Принцесса викингов

Глава 2

– Это он привез для тебя. Подарок, – проговорил норманн, опуская на ларь у окна отрубленную голову.

Девушка отшатнулась. Голова представляла собой ужасное зрелище. От бальзамов, препятствующих тлению, она посинела, скошенный на сторону рот был оскален в свирепой усмешке, борода висела сосульками от запекшейся крови, сморщенное веко было полуприкрыто, будто мертвец подмигивал.

– Убери это! – воскликнула девушка, закрыв лицо ладонями. Затем она метнула сердитый взгляд на доставившего трофей норманна. – Не повредился ли разумом Ролло, велев отдать эту падаль мне?

Рослый воин, светловолосый, но с темной, заплетенной в косицы бородой, недоуменно пожал плечами:

– Он сказал, что тебе будет отрадно знать, что этого человека больше нет среди живых. По его словам, вы оба побывали у него в плену и он намеревался возвести тебя на погребальный костер сына. Эта голова принадлежала раньше бретонскому ярлу Гвардмунду.

Теперь и Эмме показалось, что ей знакомы эти черты. Но что за дело ей до их счетов? Ролло отомстил этому человеку за то, что тот взял себе его меч Глитнир.

Норманн продолжал:

– Ролло считает, что ты не умеешь прощать обид и поэтому тебе доставит удовольствие посадить этот обрубок на копье под твоим окном.

– Бог весть, что приходит на ум этому язычнику, – пробормотала Эмма и отвернулась, пряча улыбку. То, что даже в походе Ролло не перестает думать о ней, было приятно. Однако когда она вновь взглянула на воина, лицо ее было совершенно непроницаемо. – Вот что, Беренгар. Убери эту мертвечину, унеси куда-нибудь. А с Ролло я поговорю сама. Где он сейчас?

Теперь и викинг улыбнулся – понимающе, но и с насмешкой.

– Вряд ли ты увидишь его прежде, чем через несколько дней. Снэфрид Лебяжьебелая встретила его у пристани и увезла к себе в башню. Теперь ему незачем спешить в Ру Хам. Со всем отлично управится Атли, а Белая Ведьма слишком хороша, чтобы Ролло так скоро пожелал вырваться из ее объятий. Я сам видел, как он усадил ее в седло перед собой и направил коня к старому монастырю.

Эмма опустила густые ресницы. Усмешка в глазах Беренгара исчезла. Он был из числа немногих воинов-северян, принявших христианство, прежнее его имя было Бран. Вот уже полгода он состоял телохранителем и стражником при Эмме, и все это время их отношения были превосходны. Возможно, потому, что Бран-Беренгар был обвенчан с подругой детства Эммы Сезинандой, которую он добыл для себя во время памятного похода на аббатство Святого Гилария-в-лесах, в котором выросли обе девушки. То, что он взял в жены захваченную христианку, был с ней добр и даже принял крещение, располагало к нему Эмму. Она была покладистой пленницей, а он не слишком суровым тюремщиком. Все это, однако, не мешало ему оставаться бдительным, подмечая даже ничтожные мелочи. Порой Эмме казалось, что этот викинг знает о ней куда больше, чем ей бы хотелось. Так и сейчас – она вспыхнула до корней волос, когда Беренгар пояснил:

– Мужчины всегда так поступают после большого похода. К тому же Снэфрид жадна до Ролло и по доброй воле его не отпустит. Кто знает, быть может, боги наконец смилостивятся и подарят ему сына… Хотя ему стоило бы прислушаться к словам епископа и принять веру Христову. Новый бог может оказаться милостивее старых, и у Ролло будет наследник. Взять меня – едва я крестился, как Сезинанда подарила мне вон какого малыша. Ревет так, что, кажется, черепица с крыши вот-вот посыплется… Так как прикажешь распорядиться подарком Ролло?

Эмма, почти не слушавшая окончание его речи, вздрогнула, услышав вопрос.

– Да как угодно. Я не хочу его больше видеть.

Повернувшись, она стала торопливо подниматься по деревянной лестнице к себе в покой.

Беренгар пожал плечами. Подняв голову за волосы, он направился к выходу, окликнув по пути хлопотавшую во дворе статную светловолосую женщину в плотной шерстяной накидке.

– Оэй, Сезинанда! Отнеси-ка это Ульву, пусть позабавится. Да не пугайся! Голова подкопчена и пропитана можжевеловым настоем. Запаха нет, вреда она не причинит, а Ульв пусть привыкает. Клянусь асами[9], мужчина не должен бояться трупов своих врагов!

Эмма, вбежав к себе в покой, плотно захлопнула за собой дверь. С минуту она стояла, прижав ладони к щекам, затем подняла глаза. Перед ней, на деревянном резном треножнике, тускло мерцало большое зеркало из отполированного олова в позолоченной раме. Подобные зеркала были предметом, доступным только для самых знатных особ. Когда-то Эмме приходилось довольствоваться созерцанием своего отражения в стоячих водах заводи или в кадке с водой. Но за время плена она привыкла к роскоши. Привыкла к тому, чтобы в покоях всегда было тепло, привыкла к мягкой постели, изысканной пище три раза на дню, к тканям, ласкающим тело. Она была пленницей, но ее холили и берегли как редчайшую драгоценность. И плен этот не был бы ей в тягость, если бы не непременное условие: рано или поздно она должна была стать женой слабогрудого, чахлого юноши, к которому она не испытывала никаких чувств, кроме жалости и участия. Атли, брат Ролло, был бесконечно добр и внимателен к ней, и она платила ему той же монетой, но когда в его глазах возникал голодный блеск и он касался ее, все существо Эммы содрогалось и обращалось в камень. Атли, замечая это, становился печален, но она была благодарна ему за то, что он не настойчив и бесконечно терпелив.

Однако рано или поздно его терпению придет конец, вернее – терпению его брата Ролло, который сам настаивал на ее браке с Атли. Одно воспоминание о нем вызывало в ней целую бурю чувств – от жгучей ненависти и отвращения до дрожи нежности и тепла, горячащего кровь.

Эмма тряхнула головой, заставляя себя не думать о нем. Она испытала мучительное разочарование, когда поняла, что Ролло нет до нее никакого дела. Этот варвар прислал ей голову Гвардмунда, а сам умчался к той прекрасной и страшной женщине, которая владеет его душой. Что ж – он свободен и силен, за ним выбор.

Она приблизилась к зеркалу. Из-за легкой дымки металлической поверхности на нее взглянула юная девушка, беспокойное очарование которой не могла остудить холодная полированная твердь.

Эмма любила разглядывать себя. Сознание собственной красоты служило ей опорой, ободряло ее. Вскинув голову, она повернулась, окидывая себя взглядом. Она не была рослой, но казалась величавой благодаря горделивой осанке, умению держаться с величавой грацией. Это было врожденным. Ее стан был еще по-детски невесом, но грудь полна и высока, а шея стройна и округла, как стебель лилии. На покатые плечи тяжелыми волнами падали медно-рыжие блестящие волосы, казавшиеся особенно яркими в сочетании со сливочно-белой кожей лица, пунцовыми губами, темными дугами бровей и огромными глазами – каштаново-карими, глубокими и словно искрящимися в глубине золотистыми искрами.

Она улыбнулась – и на ее щеках появились ямочки, и тем не менее Эмма не могла подавить вздох.

Приподняв руку, она коснулась пальцем белесой полоски шрама на скуле. Это Ролло рассек ей лицо кулаком в боевой рукавице. Ей не следует ни на миг забывать о том, при каких обстоятельствах состоялось их знакомство, и уж тем более не следует тосковать о нем.

– Прекрати! – приказала Эмма себе. – Тебе нет дела до этого жалкого язычника.

И все же ее улыбка выглядела вымученной. Тайная, не подвластная Эмме сила владела ею, заглушая доводы разума, заставляя ее мучительно тянуться к тому, кто стал ее поработителем, хозяином, кто столь властно намеревался распорядиться ее судьбой.

Машинально она оправила шнуровку своего серого, почти монашеского одеяния. В зеркале отражалось сверкающее великолепие разложенного на сундуке у стены наряда – того, что она собиралась надеть, когда стало известно о приближении Ролло. Она отвернулась от треножника с рамой и шагнула к стене. Настоящий тяжелый византийский шелк, почти черный, но с переливами от огненно-пурпурного до густо-малинового, расшитый тяжелыми золотыми цветами вдоль края и рукавов. Она хотела поразить Ролло, увидеть вновь в его глазах то восторженное изумление, с которым он порой глядел на нее. Она еще ни разу не надевала этот наряд – подарок герцога Роберта к Рождеству. Вернее, не герцога, а его супруги – Беатрисы Вермандуа. Она мечтала облачиться в него и выйти навстречу Ролло – как подлинная принцесса франков, не как пленница, вынужденная носить лишь то, что дадут… «Белая Ведьма увезла его в свою башню. Она слишком хороша, чтобы Ролло скоро пожелал освободиться от ее объятий».

– Пусть! – вдруг воскликнула Эмма. – Мне совершенно безразлично!

Она грубо затолкала чудесное платье в ларь, хлопнула тяжелой крышкой и сама уселась сверху.

– Ролло – варвар, язычник, приспешник Сатаны. А она – ведьма, к тому же она его жена. Мне ли беспокоиться из-за них?

Она все еще взволнованно дышала. Сняв с крюка изогнутую лиру, Эмма принялась перебирать струны. Музыка, бывшая частью ее души, всегда успокаивала ее. Небеса даровали ей голос, который завораживал людей. Еще в детстве ее прозвали Птичкой, и Ролло произносил это прозвище с каким-то лишь одному ему свойственным выражением.

Эмма вновь тряхнула головой. Звук струн, чистый и мелодичный, слился с ее чарующим бархатистым голосом. Но едва зазвучали слова простой любовной песенки, Эмма резко ударила по струнам и умолкла. Нет, она не станет петь эту песню. То, о чем в ней говорится, слишком похоже на то, что она сейчас чувствует…

Ей хотелось заплакать: наверняка станет легче, но слез не было. Давным-давно, ожесточившись в невзгодах, она утратила божественный дар слез. Позднее ее заново научили смеяться – но не плакать… Вместо этого она пела, и музыка приносила облегчение. Однако не всегда. Вот и теперь тяжелое холодное раздражение душило ее, комом подступало к горлу. Следовало отвлечься, занять себя чем-то важным. О, она вовсе не тосковала в Руане. Ей даже нравилось здесь. Сейчас она отправится на пристань или в церковь, пойдет взглянуть, как идет строительство новой часовни у собора, или начнет возиться с крохотным сыном Сезинанды. В библиотеке епископа Франкона все еще хранится множество неразобранных свитков, таящих немало интересного…

Но она не сделала ни шагу. Уперев подбородок в изгиб рогов лиры, Эмма погрузилась в воспоминания.

Это случилось уже более года назад. Она сама отперла клетку, в которой ее чудесно обретенный родич герцог Нейстрийский вез из Бретани в свой город Париж пленного викинга Ролло, и освободила его. Она не могла не сделать этого, ибо их судьбы переплелись самым странным и причудливым образом, и, ненавидя Ролло, она тем не менее страдала, зная, что того ждут пытки и страшная казнь. Но едва Эмма помогла ему освободиться, в ту же секунду она сама оказалась его пленницей.

– Как ты мог так поступить со мной?!. – кричала она, вырываясь из его железных объятий, когда могучий конь увлекал их прочь от лагеря войск Роберта Нейстрийского. Ролло же отмалчивался, направляя скакуна на север, и лишь крепче сжимал ее стан, когда она начинала метаться в седле. В конце концов Эмма немного успокоилась, смирившись с неизбежным, и внезапно с изумлением почувствовала, что рада тому, что они вместе. Руки викинга были властны, но в них была и успокаивающая надежность, а сердце подсказывало ей, что ее похититель не причинит ей зла. Они столько пережили вместе, что все, сделавшее их врагами, осталось далеко в прошлом. Ролло не раз спасал и защищал ее, рискуя при этом жизнью. Успокоившись, Эмма поудобнее устроилась в седле и заявила, что намерена вздремнуть, раз изменить ничего нельзя. Ролло на это лишь негромко рассмеялся, добавив:

– Больше всего, Птичка, мне нравится в тебе то, что никогда не скажешь заранее, что придет тебе в голову.

Он, как всегда, пытался подразнить ее, но Эмму это не задело, ибо в голосе его была теплота. Она ощутила, как викинг расправляет складки ее плаща, заботливо укутывая ее, а затем почувствовала легкое прикосновение к волосам, растерянно поняв, что, по-видимому, это поцелуй. Почти отеческий, как те, которыми награждал ее аббат Ирминон, ее воспитатель… Ролло замучил его, допытываясь, где хранится золото монастыря… Нет, сейчас она не станет думать об этом. Надо продолжать жить. И, возможно, рядом с Ролло.

Весь остаток пути она продремала в его объятиях, пока на рассвете вдали не показалась земляная насыпь с частоколом – древний город Лаваль, в котором теперь хозяйничали норманны, подвластные Ролло.

На этом очарование и окончилось. Ролло, едва соскочив с коня, направился к бурно приветствовавшим его воинам, веселый и оживленный, будто и не проделал долгий путь верхом после изнурительного франкского плена. На испуганно озиравшуюся девушку он даже не глядел, а когда его соотечественники полюбопытствовали, что за рыжеволосая спутница сопровождает его, небрежно бросил, что это подарок для младшего брата.

Тогда Эмма еще не знала языка северян и не подозревала о своей участи. Оставаясь в полном неведении, она, утомленная дорогой, крепко уснула в отведенном ей срубе, а когда проснулась, узнала, что Ролло покинул Лаваль. Она не сразу поверила в это, сердилась, грозила и требовала немедленно позвать его сюда. Седоусый, кряжистый норманн с бритым по франкскому обычаю подбородком, усмехаясь, молча глядел на нее, а затем заговорил на самом ломаном франкском наречии, какое только Эмме доводилось слышать:

– Твой господин Ролло Нормандский отбыл в свой город Ру Хам. Меня зовут Ботольф Белый, но франки прозвали меня Ботто. Можешь и ты называть меня так. Именно мне многославный Ролло препоручил доставить тебя в Ру Хам, к его брату Атли, который избрал тебя для себя. Что ж, давно пришла пора младшему обзаводиться женщиной…

Эмма отказывалась верить. Действительно, Ролло не раз говорил ей, что она принадлежит его брату, которому он обещал сберечь ее. Но как могло быть, что после всего, что им пришлось пережить, он и в самом деле готов отдать Эмму другому? Ролло не щадил себя, оберегая ее, он был так заботлив… И так смотрел на нее!.. «Власть всегда была у тебя», – сказал он, и она оказалась настолько глупа, что поверила, позволила этой отравленной стреле вонзиться в ее сердце и убить в ней всю ту благородную ненависть, что стояла между ними. Больше того – она была готова принадлежать ему, отдать душу и тело!.. Язычник, мерзкий пособник дьявола!.. О, как же она его ненавидит!

Ее везли в Руан незнакомые ей норманнские воины. Они обращались с ней по-доброму, однако на каждом привале ее связывали, а рядом всегда находился бдительный страж.

– Почему бы вам и еще не увеличить мою охрану? – язвительно вопрошала Эмма у седоусого Ботольфа.

Старый воин никак не реагировал на ее выпады. Из всех сопровождавших ее викингов только он один немного знал язык франков. Эмме волей-неволей пришлось прислушиваться к норвежской речи, запоминать слова, и Ботольф помогал ей в этом. Вместе с тем держался он с нею крайне сухо, обращаясь к пленнице лишь по мере необходимости. Порой она ловила на себе пристальный взгляд его маленьких, ярко-голубых и холодных, как ледышки, глаз.

– Ролло сказал, что ты дочь графа из Байе и его жены Пипины. Странно, что он оставил тебя в живых, ибо знает, как умер его отец, первый завоеватель этого края великий Ролло Пешеход. Я был в Байе, когда его убили, сам положил динарии на его остывшие веки. А теперь его сын подарил тебе жизнь… Хотя ради Атли старший брат готов и небо и землю перевернуть и даже ввязаться в спор с самой Хель.

