Преступления страсти. Месть за любовь (новеллы)

Ни за что и никогда (Моисей Угрин, Россия)[11]

— Отче, преподобный отче, помоги мне! Исцели душу мою, освободи тело мое и разум мой от искушения нечистого! Ибо горю я в огне сладострастия и нет сил моих сдержать томление членов моих! Дьявол искушает меня, демоны его окружили меня и сводят с ума, жгут огнем медленным, пытают и мучают…

— Молчи, — хрипло перебил старик в черном рубище, сидевший на земляном ложе, выдолбленном в стене пещеры. Именно благодаря этим пещерам, по-церковному говоря — печерам, и звалась Печерской новая обитель, устроенная силами преподобного Антония в Киеве, матери городов русских. — Молчи… Что знаешь ты о муках? Что знаешь о пытках? Что знаешь о томлении?

Молодой монах, стоявший перед ним с отчаянно стиснутыми руками, рухнул на колени. Глаза его смотрели с отчаянной мольбой, и старик в черном рубище медленно раздвинул в улыбке сухие тонкие губы:

— Хорошо, если ты просишь меня о помощи, я помогу тебе. Но готов ли ты к боли?

— Я готов на все, что угодно, только бы избавиться от демона блуда, который гложет меня постоянно! — вскричал монах, и в голосе его зазвенели слезы.

Старик протянул руку к посоху и приподнялся, опираясь на него. Вот уж много лет он и шагу не мог сделать без него. С тех пор как лежал, почти бездыханный, а кровь по капле вытекала из его тела, думал, что и вовсе не выживет… но ничего, выжил и до сих пор живет, одолев свои сомнения и скорби. Небось и этот молодой дуралей одолеет!

— Приблизься, сыне, — велел старик.

Монах послушался.

— Совлеки одежды твои и обнажи тело твое.

Молодой монах, помедлив, все же развязал вервие, которое поддерживало его рясу. Глазам старика предстало обнаженное тело, иссушенное постом, однако сильное, крепкое… и уд торчал совсем не по-монашески: не знающий смирения и покаяния, ничем не усмиряемый, обуреваемый злой похотью уд.

Старик вздохнул, глядя на него, потом отвел глаза и посмотрел на плоский, сильный живот монаха. Снова сел, покрепче упер ноги в земляной пол и, резко взмахнув тяжелым посохом, с силой ударил по этому животу… в самом низу, в пах.

Жуткий крик вырвался изо рта молодого монаха, и он рухнул к ногам старика, обеспамятев от страшной боли.

Теперь оставалось только ждать, пока страдалец очухается. Старик с терпеливым вздохом отложил жезл и принялся умащиваться на своем убогом ложе.

Зашаркали торопливые шаги, и в келейку ворвался монашек, которому было наложено послушание ходить за преподобным. Одного взгляда достало ему, чтобы понять, что произошло. Покачал головой, глядя на лежащего в беспамятстве брата во монашестве. Не впервые видел он подобное… небось и еще увидит. Суров способ, коим врачевал преподобный от искушений плоти, зато надежен. Очухается брат — и более никогда не возгорятся чресла его вожделением.

Преподобный Моисей знал, что делал.

— Ништо, — пробормотал между тем старик, глядя на молодой уд, который безжизненно сник, обратившись в жалкое свое подобие. — Теперь тебе полегчает! По-хорошему, оно конечно, булатный вострый ножичек лучше всего лечит, однако ж кровищи-то сколько нальется… Ништо, и так ладно будет!

Келейник зябко содрогнулся. Преподобный знал, что делал, знал, о чем говорил… Ох, нет, не приведи Господи еще кому-нибудь изведать такое!.. Ведь когда-то он пережил жестокую, мучительную казнь… однако вовсе не за то, что возгорелся блудными помыслами и осмелился возжелать сосуда скудельного, вместилища греха, именуемого женщиной.

Нет! Кара постигла его именно за то, что той женщины он не желал. И не мог желать.

Эта история приключилась на Руси в самом начале XI века. В год 1015 от Рождества Христова, лишь только умер князь Владимир Киевский, нагрешивший при жизни без меры, однако все же названный Святым за то, что Русь крестил, и сыновья его начали борьбу за власть — борьбу кровавую. Ну что было бы Владимиру назначить наследника киевского стола! Старшим родился Святополк, но отец не назвал его своим преемником, а потому Святополку пришлось отстаивать свои владения и права. На пути стояли пятеро братьев — Ярослав, Борис, Глеб, Святослав и младший, Судислав. Святополк разделался со Святославом, Борисом и Глебом, однако с Ярославом было справиться не столь просто: он изгнал Святополка, а через некоторое время заточил в тюрьму последнего своего брата, Судислава, и стал полновластным правителем Руси.

Однако не о Ярославе, который позднее будет назван Осмомыслом, пойдет сейчас речь, и даже не о несчастном Святополке, прозванном Окаянным, вернее, Ока amp;#769; янным, то есть Оха amp;#769; янным, покрытым дурной славой, хотя без упоминания о нем не обойтись. Вообще же братья Владимировичи интересуют нас сейчас лишь постольку, поскольку у князя Бориса служили два отрока-угрина, то есть венгра (уграми называли венгров в старину), а звали тех отроков Георгий и… неизвестно имя второго, знаем мы о нем лишь то, что он позднее прославился как святой Ефрем Новоторжский. Звать его изначально Ефремом никак не могли, ибо все монашествующие принимают другие имена. Впрочем, и его судьба нам не столь интересна. Поговорим-ка лучше о Георгии.

