Проклятие любви

7

В течение семидесяти дней траура по фараону Аменхотепу Третьему, пока над бальзамированием его тела трудились жрецы-сем, а великолепную гробницу готовили к погребению, Малкатта полнилась иноземными сановниками, съезжавшимися со всех уголков империи; они выражали соболезнования императрице Тейе и заверяли ее сына в вечной братской дружбе. Аменхотеп торжественно сидел на троне, но царские регалии оставались в руках хранителя, стоявшего на ступенях помоста, потому что новый фараон до коронации не имел права носить их. Он милостиво выслушивал льстивые слова и вежливо отвечал на них, однако мысли его, казалось, были где-то далеко. Покидая залу приемов, он отправлялся в детскую, где склонялся над кроваткой маленькой Мериатон, или сидел у озера вместе с женой, говорил редко, все больше слушал, как писец читает вслух древние тексты. Тейе ждала, что он теперь отправит жрецов домой, успокоит людей Амона и нанесет визит своим управителям, но он ничего не делал. Тейе пыталась найти этому объяснение, она решила, что, продолжая вести себя как царевич, он даже теперь испытывал страх потерять царский сан и пытался защититься своим бездействием.

А Нефертити не испытывала такого страха. Она велела доставить ей диадему, увенчанную коброй, и до заката солнца все разглядывала ее. Хранитель диадемы все время молча стоял рядом, опасаясь, как бы она ненароком не надела ее на голову до времени, нарушив тем самым закон. Но примерить диадему Нефертити не осмелилась. Девушка проводила много времени, наблюдая, как продвигается строительство дворца, начатое по велению Аменхотепа за комплексом сооружений Карнака, и архитекторы и мастера трепетали при ее появлении, потому что она всегда была чем-нибудь недовольна. К супругу она проявляла, как всегда, безграничную любовь и заботу, но окружающим ее показная любовь казалась неестественной и чрезмерной.

За несколько недель до погребения, когда ритуальные дроги с телом Аменхотепа должны были двинуться к его гробнице, Ситамон отправилась к новому фараону. В синем траурном одеянии, она грациозно шла через лужайку, под ласковым ветерком прозрачная ткань развевалась и приятно облегала тело. Уровень реки уже достиг своего верхнего предела и теперь снижался, голая земля уже покрылась тонкими зелеными стрелками молодых всходов. Воздух был пропитан ожиданием перемен, двор почти ликовал, предвкушая новые интриги, раздачу новых должностей, новое лицо под сенью двойной короны. Ситамон тщательно подобрала платье и надела ожерелье в четыре нити ярко раскрашенных и позолоченных глиняных колечек. Ее парик был украшен васильками из бирюзы и ляпис-лазури, а на смуглом лбу поблескивала яшма. Ленты, стягивающие узкое синее платье под накрашенной грудью, развеваясь, свисали до самых золотых сандалий, а с плеч складками спадала короткая накидка с красной каймой. Когда она приветствовала брата, подняв к небу раскрытые ладони и склонив голову, на запястьях зазвенели браслеты и вспыхнули кольца на пальцах. За ней, подобно вихрю ярких лепестков, двигалась ее нарядная свита.

Когда она выпрямилась, Аменхотеп улыбнулся.

– Траур тебе к лицу, Ситамон. Он соперничает с синевой твоих глаз.

– Мой фараон, мой дорогой брат, – ответила она, обольстительно улыбаясь, – по закону мне следует дождаться коронации, чтобы вручить тебе свой подарок, но я бы хотела, чтобы ты получил его без суеты, чтобы я могла одна насладиться твоей радостью. Ты не прогуляешься со мной до канала? – Не дожидаясь ответа, она взяла его под руку, и они направились на внешний двор. – Храм Атона не скоро будет готов к освящению, – продолжала она, – и храм царевны тоже растет довольно медленно. Не разжигает ли такая отсрочка твое нетерпение? – Он ласково улыбался ей, с живостью отвечая на вопросы, чувствуя, как ее другая рука легла поверх его собственной. – И царевна Мериатон здорова, как я слышала, – продолжала Ситамон, когда они ступили на ослепительно белые плиты причала.

Завидев их, толпившиеся на пристани люди упали перед ними ниц.

– Да, она здорова. И она уже сейчас очень красивая. Думаю, у нее будут глаза, как у Нефертити.

Они подошли к краю канала, отделявшего дворец от реки, и под сенью сикомор и финиковых пальм неспешно направились вдоль берега. Там, где ступени причала скрывала вода, легко покачивалась маленькая ладья, ее сине-белый узорный парус был аккуратно свернут на мачте. Ладья была сделана из кедра, Аменхотеп уловил аромат этого экзотического дерева. Борта, инкрустированные золотом, тускло поблескивали в тени деревьев. Огромное лучистое солнце, покрытое слоем серебра, сияло на носу, а с кормы на них бесстрастно взирало серебряное Око Гора. В центральной части палубы возвышалась кабина, занавешенная вавилонской парчой, нубийской кожей и азиатским шелком, все было выполнено в цветах царского дома – синем и белом. На палубе были расставлены небольшие раскладные кресла из кедра, инкрустированного слоновой костью. Свернутый сейчас золотистый балдахин висел на передней стенке каюты. Рабы в юбках и сине-белых шлемах стояли на палубе вдоль бортов, и, когда Аменхотеп шагнул вперед, они опустились на колени.

Ситамон взмахнула рукой.

– Это мой подарок тебе, Гор. Я хотела, чтобы Атон украсил его. Прими его с моим смиренным почтением и любовью.

Среди слуг пронесся гул восхищения. Аменхотеп остановил на сестре серьезный взгляд.

– Принимаю с изумлением, – сказал он. – Достойная работа. Великолепный подарок. Управляющий твоими поместьями, должно быть, вспотел от ужаса.

Все послушно рассмеялись его неловкой шутке, Ситамон улыбнулась, глядя ему в глаза.

– Я богаче любой из женщин, за исключением нашей матери, – холодно ответила она. – Поэтому могу себе позволить дарить щедрые подарки. Команда ладьи и рабы тоже твои.

Аменхотеп повернулся и тепло обнял ее.

– Поедем кататься, прямо сейчас, – сказал он. – Сегодня чудесный день.

Повинуясь его знаку, рабы засуетились, отбрасывая сходни и поднимая парус. Фараон направился к кабине, Ситамон последовала за ним. Слуги вскарабкались на борт, расселись по всей палубе.

– До излучины, – приказал Аменхотеп, и маленькое суденышко, отделившись от причала, заскользило по каналу. Аменхотеп откинулся на подушки. – Нет ничего приятнее, чем провести день на реке, – мечтательно произнес он. – Если посмотришь внимательно, Ситамон, то увидишь птичьи гнезда, спрятанные среди пальмовых ветвей. Я люблю проплывать мимо стай цапель и ибисов: какая ослепительная белизна, какие тонкие, изящные ноги! Воистину жизнь удивительна!

Ситамон прилегла рядом с ним, от теплого ветра ее синее платье как бы невзначай приподнялось, обнажая ноги.

– Посмотри, Аменхотеп, – сказала она, указывая на берег, – там крокодил. – Они смотрели, как животное бесшумно скользит к воде. – Они любят караулить в реке вблизи Фив. Иногда ведь трупы попадают в Нил. Как ужасно умереть вот так, без бальзамирования, не обретя места в мире ином.

– Судьба тела не так важна, – мягко возразил Аменхотеп. – Мы рождаемся по воле Атона, и по воле Атона наши ка живут дольше.

– О нет, – подумала Ситамон. – Если мне придется выслушивать очередную речь о могуществе солнца, я усну.

Но фараон не стал продолжать, и когда Ситамон взглянула на него, то увидела, что он пристально смотрит на нее.

– Что ты будешь делать теперь, когда твой царственный муж умер? – быстро проговорил он высоким голосом, взгляд его похожих на коровьи, с поволокой, глаз затуманился и слишком недвусмысленно заскользил по телу Ситамон.

Она, будто невзначай, принялась поигрывать колечками ожерелья на своей груди.

– А что я могу сделать, Гор? Я принадлежу гарему. Я вдова. Но даже если бы я могла удалиться, я бы не сделала этого. Потому что желаю служить тебе так же преданно, как служила Осирису Аменхотепу. Я была царевной, была супругой наследника Тутмоса, была царицей. Если мой долгий опыт жизни при дворе может стать полезным тебе, ты волен распоряжаться мной, как сочтешь нужным.

Он глубокомысленно кивнул.

– Ты была добра ко мне, Ситамон. Твои советы в вопросах управления могут быть полезны, если, конечно, матушка не сможет дать их сама. Пусть опустят полог, и давай обсудим это.

Ситамон отдала короткий приказ, и слуга поспешил развязать шнуры тяжелого полога. Когда в каюте воцарился мягкий полумрак, Ситамон показалось, что глаза брата лихорадочно заблестели. Его слабые, непропорционально длинные руки беспокойно задвигались, он стал потирать ладони, оглаживать свой рыхлый живот, потом медленно потянул наверх подол своей длинной, до щиколоток, юбки.

– В этом полумраке ты кажешься женщиной без возраста, – проговорил он ломающимся голосом. – Я подумываю сделать тебя великой царской женой. Такая красота не должна пропасть зря.

Ее чувства вдруг обострились, она ощутила его руки на своем теле, когда он развязал ленты ее платья и нежно провел рукой по груди. Он стянул с нее парик, и собственные волосы обрушились ей на плечи. Казалось, от этого зрелища он возбудился еще сильнее и впился толстыми, вырезанными сердечком губами в ее губы. Некоторое время ее тело сопротивлялось, ее неосознанно отталкивала совершенно безобразная внешность брата, но Ситамон закрыла глаза, призывая на помощь все свое мужество и умение, отточенное в постели его отца, и нашла задачу более приятной, чем это представлялось вначале.

Когда все закончилось, он осторожно водрузил парик ей на голову и приказал поднять полог. На палубе слуги все так же смеялись и болтали, волны плескались о золотые борта ладьи. Аменхотеп внимательно разглядывал сестру.

– Мне понравилось, – сказал он. – Ты больше понимаешь в любви, чем Нефертити. Может быть, ты смогла бы обучить ее.

Ситамон не поверила своим ушам, она старалась сохранять на лице бесстрастное выражение, не зная, пошутил ли он или просто позволил себе злобный выпад в адрес жены. Она догадалась, что ни то, ни другое не было правдой, и что он просто высказал свои мысли вслух. Поэтому, завязав ленты на платье и хлопнув в ладоши, чтобы ей принесли питья смочить пересохшие губы, Ситамон решила, что он опасен.

Новость о подарке Ситамон брату, об их приятной речной прогулке и о том, что во время прогулки они уединялись за спущенным пологом, жадно передавалась из уст в уста, она облетела всю Малкатту – за семьдесят дней траура по ушедшему фараону двор истосковался по привычному образу жизни. Нефертити два дня размышляла об этих слухах, а на третью ночь встретилась с мужем в опочивальне лицом к лицу. Было холодно, в противоположных концах огромной комнаты дымились две жаровни. Дверцы золотого жертвенника Атона стояли открытыми, и в нем еще теплился ладан, который он воскурял, творя молитвы. Сам фараон сидел на ложе, подтянув колени к подбородку и свободно обхватив их руками, полностью погруженный в транс, как часто бывало после его ежедневных бесед с богом. Голова его была непокрыта, и Нефертити, торопливо подходя к нему, в который раз поразилась ее странной форме. Она уже так привыкла к нему, что не чувствовала отвращения; наоборот, царица обнаружила, что чем чаще видит своего мужа, тем сильнее ее влечет к нему. Нефертити не стала понимать его лучше, чем раньше, когда был подписан их брачный договор, просто теперь она чувствовала необходимость защищать его странную наивность. Подойдя к мужу, она подняла его безвольную руку и нежно поцеловала. Он поднял голову, часто моргая, и спустил ноги с кровати.

– Ты выглядишь усталым, Гор, – сказала она.

Он кивнул:

– Я не люблю темное время суток, Нефертити. Я чувствую себя в безопасности только под жаркими лучами Ра, когда его свет высвечивает все, что скрыто. Ночью, если не удается уснуть, я всегда слышу разные голоса.

Нефертити сжала кулаки под ночной сорочкой.

– А под покровом занавеса роскошной ладьи, которую тебе подарила Ситамон, ты чувствовал себя в безопасности?

– Да, и даже очень. Ситамон – светлая. Она не может навредить мне.

– Фараон, твой отец мертв. Теперь никто не может навредить тебе. Но тебя могут использовать. Разве ты не видишь, что Ситамон хочет использовать тебя, чтобы стать императрицей?

Он резко вскочил и забегал по комнате. Нефертити заметила, что он ни разу не вышел за границы пространства, освещенного лампами, стоящими на всех столах и подставках вдоль стен.

– Ситамон имеет право стать царицей вместе с тобой, – ответил он почти угрюмо. – Я люблю тебя, Нефертити. Ты прекрасна, и ты была добра ко мне задолго до того, как матушка освободила меня из гарема. Но Ситамон мне сестра по крови, поэтому она по праву рождения может быть моей женой.

– Но фараон уже многие хенти не обязан сочетаться браком с особами чистейшей царской крови! Способ выбора наследника изменился!

– Дело не в этом. – Он поднял кефтийскую вазу зеленого стекла и с отсутствующим видом стал водить пальцем по контурам выгравированного на ней морского ежа. – Как глава избранной и священной семьи я должен обеспечить ее единство. Темнота стремится помешать этому. Мы должны взяться за руки. Мы должны сильно любить друг друга.

Он и раньше иногда говорил ей что-то подобное, но теперь она испугалась, что начинает до конца понимать значение его слов.

Она быстро спросила:

– И поэтому ты предавался любви с Ситамон за спущенным пологом ее ладьи?

– Моей ладьи, Нефертити. – Он нахмурился, поставил вазу и, заложив руки за спину, подошел к ложу; короткая ночная юбка висела под его пухлым округлым животом. – И поэтому тоже. Но еще она красивая.

– Как так получается, фараон: значит, красота Ситамон возбуждает тебя сильнее, чем моя собственная?

Она понимала, что ступила на опасную почву, но от ревности была готова разразиться слезами. Его периодически повторяющиеся приступы мужского бессилия были тайной, которую она хранила больше из гордости, чем из преданности. Нефертити много раз размышляла о его причинах, потому что, когда он приходил к ней исполненный желания, он был таким страстным любовником, о котором могла мечтать любая женщина.

Аменхотеп сел рядом и обнял ее за плечи.

– Дорогая Нефертити! Что есть плоть, если не обитель для нашего ка? Зачем тебе беспокоиться о плоти Ситамон, когда мы с тобой разделяем общность наших ка? Ты – моя жена, моя сестра, мой друг. Этого достаточно.

Этого недостаточно, если это означает, что мое будущее положение императрицы в опасности, – гневно думала Нефертити. Повернувшись к нему, она принялась целовать его, крепко обнимая за шею, но его губы оставались холодными и безответными; в конце концов, она отстранилась.

– Не бери в жены Ситамон, умоляю тебя, – прошептала она. – Если она тебе нужна, возьми ее в свой гарем.

– Но я уже принял решение, – мягко сказал он. – Она будет царицей вместе с тобой. Она – моя сестра.

Он сделал ударение на последних словах, и Нефертити вдруг увидела истинную причину его упорства, которому она пыталась противостоять.

– Твоя сестра – и жена твоего отца, – медленно произнесла она с колотящимся сердцем. – Ну, конечно же. Вот почему она возбуждает тебя. Поэтому ты и не сделал ничего, чтобы завести собственный гарем. Ты заберешь всех женщин отца, Аменхотеп?

Впервые она увидела его разгневанным.

– Не говори так! – закричал он, толстые губы оттопырились, дрожа, руки судорожно сжались. – Ты непочтительна! – С удивлением Нефертити увидела, что его глаза наполнились слезами. – Этот человек не был мне отцом! Уходи!

Он толкнул ее локтем, и она безропотно поднялась. Поклонившись, она собиралась уйти, но он глухо окликнул ее, голос его дрожал:

– Ниже, Нефертити! Кланяйся до земли! Ты знаешь, кто мой отец. Все вы знаете. Лицом – на пол!

Она повиновалась и, поднявшись, вылетела из комнаты. В ее опочивальне служанка зажигала лампы.

– Ты должна была уже закончить! – пронзительно завизжала Нефертити и, подскочив к девушке, с размаху залепила ей две пощечины. – Почему постель еще не разобрана и белье не приготовлено?

Девушка убежала, а Нефертити бросилась на ложе. Сбив покрывало, она оцепенела под бременем неистового страха перед чем-то темным и ужасным, пока еще неведомым.

В день похорон Аменхотепа рассвет выдался жемчужно-ясным и прохладным. Тейе поежилась, стоя в своей уборной, пока Пиха и служанки обряжали ее в синее, а хранитель царских регалий ждал в передней, чтобы надеть на нее короны. Сегодня я совершу жертвоприношение в память о своем муже, – решительно думала она. – Я буду с благодарностью оглядываться на прожитые годы. Она знала, что на дороге, ведущей в долину, где хоронили всех фараонов со времен Восстановителя Египта, Тутмоса Первого, уже собирается процессия. Она явственно представляла женщин из гарема, как они толпятся там, перешептываясь и поправляя одежды. Иноземные посланники, облаченные в варварские костюмы, наверное, беспокойно наблюдали за распорядителем протокола и его писцами. Управители и другие царедворцы явно коротали время, играя в кости или пожевывая сладости, поднесенные слугами.

В дверях возник Херуф, в юбке до пола траурного синего цвета, его голову покрывал льняной плат в синюю и золотую полоску.

– Пора, императрица. Все готово.

– Я не желаю ждать, пока женщины построятся согласно положению.

– Они уже построились, и царица Ситамон села в свои носилки.

Толпа затихла, когда под пилоном, отделявшим Малкатту от мертвых, появилась Тейе и направилась к своим носилкам. Несмотря на то, что ее раздражал обычай, предписывавший нести ее носилки рядом с носилками дочери, она не подала виду и, вежливо поприветствовав Ситамон, откинулась на подушки. Саркофаг с телом супруга уже стоял далеко впереди, прислоненный к скалистой стене гробницы, под охраной множества жрецов из Карнака, которые сопровождали его в ранний час, когда его везли к месту вечного упокоения на дрогах, традиционно запряженных рыжими быками. Рядом с телом стояли четыре белые алебастровые канопы[33] с крышками в форме голов сынов Гора. Были там и храмовые танцовщицы, безмолвно сидевшие под своим балдахином.

Когда солнце стало подниматься выше, по сигналу Тейе траурный кортеж тронулся в путь. В самом хвосте процессии, позади членов царской семьи и военачальников, заголосили женщины гарема, они принялись горстями черпать землю из корзинок, принесенных с собой, и посыпать ею свои блестящие парики. За ними шли кухонные рабы и распорядители трапезы, которая устраивалась по завершении церемонии похорон; они обычно оставались у входа в гробницу, тогда как все участники церемонии заходили внутрь.

Слева от Тейе угрожающе нависал храм сына Хапу, огромная гранитная статуя ее старинного врага смотрела поверх ее головы невозмутимо и, как показалось Тейе, самодовольно. В этот день его оставили без внимания, потому что жрецы храма тоже присоединились к процессии. Она отвела глаза и ненадолго позабавилась мыслью о том, как было бы хорошо разрушить храм до основания. Можно было бы найти какой-нибудь предлог, например, что камень понадобился для других целей. Она сама бы разбила статуе нос, чтобы Хапу не мог больше слышать запахи, и выколола бы глаза, чтобы он ослеп. Но она быстро оставила эту мысль, потому что простой люд уже привык собираться у храма, они несли цветы, хлеб, дешевые синие бусы, они приводили к храму своих слепых детей в надежде исцелить их. Какая насмешка, подумала она: незрячий провидец исцеляет слепых.

Справа медленно приближался величественный храм ее супруга, его колонны возвышались на фоне синего неба, а за ним, глубоко врезаясь в узкую полоску плодородной земли, которую каждый год заливало водой во время разлива, стояли два стража, которых выстроил сам сын Хапу. Каждый из них изображал Аменхотепа и более чем в десять раз превышал человеческий рост. Оба с сознанием собственного могущества смотрели на ту сторону Нила, на бурлящие Фивы и Карнак. Для создания скульптур сын Хапу выбрал малиновый кварцит, отвечая тем, кто осмеливался спросить его, зачем это он занимается строительными делами, загадочной усмешкой. Когда монументы были возведены и освящены, причина прояснилась, потому что эти статуи пели на рассвете, издавая мелодичный и чистый звон. Никто не знал, какую магию использовал сын Хапу, чтобы вдохнуть жизнь в каменные изваяния, но даже у Тейе они вызывали благоговейный трепет. Ее собственные каменщики и строители не могли дать достойного ответа на ее раздраженные расспросы. Придворные, которым пришлось в этот день встать с постелей раньше самого Ра, стояли на траве у подножия статуй, слушая волшебные звуки.

