Глава четвертая


На следующее утро, когда я прощалась, дети плакали. Я не пролила ни слезинки, хоть мне и хотелось: сердце разрывалось на части, и слезы могли бы облегчить мою боль. Но у меня их просто не было.

Миссис Феншоу дала мне большой, видавший виды чемодан, и в него я положила свои немногочисленные сокровища и комплект нижнего белья. Чемодан на три четверти остался пустым. Ближайшая станция была в Янгсу, в четырех часах езды на муле. Мистер Феншоу отвез меня туда. Нас встретил проворный джентльмен, приехавший за мной из Тяньцзиня. Его звали мистер Кортни.

Я никогда раньше не видела поезда и испугалась, когда он, пыхтя и лязгая, подошел к станции. Но я сцепила зубы и не отрываясь смотрела на него с твердым намерением никому не показывать своего страха. Наверное, мистер Кортни был хорошим человеком, но я его не запомнила, потому что голова моя просто перестала соображать. Я сидела в несущемся с грохотом поезде, уставившись в окно и ничего не замечая перед собой.

Я провела десять дней в Тяньцзине. Город был гораздо больше Ченгфу. Здесь, в миссии, у меня была отдельная комнатка с настоящей кроватью. Меня снабдили английской одеждой, которая уже больше была не нужна дамам, работавшим в миссии, и они ее для меня переделали. Когда я в первый раз надевала полный туалет, дежурной даме пришлось мне помогать. Когда же я, наконец, оделась, щеки мои были пунцовые от унижения. Никогда еще я не чувствовала себя так неудобно и так глупо.

Невозможно двигаться свободно, когда длинная юбка цепляется за ноги. И зачем нужно надевать под платье хлопчатобумажную комбинацию в оборках? Что до верха платья, который назывался лифом, то он был слишком узкий. И длинные рукава были слишком узки. Стоит порыть в таком платье канаву полдня, и от него одни лохмотья останутся. Когда я об этом сказала, дама была шокирована.

— Но тебе не нужно рыть канавы, Люси. Ты теперь английская барышня и должна одеваться и вести себя соответственно. Нет, не надо так шагать, дорогая. Ты же не мужчина. Барышня никогда не должна спешить. Ходи маленькими шажками, и юбка не будет мешать.

Единственное, что мне нравилось, это туфли. Когда я к ним привыкла. В них мои ноги казались маленькими по сравнению с ногами английских дам. Я была в миссии чем-то вроде диковинки, но все были добры ко мне. Мне объяснили, что путешествие домой займет десять недель, но это не так уж и долго, если за это время преодолевается двенадцать тысяч миль. Я подсчитала, и оказалось, что пешком мне пришлось бы идти больше года: я не смогла бы сделать больше тридцати миль в день.

На десятый день я села на борт английского грузового судна, на котором были каюты для пассажиров. Судно могло взять на борт тридцать человек, кроме экипажа. Моими спутниками были доктор и миссис Колби, пожилая пара, долгие годы проработавшая в миссии. Они возвращались домой, на пенсию. Доктор Колби не был настоящим доктором, он был священником. Наш корабль назывался «Формоза». Он обычно не заходил севернее Шанхая, но на этот раз на судне был груз для Тяньцзиня. Я и представить себе не могла, что корабль может быть таким красивым. Кают-компания, с красивыми стульями, кушетками и ковриками, была, как зал в большом дворце. И столовая была прекрасна. А когда длинные столы, покрытые белыми тонкими скатертями, были сервированы, а металлические и стеклянные столовые приборы сияли и сверкали, то просто дух захватывало!

В моей каюте было две койки, одна над другой. Но я была одна, потому что пассажиров было меньше, и подходящей для меня молодой женщины не нашлось. В каюте была большая раковина, закрепленная на стене, с отверстием, через которое убегала вода, когда приподнимали затычку. Над раковиной выступали два крана. Я не поверила своим глазам, когда из крана полилась горячая вода.

Но это еще не все. На корабле был электрический свет. Мне нужно было лишь нажать на выключатель, и большая стеклянная лампочка на потолке загоралась ярким белым светом. Такой свет был везде, а лампочки в коридорах горели всю ночь. Я и представить себе не могла такой роскоши. Несмотря на все эти удивительные вещи, доктор Колби сказал, что наше судно небольшое и скромно оборудовано по сравнению с современными крупными пассажирскими судами. Мне это казалось невероятным, но пришлось поверить: ведь он — священник.

Среди этих чудес было два, которые приводили меня в особенный восторг. Недалеко от моей каюты, в коридоре, находилась ванная комната с огромной ванной и кранами, извергавшими горячую и холодную воду. Для каждых десяти пассажиров была своя ванная комната, и мы могли принимать ванну, сколько хотели. Другое чудо было по соседству с ванной — ватерклозет с тремя кабинками. Я была просто заворожена: ни о чем подобном даже не подозревала. Когда я вспомнила, сколько сил и времени мы тратили в миссии на то, чтобы согреть воду на печке для купания детей, вырыть помойную яму, натаскать воды, я решила, что, если когда-нибудь стану богатой, я куплю ванну и ватерклозеты и отправлю в миссию в Цин Кайфенг.

Мы вышли в полдень, спустились вниз по реке Вэй-хэ и оказались в открытом море. Это тоже чудо, но другого рода. Сначала я просто стояла у борта и смотрела на это необъятное водное пространство, уходящее за горизонт. Вдруг во рту у меня пересохло, я почувствовала тяжесть в желудке, и меня скрутило. Я провела остаток дня в каюте, не в состоянии даже подумать о еде и в полной уверенности, что умираю.

Постепенно морская болезнь отпустила. Через два дня я была абсолютно здорова и ела с большим аппетитом. На судне было так много еды, что нам в миссии только отходов хватило бы на два дня. Пассажирами, в основном, были купцы, торговые интересы которых были связаны с Китаем. Еще были две дамы из других миссий и два английских армейских офицера. Я была для всех объектом повышенного внимания, и они старались меня разговорить. Всех интересовало, как я жила в Китае так долго. Я была предельно вежливой, но лишь отвечала на вопросы и ничего не рассказывала сама.

Первая остановка была в Гонконге. Город был похож на огромный человеческий улей. На крохотном острове обитало столько народу, что тысячи вынуждены были ютиться в сампанах и джонках в гавани и закрытых бухтах. Мы простояли в Гонконге всего двенадцать часов, но смогли съездить на экскурсию. Я с удовольствием ходила по улочкам с многочисленными магазинами и лавками и прислушивалась к гулу человеческой речи. Я понимала некоторые диалекты, но южный, кантонский, был мне недоступен. Доктор Колби купил мне в подарок красивый зеленый шелковый шарф. Когда мы вернулись на корабль, уже темнело. Я оставила доктора и миссис Колби и отправилась к себе в каюту причесаться, предвкушая, с каким удовольствием умоюсь теплой водой.