Он слыл любимчиком князя Бориса. В те времена предметы роскоши были редкостны и дороги, однако князь не пожалел для Георгия золотой гривны, тяжелого ожерелья, выкованного из золотых пластин нарочно для него. Дороже всего на свете был для князя этот юнец, когда-то попавший в русский плен, а потом выкупленный вместе с другим молодым венгром — ну, с тем самым, которого позднее назовут Ефремом. Тот был всего лишь умен, расторопен, услужлив, а вот Георгий… Он был невероятно красив, и удивительно ли, что Борис, который был большим ценителем всего красивого и изящного, возлюбил его, как гласит летопись, «паче меры»? Да и сам Борис был красавец, каких мало, и, опять же, нет ничего удивительного в том, что обласканный им отрок смотрел на своего князя с восторгом, любовью и самозабвенной нежностью. В те поры молодые мужчины рано приобщались плотских радостей… любая пленница, невольница тотчас становилась наложницей, однако женские прелести никак не прельщали Георгия. И дело не только в том, что он был еще юн… слово «отрок» означает не только и не столько года его, сколько «служебное положение». Молодежь, повторимся, в те времена взрослела рано — и в любви, и в боях. Не смотрел Георгий на женщин лишь потому, что для него во всем мире существовал только один человек — его князь.

И вот наемники Святополка ворвались в шатер Бориса и пронзили его мечами. Вне себя от горя, Георгий рухнул на его тело, восклицая:

— Я не оставлю тебя, господин мой дорогой! Если красота тела твоего увяла, то и я готов умереть.

С этими словами он выхватил кинжал, чтобы заколоться, однако смерть красивого мальчишки не входила в расчеты убийц. Красота и юность ценились так же дорого, как золото! А потому с полубесчувственного Георгия стащили золотую гривну, а самого его связали и бросили на телегу, чтобы продать на первом же торжище невольничьем.

Другого молодого венгра при этом не случилось. Он отъезжал куда-то по поручению князя, а когда вернулся, нашел только несколько трупов, валявшихся близ княжьего шатра и обобранных до нитки. Среди них лежало чье-то обезглавленное тело, и юноша подумал, что, возможно, тело Георгия… Стали искать голову, чтобы воссоединить ее с телом для погребения, но не нашли, да так и похоронили тело обезглавленным, полагая, что схоронили именно Борисова любимца.

Потом родится легенда: убийцы-де не смогли справиться с застежкой золотой гривны и, чтобы ею завладеть, отсекли голову Георгия и забросили ее невесть куда. Согласно той же легенде, спустя много лет потерянная голова была-таки обнаружена вторым венгром, «братом» Георгия, святым Ефремом Новоторжским, легендарным основателем Новоторжского Борисоглебского монастыря. Голова оказалась нетленной. Умирая, Ефрем завещал положить ее в могилу, что и было сделано. Но по открытии мощей святого головы Георгия на месте не оказалось…

Удивительно, что нетленные мощи, бывшие чудом и достоянием церкви во все времена, Ефрем повелел зарыть в могилу, словно самый обычный труп. Удивительно и другое: как она могла исчезнуть, эта реликвия?

Да никак она не исчезала. Потому что не было ее никогда в могиле. Нельзя похоронить то, чего нет — голова-то Георгия довольно крепко сидела на его плечах!

Настолько крепко, что он умудрился очнуться на той телеге, которая везла его на невольничий рынок. И не только очнуться удалось ему, но и сбежать. Спастись от неволи!

Путь его лежал в Киев, где он надеялся найти укрытие у сестры обожаемого погибшего князя Бориса — у княгини Предиславы Владимировны. Израненный, измученный, он наблюдал, как восторжествовал над Святополком Ярослав и вернул себе Киев — на целых три года. Но князя Бориса было не вернуть, поэтому Георгий пребывал в тоске и унынии. Однако уже в августе 1018 года Святополк, которого поддерживал его тесть, польский круль Болеслав Храбрый, вновь отвоевал наследственный престол. Польское войско разгромило Ярослава и почти без сопротивления вошло в Киев… Как ни странно, Святополк был любим горожанами за удаль и щедрость. Но при этом был он мстителен: без спора отдал Болеславу в наложницы сестру свою Предиславу, которая поддерживала Ярослава, а не его, Святополка. Ну что ж, за помощь надо платить, а женщины хорошего происхождения, образованные и воспитанные, в ту пору считались дорогим товаром, вполне эквивалентным хорошему военному отряду!

Разумеется, одной Предиславой дело не ограничилось. Болеслав потешил свое тщеславие, «посидев» на троне Владимира, а также прихватил «червенские города» (западную область Руси). Он получил еще и изрядное количество золота, и несколько тысяч рабов — в том числе Георгия. Теперь его уже никто не называл по имени: ведь имя — привилегия свободных людей. Он стал просто Угрин (или просто Венгр, как сказали бы мы сейчас). Оставим же за ним это имя до тех пор, пока пленник еще не отрешился от мира и не обратил свои взоры только к Богу.

