Прекрасная пленница

ГЛАВА I

Экипаж зарылся в песок и остановился. Широко раскинулась пустыня. Слепила глаза сверкающая белизна песков. Однообразие их лишь местами нарушалось серыми кустиками «циты», травы пустыни, да одинокими тамарисковыми деревьями, старыми и запыленными. Справа вытянулся обнаженный хребет Зибана; резкие очертания гор таяли и расплывались в прозрачном голубоватом воздухе знойного полудня. Слева, на горизонте, в золотой дымке вырисовывался оазис и его финиковые пальмы. За ним – другой, как облако неуловимый. Тишина и зной, зной и тишина.

В экипаже сидели четверо: два француза, один из них – офицер в форме африканского стрелка, затем араб – кучер, по самые глаза закутанный в мягкую кисею, и другой араб – в кокетливом костюме тунисского гранда: широкие белые шаровары, ярко-розовый кушак и синяя с серебряным шитьем куртка. Когда экипаж остановился, он обернулся с козел.

– Господа, придется выйти: песок здесь очень глубок.

– Проклятый позвоночник! – проворчал штатский. – Верхом мы давно были бы у цели.

Это был пожилой человек с лицом обветренным и загорелым, с целой сетью мелких морщинок у глаз. Его спутник, офицер лет около тридцати, был хорошо сложен, подвижен. Голубые, с густыми темными ресницами, беспокойные и смелые глаза сразу располагали в его пользу.

Он помог своему спутнику выйти из экипажа.

– Дальше дорога лучше, – успокаивающе заметил араб, соскакивая с козел.

– Было настоящим безумием пускаться в экипаже по этой верблюжьей тропе, – продолжал ворчать штатский, – клянусь богом, Коломбель, я рискнул бы ехать верхом, знай я, что нас ожидает. Позвоночник мой вряд ли подвергся бы такому сильному испытанию, какому подвергается мое терпенье.

– Си-Измаил каждую неделю проезжает этой дорогой в ландо, – заявил проводник.

– Прекрасно! – с благоговением отозвался кучер. – Все пути легки для марабу, друга Аллаха.

Граф Кассили улыбнулся.

– Ваш друг здесь в почете, как видно. На него смотрят почти как на святого. Я слыхал об этом от своих рабочих.

Коломбель рассмеялся.

– Я не замечал в нем ничего особенного, когда встречался с ним. Он много проигрывал мне в карты.

– Алжир – это цивилизация. Вы не знаете юга, как знаю его я. Вы убедитесь, вероятно, что шейх Силгасский – совсем другой человек, чем тот Си-Измаил, с которым вы играли в баккара в резиденции. Впрочем, вы и в Париже, кажется, встречались с ним?

– Да. Бог весть почему, он был гвоздем одного сезона. Имел большой успех у женщин, начало чему положила его кузина, графиня Хэнней. Она не скрывала, что влюблена в него. Говорят, его матерью была ирландка, дочь пэра; она приехала сюда, оплакивая смерть жениха, встретила в Константине старого шейха и бежала с ним. Любопытное сочетание – арабский шейх и сумасшедшая ирландка! В Алжире Си-Измаил был принят всюду. С арабами, впрочем, он тесных отношений не поддерживал.

– Странно. В Алжире должны ведь были помнить, что он сын бен-Алуи.

– В Алжире помнили, видимо, лишь то, что он богат и умеет веселиться. Он был в дружеских отношениях с мужем моей сестры, Жаком де Россиньоль. Тот, как вы знаете, нумизмат, а Си-Измаил обладает одной из лучших в мире коллекций финикийских и греческих монет. Я был как-то у него вместе с сестрой и ее мужем. Нас принимала единственная представительница женской половины его дома, девочка лет двенадцати. Судя по цвету ее кожи, по краскам вообще, я сказал бы, что в жилах ее течет черкесская кровь. Обещала вырасти красавицей. Одетая в парижское платье, она презабавно разыгрывала роль хозяйки дома и болтала на языке, отдаленно напоминавшем французский. Сестра буквально влюбилась в нее, и мы после того часто видали малютку. Как это ни странно, но Си-Измаил всюду пускал ее в сопровождении гувернантки-француженки, которую приставил к ней. Моя сестра – мы оба – привязались к девочке, хотя по временам она превращалась в настоящего бесенка. У меня и сейчас сохранились на руке следы ее зубов. Алжирские дамы баловали ее, некоторые потому, что были неравнодушны к Си-Измаилу, как из-за его наружности, так и из-за славы сердцееда, которую он приобрел в Париже.

– А девочка? Кто она?

– Не знаю. Разное говорили. Распространеннее всего была версия, будто он подобрал ее в Триполи, в каком-то кафе, и возымел желание дать ей образование… Прихоть, должно быть.

– Где же она теперь? – спросил Кассили, помолчав.

– Кто знает? Я уехал в Париж и оттуда послал ей через мою сестру большую коробку конфет. Сестра ответила, что девочка отправилась куда-то погостить, и Си-Измаил обещал переслать ей конфеты. Но с этого дня сестра никогда больше не видала ее, ничего больше о ней не слыхала, хотя Си-Измаил лишь месяцев шесть спустя покинул Алжир, чтобы переселиться сюда… Я часто задавался вопросом, что сделал с ней Си-Измаил? Он настолько европеизировался, что трудно допустить, чтобы…

– Чего только не приходится допускать здесь!..

– Интересно бы знать…

– Месье, – раздался голос драгомана Тайеба, – дорога уже лучше, не угодно ли вам сесть? Мы скоро будем в Силге.

– Что значит «скоро» в переводе на часы, минуты и секунды?

– Часа через два, сиди!

Было около двух часов, когда запыленный экипаж въехал в священный разиз Силгу, куда лет двести тому назад аскет-магометанин сиди бен-Азус принес из Египта новое учение, новый культ, который приобрел столько же последователей, как учение сиди Окба за несколько веков до того. Недруги называли сиди бен-Азуса еретиком, но он проповедовал мало, а жил в бедности и воздержании, творя дела милосердия и любви, которые заслужили бы одобрения святого Назарянина, чтимого неверными. Сиди бен-Азус беседовал с птицами, с рыбами, с гадами; любил маленьких детей, врачевал больных. И прежде чем отпустить в мир своих учеников, каждого из них наделял какой-нибудь особой способностью.

Силга – в сущности, всего только деревушка, с хижинами, сложенными из необожженных кирпичей и окруженными пальмовыми садами. Своим относительным благосостоянием она обязана тому, что раз в неделю там бывает большой бедуинский базар. Издалека сходятся к этому дню караваны. Тут можно купить самых лучших верблюдов, а иногда и хороших арабских борзых, не говоря уже об ослах, козах, лошадях. Тут же в палатке-кофейне томимых жаждой продавцов и покупателей ждет свежий кофе. Дешевый ситец, шелк, драгоценные украшения, благовония – все продается в этом городке из палаток, каждый товар в определенном месте.

Но в день, когда в Силгу въехали де Коломбель и Кассили, базара не было и улицы пустовали. Оба араба исчезли – занялись лошадьми, а де Коломбель и его друг зашли в туземную кофейню на главной улице.