На стойке в коридоре ключа от моей каюты не было, он торчал в двери. Я решила, что это, наверное, стюард перестилает постели, что до сих пор удивляло и забавляло меня. Но когда я открыла дверь, то вздрогнула от неожиданности. Свет горел, а в каюте было так, как будто по ней пронесся вихрь. Кто-то вынул одежду из шкафа и разбросал по каюте. Все ящики из прикроватной тумбочки перевернуты. Матрасы и постельное белье с обеих коек свалены в кучу в углу. Мой чемодан вытащен из-под нижней полки, все мои сувениры разбросаны.

Я ступила внутрь, и тут же мои нервы забили тревогу: я почувствовала, что за дверью кто-то есть. Но было поздно. Могучая рука закрыла мне рот, тут же захлопнулась дверь и погас свет. Одной рукой человек крепко прижимал мою голову к своей груди, а другой — обхватил меня за талию, прижав к ней мою руку. Сердце колотилось от ужаса, кровь громко стучала в висках.

Он поднял меня и понес, а я попыталась укусить его за руку, но ничего не вышло, он был начеку и еще сильнее зажал мне рот. Я брыкалась, но опять мне не удалось в него попасть, потому что он развернул меня наперевес, и я не могла дотянуться до него ногами. Свободной рукой я попыталась достать до его лица сзади, но попала в голову, и пальцы скользнули по волосам. В следующее мгновение меня швырнули об стенку и я услышала, как хлопнула дверь рядом с моей головой. Он бросил меня в гардероб.

Я с трудом поднялась на колени, в шкафу было мало места. Хватая ртом воздух, я изо всей силы навалилась на дверцу: она была закрыта на ключ. С большим трудом мне удалось подавить вопли, которые рвались из груди. Я искусала в кровь губы. Все-таки мне удалось побороть надвигавшуюся истерику и встать на четвереньки, чтобы перевести дух и успокоиться. Приложив ухо к двери, я прислушалась: из комнаты не доносилось ни звука. Я уперлась спиной в дверцу, руками и ногами — в стенку, собралась с силами, хрупкий замок щелкнул, и я выкатилась в темноту. Я пробралась сквозь препятствия, разбросанные на полу, и включила свет. В каюте никого не было. Я попробовала открыть дверь, но она оказалась запертой снаружи. Он просто повернул ключ, когда уходил. Я принялась кричать и колотить в дверь. Меньше чем через минуту я услышала шаги и щелканье замка. Я распахнула дверь и увидела миссис Колби, глядящую на меня с изумлением.

— Что, ради всего святого, происходит, дитя мое? — воскликнула она. — Боже мой? У тебя рот в крови и волосы… — Она запнулась, увидев через мое плечо, хаос, царящий в каюте.

— В моей каюте был какой-то мужчина, миссис Колби, — сказала я, пытаясь унять дрожь в голосе. — Он перевернул мои вещи и ждал за дверью, когда я вошла.

— Мужчина! Но кто? — взвизгнула она.

— Я не видела его. Он выключил свет и затолкал меня в гардероб. Я… я думаю, что застала его врасплох, когда он обыскивал каюту.

— Обыскивал? Зачем?

— Я не знаю, миссис Колби. — Я вдруг почувствовала, что очень устала. — У меня и красть то нечего, но, может быть, он не знал?

Кошмар продолжился. Я должна была обо всем рассказать доктору Колби, затем — старшему помощнику и судовому врачу и, наконец, самому капитану, полному мужчине с бородой, который был похож на фотографии принца Уэльского. Врач измерил мой пульс и ощупал голову. Он хотел, чтобы я выпила какое-то лекарство, успокаивающее нервы. Я упрямо отказывалась, что было невежливо, но я никогда бы себя так не вела, если бы не случившееся. Миссис Колби рассердилась на меня. Но, думаю, она сердилась из-за того, что сама расстроилась. В конце концов, она выпила успокаивающее.

Мне было задано невероятное количество вопросов, на которые я не могла ответить. Все были подавлены. Судно обыскали, но никого постороннего не нашли.

— Скверное дело, — сказал капитан. Он сидел за большим письменным столом. — Мне очень жаль, мисс Уэринг. — Затем он обратился к доктору Колби, стоящему рядом со мной: — Примите мои извинения, доктор. Вор — какой-то китаец, которому удалось проскользнуть на борт незамеченным, уверяю вас. В каждом порту промышляют воры. Мы держим под наблюдением сходни и грузовые люки, но им сам черт не страшен. Я даже знал таких, которые пролезали в иллюминатор. Боюсь, в нашем случае именно так и произошло. Он проскользнул, когда стемнело, а барышня застала его врасплох. — Он спросил у меня:

— Что-нибудь пропало, моя дорогая?

— Я еще не знаю, сэр. Можно я схожу и посмотрю? Вы позволите?

— Конечно. Мы возместим вам ущерб. — Он нахмурился и стал суровее. — Я вижу, негодяй разбил вам губу. Поверьте мне, если мы его поймаем, я прикажу высечь его как следует, прежде чем вышвырнуть вон. И я хочу, чтобы вы знали: я считаю вас очень храброй и решительной девушкой.

— Он не разбивал мне губу. Я… я сама прокусила, чтобы не кричать. Я боялась, что если закричу, то уже не остановлюсь. Я совсем не храбрая, — ответила я.

Он с любопытством посмотрел на меня и улыбнулся:

— Мисс Уэринг, вы только что дали определение храбрости, знаете вы это или нет.

Я не поняла, что он имеет в виду и с радостью ушла. Миссис Колби хотела помочь мне прибрать в каюте, но я уговорила ее пойти лечь. Она все еще была бледной и расстроенной. Когда стюард привел в порядок постели, я попросила его уйти, закрыла каюту и принялась разгребать завалы. Несмотря на все, что рассказал капитан, я не верила, что на меня напал китаец. Это был слишком крупный мужчина для китайца, и, конечно, чересчур крупный, чтобы пролезть в иллюминатор. В любом случае, он прошел через дверь, и его бы обязательно заметили на судне, будь это китаец. Вероятнее всего, думала я, что это кто-то из команды, может быть, матрос, но я не сказала об этом капитану, потому что нечестно обвинять, не имея доказательств.

