Посмотри на меня

Сестры

Ника сидела на пляже, откинувшись на руки и запрокинув голову. Ветер забросил на ее лицо легкую прядь волос, и сквозь эту золотистую вуаль девушка смотрела на солнце. Оно светило ярко и радостно, не было поблизости ни одной тревожной тучки, и в груди у Ники вдруг родилось ликование. Его теплая волна смыла грусть и озабоченность. Появилась уверенность, что все будет хорошо. Прочь, печаль!

Девушка смахнула с лица волосы и, не забыв грациозно изогнуться, с улыбкой взглянула прямо в объектив фотоаппарата. Кешка точно поймал момент, когда луч солнца высветил прозрачную глубину ее глаз, и нажал на кнопку, удачно объединив эту живую синеву с холодной синевой весеннего неба.

— Снято!

Ника вскочила, как распрямившаяся пружина, и вся потянулась к солнцу. Она не позировала. На мгновение позабыв об огорчениях и проблемах последнего месяца, отрешившись от холодных порывов весеннего ветра и пылких взглядов фотографа, она вдруг ощутила себя диковинным растением. От зарывшихся в песок ступней к рыжеватой копне волос поднимались живительные соки земли. Скромный купальник, синий, в золотистых песчинках, не мог скрыть знойного цветения девичьего тела. Гладкие стройные ноги, изящно изогнутые бедра, тонкая талия, нежные бутоны груди, горячие от солнечных поцелуев губы… Ника чувствовала, как жажда жизни и любви переполняет ее. Почти бессознательно она погладила свое тело. Потом, очнувшись, потянулась, закинула руки за голову и резко бросила их вниз, скидывая весеннее наваждение. Живо обернулась к фотографу, улыбнулась.

— Снято!.. Снято!.. Снято!.. — Каждое движение Ники — радостное, чувственное, озорное — было зафиксировано рукой профессионала.

— Ну все! Достаточно!

Ника вдруг остро ощутила холод майского дня и, обняв себя за плечи, побежала к машине. Иннокентий основательно и неторопливо упаковывал фотоаппарат. Ника, пробегая, чмокнула его в щеку, взлохматила короткие волосы и забралась в теплое нутро серебристого «рено».

Уфф! Хорошо-то как! Она закуталась в пушистый мех предусмотрительно захваченной из дома песцовой шубки и подобрала под себя озябшие ноги с прилипшими колючими песчинками. В машине было тепло и уютно. Тихо играла музыка. Через окно она видела, как по пустынному пляжу неторопливо направляется к машине Иннокентий — сын известного в городе коммерсанта, Никин однокашник, хронически и безнадежно влюбленный в нее с первого курса.

Ника, не в силах вынести теперь даже секундного сквознячка, нырнула с макушкой в душистую темноту просторной шубки и оттуда слушала, как хлопнула дверца, как Иннокентий завозился, чем-то постукивая и шурша, и высунула из воротника свой слегка вздернутый носик только тогда, когда тонкий аромат надушенного меха спасовал перед запахом горячего кофе.

Иннокентий молча протягивал ей розовую керамическую чашку с кофе и такую же тарелку, полную бутербродов с немыслимо пахнущими мясными деликатесами и свежей зеленью.

Ника приникла к чашке. Согрев руки и губы, насладившись ароматом, сделала глоток и ощутила блаженство. Кофе был именно такой, какой она любила, — в меру крепкий, в меру горячий, чуть подслащенный. Потом она вонзила некрупные белоснежные зубки в сочную мякоть ветчины и ела, ела, пока на розовой тарелке не остались только крошки. Иннокентию Ника не предлагала — знала, что при ней он терял аппетит.

Сытая и согревшаяся, Ника откинулась на мягкую спинку сиденья и закурила любимую сигарету «Давидофф» — тонкую, легкую и душистую. Спасибо Давидоффу, спасибо всем, кто делает жизнь приятной и комфортной. Спасибо, Кешка… Из-под опущенных от наплывающей сонливости век с темными от природы ресницами Ника разглядывала приятеля.

Иннокентий был скульптурно красив. Но его красота Нику не волновала. Ей всегда казалось, что он слишком безупречен: безупречно сдержан, безупречно выбрит, одет, причесан, умыт… Ника же реагировала на безупречность однозначно — скукота!