– Я приемная дочь графа и графини, – отвечала Эмма. – В моих жилах нет их крови.

Ботто хмыкал в усы, а на каждом привале по-прежнему стягивал ей руки и ноги сыромятными ремнями, давая караульному наказ не спускать с пленницы глаз.

Эмма злилась, но старый великан лишь сумрачно усмехался:

– Ролло предупредил, что ты хитра, коварна и ни о чем не помышляешь, кроме побега. Я дал слово, что у тебя будет столько же возможностей к бегству, как у коровы, пытающейся взлететь. Атли Нормандский ждет свою избранницу в Ру Хаме, и я водворю тебя туда – это так же верно, как сама судьба.

Эмме становилось нестерпимо грустно. Разумеется, она обязана Атли жизнью, еще в Сомюре он был мягок и добр с ней. Но помимо своей воли она ждала новой встречи с Ролло, теша себя грешной и несбыточной надеждой, что все переменится по его мановению.

Ее иллюзии рассеялись как дым, едва они прибыли в Руан. Здесь она наконец повстречалась с Ролло. В дождливый день, в пелене тумана, мимо нее пронесся величественный воин на горячем вороном коне – пронесся, чтобы истаять как видение. В ее воспоминаниях Ролло оставался бродягой в лохмотьях с ножом за поясом, теперь же ее глазам предстал господин, правитель в богатом плаще, сколотом на плече сверкающей фибулой, в сияющем венце, стягивающем длинные волосы и увенчанном треугольным зубцом над бровями. Даже в этот хмурый день он показался ей окруженным светлым ореолом власти и могущества. Плечо в плечо с ним ехала его королева. Эмма, жалкая и озябшая, прикрытая грудой отсыревших шкур на скрипучей телеге, с замиранием сердца смотрела на эту исполненную величия светлокудрую красавицу. Так вот какова та, что владеет сердцем сурового викинга, та, с которой он не желает расставаться, даже несмотря на бесплодие ее чрева! С тайной дрожью Эмма почувствовала на себе странный взгляд необычных глаз супруги Ролло – черного и почти прозрачного, как опал. В следующий миг величественная красавица проследовала далее. Ролло же, хотя и задержался, едва взглянул на нее, обменявшись двумя словами с Ботто…

Струны арфы горестно отозвались, когда Эмма задела их рукой. Она отставила инструмент и огляделась. Ее привели в эту комнату – озябшую, утомленную, павшую духом. Как и сейчас, здесь было тепло и уютно: выбеленные стены, двойное арочное окно, разделенное пузатой витой колонной, украшенной резьбой. В узкие переплеты окна вставлены тонкие роговые пластины, сквозь которые проникает свет. Но тогда день стоял столь сумрачный, что в комнате царил полумрак, по углам горели высокие бронзовые светильники в виде драконов на треножниках, держащих в пастях масляные плошки. Здесь все уже было готово к ее прибытию: вышитые подушки на скамьях вдоль стен, пол, устланный тростником, лира. И это зеркало, в котором она, бледная и изможденная, разглядывала свое осунувшееся лицо, прилипшие к вискам мокрые, побуревшие пряди… Образ прекрасной супруги Ролло все еще стоял перед нею, и Эмма невольно сравнивала ее с собой – и сравнение было вовсе не в ее пользу. Так вот почему так спешил Ролло в Руан! Ей ли тягаться с этой красавицей?

Она была так удручена, что не заметила, когда появился Атли. Он помог ей снять плащ, был оживлен, суетился, не зная, чем угодить. Эмма равнодушно глядела в его лицо – худое, с торчащим, как рыбья кость, носом, со скошенным подбородком. Хороши были только глаза – синие, мягкие, полускрытые падавшими на лоб гладкими каштановыми волосами.

– Я так счастлив, что вновь вижу тебя, Эмма! – твердил он. – Я днем и ночью думал о тебе. Когда же Ролло сообщил, что Ботто сопровождает тебя, я считал часы, оставшиеся до нашей встречи. Тебе нравится твой покой? Он расположен в пределах епископского дворца. Рядом храм, и тебе, наверное, будет приятно посещать службы. Мой друг, епископ Франкон, ждет тебя, ибо я много беседовал с ним о тебе. А в этом ларе я собрал для тебя всевозможные инструменты: лиру, лютню и даже свирель, хотя это вовсе и не женский инструмент. Мне сказали, что ты любишь музыку.

Он закашлялся, прикрывая лицо, и отвернулся. Его бесплотное тело под синей туникой содрогалось, он вынужден был опереться на ларь. Когда же он пришел в себя, Эмма жестко проговорила:

– Я, безусловно, твоя рабыня, но если ты прикоснешься ко мне – я убью себя.

У Атли плескалась боль в глазах, но, когда он заговорил, голос его звучал ровно:

– Ты не рабыня, Эмма. Я люблю тебя, ты краше всех женщин, которых я знал. Мне самому не по душе тебя неволить, и я хотел бы одного – стать твоим другом. Может, потом, когда-нибудь… Я…

Он снова закашлялся, и Эмма в смущении отвернулась. Однако, когда Атли вновь заговорил, упомянув о том, что Ролло сторонник того, чтобы они с Атли вступили в брак, заявила, что она принцесса франков и не в праве распоряжаться собой.

– Я знаю, – улыбнулся Атли. – Ролло уже отправил гонцов в Париж. И тебе ничто не грозит, ибо мой брат обещал герцогу Нейстрийскому, что с твоей головы ни один волос не упадет, если Роберт не предпримет военных действий против норманнов.

Эмма приглушенно ахнула. Так вот для чего она понадобилась Ролло! Залог мира, порука сделки, трофей, из-за которого можно торговаться с Робертом.

– Твой дядя принял это предложение, Эмма, – продолжал Атли, – выдвинув только одно условие: никто не должен знать, что ты из рода франкских правителей. Ибо он уверен, что ты стала наложницей Ролло, и считает это позором для франков. Мой брат не стал разубеждать его, но по просьбе герцога заявил, что ты – дочь графа Беренгара из Байе. Надеюсь, ты не станешь возбуждать гнев моего брата, утверждая иное. Ролло дал герцогу слово, и будет весьма прискорбно, если ты не станешь считаться с его волей.

«Я все это время только и делала, что шла вразрез с его волей», – подумала Эмма, но что-то подсказывало ей, что дерзкий бродяга, сносивший ее выходки, и гордый правитель, едва удостоивший ее взглядом, – совсем разные люди. Поистине, не следует выказывать чрезмерное своеволие. Теперь она лишена главного оружия – уверенности в своей красоте. Женщина, что была рядом с Ролло, слишком прекрасна, и Эмма почувствовала себя совсем слабой и уязвимой. Больше того – совершенно несчастной.

С этого дня она стала покорной пленницей. Атли не слишком докучал ей, и Эмма была признательна ему за это. Он был беспрестанно занят, но вечерами находил время навестить ее.

В первые же дни ее пребывания в Руане он, как и обещал, представил ее епископу Франкону. Тот чем-то напомнил Эмме ее наставника отца Ирминона – столь же рослый, тучный, с темными живыми глазами. Однако, если в лесном аббате многое осталось от простолюдина, каким он и был рожден, во Франконе Руанском с первого взгляда чувствовался потомок старинного галльского рода. И в том, как он держался, и в речи священнослужителя, и даже в том, как он расправлялся с обильными трапезами, которые столь любил.

– Тебе не стоит падать духом, – заявил ей достойный прелат, играя аметистовыми четками, зерна которых проворно скользили между его удивительно подвижных и тонких для столь внушительного корпуса пальцев.

– Я справлялся о тебе у норманнских братьев, – так он именовал Ролло и Атли. – Жизни твоей ничего не угрожает. Более того, Роллон обещал франкскому герцогу, что ты будешь жить в обстановке, подобающей твоему званию.

– О да! – усмехнулась Эмма. – А сообщил ли норманн моему сиятельному дядюшке, что желает уложить меня на супружеское ложе со своим хворым братцем?

Епископ слегка приподнял тонкие, слегка подкрашенные брови.

– А разве ты еще не спишь с ним?

И, увидев, как возмущенно вспыхнули глаза девушки, усмехнулся:

– Значит, Атли не так уж много требует от тебя. Что же тогда тебя не устраивает?

Они стояли под порталом недостроенного и уже полуразрушенного собора Святого Уэна. Тяжелая арка входа все еще хранила следы былых пожаров. В свое время норманны взяли штурмом и сожгли это аббатство, теперь же они ничего не имели против, если руанские христиане восстановят его. Однако строительство велось неимоверно медленно из-за нехватки рабочих рук и средств, а также из-за нежелания язычника Ролло выслушать просьбы епископа и оказать хоть какую-то помощь.

Эмма глядела в сырой мрак, клубившийся в проеме арки.

– Никому до меня нет дела, – грустно проговорила она. – Даже для дяди я стала всего лишь разменной монетой в его игре. Поэтому единственное, о чем я хочу попросить вас, преподобный отец, – это позволения удалиться в одну из Христовых обителей.

Епископ Франкон пожевал пухлыми губами.

– Не скрою, дитя мое, правитель Нормандии Роллон наделил меня кое-какими полномочиями в отношении моей паствы. Однако вряд ли он позволит мне взять под свое покровительство такой неслыханный трофей, как франкская принцесса, в чьих жилах течет кровь Робертинов и Каролингов.

– Но ведь я всего лишь безымянная пленница! – горячо возразила Эмма, поднося сжатые кулачки к лицу. – И это удручает меня более всего.

– У каждого из нас свой крест, – с горечью произнес Франкон. – Я вынужден идти на постоянный сговор с язычниками… Что же до твоих цепей… Дитя мое, ведь и Спаситель побывал в оковах, а мы почитаем себя его последователями. Твоя доля высока. Подумай, Эмма, послужить залогом мира – великая честь. Поэтому не ропщи, укрепи сердце и гордись участью, доставшейся тебе.

Эмма фыркнула, попыталась сказать что-то еще, но промолчала. Епископ улыбнулся:

– К тому же я взял бы грех на душу, благословив тебя примкнуть к сонму невест Христовых. У тех, кто готов удалиться от мирской суеты, не должно быть столь яркого блеска в глазах и манеры столь горделиво вскидывать подбородок.

Эмма вспыхнула:

– Ваши слова, преподобный отец, таковы оттого, что вы столь долго прожили бок о бок с этими варварами. Только поэтому вы отговариваете меня от лучшей участи, о которой только может помыслить истинная христианка.

Франкон приподнял брови, словно взвешивая ее слова, и снова по его сочным губам скользнула лукавая усмешка.

– Ты неглупая девушка, Эмма. Да, мне приходится без устали лавировать в мирской суете, отыскивая пути, пригодные для тех и других. Но одно я знаю твердо…

Взгляд епископа стал суровым.

– Мой первейший долг перед Господом – сделать все, чтобы не дать разгореться кровавой резне в этих землях, а уж затем поразмыслить над тем, как вырвать эти заблудшие души из толпы поклонников дьявола и поместить их в лоно нашей святой матери церкви…

От череды воспоминаний Эмму отвлек негромкий стук в дверь. Уже стемнело, и до нее донесся мягкий голос:

– Эмма, ты здесь?

Девушка невольно улыбнулась. Атли так и не избавился от робости перед ней. Как-то он вошел, когда она выбиралась из лохани с теплой водой, и следствием этого стала неукротимая вспышка ее гнева. Эмма дулась неделю, не желая разговаривать с ним, и Атли выглядел как побитая собака. Помимо воли она сравнивала братьев. Ролло не придал бы ни малейшего значения подобной мелочи, в лучшем случае она бы его позабавила. Но Атли всякую размолвку с Эммой воспринимал мучительно, и хотя она и продолжала играть свою роль пленницы, им обоим давно было известно, кто у кого в плену.

– Входи же, Атли.

Он вошел, склонив голову в приземистой арке дверей. Он был высок, как и все викинги, но тонок, словно стебель тростника на ветру.

– Почему ты одна в темноте?

Атли кутался в долгополый темный плащ. Маленькая шапочка из тюленьей кожи без полей была надвинута до бровей. Его наряд свидетельствовал, что он только что вернулся со складов, расположенных в дальнем конце города, где вел учет доставленных накануне товаров.

– Ты был занят целый день? – вопросом на вопрос ответила девушка. – Много ли привезено из Бретани?

– Видят боги, весьма. Походы моего брата всегда удачны, и закрома Руана теперь полны до краев. Сам Ролло отправился отдыхать, и все легло на мои плечи. – Ты опечалена тем, что Ролло не посетил тебя? – словно прочитав ее мысли, негромко спросил юноша немного погодя.

– Какое мне до него дело? – запальчиво воскликнула Эмма.

Резко поднявшись, она подошла к Атли, быстрым движением поправив его сбившийся плащ.

Эмма не могла различить в полумраке выражения его лица, но поспешила убрать руку, когда Атли склонился, чтобы коснуться ее губами.

– С чем ты пришел ко мне?

Она слышала его неровное дыхание, но, когда Атли заговорил, голос его звучал ровно.

Оказалось, что он явился всего лишь для того, чтобы позвать Эмму в город. Там сейчас оживление – викинги пируют после похода, пылают костры, устраиваются игрища. Собрались толпы горожан, музыкантов, бродячих фокусников, поводырей медведей.

– Конечно же, я готова! – оживленно откликнулась Эмма, накидывая расшитое яркой тесьмой покрывало. Что ей Ролло! Она будет веселиться напропалую!

У большого моста через Сену воздух казался густым от дыма и чада жарившихся на гигантских кострах туш. Толпа шумела на все лады, Эмма смеялась, пробираясь сквозь нее вслед за Атли.

– Пиво! Кому подогретого пива!

Кричали по-норвежски, но Эмма уже понимала эту варварскую речь. Она хохотала, глядя, как рослый, голый по пояс норманн зачерпывает огромным ковшом из котла пенный напиток и плещет его в тянущиеся со всех сторон роги. Здесь были и сжившиеся с норманнами франки, и воины Ролло. Эмма уже не удивлялась, видя, как запросто братаются с варварами ее соотечественники.

Жир быков и свиней с треском и шипением стекал на угли, вспыхивая синими огнями.

Эмма получила свой ломоть полусырого свиного окорока, еще дымящийся, приправленный чесноком и травами, и впилась зубами в душистое мясо. Люди вокруг тоже торопливо ели, среди них попадались и нищие – когда еще им удастся так набить брюхо. Викинги шумели, каждый стремился громче других поведать о своих подвигах, они перебивали друг друга, толкались, хлопали по плечам, хохотали, показывали столпившимся горожанам золотые гривны, наручи, хвастали дорогим оружием. От костра к костру бродили увешанные мехами продавцы вина – анжуйского, бургундского, аквитанского. Пришельцы с севера, привыкшие к франкскому питью, щедро трясли мошной, пили, разливали, иные пели, иные погружались в дремоту. Под звуки бубна плясал медведь, толстый монах в засаленной рясе, обнявшись с язычником, учил его петь латинскую литанию. У разрушенной часовни близ моста оставалось свободное пространство, и здесь шла игра «в кошку». На перекладине, лежавшей на столбах, был подвешен на веревке бочонок, и мужчины, пуская коней с места в карьер, проносились под ним, взмахивая палицами. В бочонке исходила истошным криком живая кошка. Эмма уже привыкла к этой жестокой игре и, посмеиваясь, примкнула к толпе зрителей. Тому из играющих, кому удавалось разбить бочонок и освободить злополучную тварь, доставался приз. Призов было немало – из общей доли добычи, которая никому не досталась по жребию. Поэтому и состязающихся было в избытке. Там и сям сходились в схватке борцы. На открытом пространстве между костров двое воинов, с завязанными глазами и связанные за щиколотки короткой веревкой, пытались оглушить друг друга мешками с песком. Не видя противника, они то и дело промахивались, сбивая друг друга с ног, падали. Эмма хохотала до слез, глядя, как они нещадно тузят друг дружку, не причиняя, впрочем, особого вреда. Зрители криками подбадривали состязающихся, повсюду заключались пари. В толпе было немало и женщин. Скандинавки, отказавшиеся от своих традиционных покрывал, подобно франкским девушкам, носили головные обручи с подвесками, а на груди – медные броши. Попадались здесь даже рабы в ошейниках. Сегодня их не заставляли работать, они тоже выпили и угостились у костров. Наконец Эмма увидела, как здоровенный грузчик-франк одолел в борьбе норманна, и хохочущие викинги вручили ему приз – кусок сукна, в который тот завернулся, как в плащ, и стал приплясывать под всеобщий хохот и битье в ладоши.

