Проживи мою жизнь

Кортина

Дорога из Парижа в Биарриц, почти девятьсот километров. Укреплённые замки и следы древнеримских построек. Подъёмные мосты и башни. Архитектура империализма, дворцы толкаются плечами и высятся горделиво. Память о Наполеоне III и лёгкой поступи Коко Шанель. Гаэтан де Ларошфуко и Виктор Гюго. Блок, Шаляпин, Чехов. Амфитеатр для танцующих ветров. «Король пляжей и пляж королей».

Девятьсот километров и четырнадцать часов молчания. Встретиться на avenue Edouard VII. Уйти в дюны. Прислониться спиной к скалистым, выступающим острыми зубьями из песков, нагретых за день камням. Взять в руки прохладную ладонь, поцеловать пальчики, вдохнуть с мягких губ запах жареного миндаля, упереться лбом в плечо и замереть. И чтобы рядом, кроме неё, таинственной студентки Сорбонны, двадцатилетней, восторженной, обожающей, преклонённой, никого.

Из-под колёс хлещет дождевая жижа, порскают жемчужно-серые крохотные птички, дрожит марево от палящего солнца, а она летит, летит по прихотливой ленте, щурясь в зеркало заднего вида, переключая скорости, всё добавляя громкости настигающим из колонок звукам: Édith Piaf, Dalida, Mireille Mathieu, глотая рвущийся в открытые окна воздух пополам со слезами, потому что через неделю ей исполнится двадцать восемь, и за три тысячи километров – муж, который требует отпраздновать это событие вместе, а заодно бросить к чёрту докторскую, вернуться в Россию…

Муж, которому она должна баснословную сумму за долги от первого брака (да, продалась, она знала это: тогда это казалось обычной сделкой, а не преступлением, как осознавала сейчас). Муж, который звонит ей по пятнадцать раз на дню, и обязательно – вечером в скайп. Когда она несколько раз не смогла ответить на его звонки, его гнев был страшен. Муж, который в первый год супружества отвадил всех её приятелей и подруг и от бешеной ревности однажды чуть не убил её, а потом две недели ходил по дому перед ней на коленях. Что она тогда сделала? Поступила так, как было проще всего, – простила. Объяснить его жестокость странной природой оказалось легче лёгкого.

Она никогда не изменяла мужчине, с которым жила, но ни первый, ни второй ей не верили. В какой-то момент она устала оправдываться и доказывать, тем более что первый брак многому её научил. Поэтому она бросила петь в ресторанах и с головой ушла в научную работу: не может же он ревновать к учебникам? Это смешно. Однако даже затворничество и полное подчинение от яростных вспышек помогало не особенно.

Но если раньше это совершенно не мешало, то сейчас стало по-настоящему тяжело дышать. Сейчас он звонит гораздо чаще, и уже не слышит, что они договаривались о шести месяцах в Париже, а прошло только три.

Но это так невозможно, так неправильно – возвращаться к нему, отрывая от себя вместе с кожей ту, под чьим дыханием затянулась новой, тончайшей кожицей изувеченная, обугленная душа. Возвращаться, когда отчаяние, как опытный боксёр, несколькими ударами сердца вышибает из тебя воздух, складывает пополам, лишая любой возможности дать сдачи.

Как ей уйти от той, что ждёт, полыхая на закатном солнце пшеничными кудрями, светя огромными зеленющими глазищами, той, что подойдёт, лукаво посмотрит и скажет: «Пойдём, там тебя ждёт чашечка моря»?