Итак, Польша, или Ляшская земля, как ее называли порою… Король Болеслав подарил Венгра одному из своих верных военачальников, и тот не мог нахвалиться исполнительным и старательным рабом. Венгр, подобно всем своим современникам, четко осознавал свое место и подчинялся своей участи. Если ты раб — значит, служи хозяину. Хорошо служишь — хозяин тебя бережет, вдосталь кормит и поит, платит щедро… Разве плохо? Нужно ли менять это положение на неверную жизнь беглеца — гонимого, словно дичь, порою затравливаемого до смерти? Венгру не свойственна была тоска по далекой, забытой родине, не тосковал он также и по семье, да и память о любимом князе начинала меркнуть, ибо время все лечит. Он отыскал друзей среди других рабов, и, как могли, они скрашивали и облегчали друг другу жизнь на чужбине, приноравливаясь к ней по мере сил. Порою Венгр думал, что не так уж плохо складывается его судьба… Он жил одним днем, так жили многие. Сегодня сыт — ну и ладно. Не свалил тебя мор — ну и благодари за это Бога, значит, хранит он тебя от бед и испытаний.

Однако беды и испытания были ему все же уготованы, ибо Господь порою любит проверять на прочность малых сих… А может быть, просто пытается по-своему обратить их на путь истинный? Помыслы его воистину неисповедимы…

Короче говоря и говоря короче, король Болеслав славился своим любвеобилием. Фавориток у него было — не счесть! Причем, когда они ему прискучивали, всех их он выгодно выдавал замуж и давал за ними такое приданое, которое прочно затыкало рты любителям сплетен и наветов. Впрочем, повторимся, у каждого времени — свои нравственные критерии, и любовь короля к девице или замужней женщине позором для нее тогда отнюдь не считалась. И среди его прежних любовниц, или, говоря уж по-польски, коханок, была некая Элька. Отдав свое девичество королю, она нимало не опечалилась, тем паче что кохал ее Болеслав довольно долго, аж три месяца (иных и на другое утро из его покоев выпроваживали и больше не звали!), а когда другую себе в постель взял, Эльку отдал замуж за своего воеводу, который на нее давно поглядывал и только и ждал, когда король ее расхочет. Ну и дождался, и с превеликим удовольствием взял Эльку в жены, даром что она была хоть и благородная, но из захудалой, обедневшей семьи. У него же, наоборот, — в крови, как говорилось в те времена, птичка напакостила… не мог, словом, он похвастаться чистотой и древностью своей родословной. Но, женившись на Эльке, так возгордился тем, что дети его станут исчислять род свой от самого Ляха, что немедля начал все силы отдавать для создания этих самых детей. И… надорвался, вот беда! Даром что еще не слишком стар был — сорок лет, да разве ж это старость?! Однако не сдюжил воевода в постельном единоборстве с молоденькой пылкой женой да и оставил ее вдовой.

Теперь пани Эльжбета (про Эльку пришлось забыть в угоду благопристойности) жила в свое удовольствие. Многие хотели бы прибрать к рукам и красотку, и ее богатство, однако молодая вдова полагала, что наигралась уже в замужнюю женщину. Она самовластно (и очень даже не бестолково!) управляла имением и вовсю заводила себе кавалеров из числа благородных ляхов, обладающих более крепким здоровьем, чем ее муж. Не брезговала она, впрочем, и рабами, потому что среди них можно было отыскать и красавцев, и людей благородных (война прихотлива!), тем паче что перед ними не нужно было пускаться во всякие ухищрения кокетства: скажешь пленнику — нынче, мол, ночью изволь пожаловать в господский дом, да и все. Иной раз Эльжбета и словами себя не затрудняла: тыкала пальцем в того или иного, потом многозначительно кивала стражнику — и все всё понимали, и все улаживалось к общему удовольствию. И совершенно так же она захотела ткнуть пальцем в Венгра, который однажды попался ей на глаза.

Эльжбета никогда не видела столь красивого мужчины… Да, прошло уже пять лет с тех пор, как Венгр попал к ляхам в плен, от прежнего нежного отрока остались только воспоминания, он повзрослел, а суровый труд не изнурил, но закалил его тело.

Однако тут возникло два затруднения. Первое — Венгр принадлежал не Эльжбете, а одному из ее знакомых. Правда, тот был человек широких, как бы мы сказали теперь, взглядов и совершенно спокойно смотрел на забавы Эльжбетиной ненасытности, а потому охотно предоставил ей возможность приватной встречи со своим рабом. Венгр был послан к Эльжбете с каким-то поручением, его привели в спальню госпожи — и он получил возможность зреть ее во всей красе.

И вот тут-то вышло на первый план затруднение номер два. Венгр решительно сделал вид, что не понимает, чего ожидает от него обнаженная женщина, приманчиво раскинувшаяся на постели. Воспользовался первым же случаем из комнаты выскользнуть, и как ни кричала вслед Эльжбета, как ни требовала вернуться, он не послушался, а отправился к своему хозяину и сообщил, что ослушался госпожи.

Пока хозяин переваривал новость и пытался понять, как такое вообще возможно, явилась разъяренная Эльжбета. Она всю дорогу обдумывала самые страшные кары, которым потребует подвергнуть раба, посмевшего так ее оскорбить, и требование содрать с него живого кожу было самым милосердным из всех, которые она намеревалась предъявить, но при виде Венгра пыл и ярость ее угасли, словно по волшебству. Красота его производила на нее действие укрощающее.