Я повесила одежду в шкаф, положила на место содержимое ящиков. Осталось собрать разбросанные сувениры. Я нашла их один за другим и сложила обратно в чемодан. Казалось, что все на месте: молитвенник и образцы вышивок, фотография родителей в рамке и голубая лента, сандалии и бесхитростные подарки девочек мне на прощание: красивый камешек, разноцветное перо, детский рисунок. Кусок старого холста с рисунком дома, «Луноловов», тоже на месте, все так же свернут, как и был, когда я укладывала его в чемодан перед отъездом.

Я наклонилась, чтобы получше разглядеть содержимое чемодана, стараясь вспомнить, не пропало ли что-нибудь. И я вспомнила. У меня перехватило дыхание, и я закрыла лицо руками. Конверт, который дал мне доктор Ленгдон и в котором было мое свидетельство о браке и завещание Николаса Сэбина, исчез.

Я обыскала каюту дюйм за дюймом, но ничего не нашла. Сидя на своей койке, положив руки на колени и глядя на них, я пыталась решить, что же мне делать. Глубоко в душе я никогда не была уверена, что пойду к адвокату Николаса Сэбина и заявлю о себе. Тогда все было так далеко и во времени и в пространстве, что казалось нереальным. Теперь я не смогу пойти. Я никому не смогу сказать, что у меня украли. Полгода мне не нужно ничего делать, потому что так хотел Николас Сэбин. А потом? Кто в здравом уме поверит мне, если у меня нет доказательств?

Мне было невыносимо грустно, потому что теперь, когда это стало невозможным, я поняла, что пошла бы к адвокату, несмотря на свои собственные чувства. Николас Сэбин был добр ко мне, спас меня от увечья, и я была обязана сделать так, как он просил. Но теперь я не смогу.

Вдруг я что-то заметила. На мне было коричневое платье с длинными узкими рукавами, которые застегивались на манжетах. Что-то блеснуло за отворотом манжеты. Я поднесла руку к глазам. Несколько светлых волос застряло между пуговицами и отворотом. Этой рукой я пыталась расцарапать лицо своему обидчику. Он увернулся, и несколько волос зацепилось за пуговицу. Светлые золотистые волосы. На борту «Формозы» были светловолосые мужчины и среди пассажиров и среди экипажа, но ни у кого не было таких светлых волос. Я знала только одного человека с таким цветом волос, и это был Роберт Фолкон. Я вздрогнула, как будто кто-то прошел над моей могилой. Роберта Фолкона не было на судне. Да и как он мог оказаться в Гонконге?

Я сидела очень долго, моя уставшая голова соображала медленно. В Гонконге много англичан, думала я, и среди них могут быть такие, у которых сейчас не лучшие времена, может быть, моряки, отставшие от своих судов. Да, и эмигранты. Я слышала, как доктор Колби говорил о таких с другим пассажиром. «Паршивые овцы», которых семьи отправляли за границу. Они жили на деньги, присылаемые с родины. Может быть, это был кто-то очень бедный и отчаявшийся, как и я в Цен Кайфенг, когда мне приходилось воровать. И, может быть, у этого человека были такие же светлые волосы, как у Роберта Фолкона. Я застала его врасплох, когда он выбрасывал на пол содержимое чемодана, и он схватил конверт, решил, что в нем деньги.

Да… именно так все и было. Я сказала себе, что другого объяснения нет.

Прозвучал гонг, зовущий на ужин. Мне очень не хотелось идти в столовую, потому что все будут говорить о том, что случилось. Я бы многое отдала, чтобы лечь и заказать ужин в каюту, но это малодушие. «Делай то, что нужно сделать в первую очередь», — сказала я себе и выбросила волосы в иллюминатор. Я промыла разбитую губу, причесалась, постояла перед зеркалом, стараясь принять спокойное выражение, и отправилась в столовую.

Интерес к случившемуся продержался менее девяти дней, и я была рада. Когда мы заходили в Сингапур и Пинанг, были приняты особые меры предосторожности, чтобы никто не смог пробраться на борт незамеченным. Доктор Колби не выпускал меня из виду, но несмотря на это, или, вернее, благодаря тому, что я ни с кем не говорила о происшедшем, о нем забыли.

Шли дни, и зеркало сообщало мне, что облик мой меняется. Мне сказали, что я должна отпустить волосы, потому что английские барышни не стригут волосы «под горшок». Щеки мои наливались, и на них появился румянец. Мои ногти, которые были всегда сломаны или ободраны, становились все ухоженнее, прямо как у мандарина, хоть я и не хотела, чтобы они были такими же длинными.

Мы бросили якорь в Коломбо, затем в Адене. Я никогда раньше не жила так удобно и уютно, не ела так вкусно и сытно, как на этом корабле, и все же я не была счастлива, как должна бы была быть. После того, как первые впечатления и восторги прошли, я начала маяться от безделья. По крайней мере мне нечего было делать. Я часами гуляла по палубе, часами читала книги из маленькой судовой библиотеки, часами сидела с доктором и миссис Колби, пока они беседовали с другими пассажирами, но это было всего лишь времяпрепровождение. Это покажется глупым, но, я думаю, что скучала по своим повседневным заботам и проблемам, к которым привыкла за долгие годы.

Самым счастливым было время, когда солнце садилось и я могла найти укромный уголок на палубе и быть самой собой под звездным небом. В такие часы я вспоминала моих девочек, каждую по очереди, и все, что мы с ними вместе делали: как мы боролись с крошечным куском земли; наш восторг, когда мы выкопали первую картошку; как мы с Юлан просидели трое суток у постели маленькой Кими, когда та заболела, в страхе, что потеряем ее, и как мы радовались, когда она начала поправляться.

Иногда я думала о Николасе Сэбине и о той ночи, которую провела в тюрьме. Она казалась такой же далекой, как звезды надо мной, словно все произошло тогда с другой Люси Уэринг и в совершенно другом мире. Я вспоминала последние слова, которые услышала от Николаса Сэбина: «Постарайся не думать об этом. Это всего лишь сон». Именно так я сейчас вспоминала о нем, как о сне. Но на душе было тяжело. Возможно, он был дурным человеком, как говорил о нем Роберт Фолкон. Но в Николасе Сэбине было столько жизни! Он умел смеяться над собой, даже в безвыходном положении. На меня его смех оказывал целительное действие.

Из Адена мы попали в безвоздушное знойное пространство Красного моря и вышли в Суэцкий канал. Наше путешествие приближалось к концу, а мое беспокойство с каждым днем росло. На корабле я жила в маленьком мирке. Я к нему привыкла и со страхом думала, что придется его покинуть и окунуться в огромную, новую, чужую жизнь. Теперь на мне было английское платье, но я знала, что во многом остаюсь китаянкой и продолжаю вести себя так, как того требует китайский образ жизни.

