — Стала бы я эту балаболку слушать. Мне племяш рассказал, Дунин сын. Ты должен помнить его — Дуня в вашей школе техничкой работала, а он на два класса тебя моложе. Он на Нюрке Самохиной женат. Нюркин отец в милиции работает. От него он все и узнал.

— А что еще ваш племяш рассказывал?

Даниловна внезапно перешла на шепот:

— Еще он сказывал, что Михаила тоже расспросить хотели, где был да что видел, а он будто в воду канул. Я сама видела, как они в обед с Марьяной к моторке шли. Чтоб в райцентр ехать. Но его в райцентре никто не видел.

Плетнев насторожился.

— Ну да! Быть того не может. А что Марьяна говорит?

— Она сказывает, Михаил вроде бы попросился у нефтебазы его высадить. Увидел, что там лесхозовская машина заправляется, и решил, чем на перекладных добираться, лучше прямо к дому — их хозяйство с лесхозом в одном поселке. Милиция звонила туда — нету его.

— Как же так? Куда от мог запропаститься? — заволновался Плетнев.

— Господь его знает.

— Но он же засобирался еще на рассвете к себе выехать.

— Мало ль что собирался. Мог дружков каких встретить. Ты ж небось денег ему отвалил.

— Было дело…

— Ну вот, выходит, сам Бог велел загулять. Тьфу, окаянный, опять отвязался. Ошейник, разбойник, расстегивать научился. У Саранцевых Сильва гуляет — теперь до рассвета в лопухах будут гавкать. — Даниловна резво выскочила на крыльцо. — Пират, Пират, поди сюда, негодяй…

«Итак, брата хочет допросить милиция, — думал Плетнев. — Допрыгался. Еще бы. Здесь не то, что в городе, — здесь все на виду. А он, дурак, вместо того, чтобы чистосердечно рассказать, что хотел навестить ночью свою возлюбленную, взял да смылся с глаз долой, тем самым еще больше насторожив милицию. Если только не сам стрелял из ружья. Если не стрелял… если… Ну да, тогда он мог видеть, как кто-то другой стрелял. Наверное, спрятался в саду и ждал, когда погаснет во всех окнах свет, чтобы пробраться в комнату к Марьяне. Но до того, как он успел это сделать, прогремел выстрел…»

Плетнев схватился за телефон. Нужно позвонить в милицию и высказать им это соображение. Конечно же, Михаил не совершал преступления, но он мог видеть… А если он что-то видел и про это знали, он стал опасен для того, кто стрелял. Но как преступник смог разглядеть в темноте, что в саду кто-то есть? Правда, Марьяна наверняка знала, что Михаил придет ее проведать. Может, они даже условились о свидании во время поминок. Тогда, значит, Марьяна… А ведь как раз Марьяна не позволила ему увидеться с братом. Самым решительным образом этому воспротивилась. Она сама повезла Михаила на моторке в райцентр и могла по дороге…

«Ишь, до чего додумался, — осадил сам себя Плетнев. — Ну да, Марьяна очень смахивает на умного, коварного убийцу из кинобоевиков. Черное сердце под белым халатом. Не хватало еще поделиться этой бредовой идеей с тем простодушным майором».

Плетнев положил трубку на место. Уж лучше съездить в райцентр самому, а заодно и в охотничье хозяйство. Поговорить с друзьями Михаила, то бишь с собутыльниками. Только вряд ли это что-либо даст.

Он глянул на часы — половина третьего. Еще не поздно. Заодно Лизу подвезет. Почему-то сегодня он так и не зашел к ней, хотя с самого утра порывался. Даже купаться пошел дальним переулком, точно опасаясь встречи с ней.

— Доброго здоровья, Михалыч. Да вы лучше задком выезжайте, не то еще крыло об дерево поцарапаете. Сейчас я вам ворота придержу.

Саранцев кинул на дорогу тяжелый ржавый якорь и придержал ворота, пока Плетнев выезжал на улицу.

— Спасибо, Саранчик! — крикнул Плетнев, приоткрыв дверцу.

Сашка помахал ему рукой и, подхватив якорь, зашагал вдоль забора, подымая пыль резиновыми сапогами.

Лиза радостно улыбнулась Плетневу.

— Я сейчас! — крикнула она и бегом бросилась в дом.

Марьяна поздоровалась сухо, натянуто, глянула на Плетнева сердито и в то же время озабоченно. Он даже не осмелился спросить у нее про брата, хотя до этого собирался, и молчал, поглядывая на дверь дома, откуда должна была выйти Лиза.

Но Лиза вышла через погреб, неся в руке корзинку с вишнями и сливами.

— На всю больницу, что ли, набрала? — проворчала Марьяна. — По-темному не шляйся. Мало ли что.

— Не волнуйтесь, я и назад ее привезу, — пообещал Плетнев. — У меня тоже есть в райцентре дело.

Уже в машине он пояснил Лизе:

— Хочу поговорить с начальником милиции по поводу Михаила. Надо же — улетучился в самый неподходящий момент.

— Скорей всего испугался, что могут во второй раз его в одних и тех же грехах обвинить.

— Ты случайно не знаешь подробностей той давнишней истории? — поинтересовался Плетнев.

— Только с чужих слов. Вроде бы пьяные они все были — и Галина, и ее хахаль, Васька Бурков. Прости за грубое слово. — Лиза улыбнулась весело, вовсе не виновато. — Мы тут привыкли по-простому изъясняться. Михаил, как говорят, за своими пожитками пришел — они с Галиной год под одной крышей прожили. Его усадили за стол, налили какой-то пакости. Ну а потом вроде бы Васька приревновал свою подругу к бывшему полюбовнику, схватил в сенях Михаилову двустволку — тот с охоты, что ли, шел — и хотел в него дробь всадить. А Михаил вырвал ее из Васькиных рук и угостил Галину. Они оба так на суде и показали. Михаил свою вину признал, прощения у них просил…

Лиза вздохнула, отвернулась к окну, за которым бежали желтые поля.

«Удивительные краски. Неправдоподобных оттенков! — думал Плетнев. — На пленке будут смотреться совсем иначе. Операторы приглушат цвет, актеры тоже предпочитают пастельные тона. Одна природа ни черта не боится — щедра без оглядки».

— Лиза, Саранцев был на поминках? — неожиданно спросил Плетнев.

Она медленно повернулась от окна, сощурила глаза и покачала головой.

— Сашка в тот день воду на ферму возил. В последний рейс возле родников застрял. Дотемна провозился. А все гости засветло разошлись. После того как Люда скандал затеяла.

— Она что, на самом деле с ножом на тебя кинулась?

Лиза поморщилась, как от боли.

— Не совсем так это было. Она холодец резала, когда разговор про завещание зашел. Сама же и завела его при людях. Выскочила из-за стола — и на меня. А нож положить забыла.

Лиза улыбнулась. Плетнев обратил внимание на маленькие ямочки на ее смуглых щеках.

— Неужели Люда на самом деле собралась опротестовать завещание? Для этого надо серьезное основание иметь.

Лиза пожала плечами.

— Она говорит, бабушка не в своем уме была, когда бумагу составляла. Так ведь свидетели есть — Чебаков, председатель сельсовета Горбункова. Да и дом старый, цена ему небольшая. А мне он дорог, и бабушка знала это.

Плетнев вспомнил ее вчерашнюю фразу: «Здесь я к тебе ближе всего», представил Лизу, живущую из года в год заботами о школе, учениках и о хозяйстве — огороде, саде… А за этой внешней оболочкой — иная жизнь, о которой знает лишь старый дом. Он хранит воспоминания о ее детстве. У них у всех на самом деле было замечательное детство. Может быть, не такое сытое, как у нынешних детей, но окрыленное мечтой. Дом — свидетель их первых чувств. Конечно, они все тогда идеализировали. Особенно любовь.

— Лиза, спасибо тебе…

Она все поняла и опустила глаза.

«Она и меня, конечно, идеализирует, — думал Плетнев, глядя на дорогу, изрытую после дождя глубокими колдобинами. — Пускай. Ведь любовь и есть стремление к идеалу. Так оно должно быть, но, увы, бывает нечасто. И как сказать, что прекрасней: это стремление, это самоусовершенствование души, желающей стать достойной своего идеала, или воссоединение с этим идеалом. Счастливая она. Я бы, наверное, не смог так вот безответно любить… Я принадлежу, видимо, к натурам деятельным, реалистичным. Да мне и некогда копаться в душе, уходить в себя. Боюсь только, в этой суете мы больше теряем, чем приобретаем».

Начальник милиции, Георгий Кузьмич Ермаков, тот самый пожилой майор, который приезжал к Царьковым, встретил его приветливо, с места в карьер оповестил, что об исчезновении Михаила предупреждены все посты ГАИ, сообщено в близлежащие населенные пункты.

— Да не тревожьтесь вы — отыщется он. Тем более многие его в лицо знают. Даже примет не пришлось сообщать.

— Меня беспокоит не столько его исчезновение, сколько сам факт исчезновения в такой момент, — откровенно признался Плетнев.

— Я вас понял. — Георгий Кузьмич глядел в окно, за которым серебрилась река. — Все дело осложняется тем, что мы на реке живем, — раздумчиво сказал он. — Река может тайны хранить. Как говорится, «и концы в воду». Вы с братом в хороших отношениях были?

— Как вам сказать… Он на восемь лет меня старше. Да и жизнь в последнее время нас в разные стороны раскидала. В детстве он добрый был, покладистый. Честно говоря, я дни и ночи казнюсь, что отступился от него, бросил на произвол судьбы. Ведь догадывался, что брат спивается.

— Да, чего только не творит с людьми это проклятое зелье. — Георгий Кузьмич покачал головой.

— Признайтесь откровенно, Георгий Кузьмич, вы включили Михаила в число подозреваемых?

— Если откровенно — брат ваш должен представить алиби. Где он был в момент выстрела. Его наверняка кто-то видел. Пока у него алиби нет. Людмила Фролова, продавщица сельпо, показала, что в день поминок с утра видела его в райцентре с двустволкой на плече, что на поминках он здорово хлебнул. Ну а в ночь, как вы знаете, было совершено покушение на Царькову.

— Ко мне он без ружья заходил и трезвый. Да, я точно помню — ружья при нем не было.

— Оно и понятно. Зачем ему было шататься среди бела дня по станице с двустволкой, если он задумал… Вы только не волнуйтесь — мы к этому делу безо всякой предвзятости подойдем. В нашем деле от предвзятости только вред. Погода от нее, так сказать, портится. А при плохой погоде, сами знаете, видимость ограниченная. Вот только бы ваш брат нашелся…

От Ермакова Плетнев вышел с тяжелым сердцем. Значит, Михаила все-таки подозревают. Так он и думал. Стоит человеку хоть раз оступиться, и за ним до смерти будет волочиться эта черная тень. Как бы ни утешал его Ермаков относительно непредвзятого отношения со стороны милиции, он прекрасно понимал, что в милиции работают люди, а не роботы. Помимо прочего, у Михаила репутация пьяницы и дебошира.

«Может, он никуда не поехал. Отсиживается у какого-нибудь собутыльника или подружки, — размышлял Плетнев. — Ну зачем ему прятаться, если он ни в чем не виноват? Ну а если все-таки виноват?»

Плетнев вдруг вспомнил, что Михаила должны были видеть на заправке. Разумеется, в том случае, если Марьяна сказала правду. Заодно можно выяснить, уехал ли он на той лесхозовской машине.

Молодая заправщица охотно отвечала на вопросы, не удивляясь его любопытству, хотя он даже забыл ей представиться.

— Да вертелся он тут, — рассказывала она. — С Митькой Рябовым, который у меня бидон автола взял. А тут сразу две машины из «Сельхозтехники» подъехали. Я прямо с ног сбилась — они на футбол спешили. Митька тем временем отъехал. Вот только с Михаилом или нет — не видела. Да вы у дядьки Шуры Фролова спросите. Они вроде бы о чем-то говорили…

Людин отец сидел возле крыльца прямо на земле и чинил перемет.

Плетнева он узнал сразу, вынес ему из летницы колченогую табуретку.

— Гляди, какой ты молодой да худощавый — настоящий студент, — сказал Фролов, скользнув взглядом по его джинсам. — Небось работой себя моришь, а до развлечений не больно охоч. А мы тут только и делаем, что развлекаемся. То своим бахусом, то магазинным, когда свой кончается.

У Фролова воровато бегали глазки. «Как у кота, который рыбину с полатей упер», — вспомнил Плетнев материну поговорку.

— Дядя Шура, — он назвал его так машинально, по старой станичной привычке, — вы, говорят, позавчера брата моего видели.