«Он просто ничего не понял, просто не поверил, какое счастье ему привалило», — решила Эльжбета и попросила прислать к ней Венгра вновь. На сей раз за ним явился доверенный сопровождающий из дома разохотившейся вдовы и по пути простыми словами объяснил незадумку, что от него потребуется.

— Этого не будет никогда, — угрюмо ответил Венгр… повернулся и отправился назад к своему господину, которого предупредил, что госпожа снова останется недовольной.

Дальше события очень напоминали сказку про белого бычка, потому что такая ситуация повторялась еще не раз и не два. Венгра уговаривал его хозяин, потом сама Эльжбета. Все было напрасно. По сути своей Эльжбета относилась к тому типу женщин, которых сопротивление только раззадоривает. Такие люди сплошь и рядом встречаются среди мужчин — их называют охотниками, ну а Эльжбета была сущей амазонкой в этом смысле, хоть и отнюдь не мужененавистницей. Она неистовствовала, настаивала — Венгр отказывал, убегал, скрывался. Со стороны все, наверное, было похоже на игру, однако игра сия наскучила хозяину Венгра. Он был должен Эльжбете крупную сумму, около тысячи гривен серебра, и просто боялся, что, обидевшись, она начнет требовать возврата долга. А поэтому решил строптивого раба наказать — и наказал так, что тот неделю не мог подняться со своего убогого ложа.

Когда слух об экзекуции дошел до Эльжбеты, она едва не умерла от ярости… но не на Венгра, отказавшего ей в очередной раз, а на его жестокосердного хозяина. Она немедля повелела присчитывать к его долгу такие проценты, которым позавидовал бы любой ростовщик, а к Венгру послала слугу с подарками, вкусными яствами, а также лекаря из собственного дома.

Лекарь, услышав сие приказание, откровенно вытаращил глаза, и его изумление и негодование многое сказали Эльжбете. Она внезапно осознала природу своих чувств к Венгру. Ну да, понятно, вожделела она его, как никакого другого мужчину, но ведь это была не просто похоть — это была любовь. Она влюбилась в этого раба… самого красивого и желанного на свете! Влюбилась, вот в чем дело. Вот почему терпела его отказы, вот почему так разгневалась на его хозяина…

Вдова немедля отправилась к тому и сказала, что перестает начислять проценты и прощает ему долг. Несчастный, уже простившийся было со своим благосостоянием, не поверил ушам… а потом не поверил им еще раз, потому что Эльжбета сообщила, на каких условиях прощает долг. Она хотела купить Венгра!

Конечно, он был хороший, сильный раб с отменным здоровьем, но за такие деньги можно было купить пару десятков таких же хороших, сильных и с отменным здоровьем рабов! Поэтому хозяин смотрел на Эльжбету, вытаращив глаза. И вдруг разглядел в ней нечто, чего не было в красавице раньше, — любовь!

— Я хочу поговорить с ним, — пробормотала Эльжбета, краснея, потому что поняла: хозяин Венгра разгадал ее.

И тот молча, только головой качая изумленно, позволил ей пойти на конюшню, где валялся избитый раб.

Летописи излагают диалог Эльжбеты и обожаемого ею раба следующим образом:

— Юноша, зачем ты напрасно переносишь такие муки, когда имеешь разум, который мог бы избавить тебя от мук и страданий?!

— Богу так угодно.

— Если мне покоришься, я избавлю тебя и сделаю великим во всей Польской земле, и будешь ты владеть мною и всеми поместьями моими.

Летопись называет желание вдовы «вожделением нечистым», но мне-то кажется, что владела Эльжбетой истинная любовь. Однако ожидал ее ответ суровый, сухой и безнадежный:

— Какой муж, взявши женщину и покорившись ей, спасся? Адам первозданный покорился женщине и из рая изгнан был. Самсон, превзойдя всех силою и всех врагов одолев, после женщиной предан был иноплеменникам. И Соломон постиг глубину премудрости, а повинуясь женщине, идолам поклонился. И Ирод многие победы одержал, поработившись же женщине, Иоанна Предтечу обезглавил. Как же я, рожденный свободным, сделаюсь рабом женщины, если я никогда с женщинами не сближался?

Из всего сказанного Эльжбета уразумела главное: Венгр не сближался с женщинами! Значит, она у него будет первой? Как же это замечательно! Он просто-напросто робок, он боится, что вполне естественно. Нужно его ободрить. И вообще, почему он сравнивает ее с легкомысленной Евой, предательницей Далилой, лицемерной Бавкис и плясавицей Иродиадой? Ведь она любит его! Любит больше жизни, на все для него готова! И Эльжбета воскликнула:

— Я тебя выкуплю, сделаю знатным, господином над всем домом моим поставлю, и будешь ты мужем моим, только исполни мою волю, утоли вожделение души моей, дай мне красотой твоей насладиться. Для меня довольно твоего согласия, не могу я перенести, что гибнет даром твоя красота, и сердечный пламень, сжигающий меня, утихнет. И перестанут мучить меня помыслы, и успокоится страсть моя, а ты насладишься моей красотой и будешь господином всему богатству моему, наследником моей власти, старшим между панами.

Но даже после такого признания Венгр остался неумолим:

— Твердо знай, что не исполню я воли твоей; я не хочу ни власти твоей, ни богатства, ибо для меня лучше всего этого душевная чистота, а более того телесная. Не пропадут для меня втуне те пять лет, которые Господь даровал мне претерпеть в оковах. Не заслужил я таких мук и потому надеюсь, что за них избавлен буду от мук вечных.

