Приз для принцев (Награда для князей)

Глава 12 Опасный человек

Кажется, город Маризи решил устраивать Ричарду Стеттону ежеминутные развлечения все то время, пока он в нем пребывает. Словно бы предоставить ему возможность спокойно отдохнуть ночью, не заменив одни источники тревог и опасностей на другие, поспешающие занять освободившееся место, было бы равнозначно отсутствию гостеприимства.

Покинув сразу после полудня дом мадемуазель Солини, он прогулялся по Аллее к офису немецкой миссии, не переставая улыбаться всему миру.

Он не совсем поверил тому, что говорила ему Алина, у него были серьезные сомнения по этому поводу. Она ведь не рассказала ничего важного, ничего достоверного.

Однако он посчитал для себя джентльменским долгом оправдать ее за недостаточностью улик, тем более что этот самый «джентльмен» совсем недавно обнимал ее. Кроме того, она ведь не отказалась от их бракосочетания.

В миссии, где клерки разглядывали его с таким откровенным интересом, будто он был какой-нибудь выдающейся личностью, ему было сказано, что месье Науманн сегодня не появлялся и его не ждут до завтрашнего утра.

Стеттон продолжил свой путь дальше по улице и задержался у квартиры Науманна, где выяснилось, что тот ушел с полчаса назад. Потом он зашел в банк за деньгами, сделал два или три других дела и незадолго до трех часов прибыл на ленч в отель «Уолдерин».

Как только он ступил в вестибюль, к нему ринулся портье с очень важным и загадочным видом.

Снизив голос до шепота, он сообщил, что шеф полиции дважды звонил в отель, спрашивал месье Стеттона и оставил распоряжение связаться с ним немедленно по прибытии месье Стеттона.

— А чего он хочет?

— Я не знаю, месье, это все, что он сказал.

Стеттон на лифте поднялся в свою комнату. Про себя он решил, что Науманн и Фраминар что-нибудь напутали в их деле, которое должно было уладиться с помощью доктора, и что полиция расследует смерть месье Шаво.

Новые неприятности обещали быть еще более серьезными, хотя и менее опасными, чем те, которые только что миновали. В результате ему грозил скандал, а значит, огласка и, возможно, суд.

— Тьфу, пропасть, — пробормотал он. — Что эти идиоты натворили?

Он подошел к телефону и позвонил шефу полиции.

После десяти минут пререканий и нервотрепки, трижды получив неверный номер — без чего не обходится в Европе ни один телефонный звонок, — он наконец дозвонился до офиса.

— Алло!

— Это Ричард Стеттон. Я хотел бы поговорить с шефом полиции.

— О чем вы хотите поговорить?

— Не знаю. Он звонил в мое отсутствие, сказал, что хочет встретиться со мной, и оставил указание связаться с ним.

— Как ваше имя?

— Ричард Стеттон.

— Назовите по буквам.

Стеттон назвал по буквам.

— Ваш адрес?

— Отель «Уолдерин».

Повисла пауза перед следующим вопросом; клерк на другом конце провода, очевидно, записывал ответы. Потом долетел его голос:

— Подождите минутку, пожалуйста. Я узнаю.

Стеттон ждал не одну минутку, а целых двадцать. Он изнывал от нетерпения; он переминался с ноги на ногу; не переводя дыхания, чертыхался себе под нос; он тряс телефонной трубкой, потом прислонился к стене. Наконец до него донесся голос:

— Месье Стеттон?

— Да

— Тот самый месье Стеттон, который присутствовал при смерти месье Жюля Шаво?

— Да.

— Очень хорошо. Шеф полиции велел мне сообщить вам, что в данный момент у него нет возможности поговорить с вами. Может быть, он даст вам знать позже.

— Но что он…

Раздался резкий щелчок — человек на другом конце провода отключился. С сердитым восклицанием Стеттон стал трясти телефонную трубку и занимался этим — безрезультатно — минут пять. После чего с грохотом бросил трубку на рычаг.

— Идиоты! — буркнул он, не имея в виду никого определенного.

Он схватил пальто и шляпу и вышел из отеля, снова направившись на поиски Науманна.

Поиски заняли три часа. Казалось, что молодой дипломат просто исчез с поверхности Земли. И Фраминара не было ни во французской миссии, ни на квартире. В семь часов Стеттон вернулся в отель, замерзший, усталый и голодный. Он не ел с самого утра.