Оба они устали и наслаждались прохладой и тишиной – земляные стены кофейни защищали от солнца и зноя. В кофейне не было никого, кроме группы арабов, которые, сидя на чистых циновках на возвышении, также сбитом из глины, играли в домино, молчаливые, как призраки. Они мельком, без всякого любопытства взглянули на чужеземцев. Хозяин поспешил подать кофе – де Коломбель и Кассили уселись на край возвышения, – нелепые, неуместные фигуры подле одетых в белое игроков в домино. Стены кофейни неведомый туземный художник, пренебрегая законами Корана, расписал черной и желтой краской, причем изобразил какую-то танцовщицу, солдата, турецкого султана и змею. В открытую дверь свет врывался яркими снопами.

Вдруг свет заслонила фигура остановившегося в дверях и как бы окруженного сияньем, молодого араба в белоснежной гандуре. Один из игроков окликнул его. Он вошел и, вытащив из кармана небольшую флейту, заиграл тягучую минорную мелодию пустыни. Потом, не переставая играть, подошел ближе и остановился перед чужеземцами, внимательно разглядывая их.

Кассили невозмутимо потягивал свой кофе, но де Коломбель почувствовал легкое раздражение.

– Мир вам, – сказал он по-арабски.

Мальчик отвел флейту от губ.

– Вам тоже, – ответил он.

Де Коломбель велел подать третью чашку кофе, и музыкант уселся подле иностранцев, не сводя с них меланхолически-критикующего взгляда.

Потом нагнулся вперед.

– Вы приехали повидать марабу?

Де Коломбель кивнул головой.

– Что это вы играли сейчас? – спросил Кассили. – Я уже слыхал эту мелодию.

– Это песня слез, сиди. Вот послушайте… эти две ноты… они плачут… женщина исчезла, и возлюбленный ищет ее.

Де Коломбель улыбнулся, покручивая усы. Он привык к образным выражениям арабов.

– Песня слез… – повторил он.

– Да, сиди, песня слез.

Разговор был прерван появлением Тайеба. Мальчик допил кофе, плотнее запахнул свой бурнус и, выбежав из кофейни, тотчас исчез из виду.

Французы поднялись и, вслед за Тайебом, вышли на залитую солнцем улицу. Пересекли базарную площадь и вскоре дошли до следующей площади, в одном углу которой стояла мечеть. Несколько верблюдов дремало подле нее; над ними тучами носились мухи. Тайеб направился к низким сводчатым воротам, над которыми поднимались перистые верхушки финиковых пальм. Несколько человек, арабов, сидели или полулежали, опершись о стену, а на циновке, постланной у самого входа, трое или четверо мальчуганов, в одеждах из тонкого белого полотна, вслух читали старинную книгу.

Из-под ворот узкая лестница вела на верхний этаж. Они вошли в скромно обставленную приемную с тремя узкими расписными окнами. В комнате было человек семь-восемь арабов. Двое из них, судя по бронзовому цвету кожи, были из отдаленной части Сахары. В углу комнаты сидел, смеясь и болтая вполголоса, тот самый юноша, которого де Коломбель угощал в кофейне. Де Коломбель заметил, что он держал в руке белую розу, которую часто томным движением подносил к лицу.

В первую минуту им показалось, что Си-Измаила нет в комнате. Но вот навстречу им поднялся высокий человек, перед тем сидевший, скрестивши ноги, на вышитой подушке.

Де Коломбель был поражен – он привык видеть Си-Измаила в европейском платье.

– Вы простите, что я принимаю вас здесь, – сказал Си-Измаил, по-европейски подавая ему руку. – Это час аудиенций, и я не хотел заставлять вас ждать.

Де Коломбель представил Кассили как заведующего рудниками в округе Эль-Кантара.

Кассили с любопытством присматривался к Си-Измаилу. Он слыхал рассказы о том, как умирающий бен-Алуи спешно вызвал сына в глиняную деревушку. Что шептал старый аскет сыну – это осталось для всех тайной, но с этой минуты Си-Измаила не видали больше ни в Алжире, ни в Париже.

В лице Си-Измаила прежде всего привлекали внимание его глаза – чистого и холодного голубого цвета. Казалось, вся магнетическая сила, которая чувствовалась в этом человеке, сосредоточилась в узких зрачках.

Мальчик-флейтист проводил де Коломбеля и Кассили в отведенное им помещение. Хотя Си-Измаил выразил сожаление, что не может предоставить своим гостям европейского комфорта, жаловаться им было не на что. Две смежные комнаты были обставлены удобно, а толстые стены умеряли жару. В узкие, как в приемной, окна доносился снизу гул голосов, жужжание вроде того, какое бывает в классе.

Выглянув в окно, де Коломбель увидал внутренний, с выбеленными известью стенами дворик, под аркадами которого разместились, поджавши ноги, молодые люди, громко и монотонно декламировавшие. Это была «зауйя» – школа, в которой окрестная молодежь за счет Си-Измаила обучалась теологии и философии. Гул голосов приятен был слуху, как жужжание пчел над пряно пахнущими цветами в знойный летний день. Оно клонило ко сну.

За завтраком, превосходно приготовленным и поданным, Си-Измаил расспрашивал о своих парижских и алжирских знакомых; когда он справился о м-м де Россиньоль, де Коломбель поспешил воспользоваться случаем.

– Она провела зиму в Алжире, а сейчас вернулась в Париж. Кстати, она просила меня передать самый нежный привет вашей маленькой питомице Мабруке. Как ей живется?

– Она здорова, благодарю вас.

Си-Измаил взялся за графин и наполнил стакан Кассили.

– Здесь она?

– Она уехала – уехала погостить. Я передам ей привет вашей сестры… Итак, вы говорите, граф, что, по вашим предположениям, в окрестностях Мак-Магона должна быть железная руда?

Де Коломбель не настаивал – слишком круто был переведен разговор.

Он спрашивал себя, что же сталось с свободолюбивым ребенком, который должен был за это время превратиться в женщину, с девочкой, красота которой тогда уже волновала его воображение? Неужели Си-Измаил, под влиянием внезапно проснувшегося фанатизма или унаследованной от предков ревности, заточил эту певчую птичку, как только она расправила крылышки? Мабрука была не только красива, у нее был живой ум, была смелость.

Неужто Си-Измаил пытался превратить ее в одну из тех кукол, которые наполняют дома арабов и единственное назначение которых – рожать своему господину детей? Де Коломбель вспомнил: говорили, будто старый бен-Алуи взял в жены ирландку потому, что хотел иметь сына с высоко развитым интеллектом, но что она никогда не переступала порога его гарема после той ночи, когда он на руках перенес ее через этот порог и обрек на жизнь под покрывалом.

Враждебное чувство к Си-Измаилу шевельнулось в душе де Коломбеля. Нечто в этом роде он испытал мальчуганом, когда на его глазах один крестьянин подрезал крылья и выколол раскаленной иглой глаза жаворонку. Было что-то общее между жаворонком и девочкой Мабрукой.

Он был уверен, что Мабрука не уехала, что она где-то здесь, за обожженными солнцем глиняными стенами этого таинственного дома пустыни. Что за человек Си-Измаил? Что заставило его бросить богатую беспечную жизнь для того, чтобы стать полубогом в глазах суеверных погонщиков верблюдов и жителей далекого оазиса?

После завтрака Си-Измаил повез своих гостей осматривать новый артезианский колодец.

– Какая ирония судьбы, – говорил он дорогой, – французы рыли здесь землю упорно, забрались на огромную глубину и, потеряв надежду найти воду, прекратили работы. А затем явился араб, растративший почти все свое состояние на танцовщиц, купил за несколько сот франков клочок земли с заброшенным колодцем, пробуравил еще фута на три и наткнулся на воду.