Сейчас Иннокентий курил, глядя в окно. Он забыл стряхнуть пепел, и серый столбик обвалился, осыпав нарядную обивку сиденья. Светлые чуть вьющиеся волосы так и остались взлохмаченными. Лоб юноши прорезала вертикальная морщинка. Губы были крепко сжаты. Чтобы удержать вопрос?

Ника понимала, что его озадачивает и тревожит ее загадочное поведение. Понимала и то, что злоупотребляет его терпением, соблазняя и отталкивая. Она подумала, что в конце концов должна вознаградить его за преданность. На прощание… Эта мысль неожиданно взволновала ее, и она взглянула на знакомое лицо с новым чувством.

Да, безусловно красив. Густые пшеничного цвета брови, оливково-зеленые глаза в тени пушистых, как у девушки, ресниц. Немного хищный нос, изогнутые, как лук, припухшие губы, твердый выпуклый подбородок. И любит, очень любит ее, Нику. Был бы ей отличным мужем. Но у нее другие планы. И все-таки…

Ника с безотчетной нежностью протянула руку и разгладила пальцами морщинку у Кешки на лбу, спутанные брови. Он порывисто обернулся, схватил ее руку и прижался к ладони горячими губами. Нику неожиданно пронзило острое желание. «Что ж, — подумала она, — расплачиваться будет не столь неприятно». Обругала себя за цинизм и, совладав с чувствами, осторожно отняла руку. Шепнула:

— Потом, ладно? Закончим дело. Сейчас — домой!

Дома Ника приняла душ и переоделась. В строгой белой блузке и черной юбке, с тщательно приглаженными и сколотыми на затылке волосами, она теперь лишь отдаленно походила на источавшую чувственность «дикую орхидею» пустынного пляжа. Наряд и стиль были заимствованы у сестры — Виктории, Вики, Тошки…

Иннокентий, уже распаковавший фотоаппарат, лишь хмыкнул, увидев Нику в новом обличье, за годы знакомства с ней он привык к неожиданностям.

Ника толкнула тяжелую дверь в кабинет отца. Большая квадратная комната с лепниной на потолке была заставлена стеллажами и шкафами с книгами. И шкафы, и массивный письменный стол, и обтянутые мягкой кожей кресла были сделаны на заказ еще ее прадедом.

Ника потянула толстый витой шнур с кистью на конце, и тяжелые портьеры плавно разъехались, впуская солнечный свет. В кабинете была идеальная чистота. Сестра Вика начинала день с уборки этой любимой с детства комнаты.

— Сначала сними меня на фоне стеллажа, — скомандовала Ника и встала перед полками с толстыми томами книг по океанологии и привезенными родителями из многочисленных экспедиций дарами моря: диковинными раковинами, засушенными морскими звездами, сувенирами экзотических стран.

— Снято!

…Ника в кресле с книгой. Ника что-то пишет за столом со старинным письменным прибором в виде мраморной лошади. Ника задумчиво смотрит в окно, придерживая тонкой рукой складки портьеры…

— Снято!.. Снято!.. Снято!..

Хотя живая, легкая и озорная Ника «в семье своей родной казалась девочкой чужой», как она любила говорить, поколения ученых предков оказали влияние и на нее. Училась она отлично, причем без всякого труда, играючи. Так же играючи выучила несколько языков. И еще была у нее страсть все классифицировать. Иннокентий в ее шутливой классификации сильного пола относился к «шкафам». «Шкаф» — атлетически сложенный мужчина, основательный, молчаливый и надежный. Она звала приятеля «шкафчиком» за его относительно невысокий — всего на полголовы выше Ники — рост.

Сейчас она была на каблуках, поэтому глаза — синие Никины и зеленые Кешкины — оказались почти на одном уровне.

— Может, все-таки скажешь, что ты задумала?

— Скажу. Попозже. Кеш, иди, пожалуйста, у меня еще куча дел. И спасибо тебе за все.

— А кроме спасибо?

Ника положила руки на широкие плечи друга и легко коснулась губами его губ. Миг — и ее хрупкое тело уже плотно прижато к горячему напряженному телу мужчины. Сильные руки сжали ее бедра, и Ника опять почувствовала, как острое желание пронзило ее от горла до паха. Странное новое ощущение… Разве страсть заразна, как грипп?

— Потом, Кешка, все потом. Фотографии завтра принеси.

Ника захлопнула массивную дверь и прислонилась к ней спиной, усилием воли пытаясь погасить непрошеное томление. «Девушка вошла в возраст? — усмехнулась она в свой адрес. — Ладно. Все! Что у нас на повестке дня? Прежде всего — антикварный магазин».