Пообедав, он снова вышел на поиски, но с тем же успехом. Наконец, он потерял всякую надежду и, обнаружив, что находится недалеко от дома номер 341, решил навестить Алину, но, взглянув на свои часы, увидел, что уже больше десяти. Тогда он вернулся в отель, лег в постель и постарался уснуть.

Утром его разбудил телефон. Месье Фредерик Науманн спрашивал о нем у портье.

Когда минуту спустя Науманн вошел в комнату, Стеттон сидел на краю кровати в белой креповой пижаме и курил сигарету. Он оказал Науманну не слишком сердечный, но все же теплый прием.

Месье Стеттон мечтал узнать, где, во имя всех святых, растущий молодой дипломат скрывался в течение последних десяти лет.

— Если в двух словах, — ответил Науманн, когда получил наконец возможность говорить, — я сохранил твою драгоценную шею от петли палача. Никогда в жизни я не работал так, как работал вчера. Я ожидал от тебя благодарности.

— Премного благодарен, — с иронией отозвался Стеттон. — Так чего же хочет от меня полиция?

Науманн широко улыбнулся:

— Этот старый дурак был здесь?

— Если под «старым дураком» ты подразумеваешь шефа полиции, то да, он звонил, — сказал Стеттон. — Будь любезен, объясни, в чем дело. Я считал, что ты, Фраминар и доктор все уладили.

— Так и есть, — ответил Науманн, сев и затянувшись сигаретой. — Мы написали тщательно продуманный рапорт, все трое, как свидетели, подписали его и надлежащим образом представили Дюшесне. Это шеф полиции.

Все волнения начались из-за того печально известного факта, что Дюшесне ненавидит Германию и все немецкое.

Он всячески попытался досадить мне, и это у него почти получилось, несмотря на то что на моей стороне была поддержка Фраминара и доктора. Я, будучи под охраной, потратил семь часов вчера вечером и ночь на охоту за генералом Нирзанном. Когда я наконец поймал его и уговорил пойти со мной к принцу, то получил свободу, а Дюшесне получил выговор.

— Но чего хочет Дюшесне? Что он говорит?

— Он обвиняет меня в том, что я помог тебе отравить Шаво.

Стеттон пожал плечами и пробормотал:

— Представляю, какая это была кутерьма!

Науманн выпустил клуб дыма, задумчиво проследил за его полетом и сказал:

— Не так уж это весело. Послушай, Стеттон, ты знаешь об этом больше, чем говоришь. Конечно, я не осел, чтобы предполагать, что ты имеешь к этому какое-нибудь отношение, но почему бы тебе не сообщить нам то, что сказал перед смертью Шаво?

— Потому что это не принесет никакой пользы. — Стеттон помолчал, потом добавил: — Хотя, может, и не мешало бы рассказать тебе. Но это ничего не изменит.

Шаво умер по своей глупости!

— Но что он тебе сказал? — настаивал Науманн.

Стеттон в раздумье смотрел на него.

— Хорошо, я скажу тебе, — наконец решился он, — но это не должно пойти никуда дальше. Ты поймешь почему.

— Никогда даже не повторю.

— Поклянись.

— Мое слово!

И Стеттон пересказал то, что в бессвязных фразах и предсмертных муках поведал ему Шаво. Однако, по какой-то непонятной ему самому причине, он совершенно не упомянул о куске шелкового шнура.

Когда рассказ подошел к концу, Науманн от возбуждения вскочил на ноги.

— Но это объясняет все! — вскричал он. — Я был уверен в этом. У Шаво могли быть какие-то недостатки, но он был человеком чести. Это объясняет все!

— Может быть, — спокойно согласился Стеттон, — если это правда.

— Правда? — воскликнул Науманн. — Господи, ну конечно же правда! Я в этом совершенно уверен! Все сходится! Разумеется, Шаво был просто романтическим дураком, вытаскивая свою шпагу ради поцелуя какой-то женщины, но он был храбрым человеком, а не убийцей.

Конечно, это правда!

— Я склонен считать, что нет, — заявил Стеттон с видом человека, который знает гораздо больше, чем говорит. — Шаво лгал! Мадемуазель Солини не имела к этому никакого отношения.

Науманн бросил на него быстрый взгляд:

— Откуда ты это знаешь?

— Она мне сама сказала.

— Сказала тебе… Как? Когда?