ГЛАВА II

Прошло два дня. Си-Измаил покорил сердце Кассили, открыв ему доступ в свою богатую библиотеку, с книгами на арабском и персидском языках. Коломбель был предоставлен самому себе.

На второй день вечером он вышел пройтись на площадь; его нагнал молодой флейтист, который, как успели заметить французы, неотступно находился при их хозяине. Поравнявшись с де Коломбелем и невнятно пробормотав несколько слов, он всунул ему в руку сложенный листок бумаги.

Коломбель развернул его и прочел не совсем правильно написанную по-французски записку:

«Прошу вас, месье, прийти повидаться со мной. Милый месье Помпом, приходите, для меня это вопрос жизни и смерти. Рашид проводит вас к артезианскому колодцу, где я буду ждать вас около 9-и часов. Не надо говорить, что я писала вам, меня убили бы. Приходите, приходите, милый месье Помпом.

Мабрука».

Ему сжало горло. «Помпом» было прозвище, данное ему сестрой, когда они были малышами. Мабруке оно понравилось, и она скоро привыкла называть де Коломбеля этим прозвищем.

Он обернулся к юноше.

– Ты – Рашид?

– Да, сиди.

– Могу я доверять тебе?

Флейтист покраснел.

– Сиди… – начал он.

– Ты один из учеников «зауйи»?

– Да, сиди.

– Как же тебе удается сноситься с одной из жен марабу?

Мальчик выдержал его взгляд, не сморгнув, потом смело рассмеялся.

– Известно ли тебе, что я друг Си-Измаила?

– Любовь сильнее дружбы.

– Я не люблю.

– Зато я люблю, сиди! – воскликнул мальчик звенящим голосом.

Это было так неожиданно. Если Рашид любит Мабруку, почему он устраивает ей свидание с другим мужчиной?

– Ты любишь женщину – из дома марабу?

Мальчик вскинул голову.

– Я люблю марабу, люблю больше самого себя. Я учусь, чтобы служить ему впоследствии. Он мой учитель, мой отец.

– А… Мабрука?

– Женщина! Что такое женщина? Я хотел бы, чтобы она ушла, потому что она всегда подле него. Потому что он советуется с ней, потому что он нежен с ней. Он забывает, что она женщина. Он обращается с ней так, будто она сын его. Он научил ее многому такому, чего женщине вовсе незачем знать.

Де Коломбель не узнавал мальчика. Глаза его горели огнем фанатизма.

– Не сын ли ты Си-Измаила?

– У него нет сына, сиди. Но я мог бы быть его сыном. Никто не умеет так петь, так декламировать, как я. Он выделяет меня, он любит меня… но он учит и эту женщину…

В тоне его была горечь, за которой чувствовалась ребяческая зависть.

Все это выходило за пределы понимания де Коломбеля.

– Прекрасно. Жди меня на площади в половине девятого, ты проводишь меня к колодцу. Женщине передай, если тебе это удастся, что я исполню ее просьбу.

После обеда Кассили с Си-Измаилом занялись изучением редчайшего персидского манускрипта – одного из сокровищ библиотеки. Де Коломбель, сославшись на необходимость заняться делами, прошел к себе, положил в карман револьвер и никем не замеченный вышел из дома. Ночь была безлунная, но звезды светили ярко. Выйдя за ворота, де Коломбель остановился и тяжело перевел дух. Приключение не особенно радовало его: не хотелось быть втянутым в интригу с туземной женщиной, да еще с женщиной, принадлежавшей к семье влиятельного вождя секты, с которым французское правительство хотело поддерживать дружественные отношения. Но, с другой стороны, де Коломбель был по происхождению бретонец, и всякая романтика имела для него неотразимую прелесть. На площади из тени выступил Рашид.

Де Коломбель молча последовал за ним. Было душно. Подавленное настроение все больше овладевало им. Они шли узкой уличкой по направлению к западным воротам. Бедная кофейня, посещаемая лишь неграми да погонщиками верблюдов, бросала одинокое пятно света на мостовую. Там пели носовые крикливые голоса. Рашид остановился, прислушиваясь.

Де Коломбель терпеть не мог туземной музыки: он не улавливал в ней ни ритма, ни гармонии. Странная мелодия, под аккомпанемент глиняного барабана, раздражала его.

– Что это? – нетерпеливо спросил он.

– Сиди, это песня о джиннах – джинны, духи зла, не любят ее. Сочинил ее святой марабу, сын бен-Азуса. Хорошо, что мы слышим ее, это к счастью…

Но в эту минуту в кофейне раздался крик, музыка оборвалась. Рашид бросился в кофейню.

Немного погодя, он вышел очень мрачный, и они снова пустились в путь. Пройдя несколько шагов, Рашид остановился и зашептал.

– Сиди, там в кофейне… барабан упал наземь и треснул. Это плохой знак. Лучше нам повернуть обратно.

Де Коломбель рассмеялся:

– Нет, мы должны идти.

Они вскоре миновали кладбище. Уже слышно было журчание воды в желобе и отводной канаве. А вот и колодец, и в тени вышки две женские фигуры, с ног до головы закутанные в черные покрывала, – видны одни глаза.

Одна из женщин – та, что была потоньше, черная тень с звенящими браслетами, – бросилась де Коломбелю навстречу.

– Помпом! Ты! – воскликнула она. Молодой человек схватил протянутые к нему руки; его сразу поразило, какие они хрупкие и маленькие, чуть побольше детских ручонок. – Ты рад, что видишь меня? – спросила она на ломаном французском языке.

– Конечно, рад. Мы ведь всегда были друзьями! – не задумываясь, ответил он, лаская ее руки.

– Значит, ты поможешь мне, – быстро заговорила она, понижая голос. – Я знала, что поможешь, Помпом, знала!..

– Но что такое? В чем дело? Я не понимаю.

Она отняла у него руки, стиснула их так, что серебряные запястья тяжело ударились одно о другое и зазвенели, как кандалы, и продолжала торопливо:

– Рашид не понимает по-французски, можно говорить смело. Помпом, ты должен забрать меня с собой в Алжир. Вот зачем я позвала тебя. Я не могу оставаться здесь. Я не в силах выносить эту жизнь. Не хочу выносить.

Большие, полные слез, молящие глаза не отрываясь смотрели на него. При совсем еще детских интонациях, голос ее звучал не по возрасту низко, от слез, может быть.

– Но, дитя, чем же я могу помочь? – спросил он, тронутый.

– Увези меня в Алжир! – страстно упрашивала она.

– Послушай, Мабрука. Ведь мне опасно даже встречаться с тобой. И для тебя опасно.

– Ты боишься за самого себя. Ты о себе одном думаешь.

– Об обоих.

– Значит, не любишь! – воскликнула она. – Я этого боялась. А я-то радовалась твоему приезду! Ты был всегда так добр ко мне. Я все еще ношу ту брошку в виде птички, что ты подарил мне. Я так верила в то, что ты освободишь меня. Так надеялась, когда услыхала, что двое Руми прибыли в Силгу. Я и Неджма – она сейчас здесь со мной – смотрели в окно, из которого виден двор. И я увидала тебя, когда ты проходил, услыхала твой голос. Я простояла ради этого два часа. Но что значат два часа, когда день нечем наполнить!