Однако слова его пропали втуне. Эльжбета их просто-напросто не услышала, ведь женщина от веку слышит лишь то, что хочет слышать. «Если я выкуплю его, он поневоле покорится мне», — снова подумала она.

Итак, сделка состоялась. Эльжбета уничтожила заемное письмо и стала полновластной хозяйкой Венгра. Его отвели в ее дом, однако не отправили в ту конуру, где жили рабы и слуги, а помыли, приодели — нет, не то слово, нарядили! — накормили и водворили в тот же спальный покой Эльжбеты, откуда он уже не раз пытался сбежать и куда был неуклонно возвращаем. И снова, снова приступила она к нему с обольщениями, только теперь рядом со словами похоти звучали слова самой нежной любви.

Но напрасно Эльжбета молила Венгра утолить ее страсть. Он совлек с себя дорогие одеяния и облачился в обычную одежду раба, день-деньской (от работ-то его освободили!) простаивал в углу на коленях, моля Бога о спасении, и находил некоторое утешение в том, что сравнивал себя с Иосифом Прекрасным, который тоже противостоял женщине-искусительнице и тем прославился. Дошел он также до того, что решил подурнеть. Понимая, что его цветущий вид искушает Эльжбету, Венгр стал пить только воду и есть только сухой хлеб, надеясь похудеть, иссохнуть, постареть и все такое.

Впрочем, он был молод, а потому всякие такие наивные ухищрения не шли ему на пользу, вернее, не причиняли вреда, и вожделение страстной Эльжбеты росло день ото дня.

Однако есть предел всему и даже — терпению влюбленной женщины. Отказ возлюбленного мужчины оскорбляет ее, озлобляет, и туда, где было только обожание, является на смену ему мстительность. Обидевшись на то, что Венгр отвергает все те сладкие яства, которыми она пыталась его искусить, Эльжбета однажды приказала вообще не давать ему еду. Поголодает, мол, и образумится.

Голодать Венгру не пришлось, потому что другие рабы его любили — кто больше, кто меньше, но любили — и тайком подкармливали. Чем и укрепляли его отвращение к притязаниям госпожи. Хотя, честно сказать, были среди рабов многие, которые ничего отвратительного в страсти Эльжбеты не видели. Они очень не прочь были бы оказаться на месте Венгра, а его упрямство казалось им ненормальным, честное слово. Поэтому они порою приступали к нему с такими или примерно такими уговорами:

— Да что мешает тебе жениться? Ты еще молод, а вдова, прожившая с мужем только один год, прекраснее многих других женщин, и богатство имеет бесчисленное, и власть великую в Польше; если бы она захотела выйти за какого-нибудь князя, и тот бы ею не погнушался; а ты, пленник и невольник женщины этой, господином ее стать не хочешь! Если же скажешь: «Не могу преступить заповеди Христовой», то не говорит ли Христос в Евангелии: «Оставит человек отца своего и мать, и прилепится к жене своей, и будут оба единой плотию; так что они уже не двое, а одна плоть». И апостол говорит: «Лучше вступить в брак, нежели распаляться». Вдовам же велено вступать во второй брак. Зачем же ты, когда ты не инок и свободен, предаешь себя на злые и горькие муки, чего ради страдаешь? Если придется тебе умереть в беде этой, какая тебе похвала будет? Да и кто же от первых людей доныне гнушался женщин, кроме монахов? Авраам, и Исаак, и Иаков жили с женщинами. И Иосиф сначала победил женскую любовь, а потом и он женщине покорился. И ты, если теперь жив останешься, все равно же потом женишься, и кто тогда не посмеется твоему безумию? Лучше тебе покориться и стать свободным, и господином быть всему.

Речи их вдохновляли и здравый смысл, и житейская расчетливость в одно и то же время. К тому же они не понимали главных резонов, которые двигали Венгром. Он же твердил свое:

— О братья и друзья мои! Добрые вы мне советы даете. Понимаю я, что слова ваши лучше тех, что нашептывал змей в раю Еве. Вы убеждаете меня покориться, но я никак не приму вашего совета. Если и придется умереть мне в оковах и страшных муках — знаю я, что за это от Бога милость приму. Пусть все праведники спаслись с женами, я один грешен и не могу спастись с женой. Ведь если бы Иосиф покорился жене Потифара, то не царствовал бы он после: Бог, видя стойкость его, даровал ему царство; за то и прошла слава о нем в поколениях, что остался целомудренным, хотя и детей прижил. Я же не Египетского царства хочу и не власти, не хочу быть великим между поляками, а желаю почитаемым во всей Русской земле сделаться — ради вышнего царства я всеми благами пренебрегаю. Если я живой избавлюсь от рук сей женщины, то монахом стану. А что в Евангелии Христос говорит? «Всякий, кто оставит отца своего, и мать, и жену, и детей, и дом, тот есть мой ученик». Христа ли мне больше слушаться или вас? Апостол же говорит: «Женатый печется о том, как угодить жене, а неженатый думает, как угодить Богу». Спрошу я вас: кому больше следует служить — Христу или жене? Написано ведь: «Рабы должны повиноваться господам своим на благое, а не на злое». Пусть же будет известно вам, заботящимся обо мне, что никогда не прельстит меня красота женская, никогда не отлучит от любви Христовой.