Покачивались носилки. Сквозь причитания плакальщиц стали слышны разговоры. Ситамон ела айву, отставляя руку с плодом подальше от безупречно чистого платья, чтобы не закапать его соком. Тейе отпустила свои мысли парить в вышине, пока процессия не остановилась передохнуть. Когда после привала балдахины свернули, те несчастные, которым предписывалось идти пешком, обливались потом, потому что Ра уже приближался к зениту.

Тейе снова взглянула налево, где широкая аллея сфинксов вела к прекрасному погребальному храму, чьи белые террасы изящно восходили к трем алтарям, вырубленным в скале. Храм был построен Тутмосом Третьим, который возвел также и другую, меньшую его копию, лишенную этой изумительной гармонии. Немногие почитатели уже ходили по этой аллее, и роща мирровых деревьев, доставленных из каких-то недостижимых мест, часто оставалась без должного присмотра. Поговаривали, что вовсе не Осирис Тутмос выстроил храм, его воздвигла женщина-фараон в самом конце своего правления, которое завершилось как-то странно, но Тейе не верила в эту легенду.

Процессия свернула направо, в тень скал, и снова выплыла на слепящий солнечный свет. Жрецы уже ждали. Дым ладана спиралью завивался в прозрачном воздухе. Разукрашенный гроб стоял наготове. Тейе сошла с носилок и вместе с Ситамон и Аменхотепом приблизилась к нему. Церемония началась. В течение нескольких дней придворные ютились в палатках, раскинутых в местах, где была хоть малейшая тень, – кому как повезло, и разными способами коротали время. Одни отправлялись поохотиться в пустыню. Другие диктовали письма, потягивая иноземные вина, или предавались любви, пока жрецы Амона распевали свои заклинания. Все встрепенулись только тогда, когда пришло время обряда отверзания уст,[34] потому что все придворные знали о неприязни нового фараона к своему отцу. Наиболее суеверные из них ожидали каких-нибудь изъявлений недовольства со стороны умершего бога, когда, с учтивым безразличием выполняя обряд, наследник приблизился к отцу с ножом в руке. Волна сочувствия донеслась до Тейе, которая открывала гроб, – ей надлежало первой поцеловать перебинтованные ноги усопшего. Остальные жены фараона последовали ее примеру, орошая слезами тщательную работу жрецов-сем, но Аменхотеп так и остался стоять под балдахином, скрестив руки на впалой груди и безучастно разглядывая окружающие скалы.

К всеобщему облегчению, гроб, наконец, внесли в сырую погребальную залу, где темнота поглотила его. Тейе и Ситамон последовали за ним с цветами в руках. Гроб заключили в пять саркофагов. Вбили золотые гвозди, возложили цветы. Повсюду в свете факелов блестела погребальная утварь фараона – серебро и золото, драгоценные украшения и дорогое дерево.

Наступил вечер, сине-лиловый, началась поминальная трапеза по фараону, на синих скатертях, расстеленных прямо на земле. Разбросали подушки, зажгли факелы, и, пока стражи мертвого опечатывали[35] гробницу и вдавливали во влажную глину изображения шакала и девяти пленников,[36] остальные набросились на еду и питье.

Погребальная трапеза продолжалась всю ночь, пока вся долина не огласилась криками пьяных гостей, многократно подхваченными эхом, и рассвет не высветил следы затянувшегося застолья – кости, хлебные крошки, недоеденные фрукты, разбитые горшки, тела пьяных. Тейе немного поела и выпила и удалилась в свою палатку, где лежала без сна, слушая весь этот гам. Перед самым рассветом она приказала подать носилки и с облегчением вернулась в Малкатту, направившись прямо в палату внешних сношений. Государственные дела должны идти своим чередом, и до коронации сына ее обязанностью было держать в руках бразды правления. Она не могла предсказать его будущий курс, потому что сын проявлял слабый интерес к государственным делам. Возможно, – размышляла она, – ему будет довольно одного сознания того, что он носит корону, и я еще смогу быть ему полезной. Нефертити и Ситамон, эти два неоперившихся сфинкса, – вот кто будет настаивать на его активном участии в делах правления. А мне останется довольствоваться каждым отпущенным днем.

Месяц спустя Тейе выполнила свой собственный обряд почитания умершего мужа. В Карнаке она в его честь расставила на столе священные яства и стояла босиком, с вином и мясом в руках, пока Птахотеп проливал очистительную воду на огромную каменную плиту. Зажегся огонь. К горлу подступил ком, взор ее затуманился, Тейе смотрела, как мясо пожирало священное пламя. На боковинах стола были вырезаны ее картуши – знаки монарха, все еще правящего, и слова, которые она выбрала, чтобы открыто почтить память Аменхотепа: «Великая царская супруга. В память о возлюбленном супруге, Нембаатра».

– Да пребудет в мире твое ка, Осирис Нембаатра, – прошептала она, и слезы, наконец, полились по ее накрашенным щекам. – Прости мне это проявление слабости, но воистину слезы не большая слабость, чем любовь, а я любила тебя.

Она повернулась к деревянной стеле, которую она также заказала в его честь, на ней они навсегда соединили свои руки в радости, молодые и прекрасные, исполненные жизненной силы, как сам Египет. Огонь потрескивал и шипел, и Птахотеп пел в честь ушедшего бога. Тейе позволила себе роскошь предаться горю, от которого она прежде оберегала свое ка. Теперь же горе поглотило ее, принеся с собой обещание полного одиночества, и она не противилась этому. Больше она никогда не плакала по супругу.

8

В конце месяца фаменос прошла коронация Аменхотепа. По традиции, прежде чем прибыть в Фивы для коронации, он сначала принял поклонение от северных богов в храме Птаха в Мемфисе. Как и его предшественники, в ожидании омовения и коронования красной и белой коронами объединенной страны Аменхотеп сидел на огромном троне, к которому восходили ступени в украшенном пилонами внутреннем дворе карнакского храма, и у подножия трона лежали лотосы юга и папирусы севера. Его узкие плечи покрывал старинный драгоценный плащ, в руках он держал крюк, цеп и скимитар. Казалось, он покорился всему этому с тем же рассеянным смирением, которое проявлял на похоронах, позволяя вести себя через церемонию, почти как ведомое на заклание животное. Он оживился единственный раз, когда глашатай зачитывал его титулы. Их было много, включая не только традиционные Могучий Бык Маат и Возвышенный Носитель двойного пера, но также титулы, которые он сам себе присвоил: Верховный жрец Возвышенного на Небосклоне Ра-Харахти во имя Шу в Его Солнечном Диске, и Великий в Его Продолжительности. По окончании церемонии хранитель царских регалий возложил увенчанную коброй диадему на голову Нефертити, но диск и перья императрицы остались в его обитом атласом сундучке.

Аменхотеп также не выказал большого интереса к преподнесенным дарам и празднованию, которое проходило на следующий день в Малкатте. Он с безразличным видом принимал драгоценные безделушки и поклонение распростершихся подданных, в то время как Нефертити и Ситамон радостно восклицали над грудой драгоценных даров, которая с приближением вечера становилась все больше. Сразу же после празднования коронации новый фараон обычно меняет управителей, новая метла выметала пыль, оставшуюся после старого правления, но, к удивлению Тейе, ни один чиновник не был уволен, и преданность молодых людей, которые поселились во дворце с ее сыном по его возвращении из Мемфиса, осталась невознагражденной. Сидя рядом с ним на помосте в зале, построенной его отцом для своего первого юбилея, она спросила его, когда праздник уже подходил к концу, почему он не произвел никаких изменений.

– Потому что мой дворец в Фивах еще не готов для вселения, а мой храм Атона не готов к тому, чтобы мои священные ноги ступили туда, и я еще не до конца понимаю, что делать, – ответил он, пытаясь перекрыть громкий гомон разговоров и треск кимвалов в руках танцовщиц. – Египет прекрасно себя чувствует в твоих руках.

Тейе поставила чашу и медленно повернулась к нему.

– Правильно ли я тебя понимаю: ты предлагаешь мне регентство?

Он рассмеялся, что само по себе было такой же редкостью, как и раскатистый хохот его отца, – хотя смех Аменхотепа казался сдавленным писком.

– Да, моя царственная матушка, до того момента, пока я не пожелаю править самостоятельно. Это ведь то, на что ты надеялась, правда?

Унизанная кольцами рука Тейе накрыла его руку, и мать и сын улыбнулись, глядя друг другу в глаза.

– Конечно, дорогой Аменхотеп, но я была готова просто удалиться от дел и помогать тебе советами, если ты будешь нуждаться в них.

– В самом деле?

Тейе никогда не видела его таким счастливым. Она поцеловала его в раскрасневшуюся щеку.

– Фараон Аменхотеп Четвертый, – сказала она с обожанием. – В конце концов, тебе было предназначено править. Мы вместе будем творить великие дела, ты и я.

Приподнятое настроение не покидало ее до тех пор, пока далеко за полночь она, наконец, не опустилась на свое ложе. Во дворце все стихло. Она лежала, наслаждаясь своей победой, пока рассвет не начал медленно просачиваться между планками оконных занавесей. Она была готова к тому, чтобы править исключительно закулисными методами, незаметно влияя на решения и тактично манипулируя людьми, но Аменхотеп сам снял эту необходимость. Я продолжаю править, – думала она. – Какая радостная новость! До сегодняшней ночи я и не представляла, насколько пугала меня перспектива уступить власть своему сыну.

Через несколько дней Аменхотеп отправился в традиционное путешествие вниз по Нилу, чтобы посетить каждое святилище и заслужить подтверждение своего царствования от каждого местного божества. Памятуя об отсутствии его интереса к другим обрядам коронации, Тейе подозревала, что он предпринял эту поездку исключительно для того, чтобы снова побывать в Оне. Он отчалил из Малкатты на ладье, подаренной Ситамон, за которой вереницей потянулись ладьи его свиты, как золотые бусины на серебряной нити. Его сопровождали Ситамон и Нефертити, и Тейе не могла не заметить, что он взял с собой малышку Тадухеппу и еще нескольких молодых жен отца. Он не теряет времени даром, присваивая женщин гарема, которые ему нравятся, – размышляла она, глядя вслед каравану судов, и удивилась, что эти мысли вызвали у нее тревогу.

В отсутствие Аменхотепа двор с удовольствием предавался привычной неге и безделью. Управителям и мелким чиновникам больше не приходилось путаться в море религиозных двусмысленностей, в страхе обидеть кого-нибудь своим явным невежеством. Тейе тоже спокойно вернулась к многолетней рутине. Поскольку Аменхотеп отказался въехать в покои фараона и предпочел остаться в крыле, которое он занимал в бытность царевичем, до тех пор пока не будет готов его прекрасный новый дворец на восточном берегу, она решила занять их сама, оставив свои прежние покои Нефертити или Ситамон – любой из девушек, которая сможет вынудить фараона отдать ей пышные покои императрицы. На своем ложе, которое она перевезла из своей прежней спальни в роскошную опочивальню мужа, она желала мужчине, которого любила, вечного продолжения земных радостей в обители богов.

Тейе также воспользовалась временным затишьем в делах двора, чтобы обратить свои взоры к делам семьи, которые она забросила в последнее время. Теперь, когда стабильное благополучие семьи и ее принадлежность к высшей знати Египта были подтверждены замужеством Нефертити, которая уже доказала свою плодовитость, Тейе решила заняться устройством будущего Мутноджимет. Девушке было уже почти семнадцать – она давно перешагнула возраст помолвки и пользовалась дурной славой при дворе из-за фривольного обращения с молодыми колесничими в Фивах. Мутноджимет удалось найти не сразу, но через несколько дней она, наконец, появилась в царской опочивальне, вольной походкой прошла по синим блестящим плитам, беспечно похлопывая по колоннам, и поклонилась с привычной прохладной невозмутимостью. Тейе велела ей подняться и сесть в приготовленное для нее кресло. Некоторое время Тейе оценивающе разглядывала девушку. Загорелая кожа головы была по-прежнему гладко выбрита, за исключением дерзкого детского локона, теперь отросшего ниже стройной талии девушки и перетянутого алой лентой. Стройные, необычно длинные ноги, талия, как всегда, туго затянутая ремнем, на котором висели крошечные золотые колокольчики. В ушах покачивались крупные, усыпанные яшмой кольца, а запястья схвачены змейками с красными яшмовыми глазами. Ее огромные миндалевидные глаза были сильно подведены сурьмой, веки покрыты темно-зеленой краской, а полные губы – семейная черта – выкрашены оранжевой хной. На ней было гофрированное узкое платье, едва доходившее до колен, грудь прикрывал небрежно наброшенный плащ.

– Без хлыста ты выглядишь голой, – сказала Тейе.

Мутноджимет улыбнулась.

– Тот болван у двери отнял его у меня, – ответила она, жеманно растягивая слова. – Тетушка, прошу прощения, что ответила на твой зов только три дня спустя. Мы с Депет ходили на вечеринку в дом Бека. Он был уполномочен внести свой вклад в строительство нового храма фараона, как ты знаешь, и на следующий день ему предстояло отбыть в каменоломни Асуана. Мы с Депет тоже решили поехать. Забрали рыбацкую ладью какого-то младшего управителя вместе с командой и почти все вино из его погребов. Но до Асуана мы не добрались.

– Я не удивлена. Ладьи частных лиц могут быть реквизированы служащими фараона только в исключительных случаях, и подразумевается, что за их использование потом будет заплачено, ты это знаешь.

– Я знаю, но все так делают. Бедняге заплатили, не бойся.

– Золотом?

Мутноджимет обворожительно улыбнулась:

– Нет.

Тейе указала на груду сваленных на столе свитков.

– Я только что прочитала отчеты о твоем поведении за последние два года, Мутноджимет. Мои осведомители сообщают, что ты торговала собой в домах терпимости в Фивах.

– Значит, ты платишь им за неверные сведения. Я оказывала свои услуги бесплатно. Что бы я стала делать с этими деньгами? Кроме того, взять деньги – значит бросить ужасную тень на семью.

Тейе изобразила серьезность, которой на самом деле не испытывала, подавляя желание рассмеяться, глядя, как Мутноджимет покачивает ножкой в изящной сандалии.

– Это серьезный вопрос, потому что твое поведение теперь бросает тень на фараона. Ты – сестра царицы. Я решила выдать тебя замуж за Хоремхеба.

Мутноджимет пожала плечами.

– Думаю, это разумный выбор. Он сделает все возможное, чтобы держать меня подальше от казарм. Он очень хороший солдат, тетушка, уважаемый военачальник. Я тоже отношусь к нему с уважением. Если он не станет требовать от меня безоговорочного повиновения, то нам удастся притерпеться друг к другу. Я посвящу себя управлению слугами и покупкам модной одежды.

Теперь Тейе рассмеялась. Она и не ожидала другого ответа от своей племянницы.

– Тогда я подготовлю договор и переговорю с Хоремхебом. Скажи мне, Мутноджимет, – она вдруг сменила тему, – что говорят в Фивах о новом фараоне?

Мутноджимет выпрямила ноги и откинулась на спинку кресла.

– Думаю, люди уже успокоились. Слухи о том, что дядюшка брал мальчишку в свою постель, возмущали и злили их. Они живут по древним законам, эти крестьяне. Они поклоняются древним богам – Осирису, Исиде, Гору, и «Исповедь отрицания»[37] для них не просто кусок пергамента, которым после смерти можно самодовольно помахать перед носом у богов. Фараон, который попирает законы богов, навлекает проклятие на своих подданных.

– Они верят, что это проклятие снято с них со смертью моего мужа?

– Не знаю. Но от вступления на престол брата они действительно ждут возвращения к благочестию. Однако с каких это пор фараонов интересует мнение невежественной толпы?

Мутноджимет подавила зевоту, и Тейе поняла, что разговор, принявший новый оборот, стал наводить на нее скуку. Мило улыбнувшись, она отпустила девушку и, когда Мутноджимет выскользнула из комнаты, пожалела о том, что, отдавая ее Хоремхебу, теряет ту, что, возможно, могла бы стать лучшей осведомительницей в Фивах.

Когда через несколько недель Аменхотеп, бледный, но возбужденный, сошел по сходням на причал в Малкатте, весь двор собрался встречать его. Прозвучали приветственные речи, зажглись благовония, но внимание Тейе было приковано к Нефертити и Ситамон. Одна была бледной и молчаливой, другая более оживленной, чем обычно, ее звонкий, мелодичный голос привлекал внимание, а движения были полны очарования. Аменхотеп ласково улыбался ей, часто касался ее руки и один раз даже неожиданно поцеловал ее в губы, но среди придворных не пробежал ропот удивления, они уже начинали привыкать к необъяснимым публичным проявлениям чувств фараона. Тейе перехватила взгляд брата, и он понимающе поднял темные брови.

Собравшиеся для официальной встречи вскоре разделились на небольшие группы, которые стали постепенно перемещаться к месту празднования, приготовленному у фонтанов перед дворцом. Тейе, подходя к столикам позади Аменхотепа, услышала голоса племянницы и дочери, выделявшиеся на общем фоне. Их слуги стояли, неловко отводя глаза, а некоторые придворные останавливались послушать, о чем идет речь.

Тейе замерла.

– Царевна, ты визжишь и галдишь, как дворцовая мартышка, но твое глупое позерство напрасно, – шипела Нефертити. – Ты не только уже распрощалась со своей юностью, но к тому же еще и бесплодна.

Ситамон самодовольно улыбалась.

– А ты надменная выскочка. Диск и перо – мои. Знай свое место и попытайся произвести на свет еще дочерей, чтоб тебе было чем себя занять. Или научись ткать, чтобы скоротать часы, которые ты будешь проводить в гареме.

Это было намеренное оскорбление, потому что ткали только мужчины, так же как только мужчины выпекали хлеб. Слушатели ахнули. Ситамон опомнилась, пристально оглядела собравшихся и ринулась мимо фонтанов, чтобы занять свое место рядом с рассеянным Аменхотепом. Нефертити стояла, кусая губы, ее серые глаза сверкали. Когда она, наконец, заметила на себе задумчивый взгляд Тейе, ей удалось выдавить вежливую улыбку, после чего она повернулась и со всем достоинством, на которое была способна, грациозно проплыла к своему месту слева от фараона и опустилась на подушки. Заинтригованные слушатели быстро разбежались, бросая испуганные взгляды на Тейе. Когда заиграла музыка и фараон поманил ее к себе, она смолчала.

Но вспышка враждебности была отнюдь не последней. Шли дни, Нефертити и Ситамон не появлялись вместе, обедали они в разном обществе и, наконец, совсем перестали общаться друг с другом, а вскоре и прислуга начала вести себя враждебно. Хотя фараон не спешил письменно подтвердить свое решение пожаловать Ситамон статус императрицы, Тейе удалось убедить Аменхотепа, и он приказал хранителю царских регалий доставить той корону императрицы. Тейе, которая давно миновала пору, когда внешние атрибуты власти заботили ее больше, чем суть, с растущим беспокойством наблюдала за тем, как Ситамон щеголяет своей блистающей тяжеловесной обновкой.

Сам фараон, казалось, не замечал накаленной атмосферы, он проводил время с архитекторами, в обеденной зале, у озера, часто останавливаясь покормить уток и других птиц сухариками. По его приказу слуги повсюду расставили корзинки. Изредка он присоединялся к Тейе в палате внешних сношений, и однажды утром, после особенно неприятной ссоры между управляющими двух цариц, она решила предупредить его об опасной ситуации, в которой он был повинен. Он сел у большого стола, сдвинув стул прямо на пятно солнечного света, льющегося в кабинет сквозь высокие окна, и принялся кормить орешками двух крошечных мартышек, резво скакавших между свитками. Он по-прежнему любил носить белый шлем, льняной или кожаный – по сезону, но сегодня на нем был только золотой царский венец – урей: кобра и гриф, охраняющие царя, возвышались над его высоким лбом. На нем было платье визиря – длинное, без складок, одеяние, собранное лентой вокруг шеи. На пекторали красовались ряды сердоликовых скарабеев, перекатывающих серебряные солнца по бирюзовому небу, а пальцы были унизаны перстнями с картушами. Карие глаза подведены краской необычного оттенка – настолько темного голубого цвета, что глаза казались сердцевинками голубых маргариток. Капелька золота мерцала в одном ухе, а мочка другого была выкрашена голубым. Он охал и ахал, восклицал и кудахтал над обезьянками, которые выхватывали у него еду, пока, насытившись, не принялись бросать кусочки на пол. Он снисходительно улыбался, глядя на них.