Он инстинктивно притянул ее к себе и обнял за плечи.

Она оттолкнула его.

– Ты молчишь?

– Что мне сказать? Разве Си-Измаил… – Он колебался.

– Уж я просила, просила его. Умоляла дать мне повидать тебя и того, другого, чтобы я могла поговорить, узнать о том, что делается на белом свете. Не захотел. Тогда я пришла в ярость, сказала, что убью себя, а он все-таки отказал, и я схватила нож и вонзила его в вену на руке. Но он только засмеялся, перевязал мне руку, заговорил кровь и ушел. С тех пор я его не видала.

– Бедняжка! – Он попробовал снова приласкать ее, но она ударила его и глубже натянула покрывало на лицо.

– Дикий котенок! – крикнул он, уязвленный.

Она расхохоталась и ответила на своем родном языке:

– Вы уже раз как-то называли меня диким котенком. Помните? Когда я укусила вас в руку. До крови.

Он отвернул рукав и протянул ей руку. Она нагнулась.

– Слишком темно. – Она провела по его руке кончиком нежного, окрашенного охрой пальчика. – Шрама нет. Но мне все-таки жаль, что я сделала вам больно, Помпом… – Нежные слова, томный голос, аромат, исходивший от нее, странно волновали его.

Он попытался взять себя в руки.

– Поговорим серьезно. Вы еще ребенок, Мабрука…

– Ребенок! Вовсе нет. Я взрослая женщина. У Шерифы есть годовалый малютка, а я старше ее. У Галимы, двоюродной сестры марабу, есть молодой муж, который любит ее, как любит небо молодой месяц, и она уже родила ему двоих сыновей, а она на год моложе меня. Все они довольны, потому что не знают другой жизни.

– А вы?

– Могу ли я быть довольна? Разве я похожа на них? Разве я не жила, как живут ваши женщины? Я тоскую. Я – как несорванная роза, которая видит, что лето приходит к концу.

– Но вы ведь замужем, Мабрука?

В голосе ее послышалась обида:

– Разве Измаил годится в возлюбленные? Не могу сказать, как он заставляет меня страдать. Если бы он бил меня, как бьют другие мужья своих жен, я не жаловалась бы: сладко чувствовать на себе силу мужчины. Но я – как человек, который привык к солнцу и которого заточили в темный погреб. Си-Измаил рад бы запретить мне дышать воздухом, потому что воздух свободен. Сколько хитрости надо было употребить, чтобы прийти сюда! Он и на крышу дома совсем почти не пускает меня. Я провожу все дни, ссорясь с женщинами в этом глиняном дворце. Мне не разрешается даже ходить в мечеть или к его сестрам. Было время, он мог бы убить меня, а я целовала бы его руки. Но теперь ничего, кроме горечи, не осталось. Он сулит мне… что? – не знаю, говорит со мной о вещах, до которых мне нет никакого дела…

Она умолкла, и из темноты донеслось к ним звонкое кваканье лягушек в пальмовом саду и отдаленный крик петуха.

Рашид и Неджма – белое и черное привидения – сидели в расстоянии двадцати футов вверх по течению потока.

– Но чем я могу помочь вам, Мабрука? – начинал сдаваться де Коломбель. – Что вы найдете, уйдя отсюда?

– Что я найду здесь? Состарюсь, и только. Стала ли бы я просить вас, если бы был другой исход? – В голосе ее было отчаяние. – Разве у меня есть друзья, которым я могла бы довериться? Только вы и ваша сестра, и полковник, который уехал куда-то далеко, и леди, что жила высоко на холме, а как ее звали – я забыла.

Ему не хотелось даже самому себе признаться в том, как сильно волновала его эта дикая птичка, которая, билась о прутья своей клетки. Вся жизнь ее – для него тайна, такая же непроницаемая, как непроницаемо покрывало, которым она закутана с ног до головы.

– Неудивительно, что я несчастна, – с раздражением говорила она. – Во мне течет кровь женщины, которая не знала покрывала. Многие, даже из неверных, слыхали о моей матери, хотя для них она никогда не плясала. Она была знаменита, моя мать, и побывала во многих городах, во многих местах. Плясала она за очень большие деньги, а от богатых людей полными пригоршнями получала драгоценности. Мне рассказывала Неджма. Она знает меня с того самого времени, как мать отдала меня Измаилу. Вы слыхали, что привезли меня из Триполи. Моя мать плясала там на свадьбе и получила много золота. Был там и Измаил. Когда моя мать услыхала, что он сын бен-Алуи, она подошла к нему и предложила отдать ему, ради отца его, все, чего бы он ни пожелал. Потому что раньше как-то бен-Алуи спас ее, изгнав из нее злых духов. Но это длинная история. Так вот, она опустилась перед Измаилом на колени и поцеловала край его бурнуса. Я тоже была там, но помню только, что было много огней и что я ела много сластей и тоже плясала. А когда мать моя склонилась перед Измаилом, я потихоньку стащила его стакан с дуплистым сиропом. Заметив это, он рассмеялся и сказал, что хочет получить от моей матери – меня. Мать моя опечалилась, потому что я была у нее одна. Но она все же отдала меня; она знала, что надо исполнять желания марабу – это приносит счастье.

Де Коломбель слушал с интересом. До него и раньше доходили рассказы об этих танцовщицах, пляски которых европейцам редко приходится видеть, между тем как туземцы, в периоды празднеств, чтоб заплатить им, целыми деревнями сообща собирают деньги.

– Она зарабатывала много денег, – продолжала Мабрука. – Могла бы зарабатывать и я. Я не в силах жить в трех комнатах. Мне надо дышать полной грудью, двигаться быстро; я видела, как живут другие женщины, Помпом, и хочу жить, как они.

– Я напишу сестре.

– Он не пустил бы ее ко мне, даже если бы она приехала. Он не позволяет мне писать.

Она ближе придвинулась к нему.

– Они возвращаются. Мне надо знать, возьмешь ли ты меня с собой.

– Пора, маленькая луна моя, – сказала Неджма, подходя.

– Возьмете вы меня с собой? – с отчаянием крикнула Мабрука на своем ломаном французском языке и протянула руки к де Коломбелю.

– Невозможно, невозможно, – нелепо повторял он, чувствуя, что одно ее присутствие приводит его в состояние, близкое к безумию.

Рашид переводил глаза с одного на другого, стараясь угадать смысл их речей. Но Мабрука не проронила больше ни слова и вслед за старой Неджмой скрылась в тени пальмовых деревьев, откуда звонко неслось кваканье лягушек. Де Коломбель рванулся было за ней, но Рашид остановил его:

– Они должны вернуться раньше нас и другой дорогой.

ГЛАВА III

За день до отъезда граф Кассили заболел лихорадкой. Де Коломбель прождал его лишний день, в надежде, что ему станет лучше. Но Кассили и к вечеру не в состоянии был подняться. Де Коломбеля же призывали в Батну неотложные дела. Оставив поэтому в распоряжении больного друга экипаж, он воспользовался предложением хозяина, предоставившего ему двух лошадей – одну для него, а другую для проводника Тайеба. На третьей должен был ехать до Эль-Мары мальчик Рашид. В Эль-Маре де Коломбель рассчитывал сесть в дилижанс. На хороших лошадях они могли попасть в Эль-Мару на рассвете следующего дня. Смеркалось уже, когда они собрались. Си-Измаил на этот раз не удерживал француза, но взял с него обещание, что осенью, если ему придется быть в этих краях, де Коломбель проведет в Силге недели две и поохотится на газелей.