— Позавчера, говоришь? Постой, постой… Ну да, видел. Я от лодки с переметом шел. Генка-бакенщик, чтоб ему, паразиту, в низовку все бакены посрывало, своим винтом в куски его порезал. Мишка, помню, папиросу у меня попросил. И огонька.

— Он что, на лесхозовской машине уехал?

— Мишка-то? Не… Митька Рябов в город ехал за сеткой для питомника, а Мишке домой нужно было. И так целый день по пьяному делу прогулял.

— И куда он от вас направился?

Шуркины глаза забегали еще быстрей.

— А кто его знает. Посидели мы с ним как полагается. Цариху помянули. После я перемет поехал проверять, который над водокачкой. Он домой собирался. Его уже не было, когда я с перемета вернулся.

— Вы рассказывали об этом в милиции?

— В милиции? Зачем это? Они меня не спрашивали, а я сам до них непривычный ходить.

— А как Михаил выглядел? Ну, я хочу сказать, ничего у него не болело?

— За сердце хватался. Оно ясное дело — на поминках человек гулял. После поминок сам Бог велел денек-другой похворать.

«Пить ему нельзя ни грамма», — вспомнил Плетнев фразу Марьяны. Может, с сердцем плохо стало среди степи. Лежит теперь под каким-нибудь кустом, как бездомный пес.

— Ладно. Извините, что от дела оторвал.

Плетнев поднялся.

— Да ничего. Мы все ж таки как-никак не совсем чужие с тобой. Людочке ты, помню, всегда нравился, да и она тебе вроде по душе была. — Шурка хитро подмигнул. — А она у нас теперь холостая — Витьку своего еще под Пасху спровадила на все четыре. И правильно сделала. Зачем такой мужик в доме нужен? Представляешь, на четверых детей алименты платит. В получку домой не больше тридцатки приносил, другой раз и вовсе четвертной. На кой бес такой мужик в доме?

Лизы возле больницы не оказалось. Плетнев глянул на часы — почти половина восьмого. Ничего, догонит ее по пути, если только нижней дорогой не пошла. А вдруг ей попутная машина попалась?..

Он был огорчен, что разминулся с Лизой. Все это время, пока он узнавал о брате, его согревала мысль о том, что впереди дорога по млеющей в тихих летних сумерках июльской степи с Лизой, задумчивой, улыбающейся, таинственной…

Сумерки обволакивали степь теплой прозрачной дымкой, сбегали по глинистым склонам балок, залегая на их поросшем камышом и вербняком дне. За Костиковым бугром из-за поворота блеснула сталь реки. Здесь, возле заброшенного еще со времен войны коровника, нижняя дорога, по которой можно было пройти пешему и даже проехать на лошади, почти смыкалась с верхней. Может, он увидит Лизу, если спустится к реке, — нижняя дорога не петляет, как верхняя, а все время идет вдоль берега.

Плетнев вышел из машины. Полынный запах, к которому примешивался дымок костра, вернул его в детство. Он вспомнил, как забирался со сверстниками в этот старый коровник, который служил им и штабом Чапаева, и хижиной Робинзона и Пятницы, и ставкой маршала Жукова…

Нередко мальчишки ночевали здесь — пекли картошку и выловленных тут же, под яром, здоровенных раков, до поздней ночи сидели у костра, разговаривали, смотрели на небо. «Во все времена, — думал Плетнев, — мальчишек, так же, как когда-то и нас, влечет к себе звездное небо. Оно еще загадочней кажется вдали от человеческого жилья. У степного костра рождаются мечты, которым, быть может, и не суждено сбыться, но это тоже здорово, тоже на всю жизнь — тихое мерцание родных степных звезд над головой».

Его размышления прервал злобный собачий лай и женский крик. Похоже, на нижней дороге на кого-то напала собака. «Лиза!» — вдруг догадался Плетнев. Он кинулся, не разбирая дороги, через полынные кущи, с разбега, как в детстве, съехал по песчаному склону.

Лиза стояла, прижавшись спиной к отвесному яру, а возле нее металась большая лохматая собака, щелкала зубами, пытаясь схватить за ногу. Плетнев поднял ком сырой глины и с размаху швырнул в разъяренного пса. Тот, поджав хвост, отскочил в сторону. Плетнев нагнулся за другим комом, и собака, порыкивая для острастки, затрусила прочь по самой кромке воды.

Плетнев обнял Лизу за плечи. Она прижалась к нему, уткнувшись головой в грудь.

— Успокойся, Лиза, милая. Я с тобой.

На нее волнами накатывала дрожь. Плетнев все крепче прижимал Лизу к себе, ласково гладил по волосам.

— Это Бог тебя наказал за то, что меня не дождалась, — попробовал пошутить Плетнев. — Помнишь, нас в детстве гонял Кизилин кобель? Подозреваю, что он его специально на ребятишек науськивал, — мы же каждое лето на бахчу к нему наведывались. Однажды пес с меня трусы стащил и в клочья разорвал, а Люда сплела набедренную повязку. Меня после того случая долго Тарзаном дразнили. А трусы новые были, из настоящего сатина… Лиза, куда же ты? Постой!..

Она уже бежала к машине. Не дожидаясь его, открыла дверцу, плюхнулась на сиденье и, спрятав лицо в ладонях, рассмеялась.

— Помню, помню… Она еще тебе туда красный горошек вплела. И бессмертники. А ты сидел в это время за кустом шиповника, прикрывшись лопушиным листом. И жаловался, что тебя кусают муравьи.

— Все-таки почему ты не дождалась меня? — спросил он, когда они уже ехали по степи.

Лиза вдруг посерьезнела, выпрямилась, по-детски неуклюже натянула на колени сбившуюся юбку.

— Мне нужно было одной побыть, — сказала она, глядя куда-то вдаль. — Слишком много… счастья нелегко пережить.

Он протянул руку и нежно коснулся ее пылающей щеки.

— Поделись им со мной…

Она неожиданно всхлипнула.

— Ты что?

— Мне так страшно было… Гораздо страшней, чем когда на меня ваш Шарик напал. Ты и в тот раз в самый нужный момент рядом оказался. Помнишь, как на меня ваш Шарик напал?

Еще бы он этого не помнил. Их лютый дворовый Шарик, которого они сами побаивались, как-то сорвался с цепи и повалил зашедшую во двор Лизу на клумбу с цветами. Он стоял над ней, дыша ей прямо в лицо, а Плетнев бежал с дальнего конца огорода, где поливал капусту. Он поднял Лизу и не успел ничего сказать, как она вырвалась из его рук и бросилась к Люде, которая, оказывается, спокойно наблюдала эту сцену из-за забора.

— Сколько тебе тогда было? — спросил он Лизу.

— Десять. Это случилось в тот год, когда я спряталась в терновой балке и подсмотрела за вами. Люда боялась, что я вас выдам, и все грозилась рассказать тебе, что я в тебя влюблена. Но я бы вас ни за что не выдала.

Плетнев не знал, как ему вести себя с Лизой. Откровенно говоря, он пасовал перед такой обнаженностью чувств. К тому же Лиза все время куда-то от него ускользала. Наверное, в тот свой мир, из которого он, Плетнев, вытеснил все или почти все. Не хотелось ему падать с той высоты, на которую вознесла его Лизина любовь…

— Мама будет просить, чтобы дело закрыли, — сказала Лиза, когда они сидели в сумерках на жестком гостиничном диване. — Завтра она скажет об этом следователю.

— Это потому, что она подозревает Михаила? — с неожиданной злостью спросил Плетнев.

— Я не спрашивала у нее об этом. Просто она считает, что далеко не в каждом случае на зло следует отвечать злом.

— Передай: я искренне восхищаюсь ею. Хотя это всего лишь громкие слова. Странные вы, Царьковы. — Плетнев не без иронии смотрел на Лизу.

— Я с мамой в данном случае согласна, — тихо, но решительно сказала она.

— Понятно. Только, насколько мне известно, какова бы ни была воля пострадавшей, милиция все равно продолжит расследование.

— Жаль… Ведь вполне возможно, что тот человек уже раскаялся. И казнит себя за то, что сделал.

— Лиза, Лиза, какая же ты наивная! Ты идеально наивный человек, моя милая Лиза.

— Это плохо?

— Не знаю. Сейчас многие играют в наивность, но притворство видно сразу. Наивность стала своего рода модой. Но тебя, повторяю, это не касается. Понимаешь, Лиза, если предположить, что стрелял Михаил, он сейчас на самом деле казнит себя, что называется, душу себе съедает. Ну а если это сделал не Михаил в порыве скоротечного алкогольного гнева, а хладнокровный, расчетливый человек, который теперь сожалеет лишь о том, что не убил?

Лиза молчала. Плетнев отыскал в темноте ее руку — горячую, неспокойную. Ему очень захотелось обнять Лизу, но она осторожно высвободила руку.

— Это не Михаил сделал, — сказала вдруг она. — В ту ночь перед тем, как лечь спать, я вышла отцепить Волчка. Я обмотала днем цепь вокруг дерева, чтобы он гостей не покусал, и забыла про него. Вижу, Михаил у калитки стоит. «Ты, — говорит, — вынеси из сеней мою двустволку. Забыл взять, когда с поминок уходил». Я все сени обыскала, в зале глядела — нигде ее не оказалось. Михаил мне сказал: «Я с тех пор, как егерем стал, без двустволки голым себя чувствую». Повернулся и ушел. Минут через десять грохнул выстрел.

— Так иногда делают, чтобы отвлечь от себя подозрения, — размышлял вслух Плетнев. — Но на Михаила это не похоже.

— Не похоже, — эхом отозвалась Лиза.

— Кто же тогда? — гадал Плетнев, чувствуя, как с души свалился тяжелый камень. Правда, для следствия этот ночной визит Михаила к Царьковым был, пожалуй, еще одной уликой против него. Пускай. Зато сам Плетнев теперь твердо знает, что не брат совершил это преступление, и будет бороться за него со спокойной душой. Только бы Михаил нашелся… — Кто же тогда? — повторил он свой вопрос, обращая его к Лизе.

— Знаешь, мне сегодня что-то не хочется говорить о темных сторонах человеческой души. Моя тоже не из одного света состоит.

— Твоя соткана из лунного сияния и запаха только что распустившихся ландышей. Только пускай об этом не догадывается ни одна живая душа, моя загадочная леди. Прости, Лиза, — переиграл. Мне очень трудно дается этот новый язык.

Лиза рассмеялась.

— Десять лет назад я приняла бы это за чистую монету. Потом бы всю ночь по саду гуляла, мечтала, писала дневник…

— Дай мне почитать свой дневник, Лиза. Не бойся — я не воспользуюсь им в корыстных целях. Хотя кто знает…

— Тебе все можно. Лишь бы тебе хорошо было.

«Непостижимая эта Лиза, — думал Плетнев, когда она, прижав на мгновение его руку к своей щеке, выскользнула из его объятий и, бросив тихое «до завтра», растворилась в черной тени старых акаций возле забора. — Но я вовсе не влюблен в нее. Это что-то другое… Что, интересно? Любопытство? Жажда новых ощущений?..»

Чуть позднее он вышел прогуляться. Дойдя до Царьковых, обогнул их двор и стал спускаться к реке. Заросли репейника на намытом весенним разливом иле казались в лунном свете частью неземного ландшафта. От тихо плескавшейся о песчаный берег воды пахло свежестью и слегка рыбой.

— Назад, Сильва, назад! — услышал он глуховатый мужской голос и тут же увидел собаку, мчавшуюся ему наперерез. Она остановилась в двух шагах от него. — Не пугайся, Михалыч. Не тронет.

Появившийся невесть откуда Саранцев похлопал собаку по холке, и та нехотя сошла с тропинки, слившись с тенью от перевернутой кверху дном лодки.

— Гляжу, и тебе не спится. Лунные ванны решил попринимать, а? Гляди, с непривычки тоже можно перегреться. А мне вот детство припомнилось. Да и вся моя бестолковая жизнь. Как не сложилась смолоду, так и дальше под откос поехала. Закурить найдется?

Они присели на чью-то лодку. Плетнев почувствовал, что от Саранцева здорово попахивает бормотухой.

— Вовку ниже пекарни выловили, — услышал он глуховатый голос Саранцева. — Штанами за корягу зацепился. Не то так и уволокло бы в море. В разлив сильное течение. Бывает, целые дома уносит.

— У тебя еще дети есть? — поинтересовался Плетнев.

— Дочка растет. Нынешний год в первый класс пойдет. Да только Вовку я все равно не забыл. До смерти не прощу Фоминичне, что не устерегла. Лучше б он у нас жил.

— Ларису Фоминичну и так уже кто-то крепко наказал. Правда, пока неизвестно, за какие грехи.

Саранцев будто не слышал его.