– Это правда, что прежний фараон обещал послать Тушратте золотые статуи, – спросил он, кивая на свиток в руках у Тейе, – и что их так и не послали?

– Да, думаю, правда. Я прикажу просмотреть архивы. Тушратта и мне напомнил об обещании фараона, – отправляя письмо, он послал много очень хорошего масла. Отношения между Египтом и Митанни всегда были добрыми, хотя порой возникали некоторые недоразумения. Митаннийцы неохотно отдавали женщин в жены твоему отцу и деду, вынуждая неоднократно упрашивать их и всякий раз предлагать более высокую цену. Твоему отцу нравилась такая игра. Но статуями надо заняться. А также вернуть богиню Иштар.

– Я отправлю Тушратте две статуи, но они будут из кедра, покрытого золотом, – сказал Аменхотеп, поглаживая мартышку, которая запрыгнула ему на плечо и похлопывала его по щеке, – потому что я не знаю, из цельного ли золота были обещаны статуи. Но мне не хочется думать, что он лжец.

– Он оскорбится.

– Нет. Он поймет, что я послал их, не желая его обмануть, а если я ошибаюсь, он напишет снова.

– Тут письмо из Алашии с извещением об отправке партии меди в Египет и с просьбой в обмен прислать серебро и папирус. Сын мой, – Тейе бросила свитки на стол, – я не могу больше думать о деловой переписке. Готов ли ты покончить с безрассудством, охватившим дворец, и официально назвать Ситамон своей императрицей? Ты осознаешь, что двор теперь разделился на два лагеря? Малкатта сделалась местом свар и брани.

Он посмотрел на нее слегка удивленно.

– Я сказал ей, что она может быть императрицей, и приказал доставить ей регалии. Этого вполне достаточно.

– Ты не хуже меня знаешь, что такие жесты ничего не значат, если они не подкреплены письменным заявлением. Если я пошлю за писцами и папирусом, ты продиктуешь свое волеизъявление, поставив под ним свою печать, и отдашь его глашатаям для обнародования. Тогда, может быть, вся суета уляжется. И раз уж мы коснулись темы указов и документов, Херуф сказал мне, что ты скрепил печатью брачный договор с Тадухеппой. Это правда?

Он улыбнулся.

– Малышка Киа. Так я зову ее. Да, это правда. Но я не вызывал ни одну из них в свою постель в последнее время.

– Почему?

Он отвел глаза и занялся мартышкой, почесывая ей уши и дергая за лапки. Тейе пришлось податься вперед, чтобы услышать его ответ.

– Не знаю, – прошептал он. – Если ты пожелаешь, матушка, я сделаю Ситамон императрицей.

Тейе позвала, и писец торопливо вошел, опустился на пол и положил на колени писчую дощечку.

– Это именно то, чего желаешь ты сам, Аменхотеп?

Снова его голова склонилась над взъерошенной шерсткой животного.

– Думаю, да.

Она быстро диктовала документ. Аменхотеп, спустив мартышку на пол, казалось, ушел в себя, тело его неподвижно застыло, руки свободно лежали на столе. Когда писец закончил, Тейе не стала ждать, пока он сделает копию иероглифами, опасаясь, что фараон забудет, о чем они говорили. Она взяла папирус и положила его перед сыном.

– Приложи свою печать, Аменхотеп.

Он снял с пальца кольцо и прижал его к теплому воску, потом поднялся и вышел, она не успела даже поклониться ему.

Отдай это глашатаям, – приказала она писцу. – Они знают, что с этим делать.

Писец поклонился и ушел, а Тейе со вздохом облегчения упала в еще теплое кресло. Может быть, теперь воцарится мир.

Официальное подтверждение решения фараона вызвало неожиданную перемену в Нефертити. Со всей любезностью, на какую она была способна при необходимости, она демонстрировала свое удовлетворение. Взяв с собой Мериатон, она почтила визитом новоявленную императрицу в ее покоях, принесла виноград, собранный на виноградниках отца в Ахмине, и сосуды с драгоценными выдержанными винами. В миг победы Ситамон была великодушна, и не успел закончиться день, как они с Нефертити уже смеялись, склонившись над доской для игры в сенет. Мериатон, лежа в траве, сучила ножками и радостно гулила.

Тейе, хотя ее и порадовало прекращение открытой вражды, все же не могла унять слабого, еле слышно пульсировавшего беспокойства.

– Это умный ход, – прямо сказал Эйе. – В конце концов, Нефертити – член нашей семьи, а мы не сдаемся так легко. Ситамон не следовало бы доверять ей.

– Нефертити трудно не поверить, когда она начинает использовать все свое очарование, – ответила Тейе, – а моя дочь – простушка во многих отношениях. Она примет мир, предложенный Нефертити.

Но если Ситамон попытается вмешиваться в управление, она будет иметь дело со мной, – подумала Тейе. – С ней будет легче справиться, чем с Нефертити, которая стремилась бы испробовать реальную власть. Но мне жаль. Готовясь к смерти, я бы предпочла оставить Египет Нефертити.

Сезон шему принес жару. Нефертити с Ситамон, взобравшись на крышу покоев императрицы, лежали в бледной тени огромного балдахина. Подставив спины под ветроловушку, через которую в опочивальню задувала струя северного ветерка, они раскинулись на льняных простынях. Вокруг валялись фишки для игры в сенет, фрукты, ленты, сандалии и накидки. Стоявшие рядом слуги махали огромными опахалами из страусовых перьев, которые едва волновали неподвижный воздух. Ситамон сунула обе руки в чашу с водой и плеснула в ненакрашенное лицо.

– Хотела бы я, чтобы фараон решил отправиться на север, – пожаловалась она, прикрывая глаза, сияющие капли стекали по ее обнаженной груди. – Половина двора уехала в Дельту, а мы сидим тут, задыхаемся. Его храм Атона все равно будет строиться, с ним или без него.

– Думаю, в конце концов, мы отправимся в Дельту, – ответила Нефертити, – но, прежде чем уехать, он хочет увидеть завершенное святилище и вымощенный внешний двор храма. Мастера должны были уже закончить его к этому времени, но я полагаю, что все продвигается медленнее из-за жары. – Она сделала знак, рабыня отжала салфетку и аккуратно промокнула ей лицо. – Если Тейе повлияет на него, он возьмет нас всех в Мемфис, но она говорит, что сейчас тоже слишком занята. Мутноджимет прислала мне письмо. Говорит, что даже когда она диктовала его, шел дождь. Дождь в Мемфисе. Какая редкость! А мы пропустили это событие.

Ситамон легла на спину.

– Осирис Аменхотеп обычно переезжал со всем двором в первый день шему и возвращался в Фивы лишь к наступлению Нового года, – сказала она. – Помню, как однажды начался ливень, когда мы были еще на ладьях, в дне пути от доков. Все толпились, чтобы поцеловать ноги фараона в благодарность, а потом мы все сняли платья и юбки и стояли голыми под дождем. Это было доброе предзнаменование. Оно предвещало счастливое лето. А в Фивах мы видим только пыльные бури да иногда налетает хамсин, помогающий развеять скуку.

Блестящие серые глаза Нефертити скользнули по роскошному телу Ситамон и устремились вдаль, к дрожащему мареву утесов.

– Сегодня ночью в садах гарема я устраиваю маленький праздник, – сказала она. – Будут только женщины. Во всяком случае, поспать никому не удастся. Мы будем купаться в озере и при свете факелов смотреть представление ходящих по огню. Ты придешь?

Ситамон обратила к ней томный взор.

– Если меня не вызовет фараон.

Нефертити промолчала, подавив готовый сорваться с губ ответ. Она была прекрасно осведомлена о том, что фараон проводит ночи при зажженных лампах в окружении дюжины изнуренных слуг, изучая чертежи архитекторов, читая молитвы или сочиняя песни. Огнедышащая жара шему, казалось, выжгла в нем все плотские желания.

– Вот и славно. Старшие дети тоже будут там. Сменхара пошел уже, ты не знала? Он топает теперь следом за нянькой Мериатон, когда та расхаживает с моей малышкой на руках. Сдается мне, в этом году не будет такой вспышки болезней у детей. Многие страдают от лихорадки, но нет никаких признаков чумы.

Ситамон отвечала ей скучным, монотонным голосом; день закончился в молчании, когда обеих женщин, наконец, сморила жара, и они уснули.

Праздник Нефертити начался в полночь, когда протрубили горны. Темнота не принесла желанной прохлады, и, пока рабы расстилали циновки у озера в угасающем оранжевом пламени огромных факелов, женщины с визгом и смехом побежали к воде. Тадухеппа, с длинными черными волосами, чинно стянутыми в узел на макушке маленькой головки, тихо стояла на мелководье, а служанки обливали ее, потому что она боялась воды. Тиа-ха сидела в воде, доходившей ей до подбородка, а рабыня мыла ей волосы и поила вином. Тейе, пришедшая позднее со своей свитой, села в кресло чуть поодаль.

Когда заиграли музыканты, женщины вышли из воды, задыхаясь и стряхивая с себя влагу, повалились на циновки, слуги подали им угощение и надели на них гирлянды из цветов и голубых бусин. Нефертити не поскупилась. Далеко на озере начало разрастаться пятно желтого света, к берегу приближался огромный плот. Когда до него уже можно было добраться вплавь, плот остановился, и молодые рабы, которые управляли им с помощью шестов, выпрямились и начали танцевать, нагие, с золотыми трещотками в руках, в венках из водяных лилий. На черной поверхности воды отражался свет факелов. Юноши закончили круг танца и нырнули в темную воду. Вдруг затрубили горны, и из воды поднялись женщины, одетые в мерцающие серебром рыболовные сети. Грациозно взобравшись на плот, они принялись бросать в воздух россыпи золотой пудры, которая повисала над водой желтым туманом. Слуги гарема обносили гостей вином. Теперь на озере появились маленькие деревянные лодочки, выкрашенные золотой краской, в которых сидели мужчины с золотистыми удочками. Приблизившись к женщинам на плоту, они начали забрасывать удочки в сторону женщин, в свете факелов тонкие нити паутиной высвечивались в темноте ночи. Гости, сидевшие на берегу, поощрительно восклицали и аплодировали. Одна за другой женщины, облаченные в серебристые сети, были пойманы на крючок, их с наигранным усилием выудили с плота и утянули под воду, а мгновением позже они уже восседали в лодках рыбаков.

– Прекрасно задумано, – сказала Ситамон Нефертити. – Ой, смотри! Мужчины укладывают камни в костер для нубийских укротителей огня.

Нефертити сделала знак рабу, и чаша Ситамон бесшумно наполнилась снова.

– Тебе понравилось вино, императрица? – негромко спросила она.

Ситамон кивнула и выпила.

– Оно великолепно. Откуда ты только берешь его?

– Это с виноградников твоего отца в Дельте. Чудесный урожай. Рамес, управляющий, прислал его мне специально для такого случая.

– Ты так много сил вложила в устройство праздника.

Нефертити слегка улыбнулась, отметив, что от выпитого вина щеки Ситамон раскраснелись, а речь сделалась немного замедленной.

– Это вовсе не обременительно – я же старалась для друзей, – сказала она. – Кроме того, нам всем нужно как-то вознаградить себя за го, что мы изнываем здесь в сезон шему. Хоть скоротаем время.

Ее главный управляющий Мерира подошел и поклонился.

– Угощение готово, царица.

– Тогда подавай. Надеюсь, ты проголодалась, императрица.

Нефертити едва прикасалась к еде на своей тарелке, а Ситамон ела с аппетитом. Рыбаки на озере теперь вытащили серебряные ножи и, изображая потрошение податливых рыб, которых они выловили, танцевали под нестройные звуки флейт и барабанов.

– Должно пройти немного времени, чтобы камни достаточно нагрелись для заклинателей, – сказала Нефертити. – Пойдем еще поплаваем.

Ситамон посмотрела в сторону озера, где женщины снова резвились, повизгивая с пьяной веселостью. Оставшиеся на берегу были заняты едой и разговорами. Поверхность темной воды внезапно покрылась рябью от набежавшего случайного ветерка. Ситамон, румяная и разгоряченная, согласилась поплавать. Они сбросили свои легкие одежды и пошли рука об руку к покрытому лилиями озеру, пробираясь между гостями, слишком пьяными, чтобы выказывать им почтение. Ситамон дважды споткнулась, но Нефертити вовремя подхватывала ее под локоть. В воде Ситамон разом пришла в себя.

– Давай доплывем до плота, – позвала Нефертити, откидывая с лица мокрые волосы. – Но остановись, когда станет слишком глубоко, Ситамон. Ты выпила слишком много вина.

Ситамон протестующе скривила свои полные губы.

– Ты предупреждаешь меня только потому, что я лучше тебя плаваю, и я докажу тебе это! – дерзко сказала она. – Ой, как холодно. Поплыли!

Она бросилась в воду и поплыла наперерез отражениям факелов. Нефертити следовала за ней, все более отставая. Когда они отплыли достаточно далеко, тьма начал сгущаться, и, наконец, они доплыли до темной воды, куда не достигал свет факелов ни с берега, ни с плота, на котором проходило водное представление. Взмахи рук Нефертити стали реже, потом она остановилась и только шевелила руками, чтобы не утонуть. Ситамон же все продолжала плыть, но взмахи ее рук к этому времени сделались слабее, а движения – более хаотичными. Нефертити посмотрела, как она исчезает в полосе темноты, спокойно повернула назад и неспешно поплыла обратно к берегу.

Я не сдамся первой и не попрошу остановиться, – думала Ситамон, молотя руками по воде, ноги у нее уже устали. – Я уже одержала верх над Нефертити во всех других отношениях, и если она думает доказать свое превосходство на воде, она снова проиграет. Как тяжело бьется сердце. Наверное, слишком много вина. Набрав побольше воздуха в легкие, она оглянулась назад, но не увидела силуэта Нефертити на фоне ярко горящих факелов. Судорожно дыша, Ситамон посмотрела вперед. Там Нефертити тоже не было. Плот опустел, факелы на нем горели слабо и уже начинали угасать. На маленьких лодочках, окружавших плот, грациозно умирали женщины в ловко разрезанных ножами рыболовных сетях. Сами мужчины один за другим ныряли в воду; сквозь звон в ушах Ситамон слышала энергичные аплодисменты зрителей на берегу. Она позволила ногам свободно повиснуть в воде и попыталась нащупать дно, но не смогла. Ее охватила паника, но она быстро справилась с ней. Очень хорошо, – думала она. – Я полежу здесь, на поверхности, и восстановлю дыхание, а потом потихоньку поплыву обратно. Что за игру затеяла Нефертити? Должно быть, она поняла, что проигрывает, или просто выбилась из сил и повернула назад. Задыхаясь, одной рукой держась за выпрыгивающее из груди сердце, она начала двигаться на месте, оглядываясь вокруг.

Она очутилась в круге темноты, ограниченном факелами, которые выглядели бесконечно далекими. Черная вода, окружавшая ее со всех сторон, на глубине оказалась намного более холодной, чем прогретые солнцем отмели. В вышине над головой плыла луна, она покачивалась, когда Ситамон пыталась сфокусировать на ней взгляд. Едва она закрыла глаза, к желудку подкатила тошнота. Слишком много вина, – снова подумала она. – Интересно, что там внизу, скрытое в холодном иле, в темноте. Судорога пронзила икру, и она подогнула колени, чтобы растереть ногу. Она вновь осознала, какое огромное пространство волнующейся черной воды отделяет ее от пьяного веселья на берегу, и холод пополз по ее жилам. Вдруг ее вырвало фонтаном кислого вина и непереваренной пищи, она сразу почувствовала облегчение, но теперь ее зазнобило. Я должна вернуться, – смутно думала она, вонзая в затвердевшую мышцу непослушные пальцы. – Надо будет принять горячую ванну и сделать массаж, иначе заболею.

Она уже повернула к огням на берегу, собираясь с силами, когда ее насторожил тихий всплеск справа. На поверхности озера она увидела что-то белое, волны, расходящиеся от него, громко заплескались рядом с ней. Вновь нахлынула паника, она изогнулась дугой, но внезапно ушла с головой под воду, почувствовав, как кто-то схватил ее за ноги. Она вскрикнула, неистово лягаясь, и пальцы разжались. Но тут что-то прижалось к ее пояснице, и она поняла, что это голова человека.

Испуганная и вмиг отрезвевшая, Ситамон попыталась сопротивляться, но ее крики тонули в громких возгласах, раздававшихся на берегу, где ходящие по огню уже начали свое представление. В отчаянии она нащупала волосы и изо всех сил рванула. Захват рук ослабел, и она быстро ударила коленом, стараясь, чтобы удар пришелся в подбородок нападавшего. Но она была обессилена еще до того, как они с Нефертити вошли в воду, и ее удар только слегка задел холодную щеку. Ситамон почувствовала, как ее схватили за руки. Она мельком увидела открытый, хватающий воздух рот, ввалившиеся глаза, измятые водяные лилии, вплетенные в мокрые, спутанные волосы. Она изо всех сил ударила человека ногами в живот. Руки на ее запястьях разжались, и на мгновение она освободилась, но, прежде чем она успела собраться с силами, чтобы плыть дальше, пальцы с уверенной силой сомкнулись на ее шее. Ситамон почувствовала, что ее тянут под воду. Теперь она боролась как безумная, ногтями царапая гладкую кожу, отбиваясь ногами, ее легкие раздувались, как мехи кузнеца, сердце неровно колотилось. Один раз ей удалось вырваться и глотнуть воздуха, который, как шелк, шелестел на губах, но неистовый порыв быстро иссяк. Человек надавил коленями ей на плечи, руками – на голову и посмотрел на огни, растянувшиеся по берегу; дышал он часто, но ровно. Последний удар Ситамон был таким нежным и легким, как прикосновение возлюбленной. Ее пальцы недолго блуждали по его бедрам, потом доверчиво замерли у коленей. Он обеими ногами толкнул тело на глубину и быстро поплыл прочь.

Тиа-ха подавила зевоту.

– Чудесный способ провести жаркую летнюю ночь, – сказала она, – но если госпожа изволит отпустить меня, то, кажется, мне пора на ложе.

Тейе с улыбкой кивнула, и царевна поднялась, с наслаждением потягиваясь. Ее слуги принялись скатывать циновку и собирать вещи. Луна уже превратилась в маленькое блестящее пятнышко на чистом небе. Догорая, дымились факелы. Женщины постепенно перемещались к своим покоям; одни шли, обнявшись, других поддерживали слуги, третьи передвигались самостоятельно, нетвердо, но довольно бодро. Тейе оглядела озеро. У самой воды сидела Нефертити, все еще увлеченно беседовавшая с Тадухеппой. Все факелы на плоту погасли, кроме одного. Лодочки уплыли гораздо раньше. Потом Тейе заметила, как что-то покачивается на легких волнах в слабом и неровном свете с берега. Тиа-ха тоже заметила это. Она повернулась к Тейе. Та поднялась.

– Не могу разглядеть, что это, – сказала она. – Наверно, один из участников представления что-то уронил в воду.

– Херуф, – позвала Тейе, обернувшись, – пошли лодку и подбери это, что бы там ни оказалось.

Херуф поспешил выполнить приказание, и обе женщины пошли к месту, где Нефертити и Тадухеппа вылавливали водяные лилии, вытряхивая из них лягушек. Когда Тейе подошла, они встали и поклонились ей.

– Тетушка, куда направляется эта лодка? – нахмурилась Нефертити. – Я отпустила танцоров, а плот можно забрать и утром.

Неизвестно почему, Тейе охватило странное предчувствие; она следила взглядом, как лодка пересекает озеро, как поднимается и опускается шест в умелых руках раба, подгоняя лодку все ближе к мягко покачивавшемуся предмету. Раздался крик, один из рабов перегнулся за борт, отпрянул, потом потянул к борту своего товарища. Они подняли в лодку что-то бесформенное и, очевидно, тяжелое и начали возвращаться к берегу; в их движениях уже не было прежней слаженности.

– Это утопленник! – прошептала Тадухеппа, расширив глаза. – Наверное, утонул один из танцоров!

Нефертити, пожав плечами, отвернулась, но Тейе, вдруг почувствовавшая слабость в коленях, схватила племянницу за руку. Херуф и двое его помощников вошли в воду и помогли вытащить лодку на траву. Однако Тейе не могла пошевелиться. Только когда мужчины положили тело вниз лицом и Херуф побежал к ней, ноги начали слушаться ее.