Гремела музыка – варварски громкая – рожки, бубны, тамбурины, слышалось нестройное пение. Эмма не заметила, как оставила Атли далеко позади, пробираясь туда, где начались танцы. Она отведала хмельной браги, разрумянилась, глаза ее заблестели.

Молодежь танцевала у костров, подпрыгивая, притопывая и поднимая пыль, казавшуюся розовой в свете пламени. Хоровод сменился франкским танцем, когда все разбились на пары. Эмму сразу же увлек в круг черноволосый кудрявый парень – она знала его – Аудинг-бочар. Он был хорошим мастером, сумел выкупить себя из рабства, но уходить из Руана не стал. В Нормандии при Ролло франкам жилось подчас лучше, чем где-либо еще, и заработки были вовсе не плохи. Второй танец Эмма плясала уже с норманном – бородатым, хмельным, но отчаянно желавшим обучиться скакать на франкский манер.

– Ты оттопчешь мне все ноги, Кетель, – смеялась, увертываясь, Эмма.

– Эх, Птичка, кабы ты ведала, как славно вновь видеть тебя, как славно воротиться домой!

Земля Нормандии уже стала для них домом…

Вскоре рядом возник Атли.

– Погоди, Кетель. Дай и мне разок сплясать с невестой.

– Клянусь копьем – ты счастливчик, Атли Нормандский, – уступая ему девушку, проговорил викинг. – Взял в невесты такую красавицу – истинную лозу покровов!

Эмма уже привыкла к иносказаниям варваров, находя в них своеобразную поэзию. Смеясь, она положила руки на плечи Атли. Он коснулся ее нежно, не сводя с ее лица блестящих глаз. Покрывало у девушки сползло на плечи, волосы рассыпались, позвякивали серебряные браслеты на ее запястьях. Вся она, с головы до пят, казалась невесомой и звенящей.

– Красивее тебя нет никого во всей Нормандии!

«Ролло так не считает», – мгновенно промелькнуло в голове Эммы, и сейчас же она отогнала мрачные мысли. Общее внимание ей льстило, веселье толпы возбуждало, как хмельное питье. И все же она еще надеялась, что Ролло вернется сегодня в Руан.

Внезапно она вздрогнула, заметив над толпой костистое, суровое лицо конного воина. Возвышаясь в седле, он пристально глядел на нее, насмешливо кривя тонкогубый рот. Рагнар Датчанин! Ее враг, насильник, свидетель ее позора и смертельного унижения! Датчанин кивнул ей и небрежно бросил руку на рукоять притороченной у седла секиры. Эмма метнулась прочь, не обращая внимания на оклики Атли.

Пробившись сквозь толпу, она остановилась лишь у пристани, в темноте, среди сложенных штабелями смоляных бочек. Спрятавшись в их тени, она проглотила соленый ком давней обиды и боли. Нет, никогда ей не сжиться с чужаками-северянами, никогда не забыть первой встречи с ними.

– Ролло!.. – шепнула она, то ли выплескивая гнев, то ли ища в его имени опору.

В отблесках многочисленных огней тяжело катилась Сена, омывая тяжелые быки старинного моста. Глыбы, из которых они были сложены, помнили еще времена римлян. Они казались вытесанными руками гигантов, которым оказалось под силу покорить мир, оставив о себе память на многие века.

Эмма глядела на низкие, мощные арки моста, вспоминая, как год назад она точно так же стояла здесь. Шел дождь, и вода во вздувшейся реке поднялась почти вровень с пролетами. По течению плыли щепки, мусор и бревна подхваченных паводком жилищ. Позади Эммы топтались ни на миг не покидавшие стражники, но ни один из них не вступился, когда к ней приблизился Рагнар. Датчанин был одним из ярлов Ролло, близким к нему человеком, и викинги не посмели перечить, когда он схватил Эмму за руку и заглянул ей прямо в глаза. Эмма попятилась, а он надменно улыбнулся, и глаза у него скверно заблестели.

– Надо же! Птичка из Гилария! А я-то не верил слухам.

Он говорил по-франкски невнятно. Когда-то он прикидывался немым, дабы не выдать себя. Первый враг, которого Эмма встретила на своем пути.

Презрительно глядя на нее, Рагнар фыркнул, поводя усами, и так же, как и сегодня, огладил древко секиры за поясом.

– Ну как, красотка, узнаешь своего первого мужа?

Эмма бросилась прочь, не разбирая дороги. Размытый берег заскользил у нее под ногами, но внезапно ее подхватила чья-то сильная рука и оттащила от кручи.

Это был Ролло. Неведомо, почему в этот миг он оказался рядом, но она тотчас узнала его.

– О, Ролло!

Она припала лбом к его плечу, прячась от ледяного дыхания зла, которому он и сам был причиной.

Ролло осторожно взял ее за подбородок. По лицу Эммы текли струи дождя, но она улыбнулась ему.

– Где же ты был так долго? Почему не приходил?

В его серых прозрачных глазах вдруг вспыхнуло что-то, как дальняя зарница. Но лишь на миг. В следующую секунду лицо его стало жестким и он повернулся к Рагнару, заговорив на своем языке. Однако Эмма поняла, уроки Атли не прошли даром.

– Я ведь велел тебе не трогать ее, Рагнар!

Датчанин ответил отнюдь не смиренным взглядом.

– Но ты не велел мне кланяться ей в пояс! Да, я имел ее так, как пожелал, и сделал это по твоему же приказу, Рольв!

Пряча лицо на груди Ролло, Эмма почувствовала, как вспухают бугры его мышц.

– Ступай прочь! Но, клянусь Одином, это не последнее мое слово.

Он накинул на Эмму свой плащ и повел ее меж тесно стоящих домов и амбаров, где, несмотря на непогоду, стучали молотки и визжали пилы, – Ролло приказал строить новые жилища вместо смытых наводнением. Эмма шла за ним как привязанная. Такое знакомое ощущение – следовать за Ролло, находиться под его защитой и покровительством. Это взволновало ее куда больше, чем она могла предположить.

К тому времени, когда они оказались во владениях епископа, Эмма взяла себя в руки и держалась прохладно и учтиво.

Атли был крайне обеспокоен случившимся и во всем винил старшего брата. Зачем он держит непокорного Рагнара в Руане, если тот распространяет в городе дурные слухи об Эмме?

Эмма стояла у дымного очага, протягивая к огню озябшие руки. Подошло время трапезы, служанки накрывали на стол. Стук их деревянных подошв о плиты пола и перезвон посуды мешали Эмме отчетливо слышать разговор братьев, но ответ Ролло все же донесся до нее.

– Если мне и следует кого-либо винить в том, что случилось, Атли, то только себя. Тот день для меня – как гноящаяся рана.

Он произнес это негромко, и девушка в первый миг даже не была уверена, что не ослышалась. Она замерла, сердце ее вдруг застучало с неимоверной силой. Она поняла, что не ошиблась, когда после короткой паузы разобрала, как Ролло глухо пробормотал сквозь сцепленные зубы:

– Никогда не прощу себе!

В комнате запахло гороховой похлебкой. Дородная служанка водрузила на стол полный до краев котел и подняла крышку. Ролло встал, собираясь уходить, накинул плащ. И тотчас Эмма круто повернулась к нему:

– Разве вы не останетесь разделить трапезу с нами?

В ее глазах была просьба. Ролло заколебался, теребя левой рукой фибулу плаща.

– Но…

Эмма заставила себя дерзко улыбнуться.

– Вы, Ролло, нередко посещаете нашего благодетеля – его преосвященство епископа Франкона, бываете в этих чертогах, но меня и Атли словно избегаете. Разве Атли не брат вам? Или там, откуда вы родом, не принято навещать своих родичей?

Только сейчас она поймала себя на том, что говорит о себе и Атли как о семье, но юноша уже просиял. Ролло же оставался мрачен, глаза его смотрели сурово. Но когда и брат присоединился к приглашению Эммы, наконец кивнул.

– Именно сегодня мы ожидаем у себя епископа Франкона, – продолжал Атли, с улыбкой поглядывая то на невесту, то на брата. – Я велю откупорить бочонок со старым анжуйским, которое и ты, и епископ столь цените.

С этого дня Ролло стал у них частым гостем. Он являлся усталый и зверски голодный, но всегда был приветлив. Нередко между ним и епископом Франконом вспыхивали споры, но вместе с тем трудно было не заметить, что оба спорщика весьма симпатизируют друг другу. Эмма уже знала историю, как во время первого появления Ролло в Руане Франкон вышел к нему навстречу с горсткой горожан и признал его власть, умоляя взять город под свое покровительство. Франкон сам поведал Эмме о событиях тех дней:

– Город был дотла разрушен. Даже старые стены Ротомагуса не устояли перед подкопами и стенобитными орудиями норманнов. Уцелели лишь кое-какие постройки на острове, где стояло аббатство Святого Мартина, там укрылись последние уцелевшие жители. И когда нам стало известно, что викинг Ролло бросил якоря своих драккаров у стен аббатства, мне не оставалось иного, как с десятком своих монахов выйти к нему навстречу и просить о снисхождении. Так же поступил и мой предшественник – епископ Виттон, когда Ролло Пешеход явился в Руан. Потом, правда, поползли слухи, что Пешеход погиб, но Ротомагусу от этого было не легче, ибо уж слишком много язычников становились здесь лагерем, а вели они себя не лучше, чем челядь из свиты Сатаны. Один из них, Сигурд, что потом ходил на Париж, умертвил престарелого епископа Виттона, велев искупать его в смоле, привязать к шесту и поджечь, будто живой факел. Епископство перешло ко мне, и было это отнюдь не благом, если вспомнить кончину моего предшественника. Когда я выступил во главе процессии к якобы возвратившемуся Пешеходу, я был вполне готов принять мученическую смерть. Но, к моему изумлению, вместо старого пирата я узрел совсем еще молодого человека, в чем-то похожего на прежнего Пешехода, но куда более статного и любезного. Он смеялся, глядя на нас, но когда мы опустились на колени и просили его распространить на нас свою власть и покровительство – стал серьезен. Когда же мне удалось поговорить с ним, я убедился, что этот юноша вовсе не глуп и планы его не лишены здравого смысла. Именно в них я усмотрел прямую выгоду для нас, христиан града Ротомагуса.

С тех пор Франкон стал одним из ближайших советников Ролло и служил ему верой и правдой. Викинг ценил его тонкий расчетливый ум, считался с ним и терпел даже его высокомерие и заносчивость. Ибо Франкон, даже пребывая в зависимости от Ролло, всегда держался так, словно оказывает язычнику благодеяние одним своим присутствием. Эмма, однако, отлично знала, как высоко ценит Ролло Франкон, сколь высокого он мнения о его достоинствах правителя. Даже те непримиримые диспуты, что они вели во время трапез, несмотря на горячий нрав норманна и надменность прелата, всегда оставались в пределах дозволенного.

Франкон был истинным гурманом, и Эмма следила, чтобы в дни его и Ролло визитов на столе появлялся отменный ужин. Она любила эти вечера, когда в тесном покое с выбеленными известью арками над головой и камином из красного кирпича дрожал ясный отблеск пламени, пахло доброй едой, а за окном шумел, как порожистая река, дождь. Франкон, в лиловой камилавке, с двойным подбородком, утопающим в меховом вороте его епископского облачения, плавно простирал пухлую руку с тонкими, почти дамскими пальцами, брал с деревянного блюда пирожок с начинкой из чесночной колбасы и осторожно отведывал, стараясь не забрызгаться обжигающим мясным соком. Эмма с наслаждением глядела, как святой отец ест. Викинги этого не умели. Даже Ролло поглощал пищу шумно, в молчании и с жадностью. Небрежно отвернув широкие рукава туники, он рвал рыбу руками, отхватывал ножом здоровенные ломти мяса, птичьи кости так и хрустели на его крепких зубах.

Атли же почти не прикасался к еде – сидел, зябко кутаясь в короткую меховую накидку. Его знобило, он тяжело дышал. В непогоду он всегда чувствовал себя гораздо хуже, хотя и старался крепиться.

– Эмма, – наконец обратился к девушке Ролло, – правду ли говорит Франкон, что ты хочешь уйти в монастырь?

Он говорил, продолжая жевать, слова звучали невнятно, и от этого его речь казалась исполненной пренебрежения. Эмма нахмурилась.

– Об этом одном только и помышляю.

Она не задумывалась, что этими словами ранит Атли. Их острие было нацелено в Ролло. Но тот лишь рассмеялся, вытирая запястьем губы, блестевшие мясным соком.

– Так, значит, красавица Птичка решила присоединиться к ноющим невестам Распятого, чей небесный жених что-то не больно и торопится к ним?

Эмма возмущенно отставила чашу со сливками и взглянула на епископа, словно ища у него поддержки, но Франкона, казалось, сейчас интересуют только пирожки. Тогда Эмма ударила кулаком по столу:

– По крайней мере это лучше, чем стать супругой язычника!

– И все же, когда Атли решит, ты станешь его женой. Уж если твоя знатность мешает ему уложить тебя под свое одеяло, как простую девку, вас следует поженить. Пусть меня утащит Локи, если я понимаю, чего он медлит. Или тебе не по вкусу эта красотка, а, Атли?

– Эмма согласна стать моей только тогда, когда я приму крещение, – сдержанно отвечал юноша.

– А вот этому не бывать! – с шумом отодвинув блюдо, воскликнул Ролло. – Мои воины скажут: он предал отеческих богов, как на него положиться во всем остальном?

Атли справился с коротким приступом кашля.

– Многие из наших соотечественников уже приняли Бога христиан. И я полагаю, что Христос очень силен в этой земле, наши же боги немощны вдали от родины. Ко мне не станут хуже относиться, если я последую обычаю франков. Разве мы не носим те же одежды, что у них, не строим жилища на их манер? Что изменится, если мы примем крещение и признаем их Бога? Ведь Тор и Один не требуют, чтобы им поклонялись, как Иисусу. Мы можем приносить им жертвы, коль в том возникнет нужда, но если при этом нам придется ходить к обедне и есть вместо мяса рыбу во время поста, они не будут на нас в большой обиде.

Эмме такие речи казались кощунственными, Франкон миролюбиво улыбался, Ролло начал сердиться.

– Это ваши происки! – указывал он перстом на епископа и девушку. – Вы пользуетесь тем, что Атли не воин и поэтому не склонен чтить воинственных повелителей Асгарда. Вы льете ему по капле яд в уши, внушая, что слабым надлежит поклоняться богу слабых!

– Почему ты решил, что Христос покровительствует лишь слабым? – с елейной кротостью вопросил Франкон. – Спаситель готов принять в свое лоно всякого, уверовавшего в него. Твоя удача, Ролло, удвоится, если ты познаешь истинного Создателя.

Ролло вызывающе захохотал.

– У человека столько удачи, сколько ему отпущено.

– Аминь, – осенил себя знамением епископ. – И все же тому имеются свидетельства. Византийский историк Сократ повествует о бургундах, живших к востоку от реки Рейн. Они постоянно воевали с гуннами, но редко одерживали победы. И тогда их вождь решил креститься и привести к Христу свой народ, полагая, что раз уж старые боги не на их стороне, то новый сможет им помочь. И удача не заставила себя долго ждать. Правитель гуннов вскоре умер ужасной и позорной смертью. Так исполнилось пророчество Писания, грозящее гибелью всем неправедным правителям. А затем, с Божьей помощью, бургунды разбили наголову троекратно превосходящие силы противника.

Осведомленность епископа Руанского всегда поражала варваров и вызывала невольное почтение. Но если Атли искренне восхищался Франконом, то Ролло он занимал скорее как интересный собеседник во время пиров. Он никогда не брал на веру его ученые россказни, зачастую возражал, доказывая свое.