Да, многое открыл здесь о себе Венгр! «Пусть все праведники спаслись с женами, я один грешен и не могу спастись с женой». Он сознавал неестественность своего поведения с точки зрения обычных людей… но ничего не мог с собой поделать.

«Я не оставлю тебя, господин мой дорогой! Если красота тела твоего увяла, то и я готов умереть», — вот что звучало в его речи. Уж больше пяти лет прошло с тех пор, а он все не мог забыть ту ночь, когда убили его князя… и знал, что не забудет никогда. С человеком, которого единственного любил он в жизни, Венгр утратил и способность к вожделению, утратил плотское желание навеки. Но как было объяснить это потерявшей голову Эльжбете?!

Да никак.

Вот и оставалось, что замкнуться в себе, держаться отчужденно и угрюмо, принять вид человека, который настолько углубился в религию, что скорей в монастырь уйти готов (и ушел бы, да кто ж его отпустит туда… а если сбежать, кто ж беглого раба в монастырь примет?!), только бы не отдаться алчной и страстной женщине… сосуду скудельному, исчадию греха, вместилищу всех пороков.

Женщина внушала Венгру отвращение.

Но эта женщина любила его без памяти, ничего не понимала в его поведении — и шла на все, лишь бы его прельстить и искусить.

Эльжбета то и дело смотрелась в зеркало, чтобы убедиться: она по-прежнему красива и приманчива, а Венгр, не иначе, глаз лишен, если не видит ее прелести. Все чаще и чаще загоралась она обидой, все чаще и чаще хотелось бросить свою затею, завести красивого, пылкого любовника, а на недоумка-раба махнуть рукой… но в том-то и дело, что он один мог утолить ее телесный голод. И тогда она, стыдясь себя, пошла путем, коим часто идут богатые мужчины, которым больше нечем, кроме как богатством своим, прельстить молодую привередницу.

Она отправилась объезжать свои многочисленные имения и прихватила с собой Венгра. Разумеется, он был под охраной, шагу не мог свободно ступить, однако видеть мог — видеть земли просторные, луга заливные, леса дремучие, крепости, принадлежащие Эльжбете. А она постоянно говорила:

— Это все будет твоим, стоит тебе только пожелать! Тут все, что тебе угодно, делай со всем что хочешь.

А людям своим, многочисленным рабам и рабыням, она внушала:

— Перед вами господин ваш, а мой муж, встречая его, кланяйтесь ему.

Однако Венгр оставался угрюм и лишь иногда разжимал уста. Чтобы со скептической улыбкой сказать:

— Всуе трудишься: не можешь ты прельстить меня тленными вещами мира сего, ни отнять у меня духовного богатства. Пойми сие и не трудись боле.

Да, теперь он прятался за своей религиозностью, как за щитом. Но Эльжбета не принимала тот щит во внимание и снова, снова искушала его, заманивала, а то и пугала:

— Или ты не знаешь, что ты мне продан? Кто избавит тебя от рук моих? Я ни за что тебя живого не отпущу; после многих мук смерти тебя предам.

Венгр только плечами пожимал:

— Не боюсь я того, что ты говоришь; но на предавшем меня тебе больше греха. Я же отныне, если Богу угодно, стану иноком.

Да, таково единственное его спасение, понял Венгр. Он наивно полагал, что влюбленную женщину может остановить иноческий чин и рубище монаха…

Случилось так, что в те места именно в то время пришел некий инок с Афона, иерей, имеющий право облекать в иноческий образ, постригать в монахи. Как узнал об этом Венгр, неведомо, однако умудрился встретиться с пришлецом и Христа ради попросить у него пострижения и спасения. Тот, разумеется, согласился с охотою, и вот в один из дней перестал существовать мирянин по имени Георгий, а появился на свет смиренный инок Моисей.

Странствующий монах ушел своим странным путем, а Венгр гордо ответил на очередные признания Эльжбеты, что теперь он принадлежит Богу, а она на Божье достояние не имеет права посягать. Тут она просто потеряла голову от ярости! Кликнула слуг, повелела распластать его прямо перед ней и бить палками, да так, что и земля напиталась кровью. Само небо стало соперником ей в обладании возлюбленным!

Даже те слуги Эльжбеты, которые давно знали ее, испугались такого взрыва ярости и, избивая Венгра, говорили ему:

— Покорись госпоже своей и исполни волю ее. Если не послушаешься, то на куски раздробим тело твое; не думай, что избежишь мучений; нет, во многих и горьких муках предашь душу свою. Помилуй сам себя, сбрось измочаленные рубища и надень многоценные одежды, избавь себя от ожидающих тебя мук, пока мы не начали еще сильнее терзать тело твое.

Но все было бессмысленно.

— Братья, повеленное вам исполнять — исполняйте, не медлите, — стонал Венгр. — А мне уже никак нельзя отречься от иноческой жизни и от любви Божией. Никакие истязания, ни огонь, ни меч, ни раны не могут отлучить меня от Бога и от великого ангельского образа. А эта бесстыдная и безумная женщина показала свое бесстыдство, не только не побоявшись Бога, но и человеческий срам презревши, без стыда принуждая меня к осквернению и прелюбодеянию. Не покорюсь я ей, не исполню волю окаянной!

Его унесли чуть живого, а Эльжбета зарыдала в голос, как злое, избалованное, капризное дитя, которое не может смириться с тем, что заветный каприз невозможно исполнить.