– Останься со мной, – быстро сказала Тиа-ха Тадухеппе, глядя в побелевшее лицо Тейе. Она опустилась на циновку, потянув за собой маленькую царевну. Рука Тадухеппы скользнула в ее руку.

Херуф подошел к Тейе и упал ей в ноги, лицо его посерело, он в ужасе закрыл голову руками. Тейе прошла мимо него, все еще держа Нефертити за руку.

Обнаженная женщина неловко распласталась на траве, согнув колено, одной рукой охватив голову с космами темных, мокрых волос.

– Принесите факел, – приказала Тейе упавшим голосом.

Один из рабов бросился прочь и вновь появился с факелами.

– Херуф, Херуф! Встань, старый болван. Переверни ее.

Он, рыдая, поднялся с земли и неловко, дрожащими руками взял женщину за плечо и за мягкий холм бедра. Тейе отпустила Нефертити. Глаза девушки были широко открыты, она закусила нижнюю губу, все ее мышцы были напряжены. Тело медленно перекатилось, и в небо уставились глаза Ситамон. Из уголка ее открытого рта вытекала вода, волосы лежали на шее, как рваный шарф. Тейе упала на траву и принялась безумными, неверящими руками гладить холодные щеки. Испуганные, возбужденные голоса собравшихся вокруг людей сливались в неясный гомон.

– Вызовите военачальника Эйе, – коротко скомандовал Херуф, – а потом врачевателя. Уведомите фараона, но сначала Эйе.

Тейе, приподняв безвольно податливую голову утопленницы, стала баюкать ее. Нефертити запричитала, простирая руки. Зачем она издает эти дурацкие звуки? – раздраженно думала Тейе. – Ситамон спит. Она лежала на воде и уснула.

– Ситамон, – сдавленно позвала она, приблизив губы к белому лбу.

Чьи-то теплые руки подняли ее, и она оказалась в объятиях Эйе. Факелы в руках приведенных им солдат пылали неровным пламенем. Она почувствовала, как ей на плечи накинули плащ, и внезапно пришла в себя. Эйе сидел на корточках перед Ситамон, приподнимая, ощупывая, внимательно осматривая тело. Рядом с ним присел врачеватель, они тихо переговаривались, но слов Тейе не слышала. Перед ней появилась Тиа-ха, и глоток вина проскользнул в горло. Нефертити внезапно замолчала, но Тейе видела, как она судорожно пытается подавить рыдания. Эйе поднялся.

– Слишком поздно, ничего не поделаешь, – сказал он, и что-то в его голосе заставило Тейе насторожиться, в ее притуплённое сознание медленно вползала тревога. – Она мертва.

Краем глаза Тейе видела, как переглянулись Нефертити и ее управляющий Мерира, бесстрастно вытянувшийся рядом с ней. Это произошло так быстро, что она подумала, будто ей почудилось, но потом заметила, что Эйе тоже это видел, и поняла, что он в одну секунду все оценил. Он тотчас повернулся и отрывисто скомандовал своим людям:

– Соберите всех слуг, рабов и танцовщиков, которые были здесь сегодня ночью. Царица, могу ли я опросить женщин?

Тейе слабо кивнула.

– Было бы лучше подождать до утра, – возразила она, с удивлением слыша свой спокойный голос. – Большинство из них не в состоянии связно говорить. Херуф поможет тебе.

Во тьме, недосягаемой для яркого света неровно горящих факелов, послышался шум, и кто-то прошептал:

– Гор идет!

Толпа тут же упала на траву, прижавшись лбами к земле, и Тейе вдруг поняла, что не сможет вынести зрелище горя сына. Она бросила последний взгляд на восковое лицо, остекленевшие глаза, в которых плясали отсветы факелов, создавая иллюзию жизни, потом повернулась и пошла прочь.

Обезумев от горя, Тейе всю ночь мерила шагами комнату. Она ждала, что Эйе вот-вот попросит принять его. День клонился к вечеру, а вечер перешел в душную неподвижность летней ночи, но он не пришел. Она не пыталась вызывать его, зная, что он явится, как только ему будет что сказать. Она с трудом проглотила какую-то еду и позволила Пихе омыть ее, одеть и накрасить, но отказалась принять и Тиа-ха, приходившую среди дня, и Нефертити, которая просила принять ее вечером. Она беспрестанно расхаживала из приемной в опочивальню и обратно, находя успокоение в разгадывании загадки. Ситамон превосходно плавала. Озеро не представляло угрозы для женщины – пьяной ли, трезвой, – которая была бесстрашной почитательницей водных глубин с тех пор, как научилась ходить. Ситамон сделалась императрицей, а Нефертити слишком поспешно и слишком охотно примирилась со своим поражением. А примирилась ли? Может быть, я неверно истолковываю характер племянницы, когда мои глаза застит зыбкое марево собственного горя? Ситамон сильно напилась, как и большинство женщин. Была ли Нефертити трезва? Это она устроила вечеринку. – Тейе прижала руки к воспаленным глазам и громко застонала. – Хочу, чтобы ты пришел, Эйе, – мысленно твердила она, останавливаясь у ложа и слыша, как Пиха тихо скользит сзади, зажигая лампы. – Моя дочь лежит под ножами жрецов-сем. Мой сын закрылся в своих покоях, и его рыдания слышны даже за тяжелыми дверями.

Через час Эйе, наконец, пришел и, велев слугам удалиться, сам закрыл за ними двери. Взгляд у него был замутненный, глаза под слоем краски ввалились. Тейе первый раз в жизни видела его потерявшим военную выправку, согнувшимся от горя. Некоторое время они смотрели друг на друга поверх мягкого света ламп, потом Тейе жестом предложила ему сесть и сама нервно опустилась на край ложа. Хотя он редко обращал внимание на строгие правила приличий, предписанные для приемов у царственных особ, сейчас он ждал, чтобы она заговорила первой, и ей пришлось начать.

– Не думаю, что хочу это знать, – хрипло сказала она.

– Ты уже знаешь. Как знаю и я. Мы допросили всех слуг и рабов во дворце, мы подступались к ним с лестью, угрозами, некоторых даже били. Мы опросили всех жен Осириса Аменхотепа и всех обитательниц Техен-Атона. Но одна лишь царевна Тадухеппа смогла немного помочь нам.

– И что же она сказала?

– Она видела, как незадолго до того, как началось представление ходящих по огню, Нефертити и Ситамон вместе отправились в озеро. – Он упреждающе выбросил вперед руку, предвосхищая возмущенное восклицание Тейе. – Нет, – угрюмо продолжал он. – Моя дочь сама не стала марать свои нежные ручки. Вскоре после этого царевна видела, как ее вытирала личная служанка.

– Ты предостерег Тадухеппу?

– Я велел ей молчать о том, что она видела, потому что это может доставить неудобства царице Нефертити. Малышка не сразу поняла, чего от нее хотят.

Тейе опустила взгляд на свои нервно переплетенные пальцы. Потом медленно расслабила руки.

– Всегда остается крупица сомнения.

– Конечно. Но самая ничтожная. Этим утром стражники пустыни нашли человека за дюнами. У него отрезан язык. Удивительно, как он не захлебнулся собственной кровью. Не стоит упоминать, что он не умеет ни читать, ни писать. Он, вероятно, был рабом во дворце, потому что кожа его ладоней совсем не загрубелая. У него исцарапаны руки и живот. Я сам видел его.

Их глаза встретились.

– Ее нельзя наказать, – прошептала Тейе.

– Конечно нельзя. Даже если бы ее вину можно было доказать, – а это невозможно, – она царица, и это ставит ее выше обычных законов. Мы не можем даже арестовать управляющего Мериру. Это было бы равносильно признанию того факта, что она, по меньшей мере, причастна к преступлению.

– Я хотела бы видеть, как с них обоих будут сдирать кожу до самых костей! – с горечью воскликнула она. – Что я скажу Аменхотепу?

– Нет смысла вообще ему что-либо говорить. Только он может вершить суд и наказание в этом деле, а я не думаю, что он станет что-нибудь делать, это доставит ему лишь страдания. Кроме того…

– Кроме того, мы все виновны в таких же преступлениях, совершенных из ревности или страха, – резко закончила она его мысль. – Нефертити научится быть осторожной, как научились и мы. Обними меня, Эйе. У меня болит сердце, я так устала, что не могу больше думать. Мне нужно избыть материнское горе, лишь рядом с тобой я могу позволить себе быть не божеством, а земной женщиной.

Он подошел и сел рядом. Она положила голову ему на грудь, и он обнял ее за шею, как делал много раз в детстве. Мерный стук его сердца успокаивал ее, и впервые с тех пор, как она взглянула на озеро накануне вечером, она ощутила, что тело ее расслабляется и веки тяжелеют. Эйе поцеловал ее и, осторожно опустив на ложе, укрыл покрывалом.

– Поспи, – сказал он. – Я пришлю Пиху и твоих носителей опахал. Не кори себя, Тейе, за то, что ты не смогла предотвратить несчастье, потому что вовремя не вмешалась и не сохранила равновесие между нашими дочерьми. Если бы Ситамон была более хитра и менее самоуверенна, то, возможно, бальзамирования в Обители мертвых сейчас ждала бы Нефертити.

Она что-то пробормотала в ответ, с закрытыми глазами она услышала, как он вышел и позвал ее слуг. Из всех детей, родившихся у нас с Аменхотепом, только Ситамон и мой сын достигли зрелости, – думала она, уже засыпая. – Теперь Ситамон ушла. О, муж мой, возможно ли, что все плоды нашей любви засохнут и погибнут? Так много любви за все эти годы без единого живого следа? Как бы я хотела, чтобы ты был сейчас в моих объятиях.

9

Фараон не появлялся на людях все семьдесят дней траура по Ситамон, и придворным стало казаться, будто он снова находится в заточении, хотя на сей раз по своему собственному выбору. Запретные двери, ведущие в его приемную, оставались закрытыми. Его не было видно ни в саду, ни на строительстве, хотя Тейе донесли, что он повелел начать работы на новых карьерах в Гебел-Силсилехе, чтобы обеспечить каменщиков песчаником. Его дворецкий Пареннефер и главный управляющий Панхеси скромно ходили по коридорам дворца с поручениями своего господина. Иногда Тейе справлялась у них о сыне, и они заверяли ее, что фараон чувствует себя хорошо, что его печаль почти прошла, и он прошел обряд очищения, стоя в грубом платье перед жертвенником Атона и воскуряя фимиам.

– Зачем ему понадобилось проходить обряд очищения? – озадаченно спросила Тейе у Панхеси. – И если он желает этого, то по-настоящему только Птахотеп имеет полномочия совершать такие обряды.

Потупив серьезный взгляд, юноша низко поклонился ей, опустив лицо и воздев раскрытые ладони, отягощенные серебром.

– Фараон очищает себя как человек, а не как бог Египта, а такой обряд может совершить только он сам, – ответил он робко, и Тейе пришлось довольствоваться таким объяснением.

Как и ее супруг, Нефертити держалась в стороне от оживленной жизни двора. Иногда ее видели чинно идущей по своим садам, одетой в белое льняное платье, черные волосы были гладко причесаны, никаких украшений. Взглянув на стройную, прямую фигурку, Тейе мрачно заметила, что красота Нефертити только выигрывает от такой естественности. Сама Тейе не таила зла на девушку. Она воспринимала ее ужасное деяние с мудростью правителя, для которого не существовало четкой грани между добродетелью и вынужденным пороком.

Смерть царственной особы всегда возбуждает множество слухов и домыслов, особенно среди женщин гарема. Тиа-ха рассказала Тейе, что женщины быстро обо всем догадались, но отнеслись к этому терпимо. Они верили, что обе – и царица, и императрица – любили фараона и погубить соперницу Нефертити заставили ревность и страсть. В гареме подобные вещи были обычным явлением. Его обитательницам были близки такие переживания, поэтому они отнеслись с пониманием к содеянному царицей. Единственное, что встревожило их, это обнаружение изуродованного слуги. Они всегда плели свои интриги при помощи слуг, но вместо награды учинить физическую расправу над тем, кто послужил орудием избавления, было попранием одного из неписаных законов гарема. Они одобряли решение Тейе вылечить человека и взять его себе в услужение и расценивали ее поступок как единственное реальное доказательство виновности царицы.

Тейе внимательно слушала подругу. Она знала, что, когда Ситамон похоронят, молва утихнет. Это всего лишь вопрос времени, а оно в дни траура тянется слишком медленно.

Погребение императрицы стало воздаянием последних почестей женщине, которая почти в любом состязании всегда оказывалась второй. Хотя она умерла молодой, однако принадлежала еще старому правлению. Несколько лет она пробыла женой своего знаменитого брата Тутмоса, а после его неожиданной смерти ей пришлось научиться ублажать стареющего, непредсказуемого мужчину. С тех пор она так и жила в тени своей матери – менее сообразительная, менее деятельная, менее властная, чем Тейе. Даже победа в борьбе за корону императрицы – ее единственное достижение – сулила, как оказалось, лишь кратковременный успех.

Погребальную процессию составляли только те управители и придворные, которым по рангу полагалось участвовать в царских погребениях вместе с официальными плакальщицами. Фараон, вышедший из своего добровольного заточения, выглядел отрешенным и тревожно-рассеянным. Он молча занял свое место рядом с Эйе, Тейе и Нефертити. Не проронив ни слова, они расселись в свои носилки, и процессия вереницей потянулась за ними по знакомому пути, который они преодолели не так давно, к гробнице Аменхотепа Третьего.

Ритуалы отправлялись с той же благородной простотой. Тейе страшилась момента, когда процессия направится в погребальную залу, где должна была лежать Ситамон, и ей придется проходить мимо чертогов супруга. Но когда пришло время идти через гробницу Аменхотепа, она обнаружила, что ее переживания притупились, как будто их оттеснили события, произошедшие в Малкатте после его смерти. Время брало свое. Троны, на которых он царственно восседал при жизни, сверкающие сундуки с его многочисленными одеждами, шкатулки с его драгоценными украшениями вполне могли принадлежать любому из предков. Интересно, всколыхнется ли темнота, когда я покину это место, – думала она, выступая вперед, чтобы положить цветы на гроб Ситамон, – польются ли потоки, соединяющие отца и дочь, сквозь магические глаза на их саркофагах? Одна из твоих цариц пришла к тебе, муж мой. Как скоро придет тот день, когда и я разделю с тобой это сырое пристанище?

Погребальная трапеза, завершающая церемонию, длившуюся несколько дней, была обставлена со скромной благопристойностью, и придворные разбредались по своим носилкам и исчезали в направлении Малкатты так скоро, как только позволяли приличия.

Во дворец Тейе возвращалась рядом с фараоном. Он оплакивал Ситамон тихо и с достоинством, поразившим всех. По дороге он ни разу не заговорил с Тейе, когда их носилки покачивались рядом под слепящими лучами свирепого Ра. Они миновали город мертвых, величественный бежевый погребальный храм Тутмоса Третьего, очертания которого дрожали и менялись, как чудесный мираж, справа от них; впереди уже показался дворец, когда Аменхотеп отдал короткий приказ, и оба их паланкина повернули налево. Над ними нависла громада храма его отца, полосы тени теперь перемежались полосами белого песка, но носилки не свернули в аллею сфинксов с головами баранов, ведущую к украшенной колоннами площади перед храмом. Впереди, отбрасывая короткие полуденные тени, маячили оба огромных стража. Аменхотеп снова отдал приказ, и носилки остановились. Он сошел на землю, приглашая Тейе сделать то же самое, и направился к ближайшей статуе. На секунду он запрокинул голову, оглядывая ее устрашающую высоту, потом учтиво взял Тейе за руку и повел ее в негустую тень.

– Матушка, – сказал он все еще сиплым от пролитых слез голосом, взгляд из-под опухших век, в котором читалось раскаяние, задержался на ее лице. – Семьдесят дней я молился и рыдал в своих покоях, колотя себя в грудь и натирая лоб пеплом из жертвенника, потому что я мог сохранить жизнь своей сестре, но не сумел.

– Аменхотеп, – запротестовала она, ласково его коснувшись, – ее смерть – не вина фараона. Зачем ты коришь себя?

Его искренность, такая безыскусная, обезоружила ее. Она приложила палец к уголку его рта в знак нежного возражения, как часто делала, когда он был ребенком. Он поцеловал его и отстранился.

– Говорили, что Ситамон сделалась жертвой собственного честолюбия, но это не так. Она умерла из-за моего малодушия. В глазах бога я поступил неправильно.

– Как такое возможно? Ты сам – воплощение Амона-Ра.

– Я знал, что должен был сделать, но струсил. Глаза Египта слепы, уши его забиты ложью. Он бы восстал против меня. Но я теперь буду храбрее. Я готов.

Тейе подавила вздох, готовый сорваться с губ.

– Ты пугаешь людей, когда начинаешь говорить загадками, – мягко пожурила она его. – Царь должен говорить ясно, чтобы подданные могли повиноваться ему, все как один.

– Осталось еще два месяца до конца шему и до празднования Нового года, – сказал он. – Я хочу, чтобы мы отправились в Мемфис – только ты, я и наши слуги. Ты сможешь оставить двор так надолго?

От его просьбы тревожное чувство всколыхнулось в ней. Отвернувшись, она устремила взгляд на потрескавшиеся бурые поля, которые простирались до линии запыленных пальм, окаймлявших берега Нила. Почему я вдруг сжалась от страха? – подумала она – Это естественно, что он хочет на время удалиться от всех, чтобы пережить боль утраты. Но почему только мы вдвоем? Может быть, он хочет обсудить со мной что-то серьезное? Перспектива остаться с ним наедине, вот что пугает меня. Она почувствовала на шее теплое дыхание Аменхотепа, и его рука умоляюще легла на ее плечо.

– Полагаю, Нефертити сможет пока заменить меня, – не оборачиваясь, сказала Тейе. – В это время года всегда затишье, и мне действительно хотелось бы снова увидеть Мемфис. Давно я там не была. Не потому, что мы с твоим отцом… – Она говорила все тише, потом умолкла, но через некоторое время продолжила: – Хорошо, сын мой. Я бы очень хотела поехать.

Это было правдой. Больше всего она хотела убежать от ядовитого дыхания смерти, которое так долго наполняло дворец, от нашептываний и намеков, от бесконечных усилий прочесть в глазах людей их тайные помыслы.

– Хорошо. Тогда через три дня отправляемся.

Она обернулась, чтобы поклониться ему, но увидела только его сутулую спину. Когда его носилки исчезли из виду, она прислонилась щекой к пьедесталу изваяния своего супруга и закрыла глаза.

Наутро третьего дня они отчалили из Малкатты на ладье, подаренной Аменхотепу Ситамон. Он назвал ее «Хаэм-Маат», это был один из его титулов – «Живущий в Истине», и приказал своим мастерам выгравировать это имя на изящном борту ладьи. Толпа недовольных придворных собралась у причала, чтобы проводить их. Нефертити сидела под своим алым опахалом. Теперь, когда Ситамон была похоронена, она стала намекать Аменхотепу, что корона императрицы должна принадлежать ей, но супруг оставался глух к ее намекам. Сменхара и Мериатон плескались в воде, волнами набегавшей на ступени причала. Сменхара барахтался очаровательно-робко, зато девочка вскрикивала и хохотала, когда нянька окунала ее в прохладную воду. Заклинания в защиту фараона были пропеты, придворные угрюмо совершили обряд почитания, и флотилия судов, заполненных царственными особами, их слугами, жрецами и солдатами, заскользила по каналу к реке.

Превозмогая густой знойный воздух, летний ветер, как всегда в это время года, дул с севера, поэтому ладьи шли на веслах. Тейе облокотилась на перила на палубе «Хаэм-Маат», прислушиваясь к командам Паси, торопливому шлепанью босых ног слуг, послушных приказам, плеску весел, погружающихся в мутную воду. Позади нее, под открытым балдахином, манили к себе фрукты, ароматная вода и вино. Сын сонно вертел в руках метелку, сидя на подушках у низкого столика, и тихо мурлыкал что-то себе под нос. За бортом тянулись пустынные берега, будто вынырнувшие из страшного сна, когда горло пересыхает от ужаса, мимо проплывали вымершие от жары селения с их глинобитными хижинами. Бурые поля, засохшие листья на пальмах. Даже небо казалось безжизненным, мелкие птицы искали тени в зарослях прибрежной растительности. Только ястребы, казалось, не замечали жары. Они парили, распластав крылья, стараясь уловить легчайшее дуновение, вскрикивая временами, а их острые глаза шарили по бесплодной земле в поисках добычи. Очарованная бурой водой, плавно ускользающей от взгляда, Тейе подалась вперед, и слуги тут же заботливо прикрыли ее опахалами. Через день или два вода станет синей, – думала Тейе. – Это первый признак того, что бесплодие Верхнего Египта осталось позади. О благословенный Мемфис! Величайший из городов!