Эмма не раз принимала участие в их спорах, но далеко не всегда чистосердечно. Ведь Ролло настаивал на том, чтобы она дала согласие Атли, выказывая полное равнодушие к ней. Ни разу ей не довелось увидеть в глазах язычника того восхищения, какое возникало в них, когда она в изодранном платье и со спутанными волосами бродила с ним в лесах Анжу и Бретани.

И хотя его пренебрежение сердило Эмму сверх всякой меры, делало ее язвительной и подчас грубой, она со все большим нетерпением ждала Ролло, печалясь, когда он не приходил. Но стоило ей увидеть его силуэт сквозь пелену дождя, услышать его голос, его дерзкий громкий смех, как сердце ее принималось учащенно биться и она ощущала томление во всем теле.

Вот тогда-то Эмма и становилась дерзка и надменна, недоумевая в то же время, почему этот полудикарь с величавой осанкой правителя так притягивает ее.

– Тебе не следует быть с ним столь резкой, Эмма, – говорил Атли. – Ролло терпелив до поры, но придет время – и ты узнаешь его ярость.

О, лучше бы она испытала его гнев, чем это насмешливое равнодушие! И Эмма была вне себя от радости, когда ей все же удавалось пробиться сквозь броню высокомерия Ролло. Он оставался холоден к ее женским уловкам, но ее голос – Эмма благословляла небеса за этот дар! – растапливал ледяную стену, которую конунг столь усердно возводил между ними.

Атли слушал ее пение с отрешенным и мечтательным видом, епископ Франкон впадал в созерцательную задумчивость, даже стражи у входа прекращали свой гомон и, приподняв завесу, замирали, опершись о древки копий. Лицо же Ролло… Нет, она не ошибалась, – в его глазах вспыхивала нежность. Эмма бросала на него быстрый взгляд, опасаясь разрушить очарование, – и снова все ее внимание сосредоточивалось на струнах.

Часто он просил спеть о маркграфе Роланде, вассале ее предка, императора Карла. Эмма подчинялась, желая доставить ему удовольствие, хотя знала, что именно эта песнь будит в нем совсем иные чувства. Ролло слушал ее в напряжении, глаза его горели воинственным огнем. Эмма пела о том, как Роланд был окружен врагами и принял смерть, не сдаваясь и желая сломать свой меч Дюрандаль о скалу, дабы тот не достался неверным.

Ролло вскипал, как вода от раскаленной стали.

– Клянусь землей, морем и небесами – то был герой, достойный пиров Валгаллы! Видят боги, когда я думаю о том, что меч из рода Пешехода, сверкающий Глитнир, по сей день остается в лапах гнусного Гвардмунда… Помни, Эмма, настанет день, когда я швырну к твоим ногам голову этого выродка, позорящего племя данов!..

Все это Эмма вспоминала, когда, вернувшись из города, погасила светильники и легла вместе с Атли на широкое ложе. Даже в полной темноте она чувствовала, что юноша не отрывает от нее глаз. От Атли слегка пахло вином, дышал он с натугой. Эмма лежала, закинув руки за голову и наблюдая, как отсветы тлеющих в очаге углей скользят по крестовинам дубовых балок перекрытий. Спустя минуту она почувствовала, как Атли приблизился, и привычное отвращение, с которым она ничего не могла поделать, возникло в ней. Рука юноши скользнула по ее груди.

– Ты вынуждаешь меня оставить тебя, Атли! – Голос ее дрогнул.

Она знала меру своей власти над ним. Атли с горестным вздохом отвернулся и глухо произнес:

– Я понимаю тебя, Эмма… Эта встреча с Рагнаром… И все, что тогда случилось… Но я так люблю тебя и буду терпелив…

Желая утешить его, Эмма пробормотала:

– Все будет по-другому, Атли, когда ты примешь крещение…

Это была заведомая ложь. Но что ей оставалось?

Атли еще долго ворочался, потом затих. Во сне он задыхался, дыхание со свистом и клокотанием вырывалось из его груди. Эмма отодвинулась на самый край постели, перебирая в памяти, как вышло, что она стала делить с этим несчастным юношей ложе.

Это произошло вскоре после того, как Ролло удалил их из Руана, обеспокоенный попыткой Роберта Нейстрийского выкрасть у норманнов пленницу. Похищение было подготовлено крайне скверно. Люди герцога схватили ее, когда она отправилась взглянуть на строительство часовни в обители Святого Уэна. Шел дождь, она как раз выходила из часовни, когда какие-то дюжие незнакомцы набросились на нее, зажали рот и скрутили, когда же Эмма стала вырываться, заломили ей руки за спину. Она защищалась отчаянно, напуганная сверх всякой меры. В конце концов ее телохранители прибежали на шум и отбили ее. В чем, собственно, дело, она поняла только тогда, когда двоих из нападавших зарубили на месте, а еще двоих отправили для допроса в пыточную. Ролло, когда ему донесли о происках Роберта, пришел в неописуемую ярость.

– Я поклялся всеми богами, что ты никогда не сможешь бежать от меня! – ревел он, тряся Эмму так, что, казалось, у нее оторвется голова. Она едва нашла силы выкрикнуть, что для нее самой это было полной неожиданностью.

Ролло, наконец, оставил ее, почти отшвырнув от себя. Глаза его потемнели от бешенства.

– Ну смотри же!.. Клянусь – теперь уже памятью предков, – если я дознаюсь, что ты была в сговоре с ними…

Эмму вдруг охватил нешуточный гнев.

– Глупец! Разве стала бы я поднимать шум, если бы участвовала в сговоре? Один Бог видит, как я сейчас жалею, что оказалась так глупа и не позволила этим людям избавить меня от тебя!

Она попятилась, когда Ролло порывисто шагнул к ней. Однако, заметив приближающегося к ним Атли, бросилась к нему и прижалась к юноше, ища у младшего из братьев защиты.

В ту ночь в окнах старой башни за рекой долго горели багровые отсветы огней. Эмма стояла в каменной лоджии старого аббатства, кусая пальцы и не сводя глаз с башни. Там пытали тех, кто осмелился проникнуть в Руан и пытался помочь ей вырваться из плена. Она сама не сознавала, что сейчас чувствует. Все мысли ее перепутались, как перепутались нити ее судьбы. Чего она хочет? Может быть, единственного – однажды утром проснуться среди цветов, которые принес Ролло?..

Утром явился Атли. Они сидели за столом, но Эмма не могла заставить себя проглотить ни крошки. Атли же ел с редким для него аппетитом.

– Они заговорили скоро и были красноречивы. Потом Ролло велел их обезглавить и прокоптить головы в дыму можжевельника. Сегодня утром их отправили в Париж, к герцогу Роберту. Именно он прислал этих людей.

Эмма и без того догадалась обо всем. Но полной неожиданностью для нее явилось известие, что они покидают Руан, ибо Ролло, не желая больше рисковать, отправляет их в Фекан, одну из приморских крепостей, где сосредоточен преданный ему гарнизон.

– Там тяжело с продовольствием, – не глядя в обеспокоенное лицо девушки, продолжал Атли. – Мне придется следить за всем, а также и за прибывающими в порт Фекана кораблями…

Однако из этого ничего не вышло. Атли слег, едва их драккар спустился к устью Сены. Море было неспокойным, сквозь вязкий туман едва виднелись силуэты чаек. Берега исчезли во мгле. Атли задыхался, лежа в шатре из шкур на носу корабля. Всем теперь заправлял молодой викинг Херлауг, друг и помощник Атли. Обычно веселый и смешливый, теперь он выглядел крайне обеспокоенным.

– Пожалуй, ему лучше вернуться, – сказала, наконец, девушка. – В Руане ему никогда не становилось так скверно.

По щекам Херлауга, рябоватым от давно перенесенной оспы, разлилась бледность. Он свел к переносью белесоватые брови.

– Приказ Ролло нельзя отменить, – проговорил он. – Надеюсь, когда мы прибудем в Фекан, монахи помогут ему…

Однако и по прибытии Атли не почувствовал себя лучше. Его перенесли в старое аббатство Святого Ваннинга, в главной башне которого расположился отряд викингов, а на заднем дворе доживали свой век с дюжину старых монашек. Их аббатиса слыла искусной врачевательницей, но Атли от ее снадобий стало еще хуже. Тогда Херлауг позвал языческого годи[10] из капища, в котором викинги приносили жертвы по благополучном прибытии в Нормандию. Жрец явился, опираясь на клюку, его седые волосы свисали до пояса, а борода достигала колен. Эмма содрогнулась – так этот язычник походил на патриарха друидов Ваархена, который намеревался сжечь ее на жертвенном огне – и поторопилась покинуть покой, где лежал Атли, столкнувшись у входа в башню с вереницей простоволосых пожилых женщин, бренчавших бесчисленным множеством костяных и бронзовых амулетов. Перепуганные монашки разбегались от них в разные стороны, торопливо бормоча молитвы.

– Это вещуньи, – пояснил сидевший на ступенях Херлауг. – Они умеют говорить с богами и упросят их освободить Атли от душащей его Мары.

– Но несет от них, словно они родились в кошаре, – язвительно заметила Эмма. В ней было не более почтения к священнослужителям северян, чем у викингов к Писанию.

Спустя пару часов Эмма не выдержала и поднялась наверх. Еще на галерее она услышала едкую вонь и увидела дым, пробивавшийся сквозь щели двери, ведущей в покой Атли. Не на шутку испугавшись, она бросилась туда, однако, оказавшись за дверью, оторопело замерла. В темном помещении с закрытыми ставнями нельзя было продохнуть от дыма едких трав, которые с завыванием бросал в жаровню бородатый годи. Его растрепанные помощницы, стеная и вопя, кружились вокруг ложа, на котором исходил беспрерывным кашлем больной юноша. Он глухо стонал, откидываясь на окровавленные подушки, пока женщины-жрицы, притопывая и хлопая в ладоши, творили в дыму колдовские рунические знаки.

Эмма сама едва не захлебнулась чадом. Старухи остановились и гневно замахали на нее, но девушка, растолкав их, бросилась к окну и рывком распахнула его.

– Убирайтесь все вон! – неистово закричала она и, схватив забытый у резного изголовья священный посох годи, принялась колотить перепуганных жриц с таким остервенением, что те опрометью, голося, ринулись к выходу. Со жрецом пришлось повозиться несколько дольше. Они таскали друг друга по комнате, ухватившись за посох и браня друг друга на разных языках, до тех пор, пока в покой не вбежал встревоженный Херлауг. Добрую минуту он изумленно глядел на обоих, а потом захохотал, словно утратил разум. Эмма опомнилась первой. Отбросив посох, она воскликнула:

– Прогони этого смердящего пса, Херлауг! Пусть убирается, если не желает, чтобы я донесла правителю Нормандии, что он намеревался уморить его брата!

Старик, кипя от ярости, едва не бросился снова на девушку, но Херлауг, все так же хохоча, подхватил его под мышки и выставил за дверь. Однако когда он вернулся, лицо его омрачилось – он увидел окровавленную рубаху и подушки Атли.

– Вот что, Херлауг, – сказала Эмма викингу. – Теперь я сама буду его лечить. Прикажи принести теплого красного вина, меду и масла. А также вели очистить очаг от этой дряни и доставить сюда побольше сухих можжевеловых дров. Отныне в этой комнате должны топить только можжевельником.

Херлауг, возможно, и опасавшийся, что разгневанный годи и его вещуньи накличут на эту девушку порчу, все же велел их прогнать подальше и выполнил все ее указания. Уже к вечеру Атли стало немного лучше. Кашель стихал, кровотечение прекратилось, на скулах появился румянец. Впрочем, это был неестественный, пятнистый румянец, скорее свидетельствовавший о болезни, нежели о выздоровлении. И все же дышалось ему свободнее, и он смог разговаривать.

Эмма, устроив его голову у себя на плече, полулежала рядом и поила Атли из рога горячим вином с медом и растопленным маслом. Юноша обливался потом, но в то же время его бил сильнейший озноб.

– Не уходи, Эмма, – взгляд его был умоляющим. – Не покидай меня!

– Успокойся, успокойся. Я теперь все время буду рядом.

Эмме было жаль юношу до слез. Только теперь она поняла, как дорог он ей. Он любил ее, а главное – был ее единственным другом, верным и совсем нетребовательным. И она осталась на его ложе и в эту ночь, и во все последующие, когда Атли и в самом деле стал поправляться. Он был так слаб, что приникал к ней, как ребенок, обнимал и так затихал, лишь его негромкое хриплое дыхание слышалось под низким сводом, сливаясь с потрескиванием можжевельника в пылающем очаге. Эмма клала в ноги постели нагретые, обернутые полотном камни. Атли била дрожь, и она согревала его теплом своего крепкого, совершенно здорового тела. Ночи они проводили как двое детей, нуждающихся друг в друге, как брат и сестра, но отнюдь не как возлюбленные…

Однажды утром Эмма проснулась от странного и довольно неприятного чувства, что за ними кто-то наблюдает. Подняв голову от плеча Атли, она повернулась и застыла, широко распахнув глаза.

В белесом свете раннего утра в изножии их ложа стоял Ролло. Он возвышался над ними как утес, с застывшим лицом и плотно сжатыми жесткими губами. То, что Эмма прочла в его взгляде, было непересказуемо.

Девушка в растерянности попыталась натянуть на себя медвежью полость. Покой за ночь остыл, очаг угас, от стен тянуло каменной сыростью. Почти машинально Эмма отметила, что Ролло все еще в дорожном плаще. Неужели тотчас по прибытии он поднялся сюда?.. Зачем он вообще появился здесь?..

– Ролло…

Викинг вышел столь стремительно, что она не успела задать свой вопрос. Спрыгнув с ложа и стуча зубами от холода, она стала торопливо одеваться. Но когда она, даже не затянув шнуровку сапожек, выбежала на галерею, то успела только увидеть, как мелькнул силуэт в светлом плаще, и расслышать удаляющийся стук подков.

– Не могу взять в толк, зачем приезжал Ролло? – заметил позднее Херлауг. – Он прибыл еще затемно, прошел наверх, а затем сразу вернулся, кликнул своих людей и умчался. Даже лошадям не дал остыть. Не связано ли это с тем, что он получил мое известие о том, что Атли занемог? Однако по такой распутице вряд ли гонцы уже успели добраться до Руана…

– Он убедился, что Атли пошел на поправку, – ответила Эмма, и в голосе ее звучало странное торжество. В ее сердце вновь ожила надежда…

Эмма тяжело вздохнула, откидывая роскошное покрывало из барсучьих шкур. Внезапно она ощутила блошиный укус, и мысли ее сразу вернулись в привычную колею. Необходимо завтра же велеть пропарить все меховые покрывала и проследить, чтобы в тростник на полу добавили полыни. Следует также поменять сбившееся сено в ложах и пройтись по щелям кипятком. Кузнецу Одо пора заказать новые решетки на окна в нижний зал… Такие, как он выковал для аббатства в Уэне. Ох, сколько у нее завтра дел – не перечесть. И завтра, возможно, приедет Ролло… Она улыбнулась, засыпая.

Но Ролло не появился и на другой день.

Погрузившись в дела, Эмма долго не решалась спросить о нем, однако непроизвольно поглядывала время от времени на широкие ворота аббатства, ожидая увидеть рослую фигуру всадника, услышать дерзкий мальчишеский смех.

Во время трапезы она все-таки обратилась к Атли, но тот разочаровал ее.

– Ролло никогда так скоро не покидает супругу, – ответил юноша.

Эмма украдкой оглядела его. Атли был одет, как франк: широкая светло-коричневая туника до колен с вышитым алым и белым шелком узором повыше локтей и по краю, стянутая в талии чеканным бронзовым поясом с серебряной пряжкой. Широкие льняные штаны были перевиты до колен ремнями, прикрепленными к узким башмакам. На голове – кожаная островерхая шапочка с ремешком под подбородком, на тонких запястьях – богатые браслеты. Достаточно рослый, Атли был, однако, узок в плечах, с впалой грудью. При свете солнца, лившегося в распахнутые окна, было особенно заметно, что хоть он и молод, но лицо у него старообразное и болезненное, с яркими пятнами нездорового румянца на скулах. На Эмму он не глядел, хотя и ощущал на себе ее взгляд.