Июньским вечером, как раз на закате, я впервые увидела Англию, когда мы шли через Ла-Манш. Все пассажиры высыпали на палубу, вглядываясь в далекий берег. Те, кто давно не был дома, особенно волновались. Я испытывала смешанные чувства. С одной стороны, мне было интересно. Как трогательно, что я скоро увижу родину своих родителей! С другой стороны, я не могла не нервничать.

На следующий день мы медленно прошли по Темзе и бросили якорь в порту Ройал-Алберт-Док после полудня. Прошла целая вечность между прибытием и тем моментом, когда нам, наконец, разрешили сойти на берег. С каждой минутой мне становилось все страшнее. Когда мы спускались по трапу, я вцепилась в миссис Колби. Вокруг нас на пристани раздавались взволнованные приветствия: люди радостно встречали своих близких. Я увидела мужчину, отделившегося от небольшой компании дам и направляющегося в нашу сторону. У него было бледное узкое лицо и редкие темные волосы. Я решила, что ему около шестидесяти. Его движения были быстрыми и резкими. Он часто моргал. Мужчина приближался к нам, сжимая в одной руке цилиндр, а в другой — трость, которой помахивал, словно пытаясь привлечь к себе наше внимание. Подойдя к нам, он улыбнулся и сказал:

— Добрый день, сэр! Ваш покорный слуга, мэм. Могу я узнать, вы — доктор и миссис Колби?

— Да, это мы, — ответил доктор Колби. — А вы, должно быть, Грешем. Ловко вы нас нашли, дорогой друг.

— Ах, нет, нет, — запротестовал мистер Грешем, скромно рассмеявшись. — Вы — единственная пара в сопровождении молодой особы. — Теперь он улыбнулся мне, продемонстрировав свои зубы, слишком большие. — Поэтому я был уверен, что это наша маленькая гостья. Так, так, так, значит, это и есть Люси Уэринг. Какая вы хорошенькая, моя дорогая! Добро пожаловать в Англию и в мою семью!

Он протянул руку, и я взяла ее, приседая в реверансе, не сообразив, что он наклонился вперед и чуть обнял меня, чтобы поцеловать в щеку. Когда я выпрямилась, то слегка ударила его головой по лицу.

— Ах, простите! — закричала я и покраснела от неловкости, поправляя шляпу. Он возбужденно хохотнул и сказал:

— Полностью по моей вине, — и обратился к доктору Колби: — Разрешите, я познакомлю вас с моей семьей?

Я видела трех женщин в летних платьях, как в тумане. Две были молодыми, а третья, старшая, была, вероятно, женой мистера Грешема. Я была так расстроена своей неловкостью, что все расплывалось и путалось у меня перед глазами. Я боялась подать руку и сделать реверанс из страха допустить еще один промах. Я тут же забыла, как зовут обеих девушек, а единственное приветствие, которое мне удалось вспомнить, было по-китайски.

Миссис Грешем и ее дочери были представлены взволнованному существу с красным лицом, смотревшему на них остекленевшими глазами, пробормотавшему несколько непонятных слов и впавшему в полуобморочное состояние. Лицо мое превратилось в неподвижную маску, и я чувствовала, что на нем было такое выражение, которое миссис Феншоу назвала бы мрачным. Мистер Грешем не переставал смеяться и говорить в безуспешной попытке помочь мне почувствовать себя раскованней. Но я настолько онемела от растущего чувства стыда, что, даже когда кто-то меня о чем-то спросил, я не смогла понять смысла сказанного и уныло уставилась на него. Прошла целая вечность, пока доктор и миссис Колби, наконец, распрощались с нами. Спустя десять минут мы были на судне, уносящем нас вверх по Темзе.

— Кратчайший путь к Чаринг-Кросс, — сказал мистер Грешем, поигрывая тростью и вертя головой, — в наши дни с транспортом ужасно много проблем.

Маловероятно, но я решила, что мистер Грешем почему-то нервничает из-за меня. Лишь позже я поняла, что это его обычная манера. Он был человеком импульсивным и легко возбудимым, очень непохожим на тех немногих англичан, которых мне приходилось прежде видеть. У него была необычная механическая улыбка, которую он отключал, как электрический свет. Когда мистер Грешем улыбался, взгляд его становился остекленевшим.

Шум мотора мешал разговаривать, что меня устраивало. Я смотрела по сторонам, делая вид, что мне интересно разглядывать незнакомые места. На самом деле я мало что понимала. Единственный вывод, который я сделала, это — что Лондон большой город, потому что нам понадобилось какое-то время, чтобы добраться до Чаринг-Кросс. Затем мы проехали не более двух сотен ярдов в экипаже и остановились перед зданием вокзала. На улицах было полно людей, спешащих по своим делам. Я никогда раньше не видела столько чужаков в одном городе. Носильщик взял мой чемодан, мы сели в поезд, а мистер Грешем отправился покупать газету. В нашем купе больше никого не было. Когда мы устроились, я подумала: «Насколько красивее этот поезд по сравнению с тем, в котором мы ехали в Тяньцзинь!» Это навело меня еще на одну мысль. На мне было лучшее из трех моих платьев, но теперь я видела, насколько плохо одета по сравнению с дочерьми мистера Грешема: у них были красивые платья из тяжелого шелка и очаровательные шляпки, украшенные большими разноцветными перьями. Я никогда не придавала большого значения одежде, но сейчас вдруг почувствовала свою серость, и внутренне еще больше съежилась.

В купе было тихо. Обе девушки о чем-то шептались. Я догадывалась, что они шепчутся обо мне. Я пыталась найти предлог, чтобы что-то сказать и разрушить тот панцирь, в котором оказалась, но в голову ничего не приходило. Я сидела, опустив голову, и украдкой разглядывала своих спутниц. Миссис Грешем обмахивалась веером. У нее были красивые волосы цвета сандалового дерева, спрятанные под шляпкой, ленты которой завязывались под подбородком. Она была пухлой женщиной с голубыми глазами и нежным розовым цветом лица. Миссис Грешем на мгновение закрыла глаза и вздохнула, покачав головой, как будто ей пришлось столкнуться с задачей, решить которую она не могла. Я поняла, что я и есть эта самая задача. Когда я подумала о том, какое впечатление на них произвела, то решила, что едва ли могу упрекнуть ее за то, что она переживает.

Я могла наблюдать за девушками по их отражению в окне. Теперь я видела, что одной — около восемнадцати, а другая — на несколько лет младше. Старшая девушка была маленькая и пухлая, как мать. Младшая, почти одного роста с сестрой, была больше похожа на мистера Грешема. Они шептались, хихикали и время от времени поглядывали на меня. Я уже была почти согласна снова оказаться в Ченгфу.