— Вчера. Я спросил ее. Она решительно отрицала, что могла что-то знать обо всем этом деле.

— Ты спросил ее… Господи! — Науманн обессиленно рухнул в кресло.

Потом снова вскочил на ноги.

— Стеттон, — медленно сказал он, — ты положительно нуждаешься в опеке. Это изумительно! Я полагаю, что ты предстал перед мадемуазель Солини и с вежливым поклоном спросил: «Мадемуазель, будьте любезны сообщить мне, не вы ли убийца?» А когда она сказала, что нет, ты ей поверил. Стеттон, ты хуже ребенка. Ты слабоумный! Если имеется…

— Остановись! — прервал его Стеттон. — Возможно, я не так уж глуп, как ты думаешь. Я не кланялся леди, как ты предположил, и не спрашивал, не убийца ли она. Я говорил с ней об этом за четверть часа до того, как она хоть что-то узнала о том, к чему я клоню.

— Ну, это не аргумент, — решительным тоном сказал Науманн. — Это дело полиции.

— Ничего подобного, — твердо сказал Стеттон, — и ты это знаешь.

Науманн скептически смотрел на него:

— Ты хочешь сказать, что не намерен никому ничего говорить? Что бы это ни было?

— Я — нет.

— Тогда это сделаю я.

— Нет, не сделаешь. Ты дал мне слово молчать.

— Тьфу, пропасть! Но почему, если мы…

Стеттон прервал его:

— Подожди минуту. Если даже представить себе, что Алина виновата, какой смысл сообщать об этом полиции? Где твои доказательства? Шаво умер. Возможно, вообще не следует связывать ее с этим.

— Но он же сказал тебе…

— Сущий бред. Никто не поверит этим словам без заслуживающих доверия доказательств.

Эта истина была так очевидна, что Науманн был вынужден согласиться. Тем не менее он продолжал подыскивать аргументы в пользу того, что они обязаны очистить имя Шаво от того отвратительного пятна, которое в результате легло на него. Стеттон, однако, продолжал настаивать на своем убеждении в невиновности мадемуазель Солини.

Науманн раздражался все больше, американец упрямился, их полемика стала выглядеть так, будто Стеттону вскоре предстоит еще одна дуэль. Но оба постепенно остыли, и, когда часом позже дипломат собрался уходить, молодые люди тепло потрясли руки друг друга и расстались, оставшись друзьями.

Науманн, покинув отель, пошел в миссию, где он ожидал получить, и получил, строгий выговор за то, что имел неосторожность впутаться в такую отвратительную историю, как дуэль и смерть этого Шаво.

— Для меня стало весьма неприятным сюрпризом, — так выразился барон фон Кранц, неодобрительно глядя из-под густых бровей, — что вы проявили такую неосмотрительность. Вы же отлично знаете, что мы и так уже впали в немилость в Маризи, и должны соблюдать все меры предосторожности, чтобы не давать пищи такому к себе отношению. И я еще не решил, следует ли мне доложить об этом в Берлин.

Науманн добрел до своего стола и набросился на кипу бумаг, которая накопилась за время его двухдневного отсутствия. Хотя, по правде сказать, «набросился» — не самое удачное определение, поскольку мысли его витали где-то далеко, что, впрочем, продолжалось уже больше месяца.

Он думал о милом девичьем личике, смеющихся черных глазах и блестящих каштановых локонах, но в его мысли самовольно вторгалась и другая картина дивной красоты женщина, чьи глаза не умели улыбаться, обладавшая дьявольской хитростью и таким же бесстыдством.

Его интерес к Виви, часто говорил он себе, не более чем романтика; он просто чувствует жалость к ней оттого, что она имела несчастье угодить в объятия мадемуазель Солини. Но с недавних пор он не мог бы уже утверждать с чистой совестью, что его интерес к ней ограничивался только этим.

Он ощущал растущее желание видеть ее, касаться ее. Он не раз с изумлением обнаруживал, что ему хочется обнять ее, целовать…в то же время, когда его начинало трясти от нетерпения увидеть ее, он с негодованием спрашивал себя, с какой стати он теоретизирует, испытывая подобные чувства? Как будто он никогда не держал женщину в своих объятиях!

«Только не Виви… — шептал внутренний голос, — не Виви, с ее смеющимися глазами и блестящими волосами…» В таких случаях, выругавшись вслух, он отправлялся пройтись.