Атли повторил:

– Сегодня он вряд ли расстанется со Снэфрид. Она его жена, ему есть за что испытывать благодарность к ней.

Эмма отвернулась. Атли имеет в виду действия Белой Ведьмы в дни набега данов. Но здесь и другое. Атли сердится, потому что в нем говорит ревность, которая вспыхнула, когда они после Рождества вернулись с побережья в Руан. Эмма тогда не была в силах скрывать, как ей не терпится обратно. Пребывание в Фекане, череда однообразных пустых дней становились для нее почти невыносимыми. Она одиноко бродила среди руин старого поселения, часами в гавани ожидала кораблей викингов. Но море без конца штормило, порт был почти пуст, как и город. Во всем чувствовались упадок и оскудение. Люди выглядели изможденными. Нищие, похожие на скелеты, толпились у ворот гарнизона викингов, жадно вдыхая запах соленой трески, которую норманнские женщины варили в котлах под открытым небом. Порой варвары делились с ними остатками пищи, но при этом заставляли хулить своего Бога и возносить хвалу Одину. Из-за миски варева люди в отрепьях дрались насмерть.

Эмма возвращалась в монастырь. Старая аббатиса, горбясь у очага и суча желтыми пальцами грубую нить, рассказывала:

– Когда проклятые распяли Христа, святой Никодим собрал капли божественной крови в полый посох, изготовленный из фигового дерева, и пустил его по воде. И угодно было небесам, чтобы воды принесли этот посох к меловым скалам близ Фекана. Тогда же франки и основали здесь монастырь. А место это поименовано было Фицекампус – от слова «смоковница». Это язычники зовут его Фекан. Некогда Фицекампус был богатым городом, а монастырь процветал. Много паломников шли издалека, чтобы поклониться священной крови. Увы! Лукавый обольстил франков, сманил на стезю блуда и обмирщения, и кара не заставила себя долго ждать – норманны ворвались как черный смерч на земли Каролингов, сея ужас и насилие. Я была почти дитя, когда язычники разорили Фицекампус и осадили нашу обитель. Матушка-настоятельница и сестры решили обезобразить себя, дабы насильники не прельстились ими. Это привело норманнов в неистовство, и они безжалостно истребили невест Христовых. Лишь те, что не коснулись себя, удостоились милости: язычники позволили им взять мощи основателя обители святого Ваннинга и уйти в земли, где еще почитают Христа. Я же и оставшиеся сестры… Да что говорить – ты сама видишь, сколь жалкое существование мы влачим…

Эмма слушала, завороженно глядя на крохотный язычок лампады. Норманны разрушили и аббатство Святого Гилария близ Сомюра, где она жила, убили тех, кого она любила. Она поклялась отомстить, но как вышло, что она свыклась с насилием и научилась улыбаться врагам? А худший из них, Ролло, разбудил в ее душе совсем иные чувства.

О, как она обрадовалась, когда он прислал из Руана за нею и Атли! И пока их драккар шел вверх по Сене, Эмма считала часы, вглядываясь вдаль. С этим повелением в Фекан прибыл Бран, и она не сразу распознала в этом приветливом воине озверевшего викинга, который торопливо насиловал под частоколом обители Гилария ее подругу Сезинанду. К своему удивлению, она узнала, что Бран женился на своей пленнице, принял крещение и христианское имя Беренгар, ибо Сезинанда настояла, чтобы они были обвенчаны в церкви.

– У нас скоро будет дитя, – весело сообщил он Эмме, – и Сезинанда уверяет, что Христос милостив к нам, а значит, непременно родится сын…

Эмма, не отрывая взгляда от берегов, спрашивала:

– Чем же не хороша дочь? Всякое дитя – милость Господня.

На утесах вдоль берега маячили длинные колья, на которых скалились черепа с остатками бород и волос, – так Ролло сообщал воинственным соплеменникам, что ждет их, ежели они посмеют вторгнуться в его владения. Бран с усмешкой косился на них, потом, помедлив, отвечал:

– Дочь… Что ж, тогда придется принести жертву побогаче старым богам, чтобы они смягчились и вторым ребенком оказался мальчик, воин. В любом случае я доволен тем, что женился на Сезинанде. Хоть она и не ведет свой род, как наши женщины, от небожителей Асгарда, она хорошая жена, настоящая подруга викинга.

Эмма подолгу беседовала с ним. От Брана она узнала, что появление Ролло связано с тем, что в город прибыло новое посольство Роберта Нейстрийского с целью убедиться, что с Эммой из Байе все обстоит благополучно. В то же время девушке отчаянно хотелось верить, что не только эта причина заставила Ролло возвратить их с Атли в Руан.

И снова ее надеждам не суждено было сбыться…

– Вот она, вглядись получше, колокольный страж, – произнес Ролло, подтолкнув Эмму к рослому, богатырски сложенному аббату из Парижа. – Как видишь, выглядит она лучше некуда. Что может случиться с женщиной, которую я отдал своему брату? Пока Атли благосклонен к ней, она будет жить не хуже франкских принцесс.

Эмма, немного испуганная и растерянная, стояла на бревенчатом настиле пристани под пронизывающим январским ветром, позабыв преклонить колена перед благословившим ее преподобным Далмацием. Сейчас она видела лишь смеющегося Ролло в широком, волчьего меха, плаще – как он обнимает Атли, как солоно подшучивает над ним и Эммой. И еще – Белую Ведьму, Снэфрид, жену Ролло. Та восседала на богато убранном скакуне, кутаясь в светлый горностаевый мех, недоступная и холодная, как магический кристалл. И в то же время Снэфрид, прежде едва удостаивавшая Эмму взглядом, сейчас разглядывала ее с величайшим вниманием. На ее лице блуждала хищная полуулыбка. Однако Ролло этого как бы и не замечал. Прыгнув в седло, он что-то проговорил, склонившись к супруге. Эмма метнула на обоих рассерженный взгляд, и вдруг Ролло, уже разворачивая коня, улыбнулся ей и ускакал следом за Лебяжьебелой.

Уже вечером аббат Далмаций, звеня надетой под сутану кольчугой, спросил:

– В Париже только и говорят, что дочь графа Беренгара из Байе стала наложницей Роллона Нормандского. Однако выходит, что вы, дочь моя, живете во грехе с его младшим братом?

– Это гнусная ложь! – свирепо огрызнулась Эмма. Ей не пришлись по душе настойчивые расспросы этого воина-аббата, не нравился его насмешливый взгляд.

– Ну как же так, дочь моя? Роллон сам утверждает это.

– Преподобный отец, удовлетворит вас, если я сообщу, что мы живем с Атли Нормандским как брат с сестрой?

– И вы не делите ложе? Ни с ним, ни с Роллоном?

– Ни в коем случае!

Далмаций хмыкнул и окинул ее с головы до ног откровенно плотоядным взглядом.

– В таком случае либо вы владеете колдовскими чарами, удерживающими братьев на расстоянии от вас, либо оба они круглые дураки.

И он вызывающе расхохотался.

Эмма резко поднялась.

– Вы не мой духовник, преподобный отец, и я не намерена вам исповедоваться. К тому же я не вижу, что за дело вам или Роберту Нейстрийскому до того, с кем я делю ложе.

Аббат Далмаций сдвинул густые седеющие брови:

– Ошибаетесь, дитя мое. С кем предается греху графиня из Байе – это одно, а вот кому отдает свою плоть принцесса франков – совсем иное дело. И ваш дядя, герцог Нейстрийский, весьма обеспокоен всем этим.

Эмма едва дождалась, когда ее оставят в покое. Скверный осадок, оставшийся от этого бесцеремонного допроса, не рассеял даже дар герцогини Беатрисы – великолепное шелковое платье. Эмма велела убрать его подальше в сундук, решив, что если и наденет его когда-либо, то на это потребуются особые причины. В ту ночь она вновь легла с Атли, заставив себя приблизиться к нему, чтобы забыть в его объятиях о Ролло. Из этого, однако, ничего не вышло. Кроме мучительного напряжения и отвращения, когда Атли стал целовать ее, в ней проснулся и страх. Она еще помнила, какая это боль и мука. Ее руки, только что обнимавшие юношу, вдруг уперлись ему в грудь, она оттолкнула его и, дрожа, отстранилась, пряча лицо в мех. Атли невнятно бормотал какие-то нежные слова, молил о прощении.

Ей невыносимо хотелось расплакаться.

– Атли, я постараюсь, и когда-нибудь…

– Тогда я буду счастлив, как никогда в жизни. Я по-прежнему готов ждать.

С тех пор Атли больше не прикасался к ней, хотя опочивальня у них и оставалась общей. Порой они болтали о том о сем, иной раз брали в постель лакомства, ели, смеялись. Эмме было бы хорошо с ним, если бы не этот жалкий, всегда умоляющий взгляд. Она отворачивалась, натягивая на себя тяжелые покрывала. Ночи были столь холодны, что к утру постель остывала, и Эмма во сне невольно льнула к Атли.

– О чем ты размышляешь? – спросила как-то Сезинанда, входя в покой к Эмме. Девушка сидела у окна, и веретено замерло у нее в пальцах. От звонкого голоса подруги она вздрогнула.

Статная, крепкая, с румянцем во всю щеку и синими лучистыми глазами, с уложенными вдоль щек толстыми косами, Сезинанда теперь вовсе не походила на тихоню, с которой Эмма бегала собирать росу в канун праздника мая. В каждом жесте и взгляде супруги норманнского ярла из свиты Ролло сквозили покой и довольство. Когда новый телохранитель Эммы Бран-Беренгар представил ей по возвращении в Руан свою жену, Эмма изумилась настолько, что не в силах была вымолвить ни слова.

– Неужели это Сезинанда?..

– А кто же еще? – весело смеялась ее прежняя подруга. Действительно, она изменилась. Даже с Эммой она держалась покровительственно, то и дело разражаясь беспечным смехом счастливой женщины и поглаживая огромный живот.

– Кем бы я стала в Гиларии? – сказала она Эмме, когда они остались вдвоем и могли наговориться вволю. – В лучшем случае меня бы выдали за одного из монастырских сервов, жила бы в дымной хижине, с утра до ночи гнула спину на аббатство и состарилась бы так же рано, как и моя бедная матушка. Теперь же в моем распоряжении целая усадьба – Гранвиль называют ее местные жители, у меня есть и слуги, и рабы, а если я рожу Беренгару сына, он обещал, что прогонит всех прежних наложниц и я стану в Гранвиле единственной госпожой.

Она сияла все время, пока говорила, и Эмма невольно спросила:

– Но хоть любишь ли ты его? Я до сих пор помню, как он едва не зарубил твою матушку, как взял тебя, словно блудницу, под частоколом Гилария…

– Пустое, – махнула рукой Сезинанда. – Все плохое ушло. Новые побеги поднялись на пустыре. Я сразу понесла от Беренгара, и что мне оставалось, как не держаться за него. Он любит меня и даже крестился, чтобы угодить мне. Правда, он не забывает и старых богов, но нас-то с ним обвенчали в храме как добрых христиан. Беренгар так нежен и ласков, что я от его объятий просто хмелею. Ох, Эмма, стоит ли вспоминать, как он лишил меня девственности, если с тех пор я познала в его объятиях столько счастья! Этот грех так сладостен!

– О чем ты, Сезинанда? Что в этом может быть, кроме унижения и боли?

Но Сезинанда лишь расхохоталась в ответ:

– Господь с тобой! Слаще этого нет ничего. Неужто и Ролло, и Атли были столь грубы с тобой, что ты так и не узнала, почему коровы протяжно мычат, а кошки сходят с ума по весне?

Эмма почувствовала, что лицо ее заливает жаркий румянец.

– Клянусь памятью тех, кто был так дорог мне, я не была игрушкой ни одного из братьев.

Сезинанда прогнала с лица улыбку:

– Раньше ты была со мной откровенна. Но и это, видно, в прошлом.

Эмма внезапно ощутила раздражение. Похоже, это у скандинавских женщин Сезинанда научилась так прямо держаться, так дерзко смотреть в глаза… Но, с другой стороны, у Эммы так давно не было никого, с кем она могла бы поговорить откровенно.

– У нас в Гранвиле болтают, – продолжала Сезинанда, – что ты долгое время была женщиной Ролло. А уж затем он передал тебя Атли…

– Ложь! – Эмма вскинула голову. – И если ты мне не веришь, я… я не хочу больше видеть тебя. Никогда!

На лице Сезинанды отразилось искреннее огорчение. Но вместе с тем она была удивлена.

– Не хочешь же ты сказать, что так долго водила за нос обоих братьев? Неужто ни одному из них не удалось коснуться тебя?

У Эммы вдруг сжалось сердце.

– Скажи, Сезинанда, а не тоскуешь ли ты об аббатстве в лесу? Ты помнишь, как пахло мятой у ручья в сумерки? Как благовест монастырского колокола перекликался с голосом кукушки? Вспоминаешь ли, как мы с тобой убегали из монастырского сада, где рвали ягоды, а брат Тилпин преследовал нас? Или как прятались мы в дубраве от искавшего нас Вульфрада?

При имени сына кузнеца, в которого она тайком была влюблена, по лицу Сезинанды скользнула тень, глаза затуманились.

– Слишком многое изменилось с тех пор, – тихо проговорила она, – будто и не с нами все это было…

Она вдруг шумно всхлипнула, потом задумалась, вздыхая. Так они и сидели в тишине, поглощенные общими воспоминаниями. И это молчание вновь сблизило их.

– Оставайся со мной, Сезинанда, – сказала наконец Эмма. – Твой Беренгар – мой страж, ты же станешь моей дамой и помощницей.

Сезинанда отерла слезы краем головного покрывала и улыбнулась.

– Как могу я отказаться, Эмма! К тому же это большая честь. Знаешь ли ты, как величают тебя в Руане? Принцесса Нормандская! Но не стоит больше ворошить прошлое! Честной крест, сейчас все по-другому, о другом и думать надлежит. У меня будет дитя… Но не шутила ли ты, уверяя, что не любилась ни с Ролло, ни с Атли?.. Ведь с младшим из братьев вы и почиваете в общем покое.

Когда же Эмма подтвердила сказанное, Сезинанда взглянула на нее с едва скрываемой жалостью.

– О, Эмма! Знала бы ты, чего лишаешь себя по своей же воле!

Девушка молчала. В ее памяти смутно всплывало то нестерпимо острое и волнующее ощущение, которое она испытала, когда Ролло осыпал ее поцелуями в недрах пещеры друида Мервина. Однако гораздо реальнее было то волнение, какое она испытывала и сейчас в присутствии Ролло. С Атли все обстояло совсем иначе. Сезинанда же говорила о том, о чем они шептались еще детьми, подсматривая за влюбленными парочками или бегая дразнить молодоженов после брачной ночи. Но после разгрома аббатства для Эммы все это умерло, и надолго.

Несколько недель спустя Сезинанда родила крепкого, горластого мальчишку. Беренгар устроил по этому поводу грандиозную попойку, а в монастырь Святого Мартина отдал богатую золотую чашу, чтобы отблагодарить Бога христиан за его милость. К удивлению Эммы, Сезинанда дала сыну имя Вульфрад, и Беренгар, ничего не ведавший о ее прошлом, не возражал, заметив лишь, что сам он намерен звать ребенка Ульв – на норманнский лад. Сезинанда просила Эмму стать крестной матерью ребенка, и та одарила крестника богатыми подарками, которые предоставил ей Атли, ибо у самой Эммы, хоть она и жила в достатке, ничего своего не было. Сезинанда не могла не догадываться, от кого исходят все эти щедроты.

– Если бы он не был язычником, то лучшего крестного для моего малютки и представить нельзя. Как добр и благороден господин Атли!