К вечеру четвертого дня пути из Фив, когда царская ладья подходила к берегу, Паси подошел к балдахину и распростерся ниц перед Аменхотепом.

– Я надеялся, что мы сможем причалить немного дальше вниз по реке, там, где стоит селение и есть немного растительности, Могучий Гор, – сказал он извиняющимся тоном, – но я недооценил медленное течение и силу ветра. Прости меня за то, что я обращаюсь к тебе с просьбой провести ночь в этом месте.

Аменхотеп улыбнулся и отпустил его. Они вместе с Тейе направились посмотреть, как причаливают другие ладьи и слуги собираются группами на берегу, чтобы натянуть навесы, застелить коврами песок, зажечь факелы и приготовить вечернюю трапезу.

– Это пустынное место, но по-своему прекрасное, – обратился он к ней, оглядывая окрестный пейзаж. – Не помню, чтобы я когда-либо проплывал здесь по дороге в Мемфис или обратно.

– Возможно, это потому, что кормчий ладьи, на которой ты путешествовал, очень старался не останавливаться здесь, чтобы не прогневать тебя, – усмехнулась Тейе. – О боги! Я почти слышу эхо своих мыслей, отдающееся от тех суровых скал. Похоже, даже крестьяне были не настолько глупы, чтобы селиться здесь.

– Здесь веет покоем, – тихо проговорил сын.

Они поднялись к краю огромной долины, покрытой нетронутым песком, по которой, медленно извиваясь, струилась река. В каждой излучине к самой воде выходили скалы, но здесь они отступали, на западе снова взмывая вверх иззубренной грядой, а на востоке их отроги рассекали длинные таинственные овраги, в тенях которых уже кралась ночь. Солнце почти село, его красный край повис над вершиной черной скалы, проливая последние лучи на нетронутый песок. Здесь, в стороне от оживленной суеты берега, мертвая тишина была осязаемой, она давила на непрошеных гостей всей своей неприветливой тяжестью.

– Должно быть, здесь днем ужасно жарко, – сказала Тейе. – Как ты думаешь, далеко ли от одного края долины до другого?

– Какая чистота, – вздохнул он, отвлекаясь от своих раздумий. – Только острые скалы и слепящий песок, огромная чаша, наполненная золотым сиянием Ра.

С берега, где суетились слуги, неожиданно донесся смех. Звук прокатился по долине, отзываясь стократным эхом, и возвратился на берег, сделавшись намного громче и сильнее, будто невидимая армия, скрытая в скалах, передразнивала незваных гостей. У Тейе по телу побежали мурашки. Посмотрев вниз, в долину, она увидела своего увечного безъязыкого слугу, держащего в руках огромный горшок с маслом для ламп, и младшего управляющего, который что-то кричал ему. Тейе вернулась в кабину и опустила занавеси.

На следующий день населенная призраками тишина долины сделалась всего лишь воспоминанием, а еще через три дня они прибыли в Мемфис под приветственные крики толпы. Тысячи людей растянулись вдоль берега, некоторые взбирались на крыши складов или бросались в воду, чтобы хоть мельком взглянуть на царственных гостей. Спускаясь по сходням и усаживаясь в носилки, Аменхотеп благосклонно улыбался, высоко поднимая крюк и цеп. Тейе приказала, чтобы ее носилки доставили на борт, и плотно задернула занавеси, прежде чем позволила снести себя на берег: она считала недопустимым, чтобы лица живых богов видели невежественные крестьяне. Она пребывала в уединении до той поры, пока ее носилки не опустили на землю за надежными стенами дворца. Она тут же вышла на крышу. Аменхотеп последовал за ней.

– Я забыла, как он прекрасен! – выдохнула она. – Какой потрясающий вид открывается отсюда! Сколько деревьев, Аменхотеп, и какое изобилие диких цветов! Взгляни на солнце над этим старинным озером. Я вижу, на сирийском храме Решепа[38] обновили крышу – она проглядывает сквозь листву. Сирии, должно быть, выгодна торговля с нами. Думаю, здесь в гареме еще остались женщины. Не хочешь навестить их?

Он уклончиво улыбнулся.

– Вряд ли. Но я обойду храмы, как прежде, когда я был верховным жрецом Птаха. Не хочешь завтра покататься на ладье по поросшим папирусом болотам Дельты? Дорога туда займет всего полдня.

– Много лет назад мы с твоим отцом охотились на этих болотах, – мечтательно отозвалась она. – Очень хочу. Ты заметил, как отличаются звуки в Мемфисе от раздражающего грохота Фив? Я…

Он отвернулся и искоса щурился на солнце, больше не слушая. Наверное, не стоило напоминать ему об отце, – сердито подумала Тейе. – Хорошо, постараюсь не делать этого больше, поскольку он пригласил меня сюда, но он должен преодолеть свою ненависть, потому, что она больше не имеет смысла.

Весь месяц они с сыном занимались каждый своими делами. Фараон проводил большую часть времени, посещая бесчисленные храмы иноземцев, которые теперь называли Мемфис своим домом. Он принял миссию из храма Птаха, однако не нанес им официального визита. Тейе встречалась с управителем Мемфиса и военачальниками пограничных дозоров, чьи солдаты, сменяясь со службы, размещались в городе. Она принимала состоятельных торговцев и иноземных посланников, которым по роду деятельности приходилось жить в Мемфисе, устраивала праздники в гостеприимной зале, которую ее муж так любил украшать. Она посетила гарем, найдя его хорошо обустроенным, но мрачноватым местом, полупустым и безмолвным.

Когда все их дела были закончены, Тейе с Аменхотепом стали просто наслаждаться жизнью, бродя по прохладным комнатам пустого дворца или бесцельно прогуливаясь по продуваемым ветрами дорожкам сада. В жаркие полуденные часы они расходились по своим покоям, убаюканные шуршанием опахал и тихим звоном струн арфы. Они провели день на болотах, пробираясь в лодке сквозь высокие, почти в человеческий рост, шелестящие заросли папируса. Аменхотеп хорошо управлял колесницей и немного умел стрелять из лука, но решительно отказался охотиться. У Тейе же чесались руки метнуть палицу, когда вокруг них поднимались тучи непуганых гусей, уток и других водоплавающих птиц, но тем не менее, было приятно просто лежать в маленькой плоскодонной лодочке, глядя, как перистые листья папируса смыкаются над головой на фоне глубокой небесной синевы, в которой не было и намека на яростный бронзовый оттенок летнего неба юга.

Время текло так же восхитительно, как вино в их чаши. Тейе не знала, были тому виной ее сладостно-горькие воспоминания, украдкой выскальзывавшие из каждого уголка дворца, или беззаботное течение дней, стиравших с ее лица следы напряжения.

Однажды в сумерках, когда они сидели на террасе, глядя на раскинувшиеся внизу благоухающие сады, Аменхотеп повернулся в кресле и тихо отдал приказание слуге, стоявшему у него за спиной. Слуга удалился и вернулся вместе с хранителем царских регалий. В руках у хранителя был тяжелый сундучок, слишком хорошо знакомый Тейе.

– Приветствую тебя, Хана! – поздоровалась она удивленно. – Не знала, что ты путешествовал вместе с нами.

Он поклонился, смущенно ответив на ее приветствие. Аменхотеп приказал ему поставить сундучок на стол и удалиться. Дворецкого, который тоже был на террасе, он также отослал. Они остались вдвоем.

Аменхотеп наклонился и сам налил Тейе вина. Она не сводила глаз с сундучка, сердце ее вдруг заколотилось, во рту пересохло. Она взяла чашу и быстро выпила, чтобы скрыть свое волнение. Фараон заговорил, сначала сбивчиво, потом, когда ночная тьма стала сгущаться и скрыла его лицо, он все больше распалялся.

– У подножия храма Осириса Аменхотепа я сказал тебе, что смерть Ситамон – моя вина, – начал он, и Тейе, не веря своим ушам, осознала, что впервые слышит, как он произносит имя отца. – Теперь я скажу тебе, почему я так считаю. В глубине души я знал, что бог не хочет, чтобы я сделал ее императрицей. Мне следовало жениться на ней и позволить ей остаться только царицей. Она была моей сестрой, и я имел право и должен был жениться на ней, но зов другой крови оказался сильнее. Бог наказал меня за мою трусость тем, что лишил ее жизни. Если бы я поступил в соответствии с тем, что, знаю, было правильно, она была бы жива. Нет, – мягко сказал он, когда она попыталась заговорить, – я говорю сейчас не о моей дорогой Нефертити.

Он потянулся к сундучку и, откинув крышку, вынул оттуда корону императрицы. Большой полированный диск тускло блестел, и серебряные рога Хатхор, изогнутые вокруг него, сверкали в свете звезд. Двойное перо подрагивало в его нервных руках, когда он положил корону на свои голые колени.

– Я знал, что должен был предложить корону тебе, а не Ситамон, – продолжал он, – но я подверг сомнению волю богов. Больше я не сделаю этого. Корона твоя.

Тейе оцепенела в кресле, впившись руками в подлокотники.

– Сын мой, – с трудом произнесла она, вновь обретая способность говорить, – Ситамон умерла, соперничая за корону с Нефертити. В этом нет твоей вины. Ты предпочел одну женщину другой по праву фараона.

– Я слышал, что говорили об этом, – перебил он. – Ситамон лишили жизни человеческие руки, но приговор ей вынес бог. Ты должна быть моей, Тейе.

Тейе задрожала и еще сильнее вжалась в кресло.

– Правильно ли я понимаю тебя, – сказала она. – Ты хочешь, чтобы мы с тобой заключили брачный договор? Ты хочешь, чтобы я была старшей женой и императрицей Египта?

– Да. Документ может быть составлен и заверен печатью здесь, до того как мы вернемся в Малкатту.

– Эти титулы должна носить Нефертити, – прохрипела она, дыхание перехватило, в горле стоял ком.

– Нет. Я люблю свою сестру, но в ее жилах течет другая кровь.

Он осторожно положил корону на стол между ними. Тейе смотрела на темный сад внизу, но все ее внимание было приковано к этому тяжелому предмету. Это был вызов, награда, знак судьбы.

– Разумеется, ты имеешь в виду только формальный брачный договор. – Она с усилием оторвала руки от подлокотников, сложила их на коленях и повернулась к нему.

– Нет. – Он стремительно повернулся к ней, обхватывая руками корону. Лампа, стоявшая на столе, освещала только половину его лица, оставляя другую половину погруженной в тень. – Мне так много было неясно с тех пор, как я сделался достаточно взрослым, чтобы управлять своими мыслями, – тихо проговорил он. – Я не знал, зачем я родился, зачем сын Хапу делал порочащие меня предсказания, зачем меня оставили на попечение женщин гарема. Когда я был ребенком, я часто плакал. Мне снились странные сны. Я стал старше и сидел в саду гарема, глядя, как раскрываются чашечки цветов, будто крылья бабочек, а бабочки порхали над травой, похожие на взлетевшие цветы. – Он провел руками по лицу, и, хотя Тейе никогда прежде не слышала, чтобы он говорил с такой спокойной рассудительностью, его бледные пальцы дрожали. – Я бродил по галереям женских покоев, слушая молитвы иноземных жен, распростертых на полу перед жертвенниками богов, которых они привезли с собой из разных уголков империи. Я начал понимать, что, хоть и под разными именами – Саврити, Решеп, Баал, – они поклоняются единому богу. Я попросил принести мне свитки из дворца и храма и начал читать, но до первого юбилея фараона не понимал ничего. – Его голос вдруг надломился, и он замолчал, сглатывая и подбирая слова. – Много тысяч хенти[39] назад цари Египта не были воплощением Амона. Они были сынами солнца. Они правили на земле, как Ра правит на небе. После того как фиванские царевичи изгнали правителей-гиксосов из Египта, они сделали местное божество – Амона – своим идолом, и когда Фивы достигли власти и богатства, с ними возвысился и Амон. Но с тех пор они забыли, что только Ра дает жизнь всему и власть Амона ограничивается Фивами. Твой муж частично узрел истину, но это было как слабый проблеск света в темной комнате. Он пытался возвысить Атона, но это было показное. – Он склонился ближе, глядя ей в глаза. – Матушка, я – воплощение Ра. Я рожден для того, чтобы восстановить могущество солнца в Египте. Мой отец – Ра-Харахти, бог рассветного горизонта. Выбирая твое тело, чтобы выносить меня, он вел Египет в новую, славную эру.

– Твоим отцом был Осирис Аменхотеп, воплощение Амона земле! – почти закричала Тейе.

Он вежливо, почти снисходительно улыбнулся.

– Нет, он был всего лишь человеком, как и мой брат Тутмос. Так было нужно, чтобы Тутмос погиб. Мое предназначение – стать фараоном вопреки всем случайностям, потому что солнце должно быть возвеличено.

Тейе не могла думать. В ней боролись противоречивые чувства: потрясение, страх, робость, благоговение. Удары сердца причиняли боль, и она прижала к груди непослушную руку.

– Я не вижу необходимости делать меня твоей женой, – сдавленно произнесла она.

Он наклонился к ней поверх короны, в свете лампы его глаза меняли цвет от коричневого до желтого.

– Амон сделался сильным и могущественным, – прошептал он. – Моя магия должна быть сильнее его. Они все собираются вокруг меня, эти злые силы, демоны, они переполняют мои сны ночью, толпятся со всех сторон днем. Я многое узнал от женщин, которые устанавливали жертвенники для иноземных богов. Я могу использовать заклинания и магические формулы, чтобы защитить себя. Но величайшая защита от всего – это соединение тела сына с телом матери. Такой союз считается священным людьми солнца за великой излучиной Нахарина,[40] в стране хеттов, в Кардуниаше. Я говорил с иноземными женщинами. Я знаю. Это не только и не просто святое дело; для меня, воплощения солнца, это – долг. Я вышел из твоего тела. Именно твоим телом я должен обладать.

Внутрь горящей лампы влетел мотылек. Тейе слышала, как он бьется там, с обгорелыми крылышками, с ослепшими черными глазками, бьется, колотится о твердый алебастр, охваченный убийственным опьянением. Всходила луна – холодный серебряный диск, свет которого запивал террасу. Тейе смотрела, как он ложился бледным невесомым покрывалом на ее ноги. – Думай! – яростно приказывала она себе. – Думай же! Эйе, что мы наделали? Этот ребенок, за спасение которого я так отчаянно и тайно боролась, чье право рождения я отстаивала, рискуя навлечь на себя гнев фараона, этот фанатик, этот человек теперь утвердился во власти. Можно ли сдерживать или управлять этим безумием? – Но где-то очень глубоко сознание нашептывало ей: – Что если сын Хапу предсказал именно это, но чудовищность предсказания была слишком велика, чтобы быть понятной фараону, которого не интересовали религиозные вопросы? Сын Хапу хотел погубить моего сына. Он был оракулом Амона. Не поэтому ли он предсказал, что мальчик вырастет и убьет своего отца? Он имел в виду, убьет своего отца Амона? Что мне теперь делать?

Она попыталась заговорить, но голос отказывался повиноваться ей. Подождав немного, она повторила попытку, стараясь говорить успокаивающим тоном.

– Аменхотеп, – сказала она, – для царевича женитьба на своей сестре – это правильное и законное дело, потому что семя бога не должно прорасти в простолюдинах. По той же причине для фараона приемлемо жениться на своих дочерях. Такие союзы сочли необходимыми, когда царственные женщины получили право наследования по крови. Но в наши дни вопросы преемственности – дело оракулов, и Амон дарует божественность согласно их утверждениям. Брачные союзы между братом и сестрой или между отцом и дочерью теперь устраивают только по династическим причинам или для очищения царственной крови. – Она возвысила голос. – По закону Маат есть два союза, которые навлекают проклятия и кару богов, и они запрещены. Первый – между двумя мужчинами, второй – между мужчиной и его матерью. То, что ты предлагаешь мне, может потрясти основы Маат в Египте и навлечь неодобрение каждого – от придворного и жреца до последнего из феллахов.

– Ра всемогущ, – напомнил он ей, – он выше не только Амона, но и Маат. Маат должна быть возвращена к своей древней простоте. Семья Ра мала, а его власть должна быть сохранена и разделена внутри семьи, чтобы сделать ее более сильной, чтобы обеспечить магию, которую не мог бы разрушить ни бог, ни человек. Как воплощение Ра я слежу за соблюдением его законов, которые превыше законов Маат, ставших извращенными. Твой муж ложился в постель с мальчишкой, а твои придворные попирают Маат каждый день. Но те, кто повинуется мне, избранники солнца, не могут заблуждаться, и семья святого может только усилить Маат. – Он резко пододвинул к ней корону. – Ты уже стала избранной. Мне нужна ты.

– А если я откажусь?

– Ты не откажешься. Как ты посмеешь? Кольцо власти вокруг меня еще не замкнулось, и темнота проникает сквозь него ко мне. Ты можешь замкнуть его, Тейе. Мы с тобой будем рождать детей солнца.

Она поднялась, напряженная и измученная, и ей пришлось обеими руками схватиться за подлокотники кресла, чтобы не упасть.

– Я подумаю о том, что ты сказал, – пробормотала она, – но сейчас мне пора спать.

– Ты вся дрожишь. Пиха! Принеси богине плащ! – Он тоже поднялся, и, обойдя вокруг стола, со своей обычной кротостью поцеловал ее в шею. – Спокойной ночи, императрица. С рассветом Ра рассеет все твои сомнения.

Фараон, ликующий, возбужденный, бодро прошагал через залитую лунным светом террасу, будто с него свалилась огромная тяжесть.

Тейе шла в свою опочивальню, едва осознавая, что происходит. Она стояла, молчаливо и отстраненно, пока Пиха со служанками раздела ее, смыла краску с лица, ладоней и ступней, погасила лампы, оставив только ночник у ложа, и откинула покрывало на постели. Она безразлично скользнула под него, служанки поклонились и вышли. Пиха свернулась на циновке в углу и вскоре уже глубоко задышала во сне. За дверью прошаркал телохранитель, случайно кашлянув. Тейе села и уронила голову в колени. Очень хорошо, – подумала она. – Какой у меня есть выбор? Сдается мне, от моего сына вреда Египту не будет, потому что он говорит только о возвращении его к некоему прежнему изначальному величию. Если он безумен, тогда это безумие, которое не угрожает военному или дипломатическому превосходству империи. Я правлю страной. Я контролирую это превосходство, и, если я становлюсь императрицей, я могу и дальше продолжать контролировать его. Он не особо интересуется правлением и может свободно предаваться своему религиозному безумию, не нанося никакого вреда, пока я буду охранять спокойствие этой страны. Конечно, будет неодобрение. Все жрецы будут проклинать меня, все граждане возопят. Как долго это продлится? Как долго Фивы и двор возмущались мальчишкой, которого приблизил мой супруг? Недолго. Но здесь будет иначе. Это не будет выглядеть как царское неблагоразумие, скрытое во мраке царских покоев. Я буду щеголять попиранием законов Маат в залах для приемов, с короной на голове, каждый день. Иноземные миссии ничего не подумают. То, что он сказал, правда – иноземная знать и члены царской семьи часто берут в жены собственных матерей. Но Египет вскипит. Может, лучше отказаться, настоять, чтобы Нефертити надела эту корону. Но что если он прав? Как много времени прошло с тех пор, как фараон действительно верил всем сердцем, что он есть Амон, бог Фив? Сколько раз мы с Осирисом Аменхотепом посмеивались над своей божественностью, веруя только в свою власть делать себя богами. Жизнь моего сына была странной даже по его словам. Возможно ли, что Тутмос погиб от руки Ра? Что сын Хапу был напуган тем, что он увидел в чаше Анубиса? Возможно, это не только шанс продолжать обладать властью, которой мой муж наделил меня, но что-то более ужасающее. Если я решу неверно, не обрушит ли на меня Ра свой гнев?

Она завернулась в покрывало, соскользнула с ложа и тихо подошла к окну. В лицо повеяло прохладным воздухом. Сад, затихший и темный, иногда озаряли факелы солдат или слуг, спешащих с какими-нибудь поручениями. Она обдумывала слова сына снова и снова, пока чистое белое пламя его убежденности не воспламенило в ней ответную искру мрачного света, загоревшегося где-то глубоко. Тейе знала, что она – пресыщенная женщина, что ее чувства притуплены целой жизнью интриг, распада и порочности – неотъемлемых спутников безграничной власти. Ей никогда не доводилось слышать, чтобы о духовных материях говорили с таким искренним убеждением, и под слоями цинизма и ржавеющей броней сомнительных решений, принятых из соображений политической необходимости или общественной стабильности, настойчивая убежденность Аменхотепа задела в ней чувствительную струну. Что если он и вправду предвестник ревностного бога, пришедшего восстановить равновесие Маат, искаженное веками заблуждений?