Она ничего не могла поделать с собой. Была как заколдована, заворожена любовью — злою силою. Чем недостижимей был для нее Венгр, тем сильнее она алкала его.

Изверившись в своих силах, вдова кинулась за помощью к королю.

До Болеслава уже не раз и не два доходили слухи о том, сколько безумств натворила его бывшая любовница ради какого-то раба. Но, сами понимаете, у него имелись дела поважнее, чем думать о дамских глупостях. Однако ему было просто некуда деться, когда Эльжбета собственной персоной предстала перед ним, рухнула на колени и принялась рыдать так отчаянно, что у всякого слышавшего ее невольно начинало ломить в висках и сердце билось с перебоями. Болеслав вспомнил, как сильно любил ее когда-то, эту дурочку, которая, в шелках и бархате, валялась сейчас пред ним во прахе и рассказывала о безнадежной любви к какому-то упрямцу.

— Ты сам, — бормотала она сквозь слезы, — дал мне волю выйти замуж за кого захочу. Я же полюбила одного прекрасного юношу из твоих пленников, и, заплативши за него много золота, выкупила его, взяла его в свой дом, и все, что было у меня, — золото, серебро и всю власть свою даровала ему. Он же все это ни во что вменил. Много раз и ранами и голодом томила я его, но ему и того мало. Пять лет пробыл он в оковах у пленившего его, и вот шестой год находится у меня и за свое непослушание много мук принял от меня, которые сам на себя навлек из-за непреклонности сердца своего. А теперь какой-то черноризец постриг его в монахи. Что повелишь ты мне сделать с ним, так я и сделаю.

Королю пришлось подавить приступ зависти и ревности. Что делает с женщинами любовь, Боже мой! И это та самая Эльжбета, которая играла с сердцами мужскими, словно дитя играет со своими цацками? А вот его, короля, Эльжбета так никогда не любила!

Скрепя сердце согласился он на просьбу исстрадавшейся красавицы — и позвал к себе Венгра, чтобы поговорить с ним по-мужски.

И вот он смотрит на человека, из-за которого Эльжбета совершенно потеряла голову, забыла разум и стыд. Красавец, да, ничего не скажешь… Но есть что-то в нем странное, что-то настораживающее. Болеслав никак не мог понять что… Но просьбу надо выполнять, и он принялся увещевать Венгра:

— Можно ли быть таким бесчувственным, как ты? Стольких ты благ и какой чести лишаешь себя и отдаешься на горькие муки! Отныне, да будет тебе ведомо, жизнь или смерть ожидают тебя: если волю госпожи своей исполнишь, то от нас в чести будешь и великую власть примешь, а ежели ослушаешься, то после многих мук смерть примешь.

И он повернулся к Эльжбете, стоявшей тут же:

— Пусть никто из купленных тобою пленных не будет свободен, но делай с ними что хочешь, как госпожа с рабами, чтобы и прочие не дерзали ослушаться господ своих.

Венгр же посмотрел на короля дерзко:

— А нам, грешным, Господь говорит: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит, или какой выкуп даст человек за душу свою?» Что ты мне обещаешь славу и честь, которых сам ты скоро лишишься, и гроб примет тебя, ничего не имеющего! И эта скверная женщина жестоко убита будет, — ткнул он пальцем в Эльжбету и гордо отвернулся.

Да, он отвернулся, однако Болеслав успел увидеть, какая гримаса отвращения исказила его лицо. И он словно прозрел. Король понял, что amp;#769; казалось ему таким странным в облике Венгра.

Болеслав был опытным человеком. Он многое повидал, много знал. И теперь разглядел на лице Венгра отвращение не просто к Эльжбете, а вообще отвращение к женщине. И суть природы Венгра стала ему ясна, как белый день.

Король только головой покачал, предчувствуя, сколько горя придется еще испытать Эльжбете. И ведь что бы он ни сказал своей прежней подруге, та ему ни за что не поверит! Значит, ей придется самой совершить то же открытие, которое совершил Болеслав…

Да, ей будет больно. Но она прозреет.

Он подозвал Эльжбету поближе и шепнул ей:

— Да затащи ты его в свою постель! Нет тебе равной на ложе, ты и мертвого из могилы поднимешь, похотью обуянного! И тот, кто не сотворит с тобой греха, лежа в твоих объятиях, тот и не мужчина вовсе.

Эльжбета утерла заплаканные глаза и улыбнулась благодарно. Да уж… как же она сама не догадалась, что надо делать? Воистину, разум ее помутился от любви.

Поцеловав руку короля, вдова убежала из дворца, сгорая от нетерпения немедленно воплотить в жизнь его совет. Слуги волокли вслед за нею непокорного Венгра, а король с тоской смотрел им вслед, прекрасно понимая, что Эльжбету ждет страшный удар, и искренне желая, чтобы он все же ошибся в Венгре.

К несчастью, он не ошибся…

Эльжбета велела насильно положить Венгра в свою постель, она целовала и обнимала его, она трогала его за тайные уды и целовала их, уподобясь в своем любовном неистовстве и безрассудстве блудницам вавилонским… Но эти самые уды, вместо того чтобы затвердеть, как им самим Творцом положено, оставались мягки и недееспособны, а с лица Венгра не сходило выражение страшного отвращения к обнаженной красавице, которая искушала его.

— Да ты безумен или немощен?! — вскричала в конце концов Эльжбета.