В ее словах крылся намек. Эмма знала, что могла бы настоять, чтобы младший из братьев принял крещение, но вовсе не желала этого. Слова о том, что ей не хотелось бы рассорить братьев, были всего лишь уверткой. Поэтому крестным отцом сына Беренгара стал старый кузнец Одо из Гилария, отец Вульфрада, взятый в плен норманнами. Разбогатевший и выкупивший себя из рабства, он так и остался жить в Руане. Старый кузнец уронил скупую слезу, когда нового Вульфрада погружали в серебряную купель…

– Ты говорила, что собираешься пойти к Одо с делом, – напомнила Сезинанда, приближаясь к застывшей с веретеном Эмме. – Не откажи захватить меня с собой.

Она стояла перед Эммой, пышущая здоровьем, улыбающаяся, располневшая. «Для большой любви нужна большая женщина», – говаривал Беренгар, и сейчас Сезинанда как нельзя более соответствовала его вкусам. Ровесница Эммы, она казалась гораздо старше ее. Широкий пояс из прекрасно выделанной кожи охватывал ее живот, с бедра свисала связка ключей – отличительный знак супруги и хозяйки дома у викингов. Платье из плотного сукна украшала обильная вышивка, обруч на лбу удерживал белое покрывало, достигавшее пола и расшитое по краю блестящим шелком. Рядом с Эммой Сезинанда казалась знатной госпожой и держалась с должным достоинством.

– Нетрудно угадать, о чем задумалась Птичка, – уперев руки в бедра и вновь улыбаясь, промолвила Сезинанда. – Вся ее печаль оттого, что великий викинг Ролло не нанес визита невесте его брата.

Она хихикнула в ладонь.

– И хоть я жду не дождусь, когда придет час устлать душистыми травами твое брачное ложе, видит Бог, из этих двоих я бы тоже выбрала старшего.

Эмма со вздохом отложила веретено, по привычке пропуская мимо ушей слова Сезинанды.

– Я вижу, ты готова. Если так, мы прямо сейчас отправимся к Одо.

Несмотря на то что погода стояла ясная, а золото листьев соперничало с промытой бирюзой неба, воздух был довольно холоден. Эмма щурилась – в глаза били блики солнца, отраженного на медных шпилях – и прятала руки под темной меховой накидкой. В городе ей нечего было опасаться – на невесту брата конунга никто не осмелился бы поднять руку. Кроме того, повсюду хватало стражников, следивших за порядком, не говоря уже о двух викингах с копьями на плечах и широкими мечами у пояса, повсюду следовавших за нею.

На пустыре за мостом, где вчера пировали викинги, только груды костей и остывшей золы напоминали о прошедшем празднике. Теперь здесь толпились торговцы, заключая сделки, а обогатившиеся в походе воины Ролло, не торгуясь, покупали, что кому приходилось по вкусу. Золото ненадолго задерживалось в их кошелях, и поэтому в мирную пору Руан кишел купцами из других областей Франкии. Здесь можно было услышать не только фризский говор, но и бретонский, парижский, луарский. В порту кипела работа – скрипели вороты, лязгали цепи, напрягаясь, гудели канаты, бочонки, мешки и тюки громоздились на палубах. Над ними с криком разрезали воздух чайки. Время от времени от причалов, грохоча по бревенчатому настилу, отъезжали тяжело груженные повозки. У края воды смолили лодки, и черный дым, клубясь, поднимался от костров к ясному небу. Здесь Эмма заметила Атли, наблюдавшего за разгрузкой одного из судов, и помахала ему рукой.

От пристани доносились запахи смолы и соленой рыбы, в рыжей воде Сены колыхались темные корабли викингов: легкие драккары и более тяжелые, снабженные палубой кнорры. Медлительные мохноногие кони влекли к мельнице баржу с зерном. Мельница шумела, мелькая широкими лопастями обомшелого колеса. Рядом с запрудой тянулись деревянные мостки малой пристани, куда причаливали плоскодонные барки рыбаков. Слышался смех прачек, стук их вальков, немного в стороне пылал костер, где братья-бенедиктинцы в темных рясах готовили похлебку для бедных. Нищие толпились вокруг, жадно вдыхая запах пищи; хрипло мяукали, дожидаясь нечаянной подачки, бродячие коты, путающиеся под ногами звенящих кольчугами рослых викингов.

Теперь Эмма многих из них знала в лицо и по имени. Она сдержанно отвечала на приветствия, и тем не менее ей нравилось читать восхищение в глазах мужчин. Что ж, она под защитой и ей нечего опасаться, а их внимание только бодрило ее. Она отбрасывала за спину капюшон, подставляя солнцу сверкающую огнем волну рыжих волос.

Эмма не любила посещать рынок невольников, располагавшийся за мельницами. Вид измученных людей приводил ее в уныние, а запах покрытых застарелой корой грязи тел вызывал отвращение. Она огибала руины квадратной башни, камни которой частью пошли на восстановление моста, и сворачивала в узкую улочку, уводящую в глубь городских кварталов. Здесь было не менее людно, чем у реки. Стайки псов и детей сновали между прохожими; гогоча, пробирались к реке гуси, погоняемые горбатым рабом в ошейнике. Дребезжали горшки, горой наваленные в повозке, влекомой маленьким черным осликом. Скрипели колеса, из открытых окон харчевни доносились голоса бранившихся женщин, вылетал клубами чад прогорклого масла и жар печей. Телохранителям Эммы приходилось расталкивать прохожих, расчищая ей путь. Под ногами гремели доски, которыми, по норманнскому обычаю, была вымощена улица. Крытые соломой жилища норманнов со стенами из расщепленных бревен, вбитых стоймя, соседствовали со старыми каменными постройками франков. Ныне лишь в немногих домах пришельцев в соломенных кровлях сохранялись закоптелые отдушины для выхода дыма. Большинство норманнов, разбогатев в походах, обзавелись каминами с дымоходами, а также могли позволить себе такую роскошь, как окна, где в переплеты были вставлены листки слюды, куски промасленного холста и даже стеклянные шарики, весело блестевшие в лучах солнца. В некоторых прежних церквях и монастырях поселились норманнские ярлы, но большая часть их была возвращена христианам, над их кровлями вновь были водружены кресты, кое-где заново позолоченные. Подчас среди пестроты городской застройки можно было увидеть портик, уцелевший с римских времен, широкие мраморные лестницы, на ступенях которых восседали закутанные в плащи варвары, играя в шашки или, на франкский манер, затевая петушиные бои. Но за прекрасными античными колоннами, потрескавшимися и со следами копоти, часто виднелась грубо обмазанная глиной стена с завешенным сырой шкурой квадратным входом. Изгороди большей частью были невысоки, и не составляло труда заглянуть в любой дворик, где тянулись капустные гряды, играли дети, женщины белили холсты. Кое-где у входа в жилье болтались подвешенные за задние ноги овечьи туши со вспоротым брюхом – жертва семейства своим богам. Однако главное святилище норманнов находилось за рекой, в стороне, противоположной той, куда направлялась Эмма.

Квартал кузнецов был одним из самых зажиточных в городе. Об этом свидетельствовали и добротные дома, и массивные двери с тяжелыми запорами. Здесь обитало особенно много норманнов. Их сталь считалась лучшей в Европе, а воинам всегда есть дело до мастеров – от конской упряжи и ковки лошадей до искусно сплетенных кольчуг из неописуемо мелких колечек, за каждую из которых у франков можно получить не менее двадцати солидов. Ржали лошади, пахло паленым копытом, и этот запах смешивался с запахами древесного угля, каленого металла, оружейной смазки и дубленой кожи. Пользуясь доброй погодой, здешние мастера работали на воздухе. Отовсюду слышался перезвон молотов и крохотных молоточков-чеканов, ударявших по наковальням.

Когда Эмма вступила во двор Одо, тот ковал под навесом лемех. Рядом раздувал горн худощавый юноша, длинные волосы которого были охвачены кожаным ремешком. Когда-то его звали брат Авель – он был монахом в аббатстве Святого Гилария, в плену же Одо упросил отдать ему юношу в подручные. Авель вновь научился жить в миру, его мускулы налились от тяжелой работы. Даже свое имя он потерял – теперь его звали прежним мирским именем Аврик. Именно он первым заметил Эмму и окликнул Одо. Одноглазый великан с седеющей косматой гривой отложил работу и направился к девушке, обнажая в улыбке черные остатки зубов. Его нагой торс прикрывал прожженный во многих местах кожаный передник, могучие узловатые руки были покрыты густой, как испанский мох, растительностью. Одо не поклонился ей, как требовалось, но в этом и не было нужды – он знал ее еще ребенком, когда она бегала к его сыну Вульфраду и дочери Инид. Оба они погибли во время набега на аббатство, но Одо уже словно позабыл об этом. Разбогатев на нескончаемых заказах норманнов, завел двухэтажный дом и хозяйство, ни словом не вспоминая прошлое. Здесь, в Руане, после того как он смог выкупиться из неволи, для него началась новая жизнь.

Кузнец внимательно выслушал Эмму. Кованые решетки ему уже не раз доводилось делать, и он обещал взяться за эту работу сегодня же вечером, сейчас же он просил Эмму оказать ему честь и отобедать под его кровом.

Девушка держалась с ним просто и приветливо, Сезинанда же, сопровождавшая Эмму, изо всех сил изображала знатную госпожу. Одо, однако, словно и не замечал ее надменности, обращался с нею так же, как и с Эммой, – по-отечески ласково.

Ожидая, пока Одо кончит работу, Эмма уселась на солнцепеке у стены. Рядом, на крюке, вбитом в столб, висела связка готовых подков. Ее телохранители толпились вокруг кузнеца, разглядывая предлагаемые им на продажу наконечники копий. Сезинанда, жеманно подобрав губы, завела разговор с соседкой Одо о способах заготовки грибов впрок. Неподалеку от Эммы мела двор беременная женщина в ошейнике рабыни. Эмма знала, что Одо купил ее для ведения хозяйства в доме, и долгое время полагала, что грех лежит на Аврике, ибо бывший монах, расставшись с мыслью о служении Богу, сделался весьма охоч до местных красоток. Оказалось, однако, что именно старый Одо взял ее к себе на ложе и теперь к зиме ожидает прибавления в своем семействе.

Щурясь от солнца, она глядела на алые кисти рябины у ворот. Рябина уродилась – значит, зима вновь будет холодной, как и прошлая, когда в Руане царил голод. Эмму он не коснулся, и она только из разговоров знала о том, что в некоторых ближних селениях люди ели падаль, кору с деревьев, даже солому с кровель. Руан наполнился нищими, скапливавшимися у церквей или у дворца правителя Ролло в ожидании подаяния. Страшно было глядеть на их полуголые, посиневшие от мороза тела. Они грелись у костров, но Ролло приказывал на ночь гасить огни во избежание пожаров. По утрам отряды стражи сбрасывали в реку окоченевшие тела бедняков. Эмму возмущало, что Ролло так немилосерден к страждущим, но Атли и Франкон убедили ее, что иного выхода нет. Если к голоду и холодам прибавится разруха – никому лучше не станет. Ролло и без того оказывает им благодеяние, не гоня от стен своей столицы.

Весть о том, что Ролло заключил перемирие и сам поклялся не совершать впредь набегов, распространилась молниеносно. Выходило, что мир – высшее благо, по слову Спасителя – принес в разоренную землю завоеватель с севера. Эмма уже давно перестала удивляться тому, как много франков решило обосноваться во владениях северных варваров. Здесь была твердая власть – правитель-воин, сумевший защитить свою землю, отбить охоту у алчных соседей совать сюда нос, впрочем, сам не гнушающийся поживиться за их счет. Немудрено, что долгое время не признававшие власти Ролло франкские правители теперь все чаще слали к нему посольства, подчас даже покупая за золото его воинов, чтобы с помощью этих язычников одолеть соседей-христиан.

Когда Эмма узнала, что даже герцог Роберт нанимает у Ролло викингов, чтобы держать в повиновении своих феодалов, она пришла в ужас.

– Как может он натравливать этих свирепых варваров на франков? Или ему не ведомо, какое зло несут с собой эти полярные волки?

Епископ Франкон, которому она высказала свое возмущение, смотрел на дело вполне философски:

– Разве мир куется не при помощи оружия? И разве король Эд, царственный брат Роберта, не поступал так же, чтобы смирять непокорных франков? А уж он-то ненавидел северян, как никто иной.

Эмма умолкала при упоминании ее отца, Эда Робертина, а Франкон как ни в чем не бывало продолжал:

– Да будет тебе известно, дитя, что еще Амвросий Медиоланский, духовник императора Грациана, в своем учении о войне основной упор делал на соблюдение закона справедливости. Если война, писал он, способствует восстановлению мира, то такая война справедлива и является благом.

Эмма не могла не прислушиваться к его словам, к тому же речь шла о Ролло, и похвала ему из уст достойного прелата значила немало.

– Поистине Роллон Нормандский рожден быть правителем. После того как здесь хозяйничали Рагнар Лорброк Гастингс, Отгер Датчанин, Сигурд и даже Роллон Пешеход, наши земли впервые познали истинное благоденствие.

Он поведал Эмме, как много сделал этот язычник для Ротомагуса. Он восстановил городские стены, отремонтировал мост, очистил реку, укрепил берега и отстроил восточные кварталы. Западные же, бывшие наполовину разрушенными, использовал для постройки новых жилищ, бань, служб, ибо старые пришли в полную негодность. Этот язычник повел себя здесь как истинный хозяин, и город называется ныне Руаном по полному праву.

Разумеется, Ролло зачастую ведет себя как язычник и соседние земли стонут от его набегов, но иначе и быть не может. Для тех же владений, которые он признал своими, его правление – подлинное благо. Северные воины, закаленные и дисциплинированные, чтут его как вождя и по его приказу готовы выполнять любые обязанности. Они обеспечивают город топливом, не гнушаются добывать торф и жечь древесный уголь, надзирают за строительством и занимаются ремеслами. Они объезжают лошадей, пасут и забивают скот, ремонтируют и охраняют дороги. Всем известно, что варвар и грабитель Ролло в своих землях поощряет торговлю. А разве то, что он не стал препятствовать восстановлению христианских церквей и смотрит сквозь пальцы, когда его воины принимают крещение, разве одно это не говорит о том, что Северная Нейстрия, именуемая ныне Нормандией, может надеяться на милость небес?

Повествуя об этом, Франкон не скрывал расположения к деятельному завоевателю, и тем не менее его истинная цель оставалась по-прежнему недостижимой, ибо этой целью было привести варваров и их вождя в лоно Христовой церкви. В долгие зимние вечера, когда ветер рвал ставни, а голодные волки забредали на заснеженные улицы Руана, епископ и правитель вели долгие споры о преимуществах той или иной религии. Эмма заставляла себя не вмешиваться в их прения. Она была рада уже тому, что вновь видится с Ролло, и он стал у них столь же частым гостем, как и прежде. Лишь с уходом Ролло она позволяла себе заметить епископу, что он ошибается, доказывая язычнику, сколь многие выгоды он обретет, позволив себя крестить, вместо того чтобы убедить его в истинности учения Христа.

Франкон сохранял невозмутимость.

– Этих северян, сызмальства впитавших веру в своих кровавых богов, сжившихся с ними, не заставить уверовать, что Спаситель, бродивший по земле в рубище, защищавший блудниц и исцелявший нищих, превосходит языческих небожителей. А вот то, что, приняв христианскую веру, Роллон на равных вступит в круг монархов Европы, – не может оставить его равнодушным. Он все еще полагается на силу своего оружия, но я вижу, что, став правителем, этот викинг куда более склонен созидать и пожинать плоды своих трудов, нежели тратить время и людские жизни в походах.

– Он без устали толкует о набеге на Бретань, – возражала Эмма. – Да и его союз с норманнами Гаронны и Луары вовсе не свидетельствует о мирных намерениях.

– Ты права, Эмма. Оттого-то и следует убедить Ролло, что, приняв крещение, он выиграет время для упрочения своей власти и ему не придется полагаться только на милость или немилость Одина и Тора.

– Но ведь тогда его вера не будет истинной! Он обменяет Бога на выгоды, но вовсе не убедится в истинной силе Христа.

– Для начала достаточно подвести Роллона к купели, а уж затем начать заботиться о спасении его души. Атли тоже носит с собой амулет с изображением Тора, однако все чаще заглядывает в храмы Божии.