Она уснула, стоя на коленях перед окном, положив голову на подоконник. В какой-то момент под утро она проснулась, вздрогнула, почувствовав заботливую руку Пихи на своем плече, и, шатаясь, пошла к своему ложу, чтобы снова погрузиться в сон без сновидений.

Все три дня, пока в ее душе шла внутренняя борьба, Аменхотеп не заговаривал с ней. В одиночестве отправившись в Он, чтобы поклониться своему богу в храме солнца, царь по возвращении много времени проводил на коленях перед своим переносным жертвенником, а также играя с обезьянками и кошками. Когда он присоединился к Тейе для официальной вечерней трапезы, то появился при полных регалиях: с двойной короной на голове, с крюком и цепом, лежащими у ног, с леопардовым хвостом и фараонской бородой. Он говорил мало, и Тейе тоже не пыталась поддерживать разговор. Она искоса поглядывала на сына, отмечая, как он медленно ест, изящно поднося фрукты и овощи к своему большому рту. Его прозрачные глаза были задумчивы, впалая грудь ровно вздымалась, и соколиноголовый бог солнца Ра-Харахти, которого j он всегда носил на своей тонкой шее, отбрасывал на его лицо скользящие лучи отраженного света.

На четвертый день она проснулась уже с оформившимся решением. Одевшись и накрасившись, она вызвала вестника и телохранителя. Сына она нашла у подножия террасы, где он бросал хлеб птицам, что кружились и свистели у него над головой. Сидевший на ступеньках у его ног писец читал вслух письмо. Вскоре она поняла, что это послание от Нефертити. Она спустилась к нему, и при звуке ее шагов по белому камню он обернулся и улыбнулся ей.

– Я приму корону, – сказала она напрямик, – соглашение должно быть засвидетельствовано письменно и скреплено печатью фараона. Сделай это сейчас, Аменхотеп.

Или я передумаю, – мысленно добавила она. Он хотел было обнять ее, но, видя ее напряженное лицо, заколебался, потом опустил руки.

– Возьми новый папирус, – торжественно повелел он писцу. – Записывай то, что я буду говорить.

Он начал диктовать, и вдруг Тейе сделалось невыносимо стоять здесь без движения, слушая его визгливый детский голос. Голову ее стало сильно припекать, а камни под ногами казались слишком холодными. Сдержанно поклонившись, она покинула его, подзывая на ходу Пиху и носителей балдахина. Она все ускоряла шаг и, оказавшись у озера, уже почти бежала, на ходу снимая браслеты, потом рванула с шеи ожерелья, сорвала с головы и отшвырнула в сторону парик. С криком она бросилась в воду, с открытыми глазами нырнула до самого дна, чувствуя, как вода заполняет рот и уши. Не в силах больше задерживать дыхание, она вынырнула на поверхность и поплыла. Что я наделала? – думала она. – Что? Она вышла на берег, совершенно выбившись из сил, когда руки и ноги уже отказывались повиноваться ей, и легла под балдахином, растирая влажную кожу.

Этой ночью Аменхотеп пришел к ней. Его приход объявил вестник, который затем приказал ее слугам покинуть покои и удалился сам. Она соскользнула с ложа, опускаясь на пол, чтобы поцеловать его босые ноги. Он попросил ее подняться, и некоторое время они стояли, глядя друг на друга. Тейе заметила про себя, что он на голову выше ее, такого же роста, как и его отец. Он недавно пил ароматное вино, в его дыхании чувствовался запах эссенции лотоса. Губы были окрашены хной, а глаза тщательно подведены углем. Свободные складки его мягкого белого парика покоились на шее.

– Ты боишься? – спросил он участливо, беря ее за руку.

Она смотрела, как он перебирает ее пальцы, и понимала, что ей не страшно. Она покачала головой. Он снял парик, аккуратно положил его на столик и провел рукой по гладко выбритой голове. Его вытянутый, выдающийся вперед подбородок и миндалевидные глаза казались слишком выпуклыми, отчего лицо приобретало жестокое выражение, но его взгляд был спокойным. Под прозрачной белой накидкой, которую он теперь отбросил, он был совершенно голый, бледные полные бедра рыхло подрагивали в свете ламп. Тейе отталкивала его несуразность, и одновременно ее влекло к той его части, что была ею самой. В этом мужчине есть кровь бога, которого я любила, – думала она, – так же как и моя собственная кровь.

Она опустилась на край ложа, и он устроился рядом с ней. Взяв ее лицо в ладони, он повернул ее голову к себе, теперь в его глазах горел лихорадочный огонь, проблеск оживления, от которого на его высоких скулах заиграл легкий румянец.

– На лице Ситамон очень скоро залегли бы такие же жесткие складки, – прошептал он, его дыхание участилось, – но ее глаза никогда не приобрели бы такой глубины и твердости. Я люблю тебя, матушка. Обними меня.

Она обняла его, и ею стало овладевать чувство нереальности происходящего. Будто она безопасно и спокойно спала где-то в другом месте, в другое время и издалека видела себя – во сне. Он не контролировал свою страсть так, как его отец, он предавался любви с упорной неутомимостью, которая была свойственна ей самой. Казалось, он не замечал, что она покорилась ему, терзаемая дурными предчувствиями, и, даже когда он вошел в нее, она все еще спрашивала себя, какому безумию она поддалась. Она отстранилась еще до того, как он перестал двигаться в ней, и, проявив чудеса интуиции, на которые он иногда был способен, он оставил ее в покое и лег рядом, тяжело дыша.

– Тебе не будет от этого вреда, Тейе, – сказал он, будто читая ее мысли. – Ни один бог не осмелится осуждать тебя. Ты под моей защитой.

В течение следующей недели – последней их недели в Мемфисе – он приходил к ней каждую ночь. Аменхотеп предавался любви с той же милой, но все же какой-то странно бесстрастной нежностью, и Тейе, попривыкнув, отвечала ему тем же. Ее тело тосковало по умелым, опытным рукам покойного супруга, его лицо часто вставало перед внутренним взором Тейе. С другой стороны, она никогда не видела от мужа такой исполненной желания нежности, которую проявлял к ней сын. Часто она не говорила ему ни слова, будто слова могли стать подтверждением ее преступления, окончательно сделать реальным то, что все еще было для нее похоже на сон, и он понимал ее или просто предпочитал ее молчание.

Днем они тихо прогуливались рука об руку в садах или, расположившись под деревьями, передвигали фишки на доске. Аменхотеп нанес последний визит в Он, но не просил ее присоединиться к нему, отчего она испытала облегчение. От ее внимания не укрылась новая, молчаливая деловитость ее слуг, когда те принялись паковать вещи для обратного путешествия в Малкатту.

Большую часть пути домой они прошли под парусами и прибыли к ступеням дворцового причала за три дня до начала празднования Опета. Сообщение об их возвращении было отправлено раньше. И вот Тейе, почти теряя сознание от жары, от которой она отвыкла без малого за два месяца, увидела с палубы, что вся площадь перед дворцом и обе стороны канала заполнены придворными Нефертити, двое детей и брат Тейе сидели под балдахином, все остальные почтительно отдалились, чтобы не мешать их уединению. Птахотеп, Си-Мут и небольшая группа жрецов Амона толпились в стороне под своим навесом. Хоремхеб стоял со своими солдатами в том месте, где должны были сбросить сходни; Мутноджимет нетерпеливо расхаживала, сшибая хлыстом сухие листья с деревьев, а ее толстые голые карлики бродили по воде канала.

Когда ладья прошла по каналу и уткнулась в причал, никто не приветствовал ее радостными возгласами. Одиноко и четко прозвучала команда Паси, эхом отозвавшись от колонн залы приемов, перед которой толпились придворные. Фараон начал спускаться по сходням, Тейе шла за ним, с высоко поднятой головой, на ее короне поблескивали диск и двойное перо. Команда засуетилась, и прибывшие начали сходить на берег, все еще в зловещей тишине. Эйе и Нефертити поклонились и застыли в ожидании. Встретившись взглядом с племянницей, Тейе прочла в ее глазах мрачную ненависть. Твердо ступая, она шла на нее, полная решимости сломить ее волю, и осталась довольна, увидев, как девушка заколебалась и опустила взгляд. Тейе знала, что эта секунда определяла все их дальнейшие взаимоотношения, и внутренне вздохнула с облегчением. Фараон оглядел присутствующих с милостивой, рассеянной улыбкой.

– Вы все можете подняться, – пронзительным голосом объявил он. – Нефертити, дай мне Мериатон. Моя малышка подросла, пока меня здесь не было.

Он крепко прижал к себе ребенка и пошел вперед. Свита двинулась следом, мартышки радостно затараторили и поскакали к деревьям, а кошки, выпущенные из клеток, бросились спасаться в тени. Тейе ощутила приступ болезненной ревности, когда фараон, улыбаясь, сделал знак Нефертити подойти к нему, но она быстро справилась с ним и подозвала Птахотепа.

– Верховный жрец, жду тебя через час. – Потом повернулась к Эйе: – Пойдем со мной.

Она направилась в личные покои супруга. За ней последовали хранитель царских регалий, носители опахала и прочая свита. Сняв корону, она вручила ее хранителю и приказала слугам выйти, потом живо двинулась к трону и взошла на него. Эйе стоял во враждебном молчании, пока последний слуга не попятился к дверям и не закрыл их за собой. Когда Тейе сделала ему знак говорить, он кинулся к подножию трона почти бегом.

– Ты что, лишилась рассудка? – спросил он сквозь стиснутые зубы, прижав руки к телу. – Ты обезумела? Это правда?

Она холодно разглядывала его.

– Да, это правда.

– Весь дворец взорвался негодованием, когда зачитали указ. Люди бросались друг к другу в залах дворца, торопясь разнести новость… Зачем, Тейе, зачем?! Птахотеп каждый день приплывал сюда из Карнака, сам не свой от беспокойства.

– Я скоро поговорю с Птахотепом. Не кричи на меня, Эйе. Я уже давно не твоя маленькая сестренка. Я бы не хотела отвечать за то, что предпринял бы фараон в том случае, если бы я отказалась от короны.

– Ты могла бы взять в постель какого-нибудь мелкопоместного вельможу, – насмешливо проговорил он. – Двор бы ничего не сказал на это. Но с собственным сыном…

– Если ты не прекратишь кричать на меня, я велю тебя выпороть! Я императрица! Я богиня! Ко мне нельзя так обращаться!

Он уставился на нее, тяжело дыша, потом сдержанно поклонился.

– Раскаиваюсь.

Но он не выглядел раскаявшимся. Тейе видела, как кровь прилила к его щекам, как нервно он сжимал пальцы своих больших рук, пытаясь совладать с собой.

– Мы ни к чему не придем, если будем продолжать кричать друг на друга, – сказала она твердо. – Мне нужна твоя проницательность, Эйе, а не твои нелепые рассуждения. Через несколько дней громкое возмущение двора перейдет в обычные сплетни, как это и произошло с мальчишкой моего супруга.

– Надеюсь, что ты окажешься права. Иначе ты рискуешь потерять лицо, а это грозит ослаблением твоей власти.

– Я решила, что должна рискнуть. – Она рассказала ему, что произошло в Мемфисе, и Эйе, забыв свой гнев, задумчиво слушал.

– Тем не менее, – сказал он, когда она закончила, – это непоправимое деяние, совершенное опрометчиво. Ты могла подождать до возвращения и обсудить это со мной.

– Возможно. Но я тщательно все обдумала. Если Аменхотеп ошибается или просто заблуждается, тогда все, чего я добьюсь, – настрою против себя двор, сильно огорчу жрецов и нарушу закон Маат. Скандал этот вскоре забудется. Но если бы я отказала ему…

– Мы всегда должны в первую очередь думать о своей безопасности, а потом о безопасности империи, именно в такой последовательности, – прервал он ее. – И то и другое связано с личностью фараона. Становится очевидным, что Аменхотеп не будет править, если его религиозные нужды не будут удовлетворены, а если он не будет править хорошо, от этого пострадаем и мы, и империя.

Тейе оскорбилась:

– Ты думаешь, что я – одна из его религиозных нужд?

Эйе печально улыбнулся ей:

– Думаю, да, Тейе. Не все так просто, конечно, но это – главная причина его брака. Ради Египта и ради себя самой, я надеюсь, ты запомнишь это.

– Я попытаюсь, – сказала она с сарказмом и отпустила его.

Позднее она приняла у себя Птахотепа, постаравшись убедить его в том, что никакое нарушение закона Маат не угрожает и никогда не угрожало устойчивости страны или верховенству Амона. Она подробно остановилась на своем собственном долгом опыте правления при фараоне, который в погоне за своими удовольствиями передал Египет в ее руки, намеренно создавая у Птахотепа впечатление, что во время царствования ее сына ничего не изменится. Она знала, что это лучше, чем льстить или лебезить перед ним, и он ушел успокоенным. Хорошо бы мне самой поверить в свои слова, – думала она, направляясь к своей опочивальне, чтобы отдохнуть в невыносимые полуденные часы. – Я сменила одного фараона на другого. Я все еще правительница и императрица.

Но когда она лежала под качающимися опахалами в своей затемненной комнате, перед ее внутренним взором вставал образ сына, как он прижимается ртом к ее губам, с нежной страстью целует ее тело, смотрит ей в глаза, ложась на нее сверху, и она не могла уснуть. Когда пришла Пиха, чтобы поднять занавески, и свет вечернего солнца, все еще удушающий, залил комнату, она послала за Херуфом.

– Отправляйся за реку, в город, – велела она. – Купи для меня «Исповедь отрицания». И не посылай слугу, Херуф. Сделай это сам.

– Императрица, – обратился он к ней, лицо его было бесстрастно, – могу ли я иметь безрассудную смелость напомнить тебе, что ты считаешься богиней, а боги не нуждаются в исповеди?

– Херуф, я никогда в жизни не оставляла ничего на волю случая. Ты мой управляющий. Делай, что тебе велено.

Он поклонился и вышел.

Она собиралась заняться другими делами до его возвращения, но не могла ни за что взяться. Это чувство вины отличается от того, которое я испытывала после убийства Небет-нух, – размышляла она, стоя посреди опочивальни, сложив руки на груди и опустив голову, – отличается от вины, которую я чувствовала, когда приказывала сечь, отправлять в изгнание, наказывать. Почему?

Херуф вернулся, когда солнце закатилось, и, хотя он явно успел зайти в свои покои, чтобы наскоро умыться и переодеться, на его щеках еще оставался слой пыли. Тейе натянуто улыбнулась ему.

– Ты все еще грязный, Херуф.

– Императрица, я ходил по общественным местам пешком, облачившись в грубое платье феллаха, – ответил он, поджав губы. – Мне казалось, что ты вряд ли пожелаешь заплатить за эту исповедь столько, сколько бы содрали с человека в дорогом одеянии и благоухающего, как бог.

– Поэтому ты мой управляющий, – ответила она. – Прочти ее мне.

Он развернул свиток и, опустившись на пол в позу писца, которым он когда-то был, принялся читать:

– «Приветствую тебя, Усехнемтет, Широкий в шаге, я не чинил несправедливости. Приветствую тебя, Хептсешет, Объятый пламенем, я не разбойничал. Приветствую тебя, Нехахра, Нечистый ликом, я не убивал ни мужчину, ни женщину. Приветствую тебя, Та-рет, Огненная стопа, я не впадал в гнев. Приветствую тебя, Хетч-абеху, Сверкающие зубы, я не захватывал ничьей земли. Приветствую тебя, Амсенеф, Кровопийца, я не убивал животных, посвященных богу.– Он продолжал бубнить, нараспев проговаривая слова, как читают молитву, заклинание или изгоняют духов, а Тейе слушала, не выдавая своего волнения. – Приветствую тебя, Сешет-Херу, Направляющий речь, я не был глух к словам справедливости и истины».

Нет, – думала Тейе, – я не была глуха. Я стараюсь прислушиваться к ним, но вопрос остается: говорит ли Аменхотеп слова справедливости и истины или нет?

– «Приветствую тебя, Маа-антеф, Провидец того, что несут ему, я не возлежал с женой другого. Приветствую тебя, Тутутеф, я не совершал прелюбодеяний и не предавался содомии, я не осквернял себя». – Тут голос Херуфа на миг дрогнул, и Тейе ощутила, как эти слова проникли ей под кожу и пробежали мягкими разоблачающими пальцами по затылку.

«Я не осквернял себя». Но, конечно, – убеждала она себя, – все это не касается лиц, ответственных за дела государства, для которых нарушение законов часто является необходимостью.

Она выслушала Херуфа до конца, не поворачиваясь к нему, пока свиток с шуршанием не свернулся.

– Дай мне перо и чернила, – приказала она. – Я подпишу ее.

Он положил писчую дощечку и свиток на ночной столик, обмакнул в чернила и вручил ей перо, показывая, где поставить подпись. Она дважды вписала свое имя и все свои титулы. Потом позволила свитку скрутиться и сунула его под подголовник.

– Это все, ты можешь идти, – сказала она, отдавая ему перо.

Он взял его, положил на дощечку и, замявшись в нерешительности, пал на колени перед ней, схватил ее ноги обеими руками и принялся целовать их.

Тейе отступила назад.

Что это значит, Херуф? – спросила она удивленно. – Встань сейчас же!

Он выпрямился, но с колен не поднялся.

– О, богиня, покорно прошу тебя освободить меня от моих обязанностей перед тобой и гаремом. Я хочу закончить службу.

– Что за глупости! Почему?

– Я состарился на твоей службе. Мои дети не помнят меня, а жены скучают в одиночестве. – Он избегал смотреть ей в глаза.

– Ты лжешь, Херуф, – спокойно сказала она. – Ты – мои глаза и уши, мои уста в гареме и мой хлыст среди слуг. Я знаю тебя лучше, чем саму себя. Если ты обидишь меня так, я рассержусь.

– Хорошо. – Он глубоко вздохнул. – Императрица, то, что ты совершила с фараоном, есть зло, скверна. Из-за этого я не могу служить тебе больше.

– А откуда ты знаешь, что я совершила? Может быть, мы просто заключили политический союз?

Его улыбка получилась вымученной.

– Разве не я твои глаза и уши? Разве не моя обязанность приносить тебе все слухи? Слуги Мемфиса не безъязыки.

– И давно ты сделался таким щепетильным? – Она говорила язвительным тоном. – Ты приехал со мной из Ахмина, когда я ребенком вошла в гарем. Ты выполнял любые мои приказания, не задавая вопросов.

Их глаза встретились, и она поняла, что ее ссылка на отравление Небет-нух не осталась незамеченной.

– Это другое, – тихо возразил он.

– Почему? – с вызовом воскликнула она, уже горюя по нему.

– Я не могу сказать, божественная.

– Глупо, как слова женщины, – сказала она, с сарказмом цитируя древнюю пословицу, и потом быстро сдалась – из страха, что начнет умолять его. – Я приму твою отставку. Ты заслужил мою благодарность. Передай Хайе свой значок и жезл и можешь отправляться домой, Херуф.

Он поднялся, безрадостно глядя на нее.

– Я люблю тебя, моя царица, моя богиня.

– Я тоже люблю тебя. Мой отец правильно поступил, когда отдал тебя мне. Пусть имя твое живет вечно.

– Отпусти меня. – Он плакал.

– Ступай.

«Но, моя дорогая Тейе, боги не испытывают угрызений совести», – звучал у нее в голове насмешливый голос супруга, когда шаги Херуфа, затихая, удалялись по коридору.

Ну и пусть так, все равно эти угрызения не продлятся долго, – решительно сказала она себе. – Мне не привыкать к предательству. Она приказала Пихе принести вина, позвать музыкантов и села у своего ложа, внимая оживленным мелодиям, которые наполнили комнату и полились над темнеющим садом.

Аменхотеп пришел к ней в эту ночь, тщательно накрашенный и одетый в прозрачное голубое платье, она встретила его кроткое вожделение со страстью, какой не испытывала с тех пор, как умер Могучий Бык. Это то, чего я хочу, – торжественно убеждала она себя, когда они соединились в страстном порыве, – и я покажу миру, что я всемогуща.