Миссис Грешем, наконец, пришла в себя и резко сказала:

— Немедленно прекратите шептаться, вы обе! Эмили, не следует подавать дурной пример Аманде, она и так не умеет себя вести. Сядьте прямо и поговорите с Люси, будьте хорошими девочками.

Они беспомощно переглянулись, и старшая, Эмили, сказала:

— Папа водил нас в оперу на комедию. Там было все про Китай. Опера мистера Гилберта и мистера Салливана. Называется «Микадо», это что-то вроде их короля. Ты когда-нибудь видела его? Я имею в виду настоящего микадо?

Я отрицательно покачала головой. Я даже не слышала о таком.

Аманда сказала сестре:

— Это не Китай, а Япония, дура. Микадо — король Японии.

— Не надо так грубо разговаривать с сестрой, дорогая, — сказала миссис Гершем, помахивая веером — В конце концов, Китай и Япония — почти одно и то же, я уверена.

— Извини, мама, я очень сожалею, — ответила Аманда таким тоном, что стало ясно, что она ни о чем не сожалеет. Она обратилась ко мне: — А кого ты сама видела в Китае, Люси?

Мне удалось снова обрести дар речи, и я прошептала:

— Просто людей. Китайцев. Однажды я видела мандарина Хуанг Кунга. Он очень важный человек.

— Вот! Видишь? — с надеждой сказала миссис Грешем. — Люси видела мандарина. Разве не интересно?

— В «Микадо» был верховный палач, — сказала Эмили. — А ты когда-нибудь видела палача?

Я кивнула. Миссис Грешем довольно сказала:

— Видишь, Аманда? Я же тебе говорила, что это почти одно и то же.

— У него был большой меч, и он рубил людям головы? — хихикнув, спросила Аманда.

— Не всегда, — ответила я. Сейчас мой голос зазвучал громче. — Если ты — вор, то палач выжжет раскаленным железом клеймо на твоей руке. Но Хуанг Кунг — очень строгий, поэтому палач Ченгфу отрубит тебе руку.

Обе девушки уставились на меня округлившимися глазами. Эмили посмотрела на свою мягкую белую ручку и что-то мяукнула от ужаса. Миссис Грешем издала какой-то полузадушенный крик и, закрыв глаза, откинулась на спинку сиденья, очень быстро обмахиваясь веером.

— Довольно, Люси! — возбужденно сказала она. — Нам ни к чему эти глупые сказки, спасибо!

Я снова сжалась в комок, не понимая, что я сказала неправильного. В этот момент дверь открылась и в купе поднялся мистер Грешем.

— Отправляемся, — сказал он сердечно и швырнул шляпу с тростью в сетку. Усаживаясь, он энергично потер руки и, часто моргая, оглядел нас. — Ну-с, о чем поболтаем?

— Мне кажется, что Люси очень устала, Чарльз, — многозначительно сказала его жена. — Мы не хотим утомлять ее бесконечной болтовней, и мне всегда казалось, что очень трудно поддерживать приятный разговор в этих шумных поездах. Почему бы тебе не почитать газету, дорогой? У нас еще будет уйма времени, чтобы поговорить с Люси.

Какое-то мгновение мистер Грешем выглядел так, словно его вышибли из седла, затем он откинулся на спинку сиденья и несколько раз кивнул.

— Ты, наверное, права, Бекки. Мы должны дать ей возможность прийти в себя. — Он улыбнулся мне одной из своих неожиданных стеклянных улыбок. — К тому же мне кажется, что ты захочешь посмотреть в окно, пока мы едем. Это твои первые впечатления от Англии, и мы не хотим тебе их испортить.

Я думаю, мне удалось улыбнуться в ответ. Естественно, я вздохнула с облегчением, и бьюсь об заклад, что другие — тоже. Я пробормотала:

— Благодарю вас, мистер Грешем, — и с радостью отвернулась к окну. Я ничего перед собой не видела. Меня мучила лишь одна мысль: «Господи! Смогу ли я когда-нибудь оправиться от ужаса, с которого началось мое знакомство с семьей Грешем?» Я была неуклюжей, говорила невпопад. Когда же я ничего не делала и молчала, как баран, получалось еще хуже.

Постепенно я стала обращать внимание на места, которые мы проезжали. Сначала не было ничего интересного: одни закоптелые дома, кое-как разбросанные вдоль дороги. На некоторых — длинные трубы, должно быть, это фабрики. Затем появились города и деревни.

Местность между ними была такой красивой, что я не сразу поверила своим глазам. Здесь не было плоских равнин, к которым я привыкла. Земля то поднималась, то опускалась плавно. Не было и гор. Поля похожи на огромное лоскутное одеяло, которое, казалось, струится по земле. Я вспомнила о волшебном ковре-самолете. В полях работали огромные лошади с лохматыми ногами. Такие же лошади были впряжены в повозки. Большие коровы и овцы паслись на изумрудно-зеленых склонах. И везде деревья: рощицами посреди поля, целыми массивами и даже вдоль дорог. В Китае дорога — просто путь от одного места к другому, и никаких препятствий на этом пути. А здесь дороги, как лабиринт. Интересно, как удается не заблудиться. В городах вдоль дороги стояли дома и магазины. Зеленые пространства между ними разделяли изгороди, но не везде земля была огорожена. Вдоль изгородей росли полевые цветы, а стены маленьких коттеджей увивали розы. Но больше всего меня поразило то, что ни вокруг деревень, ни вокруг городов не было стен. В Китае самую маленькую деревеньку охраняла глинобитная стена. Каждый город был обнесен стеной, часто каменной, и в городе богатые люди возводили стены вокруг своих домов, а внутри этих стен — еще стена, образующая внутренний двор.

Здесь же все было открыто, а я тем не менее чувствовала, что кругом царит мир и спокойствие, словно невидимый защитный полог раскинут над землей от горизонта до горизонта. Может быть, память блуждает в крови, как привидение, потому что, хоть я никогда и не видела Англии, я вдруг почувствовала себя ее частичкой, какой бы странной она сначала мне не показалась. Когда-нибудь я узнаю ее получше.

Слезы появились неожиданно. Я отвернулась от окна и с глупым удивлением обнаружила, что не одна в купе. Я была так глубоко погружена в собственные мысли, что совершенно забыла о своих спутниках. Эмили смотрела на меня. Она сморщила нос и громко зашептала Аманде:

— Смотри, она — плакса.

Мистер Грешем резко оторвался от газеты и свирепо посмотрел на нее.