Молодой офицер покидал друга не смущаясь – болезнь была несерьезная и хинина имелось вдоволь. Но о Мабруке он вспоминал часто. С той ночи у колодца он не видал ее, но сквозь глиняные стены, разделявшие их, ощущал ее присутствие. В своей арабской, с золочеными полумесяцами кровати он ночи напролет думал о красоте Мабруки, которая угадывалась за густыми складками покрывала, о ее смелой, необузданной натуре, которая заставляла ее рваться на свободу, искать любви. Он вспоминал нежное прикосновение окрашенных охрой пальчиков, тепло, исходившее от гибкой фигурки. Недаром он был сентиментален, как всякий бретонец, и чувственен, как всякий француз, который долгое время прожил на Востоке.

Но Мабрука молчала, и он тщетно ждал от нее какой-нибудь вести, ждал, что она назначит новое свидание. Он повел бы себя тогда иначе. Он взял бы то, что давалось ему в руки, и оставил бы ей воспоминание о сказочно прекрасных минутах страсти. Она грезила бы о них в своем заточении, и это наполняло бы долгие томительные дни ее безрадостной жизни. Вот о чем он думал по ночам.

При дневном свете настроение менялось. Он был осторожен. Хотя каждый раз, как ему случалось проходить по залитому солнцем двору, он воображал, что из-за густой занавески окна за ним следят черные глаза, и от этой мысли его бросало в жар, он все же не решался расспрашивать Рашида, а тем более делать попытки снестись с Мабрукой. Он даже уверял себя, что забудет ее раньше, чем доедет до Батны.

Зной, тишина, прозрачный воздух, солнце, какая-то атмосфера мистицизма – все в этой деревне, затерянной среди песков, способствовало тому, что пустой случай приобретал непомерное значение.

Подошел час отъезда, и де Коломбель, хотя и не без сожаления, похваливал себя за благоразумие. Пасмурный день, в течение которого не переставая завывал сирокко, сменил вечер, темный и ветреный. Ветер принес много саранчи, которая ползала всюду; детишки ловили неуклюжих насекомых, обрывали им крылья и съедали живьем или тащили к матерям, которые пекли саранчу на угольях.

Несколько арабов, низко надвинув на головы капюшоны своих бурнусов, стояли у ворот, когда де Коломбель вышел на площадь; ветер, налетавший порывами с запада, трепал их платье и открывал худые ноги. Рашид был великолепен, но Тайеб смотрел на него с явным неодобрением.

Де Коломбелю подвели серую арабскую кобылу, в которой каждая линия выдавала породистость.

Однако Си-Измаил был, видимо, удивлен.

– А где же Гейза? – спросил он Рашида, державшего лошадей в поводу.

– Гейза вчера прихворнула, сиди, – поспешно отозвался тот.

Си-Измаил нахмурился.

– Я хотел дать вам другую лошадь, – обратился он к де Коломбелю, – мою собственную, она много быстрее и лучше этой.

Выехали. Ночь была душная. Жаркий ветер гнал навстречу тучи песку. Верхушки пальм качались, как пьяные. Де Коломбель молчал. Тайеб хмурился. Молчал и Рашид. Спустя полчаса они миновали Фарфар, еще через полчаса Лишхану – маленькие деревушки с глиняными хижинами, прятавшимися в тени финиковых пальм. Только они выехали из Лишханы, как Рашид остановил своего коня и, соскочив наземь, стал осматривать ему ноги, а затем объявил, что лошадь потеряла подкову и ему необходимо вернуться в Лишхану, чтобы подковать ее.

– Сын совы! За чем смотрел, когда выезжали? – воскликнул Тайеб, давая волю своему гневу, причем досталось всем родственникам флейтиста.

Рашид презрительно пожал плечами и повернулся спиной к разгневанному тунисцу.

– Сиди разрешит мне вернуться в Лишхану? Я не задержусь. Там у меня двоюродный брат кузнец.

Де Коломбелю ничего не оставалось, как согласиться.

Было часов около десяти. Жители Лишханы все почти улеглись, лишь кое-где светился огонь, да изредка попадалась на улице кучка арабов с засаленными картами в руках.

Де Коломбель, в свою очередь, слез с лошади и подвел ее к ручейку, омывавшему оазис. Тайеб ворчал себе в бороду.

Небо было беззвездное. У самого оазиса, как прикорнувшее чудовище, залегла песчаная дюна; ветер срывал с нее песок и бросал его на оазис. На горизонте темнела гряда, очертаниями напоминавшая доисторического гада, огромную ящерицу, большеголовую, как те ящерицы, которых де Коломбель сотни раз видел греющимися на солнце в пустыне.

Де Коломбель ждал, и раздражение, вызванное неожиданной помехой, сменялось ощущением истомы и усталости. Но вот раздался глухой топот, потом ржание, на которое отозвалась его кобыла, и в нескольких шагах от де Коломбеля остановилась лошадь. Силуэты всадника и какого-то узла позади него резко выделились на фоне ночного неба.

– Рашид! – громко крикнул де Коломбель.

Молчание…

Сзади раздался шепот Тайеба:

– Это не Рашид. Их двое и один из них – женщина. Я спрошу, что им нужно.

Один из всадников спустился наземь, и шагнул к ним, держа лошадь в поводу. Де Коломбель взялся за револьвер.

– Мир вам! – крикнул Тайеб.

– И вам также! – каким-то приглушенным голосом ответил незнакомец.

Тайеб круто обернулся к де Коломбелю:

– Аллах! Это всего только мальчик! Шпионит за нами! Ну и дурак народ тут! Тебе что нужно от нас? – громко спросил он по-арабски.

Узел на седле охнул. Мальчик остановился.

– Мне с вами надо говорить, – обратился он к де Коломбелю.

Де Коломбель с ужасом узнал голос Мабруки и поспешил отослать Тайеба.

Когда тот отошел, де Коломбель направился к девушке.

– Вот и я! – сказала она по-французски.

– Как вы осмелились! – Он грубо схватил ее за руку. – Как вы осмелились! Это безумие! Самоубийство! Возвращайтесь сейчас же обратно вместе с Рашидом! Кто эта другая женщина?

– Неджма!

– Великий Боже! – вырвалось у него.

– Помпом, нам нельзя вернуться, нам надо ехать дальше.

– Вашего отсутствия еще не успели заметить, вероятно.

– Но двери заперты уже. – Она содрогнулась, случайно употребив слова, в каких арабы говорят о смерти. – Нам не откроют.

Он молчал.

– Ты должен взять меня с собой, – крикнула она, и в голосе был дикий ужас.

– Куда, ради самого неба?

– К твоей сестре, в Алжир.

– Невозможно. Я еду в Батну, оттуда в Тунис.

– Возьми нас с собой.

– Что я буду делать с двумя женщинами?

– Никто не догадается, что я женщина, я стройна и худощава. Я буду мальчиком Саллахом, отправляющимся в Тунис со своей больной матерью. Я не буду вам в тягость. Я захватила свои драгоценности и деньги.

– Но за нами будет выслана погоня! – вырвалось у него. – Меня обвинят в том, что я увез вас. Боже! Вот так положение!