— Никитка, ты дома?

Тишина. Посреди прихожей валяются домашние тапочки сестры. Ну конечно, была и ушла. Убежала по каким-то своим таинственным делам. Викторию охватило чувство одиночества. Раньше всегда кто-нибудь был дома. Хотя бы домработница Ариша. Сейчас Ариша уехала в деревню к сестре. Им с Никиткой и себя-то толком не прокормить.

Виктория наклонилась, подняла Никины тапочки и аккуратно поставила их на полку. Достала свои, переоделась и, мельком взглянув в зеркало, побрела к себе в комнату.

Убранство Викиной комнаты было изящным, функциональным и безликим. Ни одного цветного пятна, ни одной лишней вещи — ничего, что могло бы отвлечь и развлечь. На окне — белые шелковые шторы. Рядом — небольшой белый письменный стол. Книжные полки, старинный светлого дерева шифоньер, в нише которого — несколько икон, подаренных любимице Викушке богомольной Аришей. На нешироком диване и стульях — накидки бежевого цвета. Над диваном — небольшое зеркало и несколько графических листов в простых багетных рамках: городские пейзажи в коричнево-кремовых тонах. Идеальный порядок.

Виктория остановилась на пороге и оглядела все это со странным чувством отчуждения. Входить не хотелось. Какая скучная комната! Потом, преодолев себя, торопливо прошла к столу, поставила на место сумку с книгами и конспектами, сменила синее строгое платье на такой же синий халат — пристрастие к синему цвету было единственным, что объединяло вкусы сестер, и, подумав, пошла в комнату Ники.

Слово «интерьер» здесь теряло свое значение. В комнате, раза в два больше Викиной, царил радостный беспорядок. Пол покрывал яркий ковер. Разнокалиберные кресла, журнальные столики, диваны с многочисленными подушками, бар, шкафы с книгами, посудой, безделушками стихийно, как бы сами по себе, а в действительности не без участия многочисленных гостей создавали несколько «функциональных уголков». Стены были увешаны картинами, в основном авангардистского направления, подаренными Нике авторами — веселыми молодыми художниками.

Она прошла к креслу, в котором обычно сидела, бывая у сестры. Оно так и называлось: Викино кресло. В глубине притулился большой облезший медвежонок Михаляга, друг Викиного детства. В интерьер ее комнаты он не вписывался и потому поселился здесь. Виктория забралась с ногами в кресло, обняла Михалягу и пригорюнилась.

Очень хотелось есть, но Вика точно знала, что и холодильник, и морозильник в просторной, обустроенной по последнему слову техники и дизайна кухне, а также хлебница и ящик для овощей сияют (или зияют?) чистотой и пустотой. Она сама вчера, чтобы хоть как-нибудь отвлечься, вымыла их с пастой, найденной в Аришиных закромах. Продуктовые запасы, и немалые, они уже подчистили не без помощи многочисленных приятелей сестры. От голода, тоски и одиночества Вика тихо заплакала и так, в слезах, задремала, уткнувшись в живот Михаляги.

В дверь стучали. Вика подскочила, проснувшись, и чуть не упала — отсидела ногу. Прихрамывая, она бросилась в прихожую и торопливо распахнула дверь. В квартиру ворвалась веселая Ника, а вместе с ней — аромат черемухи. Викина тоска мгновенно улетучилась.

— Тошка, помоги!

В руках у Ники топорщились два огромных пакета. Неужели с едой?! И роскошный букет черемухи, осыпающий паркет душистыми снежинками лепестков.

Минут через двадцать сестры сидели за столом. Большой фарфоровый чайник с крепко заваренным чаем, горки бутербродов с сыром и ветчиной, салаты, фрукты и сладости под сенью букета черемухи казались Вике самым восхитительным натюрмортом в мире.

Некоторое время девушки ели молча. Наконец Вика, утолив первый голод, спросила:

— Откуда эта роскошь, Никитка?

— Ммм… Папина лошадь…

— Что-о? Ты продала папину мраморную лошадь? Ты же знаешь, как он ее любит!

— Нас он любит еще больше. Не думаю, чтобы папа хотел нашей голодной смерти. И вообще, Тоша, похоже, нам придется продать весь антиквариат, чтобы осуществить мой Великий Спасательный План.

— План?! Ты что-то придумала?

— Да. Боюсь, тебе это покажется безумной авантюрой, но другого выхода я не вижу.