— Как ты смеешь, Эмили? — рявкнул он, моргая. — Твое замечание очень злое! Так не пойдет, так не пойдет, сударыня! И новую шляпу, о которой ты матери все уши прожужжала, не получишь!

Эмили надула губы, как будто сама вот-вот расплачется. Аманда едва сдержалась, чтобы не захихикать. Миссис Грешем открыла глаза и возмущенно сказала:

— В самом деле, Чарльз! Как ты можешь быть так несправедлив к бедной девочке? Видишь, как ты ее расстроил? Конечно, она получит новую шляпу.

— Конечно, нет, — раздраженно перебил ее мистер Грешем, — и она не бедная девочка. Она — молодая особа, которой следует знать, как себя вести. К сожалению, ты ее портишь, моя дорогая, и очень жаль. Я не собираюсь забирать свои слова обратно. Разговор окончен.

Он решительно встряхнул газету; нахмурившись, посмотрел на дочь; улыбнулся мне так, что я должна была принять это за ободряющую улыбку; и уткнулся в газету. Миссис Грешем с трудом себя сдерживала. Старшая дочь угрюмо насупилась. У Аманды вид был довольный, но она старалась этого не показывать. Наступила гнетущая тишина. Радость, которую я несколько мгновений назад испытывала, исчезла без следа. Не сказав ни слова, я стала причиной того, что, по крайней мере, трое членов семьи, злились друг на друга. Я быстро отвернулась к окну, чувствуя себя очень виноватой и стараясь не дышать.

Я понятия не имела, сколько мы будем ехать, и не могла заставить себя нарушить напряженную тишину, чтобы спросить. Но после нескольких остановок, примерно через полчаса, мы приехали на станцию под названием Чизлхест и здесь вышли. Носильщик нес чемодан. Мистер Грешем шел впереди по платформе, разговаривая с нарочитой веселостью, словно хотел развеять неприятную атмосферу путешествия.

Нас ждал кучер в большом открытом экипаже, который, как я позже узнала, называется ландо. Мы ехали по сельской дороге, которая то поднималась вверх и шла по плоской вершине холма, то спускалась по склону, засаженному деревьями. Аманда сидела рядом со мной, и краем глаза я видела, что она смотрит в мою сторону. Вдруг она взяла меня под руку и сказала:

— Должно быть, очень нелегко оказаться в незнакомой стране. Я стараюсь себе представить, что бы я чувствовала, если бы меня отправили в Китай одну. Думаю, мне бы было страшно.

Я чуть не разрыдалась от благодарности. Я повернулась к ней и улыбнулась, я улыбнулась ей от всего сердца. Я обратилась к мистеру Грешему, сидевшему вместе с женой напротив меня:

— Извините меня, мистер Грешем. Я знаю, что вела себя глупо и невежливо, но я не хотела. Я волновалась… и все делала неправильно, — слова, наконец, посыпались из меня.

— Вовсе нет, вовсе нет, — быстро ответил он. — Ведь все понятно, моя дорогая. Я уверен, что, когда ты устроишься, ты будешь чувствовать себя, как дома. — Он с облегчением откинулся назад и на несколько минут оставил трость в покое.

Эмили сидела по-прежнему мрачная, а миссис Грешем всем своим видом демонстрировала сомнение. Но Аманда радостно подпрыгнула и сказала:

— Вот, я знала, что она волнуется! Я себя точно так же чувствую, когда мы ходим с визитами. Ах, я рада, что ты будешь жить у нас, Люси! Мы сможем проводить время вместе. Эмили стала такой воображалой, потому что ей уже восемнадцать.

— Аманда! — с ужасом воскликнула мать. — Где ты научилась таким вульгарным выражениям? Не смей так говорить о сестре!

— Очень хорошо, мама, — кротко ответила Аманда, — но меня Эмили научила. Она сказала, что сын Маршант-Йейтсов — воображала.

— О-о-о, я не говорила! — возмущенно закричала Эмили. — Мама! Я не говорила!

Мистер Грешем громко постучал тростью по полу.

— Барышни, прекратите ссориться! Помните, у нас гостья. — Он улыбнулся мне одной из своих механических улыбок, но в ней было уже чуть-чуть больше тепла, и, хотя Эмили снова надулась, чувствовалось, что обстановка немного разрядилась. Мне хотелось Аманду расцеловать.

Мы ехали около четверти часа. За это время я успела оглядеться по сторонам и восхититься разнообразием природы. Единственное место на земле, которое я знала и в котором жила, не могло похвастаться пышной растительностью. Здесь же ее было в изобилии, я упивалась деревенским пейзажем. Наверное, память об этой природе передали мне родители, но она до поры до времени дремала. Сейчас же я не могла оторвать глаз от прекрасной зеленой Англии. Я наслаждалась этой красотой и хотела знать, как называется каждое дерево, каждый цветок.

Усадьба мистера Грешема стояла на окраине маленькой деревни Соколиное поле и называлась «Высокие заросли». Когда мы въехали в ворота и повернули по дорожке к дому, я увидела, что дом стоит на холме, а за ним земля спускается к широкой долине и, примерно через милю, снова поднимается на холм.

Сам дом был огромный, и в первый момент показался мне некрасивым: он был весь из прямых линий. Я привыкла к высоким пагодам и изогнутым крышам Ченгфу. А этот дом был слишком приземистым, в нем не было гармонии. Богатые китайцы строили свои дома в согласии с духом земли, воды и воздуха. Только плющ, ползущий по желтым кирпичным стенам «Высоких зарослей», немного сглаживал, смягчал впечатление.

Когда ландо остановилось у парадного крыльца, двери распахнулись и на пороге появился очень важный слуга — дворецкий. Он приветствовал хозяина. Менее важный на вид молодой человек, без пиджака, в фартуке, взял мой чемодан и понес его в дом.

Мы оказались в большом холле. Лестница из холла поднималась на галерею. Я с изумлением оглядывалась. Двери в некоторые комнаты были открыты, и мне удалось кое-что разглядеть. Впервые я видела столько мебели, столько картин, столько ковров, столько ваз, зеркал, украшений, статуэток! Я подумала о миссии мисс Протеро. Кроме картины в часовне, единственным украшением, о котором мне удалось вспомнить, был бронзовый щит в моей «спальне». Он выжил лишь потому, что у меня не хватило духу вынуть его и продать. Я услышала, как мистер Грешем сказал:

— А, Эдмунд, дорогой, ты здесь, — и увидела человека, спускающегося по лестнице. На нем был темный костюм и рубашка с высоким стоячим воротничком. Без всякого сомнения, это был сын мистера Грешема. Мне показалось, что ему лет двадцать шесть или двадцать семь. У него было такое же бледное узкое лицо, как у отца, но вел он себя совершенно иначе. Мистер Грешем был порывист в движениях, иногда он, казалось, подпрыгивал. Движения сына были сдержанными и аккуратными, словно он был намного старше. У него был холодный взгляд. Однако я скоро поняла, что он на всех смотрел одинаково и не испытывал ни к кому неприязни. Складывалось такое впечатление, что Эдмунд Грешем все и всех изучал и оценивал.