Она засмеялась:

– О, я не так глупа, как вы думаете! До утра меня не хватятся. А там – два человека покажут, хотя бы и под присягой, что видели, как мы пробирались к палаткам Хаджи Джилани, который уйдет со своим караваном на рассвете. Я не раз грозила, что сделаю это. Рашид удостоверит, что с вами меня не было.

Де Коломбель задумался. Узнав, что опасность не так велика, что истина может и не обнаружиться, он начинал поддаваться обаянию приключения.

– О друг мой, не отталкивайте меня! – быстро зашептала Мабрука, прижимаясь к нему. – Я молода, Помпом, я не хочу умирать, я люблю жизнь, люблю, люблю. Клянусь Аллахом, я не жила до сих пор, а вы хотите выбить чашу у меня из рук, как раз в ту минуту, когда я уже подношу ее к губам.

– Вы вознаградите меня, маленькая луна? – неуверенно ответил он, загораясь от ее ласки.

– Еще бы! – это прозвучало уверенно-радостно.

Он схватил ее в объятия.

– Послушай, Мабрука. А Рашид?

– Его бояться нечего.

– И, если я возьму тебя с собой… – хриплым голосом начал он.

– Я награжу вас, я уже сказала. У меня есть деньги. И я дам вам много, много золота, когда разбогатею, потому что я буду плясать, как моя мать. О Помпом! Хорошо быть богатой. Можно бывать всюду – в Константинополе – и в Каире – и в глубине Аравии. Везде будет греметь слава обо мне. А драгоценностей у меня будет столько, как ни у одной женщины в мире! Вот увидишь. – Глаза так и сияли из-под капюшона тяжелого бурнуса. – Я буду сверкать, как солнце, я буду как райская гурия в светозарных одеждах. Ах! Вот это будет жизнь! Я, как франкская женщина, увижу большие города…

Она умолкла в экстазе и сделала движение, чтобы освободиться из его объятий.

– Пусти… я не люблю, когда меня держат…

Он послушно отпустил ее, утешая себя надеждой на будущее.

Он задавался вопросом – служат ли ее слова выражением глухого, столетиями накапливавшегося протеста, или она – исключение, одинокая душа, в которую природа вложила непреоборимое стремление к свободе? А может быть, в ней говорит наследственность со стороны женщины, которая сама отвергла покрывало?

– Дай посмотреть на тебя, – попросил он вдруг.

– Темно. – Она по привычке натянула капюшон на лицо.

Он зажег спичку. Спичка вспыхнула и погасла. Он не успел разглядеть лица Мабруки, но с радостной уверенностью подумал, что она красива той особенной красотой, которая не поддается определению, а влечет к себе неотразимо; той красотой, что прославила ее мать в стране, где тело ценят больше, чем душу, где нет двух разных слов для «люблю» и «желаю».

– Надо действовать очень осторожно, – заговорил он, взвешивая каждое слово. – Очень осторожно. Надо заставить Тайеба молчать.

– Значит, решено?

– Решено.

В ней была какая-то ребяческая смелость, пленявшая де Коломбеля. Волна страсти захлестнула его, веки дрогнули.

– Решено! – повторил он и, отвернувшись, позвал Тайеба.

– Сиди! – отозвался издалека голос драгомана.

– Си-Измаил прислал этого мальчика и его пожилую больную родственницу, чтобы мы взяли их с собой. Нам надо спешить. Рашида не видно еще?

– Он уже здесь, сиди.

– В таком случае – в путь!

– Так, сиди.

И четыре лошади потонули во мраке ночи.

ГЛАВА IV

В одной из узких улиц тунисской Казбы, лет двадцать тому назад, стоял грязновато-желтый с зелеными ставнями дом, по фасаду которого черными, местами выцветшими от солнца буквами было выведено: «Гостиница «Солнце». Дом заклинился между мальтийской бакалейной лавкой и еврейской мясной и даже в этой улице, где все было ни с чем несообразно, имел вид какой-то деклассированный. Он был много выше соседей, и из окон верхнего этажа, поверх плоских крыш, открывался вид до самого Дарэль-бея, и можно было пересчитать все минареты квартала Медины. А снизу из узкой улички, такой узкой, что солнце проникало туда только в полдень, весь день неслись звонкие крики продавцов и шарканье ног в туфлях.

Над большой мечетью в верхней части города только что взвился флаг – знак, что пробил полдень, – и только что отзвучали голоса муэдзинов, призывавших на третью молитву, как на улице Казбы показался офицер в форме африканского стрелка; он вошел в гостиницу, кивнув мимоходом неопрятной итальянской хозяйке, пожилой, с усиками женщине, чистившей на пороге горох.

– Наверху? – спросил он, не останавливаясь.

Она кивнула головой – двойной подбородок задрожал.

– Они не выходили из дому?

– Старуха выходила вчера, да и молодая тоже – после захода солнца. Месье знает дорогу?

Она снова принялась за свой горох, а де Коломбель поднялся по скрипучей лестнице в верхний этаж. Остановившись у первой двери, он постучал. Раз, другой. Дверь приоткрылась. Выглянуло лицо старухи, желтое, как слоновая кость, и все в морщинах.

– Как дела, Неджма?

– Хорошо, сиди, хорошо.

Она неохотно отступила, и он быстро вошел, отстранив ее.

– Где Мабрука? – Он оглянулся в скудно обставленной комнате.

– Все еще больна, сиди. Маленькая луна болеет в чужой стране.

Де Коломбель остановил ее нетерпеливым движением.

– Довольно. Мне это надоело. Ей, очевидно, лучше, раз она выходила вчера.

– Выходила, сиди? Да она не вставала с постели.

– Она выходила, и даже под вечер, когда прохладно. Незачем лгать мне. Я хочу видеть Мабруку.

Лицо старухи перекосилось от страха. Не обращая на нее внимания, де Коломбель толкнул дверь в соседнюю комнату и вошел. Ставни были притворены, и по голому полу протянулись в разных направлениях светлые горячие полосы.

– Мабрука!

Она вызывающе взглянула на него. Глаза у нее были окаймлены темными кругами, но цвет лица совершенно здоровый. При виде него краска медленно прилила ей к щекам.

– Я не хочу вас видеть.

– А мне надо видеть тебя! – заговорил он на своем родном языке. – Я не знаю минуты покоя с тех пор, как ты убежала от меня в Батне. Думаешь, я выследил тебя здесь так… из любопытства? От скуки?

Она молчала, стояла неподвижно, порывисто дыша, – странная дикая фигурка в желто-пунцовом платье.

– И ты не можешь обойтись без меня, – уже спокойнее и мягче продолжал он. – Тебе невозможно оставаться здесь одной. Что знаешь ты о жизни? Что будешь делать? Какие могут быть у тебя причины отказываться видеть меня? Отказываться от единственного твоего друга? Поди сюда, не будь дурочкой!

Он подошел к ней вплотную и осторожно, опасаясь взрыва, обнял ее.

– Не прогоняй меня, – шептал он ей на ухо по-арабски. – Я не могу отпустить тебя. Ты мне как воздух нужна.

Она слушала, испуганная, упрямо сжав губы и нахмурив брови.

– Я изголодался по тебе, – продолжал он шептать, прибегая к языку арабов.

– Отпусти меня назад, – тихо, с трудом заговорила она, наконец.

– На смерть?

– Не все ли равно? Я умру, если останусь здесь.

– А что же свобода?

– Но я ведь несвободна! – крикнула она с рыданием в голосе. – Ты обманул меня. Я ненавижу тебя.

