Причуды любви

ГЛАВА XIX

Он вскочил с постели и поднял его. Что это могло означать? Откуда эти розы он не сомневался: он ясно вспомнил, что видел их на пеньюаре Зары в первый вечер в Дувре, когда принес ей гардении. Он был уверен, что в шесть часов утра, когда он пришел домой, букетика не было, иначе он заметил бы его на фоне светлого ковра.

В одно дивное мгновение у него мелькнула мысль, что это знак внимания, привет ему, но затем он разглядел, что лента букетика скручена и оторвана. Нет, то был, конечно, не привет, но это означало, что Зара входила в его комнату, когда он спал.

Зачем она это сделала? Ведь она ненавидит его, а вчера вечером была особенно зла на него. Зачем же в таком случае Зара входила в его комнату?

Им овладело страшное волнение, он вскочил и, подойдя к двери ее спальни, потихоньку попробовал, заперта ли она. Да, дверь была заперта.

Зара услышала, что он прикоснулся к ручке двери, и в ужасе замерла в постели. Значит опасность от мужчин еще не миновала? Если бы она случайно забыла запереть дверь, возвращаясь из своего опасного путешествия, то он вошел бы! Таким образом, оба супруга волновались и дрожали от противоположных чувств по обе стороны непроходимого барьера в виде запертой двери.

Тристрам позвонил своему слуге и приказал ему приготовить ванну. Он хотел поскорее одеться, чтобы спросить Зару, не согласна ли она позавтракать у себя, вместо того чтобы спускаться в ресторан, как они решили накануне. Ему хотелось поскорее выяснить судьбу букетика роз — он чувствовал себя совершенно не в силах целый день ждать случая поговорить об этом!

Зара тоже начала одеваться, и в двенадцать часов они встретились в гостиной. Взглянув на Зару, Тристрам сразу же увидел, что она опять вся настороже и готова каждую минуту дать отпор; поэтому он решил, что до завтрака не стоит начинать разговора и, холодно поздоровавшись, стал читать газету.

Когда подали завтрак, Зара несколько успокоилась. Супруги сели за стол и стали играть свои роли… Поговорили о погоде, о театре, о веселой пьесе, на которую собирались пойти, и когда Тристрам сказал, что приятно будет посмеяться, Зара согласилась с ним.

О событиях вчерашнего вечера они не заговаривали, и вообще Зара говорила очень мало. Наконец завтрак был окончен, и лакей, подав кофе и ликеры, оставил супругов одних.

Тристрам подошел к окну, выходившему на Вандомскую площадь, постоял немного и вернулся обратно. Зара сидела на диване, читая. Тристрам подошел к ней с таким выражением на лице, которое могло бы растрогать каждую женщину.

— Зара, — мягко сказал он. — Скажите мне, почему вы вчера приходили в мою комнату?

В ее больших глазах отразился испуг, и бледные щеки заалели.

— Я?.. — в замешательстве произнесла она и судорожно сжала руки. Откуда он мог знать? Значит, он видел ее? Но все равно, он знал, значит, отрицать не было смысла. — Я так была напугана… что…

Тристрам сделал шаг вперед и опустился возле нее на софу. Итак, ему удалось добиться от нее признания, он ликовал… и, конечно, не желал ни одним словом помочь ей.

Она отодвинулась от него и недовольным тоном продолжала:

— Могло ведь произойти очень неприятное столкновение с этими людьми, и было очень поздно, поэтому я… я хотела… удостовериться, что вы невредимы.

Она опустила ресницы и краска, сбежав с ее лица, оставила его мертвенно бледным. И если бы самолюбие не помешало Тристраму и он не вспомнил своего обещания, данного ей в свадебную ночь, — что первым никогда не заговорит о любви, — он рискнул бы всем и заключил ее в объятия. Но он подавил в себе этот порыв и спокойно спросил:

— Значит, вас так или иначе касается мое благополучие?

Он все еще сидел рядом с ней на софе, и близость его действовала на Зару, хотя она этого не осознавала и только чувствовала какое-то волнение и отчаянное сердцебиение.

— Конечно, касается, — запинаясь, произнесла она, но, заметив его вспыхнувший радостью взгляд, холодно продолжала: — Скандалы ведь так неприятны и сцены так отвратительны, что я всячески стараюсь их избежать. Прежде мне много приходилось терпеть от них.

Так вот в чем дело! Она только боялась скандала! Тристрам быстро встал и подошел к камину. Это уязвило его в самое сердце.