10

Как Тейе и предсказывала, скандал по поводу ее брака вскоре остался предметом разговоров только для тех придворных, кому было лень обсуждать что-нибудь еще. Сопротивление жрецов постепенно ослабело, когда они увидели, что фараон, хотя и без должного внимания, отправляет обязанности, которых требует Амон. Тейе со снисходительной улыбкой вспоминала свои мучительные раздумья в Мемфисе. Она оказалась права, доверившись своей интуиции. Разве управление страной, жизнь двора, отношения в царской семье не обрели теперь совершенно приемлемую форму? А новый фараон в начале правления всегда сталкивается с некоторыми трудностями.

Будто для того, чтобы подтвердить возвращение к обычному порядку вещей, в тот день, который предсказали жрецы Исиды, река начала подниматься, а с ней воспрянули духом и люди. Вся Малкатта полнилась предчувствием, что грядет новая эра, и самым значимым предвестником ее был фараон собственной персоной. Связь с Тейе, казалось, принесла Аменхотепу духовное освобождение. Мужское бессилие, одолевавшее его, исчезло, и хотя он никогда не был таким ненасытным любовником, как его отец, однако он больше не проводил ночи, закрывшись в опочивальне при ярком свете ламп и факелов. Часы темноты он делил с императрицей или царицей, и даже вторая жена, Тадухеппа, наконец, потеряла невинность.

В это же самое время Аменхотеп начал проповедовать свое учение. То, что начиналось как споры в саду на религиозные темы с жрецами. Она, теперь обернулось почти ежедневными проповедями в зале для приемов. Он восседал на троне, иногда в своем любимом белом клафте, но чаще в свободном парике, с крюком и цепом на широко расставленных коленях, и его голос, высокий и тонкий, разносился над беспокойной толпой. Вокруг него под золотым балдахином сидели, оглядывая слушателей, жрецы Она и их стражники; с ними всегда была Нефертити, ее личико надменно сияло под сверкающей, увенчанной коброй диадемой. У ног фараона часто сидела малышка Киа. Хотя поначалу его слушателями были только служители дворца да некоторые любопытные придворные, очень скоро те же придворные дали понять каждому во дворце, что милости фараона достойны лишь те, кто внемлет его речам.

Аменхотеп лучезарно улыбался постоянно растущей толпе слушателей, с доброй снисходительностью вещая о верховенстве Ра, проявляющегося в своем видимом облике как Диск Атона – Солнца. Он никогда не упоминал Амона, и Тейе, которая иногда приходила послушать его, если была свободна от более важных дел, задумывалась, было ли это упущение намеренным, или сын просто считал Амона настолько незначимым, что совсем забывал упомянуть его. Содержание этих речей неизменно утомляло Тейе, но она часто оставалась дослушать до конца, привлеченная такой непоколебимой уверенностью в голосе сына, которой в нем не было никогда в другие моменты жизни. Его глаза горели, длинные руки будто оживали, когда он дополнял свою речь грациозными жестами. К ее удивлению, слова фараона находили живой отклик в сердцах некоторых придворных, и, поговорив с ними позже, с ревнивой настороженностью выискивая малейшие оттенки фальши, она не увидела в их глазах ничего, кроме тени раздумья. Они с Эйе иногда обсуждали возможные последствия странных взглядов Аменхотепа, завладевших Малкаттой, и, в конце концов, сочли их несущественными. Времена, когда религиозные воззрения были движущей силой в жизни знати, давно прошли, осталось лишь небольшое, но нарочитое проявление набожности – домашние жертвенники, благовония и символическое отправление ритуалов.

Однако в один прекрасный день ее самоуспокоенность, касающаяся безвредности учения, была нарушена, когда в официальные приемные часы к ней явился Птахотеп с одним из младших жрецов. Она заметила его еще издали, он ждал в глубине залы, и что-то в его позе, его руках, напряженно сжатых поверх жреческой леопардовой шкуры, свисавшей ему на грудь, в склоненной бритой голове заставило ее встревожиться. Молодой жрец рядом с ним казался взволнованным, переминался с ноги на ногу, теребя белые ленты на голове. Не носильщик, – подумала она. – Возможно, заклинатель, не видно его наплечной повязки. Ей пришлось переждать доклады еще трех управителей, – писец усердно поскрипывал пером у ее ног, – пока Птахотеп с молодым жрецом не приблизились к трону и не выполнили ритуал почитания. Зала уже почти опустела, и желудок Тейе напомнил ей, что время полуденной трапезы уже прошло.

Птахотеп неуверенно подошел ближе, и Тейе велела вестнику и телохранителю посторониться.

– Говори, верховный жрец.

Он шагнул к подножию трона.

– О, богиня, я не знаю, с чего начать. С тех пор как Великий Гор начал проповедовать свое учение, в Карнаке нарастает беспокойство. Никто из жрецов не пренебрегает своими ежедневными обязанностями, но среди молодежи начались споры, даже перебранки, и мир и порядок в кельях под угрозой. Мне рассказывают, что молодые жрецы часто не спят по ночам. Они прокрадываются в кельи друг к другу, они берут свитки из храмовой библиотеки, иногда в отношениях между ними вдруг прорывается некоторая враждебность. Повсюду, кроме святая святых, жрецы шепчутся о Ра-Харахти. Некоторые даже подвергают сомнению всемогущество самого Амона. Я сам, Си-Мут, другие пожилые жрецы знаем, что это – всего лишь легкая буря, которая скоро пройдет, но остальные не настолько терпеливы.

– Мы уже обсуждали это раньше. Фараон не имеет в виду неуважение к Амону. Разве он не повелел тебе продолжать ежедневно совершать жертвоприношения от его имени? Разбирайся сам со своими жрецами, Птахотеп, и не рассчитывай, что я стану делать это за тебя.

– Императрица, дело не только в разбирательстве, – обиженно ответил он, – дело вот в этом жреце. – Он кивнул на застенчивого юношу рядом с собой. – Он попросил разрешения оставить службу в храме Амона и присоединиться к жрецам Атона, которые готовятся к служению в новом храме фараона. Если я отпущу его, не потянутся ли за ним остальные? Должен ли я наказать его, или с позором отослать домой к семье, или приказать ему остаться?

– В самом деле, Птахотеп, я… – начала Тейе, но умолкла на полуслове.

Это было непростое решение. Некоторые придворные недавно закрыли свои жертвенники Амону, заказав своим ювелирам новые жертвенники Атону, но для них это была всего лишь новая игра. Сейчас перед ней было первое проявление чего-то более глубокого – первый жрец, побужденный к действию. Иногда Тейе замечала жреческие одежды на тех, кто приходил слушать учение фараона. Если она прикажет Птахотепу наказать этого юношу или отправить его домой, это будет признанием того, что его жрецы служат по принуждению. Но если отпустить юношу служить Атону, может начаться массовое бегство.

– Ты, – обратилась она к молодому жрецу, – назови свое имя и сан.

Юноша поклонился:

– Я Мерира, заклинатель в Доме Бен-бен Амона.

– И чего же ты хочешь?

– Я хочу, чтобы меня отрешили от служения Амону. Он великий бог, он помог Египту во времена засилья гиксосов, но я больше не верю в его всемогущество. Атон – вот кто сияет всему миру.

– Почему ты не можешь служить обоим богам?

– Я могу поклоняться Амону, но служить могу только Атону. Я не хочу никому навредить. Я кроткий человек, я никогда никому не причинил зла ни словом, ни действием. Я всего лишь хочу спокойно покинуть Карнак и присоединиться к служителям храма Атона.

– Фараону известно о твоем желании?

– Да. Но он позволит это только с разрешения моего наставника.

По крайней мере, в этом фараон проявил осторожность, – подумала Тейе. – Понятно, почему Птахотеп не пошел жаловаться фараону.

– Бессмысленно удерживать людей против их воли, – обратилась она к верховному жрецу. – Они станут служить Амону без желания, и от этого будут одни неприятности. Отпусти его. Но, Мерира, ты должен оставить все, что ты заслужил, богу, которого ты предаешь. Ты все понял?

Ясные глаза твердо взглянули на нее.

– Да, императрица.

– Птахотеп, советую тебе объявить всем в Карнаке, что жрец, который отправляется служить Атону, немедленно лишается всего. Тогда уйдут только самые пламенные приверженцы, а сомневающиеся останутся. У тебя что-нибудь еще?

– Императрица великодушна.

– Тогда ступай. Я голодна.

Было бы глупо и опасно удерживать этого юношу против его желания, – думала она, направляясь со своей свитой в пиршественную залу. – Я только надеюсь, что у моего сына хватит здравого смысла не награждать в открытую перебежчиков, иначе мы получим настоящую реку алчущих жрецов, текущую из одного храма Карнака в другой. Ладно, к Себеку их всех. Где мое пиво и хлеб?

В следующие несколько недель выяснилось, что решение Тейе оказалось менее действенным, чем она ожидала. Несмотря на то, что массового исхода из храмов Амона, которого она опасалась, не случилось, неудовлетворенных жрецов, которые вдохновились объявлением Птахотепа, чтобы изменить Атону, было достаточно. Она понимала, как важно неустанно наблюдать за религиозными процессами и постоянно поддерживать контакт с осведомителями из среды жрецов, чтобы предотвратить подобные проблемы в будущем.

Несколько незначительных проблем, которые все-таки возникли, были сразу же разрешены, и Тейе снова ощутила, что обретает контроль над ситуацией. Но тут к ней явился явно встревоженный Эйе. Был сезон шему, когда половодье казалось бесконечно далеким и обжигающее дыхание Ра неистово изливало жар по всей земле.

Она только встала после дневного сна, еще расслабленная и обессиленная, и сидела на краю ложа, когда ей сообщили о приходе брата. Она кивком головы позволила ему говорить.

– Тейе, я хочу, чтобы ты поехала со мной на тот берег. Строительство храма Атона почти завершено. Было много разговоров вокруг статуй, установленных с обеих сторон переднего двора, и нам нужно увидеть их, прежде чем храм будет освящен, потому, что потом мы не сможем ходить всюду, где захотим.

Тейе вяло поднялась, и Пиха набросила на нее белое одеяние, застегнула украшения на шее, запястьях и щиколотках.

– Я тоже слышала об этом. Аменхотеп уверял, что необходимо осмотреть работу его мастеров, но, честно говоря, Эйе, он не смог заинтересовать меня этим.

Она села за туалетный столик и взяла зеркало. Оно отразило отяжелевшее, отекшее, землистого цвета лицо. Тейе положила зеркало, и слуга принялся открывать свои баночки.

– Сегодня ты заинтересуешься. «Сияние Атона» ждет нас. На воде, может быть, будет немного посвежее.

– Не надо насмешек. У меня слезятся глаза, Небмехи, так что крась поаккуратнее. Я давно не вижу Мутноджимет, Эйе. Где она?

– Они с Хоремхебом отправились на север, в Мемфис, а потом поедут в Хнес навестить отца Хоремхеба. Похоже, союз получился удачным, Тейе. Вечеринки у Депет и Вирел без моей дочери уже не те.

– Зато твоя вторая дочь не позволяет расслабиться. Ее враждебность каждый вечер лишает меня аппетита. Хайя говорит, что она снова ждет ребенка.

Она рассеянно выбрала парик, и парикмахер надел его, подобрав ее собственные рыжевато-каштановые волосы, а хранитель драгоценностей украсил парик золотой сеткой, усыпанной сердоликами. Когда хранитель царских регалий поправил на ее лбу царскую диадему с коброй, Тейе снова взглянула в зеркало и на этот раз смогла улыбнуться.

– Да, ее управляющий рассказывал мне, – со смехом сказал Эйе. – Она была готова озолотить всех прорицателей и оракулов в округе, чтобы те сказали ей, что родится мальчик, она покупала даже услуги служителей Анубиса.

– Да, знаю. Вызови носилки, Эйе. Я хочу проехать до причала. Слишком жарко, чтобы идти пешком.

По дороге они болтали о пустяках, легкий ветерок, задувавший с севера, немного взбодрил Тейе. На причале Карнака они снова сели в носилки и в сопровождении стражи отправились к храму. Когда они проезжали мимо храма Атона, который строила Нефертити, Тейе, бросив праздный взгляд на близкостоящий пилон, вдруг приказала носильщикам остановиться.

– Эйе, иди сюда. Кажется, мне в глаза попал песок.

Эйе послушно подошел к ее носилкам, а носитель опахала подбежал, чтобы укрыть их от солнца. Запрокинув голову, Тейе ощутила прилив ярости и замешательства.

Над ними возвышался каменный пилон. На каждой из его опор, глубоко высеченная в камне и ярко раскрашенная синим и золотом, шагала по телам мертвых нубийцев и мерзких азиатов огромная Нефертити. Картина немного напоминала ту, что окружала трон самой Тейе. Но на том резном изображении Тейе была сфинксом с телом животного, с когтями и женской грудью. Здесь же на застывшей в камне Нефертити была короткая мужская юбка, а представлена она была в такой позе, в которой никогда не изображался никто, кроме правящего фараона. Одной рукой она поднимала карающий царский скимитар, в другой держала цеп. У фигуры не было грудей, а на голове была высокая, с плоским верхом корона, спереди увенчанная коброй. Только лицо было узнаваемо женским, это было лицо Нефертити.

Тейе и Эйе переглянулись.

– Те дни, когда я узнавала о происходящем в моих владениях прежде, чем оно происходило, миновали, – пробормотала Тейе сквозь стиснутые зубы. – Как она посмела сделать такое? Это святотатство! Что она пытается доказать?

– Она заставляет камни говорить о том, о чем не может сказать сама, – резко ответил Эйе. – Надеюсь, у царицы имеются надежные люди, которые пробуют пищу, и неподкупная стража.

– Она не посмеет!

Эйе повернул к носилкам.

– Раньше она нападала без предупреждения. Это – предупреждение.

Как я была глупа, не придавая значения этому строительству, – думала Тейе, ей даже сделалось дурно от гнева. – Теперь мне кажется, что нити, привязывавшие Египет ко мне одной, рвутся под ловкими пальчиками Нефертити. В оцепенении она снова уселась в носилки, и Эйе приказал процессии двигаться дальше. Погруженный в раздумья, он на пути к храму Аменхотепа лишь изредка ронял слова.

Они оставили носилки у первого пилона, за которым открывался огромный, размеченный флажками двор, и, держась в тени, направились к внутреннему двору. Жрецы Атона, величественные в своих белых одеждах, прерывали разговор и низко кланялись. Истекавшие потом каменщики отложили свои инструменты и распростерлись ниц на горячих камнях. Некоторые из колонн, обозначавших линию внешних стен, уже были установлены, для других были приготовлены углубления.

Тейе и Эйе подошли ко второму пилону, более высокому и широкому, чем первый. Перед ним стояли шесты, на них в вышине реяли сине-белые флаги царского дома. Когда храм освятят, охрана из жрецов встанет по обе стороны от входа, чтобы простолюдины не могли попасть во внутренний двор. Но сегодня у пилона никого не было, на них повеяло жаром раскаленного на солнце камня. Тейе ожидала увидеть нечто вроде навеса, в тени которого могли бы укрыться благочестивые верующие, но ничего не нашла. Солнце нещадно заливало светом огромное пространство.

У входа она остановилась. Перед ней тянулись нескончаемые ряды столиков для подношений, каждый столик был установлен на небольшом возвышении, и между ними едва хватало места для прохода процессии. Стена двора через равные интервалы была размечена пилястрами, на три четверти выступавшими из стены. На каждом пилястре был изображен фараон – множество одинаковых изображений Аменхотепа взирали с высоты на священное место. Эйе тронул Тейе за руку. – Давай-ка рассмотрим их.

Обойдя столики для подношений, они приблизились к стене и посмотрели вверх.

Изображения, хоть и огромные, были мастерски выполнены, они передавали спокойную непогрешимость, присущую божественной природе фараона. Кобра и гриф вздымались над крылатым шлемом. Глаза Аменхотепа смотрели вниз, придавая слегка угрожающее, осуждающее выражение безмятежному лицу. Тонко вырезанный нос, полные губы, сомкнутые и чуть растянутые в слабой улыбке, фараонская бородка, выступающая вперед, к изображению крюка и цепа – было уже хорошо известно, что скимитаром Аменхотеп пренебрегал, – скрещенных на гладкой груди. Каменные руки крепко держали регалии, на запястьях и плечах были вырезаны браслеты с царскими картушами. Фигуры были не раскрашены. Тейе отступила, глядя на нескончаемые недвижные изображения сына, чей взгляд был устремлен вниз, на столики, над которыми взовьются жертвенные костры во имя его бога.

Потом, медленно скользя взглядом по фигуре фараона, она заметила, что его полный живот, плавно изгибаясь, переходит в бедра, и дальше, в ноги, которые, в свою очередь, становятся нижней половиной каждого пилястра. Если не считать одеждой шлемы, все статуи были обнаженными, и, поскольку на них не было вырезано юбок, чтобы прикрыть срам, было очевидно, что ни у одной из фигур нет признаков пола. Бедра каждой фигуры были плотно сомкнуты, как у женщины. Тейе медленно пошла вдоль стены, глаза статуй взирали на нее с высоты. Она шла, и постепенно ею овладевало глубокое душевное волнение, струящаяся от этих массивных сооружений невидимая аура обволакивала ее, и ей вдруг показалось, что глаза лгут, а вырезанные рты выкрикивают мучительную правду, наполняя храм бурей невысказанных терзаний. Она дошла до конца стены и развернулась, потрясенная и едва не теряющая сознание.

– А где Бен-бен? – шепотом спросила она.

– Здесь нет Бен-бена, – спокойно ответил Эйе. – Здесь нет бога, нет пирамид, нет священного камня. Атона нет в этом храме.

– Я боюсь, Эйе. В этом месте огромное зло, и я чувствую себя как ребенок, встретившийся в какой-нибудь пустынной долине со своими ожившими страхами. Мой сын знает, что фараон – это Могучий Бык, символ плодородия Египта, источник животворящего семени для людей и земли. Изобразить себя без детородного органа – значит навлечь бесплодие на весь Египет. – Подойдя к ближайшему столику для подношений, она оперлась на него. – Но это не самое страшное нарушение. Сущность фараона обитает в каждом его изображении, в каждом рисунке, в знаках его имени на картуше. Он наполняет своим присутствием любое место, где находятся его изображения, распространяя на все зрелую, мужскую, нестареющую магию, потому что он есть бог, и долго еще после своей смерти он защищает и лелеет свой народ. Какую защиту Египту могут дать эти уродливые статуи?

– Мне известны эти истины, Тейе, – мягко напомнил Эйе. – Но, возможно, фараон пытается ввести иные, свои собственные. Он верит в то, что он – воплощение Ра, Атон и Зримый Диск, а Атон, в отличие от Амона, бесполый. Думаю, фараон верит, что Египту нечего бояться подобных изображений, потому что магия, которую распространяет он, сильнее магии Амона. Фараон много говорит о том, что он сам и все остальные должны жить в истине. Изображения эти являют собой пример подтверждения его слов.

– Но Нефертити перетягивает на себя одобрение и признание богов богохульными изображениями, которые мы только что видели! Люди поверят в то, что она – фараон, а мой сын – не более чем простой смертный!

Она побледнела, Эйе шагнул к ней.

– Пойдем отсюда, – сказал он. – Здесь все будет иначе, когда на столах будут лежать груды подношений и цветов, и жрецы будут воскурять фимиам. Неоконченное строительство выглядит непривлекательно. – Его голос гулко звенел в пустоте.

– Но не так, как это. – Она посмотрела ему в глаза. – Эйе, я беременна. Меня это не раздражает и не пугает, я просто смирилась. Но то, что я узнала теперь, давит на меня. Я делала все возможное, чтобы предотвратить беременность, но когда это случилось, я обрадовалась за Аменхотепа, и, да, втайне я слегка торжествовала, представляя себе реакцию Нефертити. Теперь мне хотелось бы снова оказаться в Мемфисе, чтобы ответить на предложение сына отказом.

В словах ее сквозила неприкрытая горечь. Эйе обнял ее и повел к носилкам, туда, где сидели носильщики, развалясь в тени пилона. Ее кожа была холодной.

Той ночью она еще не стряхнула свое настроение. Аменхотеп пришел к ней. Он улыбался ей, говорил о пустяках и любил ее, как ей казалось, желая этого, но тело не вполне повиновалось ему. Она вела себя безучастно. Посещение храма Атона изменило ее отношение к нему, теперь ей казалось, что она увидела его впервые. Самые безобидные его слова казались ей зловещими, движения его уродливого тела в свете ламп таили невысказанную угрозу. Хотя ей и хотелось расспросить его, но она так и не осмелилась.

На следующий день она посетила Тиа-ха, в надежде, что жизнелюбие и здравый смысл подруги рассеют ее тревоги. Царевна вместе с личной служанкой разбирала свои наряды, и в ее покоях царил еще больший беспорядок, чем обычно. Тейе приветствовала ее, приняла почтительный поклон и стала пробираться между грудами разбросанных повсюду ярких платьев к отброшенным к стене подушкам.