В нем росла тревога за Виви, за ее благополучие и даже — будем откровенны — за ее жизнь. В глубине души он был твердо убежден, что мадемуазель Солини, как она себя называла, ответственна и за смерть месье Шаво, и за яд, предназначавшийся для Стеттона.

Размышляя над ужасным замыслом этой женщины, он изумлялся ее дьявольской хитрости. Что, если бы ее план удался? Если бы Шаво ранил Стеттона, а не себя отравленной шпагой, результатом было бы то, что француз, вероятно, был бы осужден и наказан как убийца, и она избавилась бы сразу от обоих.

Она должна была так все обставить, чтобы никто не смог обнаружить ни малейшего доказательства против нее, а француз в придачу еще заработал бы общую ненависть, если бы попытался переложить вину за собственное преступление на плечи женщины.

И Виви находится во власти этой твари… в тем большей власти, чем больше она эту тварь любит! И как знать, кто станет объектом очередной атаки Алины?

Науманн вздрогнул.

Внезапно лицо Виви, доверчивое, невинное, улыбающееся, возникло перед его глазами так явственно, как будто она сама стояла перед ним. И, как обычно, рядом медленно проступало то, другое, лицо, прекрасное, но, как ему казалось, утерявшее от злости всю свою красоту.

Внезапно ему в голову пришло решение. Он лихорадочно приступил к работе и менее чем за час очистил свой рабочий стол от массы бумаг, продиктовал множество писем и сделал наброски меморандума и рекомендаций для барона фон Кранца.

Потом схватил пальто и шляпу, выскочил из миссии и, поймав такси, назвал шоферу адрес: Аллея, дом номер 341. Пока такси неспешно крутилось по улицам, он пытался составить план действий. Дюжины идей предлагали себя, но все как одна были отвергнуты. И наконец его осенило.

«Единственно, что может напугать ее, это неожиданная встреча с Василием Петровичем. Она его боится, и это, пожалуй, хорошо. Если бы только я сумел его найти!»

Когда такси остановилось возле дома номер 341, он еще не знал, что скажет Алине.

Очень интересно, как примет его мадемуазель Солини, если вообще примет.

Когда она вышла к нему в гостиную с протянутой рукой и улыбкой на губах, он склонился над ее рукой, но не улыбнулся в ответ. Алина удивилась визиту, но, не подавая виду, проводила его к креслу и села сама.

— Мы с вами давно не виделись, — начала она приветливо. — Хотя, сказать по правде, у нас была весомая причина ждать вас.

Но Науманн нынче не был расположен к куртуазности. Глядя прямо в ее глаза, он резко сказал:

— Я пришел не как друг, мадам, и вы это знаете.

— А! — тихо ответила Алина, и глаза ее загорелись. — Вы меня восхищаете, месье Науманн. Откровенность — это я люблю. Так зачем вы пришли?

— Я не знаю.

Воистину веселая улыбка появилась на губах мадемуазель Солини.

— Вы не знаете?

— Нет. То есть я знаю, но сам удивлен зачем. Я пришел предупредить вас.

— Предупредить меня? — Алина подняла брови.

— Да.

— Вас так заботит мое благополучие?

Молодой дипломат нетерпеливо отмахнулся.

— В конце концов, я здесь не для того, чтобы играть словами, — сказал он, — давайте не притворяться, мадам. Вы очень хорошо знаете, что мне известно и зачем я пришел. Будем откровенны.

— Ну что ж, откровенно говоря, я вас не понимаю.

Вы полагаете, будто я знаю, что вам известно. Что?

Не отводя от нее взгляда, Науманн ответил:

— Я знаю, например, что вы повинны в смерти месье Шаво. Нет… никакого удивления и возмущения… вы это очень хорошо умеете делать, но сейчас это просто бесполезно. Я не скажу вам, как я догадался об этом, но я это знаю. Повторяю, именно вы отравили шпагу Жюля Шаво.

Он еще не договорил, а выражение лица мадемуазель Солини внезапно изменилось. Оно изменилось так, будто она опустила какой-то занавес перед своими глазами, возвращая Науманну такой же пристальный взгляд, но с откровенной насмешкой. И сказала, пожалуй, даже с веселым вызовом:

— Допустим это так, месье, — я не собираюсь вам противоречить, — что тогда?

На какое-то мгновение Науманн смешался, потом взял себя в руки и тихо произнес:

— Я этого ожидал. Я знал, что вы способны на такое.