— Добрый вечер, мама! — вежливо сказал он. — Удачно съездили? Я вижу, вы доставили домой последнее папино приобретение в целости и сохранности. — Он улыбнулся мне аккуратно отмеренной улыбкой. Однако от упоминания обо мне, как о собственности мистера Грешема, мне опять стало не по себе. Я вспомнила, что мистер Грешем купил меня у миссии. Миссис Грешем сказала:

— Да, это Люси Уэринг. Наш сын Эдмунд.

— Добро пожаловать в «Высокие заросли», Люси, — сказал он и протянул мне руку.

Я сказала:

— Здравствуйте! — и пожала руку, делая реверанс. Памятуя о своей оплошности, я была начеку, чтобы снова не опростоволоситься.

— Эдмунд живет и работает в Лондоне, — сказала миссис Грешем, — но сегодня он специально приехал, чтобы познакомиться с тобой.

— Очень любезно с вашей стороны, мистер Грешем, — сказала я.

— Думаю, будет лучше, если вы станете называть меня Эдмунд, — еще одна улыбка. — Иначе, мы навлечем на себя кучу недоразумений. — Он посмотрел на отца. Тот стоял у лестницы и беседовал с дворецким и служанкой в черном платье и белой накрахмаленной шапочке.

— Эдмунд — юрист. Он очень умный, — сказала Аманда, поигрывая сумочкой. — Мама, могу я отвести Люси наверх и показать ей ее комнату?

— Не «могу я», а «можно», — со вздохом поправила миссис Грешем. — Хорошо, дорогая.

Я была рада сбежать из холла. С Амандой я чувствовала себя свободнее. Она повела меня по лестнице, затем по широкому коридору в комнату, окна которой выходили в красивый сад. За ним виднелась зеленая долина. Комната была большая, в два раза больше комнаты мисс Протеро, и мебель была большая. Я подумала с некоторой завистью, что громадным, прочным платяным шкафом мы бы в миссии целую неделю топили печь на кухне.

— Снимай шляпу и садись, а я распакую чемодан, — сказала Аманда, клацая замками. — Господи, какая ужасная поездка! Мне неудобно, что Эмили так плохо с тобой обошлась, но она не виновата. Отчасти потому, что она — глупая, а отчасти, потому что у нее ужасный характер. Я не обращаю внимания. — Она доставала мои вещи и раскладывала их на кровати, увлеченно болтая. — Думаю, я тоже себя ужасно вела, но мне очень жаль. Я хихикала, потому что мы никогда раньше не видели китайскую девушку. Я хотела сказать, девушку из Китая, как ты. Ты действительно видела, как верховный палач рубит людям руки? Ведь это неправда, да? Ты просто читала об этом. Но ты видела мамино лицо? А Эмили? Я чуть не умерла со смеху. О господи, у тебя так мало платьев, и они не очень красивые.

— Это то, что нашли для меня в миссии в Тяньцзине, — объяснила я.

Аманда приложила платье к себе и посмотрела в зеркало.

— Наверное, такие платья носят миссионеры, — сказала она, — я поговорю с папой, чтобы он купил тебе новые и красивые.

— У тебя красивое платье, — сказала я, — я не привыкла к английским платьям. Я даже не видела таких. Я не знала, что мои платья — некрасивые.

— А что же ты тогда носила в Китае? — спросила Аманда.

— Брюки, рубашку и куртку на подкладке, сандалии или ботинки. Так все одеты, кроме богатых. Богатые носят шелковые халаты.

— Ты носила брюки?

— Да, они гораздо удобнее, чем платья.

— Эмили однажды надевала брюки, когда мы играли в шарады. Она говорит, что неудобно. Наверное, она слишком толстая. Все равно, я никогда не слышала, чтобы девушка всегда ходила в брюках. Какая, должно быть, забавная страна Китай! — Она снова посмотрела на себя в зеркало и потрогала бледно-голубой шелк юбки. — Да, красивое платье. Мое лучшее дорожное платье. Но по-настоящему красивые вещи — у Эмили: она мамина любимица.

— После старшего сына? После Эдмунда?

— Господи! Нет! Думаю, мама вообще не любит мальчиков. Мне кажется, она была бы рада, если бы все были девочками.

Я озадаченно покачала головой. В Китае рождение девочки часто считалось катастрофой. Очевидно, мне понадобится много времени, чтобы понять эту страну. Мисс Протеро рассказывала мне об английской жизни и обычаях, я читала о них, но никогда не могла понять, как люди могут так по-разному мыслить.

В дверь постучали. Аманда сказала:

— Войдите! — Появилась служанка с большим медным кувшином, накрытым шерстяной салфеткой, чтобы вода не остывала. — Налей в таз, Битти, — велела Аманда. — Принесла полотенце и мыло? Все, что нужно мисс Люси? Хорошо.

Битти налила воду в большой фарфоровый таз на умывальнике и вышла. Аманда сказала:

— У мамы и папы своя ванная, но нам не разрешают ею пользоваться. Посмотри, в этом чулане есть сидячая ванна. Утром, когда проснешься, просто дерни за шнурок вот здесь. Когда придет служанка, скажи, чтобы она приготовила ванну. Она все сделает. Думаю, тебе придется многому научиться. Но время есть. Пойду переоденусь, скоро вернусь.

Она вприпрыжку выбежала из комнаты. Я села на кровать и огляделась с благоговением. Видно, мистер Грешем невероятно богатый человек. Это кое-что объясняет. Мне казалось странным, что кто-то добровольно согласился на такие расходы и мороку, чтобы привезти из Китая девушку. Теперь я поняла, что мистер Грешем был настолько богат, что мог позволить себе любую прихоть.

Я сняла платье, вымыла руки, умылась и заново причесалась. Сейчас, когда мои волосы отросли, я заплетала их в одну толстую косу. Она была уже до плеч. Я надела другое платье. Оно было заштопано на локте, но не такое невзрачное, как остальные. Едва я застегнула пуговицы, как вернулась Аманда.

— Пошли, я покажу тебе дом, — весело сказала она. — Папа говорит, что он слишком велик для нас, и мы просто не можем себе позволить содержать его, потому что бедны как церковная мышь. Сколько себя помню, столько слышу одно и то же. Папа никогда не откажется от «Высоких зарослей», пока эти ужасные люди здесь живут.