— Людка правильно сказала: кабы Лизкин был сын, глаз бы не спускала. А так он ей все равно чужой был — не прикрикнет никогда, зато и не приласкает.

Саранцев молча докурил сигарету, встал с лодки, громко хлюпая по воде резиновыми сапогами.

— Феодосьевна, царство ей небесное, крепко о парнишке горевала. Царьковым худо без Феодосьевны придется.

Он повернулся и долго смотрел в сторону дома Царьковых, в темных окнах которого отражался холодный лунный свет.

«Молодец Лиза, что вытащила меня сюда, — думал Плетнев, лежа на горячем песке возле самой воды. — Если б не она, я бы сейчас места себе не находил. А с ней так спокойно, легко на душе. С ней можно ни о чем не думать…»

Ему на самом деле ни о чем не хотелось думать. В конце концов, рано или поздно все образуется. Найдется Михаил, и жизнь снова войдет в колею. А Лизе от него ничего не надо — сидит поодаль в своей, похожей на шляпку большого мухомора соломенной шляпе и что-то чертит палочкой на песке.

Здесь так же пустынно, как и двадцать с лишним лет назад. Тихо шелестят вербы, выворачивая наизнанку свои узкие, точно покрытые инеем листья. И оттого, что вокруг не было никаких признаков человеческой жизни, Плетнев вдруг впервые за много лет почувствовал себя совершенно свободным. От дел. От всяких условностей. От обязанностей перед Аленой и Светкой.

— Расскажи о себе, Лиза.

Она подняла голову, отшвырнула палочку и сровняла ладошкой взрыхленный песок.

— Неинтересно будет. А если с самого начала — слишком долго, — серьезно сказала она.

— Давай с самого начала. Хотя нет. Расскажи мне о своих увлечениях. Ну, сама знаешь, человек не может прожить без того, чтоб не…

— Я тебя поняла. Я тоже не смогла без этого прожить.

Лиза виновато улыбнулась.

Плетневу показалось, что их окружает особенная, отъединяющая от всего мира тишина.

— Это не сразу случилось, хотя Люда ревновала меня к Сашке с самого первого дня, — спокойно говорила Лиза.

— К Саранцеву? — Плетнев рассмеялся.

— Не надо смеяться. Я Сашку очень жалела. И до сих пор жалею. Когда Вовка утонул, он чуть с ума не сошел. Мы с бабушкой боялись за него.

Плетнев в недоумении смотрел на Лизу. Она — и Саранцев. Это невероятно. Он представил себе его обрюзгшее лицо, широкий, коротко остриженный затылок. И вдруг ощутил в груди что-то похожее на укол ревности.

— Я в тот год на каникулы раньше обычного приехала — экзамены досрочно сдала, — рассказывала Лиза. — У наших здесь скандалы жуткие были. Люда на мою мать чуть ли не с кулаками бросалась. Потом остынет — прощения просит, рыдает. Марьяна то ее, то материну сторону брала. В общем, между двух огней металась. Мы с бабушкой старались не вмешиваться. Сашка часто к бабушке заходил, когда остальных дома не было. И при мне заходил. Через забор перемахнет с глухой стороны, чтоб не видел никто, поговорим втроем, чаю попьем. Он ко мне в тот год еще сильнее привязался. Говорил, только я могу спасти его. И я в это верила. Бабушка тоже верила. Мне даже казалось иногда, что я смогу его полюбить. А потом… — Лиза вдруг кинула на песок шляпу, вскочила. — Пошли купаться. Жарко. — И бегом бросилась к воде.

Плетнев догнал ее, когда она уже плыла.

— А потом? Что случилось потом? — спросил он, не скрывая своего любопытства.

— Потом нас мама в саду застала. Вдвоем. Понимаешь, она, как и ты, не могла понять, что нас может что-то связывать. Вышло некрасиво, бестактно. Так все и закончилось. Теперь я считаю — это сама судьба вмешалась.

Лиза нырнула и поплыла под водой, быстро удаляясь от берега.

Плетнев лег на спину, отдался на волю течения. Не надо ни о чем думать, ни о чем… Лиза удивительная, Лиза загадочная, Лиза… Еще Лиза непредсказуемая… А здесь хорошо. Хотя с ней, наверное, везде хорошо…

Поблизости рокотала моторка. Тихо, умиротворенно. Как стрекочущий в траве большой кузнечик.

Рокот становился все громче. Плетнев приподнял над водой голову и увидел появившуюся из-за поворота моторку с высоко задранным носом. Она быстро приближалась к тому месту, где над гладью воды мелькали Лизины руки.

«Не видит, что ли, идиот!..»

Он хотел предупредить Лизу, но от резкого движения очутился под водой. Вынырнув, увидел, что моторка была уже там, где только что плыла Лиза.

Он снова нырнул, ожесточенно сверля головой мутно-желтую воду. Скорей, скорей! Вынырнул почти на самой стремнине, поискал глазами Лизу. Ее нигде не было.

— Лиза!!! — истошно крикнул он.

Голова Лизы показалась в нескольких метрах ниже по течению. Он рванулся туда.

— Как ты?

Она хватала ртом воздух. Плетнев поддерживал ее одной рукой. Потом подставил плечо. Он с трудом приходил в себя.

— Какой-то псих… Умница, что успела нырнуть. Лиза, родная…

Он помог ей выйти на берег, она опустилась на песок у самой воды. Он видел ее широко раскрытые, полные ужаса глаза. Сейчас они были почти черные.

Ему вдруг показались ненастоящими и эта безоблачная лазурь над головой, и слепящая белизна пустынной косы, и красиво змеящиеся ветви молодых стройных верб.

Потом Лизу вырвало. Она корчилась в судорогах, а он стоял рядом, не зная, чем ей помочь.

— Мне так стыдно. Боже, как мне стыдно… — твердила Лиза. — Я… я так и знала!..

— Успокойся. Что ты знала?

— Нет, ничего. Это я так… Мне холодно.

Он закутал ее в свою рубашку, посадил на колени и прижал к себе, как когда-то прижимал Светку, когда ее мучили приступы коклюшного кашля.

Лиза притихла, закрыла глаза.

— Ты не заметила, кто был в моторке? — осторожно спросил он.

— Нет. Она прямо на меня неслась. Знаешь, у нее на носу вмятина. Возле дна. И все дно в зеленой ряске. Оно было прямо над моей головой.

Она вся напряглась.

— Успокойся, родная. Удивительно, но я тоже не разглядел, кто там был. Заметил только, что она как будто летела над водой. Значит, она очень легкая была. Может, в ней какой-нибудь мальчишка сидел? Лиза, у тебя есть второгодники?

— Конечно, есть. Но дети на такое не способны. Я в этом уверена.

— Разумеется, тебе видней. И все-таки…

— Нет, нет. — Лиза даже слегка отстранилась от него. — Мои дети на такое не способны.

Плетнев вдруг почувствовал к ней беспредельную нежность. Внутри словно забил теплый фонтанчик, который долго и трудно пробивался сквозь толстый пласт всяческих наслоений.

«Но это не любовь, не любовь. Это что-то другое», — думал он, бережно обнимая Лизины худенькие плечи.

Ермаков сообщил, что Михаила видели в Милютинской, в шестидесяти километрах выше по течению реки. Видел зять уборщицы того магазина, где работала Люда.

— Эти сведения пока не удалось проверить, но думаю, можно не волноваться, — гудел в трубке басок Георгия Кузьмича, — он жив.

— Вы сами говорили с тем человеком, который видел его? — поинтересовался Плетнев.

Он слышал, как Георгий Кузьмич давал какие-то указания сотруднику.

— Вы что-то спросили?

Плетнев повторил свой вопрос, и на другом конце провода произошла заминка.

— К сожалению, человек, который его видел, отбыл в Минводы на лечение, — сказал Ермаков после довольно долгой паузы. — Так что пришлось довольствоваться сведениями, что называется, из третьих рук. Такие к делу не подошьешь, но для вас они могут представлять интерес.

— Спасибо, Георгий Кузьмич.

— Да ладно, что там. Заезжайте, если охота появится. Рад вам всегда.

«Надо будет сказать Марьяне, что Михаила в Милютинской видели, — подумал Плетнев, кладя трубку. — Тоже ведь волнуется».

Конечно, не только за этим шел он теперь к Царьковым. Он и так к ним собирался, теперь же у него есть повод.

Марьяна выслушала его рассказ рассеянно. Она выглядела скверно, будто не спала несколько ночей подряд. Щеки опали, подчеркнув широкие скифские скулы, отчего лишь усилилось ее внешнее сходство с Лизой.

— Хорошо, что зашли, Сергей Михайлович. — Она попыталась улыбнуться. — А то Лизка наша захандрила. Все ей что-то чудится. Она у нас фантазерка богатая. Неизвестно в кого. Вы для нее как бальзам.

Лиза открыла глаза и посмотрела на него со смущением.

— Ты рассказала Марьяне про моторку?

— Да. Она сама спросила, почему я такая бледная. А когда я стала рассказывать, что случилось, обозвала меня приблажной. Потом сказала, что бросит все и уедет к чертовой матери отсюда. «А вы с Ларкой по самую крышу мохом зарастете». — Лиза слабо улыбнулась. — Ну да, она считает, на ней весь дом держится. Может, она в чем-то и права.

— Знаешь, Лиза, а ведь мы с тобой настоящие болваны. Особенно я. — Плетнев устроился на прохладном полу возле ее кровати. — Только что с начальником милиции разговаривал — и вот ведь ни словом не обмолвился про этот случай с моторкой. А ведь они могут запросто найти ее по вмятине на боку.

— Ну и что?

— А то, что у каждой моторки обязательно есть хозяин.

— Случается, моторки крадут.

— Постой, постой… Хирург райбольницы, который Ларису Фоминичну оперировал, говорил, что у него на днях моторку украли. Интересно, нашли ее?

— Только в нашей станице их штук десять, не считая моторку Марьяны. В райцентре раза в три больше. К тому же моторку можно не украсть, а воспользоваться ею на какое-то время и поставить на место.

— Занятная теория. Логичная. И с выдумкой. Ты, Лиза, в самом деле богатая фантазерка. Беру в соавторы. — Плетнев ободряюще улыбнулся ей. — И все-таки тебе следует быть осторожной. Вот что сделаем — отныне я твой телохранитель. Договорились? Считай, с этой минуты ты моя госпожа, а я твой…

Лиза рывком вскочила с кровати и очутилась рядом с ним. Ее губы были горячи и нетерпеливы, а кожа пахла сладкой медовой травой…

— Ты не думай. С Сашкой все было совсем не так, не так… Да я бы прикоснуться к тебе не посмела, если бы… Ты понимаешь, ты все понимаешь. Ты — единственный. Мне больше никого не нужно.

— Не разбудил я вас? — Чебаков бочком протиснулся в дверь гостиницы. — Решил взглянуть, как вы тут устроились. Вижу, создаете что-то новое, глобальное. — Он кивнул в сторону чистой стопки бумаги на столе, к которой Плетнев так и не прикоснулся. — И как у нас работается? — поинтересовался Чебаков, присаживаясь на диван.

— Как нигде, Иван Павлович.

Плетнев усмехнулся.

— Вот-вот, я так и думал. Места у нас спокойные, народ вроде бы тоже, хоть и с гонором. Да еще с каким! Женщины в особенности. Вон сейчас Саранцева-младшая мне настоящую театральную сцену закатила. Мы ее, понимаешь, в город на слет передовых доярок посылаем — почти целую неделю роздыха даем, а она руки в боки и ну строчить как из пулемета. Ладно, объяснила бы по-человечески: мол, не до слета теперь, дома нелады — муж ночами где-то шляется, смурной ходит. А то вот выпимши на работу заявился. Понятное дело, завгар его от машины отстранил. А я-то тут при чем? Я что, виноватый, что ее мужик за чужими юбками охотится? Сама бы и привязала его покрепче. Фу, аж пот меня прошиб.

Чебаков снял фуражку и вытер платком лысину.

— Он парень сам по себе неплохой, этот Саранцев, — продолжал Иван Павлович. — Работящий, услужливый. Ну, погулял. Так наказали же! А она свое долдонит: «Ты меры должен принять». Не могут меж собой семейные дрязги уладить, обязательно на всеобщее обозрение выставить нужно. Театр с ними, да и только.

— Я с Сашкой в одном классе учился, — сказал Плетнев. — Мы в детстве частенько его поколачивали. За то, что отец у немцев в полицаях служил. Тогда еще все раны свежими были — дома войну по нескольку раз в день вспоминали.

— Старый Саранцев свой срок сполна отбыл. К счастью, он вроде бы не замарал руки в крови. Хотя все равно такими людьми нормальный человек брезговать должен. С этим ничего не поделаешь. А ваш брат, между прочим, дружит с Александром. Правда, у них тут как-то ссора крупная вышла.