О том, что Атли близок к тому, чтобы принять крещение, Эмма знала, пожалуй, лучше самого епископа. И это пугало ее. Если когда-то это условие было воздвигнуто как непреодолимая стена между нею и братом Ролло, то теперь эта стена была готова вот-вот рухнуть.

– Из меня все равно никогда не выйдет достойного Эйнхерия[11], – порой в задумчивости говорил Атли. – Мой удел – унылая Хель. Так не лучше ли мне креститься, как Бран, может, тогда я стану удачливее? Ведь Христос, как известно, милостив к немощным и убогим.

Он пытливо заглядывал в глаза Эммы.

– Скажи же хоть слово! Ведь ты обещала стать моей женой, если меня окропят святой водой!

Но Эмма молчала. Молчала, сознавая, что совершает тяжкий грех. Разве не величайшее благо для христианина обратить к Богу темного язычника?

Однако Эмма опасалась, что Атли, даже вопреки воле старшего брата, решится креститься. Он очень ослабел за эту зиму, подолгу пребывал в задумчивости, иногда беседовал с епископом Франконом. Он доверял прелату, ибо тот умел врачевать его недуг и к весне почти поставил Атли на ноги. К тому же именно Франкон предотвратил новую попытку похищения Эммы. Сама она узнала об этом лишь тогда, когда епископ отдал пытавшихся сделать его сообщником в деле похищения принцессы людей герцога Роберта в руки Ролло. И снова на соборной площади Руана запылали можжевеловые костры, над которыми викинги коптили окровавленные головы похитителей.

– Как вы осмелились совершить это?! – во гневе бросила девушка в лицо невозмутимому епископу. – Вы готовы ради этого язычника поклониться даже лукавому! Силы небесные! Что же вы за пастырь, преподобный отец, если предаете крещеных франков служителю демонов?

Франкон задумчиво жевал пухлыми губами, перебирая четки:

– В «Книге притчей Соломоновых» сказано: «На всяком месте очи Господни; они видят и злых и добрых». И ежели Всевышний решит, что я сотворил худое, мне воздастся за это. Но я не жалею, что так поступил. Ты слышишь капель за окном, Эмма? Ты чувствуешь, как греет солнце? Грядет весна. В людских сердцах возрождается надежда. Скоро пробьются всходы, появится зелень, отступит голод. И все это – в мире. Если бы тебя похитили, то лязг железа немедля возвестил бы нам новые страшные бедствия. Урожай погибнет, многие и многие умрут, храмы опустеют. Нет, не зря принесена эта жертва.

– Разве так много значит моя особа для Ролло или Роберта Парижского, чтобы они вступили в войну из-за меня? – спрашивала Эмма.

Епископ в ответ разражался утробным смешком:

– Ты, Эмма, не ведаешь истины, известной Ролло. Недаром теперь он стремится держать тебя подле себя.

Это была чистая правда. С этого времени она виделась с конунгом норманнов каждый день. Он звал ее в свой дворец, заставляя присутствовать на пирах, просил ее петь, подолгу беседовал с ней. Как и прежде, он поддразнивал ее, забавлялся ее гневом и одновременно осыпал дорогими подарками. При этом он не переставал заботиться о ней. В ее покоях починили по его приказу камины, ей предоставили смирную лошадь, чтобы она могла совершать верховые прогулки. Как-то раз Ролло приобрел у торговца мехами целую связку лисьих шкур и отдал норманнской женщине, известной мастерице, чтобы та сшила для невесты его брата теплый плащ до пят.

Эмма едва не задохнулась от восхищения, когда Ролло укутал ее с головы до ног в это невесомое золотое великолепие и сам застегнул под горлом золотую застежку.

– Вот теперь ты вся сплошь рыжая, Птичка. Но какая красавица!

И снова в его глазах вспыхнуло потаенное пламя. Конунг засмеялся, и его смех был низким, теплым и хриплым… Опасный смех. Слабая дрожь пробежала по ее телу. Эмма с трудом взяла себя в руки и стала пятиться, бормоча слова благодарности.

Когда Ролло ушел, она надолго задумалась. Как вышло, что она позволила себе стать столь зависимой от своего похитителя, так привязалась к нему? И почему вновь и вновь она ощущала, что от него исходит тепло истинного чувства? О, об этом говорило многое, и если бы не Снэфрид… При ней Ролло держался с Эммой сухо, всячески скрывая свое к ней расположение. В отместку в Эмму словно бес вселялся, и она вела себя столь вызывающе, что порой сама пугалась своей дерзости, граничащей с безумием.

– Ты не посещал нас целых два дня, Ру, – капризно говорила она сидящему подле Снэфрид Ролло. – И видит Бог, я так скучала, что готова была умереть, если не увижу тебя. Признайся, ты ведь не позабыл нас, великий конунг?

Ролло глядел на нее в изумлении и отвечал невнятно, косясь на сидящую с ледяным лицом супругу. Эмма же вела себя как ласковая рабыня, готовая охотно исполнить любое повеление.

– Ты должна написать в Париж герцогу Роберту.

– О, разумеется! Я сделаю все, что может доставить тебе удовольствие, мой господин.

Ей было забавно видеть растерянное лицо Ролло. Покидая их, она отвешивала Ролло низкий поклон, а затем, как бы поколебавшись, кланялась Снэфрид, не поднимая на нее глаз.

Эмма ощутила огромную радость, когда узнала, что Белая Ведьма наконец-то покинула Руан.

– Похоже, что я победила, – сказала она тогда своему отражению в зеркале.

Однако Снэфрид оказалась сильной соперницей. И вот теперь, когда Эмма проводила дни в одиночестве, удрученная пренебрежением Ролло, Снэфрид наслаждалась его любовью в своей башне. О, недаром он бросился к ней, едва его драккар коснулся берега в порту Руана!

– Он и думать забыл обо мне! А я… я…

Ролло не явился и на третий день. Всеми делами в городе заправлял его брат, и конунг мог спокойно предаться отдыху.

Эмма дрогнула. Если в предыдущие дни она справлялась с тоской, держась на людях ровно и весело, то теперь ее обида и раздражение буквально выплескивались наружу. Она стала резка с Атли, плач маленького Вульфрада, которого Сезинанда внесла в трапезную, выводил ее из себя, за обедом Эмма едва прикоснулась к пище: сидела, кроша хлебный мякиш в кубок, с безучастным лицом.

Одна из кухарок осмелилась осведомиться, что не по вкусу госпоже в ее стряпне. В ответ Эмма запустила в прислугу тарелкой, которая разлетелась вдребезги вместе с содержимым, вызвав оживление среди вертевшихся между столами псов.

– Кто впустил собак? – сердито вскричала Эмма. – Я ведь велела не пускать их дальше передней! Не терплю, когда в покоях разит псиной!

Воцарилось изумленное молчание. Все взгляды были устремлены на нее. Эмма встала, отшвырнув тяжелое кресло, и вышла на тянувшуюся вдоль всего фасада здания галерею. Каждая колонна из числа поддерживающих круто изогнутый свод была покрыта затейливой резьбой – спиралевидной, кольцевой, шахматной или, наконец, причудливым цветочным орнаментом. В самом конце галереи располагалась старая, абсолютно гладкая колонна с сильно растрескавшейся абакой[12]. Доходя до нее, Эмма видела хозяйственные постройки епископского дворца, каменную кладку стены, слышала кудахтанье кур и фырканье лошадей, которых стражники гоняли на корде. Внезапно она заметила, что Беренгар выводит из конюшни ее буланую кобылу Ригунту. Прислонясь плечом к колонне, Эмма наблюдала, как лошадь вскидывает задом и пытается встать на дыбы, оглашая двор неистовым ржанием. Эмма уже давно не выезжала, Ригунта застоялась и теперь давала выход накопившейся энергии. Наконец лошадь утихомирилась и легко, будто и не касаясь копытами земли, двинулась по кругу. Солнечный свет заскользил по сильным мускулам под холеной песочно-желтой шерстью, на которой отчетливо проступал темный ремень, тянувшийся вдоль хребта. Лошадь фыркала, потряхивая длинной гривой, ее угольно-черный хвост развевался. Следя за плавными, полными грации движениями сильного животного, Эмма невольно успокаивалась, вспоминая, как много времени ей пришлось провести с Ригунтой, чтобы приучить ее к себе, самой кормить, чистить ее, пока лошадь не привыкла к ней настолько, что начинала приветливо ржать, едва заслышав голос хозяйки. Эта кобылица была одним из подарков Ролло – и с нею у девушки были связаны самые приятные воспоминания.

Все началось в тот день в начале весны, когда Ролло прискакал на своем вороном, захваченном в набеге на лесное аббатство, и спросил, не желает ли Эмма отправиться с ним.

– Что? – опешила девушка, которую после второй попытки похищения охраняли особенно строго, неохотно позволяя покидать пределы острова на Сене, где располагалось аббатство Святого Мартина.

– Я говорю, не желаешь ли ты поехать со мной, – оглаживая разгоряченного коня, с улыбкой спросил Ролло.

– Но куда же?

Ролло рванул повод гарцующего жеребца.

– Я спрашиваю: желаешь или нет?

– Разумеется, нет, – отвечала Эмма, однако ее улыбка и сияющие глаза говорили совсем иное.

Тогда конунг легко склонился с коня и, подхватив ее, усадил в седло перед собой.

Это был восхитительный день! Легкое весеннее солнце пронизывало их насквозь. С холмов долетали звуки пастушьего рожка; отощавшие после голодной зимы коровы, постукивая боталами, жадно паслись на первой траве; ветер нес запахи унавоженной земли с полей. Ролло мчался как ветер, его свита растянулась позади длинной цепью.

Конунг указывал девушке на все, что считал достойным внимания. Они побывали у старых каменных башен, построенных еще императором Карлом Лысым, в которых теперь располагались норманнские крепости. Вокруг каждого из таких укреплений выросли небольшие городки, где рядом с воинственными пришельцами прекрасно уживались франки. За пределами Руана норманны куда лучше владели языком покоренного народа, а браки между ними и местными женщинами стали самым обыденным явлением. Даже названия новых поселений являли собой причудливую смесь скандинавского и галльского наречий – Танкарвилль, Амфвилль, Бекдаль, Эльбе и тому подобное.

От множества новых впечатлений Эмма чувствовала себя совершенно утомленной, когда вечером они возвратились в Руан.

– Что ты думаешь об этом, Эмма? – спросил Ролло, когда перед ними уже высились городские стены.

– Что ты так же вез меня, когда похитил у герцога Роберта, – ответила она.

Ролло коротко вздохнул, но продолжил:

– Я имел в виду, когда спрашивал, то, что ты увидела сегодня.

– Разве мое мнение так уж важно для гордого Ру?

– Почему бы и нет? Сегодня я показал тебе, что не только франки могут быть добрыми правителями в былых владениях Карла Великого.

– Император Карл оставил земли своим потомкам, а что до вас, завоевателей, то он предрек, что вы станете величайшим бедствием для его державы.

– Не спорю. Карл был великим правителем, но и он мог ошибаться. По крайней мере его потомки сделали все, чтобы разрушить то, что он создавал на протяжении всей жизни. И если бы он сейчас восстал из могилы, то не узнал бы собственной империи.

Эмма уже давно перестала удивляться неожиданным познаниям Ролло. В отличие от младшего брата, он не владел грамотой, но жажда знаний и удивительная память помогали ему запоминать все, чем он хотя бы раз заинтересовался.

Копыта коней прогрохотали по настилу моста, и Ролло вдруг умолк. Его руки, бережно обнимавшие ее, разжались. Не отрываясь, Ролло глядел на широко распахнутые ворота Святого Мартина, где толпились какие-то норманны.

– Что вы здесь делаете, Орм? – на норвежском спросил он у мрачного вида воина, удерживавшего под уздцы белого коня под богатым седлом, украшенным серебряными кистями. Тот ответил знаками.

Эмма вздрогнула, узнав лошадь супруги Ролло. Вот в чем дело! Внезапно и сама она ощутила глухое волнение, услышав, что Снэфрид явилась, чтобы навестить Атли Нормандского. Ей было известно, что Лебяжьебелая и Атли отнюдь не являются друзьями, к тому же за все время, что Эмма провела в аббатстве Святого Мартина, жена Ролло ни разу не появлялась там.

Снэфрид и Атли стояли на ступенях, ведущих на галерею. И если Снэфрид невозмутимо осталась на месте, то Атли кинулся к ним едва ли не бегом.

– Как ты посмел увезти ее, Рольв, не оповестив меня!

– Я просто решил показать ей окрестности города.

– И для этого ты сажаешь ее к себе в седло, словно одну из своих наложниц? Довольно уже и того, что добрая половина наших людей считает, что дочь Пипины из Байе принадлежала нам обоим!

Повернувшись к девушке, он властно распорядился:

– Ступай к себе, Эмма.

Это была гнусная сцена. Дворня и даже прибежавшие с монастырского подворья каноники видели все. Ролло не произнес ни слова в свое оправдание. Эмма молча прошла в покои, откуда видела, как Снэфрид села в седло и вместе с мужем покинула аббатство.

Все это, однако, не помешало Эмме через пару дней явиться во дворец Ролло и просить его, чтобы он и впредь брал ее с собой.

– Атли это совсем не по нраву, – сказал, пристально глядя на девушку, конунг.

– Я обо всем условилась с Атли. Он согласен, если только между тобой и мной не произойдет ничего, пятнающего его честь.

Поймав устремленный на нее испытующий взгляд Ролло, она добавила твердо:

– А раз так, я пообещала ему это, и он позволил.

Впрочем, новая поездка не доставила Эмме такого удовольствия, как предыдущая. Ролло, по-видимому, более не желал прикасаться к ней, и ее усадили в крытую двухколесную повозку, запряженную мулами, в которой столь немилосердно трясло, что Эмма, еще не доезжая до ближайшего селения, ощутила приступ дурноты.

Глядя на ее бледное до зелени лицо, Ролло желчно осведомился:

– Неужто братец все-таки ухитрился обрюхатить тебя?

Эмма едва не расхохоталась от нелепости его предположения. Пряча улыбку, она сказала:

– Если бы ты проехал пару лье в этой адской колымаге, то и о тебе можно было бы сказать, что ты брюхат с этой зимы.

До него не сразу дошел смысл ее слов, но потом он хлопнул себя по лбу и засмеялся:

– Клянусь Тором и его молотом, я не намерен и далее заставлять тебя так страдать!

Он отправил ее в Бранвиль, имение Брана, а когда вернулся туда через пару дней, то привел на поводу изящную кобылу буланой масти с темным ремнем вдоль хребта, которую Эмма и назвала Ригунтой, а Ролло отрекомендовал как образец конской кротости.

«Кроткая» едва не понесла Эмму, когда они не отъехали и ста локтей от усадьбы. Ролло испугался не меньше самой девушки.

– Будь она трижды проклята! Я прикажу свести ее на живодерню!

Но на этот раз заупрямилась Эмма, объявив, что сама была виновата, а кобылица сия ей по нраву и расставаться с ней она не желает.

В конце концов она все же добилась своего, хотя во многом ей помог Ролло. Он научил Эмму правильной посадке, езде без стремян и седла, а также править лошадью корпусом и голенями, а не поводом.

Именно во время этих конных прогулок по Нормандии между нею и Ролло неожиданно сложились легкие, вполне дружеские отношения, о которых прежде оба не могли и помыслить. Им было легко вместе, они болтали и смеялись, ощущая удивительное спокойствие, ибо им не в чем было упрекнуть себя при воспоминании об оставленном в Руане Атли.

– Франки считают викингов посредственными наездниками, – говорил Ролло девушке, когда они легкой рысью двигались вдоль проселочной дороги. – В чем-то они правы. Викинги предпочитают сражаться пешими, а в поход отправляются, как правило, водным путем. Но я давно намеревался изменить это. Нет, я не хочу отказываться от испытанного средства передвижения, однако считаю, что за драккарами должны следовать сухим путем еще и конные воины.

Ролло показал ей, где разводят необходимых для походов лошадей. На сочных лугах табуны паслись привольно, а опытные конюхи отбирали лучших из лучших, помещали в специальные загоны, объезжали.

