В течение следующих двух недель мы привыкаем к новому ритму. Я выхожу на дежурство в кафе рано утром, вместе с Элли, а потом, как только Томми уезжает с ней в школу, помогаю Марти на кухне готовить заказы, мыть посуду. Не слишком благородная работа, но она достаточно напряженная, энергичная, и время идет быстро. Я остаюсь до ужина, когда кто-то из парней – Кори или Лиам – выходит на ночное дежурство.
Мне нравится рутина – она стабильна, предсказуема, проста в управлении. Одно и то же изо дня в день.
За исключением песен. Тех, которые Элли врубает на кухне в четыре утра, пока печет. Они всегда разные, как будто у нее бесконечный плей-лист. Некоторые из них ей, кажется, нравятся больше других, и она ставит их на повтор. Сегодня это «What a feeling» из фильма о стриптизершах восьмидесятых. Вчера было «I Want You to Want Me», а до этого была «Son of a Preacher Man».
И она постоянно танцует. Скачет вокруг, как солнечный зайчик, отражающийся от зеркал.
Однажды я спросил:
– А музыка обязательна?
И она просто улыбнулась своей милой улыбкой и ответила:
– С музыкой пироги вкуснее, глупый.
Однако этим утром Элли выглядит особенно усталой, с темными кругами – почти синяками – под своими детскими голубыми глазами. И на краю прилавка у нее разложены книги и записи, на которые она время от времени бросает взгляд, бормоча что-то себе под нос, пока готовит тесто для пирога.
– Ты много учишься, – говорю я.
Она хихикает:
– Приходится – я на финишной прямой. Я и Бренда Рэйвен отвечаем за прощальную речь. Осенью меня уже приняли в Нью-Йоркский университет, но выпуститься первой из всего класса было бы вишенкой на моем академическом торте.
На первый взгляд Элли Хэммонд выглядит… ветреной. Как будто у нее в голове слишком много воздуха. Но в ней сложно ошибиться. Она не пустоголовая; она просто… невинная. Доверчивая. Счастливая. Наверное, самая веселая девушка, которую я когда-либо встречал.
– Ты учился в колледже? – спрашивает она.
– Нет.
Воспитательница сказала мне, что у меня дислексия, когда мне было девять. Было облегчением узнать, что я не просто тупица. Она научила меня кое-как справляться, но даже сейчас чтение дается мне нелегко.
– Я был не особо хорош в школе.
Я подхожу ближе к стойке, кладу руку на ручку ее скалки.
И Элли замирает, как нежный белокурый олень.
– Дай я, – говорю я. – А ты иди готовься. Я много раз видел, как ты их делаешь, так что справлюсь.
Она смотрит на меня так, словно я только что предложил ей весь мир на блюдечке.
– Правда?
– Конечно. – Я пожимаю плечами, игнорируя поклонение в ее глазах. – Я же стою тут без дела.
Я не люблю быть бесполезным.
– Ах… ладно. Спасибо. – Она открывает ящик стола и протягивает мне белый фартук. – Но тебе стоит надеть это.
С таким же успехом она могла бы протянуть мне таракана.
– Я похож на парня, который носит фартук?
Элли пожимает плечами.
– Будь по-твоему, мистер я-слишком-сексуален-для-моего-фартука. Но твоя черная рубашка не будет выглядеть такой крутой, если ее заляпать мукой.
Я фыркаю. Но оставляю чертов фартук на прилавке. Ни за что.
В занятии выпечкой есть странное удовольствие, в котором я никогда бы не признался вслух. Это приходит мне в голову, когда я кладу последний из двух дюжин пирогов на охлаждающий стеллаж в центре прилавка. Они выглядят хорошо – с золотистыми, слегка коричневыми корочками, – а пахнут еще лучше. Элли захлопывает свой большой учебник и убирает бумаги с яркой белозубой улыбкой, занимающей половину ее лица.
– Боже, мне это было нужно. Теперь я смогу запросто сдать экзамен.
Она чувствует облегчение. И мне от этого тоже хорошо.
Мы направляемся в передний зал и снимаем стулья, стоящие вверх ножками, со столов. Ее пристальный взгляд следит за каждым моим движением – она пытается остаться незамеченной, – отводит глаза, когда я оглядываюсь, но меня так оглядывали достаточно женщин, чтобы я понял, что происходит. Интерес Элли отягощен любопытством и очарованием, как исследующее прикосновение мягких рук к моей коже. Она распахивает штору на окне, открывая толпу покупателей, которые уже собрались на тротуаре. Их меньше, чем было несколько недель назад, – общественность уже знает, что наследный принц Весско покинул здание и страну.
Элли возвращается на кухню… и орет так, как будто там кого-то убили.
– Не-е-е-е-ет!
Адреналин бьет мне в голову, и я бросаюсь на кухню, готовый к бою. Пока не вижу причину ее крика.
– Боско, неееет!
Это собака-грызун. Он пробрался на кухню, каким-то образом смог вскарабкаться на стеллаж и сейчас уничтожает четвертый пирог.