— Когда?

— Нынешней весной. Михаил в последнее время в Дорофеевку зачастил. Ну, не станем толковать про причины, какие у него на то имеются, — не мужское это дело. Словом, зашел он, как водится, к Сашке, разные тары-бары пошли. Не без этого дела, разумеется. — Чебаков щелкнул себя по горлу. — Что-то они там из-за Царьковых сцепились. Вроде бы Сашка сказал, что все они… до мужиков охочие. Стал похваляться, что с Елизаветой Васильевной у него того, шуры-амуры. Еще с тех пор, как он на ее сестре был женат. И Марьяна Фоминична вроде бы тоже насчет этого дела не против. В общем, язык спьяну распустил. Михаил, рассказывают, на Сашку как бешеный кинулся. Хорошо, Валентина успела Сашкино ружье на полати спрятать. Они тут, понимаешь, все при ружьях да при гоноре. Ну, в общем, такая ерундовина. Современного зрителя вряд ли такие страсти могут заинтересовать. Ему что-нибудь этакое подавай — с космосами, со шпионами. А тут тебе страсти под соломенной крышей.

Плетнев почувствовал, как в его груди заныла все та же рана, которая вроде бы в последнее время начала затягиваться. Выходит, за Михаилом слывет слава бузотера и забияки. Если против него все-таки будет возбуждено уголовное дело, все всплывет наружу, как сор в паводок.

— Я, собственно говоря, по делу к вам заскочил, — мямлил Чебаков, комкая в руках фуражку. — Просили меня наши работяги, чтоб я им встречу с вами организовал. По-вашему, это творческим вечером называется. Мне тут один старый механизатор и говорит: «Чего вы от нас такого человека прячете? У него же ужас какая умная голова — и про заграницу знает, и про царей, и про сельское хозяйство. Ты его, говорит, Палыч, в наш клуб зови на собрание, а мы спросим у него, какую пшеницу на будущий год лучше сеять и как с парами быть. Вон в том кино, которое он написал, усатый председатель орден схлопотал. За высокий урожай. Глядишь, Палыч, и тебе повесят на грудь цацку». Вот же народ у нас какой ушлый да дотошный! Уж вы не откажите им, Михалыч.

Чебаков вспотел и полез в карман за платком.

— Спасибо, Иван Павлович. Конечно же, не откажу. Вот только брат найдется.

— Понимаю, понимаю. Мы вас не торопим. Это, так сказать, с прицелом на будущее. Ну, желаю творческого вдохновения.

Чебаков распахнул дверь и столкнулся нос к носу с запыхавшейся Даниловной.

— Ну вот, небось и она по вашу душу прибежала. За советом безотлагательным. Либо куры соседские нашкодили в огороде, либо детвора яблоню обнесла… Ну да, вы ведь по их понятию все знать должны, раз вас по телевизору показывают. Вот ведь чудаки… А дышит-то как — словно на Колодезный бугор подымалась.

Даниловна стояла на пороге, с трудом переводя дух.

— Там… Михаила нашли, — тихо сказала она.

Плетнев почуял неладное.

— Ну, а мы тут как раз про него вспоминали, — обрадовался Чебаков. — Как говорится, легок на помине.

Даниловна всхлипнула и вытерла глаза концом своего платка.

— Саранец его над островом выловил. «Ракета», говорит, прошла, а я вижу, что-то черное посередке плывет. Коряга не коряга… Ближе подъехал — Михаил! Я, говорит, сразу его признал, хоть и распух он, как колода. Крючком зацепил, каким переметы вытягивают, и на берег приволок. Эх, Мишка, Мишка, что же ты, дурак, наделал…

На берегу уже собралась вся станица от мала до велика. Люди молча расступились, пропуская к воде Плетнева с Чебаковым. Саранцев курил, восседая на носу своей моторки, которая покачивалась на волнах от только что прошедшей самоходной баржи. В такт ей мерно покачивался большой темный предмет. Поблескивали на солнце металлические пуговицы кителя.

Ермаков пропустил Плетнева вперед, тихонько прикрыл дверь кабинета. Здесь было душно. Из открытого окна тянуло речным илом и бензиновой гарью — во дворе двое милиционеров возились с мотоциклом, прокручивая мотор на самых высоких оборотах.

— Вот, значит, как оно все обернулось, — сказал Георгий Кузьмич, шумно усаживаясь за свой стол. — Так, так… Саранцева мы допросили самым подробным образом. Он переметы возле острова проверял. Говорит, на работу не вышел из-за ссоры с завгаром, который отстранил его от машины. Все по той же причине пьянства. — Ермаков курил «беломорину», стряхивая пепел в помятую консервную банку на подоконнике. — Саранцев показал, что после того, как прошла десятичасовая «ракета», увидел на стремнине странный темный предмет. Говорит, с ходу признал вашего брата. По кителю, который сам дал ему нынешней весной.

— Вот и концы в воду, — неожиданно для себя заключил Плетнев.

Ермаков укоризненно посмотрел на него из-под низко нависших бровей.

— Ну зачем же так, Сергей Михайлович?

— Я вас цитирую.

— А-а, вы про наш первый разговор!.. — Георгий Кузьмич отвернулся к окну, стряхнул пепел мимо пепельницы. — Понимаете, тут вот какое дело… Словом, вчера нашего товарища из уголовно-следственного отдела наконец-то допустили к пострадавшей Царьковой. Так вот, она самым категоричным образом заявила, что ни в коем случае не хочет, чтобы мы возбуждали уголовное дело. Того же мнения ее дочка и младшая сестра. На мой взгляд, их поведение довольно странное, а там кто их поймет.

— Думаете, дело в том, что они подозревают Михаила?

— Понятия не имею. Царьковы есть Царьковы. Ну а мотивы преступления довольно ясны: Лариса Фоминична в свое время стала преградой на пути его брака с Марьяной Фоминичной, уговорила ее избавиться от ребенка.

— Вы и об этом знаете?

— Да, я и об этом знаю. Что поделать? До нас тоже слухи доходят. Уши не заткнешь. Но в данном случае мы их проверили.

— То есть?

— Мы допросили Фролову, дочку Марьяны Фоминичны. Она все подтвердила. Конечно, не Бог весть как все это убедительно и вообще, что называется, поросло мхом за давностью лет, однако же других мотивов я в настоящее время не имею.

— То есть, если я вас правильно понял, вы хотите, как вы выразились, за неимением других мотивов списать это преступление на моего брата. Благо, что мертвые молчат.

Ермаков развел руками.

— Поставьте себя на мое место. Областное начальство ни за что не позволит нам оставить это дело открытым — с меня шкуру живьем сдерут. А тут… Разумеется, наш разговор преждевременен, пока не известна причина гибели вашего брата. Если она окажется насильственной, тогда все завертится с новой силой.

Плетнев встал, ощущая в ногах странную слабость. Ему казалось, они стали хрупкими и вот-вот сломаются, сделай он хоть один шаг.

— Поверьте, я не собираюсь так просто взять и списать это преступление на вашего брата. Совесть не позволяет это сделать. А тут еще эти следы под окнами пострадавшей. Много следов. Вы не помните случайно, какая обувь была на вашем брате в тот день?

— На нем были кирзовые сапоги, довольно новые. Я обратил внимание, когда он сидел у меня в номере. Брат носил обувь сорок четвертого размера.

— Ясно, ясно. Черт побери, хитрит эта баба. Ой вижу — хитрит, а на чистую воду вывести не могу.

— Вы о ком?

— Да о фельдшерице. Она божится, что не договаривалась в ту ночь с Михаилом ни о какой встрече. Саранцев же сказал, что Михаил наведывался в Дорофеевку только из-за Марьяны Фоминичны.

— Я тоже так думаю. Кстати, он был у Царьковых за десять минут до выстрела. Лиза… Елизавета Васильевна мне рассказала. Приходил за двустволкой, а ее на месте не оказалось.

— Так-так… — Ермаков встал из-за стола, подошел к окну. — Либо следы хотел замести, либо…

— Стал невольным свидетелем преступления.

Ермаков смотрел во двор, откуда раздавался захлебывающийся рев мотоцикла.

— Словом, поживем — увидим. Главное — докопаться до правды, какой бы она ни оказалась. Верно?

— А моторка главврача нашлась? — спросил Плетнев уже возле двери.

— Пока нет. Обычная кража. В нашем районе за лето бесследно исчезает десятка два, а то и больше лодок. Перекрасят, перегонят вверх или вниз по реке и, как вы выражаетесь, концы в воду. — Ермаков невесело улыбнулся. — А вас это дело с какого боку заинтересовало?

— Вчера на Царькову-младшую чуть моторка не наехала. Средь бела дня.

Он вкратце рассказал Ермакову о случившемся.

Георгий Кузьмич сделал пометку у себя в блокноте.

— Сергей Михайлович, не хочу, чтобы у вас создалось неблагоприятное впечатление о нашей работе. Ведь мы всего-навсего районная милиция. Стараемся в меру своих возможностей, да только они у нас, как я вам уже говорил, весьма ограниченные. Ну, до завтра. Женя подбросит вас домой.

Он широко распахнул перед Плетневым дверь.

Плетнев попросил шофера высадить его возле почты и спустился проулком к дому Царьковых. За день он несколько раз вспоминал о Лизе, но как-то вскользь и неопределенно. Он мог представить ее загорелое лицо с крупным, слегка вздернутым носом, высокий гладкий лоб, тонкие губы… А вот его выражение ему представить не удавалось.

Лиза вышла ему навстречу из сада, хотя он даже не успел ее позвать. Она куталась в большую клетчатую шаль, такую, какая была у его матери, хотя клонящееся к закату солнце еще не растеряло свое щедрое тепло. Плетнев кивнул ей и, не дожидаясь приглашения, сел на скамейку под вишней.

— Где Марьяна? — спросил он, сам не зная почему.

— Понятия не имею. Когда я вернулась, ее дома не было.

— Ты у Ларисы Фоминичны была?

— Я с утра к ней поехала. На молоковозе. Еще до того, как… — Она поежилась и еще плотней закуталась в шаль. — Мне про Михаила в райцентре сказали. Вся больница о нем горюет. Он был добрый, хоть и слабохарактерный.

Плетнев рассеянно кивнул головой.

— Ларисе Фоминичне получше?

— Она ужасно разнервничалась, когда про Михаила узнала. Ей даже укол сердечный сделали.

Они вошли в дом. Лиза включила в зале свет, приблизив и без того быстро надвигающиеся сумерки, села с ним рядом.

Плетнев вспомнил, что после смерти матери долгое время сторонился людей, даже закрывался от жены и дочери и сидел, не зажигая света, за своим столом. Теперь же он знал наверняка — не вынести ему гостиничного одиночества, наполненного душной тьмой и равнодушным стрекотом невидимых цикад. Неужели, неужели его наивного, прямодушного брата уже нет на свете?! Лиза не докучала ему своими утешениями. С ней, с Лизой, ему не нужно притворяться, подыскивая приличествующие моменту слова. Нет, в гостиницу он ни за что не пойдет — лучше просидит всю ночь под этим зеленым абажуром, пусть молча, даже не глядя на Лизу. Только чтоб она была рядом…

— Оставайся у нас, — просто предложила она. — Я постелю тебе на веранде. А хочешь, можем вообще не ложиться.

— Спасибо… спасибо, Лиза. Но что про тебя в станице подумают? Ведь ты же учительница.

— Пусть что хотят думают. Это мама молвы боится. У нее даже присказка есть: «От людей неудобно». Она всю жизнь ею руководствуется.

— Так уж и всю жизнь! А ты откуда на свет взялась?

Она задумалась на секунду.

— Знаешь, я и по сей день удивляюсь, как моя мама влюбиться смогла. Слишком уж… без огня в крови, что ли. Понимаешь, о чем я?

— Понимаю. В кого же тогда ты?

— В бабушку. Бабушка много чего в жизни испытала, перечувствовала. Она если любила кого, то до самозабвения. А еще она не делила людей раз и навсегда на плохих и хороших. Ведь если таким образом людей делить, жить неинтересно станет. Как ты думаешь?

— Может, ты и права. Но мне всегда казалось, что и Лариса Фоминична старается в плохом человеке что-нибудь хорошее отыскать.

— Все дело в том, что маме всегда стоило больших усилий в никудышнем, с ее точки зрения, человеке увидеть хорошие качества. И прощает она тяжело, одним разумом. А бабушка без натуги это делала. С радостью. И зла никогда в душе не носила.

— Это замечательный дар, Лиза. Редкостный дар.