Мистер Грешем беден? Изумившись на мгновение, я поняла, что это, очевидно, какая-то английская шутка, и спросила:

— Какие ужасные люди?

— Иди сюда, смотри! — Мы подошли к окну, и она показала рукой через долину. — Вон там. Там они живут.

Я посмотрела, куда она показывала, в дальний угол долины, и у меня закружилась голова. Увиденное мерцало и расплывалось перед глазами. Может быть, я сплю и вижу сон? Я осторожно выдохнула и снова посмотрела: ничего не изменилось. Там, на другом краю долины, стоял дом, который я знала. Единственный дом в Англии, который я знала. Сейчас в моем комоде лежал рисунок этого самого дома, хороший рисунок, сделанный на куске старого грубого холста. Дом был двухэтажный с высокими печными трубами и длинной крутой крышей. Высокие боковые фронтоны поднимались над парапетом. Все, как на рисунке: прямоугольные окна, перед боковыми фронтонами — каменные шары на невысоких колоннах, разделяющих парапет. Когда много лет назад я показала рисунок мисс Протеро, она сказала, что фасад дома — георгианский, но вся архитектура — другая; возможно, дом значительно старше и был перестроен в семнадцатом веке. Я сосчитала окна и трубы на крыше: по одной с краю и три — с дальней стороны. Я увидела единственное полукруглое окно в центральном, самом низком фронтоне. Я всегда думала, что это окно мансарды. Все, как на моем рисунке.

Я очнулась. Аманда держала меня за руку и говорила:

— Тебе плохо, Люси? Тебе плохо? У тебя такой странный вид, ни с того ни с сего.

Я покачала головой, не в состоянии отвести глаз от дома в долине.

— Я — в порядке.

У меня вдруг закружилась голова.

— Может, корсет сильно затянут?

— Нет… я не ношу корсет, я в нем задыхаюсь. Только, пожалуйста, не говори своей маме. Английские дамы считают, что нехорошо ходить без корсета. Миссис Колби так считала.

— Не скажу. Ты так выглядишь, как будто на тебе корсет. Думаю, мама не догадается.

Все еще глядя в окно, я спросила:

— А как называется тот дом?

— Луноловы, — хихикнула Аманда. — Там живут Фолконы. Мама говорит, что это название им очень подходит. Знаешь, кто такой лунолов?

— Нет. — Я не ошиблась. Это тот дом, который я так давно знаю. — Есть какое-то особенное значение?

— Да, папа мне объяснил. Это слово, которое употребляют в Уилтшире. Лунолов — это человек, у которого с головой не все в порядке. Однажды ночью такой человек увидел в пруду отражение луны и решил, что это большая головка сыра. Он взял грабли и стал вылавливать ее из пруда. Поэтому его прозвали луноловом.

— А-а, — безучастно сказала я. — А почему это слово подходит Фолконам?

— Они странные. Эдмунд говорит, что они — богема. Я не знаю, что это такое.

— Мистер Фолкон — молодой?

— Конечно нет, глупая. Как он может быть молодым? Ему примерно столько же, сколько папе. Его жена моложе мамы. Очень красивая. Есть еще Роберт, но он уехал куда-то за границу, и две дочери, но они замужем и здесь не живут. И есть младший сын, еще в школу ходит.

Я отошла от окна. Невероятно, но всего в миле от меня стояли «Луноловы», дом, который неизвестно когда был нарисован на клочке холста неизвестным художником. Никто не знал, сколько пролежал этот холст в пыльном подвале миссии в Цин Кайфенг. Из этого дома в Китай уехал старший сын — Роберт Фолкон. Он что-то искал, взяв с собой бесполезную карту и повторяя бессмысленную загадку. Стоит ли сказать Аманде, что я видела его в Китае? Нужно подумать.

— Ты сказала, что они — ужасные люди.

Она снова хихикнула:

— Мы их так называем. Мы ненавидим их, они ненавидят нас. Уже целую вечность. Папа говорит, что это вражда.

— Наверное, есть причина?

— Да, конечно. Все началось, когда отец мистера Фолкона и папин отец, то есть мой дедушка, были молодыми и вместе служили в армии, давно, в местечке под названием Ферозепуг, в Индии. Они очень дружили, а потом поссорились из-за чего-то и дрались на дуэли на пистолетах и убили друг друга. Папа и мистер Фолкон в то время были еще совсем маленькие, но их матери, как и обе семьи, стали врагами. Вражда длится и по сей день.

— То есть матери передали свою вражду детям?

— Да. Я помню бабушку Грешем. Я ее боялась. У нее был жуткий взгляд, как у ведьмы, которая собирается наложить проклятье на кого-то. Она и мать мистера Фолкона, это жена того, погибшего мистера Фолкона, ненавидели друг друга до самой смерти. Когда старая миссис Фолкон умерла, моя бабушка была уже очень слабой и месяцами не выходила из своей комнаты, но настояла, чтобы ее отвезли на похороны. Она хотела видеть все своими глазами. В деревне говорят, это и убило ее, потому что она простудилась и через три недели сама умерла.

Аманда остановилась, чтобы перевести дух и, пожав плечами, сказала:

— Сейчас вражда не такая сильная. Это стало привычкой. Мы просто не любим друг друга и не разговариваем.

Голова болела от вопросов. Что ищет Роберт Фолкон в Китае? Что искал Николас Сэбин? Наверное, одно и то же, потому что оба загадывали мне одну загадку. Это что-то очень ценное, потому что Китай — опасное место для чужаков. Николас Сэбин смог в этом убедиться. Он лишился жизни, и Роберт Фолкон был близок к этому. Мне вдруг пришло в голову: а не искали ли они рисунок, который лежит сейчас в моем комоде. Абсурд. Это всего лишь рисунок, в нем не может быть никакой особенной ценности. Аманда была уже у двери.

— Пойдем, — сказала она, — я покажу тебе дом.

Я кивнула, стараясь выбросить из головы все вопросы и предположения. Я сейчас в Англии. Мистер Грешем заплатил за меня большие деньги, и теперь я живу в его доме. Мне есть о чем подумать и без того, чтобы морочить себе голову тайной, которую я не могу разгадать. У меня начинается новая жизнь. Я горячо надеялась, что смогу соответствовать ее требованиям.

Меня немного вдохновляло то, что процедура знакомства с новой семьей была позади. Я решила, что если буду внимательной и осторожной, то больше не попаду впросак. Я не могла и предположить, что еще до конца вечера совершу ужасную ошибку.


Загрузка...