Черт возьми, впечатляет, как быстро он их слопал. И как дворняга его размера вообще могла съесть столько. Его живот выпирает от нечестно нажитого – как у змеи, проглотившей обезьяну.
– Вороватый ублюдок! – кричу я.
Элли сгребает его со стойки, и я тычу пальцем ему в морду.
– Плохая собака.
Маленький придурок просто огрызается в ответ.
Элли бросает дворняжку на ступеньки, ведущие в квартиру, и захлопывает дверь. Затем мы оба поворачиваемся и оцениваем масштаб катастрофы. Два яблочных и вишневый полностью съедены, он пооткусывал края персикового и яблочно-карамельного и оставил крошечные отпечатки лап на двух лимонных меренгах.
– Придется перепекать все семь, – говорит Элли.
Я складываю руки на груди.
– Похоже на то.
– Это займет несколько часов, – говорит она.
– Да уж.
– Но мы должны. Другого варианта нет.
Повисает тишина. Тяжелое, многозначительное молчание.
И как будто нас пронзает одна и та же мысль, в одно и то же время.
Я искоса бросаю взгляд на Элли, а она уже поглядывает на меня.
– Или… есть? – лукаво спрашивает она.
Я смотрю на то, что осталось от испорченной выпечки, взвешивая все варианты. – Если мы отрежем пожеванные кусочки…
– И разровняем меренгу…
– Положим облизанные в духовку, чтобы они высохли…
– Вы что, мать вашу, с ума сошли?
Я оборачиваюсь и вижу Марти, стоящего в проходе за нами. Он все слышал, и он в шоке. Элли пытается прикрыть нас. Но у нее плохо получается.
– Марти! Когда ты приехал? Мы не собирались делать ничего плохого.
Операции под прикрытием явно не для нее.
– Ничего плохого? – передразнивает он, входя в комнату. – А как насчет закрытия кофейни чертовым департаментом здравоохранения? Например, за то, что кормим людей пирогами с собачьей слюной – ты что, совсем сдурела?
– Это была просто мысль, – клянется Элли, начиная смеяться.
– Минутная слабость, – говорю я, поддерживая ее.
– Мы просто очень устали и…
– И слишком долго пробыли на этой кухне. – Он указывает на дверь. – Пошли вон, оба.
Когда мы не двигаемся, он идет за метлой.
– Давай-давай!
Элли хватает свой рюкзак, и я веду ее к задней двери, в то время как Марти бросается на нас, как на паразитов.
На тротуар капает дождь – легкая, противная дымка. Краем глаза я вижу, как Элли натягивает капюшон, но мой взгляд остается устремленным вперед. Если твои глаза направлены на человека, которого ты охраняешь, ты все делаешь неправильно.
Я обращаю внимание на тех, кто находится на улице, читая язык их тел, – пешеходы по дороге на работу, бездомный на углу, я не отхожу далеко от Элли, держа ее в пределах досягаемости, сканируя местность слева направо на предмет потенциальных угроз или любого, кто по глупости решит подойти слишком близко. Это как вторая натура.
– Тебе нужно уже бежать в школу?
– Еще нет. Это последняя неделя, так что у меня первый и второй уроки факультативы.
Не глядя на телефон, я пишу Томми, что отвезу Элли в школу – он должен встретить нас там.
Дождь усиливается, в сером небе вспыхивает молния.
– Есть какое-то конкретное место, куда ты хочешь пойти?
Я не хочу, чтобы она промокла и заболела.
– Я знаю одно место. – Ее маленькая ручка хватает меня за запястье. – Пошли.
К тому времени, как мы проходим через каменную арку Метрополитен-музея, уже льет как из ведра, вода стекает по ступенькам сотнями маленьких ручейков. В фойе с мраморным полом тепло и сухо. Элли стряхивает воду со своей толстовки и отжимает длинные, разноцветные волосы, и я улавливаю ее запах. В нем сладкий персик, флердоранж и дождь.
– Моя мама часто приводила сюда меня с Оливией.
Я тянусь за кошельком, но Элли показывает студенческий билет и протягивает два ваучера билетеру.
– У меня гостевые абонементы, – говорит она, – утреннее посещение для студентов.
Я никогда не был в музее – во всяком случае, не в качестве посетителя. Королевская семья посетила больше музейных мероприятий и гала-концертов, чем я могу сосчитать, но мое внимание было приковано не к экспонатам. Я иду рядом с Элли из одной похожей на пещеру комнаты в другую, и она болтает без умолку, как будто ее рот не может оставаться без движения ни секунды.
– Ты всегда хотел быть телохранителем?
– Нет, – бурчу я.
– Кем ты хотел быть?
– Хотел делать то, в чем я хорош.
Она наклоняет голову и смотрит на меня.
– Как вышло, что ты стал телохранителем Николаса?
– Я служил в армии. У меня это хорошо получалось – меня отобрали для специальной стажировки.
– Типа Джеймс Бонд, морской котик, да?
– Что-то вроде того, да.
Элли качает головой, когда думает. Ее золотистые волосы сейчас высыхают, и на них появляется мягкая волна. Она останавливается перед египетской экспозицией, свет, отраженный от саркофага, отбрасывает на ее черты теплые тени.