Свет погас мгновением раньше, чем над их головами раздались раскаты грома. В наступившей темноте, вздрагивающей частыми вспышками молний, Плетнев отыскал Лизину руку, крепко, до хруста, сжал в своей. Сегодня он потерял брата. Хотя нет, не сегодня, — он потерял Михаила давно, много лет назад, но лишь сейчас ощутил эту потерю. И тут в его жизнь вдруг вошла Лиза… Лиза, Лиза, что будет с тобой, со мной, с нами обоими завтра? через неделю? через год?..

— Мне сейчас так хорошо… Я ничего с собой поделать не могу. Пусть завтра меня предадут, убьют, плюнут мне в лицо, но сегодня я буду с тобой. Слышишь — с тобой… — громко шептала Лиза.

Плетнев проснулся от какого-то шороха. Прислушался. По дому вроде кто-то ходил. Лиза лежала рядом, но не касалась его. В окно светила большая круглая луна.

Дождь уже перестал, лишь с куста сирени под окном тяжело падали на землю крупные капли.

Плетнев приподнял от подушки голову. Шаги были легкие и осторожные.

Он наклонился над Лизой, поцеловал ее в щеку, потом в ямочку на подбородке. Она даже не шевельнулась. «Спит, — решил он. — Пускай спит».

Как вдруг увидел, что Лиза смотрит на него широко раскрытыми, таинственно поблескивающими в свете луны глазами.

— Лиза, любимая…

Она быстро прижала ладонь к его губам.

Шаги доносились с другой половины дома, где были комнаты Ларисы Фоминичны и Марьяны.

— Она вернулась, — прошептал Плетнев. — Мне, думаю, следует незаметно уйти.

— Нет, останься, — едва слышно попросила Лиза.

Что-то громко стукнуло, шаги замолкли, потом послышались снова. Скрипнула входная дверь. Радостно взвизгнул Волчок.

И снова их обступила тишина.

— Она ушла, — выдохнула Лиза.

— Она может вернуться.

— Не вернется.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

На берегу зафыркала моторка, ее назойливый рокот долго сверлил наполненный лунным светом воздух, жалобно всхлипывая на высоких оборотах.

«Отважная женщина, эта Марьяна, — подумал Плетнев, представив одинокую моторку, бороздящую гладь реки. — Не каждый мужчина способен на такое. Вот в ней есть тот огонь, о котором говорила Лиза. Интересно, зачем она приезжала? И почему не осталась?..»

— Мне жаль ее, — сказала Лиза. — Ничего в жизни не проходит бесследно.

— Ты про что?

— Про все на свете. Трава и та зря не растет.

— Зря можно целую жизнь прожить.

— Не думаю, что Михаил ее зря прожил, — угадала направление его мыслей Лиза. — Нет, тот, кто не приемлет зла, не бесследен на земле. Михаил в каждом умел видеть только доброе.

— Возле тебя так ясно на душе. Мне кажется, я другим человеком становлюсь.

— Можешь оставаться таким, каким был. Все равно я буду тебя любить…

Утром Плетнев позвонил Ермакову, и тот сообщил о результатах вскрытия.

— «Сухое утопление, вызванное остановкой дыхания на почве сердечной недостаточности», — монотонно читал Ермаков. — Сухое утопление — это медицинский термин, означающий, что в легких пострадавшего воды не обнаружено, — пояснил он. — Следовательно, смерть наступила мгновенно, как только пострадавший упал в воду. Может, даже раньше. «В крови, — продолжал читать Ермаков, — обнаружено большое количество алкоголя, что свидетельствует…» Ну, и так далее. Ага, вот: «Никаких следов насилия на теле не обнаружено, за исключением неглубокой царапины длиной в четыре с половиной сантиметра на правой голени чуть ниже колена». Кстати, пострадавший был босиком, но это еще ничего не значит. Сапоги, если он был в сапогах, могли остаться на дне. Мужайтесь, Сергей Михайлыч. А насчет всяких формальностей мы тут вам подсобим. Вы, кажется, хотите, чтобы брата похоронили на Дорофеевском кладбище. Мне сказала об этом ваша односельчанка, фельдшерица Фролова. Кстати, она нас очень выручила — сама вызвалась сопровождать… тело в город, на вскрытии присутствовала. Ну, жму вашу руку, дорогой Сергей Михалыч. Мы все тут глубоко и искренне вам сочувствуем…

Плетнев ходил из комнаты в комнату, выходил в сени и, постояв на крыльце, в который раз мерил тяжелыми шагами крашеные половицы дома Царьковых. Лиза намеренно, видимо, дала ему побыть одному — поднялась еще до того, как он проснулся, и ушла во двор. Он видел в окно, как она кормила Волчка, собирала с земли нападавшие за ночь груши, которые отдала соседской девчушке, подвязала оборвавшиеся чубуки винограда. Он еще не рассказал Лизе о разговоре с Ермаковым. Хотя что тут рассказывать? Михаил сам виноват в своей нелепой смерти.

Теперь, когда брата нет в живых, никакие кровные узы с этими местами его не связывают. И он больше никогда сюда не приедет.

Ну а Лиза? А как же Лиза?..

Где-то мяукала кошка. Кажется, в комнате Ларисы Фоминичны. Да, это точно ее комната. Раньше, он помнит, здесь спали Лиза с Людой. Он заходил по пути в школу за Людой, а Лиза, в ту пору еще совсем маленькая, стояла на пороге в одной рубашечке и с завистью на них смотрела.

Дверь открылась с трудом. То ли просела от сырости, то ли что-то мешало. Плетнев наклонился, пошарил по полу рукой.

Железяка какая-то… Он подошел к окну и с изумлением разглядел на ладони пулю.

Плетнев вертел в руках маленький кусочек свинца, не зная, что сделать с ним дальше. Быть может, как раз он и будет той основной уликой, которая навсегда закрепит за братом это ужасное определение — «преступник». Или же… Впрочем, оружие, из которого произведен выстрел, тоже пока не найдено. Так что у него есть все основания не сообщать о своей находке ни Лизе, ни тем более Ермакову. Пусть все останется как есть.

Плетнев положил пулю в карман рубашки и застегнул пуговицу.

Лиза мыла порожек, заляпанный уже подсохшей рыжей грязью.

— Наследили мы тут. Откуда-то красная глина. У нас во дворе ее сроду не было, — сказала она.

— Это от резиновых сапог, — машинально заметил Плетнев. И тут же спохватился: — Постой, постой… Но ведь я в туфлях, ты в босоножках. Разве что… Я имею в виду Марьяну.

— Марьяну? — недоуменно переспросила Лиза, выкручивая мокрую тряпку.

— Ты разве забыла? Она же здесь ночью была… Но ведь Ермаков сказал, что Марьяна ездила в город, присутствовала на вскрытии. Значит, вряд ли это была Марьяна. Кто же, Лиза?

Лиза молча терла тряпкой мокрый порожек.

— Не знаю, — сказала она, не поднимая головы. — Может, и не Марьяна.

— Странно. Очень странно.

Лиза быстро посмотрела на него и снова опустила глаза.

— Я вспомнил, как ты нас с Людой в школу провожала. Стояла на пороге комнаты в ночной рубашонке. Помню еще, волосы у тебя были длинные и густые.

Лиза распрямилась, с благодарностью посмотрела на Плетнева.

— Неужели ты это помнишь?

— Вы с Людой спали тогда в той комнате, где…

Он осекся, вспомнив про пулю в кармане.

— Где теперь мама живет, — подхватила Лиза. — Это моя бывшая комната. В угловую я перебралась за две недели до бабушкиной смерти. Чтобы поближе к ней быть.

— Так, значит, стреляли в тебя! — неожиданно для самого себя заключил Плетнев.

— Нет!

— Ты тоже подумала об этом. Не отпирайся, Лиза. — Он достал из кармана пулю и протянул ей на вытянутой ладони. — Я только что нашел. Под дверью.

Она равнодушно повертела пулю и вернула ему.

— Если б она угодила в меня, в моей жизни не произошло бы никаких перемен.

До Плетнева не сразу дошел смысл ее слов — слишком ошеломило его только что сделанное открытие.

— Кто мог стрелять в тебя, Лиза? Может, Саранцев? Ты же когда-то отвергла его любовь и…

— Я ничего не отвергала.

— Постой, постой… — Плетнев боялся потерять нить, потянувшуюся из запутанного клубка последних дней. — И ночью приходил он, а вовсе не Марьяна. Саранцев болтается ночами под яром — сам позавчера встретил его там. Он и наследил своими сапожищами. Он думал, ты дома одна. Лиза, а если бы ты и на самом деле была одна? Только странно: почему Волчок не лаял?

— Волчок знает его — он от его Сильвы. Саранцев принес его нам, когда Дружок под машину попал.

— Так, может, это его Сильва и напала на тебя возле старого коровника?

Лиза не спеша вылила грязную воду на клумбу с вербеной.

— Честно говоря, я не разглядела. Сильва тоже лохматая и очень злая. Но зачем Саранцеву меня преследовать?

— Ты сама сказала, ничего бесследно не проходит. Помнишь?

— Я не его имела в виду.

— Разве это не ко всем относится? А тот ужасный случай с моторкой? Кстати, Сашка уже несколько дней без дела болтается. На острове часто бывает.

— Знаю.

— Лиза, нужно высказать наши предположения Ермакову. Ты поедешь со мной в райцентр. Сейчас. Не будем откладывать.

Она провела рукой по своим торчащим ежиком волосам, огляделась по сторонам, словно ища, к кому бы обратиться за советом.

— Давай все-таки отложим… Хотя бы до понедельника. Похороним спокойно Михаила, а там видно будет.

Марьяна появилась, уже когда гроб опустили в могилу. Она была закутана по самые глаза черным в мелкий горошек шелковым платком и показалась Плетневу совсем старухой.

— Когда медпункт откроется? — поинтересовалась у нее Саранчиха уже на выходе из кладбища. — Последнее время у тебя то обход, то ты за медикаментами поехала, а то и просто — навесишь замок и черт его знает где плутаешь. Мой дед вчера цельный день животом маялся — считай, дежурил в отхожем месте, а станичная медицина вместо того, чтоб честных людей лечить…

— Я же теперь на два дома разрываюсь, — оправдывалась Марьяна, утирая концами своего платка покрывшийся испариной нос. — Людочка захворала, в жару вся, да и здесь…

— Здесь Лизавета без тебя управится, — перебила ее Саранчиха. — Без тебя ей еще спокойней. А Людка твоя небось опять растрату сделала. Вот откуда и болезнь пошла.

Поминки собрали у Царьковых — похороны Михаила совпали с девятым днем поминовения Нимфодоры Феодосьевны. Лизе помогала управляться Даниловна, продукты и выпивку Плетнев привез из райцентра.

Плетневу было не по себе. На него смотрели, от него ждали каких-то слов, а он молчал, изводя одну за другой сигареты.

«Они скоро разойдутся, и мы с Лизой снова останемся вдвоем, — думал Плетнев. — Скорей бы, скорей нам с Лизой остаться вдвоем».

— Что-то зачастили в вашей станице покойнички.

Шурка Фролов, разув на порожке обляпанные грязью тяжелые кирзовые сапоги, уверенно вошел в залу, взял чей-то стакан с вином и выпил его до дна, уставившись в одну точку в углу комнаты.

— И ты что-то к нам зачастил. То, бывало, годами носу не казал, а нынче протоптал себе дорожку к чужому порожку, — лихо отбрила Фролова Саранчиха. — Зачем Михаила напоил? Когда он у тебя в последний раз был, напился так, что на ногах не стоял. Ты его возле речки бросил, а сам переметы поехал проверять. Борисовна говорит, Михаил мешком лежал возле самого яра.

— Да брешет она, твоя Борисовна. — Фролов потянулся к бутылке с вином, но Сашка Саранцев убрал ее из-под самого его носа. — Лучше бы за своим дедом глядела, чтоб ширинку по утрам застегивал. Михаил один стаканчик выпил и в дорогу засобирался. Я с перемета по-темному приехал. Его не было уже. Я весла в сарайчик кинул и на дежурство заступил.

Плетнев насторожился: речь шла о том самом дне, когда пропал Михаил.

— А Борисовна сказала, у тебя ночью свет в хате горел. Уже после того, как кино по телевизору закончилось. И вроде кто-то приходил — Дозор сильно гавкал.

— Слушай больше эту старую сплетницу! — разозлился Фролов.

— Твое дело по ночам нефтебазу стеречь, а ты черт знает где болтаешься, — вмешался в разговор Сашка Саранцев. — Я, между прочим, видел, как ты в тот вечер с перемета шел. Без рыбы.

— Его в тот день катер порвал, чтоб его черти…

Плетнев обратил внимание, что Лиза не спускает глаз с Сашки Саранцева. Небось и для нее новость, что он ту злополучную ночь в райцентре провел.