– Это ты нарушаешь наш уговор.

– Как я могла знать, что у меня украдут драгоценности, – прерывающимся голосом ответила она.

– Разве я требую денег, Мабрука? Я люблю тебя.

– Мы сговорились, что я расплачусь деньгами.

– Я не сговаривался.

– Ненавижу, ненавижу тебя! – страстно выкрикнула она.

– Я предлагал купить тебе новые драгоценности…

– На что они мне? Собака! Собака!

Пот выступил у него на лбу. Он долго смотрел ей в глаза, метавшие молнии, потом вдруг встряхнул головой, коротко рассмеялся – он овладел собой. Опустившись на край широкого дивана, покрытого красным ковром, он попросил пить.

Она отошла в угол и вернулась с полным стаканом какого-то питья. Он залпом выпил его и, вернув Мабруке стакан, притянул ее на диван рядом с собой. Стакан выпал из рук девушки и разлетелся на мельчайшие куски. К величайшему изумлению де Коломбеля, Мабрука на этот раз не сопротивлялась, и он душил ее поцелуями, шепча слова любви.

Наконец она высвободилась. Зрачки, у нее сузились, как у хищного зверя.

– Ты сказал, что подаришь мне драгоценности?

Он снова обнял ее.

– Мабрука, бога ради, мне надо идти.

– Ты сказал… – начала она опять.

– Да, да… – нетерпеливо оборвал ее де Коломбель.

– Сегодня вечером подаришь? – медленно, с удареньем спросила она.

– Сегодня вечером.

– И деньги тоже?

– Принесу и деньги. Но к чему это, сердце мое? Тебе не нужны здесь деньги.

– Так… хочется… в руках подержать… вообразить, что я богата… – Окрашенные охрой до первого сустава пальцы зашевелились, будто перебирая монеты. – Приятно трогать деньги и драгоценности тоже. Я надену их и буду плясать для тебя и думать, что я пляшу перед великим шейхом.

Кровь бросилась ему в лицо.

– Ты получишь их.

– Это правда?

– Правда, Мабрука.

Он двумя руками взял ее за лицо и испытующе заглянул ей в глаза. Лицо было бесстрастно, как высеченное в камне египетское изображение, и таких же совершенных линий.

– Я буду допущен сегодня вечером?

– Ты будешь допущен.

Он поднялся.

– Сердце мое, помни, я друг тебе!

– Я знаю.

Он снова с сомнением заглянул ей в глаза. Она ответила улыбкой, бесконечно печальной улыбкой женщин ее расы.

– Иди пока, Помпом.

Он нагнулся и перецеловал кончики ее пальцев, один за другим. Потом поцеловал ее в губы.

Когда он вышел, она несколько мгновений сидела неподвижно.

Доносившийся с улицы гам заглушал шум его шагов на скрипучей лестнице.

Она не шевелилась. Наконец, нагнувшись, хладнокровно плюнула на то место, где он только что стоял. Плюнула второй, третий раз, а затем, подойдя к дверям, позвала Неджму.

Старуха вошла, боязливо поглядывая на свою госпожу.

– Неджма, я хочу надеть твои серьги.

Старуха с трудом вытащила большие ободки из сморщенных ушных мочек, сильно оттянутых книзу тяжелыми серьгами. Серьги были кабильские, туземной работы: золотые, искусно вычеканенные, украшенные янтарями и кораллами, – предмет гордости Неджмы.

Госпожа ее взяла их, подержала на руке, затем, подойдя к висевшему на стене треснувшему зеркалу, продела их себе в уши.

– Теперь давай браслеты.

Неджме удалось снять лишь полдюжины с запястьев. Остальные были надеты ей на руки, когда руки были тоньше и стройнее, и снять их не было никакой возможности. За запястьями последовала серебряная цепочка с амулетами, – словом, весь скромный запас драгоценностей Неджмы.

Мабрука рассматривала себя в мутное стекло, поворачивая голову из стороны в сторону, как красивый пестрый попугай.

– Мои были красивей…

– Но эти тоже идут тебе, друг мой, – сказала старуха. – Если бы Измаил видел тебя…

Мабрука вдруг опустилась на пол к ее ногам и разразилась рыданиями.

ГЛАВА V

У французов офицеров, стоявших в Тунисе, вошло в обыкновение обедать в небольшом итальянском ресторанчике, помещавшемся в арабском квартале. Повар там был прекрасный, а в знойные дни большое преимущество представляла прохладная каменная веранда, на которой расставлялись столики.

Не успел де Коломбель присесть к одному из таких столиков, как к нему подошел знакомый штатский.

– Вы будете вечером у мадам Тресали? – спросил он.

– Загляну, вероятно, ненадолго.

– Это почему? Мадам Тресали будет разочарована. На последнем приеме вам выказана была особая благосклонность, все обратили на это внимание.

– Все, кроме меня, очевидно.

Собеседник расхохотался. Де Коломбель зевнул, проглядывая меню.

– Сказать правду, Бурдон, дама, на мой вкус, чересчур стара, чересчур прославлена и чересчур набожна.

На этом разговор оборвался.

Час спустя де Коломбель раскланивался перед хозяйкой дома.

Мадам Тресали играла видную роль в политических сферах Туниса. Говорили, что оккупация его французами совершилась мирным путем именно благодаря ее стараниям. Итальянка по происхождению, она действовала в интересах французского правительства и умело пользовалась для этой цели своими многочисленными дружескими и любовными связями, – она была исключительно красива, хотя и перешагнула уже за пятый десяток. Генерал Тресали, обходительный человек и большой любитель карт, занимал при бее высокий пост, но всеми давно было признано, что руководящая роль в их ассоциации принадлежит жене.

– Мне надо поговорить с вами, – шепнула она де Коломбелю, когда он здоровался с ней. – Подойдите ко мне через час.

Де Коломбель раскланялся. Он не любил м-м Тресали, несмотря на ее ум и красоту, не любил за склонность к интригам.

Он прошел в зал, где танцевали, потом – в комнату, где играли в баккара. Шел как автомат. Душой он был далеко от этой толпы. За одним из карточных столов он заметил приятельницу м-м Тресали, красивую молодую сицилийку. Она встретилась с ним глазами, улыбнулась, сбросила свою последнюю карту.

Де Коломбель с оттенком сожаления смотрел ей вслед, когда она с несколько скучающим видом направилась к мужу. Но вдруг при мысли о том, что через час он будет держать в своих объятьях Мабруку, огонь пробежал у него по жилам. Ее своеобразие, примитивность, ее мягкость зажгли его страстью, какую никогда не могла внушить ему ни одна женщина его расы, и страсть разгоралась все сильнее оттого, что Мабрука сопротивлялась.

В ее лице он столкнулся с натурой гораздо более сложной, чем можно было предположить. В Батне, когда выяснилось, что планы у них совершенно разные, она, после бурной сцены, бежала от него, и он лишь с помощью Рашида выследил ее в Тунисе. Дорогой у нее украли деньги и драгоценности, так что она вынуждена была принять предложенную им помощь, но видеть его отказывалась, ссылаясь на нездоровье, до сегодняшнего дня. А сегодня…

Тут чья-то рука тронула его за локоть, и он увидел м-м Тресали.

– Выйдем на балкон, – сказала она вполголоса. – Нам там не помешают.

Она увела де Коломбеля в самый дальний угол балкона и опустилась в кресло. Он последовал ее примеру.