– Однако конь, на котором ты сидишь, Ролло, – он с берегов Рейна и ранее принадлежал мелиту герцога Нейстрийского Эврару Меченому. Ты расхваливаешь нормандских лошадей, сам же предпочитаешь иное.

Ролло это, однако, не беспокоило.

– Это не краденый скакун, а взятый в битве. Мне нечего стыдиться. Я назвал его Глад – что по-норвежски значит «веселый», потому что более резвого и понятливого коня у меня еще не бывало.

Это были чудесные дни. Ролло был сдержан и внимателен к ней. Он учил ее охотиться с соколом, они много ездили верхом, ели в придорожных харчевнях, останавливались в небольших укрепленных селениях, построенных еще в прошлом столетии, но обновленных и обнесенных частоколом уже при Ролло. Конунг не переставал удивлять Эмму. Порой он словно по волшебству вновь превращался во властного и неприступного вельможу, надменного правителя, перед которым даже его соотечественники торопливо склонялись, а франки-поселяне скидывали колпаки в грязь, спеша поцеловать его стремя. Вместе с тем он мог просидеть за кружкой браги с крестьянами в трактире дотемна, толкуя о простых, как земля, вещах, выслушивая их жалобы и при этом не забывая похвалить хозяйкину стряпню.

Они ехали мимо полей, где зеленели обильные всходы, мимо пустошей, поросших вереском и бурьяном. Ролло хмурился, но спустя миг уже принимался строить планы: как обезопасить местность, где расположить новое селение. Земля здесь плодородна, она должна прокормить множество жителей. Он не станет возражать против строительства храмов. Если христиане не могут обойтись без своих долгополых жрецов – так тому и быть. Речь заходила и об осушении болот, о починке старых дорог и о том, что следовало бы отказаться от тяжелых и неповоротливых волов в качестве рабочего скота, ибо уже изобретено новое упряжное приспособление – хомут, который позволяет использовать лошадь на пашне, не причиняя ей вреда.

Эмма понимала, что Ролло не ошибся, заявив ей когда-то, что может быть хорошим правителем. Тому свидетельством служило состояние его владений. Прежние пересуды, слышанные ею в детстве, – о том, в каком запустении лежит Нормандия, – ушли в прошлое. Повсюду она видела неторопливо ведущих борозду крестьян; монахов, отстраивающих разрушенную часовню и не бросающих работу при приближении вооруженных норманнов; пастухов, которым и в голову не приходит угонять свое стадо в болота или лес при виде отряда викингов. Мельницы работали как обычно, у дорог зацветали среди старых развалин сливовые деревья. В этих местах силуэт норманна в рогатом шлеме стал символом прочности бытия, и крестьяне-франки охотно селились подле старых каролингских крепостей, которые подняли из руин завоеватели с севера. Теперь они служили новым поселенцам порукой от набегов враждующих меж собой франкских феодалов, которые были не прочь поживиться и во владениях северных соседей.

Язычники-ярлы тоже иной раз сталкивались между собой, оспаривая вновь обретенные владения. Однако власть Ролло в Нормандии была достаточно сильна, чтобы держать их в повиновении. К тому же в таких случаях он действовал отнюдь не милосердными средствами. И виселицы у въезда в любое поселение никогда не пустовали – закон северного вождя был жесток.

– О, Ру! – вопили те, кто требовал справедливости от своего правителя, выбегая к дороге, чтобы привлечь к себе внимание Ролло, и рассчитывая на скорый суд.

Бран, остававшийся при Эмме, когда Ролло отправлялся вершить справедливость, сообщил ей, что конунг опирается на скандинавский закон, по которому, если совершена кража, то и вор, и его укрыватель равно наказывались виселицей. Если же некто возводит обвинение на другого без достаточных на то оснований, он платит крупный штраф.

– У Рольва нет, как у франков, судей и нотариев, которым приходится платить жалованье за разбор тяжб. Поэтому все вопросы общинам приходится решать самим. Лишь самые сложные дела и каверзные споры остаются на долю правителя. Допустим, некто украл железный лемех из кузни и скрылся. Кузнец имеет право бросить клич «аро!», что, в сущности, означает обращение «О, Ру!», и ежели вор покинул пределы селения, то клич этот, как призыв искать вора, передается из селения в селение, от общины к общине, от фьефа к фьефу[13] до тех пор, пока похититель не будет пойман и вздернут в петле.

– Это очень действенный закон, – продолжал Бран. – Немудрено, что тяжб о краже в Нормандии становится все меньше.

Однажды Ролло возвратился после отправления суда в отдаленном от дорог городке в великой мрачности и смущении.

– Нелепое дело, трижды разрази меня гром! Глупая поселянка припрятала в доме плуг собственного мужа, завалив его ветошью. А когда муж возвестил о краже и все принялись искать вора, промолчала в надежде, что община чем-либо возместит мнимо утраченное. Позже она все сказала мужу, и теперь уже оба молчали, пока обман внезапно не открылся.

– И как поступил суд? – поинтересовалась Эмма, когда Ролло ненадолго умолк.

Они сидели в пропахшем навозом и прелым тростником круглом помещении старой башни, среди горящих плошек на столе была разложена нехитрая снедь.

Ролло ответил не сразу. Отодвинув блюдо с жареной рыбой, он вытер губы тыльной стороной руки.

– Закон есть закон. Обоих обвинили в краже и повесили. А чтобы впредь никому неповадно было шутить подобным образом, поселяне, признавшие женщину более виноватой, повесили ее особым образом – голой и за ноги.

– Но ведь это же была ненастоящая кража! – возмутилась Эмма. – Нет, Салический закон франков намного более милосерден.

Ролло сделал из бурдюка добрый глоток и мрачно воззрился на девушку.

– Милосердие – это семя, которое надлежит бросать в уже подготовленную почву. Иначе его чахлый побег вскорости будет заглушен бурьяном беззакония и подлости.

Однако Эмма все не могла успокоиться, и тогда Ролло обратился к Брану:

– Завтра по пути в Руан мы свернем в лес Марре и покажем ей, что мои законы дают добрые всходы.

И Эмма действительно была поражена, когда на другой день у развилки дорог на суку старого дуба увидела два тяжелых золотых браслета, поблескивавших на солнце среди яркой весенней зелени.

– Они висят так уже скоро год, – облокотясь о луку седла, сказал Ролло. – И никто не осмеливается снять их из опасения прослыть вором – тем, кого рано или поздно настигнет клич «аро!».

Поистине разум ее тюремщика вызывал восхищение. Тюремщика? Она забывала об этом. Ни с кем и никогда она не чувствовала себя столь свободной, как рядом с Ролло. Их желания во всем совпадали: когда Эмма чувствовала, что устала, Ролло приказывал сделать привал; когда ей было весело, он предлагал скачки или иные увеселения; когда чувствовала голод или жажду – сейчас же находилось, чем утолить их. Поневоле она заподозрила, что столь многочисленные совпадения вызваны тем, что Ролло пристально наблюдает за нею.

После отлучек, длившихся порой более недели, они возвращались в Руан. У конунга всякий раз накапливались дела в столице, Эмма же, как и всегда, уединялась на острове в аббатстве Святого Мартина, остро ощущая отсутствие Ролло. Поэтому, едва прослышав, что он готовится к новой поездке, она сама отправлялась в его дворец и, терзая свою гордость, заявляла, что не возражала бы отправиться с ним. За показной дерзостью Эммы скрывался страх, что конунг откажет, но если ему и приходилось делать это, он всегда добавлял:

– В следующий раз я обязательно снова возьму тебя.

Эмма верила, потому что Ролло никогда не лгал. И она принималась ждать его возвращения с таким нетерпением, что даже Атли замечал:

– Похоже, что ты и шагу ступить не можешь без Ролло.

Эмма не удостаивала его ответом, лениво перебирая струны лютни.

– Впрочем, так не должно быть, – негромко продолжал Атли. – Ты не можешь не помнить, как он поступил с тобой в лесном аббатстве.

Эмма нервничала, сбиваясь с такта и путая струны.

Однажды, набравшись смелости, она спросила у Ролло:

– Почему твоя королева никогда не интересуется делами своего супруга?

Лицо Ролло стало совершенно непроницаемым.

– Зачем? Она – моя женщина, и этого совершенно достаточно.

Несмотря на холодность его тона, Эмма рискнула продолжать:

– Но я повсюду вижу, что ваши женщины принимают живейшее участие в делах мужей. Куда большее, чем жены франков, у которых это не принято. Снэфрид же ни до чего нет дела.

– Так и должно быть. Что толку, если женщина начнет докучать советами и просьбами?

– Но Снэфрид ведь не простая наложница викинга. Ты сделал ее королевой, а это значит…

– Да хранят нас боги от вмешательства женщин в дела правления! И разве ты, Эмма, незнакома с вашими хрониками и не помнишь, что творилось во Франкии, когда в деяния мужей вмешались две юбки – Брунгильда и Фредегунда?

И снова этот варвар удивил Эмму.

Но когда она поведала об этом разговоре Атли, тот заметил, что Ролло не терпит, когда кто-либо касается его отношений со Снэфрид.

– Пожалуй, он и сам сознает, что Снэфрид не та женщина, которая должна быть у такого великого правителя, как Ролло. Ему нужна та, что закрепит его право на эти земли и даст ему крепких наследников. Увы, но он никогда не расстанется со своей финкой.

И Атли рассказал Эмме, как Снэфрид отказалась от короны Норвегии, чтобы бежать с Ролло.

Эмма была невольно поражена, но вместе с тем поняла, что Атли гораздо сильнее недолюбливает жену брата, чем она полагала. Когда она попыталась расспросить его о причинах этого, Атли перевел разговор на курьезный случай, когда Ролло не пожелал даже выслушать послов короля Карла, предлагавшего ему руку принцессы Гизеллы, если конунг согласится креститься и признает власть Каролингов.

– Ролло решил, что я должен стать его наследником и куда надежнее вступить в союз с могущественным и популярным среди франков герцогом Робертом, связав браком нас с тобой.

В это мгновение взгляд его был красноречивее слов.

– Ты знаешь мое условие, Атли. Попробуй уговорить Ролло.

Она не хотела думать, что произойдет, если Ролло даст согласие. Куда важнее – скакать вместе с ним по равнинам, ловить его взгляд, смеяться, слышать его голос. Иногда Ролло просил ее спеть для него, и она охотно соглашалась.

А ведь еще не так давно Ролло был для нее воплощением всего зла мира. Но это была запретная тема. Ни конунг, ни девушка ни разу не решились заговорить о том, как произошла их встреча.

К тому же и случая больше не представилось. Совсем немного времени спустя совместные поездки совершенно прекратились.

Были ли виной этому все учащавшиеся вспышки ревности Атли или та ночь в пути, когда Ролло вломился в дом мельника, где оставил Эмму на ночь.

Это случилось близ небольшого городка Лион, где располагалось одно из главных святилищ поклонников Одина, в канун языческого праздника, и Ролло со своими воинами отправился туда, чтобы совершить жертвоприношение. Эмма уже спала, когда ее разбудил грохот и треск половиц, а затем Ролло тяжело опустился на ее ложе.

Эмма даже в темноте ощутила, что он не таков, как всегда. От него тяжело пахло вином, конунг затрудненно дышал. Ее насмерть испугало это дыхание.

– Доколе ты будешь дразнить меня, сладкоголосая Птичка? – хрипло выдохнул он ей в лицо. – Почему бы нам не решить все раз и навсегда?

Эмму сковал ледяной ужас, но она все же смогла взять себя в руки. Негромко, словно в полусне, она спросила:

– А потом ты передашь меня Атли?

– Атли?

Казалось, Ролло удивлен. Затем ложе дрогнуло, и он поднялся.

– Ах да, братишка Атли…

Когда конунг вышел, Эмма закуталась с головой меховым одеялом и бодрствовала до рассвета, не в силах понять, что чувствует сейчас ее душа – облегчение или отчаяние и сожаление.

А на другой день, когда она встала, оказалось, что Ролло уже отбыл, приказав Брану, чтобы тот возвращался вместе с Эммой в Руан.

Тем и завершилась их короткая дружба. У Ролло появились иные заботы. В город прибывали все новые драккары, полные викингов, ковалось оружие, город гудел, как улей, и только и разговоров было, что о походе в Бретань —»Походе меча», ибо всем было известно, что Ролло намерен вернуть себе захваченный у него знаменитый меч Пешехода.

Эмме почти не удавалось увидеться с ним: теперь он явно избегал ее. При случайных встречах Ролло был сух и немногословен. Однако спустя некоторое время он как ни в чем не бывало приехал верхом, без сопровождения, в аббатство Святого Мартина. Эмма, сбежав со ступеней крыльца, подхватила его коня под узды.

– Рада приветствовать тебя, Ролло! Большая честь: среди стольких забот великий властитель нашел минуту навестить столь незначительную особу!

Она понимала, что Ролло известно о том, что ни епископа Франкона, ни Атли сейчас нет в аббатстве, а это значило, что ехал он именно к ней.

Не глядя на нее, конунг неторопливо перенес ногу через луку седла и спрыгнул на землю.

– Думаю, пришла пора нам поговорить, Эмма.

Он и прежде не раз заговаривал о том, что следовало бы ускорить их брак с Атли, но теперь, судя по всему, был настроен более чем решительно.

– Мы выступаем через несколько дней. Но до этого я бы хотел присутствовать при том, как вы с Атли выпьете свою брачную чашу.

Они находились в светлом покое, где обычно совершались трапезы и откуда Ролло, едва они вошли, удалил служанок. Его голос гулко отдавался под низкими арками пустого помещения.

Эмма набрала в грудь побольше воздуха.

– Ты хочешь сказать, что мы с ним предстанем перед алтарем?

Это был последний козырь, и Эмма на него очень рассчитывала. Покоившиеся на дубовой столешнице руки норманна в золотых наручах сжались в кулаки.

– Пусть возьмет тебя Локи, девушка! Ты отлично знаешь, что этого никогда не будет!

– Тогда я не понимаю, зачем ты пришел.

А затем больше часу они бранились и кричали друг на друга, чего не бывало уже давно.

– Я ненавижу тебя, Ролло! – вопила девушка. – Ненавижу тебя и твоего брата! Ты можешь насильно влить мне в горло этот ваш брачный напиток, можешь влить в него даже кипящую смолу, но, клянусь Всевышним, на следующее утро Атли найдет на ложе рядом с собой холодный труп!

– Ты не посмеешь это сделать!

– Видит Бог, я не кукушка и не кукую впустую и воспользуюсь единственным выходом, который вы мне оставили. Посмотрим тогда, что ты станешь говорить Роберту Парижскому, варвар, похваляющийся незыблемостью своего слова!

Ролло вдруг рванулся к ней, и Эмма подумала, что сейчас он ее ударит, но он остановился рядом, унимая бешено свистящее дыхание. Глаза его горели, как у волка.

– Франкон не одобрил бы то, что ты намерена сделать. Мне известно, что у христиан считается тяжелейшим из грехов наложить на себя руки.

– Прелюбодеяние, к которому ты меня принуждаешь, – не меньший грех.

– Прелюбодеяние?

Он криво усмехнулся:

– Ах да! Но ведь ты же еще зимой взяла этот грех на душу, решив разделить ложе с моим братом.

Эмму вдруг осенило:

– И у франков, и у норманнов настоящей супругой принято считать лишь ту женщину, которая родила своему мужу наследника. Вот что, Ролло. Я соглашусь на брак с твоим братом лишь тогда, когда пойму, что понесла от него.

Ролло вдруг отшатнулся от нее. Лицо его стало бледнее беленых известью стен. Казалось, он смотрит на нее целую вечность. Затем он кивнул:

– Будь по-твоему.

И хищно, по-волчьи, усмехнулся:

– Надеюсь, это случится еще до того, как я вернусь.

Эмма долго глядела ему вслед. Потом улыбнулась, но улыбка тотчас сменилась жалкой гримасой. Губы ее дрогнули, но глаза оставались сухими:

– Я ненавижу тебя, Роллон Нормандский!..