Зазвонил телефон.

— Новости у меня для вас, — услышал Плетнев в трубке возбужденный голос Ермакова. — Понимаете, наши пострелята повадились с яра нырять возле нефтебазы. И внучек мой, Колька, с ними. Он у них вроде командира по всяким шкодным делам. Сколько им, стервятам, наказывал — там и железо, и коряги на дне, так они еще приладились с масками дно обследовать. Вот и выудили двустволку. Незаряженная. Двенадцатого калибра. Я подумал, так просто двустволка на дне не окажется.

— Я сейчас к вам приеду, — решительно сказал Плетнев.

— Можно и до завтра отложить. До завтра ничего не изменится. Тем более у вас поминки.

— Буду минут через тридцать.

— Ну, добре, Сергей Михайлович. Я возле школы живу. Вам любой пацан мой дом покажет.

«Может, у меня в кармане окончательный приговор брату, — думал Плетнев, разворачиваясь с трудом в узком, заросшем лебедой проулке. — Вдруг окажется, что ружье принадлежало ему. Наверное, это не так уж и сложно установить. А вдруг и пуля, найденная в комнате у Ларисы Фоминичны, вылетела из него?.. Чего проще: совершил преступление, ужаснулся содеянному, попытался залить раскаяние вином. Пьяный же с любого яра свалиться может…»

Плетнев обернулся и увидел, что на крыльце появилась Марьяна. За ней вышел Шурка Фролов, обул не спеша кирзовые сапоги. Плетневу показалось, что где-то он уже видел эти или такие же сапоги с разрезами по бокам, чтоб не жали икры.

— Эге-ге, нас не забудьте! — крикнул Шурка, сбегая с крыльца. — Нам тоже домой пора. Помянули доброго человека и, как говорится, пора и честь знать.

Марьяна молча села рядом с Плетневым, даже не глянув в его сторону.

«Надо бы Лизе сказать, зачем в райцентр еду, — подумал Плетнев. — А то волноваться будет. И хорошо бы побыстрее обернуться — она одна дома осталась… Э, да ладно, потом скажу. Только бы дотемна вернуться. Марьяна куда-то собралась на ночь глядя. Саранцев под яром бродить будет… Похоже, я ревную Лизу к Саранцеву — вот уж не ожидал от себя! Потому и подозреваю Сашку во всех смертных грехах. Но почему она все время за него заступается?»

— Саранец снова с Зинкой снюхался, — вдруг заговорил Фролов. — Иначе чего бы ему до крестной чуть ли не каждый день мотаться? Надо бы Валентине за одно место его привязать.

— У Сашки тоже есть ружье? — спросил Плетнев у Марьяны.

За нее ответил Фролов:

— А как же — они тут все при огнестрельном оружии. Прямо как на заставе. А Сашка осенью на кабана ходил. Старый Саранец сам из свинца пули катает — об чугунную сковородку. Говорит, лучше покупных срабатывают. Вот ушлый какой, полицай…

Марьяна повернулась к Плетневу вполоборота, спросила тихо, как бы приличия ради:

— У вас какое-то срочное дело в райцентре?

— Нужно повидать Ермакова. Все в связи с тем же делом.

— Но ведь оно, насколько мне известно, закрыто, — как-то уж слишком равнодушно сказала Марьяна. — Я поняла так из разговора со следователем. Пусть мертвые спокойно лежат в могиле.

— Ну да, а на живых пусть наезжают моторками, травят их цепными собаками, вламываются среди ночи в их дома! — с неожиданной горячностью возразил Плетнев. — И делают все это от имени моего безответного брата. Если вам безразлично, какая память останется о Михаиле, то мне… — Он осекся, заметив, как вдруг потускнело лицо Марьяны. — Простите. Вы тут ни при чем. Вам спасибо за хлопоты, за любовь… к Михаилу.

— А Сашка Саранцев позавчерашней ночью опять у Зинки был, — бубнил за их спинами Шурка. — Я встретил его, когда на дежурство шел. На ногах едва стоит, а сам еще грозится. Ну, я его послал к такой-то матери на быстром катере.

«Что-то здесь не сходится, — думал Плетнев об обнаруженном на дне ружье. — Со слов Лизы, Михаил приходил за своей двустволкой за десять минут до выстрела, потом пошел к Саранцевым, где провел ночь. На другой день доехал с Марьяной на моторке до нефтебазы. Даниловна видела, как он в моторку садился. Она бы наверняка сказала, была ли при нем двустволка. Глаз у нее острый, если она что-то рассказывает, то обстоятельно, не упуская ни одной детали. Потом Михаил спал пьяный возле яра, неподалеку от дома Фролова, как тот говорит. Может, там и свалился? Ну да, берег там крутой, высокий. И течение очень сильное. Двустволку нашли возле нефтебазы. Это совсем рядом с домом Фролова».

— Михаил с ружьем был, когда вы его на моторке подвозили? — спросил Плетнев у Марьяны.

Она скользнула по нему растерянным взглядом.

— Он ко мне без двустволки пришел, — отозвался с заднего сиденья Фролов. — Я хорошо это помню.

— Он мог ее в кустах спрятать, на берегу, — тихо сказала Марьяна.

— Значит, при нем была?

— Не помню…

«Странно, что не помнит, — подумал Плетнев. — И пуля почему-то нашлась сразу после того таинственного ночного визита. Хотя, я помню, Георгий Кузьмич и его коллега обследовали комнату самым тщательным образом. Сперва Саранцев выловил возле острова тело Михаила, потом нашлась пуля, а теперь и ружье. Странно…»

— Ну вот, постепенно и складывается узор, — рассуждал Георгий Кузьмич, расхаживая по маленькой веранде своего дома. — Что называется, камешек к камешку. Как в детской мозаике. Ребенок долго возится, пытаясь выложить узор из груды разноцветных треугольничков, а взрослый возьми и вмешайся нетерпеливой рукой… — Ермаков взял со стола лежавшую на клеенке пулю. — Двенадцатый калибр. И двустволка того же калибра. Разумеется, мы пошлем все это хозяйство на экспертизу в город, хотя я почти уверен, что пуля вылетела именно из этого ружья. Так вы говорите, кто-то ходил по дому Царьковых ночью, потом тарахтела моторка, а утром вы заметили на порожке следы резиновых сапог. — Ермаков присел на корточки и старательно ввинтил окурок в кадку с фикусом. — Пока жена не видит. А ему удобрение хорошее. А то чахнет что-то, несмотря на заботы моей благоверной.

— Разумеется, мне неприятно чернить человека, скорее всего безвинного, — собравшись с духом, заговорил Плетнев, — и тем не менее поведение Саранцева вызывает у меня если не подозрение, то, скажем, некоторое удивление.

— Вот как?

— Во-первых, он с самого понедельника запил-загулял. Жена Чебакову жаловалась, что не просыхает. Фролов рассказывал, будто Сашка повадился по ночам к своей бывшей зазнобе Зинке Комаровой. А днем на острове пропадает — завгар его от машины отстранил, в механики разжаловал, а он взял и уволился. И моторка у него есть, и от его резиновых сапог следы точно такие, как на порожке были. Я сегодня внимательно их разглядел. Мотивы у него тоже, мне кажется, имеются. Вы, должно быть, знаете, что он был влюблен в Елизавету Васильевну, а она его чувств не разделила.

Теперь все эти доводы, спрессованные в обвинение, показались Плетневу неубедительными и наивными. Он даже пожалел, что поделился ими с Ермаковым.

Георгий Кузьмич коротко кивнул.

— Мы здесь друг про друга много чего знаем. Таковы особенности сельского быта. Но в последнее время, Сергей Михалыч, я все больше и больше убеждаюсь в том, что много и не знаем. Так вы говорите, Саранцев…

— Я могу и ошибаться. Так сказать, еще одну шишку на бедного Макара свалить.

— Ладно. Я сам с этим вашим Макаром побеседую. Завтра утром. В официальной обстановке. Надеюсь, за ночь он никуда не денется. — Георгий Кузьмич улыбнулся, обошел вокруг стола и остановился возле Плетнева. — А вообще-то нужно опросить всех, живущих возле нефтебазы. Самым доскональным образом. Кстати, о докторской моторке. Ведь так и не нашлась, можете себе представить? Чудится мне тут подвох. Что называется, кража с подвохом.

Проезжая мимо больницы, Плетнев подумал, что ему не мешало бы навестить Ларису Фоминичну. Все-таки первая учительница, да и Лиза наверняка обрадуется, когда он расскажет ей, что был у ее матери. К тому же Лариса Фоминична может помочь ему ответить на вопрос: виновен ли Михаил.

Лариса Фоминична сидела на койке возле окна. Кроме нее, в палате лежала старушка со сломанным бедром и девочка лет двенадцати, похожая в своих бинтах на большой белый кокон.

— Вам Лиза привет прислала.

Плетнев пожал сухую прохладную руку Царьковой.

— Спасибо, Сережа. Присаживайтесь. — Она кивнула на табуретку возле окна. — Я вам очень рада.

— Вас вот-вот выпишут. Я вижу, дело на поправку идет, — сказал Плетнев дежурную фразу больничного посетителя.

— А мне и тут неплохо. Соседи спокойные, не тревожат. Я сама встаю, даже по коридору гуляю.

Плетнев опустился на табуретку. Ответ Царьковой его удивил.

— Похоронили Михаила? Нехорошо он умер. Очень нехорошо.

Она смотрела на него все так же прямо и чуть строго, как и тридцать лет назад, и он невольно отвел глаза.

— Думаю, Лариса Фоминична, вы не верите в то, что в вас стрелял мой брат, — сказал Плетнев.

Она поморщилась, точно от боли, положила здоровую руку на забинтованное плечо.

— Мы же решили это дело прекратить. Тем более теперь. Я и следователю так сказала.

— Выходит, вы подозреваете моего брата.

Плетнев облокотился о подоконник, снова ощутив в груди противную сосущую боль. Брат утонул, и теперь ему ничего не угрожает — недосягаем он для земных законов. Но вот памяти о нем — его памяти о нем — угрожает многое. Он должен, должен убедиться в том, что брат невиновен.

— Лариса Фоминична, голубушка, вы наверняка понимаете, что теперь, когда Михаила уже нет в живых, у нас с вами есть моральные обязательства не позволить очернить память об умершем. Не мне вам это говорить.

Царькова снова поморщилась, поправила повязку на плече.

— Помимо этого, Сережа, у нас есть еще и моральные обязательства перед живыми.

— Я полагаю, с тех пор прошло столько лет, что давние раны успели затянуться.

— Вы ошибаетесь, Сережа, если считаете, что время лечит все душевные раны.

— Но я знаю, как Михаил относился к Марьяне. Мне кажется, он сохранил любовь к ней до последнего дня. Наверное, ей тоже небезразлично, какая о нем останется память.

— Марьяну сам черт не поймет.

Плетнев в изумлении смотрел на свою первую учительницу.

— У нее очень непостоянный характер, — пояснила Лариса Фоминична. — Сегодня как кошка ласковая, завтра зверем рычит. Нам с Лизой от нее частенько достается.

— Но ведь она по-настоящему любила Михаила.

— Да, моя младшая сестра женщина любвеобильная, — с явным сарказмом изрекла Лариса Фоминична.

— Что ж, с первым мужем не сложилось — это у многих бывает. А с Михаилом ее насильно разлучили. Вы и моя мать.

— Я никого ни с кем не разлучала.

— Хорошо, оставим этот разговор. Мне Лиза сказала, будто вы с ней совсем недавно комнатами поменялись. Может, эта пуля предназначалась вашей дочери? А уж у Михаила с Лизой никаких счетов быть не могло.

— Лиза сама не знает, что говорит.

Лариса Фоминична опять взялась за плечо. Плетневу показалось, она сделала это не от боли, а чтоб отвлечь внимание от неприятного для нее разговора.

— Она всего только и рассказывала мне, что за две недели до смерти Нимфодоры Феодосьевны вы с ней поменялись комнатами. Остальное — мои предположения, или, если хотите, назовите их домыслами. Когда я увидел вас рядом на похоронах, со спины спутал Лизу с вами. Тот, кто стрелял, тоже вполне мог вас спутать. Тем более что окно загораживает куст сирени. Вполне возможно, что Лизе все еще угрожает…

— Ничего ей не угрожает. — Плетневу показалось, будто в глазах Ларисы Фоминичны мелькнуло беспокойство. — Марьяна с ней будет. Она обещала не бросать Лизу одну.

— Я подвез Марьяну и Фролова до нефтебазы.