– Ты убивал кого-нибудь, когда служил в армии?
Я осторожен со своим ответом.
– Какая там поправка в вашей Конституции защищает людей от показаний против себя?
– Пятая.
Я киваю.
– Я ей воспользуюсь. Это окончательный ответ.
Она моргает своими длинными светлыми ресницами, глядя на меня.
– Значит, да. Черт, Логан, ты как крутой убийца.
Я фыркаю.
– Я этого не говорил.
– Ты и «нет» не сказал.
Через несколько шагов она добавляет:
– Я не думаю, что могла бы убить человека.
– Ты бы удивилась, узнав, на что ты способна в определенных ситуациях.
– Если бы ты кого-то убил… тебе было бы плохо?
Я провожу языком по внутренней стороне щеки и отвечаю честно, не заботясь о том, как это прозвучит:
– Нет. Я бы не чувствовал себя плохо. Некоторых людей нужно убивать, Элли.
Я открываю для нее дверь, и она что-то напевает себе под нос, проходя внутрь – в выставочный зал моды со слабым освещением и соблазнительными красными стенами.
– А как насчет темной одежды? – спрашивает она, когда мы идем по коридору. – Это что-то вроде обязательного дресс-кода, которому вас учат в школе телохранителей?
Я смотрю на нее сверху вниз.
– Ты задаешь много вопросов.
– Мне нравится все знать. – Она пожимает плечами. – Я общительный человек. Так что там с одеждой?
Я тереблю пальцем темно-синий галстук на шее – тот самый, который, насколько я помню, ей нравится.
– У рыцарей есть доспехи; у нас темная одежда. Мы должны смешаться с толпой.
– Невозможно! Ты слишком горяч, чтобы слиться с толпой.
Я сдерживаю улыбку. Она кокетливая маленькая штучка – дерзкая; она не умеет скрывать свои чувства и не стала бы, даже если бы умела. Если бы Элли была старше, если бы мы были другими людьми, я бы всерьез задумался о том, чтобы пофлиртовать в ответ. Мне нравится возвращать то, что я получаю.
Из любопытства я спрашиваю:
– Кем ты хочешь быть, когда окончишь школу?
Она вздыхает долго и глубоко.
– Это вопрос на миллион долларов, да? – Она мотает головой взад-вперед. – Если я хочу материальной устойчивости, мне следует пойти в финансы. Стать крутым аналитиком. Я хорошо разбираюсь в цифрах, а бизнесу всегда будут нужны аудиторы.
Я открываю для нее дверь в следующий зал.
– Звучит так, как будто сейчас будет «но».
Ее губы расплываются в улыбке.
– Ноооооо, финансы – это ведь не про меня.
– А что же про тебя, Элли Хэммонд?
– Я хочу быть психологом. Разговаривать с людьми, помогать им справляться с их проблемами. Я думаю, что это сделало бы меня счастливой.
Что-то сжимается у меня в груди, когда я смотрю на нее – на эту добрую девушку. Я хочу, чтобы у нее все получилось, она заслуживает быть счастливой.
Элли останавливается и поворачивается к экспозиции прямо перед ней. Это кровать с балдахином на четырех столбиках, богато украшенная и занавешенная замысловатой, отделанной золотом тканью королевского синего и фиолетового цветов. Она читает описание с таблички на стене.
– Постель Его Величества короля Реджинальда Второго и Королевы Маргариты Анастасии Весско. Это родители королевы Леноры, верно?
– Да.
Она снова смотрит на кровать и тоскливо вздыхает.
– Ух ты. Не могу себе представить, что можно жить так каждый день. Слуги, замки и короны – насколько это волшебно? – Она указывает на роскошную кровать. – Королева Ленора вполне могла быть зачата на этой кровати, прямо здесь!
Я вздрагиваю при этой мысли.
– Давай не будем об этом говорить.
Элли смеется – звук странный, словно мерцающий. Когда мы переходим к следующему экспонату, она спрашивает:
– Какая погода в Весско?
Я смотрю на стеклянный потолок, по которому все еще барабанит дождь.
– Вот такая. В основном мрачно, довольно прохладно – часто идет дождь.
– Я люблю дождь, – говорит она на выдохе. – От него так… уютно. Дайте мне ливень и огонь в камине, мягкое одеяло и чашку чая в крепком кирпичном доме – я бы не захотела уезжать оттуда.
Она рисует очень красивую картину.
Элли останавливается перед картиной с изображением наследного принца Весско, принца Николаса Артура Фредерика Эдварда Пембрука. Это его официальный портрет, заказанный на восемнадцатилетие. Он одет в военную форму, выглядит царственно. Но, поскольку я знаю его, я вижу отстраненность в его лице и равнодушие в его глазах.
Как заложник без надежды на освобождение.
Она пристально смотрит на портрет, и ее голос становится тихим.
– Он ведь собирается разбить сердце моей сестры на тысячу кусочков, правда?
Я делаю паузу, прежде чем ответить.
– Ненамеренно. И не только ее сердце.