Нет, по-видимому, дело безнадежно, потому что каждый раз, когда он позволял себе поддаться чувству и загорался надеждой, его безжалостно отхлестывали. Но он сильный человек и положит конец этому. Больше он не позволит себе мучиться.

Тристрам вынул из кармана букетик шелковых роз и, передавая ей, спокойно сказал, хотя на лице его было страдание:

— Вот доказательство вашего доброго участия ко мне. Ваша горничная, может быть, станет искать этот букетик, чтобы пришить его… — и он повернулся, и вышел из комнаты.

Зара, оставшись одна, еще долго сидела, глядя в огонь. Она чувствовала себя очень несчастной, только на сей раз не от гнева и не от тревоги. Она совсем не хотела обидеть Тристрама. Разве она так уж недобра к нему? Правда, в сравнении с Владиславом он вел себя удивительно сдержанно, и если предположить, что в нем помимо чувственных инстинктов были и другие, более благородные чувства, то тогда, конечно, она вела себя по отношению к нему жестоко. Зара хорошо понимала, что такое оскорбленное самолюбие, — она сама была очень самолюбива — и в первый раз осознала, как оскорбляла его.

Она встала и начала ходить по комнате. В воздухе еще сохранялся оставленный им запах — аромат дорогой сигары, и Зарой снова овладело какое-то непонятное ей самой беспокойство. Неужели ей хочется, чтобы он вернулся? Почему она так волнуется? Может быть, лучше выйти из дому? И вдруг, уже без всякой причины, она залилась слезами.

Когда они встретились за обедом, у Тристрама был такой холодный вид, какого никогда не было даже у Зары. В ресторане, во время обеда, Тристраму довольно часто приходилось приветствовать знакомых, причем он каждый раз называл их Заре, но в его обращении с ней не чувствовалось ничего, кроме равнодушия. Когда же они отправились в театр, то на этот раз уже он уселся в самый угол сиденья автомобиля.

Пьеса, на которую они попали, была так забавна, что нельзя было не смеяться, и Тристрам хохотал от всей души, забыв на время все свои несчастья. Даже Зара смеялась. Но все это нисколько не улучшило их отношений; Тристрам чувствовал себя слишком оскорбленным, чтобы идти на какие-либо уступки.

— Вы, может быть, хотите поужинать? — холодно спросил он, когда они вышли из театра. Зара отказалась. Тогда Тристрам отвез ее домой, доведя до гостиной, вежливо пожелал покойной ночи и тотчас уехал обратно.

Войдя в гостиную, Зара увидела на столе письма. Из них чуть ли не дюжина была адресована лорду Танкреду, причем едва ли не все адреса надписаны женской рукой, и только два письма были для нее самой — одно от дяди с поздравлениями, другое — от Мирко, еще не знавшего о ее замужестве. Это было очень трогательное письмо. Он писал, что ему лучше, что он снова выходит гулять, что через две недели приедет Агата, дочь доктора Морлея, и он рад этому, потому что с девочкой, он думает, приятнее играть, чем с мальчиками, она ведь наверное не станет делать столько шуму.

И Зара, усевшись за пианино, которого еще ни разу не открывала, стала изливать свои чувства в любимых мелодиях. А французская горничная, слушая ее игру из будуара, удивленно шептала:

— Какая грустная музыка.

Когда в два часа ночи Тристрам вернулся домой, Зара лежала в постели с открытыми глазами и, услышав его шаги, вдруг сообразила, что все это время думала не о Мирко и его письме, а о Тристраме. Вот теперь он читает свои письма — у него столько преданных друзей… Затем она услышала стук захлопнувшейся двери, когда Тристрам из гостиной пошел в свою комнату, но дальше уже не слышала ничего, так как ковры заглушали шаги.

Если бы Зара могла видеть, что делалось за запертой дверью, открыло бы это ей глаза и стала бы она счастливее? Трудно сказать. Хиггинс со своей обычной методичностью вытряхивал карманы своего господина, и из одного из них, кроме двух писем и визитных карточек, выпала крошечная шелковая роза, по-видимому, оторвавшаяся от букетика. Когда Тристрам увидел ее, сердце его забилось. Неужели она осталась для того только, чтобы дразнить его и мучить мыслью о том, что могло бы быть?.. И эта мысль снова так потрясла его, что он, чтобы хоть немного справиться со своим волнением, подошел к окну и широко распахнул его. Луна была уже на ущербе, но все-таки светила довольно ярко. Тристрам нагнулся, страстно поцеловал розовый бутон, и слезы обожгли его глаза.