— Фролов тоже сегодня был у нас? Он-то что там забыл? — возмущенно воскликнула Лариса Фоминична. — И Марьяна в последнее время вроде бы дружбу с ним завела. Не нравится мне это.

— Он же Людин отец.

— Ну и что из того? Пьяница он и бандит, еще Людку с толку сбивает. По таким, как он, тюрьма плачет.

«Да, Лиза права: Лариса Фоминична на самом деле весьма однобоко относится к людям, — думал Плетнев, выходя из больницы. — Невзлюбила когда-то Фролова и по сей день во всех смертных грехах готова обвинить. Вполне возможно, что и Марьяну в свое время против него настроила. А от разговора о Михаиле так и уклонилась».

Ему снилась мать…

Молодая, простоволосая, она накрывала стол, который стоял возле крыльца, клала на клетчатую скатерть яйца, и они одно за другим скатывались в высокую, по пояс, траву, тут же бесследно в ней исчезая. А мать улыбалась, звала его, Михаила и отца обедать. «Я ни за что не пойду к столу без Лизы, — думал во сне Плетнев. — Вот придет Лиза, и мы с ней рука об руку выйдем к столу. Чего нам стыдиться? Ведь мы с детства друг друга любим. А мать с отцом нас благословят. Лиза, где же ты, Лиза!..»

Он проснулся от внутренней тревоги. Лизы и вправду рядом не оказалось. Несколько секунд лежал неподвижно, прислушиваясь к тишине старого дома, потом натянул джинсы и вышел на крыльцо. Сидевшие за столом под вишней двое как по команде повернули к нему головы.

— Лиза, почему ты бросила меня? Мне было так плохо, — сказал Плетнев, все еще переживая свой сон.

Она встала из-за стола, шагнула ему навстречу.

— Прости. Мы с Сашей тут… объяснились немного. Хотя сейчас для этого, разумеется, не время.

— Почему не время? — подал голос Саранцев. — Самое время ясную погоду навести. Хотя такие, как ты, туман предпочитают. Туман, обман, — так, кажется, поэты пишут? Правда, ты, Михалыч, у нас не поэт. Ты ки-но-дра-ма-тург. Правильно я выговорил? Так мне Лизка объяснила. А Лизка умная, она все знает. Выходит, ты, Михалыч, на драмах человеческих деньги зарабатываешь. Так я это понял? Ну а я тут брата твоего поминаю. Хочешь со мной Михаила помянуть?

Саранцев встал из-за стола, держась за его край, и, пошатнувшись, плюхнулся обратно на лавку.

Лиза прислонилась к стволу вишни. Ее голова оказалась в тени, и Плетнев не видел выражения ее лица.

— Так мы с тобой и не побеседовали начистоту, хотя ты мне две бутылки заграничного пива споил. С кол-ба-сой. Это тебе за твои драмы такой сытной колбасой платят? Я от нее до самого обеда сытый ходил. А в обед взял и напился. Назло вам с Лизкой. А потом Михаила напоил. Чтоб зря языком не трепал. С Михаилом мы в ту ночь хорошо побеседовали, хоть он и крепко сердцем маялся.

— И что же он тебе рассказывал? — спросил Плетнев. — Давай уж выкладывай — сам ясности хотел.

Саранцев вытащил из кармана мятую пачку «Примы», дрожащими руками зажег спичку.

Лиза шевельнулась, и Плетнев на мгновение увидел ее глаза, испуганные и растерянные. Потом на них легли зыбкие тени вишневых листьев.

— Все равно ясности между нами не получится. Да ты и не хочешь ее. — Сашка закурил. — Но скажу, раз требуешь. Я человек простой. Я на свету жить привык. Это Лизка вон голову в тень спрятала. Лизка наша сумерки любит — это ее так мать-учительница воспитала. В сумерках оно все шито-крыто и ничего не видать. Но сейчас оно не получится шито, потому как прохудилось старое корыто. Так что ты, Лизка, не морочь людям голову.

— Не суйся в чужие дела! — с не свойственной ей грубостью сказала Лиза.

— Что верно, то верно. Один тут сунулся, так его с яра ссунули. Царьковы, они такие — свои секреты при себе держат.

— Ты это про Михаила, что ли? — навострил уши Плетнев.

— Пьяный он, вот и несет Бог знает что, — поспешила вмешаться Лиза. — После жалеть будет.

— Это ты уже недозволенный прием применила. За такой прием тебе полагается… Э, да ничего не полагается. — Саранцев махнул рукой, поднялся с трудом со скамейки и сел на землю возле Волчка. — А насчет жалеть, это ты правильно выразилась. Я и по сей день жалею, что попутал голубку с мокрой курицей. Вот и пришел, чтоб ясность навести. А они тут, Волчок, не любят ясности. Эх, Волчок, Волчок, ты один меня понимаешь, только сказать не можешь. Даже хозяйка твоя с ее ясной душой ни черта не понимает. Я-то думал, она все на свете понимает.

— Ладно, не тяни резину — рассказывай, что тебе Михаил в ту ночь говорил. — Плетнев наклонился к Саранцеву. Волчок злобно ощерил клыки.

— Он тебе расскажет — держи ухо востро! — снова вмешалась Лиза. Она говорила непривычно дерзко и была явно чем-то взволнована.

— Когда-то ты мне верила. Пока эта добродетельница не вмешалась, из-за которой нынче закопали Михаила. Ты мне и сейчас веришь, только тебе, как и твоему дружку, проще в тумане блукать.

— Ты будешь на человеческом языке говорить? Или тебе помочь его обрести?! Из-за кого закопали Михаила?

Плетнев собрался было встряхнуть Сашку за грудки, но Волчок кинулся на него с грозным рыком.

— Всему бабье виной. Нашего брата силой не возьмешь, а на соблазн ихний сами на брюхе ползем. Да еще так сладко скулим. Правда, Волчок? Ишь, жирный ты какой. Это от спокойной жизни. А Лизка вон вся как жердина высохла. Оттого, что не как другие живет. По-своему. Свои, видите ли, законы придумала. А оно, как ни живи, все одно перед людьми отвечать придется. По ихним законам.

— Отвечу. Тоже мне испугал!

— Так ты ему и ответь. Вместо меня. Подскажи, на какой стежке-дорожке меньше всего репьев. Не то ведь исцарапается, бедняжка, ежели ты его своей поведешь. Он же не знает…

— Он знает все, что нужно, — сузила глаза Лиза.

Они говорили о нем в третьем лице, и от этого Плетневу стало не по себе. Он понимал, что отношения между Лизой и Саранцевым складывались годами, что они за это время узнали друг о друге то, что он, посторонний, знать не может.

— Ну, как хочешь. А я все-таки свою душу облегчил. Хоть и не совсем, а полегчало на ней. Эх, хозяйка, налей-ка на дорожку стопарик. Стременную… Вот спасибочки. — Он осторожно взял из Лизиных рук стакан с вином. — Он не оценит, как должно, а мне бы его счастья на целую жизнь хватило.

— На целую не хватит, — возразила Лиза. — Жизнь длинная, а счастье — как вспышка молнии.

Она снова зашла в тень, и Плетнев не успел разглядеть выражения ее лица.

Пошатываясь, Саранцев поднялся и со всей силы зашвырнул пустым стаканом в забор.

— Вот тебе и вспышка! Нет, уж лучше я золой тлеть буду. Зато целый останусь.

Он направился к калитке, сопровождаемый Волчком. Возле забора нагнулся.

— Слышь, Лизка, стекло собери. Не то кобель лапы порежет, покуда вы будете миловаться на мягкой перине. Осколками разбитого счастья.

— Мне кажется, он что-то знает. Михаил у них последнюю ночь провел. Эй, Сашка, постой!

Плетнев бросился было к калитке, но Лиза схватила его за руку. Крепко. Властно. Приблизила к нему свое лицо, неузнаваемо чужое в неверном лунном свете.

— Ничего он не знает. Хотел внимание к себе привлечь. Пьяные любят, когда им внимание уделяют.

— Нет, Лиза, нет. И ты от меня что-то скрываешь. Зачем? Тайны только от чужих хранят.

— От самых близких тоже.

— В конце концов, мне все это надоело! Этот ваш эзопов язык. — Плетнев резко высвободил руку, взбежал по ступенькам. — Вы сплели вокруг меня хитроумную сеть, убаюкали мои подозрения. Вы даже не позволили мне повидаться с Михаилом перед его смертью. А теперь Саранцев на что-то намекает, оскорбляет меня, просто смеется надо мной. И ты будто заодно с ним. Лиза, ну зачем ты принимаешь этого пьянчугу и…

Он замолчал, услышав тихий Лизин смех. В самом деле смешно. И он смешон в роли оскорбленного супруга… Алена уже давно не провоцировала его на подобные сцены. Алена слишком хорошо знает его.

Лиза очутилась с ним рядом. Лизины руки нежно легли ему на плечи. Лизины глаза излучали страсть. Лизины полураскрытые губы призывно тянулись к нему.

«Мы оба угодили в эту сеть», — подумал Плетнев, почти теряя сознание.

Алена ответила открыткой, в которой просила его не задерживаться «в стране ковыльного детства», потому что и она, и Светка очень по нему скучают. В конце как бы невзначай сообщала, что общество в этом году собралось «сугубо кинопромышленное», и она чувствует себя как на выпускном вечере во ВГИКе.

Плетнев представил себе Алену на фоне серебристо-жемчужной Балтики с ее янтарными закатами. Оживленную, остроумную, изысканно изящную. «У нее дар притягивать к себе людей солидного возраста и положения, — думал Плетнев. — Запросто толкует с теми, к кому иной раз не без внутренней дрожи идешь на прием. У нее врожденное обаяние, которое не раз и не два сослужило мне добрую службу. Хотя дело, может быть, в таких случаях и в моем таланте».

Плетнев представил себе, как рассказывает Алене о покушении на Ларису Фоминичну, о загадочной гибели брата и его многолетней связи с Марьяной и слышит ее безапелляционное: «Прямо в духе Агаты Кристи… Ну, а это уже ближе к позднему Бергману — власть прошлого над человеческими душами. Ничего себе, какие страсти разыгрываются за стенами стародевичьей обители».

Странное дело, он не чувствовал никакой вины перед Аленой. Тот уголок его сердца, в который он впустил Лизу, вряд ли интересует его жену. Так глубоко она не заглядывает.

Он составлял Алене телеграмму, в которой обещал приехать, самое большее, через неделю, когда к нему без стука вошла Даниловна.

— Ну вот, разбилась макитра, и все тесто наружу полезло, — заявила она с порога.

Плетнев недоуменно посмотрел на нее.

— А глотка-то, глотка у нее — настоящее радио. Не слыхал, что ли, ничего?

— Не слыхал. А что случилось?

— Она ж на всю станицу орала, аж у вербняка слышно было. Я уток тем временем по-над берегом звала. Кинулась сломя голову через репьи, чуть в Калмычихину копанку не угодила.

— Что все-таки случилось, Даниловна?

Старуха придвинула к столу табуретку и, присев на краешек, расправила на коленях черную сатиновую юбку.

— Людка Фролова с автолавкой к нам приехала. Выше почты стали. Где раньше баз был. Помнишь?

— Марьяна говорила, Люда болеет.

— Куда там болеть, когда дело денежное. — Даниловна даже рукой махнула. — Вся хворь, какая была, разом вышла. Тут же все через голову друг друга лезут, спешат, а она кому пятак, кому двугривенный не додаст. А кого и вовсе на рублевку целую обсчитает. Как Саранчиху нынче. Отчего и скандал вышел.

— Да, с Саранчихой лучше не связываться. — Плетнев усмехнулся.

— Вот и я так считаю. Саранчиха Людку воровкой обозвала. «Ты, — говорит, — всегда на чужое добро рот разевала. А теперь накось выкуси — бабка все Лизке отписала. А ты за свою жадность в тюрьму сядешь. Я в свидетели пойду».

— Тоже мне напугала! Людку этим не проймешь, — сказал Плетнев.

— Ага. И я так думала. Ну, говорю, держись, Раиса, счас она тебя отбреет. А она, гляжу, на землю спрыгнула и за Саранчихой вдогонку. «Я, — говорит, — тетка Рая, нечаянно тебя обсчитала, по привычке. Ты уж на меня не серчай. Хочешь, я тебе в следующий раз байки на халат привезу? Красными розами по черному полю?» А Саранчиха ее и не слушает. «Михаил все про вас с Шуркой рассказал. А вы напоили его да с яру спихнули. Чтоб жилось вам спокойней». Людка за ней до самой калитки бежала. Федор из хаты вышел, Райку дурой обозвал. Она еще от сарайчика что-то крикнула. Что-то про ружье вроде бы, да Федор над ней кулак занес. Людке что-то тихо сказал. Никто не расслышал что. Она хвост поджала и к автолавке пошла. Больше никого не обсчитала, Максимовне даже себе в убыток сдачу дала, но та ей вернула.