– Я слыхала, месье де Коломбель, что вы знакомы с Си-Измаилом бен-Алуи, что вы гостили у него недавно?

– Только что приехал.

– О нем-то я и хотела поговорить с вами. Мы с мужем собираемся на экскурсию в те края, и было бы очень мило, если бы вы дали нам рекомендательное письмо к нему.

– С удовольствием. Но муж ваш так известен и настолько близок со многими видными арабами, что в письме нет надобности.

– Все же лучше иметь письмо от его личного друга. Мне очень любопытно посмотреть на Си-Измаила. Расскажите, как он живет. Какой резкий переход – из Парижа в пустынную деревушку, на роль местного святого! В резиденции говорили на днях, что он наш главнейший оплот на юге – в смысле политическом, что он и сердцем и душой предан Франции. Каково ваше мнение?

– Мы с ним политики не касаемся.

– Ведь отец его поднял восстание семьдесят первого года.

– Слыхал об этом.

– Но отец… – Она колебалась. – Месье де Коломбель… – вдруг заговорила она другим тоном. – Признаюсь вам, что наш визит к нему имеет основания политического характера. И я хотела бы заручиться вашей помощью.

– Сожалею, что ничего сделать не могу. Как я уже сказал, мы никогда не касались политики.

– Но он ведь фанатичный магометанин?

– Магометанин, разумеется, но он слишком широких взглядов человек, чтобы быть фанатиком.

Он знал, что она мысленно честит его отъявленным дураком.

Но ничего больше не прибавил. На этом разговор и прекратился.

Час спустя он вернулся к себе в отель, достал из чемодана небольшой сверток, который положил туда днем, не переодеваясь спустился по лестнице и, минуя кланявшегося заспанного швейцара-араба, вышел на площадь. Ночь была не темная, хотя молодой месяц давал мало света. Знакомая улица Казбы была пустынна, но он шел осторожно, чтобы не поскользнуться на нечистотах, и прошло минут десять, пока он подошел к «гостинице». На его стук дверь открыла итальянка – еще более обыкновенного растрепанная, в кое-как застегнутой кофте и измятой юбке.

– Думала, месье уж не придет, – проворчала она. – Полночь миновала.

– Можете ложиться. Будьте спокойны, я не забуду, что помешал вам спать.

Он быстро, с бьющимся сердцем, взбежал по лестнице. В дверях его встретила Неджма. Вид у нее был встревоженный.

Он вошел. Комната имела праздничный вид. Женщины раздобыли сласти с подозрительного вида липкими украшениями, пирожные и леденцы, разложили их по тарелкам, расставленным на полу, зажгли свечи. Пестрое постельное покрывало и два одеяла манчестерского происхождения играли роль скатерти и ковров.

Мабрука стояла посреди комнаты. В колеблющемся свете свечей ее желтые и красные одежды горели как лепестки роз или как огненно-красные жилки в темном опале. У него перехватило горло, такая она была особенная, – совсем живое пламя. Он сразу заметил большие серьги у нее в ушах и амулеты, покрытые незнакомыми письменами, на шее.

– Мир вам, – сказала она на своем родном языке.

Он подошел и поцеловал ее.

– Как ты хороша, боже! Как ты хороша, маленькая дикарка!

Она, как и поутру, покорно сносила его объятия, не отвечая на них, но и не отталкивая его.

– Правда? Я красивей тех женщин, что были на балу?

Сравнение было настолько неуместное, что он рассмеялся, опускаясь на приготовленную для него низенькую скамеечку. Она села на пол, подле свечей.

– А мои драгоценности? – спросила она.

– Я принес.

Она внимательно, со странным выражением взглянула на него.

– Поедим сначала.

Неджма внесла кофе на медном подносе и, поставив его перед своей госпожой, села у стены.

Де Коломбель не мог ни есть, ни пить. Неджма беззубыми деснами грызла пирожное. Мабрука отломила кусочек и тотчас отложила его в сторону.

– Нет, я хочу сначала посмотреть, что ты принес мне.

Он молча вытащил из кармана сверток, который захватил, уходя из отеля. Он принес ей золотую цепочку, бирюзовый, оправленный в изумруды подвесок туземной работы, который он купил для нее днем, и браслет французского изделия. Она брала вещи одну за другой, взвешивала их на руке и подносила к свету, как бы оценивая. Потом заставила его назвать цену каждой из вещей. Неджма молчала, но блестевшими из-под морщинистых век глазами следила за каждым движением своей госпожи. – Довольна ты? – спросил де Коломбель.

– Довольна, да. Но я надеялась… – Она указала на бриллиантовые запонки в его манишке.

– Надеялась получить бриллианты? – Его забавляла ее алчность. – Ничего не поделаешь, я не миллионер, а этих отдать тебе не мог бы: они подарок моей тетки и стоят очень дорого.

Он вынул одну из запонок, и Мабрука двумя пальцами поднесла ее к свету.

– Сверкает! – воскликнула она. – Как лезвия маленьких кинжалов. Кажется, будто что-то живое заключено в нем и старается выбраться. Вот почему мне нравится.

Она вернула ему запонку и в то же время мягким движением прижалась к нему. Потеряв самообладание, он обнял ее – запонка упала на пол. С неожиданной для него покорностью отдавалась Мабрука поцелуям, которыми он осыпал ее рот, шею, и де Коломбель не замечал ненависти, таившейся в сузившихся глазах.

– Пусти, – шепнула она, как только он дал ей возможность говорить, – камешек упал…

– Неважно…

– Нет, давай поищем.

Она начала шарить руками между тарелками со сластями и подсвечниками.

Он опустился на колени подле нее.

– Не закатился ли под ковер?

Она поднялась на ноги.

– Я подержу свечу.

Он продолжал искать между складками. Не хотелось терять ценную вещь. Неджма не пыталась помочь им. Она сидела у противоположной стены. И вдруг рассмеялась коротким истерическим смешком.

И в это самое мгновенье де Коломбель почувствовал толчок и жгучую боль… Он пошатнулся.

– Боже! Ты заколола…

Он не договорил. Стальной клинок вонзился снова, на этот раз в горло. Де Коломбель упал навзничь. Струя крови хлынула у него изо рта.

Неджма опять рассмеялась. Она дрожала всем телом, но не двигалась с места.

– Помоги мне, – сказала Мабрука низким голосом. – Бриллианты пригодятся нам.

Но Неджма не шевельнулась.

Тогда Мабрука нагнулась и, бледная, но с твердо сжатыми губами, вынула две запонки из окровавленной манишки убитого. Третья была у нее в руке. Потом она собрала полученные от него подарки, завязала их в узелок, который спрятала на груди, и вынула из ящика расшатанного итальянского бюро два темных хаика.

– Идем! Нам надо спешить! Живо!

Она подняла старуху на ноги и накинула на нее хаик. Оделась сама.

– Теперь ступай вперед и открой дверь. Я запру эту за нами.

Старуха повиновалась, дрожа с головы до ног.

Мабрука на мгновенье остановилась на пороге и оглянулась. Одна из свечей упала. Пламя уже лизало волосы убитого. Мабрука вернулась и, нагнувшись, затушила огонь. Постояла немного, потом плюнула в лицо убитому, как плюнула утром на то место, где он перед тем стоял, и, низко надвинув на самые глаза свой хаик, неслышно притворила за собой дверь, заперла ее на ключ и скользнула вниз по темной лестнице.