— Напрасен труд твой, — ответил Венгр, кривясь брезгливо. — Не думай, что я безумный или что не могу этого дела сделать: я, ради страха Божия, тебя гнушаюсь, как нечистой.

Оторвавшись от него, Эльжбета взглянула на его равнодушное тело, на чресла его, выражавшие только ледяное презрение к ней, и вспомнила слова Болеслава: «Тот, кто не сотворит с тобой греха, лежа в твоих объятиях, тот и не мужчина вовсе».

И вот теперь настало для нее страшное мгновение прозрения. Поняла она, что расточала и любовь, и преклонение, и ласки воистину не мужчине, а тому, кто служил забавой мужчинам, а потому утратил вкус к женской красоте и женской любви.

Ох, как разъярилась Эльжбета, вспомнив и потерянное время, и попусту растраченные силы, и любовь, которую бросала она под ноги этому… этому НЕ-мужчине, словно жемчуг метала пред свиньями. Умерла в ней любовь, осталось только желание расквитаться за свое унижение. Поруганная, оскорбленная гордость диктовала ей самые изощренные планы мести, и она воплотила их все.

Для начала Эльжбета приказала давать Венгру по сто ударов палками и плетьми каждый день, а потом велела обрезать тайные его уды, сказав:

— Не пощажу его красоты, чтобы не насытились ею другие.

Летопись стыдливо опустила здесь существительное, которое было произнесено после прилагательного «другие»…

Долго лежал Венгр, как мертвый, истекая кровью, едва дыша. Но все-таки выжил.

А король Болеслав только угрюмо кивнул, когда узнал, чем кончилось дело между Эльжбетой и Венгром. И тут начали его донимать монахи, прослышавшие, что над одним из братьев их было учинено такое издевательство, что он так пострадал от рук грешной женщины. Настойчивость их доходила до того, что они требовали казнить Эльжбету, на крайний случай — изгнать ее из Польши. В ответ Болеслав только расхохотался и пригрозил изгнать из пределов королевства именно черноризцев!

Неведомо, решился бы он осуществить сие намерение или нет, однако настигла его внезапная смерть: воспалилась старая рана короля-воина, заразилась кровь — и болезнь свела его в могилу. В тот недолгий миг, пока страна пребывала в безвластии, поднялся мятеж во всей Польской земле: кто мог, пытался занять престол, на господ своих пошли и слуги, смешалось все… много было жертв. Погибла и Эльжбета, а кто убил ее, неведомо. То ли стала она жертвой случайного злодея, а может быть, кто-то свел с нею старые счеты.

Венгр же после кровавой бойни счел себя вольным человеком и пошел в Печерскую обитель монашествующих, где попросился к преподобному Антонию. Поскольку он имел на себе знаки такого мученичества, которых удостаиваются только избранные страдальцы, приняли его с охотой. Отныне он жил той жизнью, коя одна была и ему мила, и богоугодна, подвизаясь в молитве, посте, бодрствовании и во всех иноческих добродетелях, и победил все козни нечистого врага до конца, как гласит летопись.

Постепенно поучительная история его жизни стала известна многим монахам, и с особенным почтением смотрели на него те, кто был томим плотскими страстями и не мог справиться с ними.

Многие читали молитвы, обращенные к Моисею Угрину (теперь называли его на старинный лад только этим именем), и молитвы те дошли до наших дней:

«Не словом точию, но множае паче делом нас поучаяй…» Сию молитву преподобный Моисей усердно воплощал в жизнь. В одном из кондаков (молений), к нему обращенных, сказано: «Странное чудо является притекающим к тебе, блаженне Моисее, ибо даровал тебе Господь побеждати страсти. Также подражая первому Моисею, творящему жезлом чудеса, жезлом страсть братнюю исцелил еси. Мы же, благодаря о сем Бога, даровавшего тебе таковую крепость, с любовию взываем: аллилуйа».

Но не жезл Моисея Угрина обладал волшебными свойствами, нет, не жезл. В его собственных иссохших, казалось бы, немощных руках оставалось еще достаточно силы, чтобы отбивать начисто всякое плотское помышление у нестойкой молодой братии. Удар по чреслам — и монах становился навеки бессилен как мужчина.

Жесток был Моисей Угрин к ним, слабым инокам, подверженным греху и искушению. Жесток был он по отношению к любви плотской, ибо сам некогда стал ее жертвой… жертвой мести за любовь.

Осталось добавить одну только цитату из Печерского Патерика:

«Своими мощами святой Моисей побеждает и по смерти нечистые страсти, как уведал святый многострадальный Иоанн. Ибо он, укрывшись в пещере и врыв себя до рамен[12] против мощей преподобного Моисея, долго страдал, побеждая в себе телесную страсть, и напоследок услышал глас Господень:

— Да помолится мертвецу, находящемуся против него, сему преподобному Моисею Угрину!

Когда многострадальный исполнил сие, немедленно был избавлен от нечистой страсти. Также и другого брата, страдавшего от той же мерзости, избавил тот же святой Иоанн, когда одну кость от мощей преподобного Моисея дал одержимому страстью, чтобы он приложил к своему телу, как о том рассказано в житии преподобного Иоанна многострадального. И нам, избавившимся от всякой нечистоты, да будет преподобный Моисей вождем, направляющим по пути спасения молитвами своими; да поклонимся с ним в Троице поклоняемому Богу, Ему же слава ныне и присно и во веки веков. Аминь».