— Она сказала: «Михаил все про вас с Шуркой рассказал». Что же он мог про них рассказать?

Даниловна пожала плечами.

— Небось про жульничества ихние. Шурка с керосином шельмует. У него всегда в сарайчике бензин имеется. Небось не покупной. Ну а Людкино шельмовство известное — в промтоварном как-никак торгует.

— Откуда Михаил мог про все это знать? Он же в охотничьем хозяйстве жил?

— Знал, выходит. Теперь поди докажи, ежели они его на самом деле с яру спихнули.

— Людка в хороших отношениях с отцом?

— Поди разбери. Последний ее мужик поил Шурку, чтоб мотоциклет бесплатно бензином заливать. Потом у них драка вышла. Не знаю, правда, из-за чего. Шурка зятя по башке веслом огрел. Людка отцову сторону взяла. Витька тоже грозился их на чистую воду вывести. Как же — вывел! Она у него еще мотоциклетку отсудила. Я, говорит, на свои денежки в рассрочку брала. И весь промтоварный подтвердил. А что, она баба лихая — получше мужика управляет. Бывало, Витьку пьяного по всей станице ищет. В люльку закинет и домой везет. По дороге еще по шее врежет. Людка на казенной квартире живет. Возле аптеки. А Шурка, когда трезвый, тихий такой. Да только он редко бывает трезвым.

Плетнев нашел Федора Саранцева за сарайчиком. Он чинил прогнившее днище лодки, старательно прилаживая свежеобструганную планку между старых досок.

Старый Саранец слыл мастером на все руки и за работу брал по-божески. Мог и деревянный баркас соорудить, и, если надо, металлический сварить.

— Я пришел у вас про одно дело узнать, — сказал Плетнев, едва поздоровавшись с Саранцевым. — Мой брат в ночь перед своей смертью у вас ночевал. Думаю, он рассказал вам про то, что у Царьковых видел. В ночь выстрела. Точнее, кого он там видел. Мне говорили, он много чего вам порассказал.

— Вот у того, кто вам это сказал, и спрашивайте. — Федор вдруг сердито швырнул стамеску и молоток в траву возле сарайчика. — Хотя бы у той же Раисы — она уже всю станицу оповестила, а сама в ту ночь в старой хате дрыхла. Как радио испорченное — только бы громче всех орать.

— Так… Вы с Сашкой, значит, в новой хате спали. Михаил к вам среди ночи пожаловал? Неспроста это. Явно неспроста.

— Они с моим Сашкой друзьями закадычными были, хоть Сашка, считай, на десять годов от него моложе.

— Мне кажется, ваш Сашка много знает, но разыгрывает из себя простачка. Вы, дядя Федя, тоже.

— Мало ли что меж людьми случается. Бывает, и счеты сводят семейные. Чужим людям про это знать ни к чему. Вот Раиса, та любит языком ляскать.

— А вы, я вижу, помалкивать предпочитаете. И в углу отсиживаться. Смолоду привыкли по углам прятаться.

Саранцев сплюнул в сердцах, выругался себе под нос.

— За то, что смолоду было, я сполна ответил. Перед нашим законом. И срок свой честно отбыл.

— Перед совестью своей тоже ответили?

Плетнев понимал, что нет у него никакого права разговаривать с Саранцевым подобным образом, но его все больше раздражала уклончивость, с какой Лиза и оба Саранцевых отвечали на его расспросы, касающиеся Михаила.

— Ответил. Перед собой-то я ответил. Хотя и не тот ответ получил, на какой рассчитывал. Так вот жизнь взял и сгубил. Э, да что теперь… Ты-то про те года что можешь знать?

— Ладно, Федор Игнатьевич, простите, что сорвалось. Я не затем к вам пришел, чтоб прошлым вас попрекать.

— Ничего, я привычный. Каждый мне им в глаза тычет. Да что с людей взять — они ничего толком не знают. А вот что она меня прошлым попрекнула — этого я уже не стерпел.

— Люда, что ли?

Саранцев махнул рукой.

— Что Люда? С Люды взятки гладки. Дура она набитая, и за душой, кроме личной выгоды, ничего нету. Да Люда и не знает ничего. А вот Лариса знает, почему я в станице остался. Знать-то знает, а все равно взяла и бросила мне этот упрек. Через столько лет бросила…

Саранцев присел на корточки, повернул к Плетневу свое коричнево-красное от загара скуластое лицо.

— Она учительницей была, Лариса-то Царькова, а немцы учителей в концлагеря отправляли, а то и жгли на глазах у всего народа. Бензином обольют и… Я ей с самого начала говорил: уходи, пока дорога есть. Ей и председатель сельсовета то же самое говорил, и из райкома был звонок. В каждой станице непременно досужий язык сыщется. Сболтнет либо по злобе, либо по глупости, и останется от человека кочерыжка страшная. Лариса все упрямилась: мать жалко оставлять, да и сестра еще девчонка совсем. Царьковы, они все упрямые. Я еще попа старого помню, отца Ларисиного. В тридцать втором тиф в станице людей через одного косил. Сосед к соседу во двор зайти боялся, здоровались за версту друг от дружки. А Фома Куприянович в каждую хату смело заходил, живым добрые слова говорил, мертвым глаза закрывал. Как сейчас вижу: по улице шагает, патлы седые до самых плеч, ряса на ветру волнами ходит, а ноги босые. Хороший был человек Фома Куприянович Царьков. Говорили ему добрые люди: мертвых-то хоть в лоб не целуй — заразу получишь. А он все отшучивался. «Меня, — говорит, — ни одна зараза не возьмет. Зубы сломает. Я ее молитвой, молитвой по башке. Вместо палки». Сам в два дня сгорел. От тифа никакая молитва не помогает. Вот и Лариса упрямством вся в отца вышла. Ну, значит, осталась она, а тут немец станицу занял, стал свои порядки наводить. Помню, людей возле почты собрали и через переводчика сказали, чтобы все партийные и учителя добровольно в немецкий штаб явились. Тогда вроде бы их семьям помилование будет. Не то всех в Германию угонят. Сроку до вечера дали. Народ по домам разошелся, а я все под яром болтался возле дома Царьковых. Когда смеркаться стало, вижу, Лариса от калитки с узелком бредет. С лица белее снега, а взгляд как у отца…

Саранцев умолк, уставился в землю возле себя.

«Так вот, значит, откуда эта цепочка тянется, — думал Плетнев. — Оказывается, и старый Саранцев одно из ее звеньев. Может, даже и не второстепенное, хотя и привык в тени держаться, голову в плечи убирать. Если только не придумывает все в оправдание своего темного прошлого».

— Я ей дорогу заступил, стал за плечи трясти, — продолжал свой рассказ Саранцев. — У нее голова из стороны в сторону мотается, губы чуть ли не до крови закусила и молчит. «Одумайся!» — кричу ей. А она вроде глухой. Тогда я ее по щеке ударил и дурой приблажной назвал. Сказал, что, ежели не повернет домой, я к оберсту пожалую и сам на фашистскую службу напрошусь. Она и бровью не повела. Я вперед ее до штаба добежал. Спасибо, оберст ихний на месте был. И переводчик при нем. Покуда она добрела, мне уже и повязку выдали — очень уж им помощник был ко времени. Я ее на руку нацепил, грудь колесом выгнул и говорю на Ларису: «А это сестра моя сводная. Ее прошу при мне оставить и при матери больной. А уж за порядок в станице я вам головой отвечу». Вот так и записался я в полицаи. Силой меня туда никто не гнал. — Саранцев криво усмехнулся. — Ну а дальше чего рассказывать? Дальше дело ясное. Станичники косились на меня, но языком трепать боялись — все ж таки я над ними начальством был. Лариса сперва меня за три улицы обходила, а когда я бабку Нимфодору от виселицы спас — она партизанам хлеб пекла, — ласковей стала, хотя на людях этого не показывала. Да мне на людях и не нужно было. Что было потом — пускай другие расскажут. Про то, как она меня нынешней весной точно ножиком полоснула. Предатель ты, говорит, а тебе еще наше государство пенсию платит… Любит она других поучать да осуждать. Вот и ее кто-то…

— Федор, к тебе пришли! — услыхал Плетнев голос Раисы. — Проходите, он возле сарайчика с нашим писателем лясы точает.

Саранцев явно обрадовался посетителю, какому-то незнакомому Плетневу старику, который принес в промасленном мешке лодочный мотор. Засуетился, забыл про Плетнева, и тот понял, что время откровенности истекло. Честно говоря, он не до конца поверил в то, что рассказал Саранцев.

«Недоговаривает он что-то, темнит. А знает много», — думал Плетнев, возвращаясь в гостиницу.

— Тебе из милиции звонют, Михалыч! — крикнула с гостиничного крыльца Даниловна. — Вижу я, ты проулком подымаешься, и говорю ему: «Обожди, мил человек».

— Сергей Михайлович, я за вами «газик» послал, — услышал Плетнев в трубке бодрый голос Ермакова. — А то ведь ваш «жигуль» к нашим дорогам непривычный, тем более что от Заплавы страшенная туча кочегарит. Видите?

— Стряслось что-нибудь, Георгий Кузьмич?

— Да кое-кого тряхнет, это уж точно, — пообещал Ермаков. — В общем, Женя будет у вас минут через двадцать. Жду.

«Кого-то Ермаков нанюхал, — подумал Плетнев, медленно кладя трубку. — Ну и слава Богу. Станет все на свои места, и я смогу наконец уехать со спокойной душой».

Он вспомнил про недописанную телеграмму, оставленную на столе, но вместо того, чтоб закончить ее, скомкал листок и выкинул в окно. Сначала надо побывать у Ермакова.

У Терновой балки они нагнали Лизу.

— Куда же ты на дождик глядючи собралась? — удивился Женя, захлопывая за Лизой дверцу допотопного «газика». — Так в реку и смоет. Как щепочку. Гляди, как пообложило со всех сторон.

— Не смоет. За вербу уцеплюсь, — в тон ему ответила Лиза. — Не смыло же до сих пор. Правда, Сергей Михалыч?

— Правда. — Плетнев машинально кивнул. — Только ты все равно зря одна в путь отправилась.

— Мне нужно с матерью поговорить. И с Марьяной.

— Так срочно?

— Да. Я тебе вечером все объясню.

— Назад вместе поедем — я за тобой в больницу заеду.

— Ладно.

Дождь припустил уже при въезде в райцентр. Тяжелые тугие капли барабанили по брезентовой крыше «газика», плющились на ветровом стекле, растекаясь кривыми звездами.

— Дожди этим летом необычные, — констатировал Женя, вглядываясь в дорогу через ветровое стекло, по которому беспомощно скребли погнутые «дворники».

— Это лето вообще необычное, — задумчиво отозвалась с заднего сиденья Лиза.

— Моторочку мы нашли, — сообщил Ермаков, довольно потирая руки, едва Плетнев переступил порог его кабинета. — А в ней кое-что еще, по поводу чего я и стронул вас с места. Вот чуток прояснится, и мы с вами выедем, так сказать, на место происшествия.

— Все-таки что в ней, Георгий Кузьмич?

— Секрет. Потерпите немного.

— Я вижу, дело сдвинулось с мертвой точки.

— Как вам сказать… Поживем — увидим. Я, между прочим, успел с утра в охотничье хозяйство смотаться. Двустволка та вашему брату принадлежала. Это и старший егерь подтвердил, и сторож Волкогонов, у которого Михаил комнату снимал. И пуля вроде бы из той же пачки — мы с Семенычем у него на подоконнике початую нашли. Пули, что из одной пачки, обычно литьем схожи. Ну, если вы не охотник, вам не понять. Разумеется, весь этот товар мы пошлем на экспертизу. Но я думаю, это уже дело десятое. Да вы не огорчайтесь — это очень хорошо, что и двустволка и пуля его оказались. Оно и без того путаное дело. Хотя, если я все себе правильно представляю, — проще пареной репы.

Моторка стояла напротив нефтебазы. Возле нее дежурил милиционер и ватага пацанов.

— А доктор наш в городе, на совещании, — сообщил Ермаков, вылезая из «газика». — Мы с ним утром пари заключили на эту моторку. Он мне говорит: «Даю тебе, Кузьмич, три дня сроку, по истечении которых ставишь мне ведро тех самых раков, которые мою моторку стащили, и полдюжины пива в придачу. Как возмещение за материальный, а более всего моральный урон. Я, — говорит, — на совещании как раз три дня пробуду, так что встречай раками и пивом». Придется на привозных перейти, с городского базара. Эх, люблю я городских раков!