Возможно, вы правы, чувствуя себя в безопасности, поскольку, вероятно, не удалось бы доказать, что это конкретное преступление лежит на вашей совести, хотя так оно и есть. Но это еще не все, что я знаю. Мне известно еще, что вы являетесь женой Василия Петровича, что вы изменяли ему и пытались его убить.

— Что ж, в качестве аргумента я допущу и это. Ну и что? — Алина ласково рассмеялась.

— Так вот, вас ищут, вы в опасности. А сейчас я расскажу вам, почему я пришел. Я пришел ради мадемуазель Жанвур. Такая дурная и развращенная женщина, как вы, — откровенность за откровенность, мадам, — не может не знать, что чем дольше она находится рядом с вами, тем ближе к гибели. Я хочу забрать ее от вас. Я стану ее опекуном; я гарантирую ее благополучие и счастье. У меня нет скрытых мотивов, мадам; вы так хорошо разбираетесь в людях, что и сами это видите. Я не… — Он поколебался мгновение, потом продолжил: — Не буду притворяться, что люблю, но я жалею ее. Вот и все.

Повисла долгая тишина, Алина пристально глядела в глаза молодого человека, ее собственный взгляд не выражал ничего. Затем она вдруг поднялась, подошла к дверям и нажала кнопку на стене. В тот же миг появился слуга.

— Попросите мадемуазель Жанвур спуститься в гостиную, — велела она.

И вернулась в кресло. Они стали ждать. Услышали тяжелые шаги слуги по лестнице и вскоре торопливый топот маленьких ножек Виви.

Когда девушка вошла в комнату, Науманн встал и поклонился.

Виви довольно оживленно приветствовала их, но остановилась, увидев, как серьезны их лица.

Алина резко сказала:

— Виви, я послала за тобой, чтобы задать тебе вопрос. Месье Науманн и я говорили о тебе. Нет нужды повторять то, что он говорил обо мне прежде, тем более что ты слышала это из его собственных уст… и в мое отсутствие… Так вот, он считает, что я не достойна заботиться о тебе… что я дурная и развратная… что он хочет найти для тебя место на своей родине… он хочет, чтобы ты покинула меня. Добавлю: он не притворяется, будто любит, но заявляет, что жалеет тебя.

Я послала за тобой, чтобы ты все решила сама.

Виви внезапно побледнела, посмотрела сначала на Науманна, потом на Алину. Ее губы шевелились, как будто она что-то хотела сказать, но не могла найти слов, по глазам видно было, что в ней идет отчаянная борьба.

Что касается Науманна, то он тоже обнаружил, что у него нет слов, которые, как он чувствовал, сейчас нужны ему больше всего. «Он не притворяется, что любит тебя…» — это прозвучало как-то грубо и фальшиво.

Выходит, он любит ее? Но прежде чем успел осознать эту мысль, он услышал голос Виви:

— Месье, у вас нет причин жалеть меня. — голос дрожал и был очень тихим. — Вы знаете, что я люблю мадемуазель Солини; вы ошибаетесь, когда говорите такие вещи о ней. Но я… я уверяю вас… я высоко ценю вашу доброту… вашу заинтересованность…

Внезапно голос ее дрогнул, и она замолчала, потом закрыла лицо руками, повернулась и бросилась вон из комнаты.

Опять наступила тишина. Потом Науманн повернулся к Алине, и голос его еще вздрагивал, когда он говорил ей:

— Мадам, вы перехитрили меня. Когда-нибудь вы будете жалеть об этом. Вы не подождали, пока я скажу вам все, что знаю; что ж, я скажу вам остальное. Сегодня утром я получил письмо от Василия Петровича и отвечу ему завтра. Я надеюсь получить от вас известия раньше, чем от него.

После чего, оставив мадемуазель Солини, впервые в жизни лишившуюся дара речи, неподвижно стоять посреди комнаты, молодой дипломат, не сказав больше ни слова, вышел в холл, забрал пальто и шляпу и покинул дом.

Алина целую минуту стояла там, где он ее оставил.

Потом медленно двинулась к дверям и через холл в библиотеку, где села в любимое кресло перед горящим камином.

Она оставалась так долгое время, погруженная в свои мысли, потом взглянула на часы и направилась в свою комнату переодеться к обеду.

— Решительно этот месье Науманн — опасный человек, — пробормотала она вслух и начала подниматься по лестнице.