– Вечно у тебя беспорядок, Тиа-ха, – сказала Тейе, опускаясь на подушки и откидываясь назад. – У тебя больше слуг, чем у любой другой женщины, однако твои гости с трудом протискиваются в дверь.

– Это оттого, что я неорганизованная, – ответила Тиа-ха, небрежным взмахом отпуская служанку. – Я обещаю себе, что стану аккуратнее, надиктую длинный список дел, которые надо переделать, но не успеют слуги приступить к их исполнению, кто-нибудь приносит новую игру или меня приглашают на праздник, и приходится все бросить и прихорашиваться. – Она уселась в кресло перед Тейе, носком сандалии отшвырнув разбросанные по полу платья. – Сегодня именно так и вышло. Я решила навести порядок и избавиться от своих старых нарядов, раздать их служанкам, и что же? Едва мы начали, как ко мне является императрица! Для меня, конечно же, большая радость поболтать с тобой, дорогая Тейе. Хорошо выглядишь. Осмелюсь заметить, что фараон тоже.

– Да, я тоже на это надеюсь, – неопределенно ответила Тейе. – А скажи-ка мне, царевна, не была ли ты случайно за рекой и не видела ли святилище нового храма, который Аменхотеп строит Атону? Его скоро закончат, и оно будет закрыто для посетителей.

Тиа-ха рассмеялась. Закинув ноги на кушетку, она опустилась на подушки и принялась стягивать кольца с пухлых пальцев, со звоном бросая их одно за другим в стеклянную чашу на полу.

– Случайно? Когда придворные толпами, как овцы, тащились к своим ладьям, чтобы переправиться через реку только для того, чтобы взглянуть на своего голого каменного фараона? Нет, не случайно, совсем не случайно. Я тоже, поддавшись любопытству, отправилась посмотреть, о чем это все так шумят.

Последнее кольцо со стуком упало в чашу, и Тиа-ха начала массировать пальцы.

– И что ты об этом думаешь?

– Я приготовилась увидеть странное осквернение Маат, – пояснила Тиа-ха, – но изображения оскорбили только мое представление о хорошем вкусе. Да ты огорчена!

Тейе перевела взгляд на свои собственные руки, сцепленные на коленях.

– Искусство – божественное дело, – еле слышно сказала она. – В изображениях царя не обязательно придерживаться точного физического сходства. Статуя или картина должны представлять царя как божественное воплощение, без человеческих недостатков.

– Но и с предшествующим фараоном было так же. Помнишь радость нашего супруга, когда перед ним сняли покрывало с той маленькой стелы, где он изображен сидящим в кресле в тонком женском платье?

У Тейе полегчало на сердце. Она благодарно улыбнулась Царевне.

– Помню. Но эта стела стоит во дворце. Храмовое искусство – другое дело.

– Ну, не настолько же. Кроме того, в новом храме фараона нет изображений бога, который может увидеть его тело, тогда в чем же дело? А не отведать ли нам пирожков?

Тейе согласно кивнула. Тиа-ха хлопнула в ладоши, тут же явилась служанка, Тиа-ха отдала приказание, и девушка исчезла.

– Что меня забавляет в наших придворных, так это то, что они бросились заказывать свои изображения в виде маленьких копий твоего супруга. В своем учении он рассказывает им, что Ра в знак особой милости наделил его неповторимым телом, поэтому они требуют, чтобы мастера покрыли стены их домов и гробниц искаженными изображениями их персон. Если подобное уродство дает человеку волшебную благую силу, они хотят иметь ее. Но как же тогда, ради всего святого, боги смогут узнать в таком уродстве смотрителей, управляющих, генералов и военачальников? Я не знаю! Даже оба могущественных визиря подобострастно следуют моде. Каждый хочет снискать расположение фараона. Так было всегда.

– Так ты полагаешь, что все это модное развлечение и оно пройдет?

Служанка Тиа-ха вернулась с блюдом пирожков, и Тейе, вдруг ощутив голод, съела сразу два.

– Ну конечно. – Тиа-ха колебалась с выбором лакомства. – А теперь, с позволения императрицы, я бы хотела сменить тему.

Склонив голову, она бросила проницательный взгляд на Тейе и начала запутанный рассказ о вечеринке на борту ладьи, куда была приглашена накануне вечером. И вскоре Тейе уже смеялась и ела пирожки, на время позабыв о своих страхах.

В разгар сезона ахет, когда река поднималась, а в воздухе повеяло легкой прохладой, Тейе разрешилась от бремени девочкой. Роды были тяжелыми. Ей удалось скрыть страх за свою жизнь, который увеличивался соразмерно тому, как распухало ее тело. Она понимала, что в бросаемых на нее исподтишка взглядах придворных таится ожидание кары за ее нарочитое пренебрежение запретами. Презрев неодобрение фараона, Тейе повсюду расставила в своих покоях статуи Таурт, богини материнства, а когда роды начались, вызвала в опочивальню магов с амулетами и заклинаниями. Их голоса и ее стоны были единственными звуками в переполненной комнате, потому что те немногие придворные, которым была оказана честь присутствовать при царственных родах, выжидающе помалкивали. Беззащитная и измученная болью, Тейе чувствовала их враждебность. Они в молчании встретили сообщение о рождении ребенка, зрители вышли один за другим в таком же обличительном безмолвии. Аменхотеп гордо прижал ребенка к своей хилой груди.

– Сестра-дочка, – сказал он, глядя в крошечное, спящее личико, – ты, кроме всего прочего, являешь собой доказательство того, что мой поступок богоугоден. Я назову тебя Бекетатон – Служанка Атона. А ты, Тейе, ты самая любимая великая госпожа. Страхи твои были беспочвенны.

Тейе опустила веки, чувствуя, будто на них давит тяжесть всех прожитых лет. У ложа стоял ее муж, расплывающаяся, сутулая фигура, большой парик свободно спадал на костлявые плечи. Она пробормотала что-то, сил для ясного ответа у нее не было. Какое-то мимолетное ощущение вторглось в ее сознание, и, хотя сон уже подкрадывался к ней, она не впускала его, пытаясь поймать мелькнувшую мысль. Она слышала, как Аменхотеп передал ребенка кормилице и, мягко ступая, пошел к двери. Она чувствовала, что ко лбу прикоснулся врачеватель. Дверь открылась, голос Эйе что-то спросил, дверь закрылась. Было что-то, связанное с ребенком, прижатым к груди супруга. Нет, не с ребенком, с самой грудью. Пектораль. Электрум, без драгоценных камней, только цепь тонкого плетения, на которой висело… Яркая вспышка предчувствия пронзила дремоту. Висело изображение Атона, символ Ра-Харахти, но оно было неправильным. Где соколиноголовый бог? Остался только диск, окруженный царственным уреем и солнечными лучами с руками на концах. С шеи Атона свисали анхи. Я должна сказать Эйе, – смутно подумала она. – Что это может значить? Вопрос остался без ответа, она уснула.

11

Следующий год на первый взгляд казался совершенно благополучным. В детских гарема подрастали дети. Через несколько недель после Тейе Нефертити тоже родила девочку, и Аменхотеп назвал ее Мекетатон – Под защитой Атона. Казалось, его не беспокоило то, что он до сих пор не произвел на свет ни одного царственного сына. Нефертити быстро поправлялась: сознание того, что у Тейе тоже родилась девочка, а значит, безрассудной схватки за право наследования трона не случится, благотворно повлияло на ее скорейшее выздоровление. Но здоровье Тейе восстанавливалось медленно, все недели половодья она отдыхала, наслаждаясь покоем и безмятежностью, занимаясь лишь самыми неотложными делами. Может быть, поэтому она любила малышку Бекетатон больше всех остальных своих детей, кроме первенца, Тутмоса. Любовь, которую она питала к Аменхотепу, когда он был ребенком, была вызвана страстным, неистовым желанием уберечь его от смертельной опасности, но, с нежностью наблюдая, как растет маленькая дочь, она чувствовала, что ее силы тоже растут, чувствовала, что все больше и больше по-настоящему привязывается к ней. Она не вглядывалась в ее будущее, не прочила ее в супруги своему сыну Сменхаре. Ей было достаточно настоящего, когда маленький теплый комочек рядом с ней просто тихо посапывал во сне.

Самому Сменхаре скоро должно было исполниться четыре года. Характер у малыша был спокойный, хотя иногда у него случались приступы говорливости; он был грациозен от природы, как и его покойный брат Тутмос. Для него уже началось учение в гареме, под неустанным взглядом Хайи. Такой поворот в жизни вовсе не обрадовал мальчика, потому что теперь их разлучили с Мериатон, – ей было всего два, и она была еще слишком мала. Миниатюрная, похожая на куклу, с серыми глазами Нефертити и орлиным носом отца, она была создана для колышущихся тончайших нарядов, украшений, лент и ароматных масел. Она часто стояла за дверью классной комнаты, где Сменхара вместе с детьми управителей фараона бубнил свои уроки, ее серые глаза с глубокомысленным терпением были прикованы к двери, она не обращала внимания на вздохи топтавшихся рядом нянек. Когда она слышала молитву Амону и краткое песнопение Атону, знаменовавшие окончание занятий и скорое появление Сменхары, ее хрупкое тельце напрягалось в предвкушении встречи. Расталкивая возбужденную ораву вопящих мальчишек, он подбегал к ней, и она вручала ему свой подарок, цветок, черепок или блестящего засушенного скарабея, – и он невозмутимо принимал это неоспоримое доказательство истинного чувства. Жаркие послеполуденные часы обычно не располагали к долгим разговорам, и в безмолвном единении они сразу же принимались играть в какую-нибудь только им двоим понятную игру.

Нефертити была довольна тем, что между детьми царит такое взаимопонимание, усматривая в этом основу для будущих переговоров, но Тейе лишь выслушивала ежедневные отчеты учителей и нянек и молча брала их на заметку. Любовь и династические соображения – суть совершенно разные понятия. Сама Тейе в этот год парила на самой вершине власти, уверенная в нескончаемой любви Аменхотепа. Казалось, ревность Нефертити почти угасла, превратившись в зловеще тлеющий огонек, ослабленная не только тем, что они обе произвели на свет девочек, но также и вернувшимся мужским бессилием фараона. Если он не способен предаваться любви с ней, то не мог спать и с Тейе, о чем сообщали ее осведомители. Невидимое пламя религиозной страсти – вот тот огонь, который сжигал фараона без остатка.

Аменхотеп часто бродил по своему все еще недостроенному храму, наблюдая, как его мастера высекают имя Атона, заключенное в картуши правящего монарха под новым символом, который он придумал для него. Глубоко за полночь он молился в своей ярко освещенной опочивальне, стоя перед жертвенником Атона с золотыми курильницами в руках, в гофрированном женском одеянии, которое он теперь стал носить. Вещая перед толпой, заполнявшей залу для приемов во время проповедей учения, он часто переходил на крик, его пронзительный голос становился высоким и тонким. Когда он, сидя на троне, подавался вперед, на его набегающем складками на окрашенные хной ступни одеянии проступали пятна трудового пота. После проповеди он обычно удалялся в опочивальню, без сил валился на ложе и погружался в глубокий сон. Его слушатели тем временем расходились: одни спешили заняться более приятными делами, другие – их с каждым разом становилось все больше – медленно перемещались на главный двор или в сад, затевая горячие споры. За кажущейся неизменностью пышной царственной рутины текла невидимая жизнь дворца, наполненная бесчисленными мелкими распрями, центром которых был сам фараон, шествовавший в окружении своих мартышек, – разряженная движущаяся копия гротескных изображений, которыми теперь были изукрашены стены Малкатты. Поскольку атмосфера при дворе сделалась тяжелой, Тейе находила отдушину в пространной переписке с иноземцами, которой, казалось, не будет конца, и проводила большую часть времени с придворными, которые знали ее первого мужа.

Однажды Тейе в сопровождении слуг и телохранителей шла по дороге, ведущей от погребального храма Аменхотепа Третьего в Малкатту. Она совершила жертвоприношения своему покойному супругу, принеся цветы и пищу к подножию его изваяния и шепча молитвы о благополучии его ка. Это был обряд, который она любила исполнять, потому что, когда двери святилища закрывались за ней, она переносилась на много лет назад. Насмешливая и необузданная натура Аменхотепа, казалось, заполняла собой огромное пространство между колоннами, принося ей чувство защищенности. В обществе сына, в его объятиях, она всегда испытывала тревогу, она страшилась будущего наказания, которое может настигнуть ее, несмотря на божественность, и иногда очень скучала по бурным, но таким легким отношениям, которые были у нее с его отцом. Слабый отзвук их продолжал жить здесь, в храме, построенном для его почитания, и Тейе понемногу черпала из этого источника. Она была слишком умна, чтобы потакать своим прихотям, предаваясь тоске по тому, что давно прошло, но, тем не менее, не могла отказать себе в маленьком удовольствии.

Со своей свитой она добралась до развилки, где по дороге тек многолюдный поток просителей к храму сына Хапу. Уже в густой тени храма она вдруг услышала чьи-то громкие проклятия и злые мужские голоса. Заинтересовавшись, она подняла занавеси паланкина и приказала носильщикам остановиться. Она уже собиралась послать кого-нибудь из свиты разузнать, что там происходит, как вдруг наступила тишина; потом тишину пронзил душераздирающий вопль, и перед кавалькадой внезапно появился человек. Завидев царскую свиту на безлюдной дороге, он застыл с полными ужаса глазами, потом, опомнившись, бросился бежать. Тейе кивнула начальнику стражи, и тот, взяв с собой еще нескольких стражников, кинулся вслед за беглецом, завернувшим за угол храма. От пыльной дороги веяло жаром, носильщики передавали друг другу кувшин с водой. Солдаты, оставшиеся позади, тревожно переминались с ноги на ногу; наконец вернулись стражники, они крепко держали беглеца. Сзади несли второго человека, и по тому, как обмякло его тело, и безвольно болталась голова, Тейе издали распознала, что человек мертв. Когда она сошла с носилок, солдаты сомкнулись вокруг нее, а слуги раскинули над ней балдахин. Тейе смотрела, как тело опустили на землю.

– Императрица, он умер совсем недавно, – сказал капитан. – Кровь еще не свернулась.

Тейе взглянула на разбитую голову, бритый череп, измазанный запекшейся кровью, разбитые губы, кровоподтеки на шее. Она отвела взгляд. Беглец, вспотевший и запыхавшийся, был тоже сильно избит. Его белое платье висело клочьями, но кровь, забрызгавшая его руки и размазанная по щеке, была чужая. Увидев, что императрица смотрит на него, он, что-то выкрикнув, попытался высвободить руки из крепкого захвата солдат, чтобы распластаться перед ней. Тогда Тейе и заметила его наплечные повязки, украшенные глифами Атона. Вздрогнув, она посмотрела на труп. На его наплечных повязках было выгравировано двойное перо Амона.

– Это невозможно! – Она почти кричала. – Встань, жрец. Что это значит?

Он силился заговорить, его глаза были прикованы к луже крови на дороге, уже впитывавшейся в пыль. Налетели мухи, алчно жужжа вокруг разбитой головы, солдат вытащил из-за ремня свою метелку и принялся отгонять их.

– Мне жаль, императрица, – прохрипел человек, судорожно сглатывая. – Я не хотел убивать его. Мы встретились на дороге, мне было жарко и очень хотелось пить. У него были хлеб и вода. Мы остановились поговорить. Он разделил со мной свой хлеб, и когда мы закончили трапезу, должны были уже разойтись, но… – Он закрыл глаза. Тейе невозмутимо ждала. – Мы разговаривали, потом заспорили. Он швырнул в меня бурдюк с водой, и во мне вскипела ярость. Я ударил его. Мы стали драться. Я повалил его на землю, но он вырвался и принялся ругать меня страшными словами. Я поднял камень и…

Тейе презрительно взмахнула рукой, сделав ему знак замолчать, и повернулась к начальнику стражи.

– Бросить его в дворцовую тюрьму и приставить охрану. Фараон рассудит. Труп доставьте к Птахотепу. Дерущиеся жрецы. Это невероятно!

Она повернулась к носилкам. В ноздри ударил запах свежей крови, внезапно появился гриф и закружил в вышине, неуклюже, но с вызывающим дрожь упорством; она задернула занавеси.

По возвращении во дворец Тейе отправилась прямо к сыну. Он выходил из своей купальни, разведя руки, давая возможность личному слуге вытереть себя, и приветствовал ее со своей обычной по-детски непосредственной улыбкой.

– Сегодня будет хороший праздник, Тейе. Пупри и Пузи, наконец, отправляются в Митанни после длительного отсутствия.

На этот раз она не проявила интереса к интригам, которые плели в Египте митаннийские посланники со времени похорон Осириса Аменхотепа. Глядя в лицо сыну, чтобы заметить реакцию, она в двух словах рассказала ему о том, что случилось на дороге. Он спокойно слушал с кротким выражением в больших карих глазах. Когда она закончила говорить, он ввел ее в свою опочивальню. Пока слуги облачали его в красное одеяние, он стоял, любовно лаская пальцами тонкую ткань. Потом сел, предоставив слугам окрашивать ступни хной, и, наконец, кротко вздохнул.

– Я поговорю с этим жрецом Атона, – сказал он. – Им еще так многому нужно учиться. Атон не нуждается в яростной защите. Он даритель жизни. Тебе нравятся эти браслеты, матушка? Мне подарил их Кенофер.

Она даже не взглянула на его протянутые накрашенные ладони, с которых сыпалось золото. Подойдя к креслу, она присела на корточки и заглянула ему в глаза.

– Аменхотеп, человек мертв, и это не простой человек. Жреца Амона, убитого жрецом солнца, отнесли в Обитель мертвых. Если жрец солнца не будет наказан за свое преступление, тем самым ты открыто заявишь о своем благоволении Атону и спровоцируешь дальнейшее разрешение всех глупых споров, которые имеют место, насильственным путем.

Он приподнял выщипанные брови и улыбнулся.

– Ты опытна в государственных делах, моя Тейе, и я редко оспариваю твои решения. Но с тех пор как я общаюсь с богом напрямую, я лучше, чем кто-либо, осведомлен в вопросах религии. – Слуга ловко продел золотые браслеты через его длинные пальцы. – Жрец не рассчитал свои силы, только и всего. Я сделаю ему предупреждение и отпущу.

– Если ты поступишь так, Аменхотеп, жрецы Амона начнут страшиться за свою жизнь! Это вызовет у них обиду и возмущение.

– Но их бог защитит их.

Она не могла с уверенностью сказать, что ей послышалось в милостивом тоне – истинная наивность или сарказм.

– Если ты намерен отпустить его, не мог бы ты, по крайней мере, появиться в Карнаке через несколько дней, чтобы лично провести утреннюю службу?

– Не думаю, что в этом есть необходимость. – Он вежливо отвернулся, чтобы посмотреться в зеркало, и она поднялась. Слуга окунул кисточку в синюю краску для век. – Я не ссорился с Амоном; пройдет некоторое время, и жрецы Атона сами поймут, что ничтожный Амон не представляет для них никакой угрозы. Тогда обе стороны успокоятся, и наступит мир.

Тейе не стала больше спорить. Поцеловав его в гладкое чело, будто несмышленого ребенка, она покинула его, вызвала носилки и в теплых сумерках отправилась к дому брата.

Эйе с несколькими своими офицерами пили вино в саду. За колоннами фронтона в доме мерцали первые огни, там раздавался смех слуг и наложниц, доносились запахи готовящейся еды. В темной траве лежали бабуины, прижимаясь друг к другу и тихо бормоча. Кроны деревьев, отделявших сад от реки, уже укрыла густая ночная тьма, но между стволами еще можно было различить серые полоски спускающихся к воде ступеней. Когда вестник Тейе объявил ее титулы, разговор прервался и собравшиеся распростерлись ниц перед ней. Велев им подняться, она жестом пригласила Эйе сопровождать ее, и они вдвоем пошли по дорожке мимо притихших животных к воде.

– Фараон хочет освободить жреца, содержащегося в дворцовой тюрьме, – сообщила она. – А я хочу, чтобы его убили. Смотри, чтобы все прошло без шума, но проследи, чтобы тело быстро нашли, и нужно оставить на нем знаки его жреческих отличий.

Эйе кивнул:

– Хорошо. Ты не желаешь сказать мне зачем?

Выслушав, он повел ее к шелестящим сикоморам. Теперь реку было хорошо видно – серебряная лента с проклюнувшими отблесками огней. У ступеней причала темной громадой высилась ладья Эйе; шаги часовых, обходящих дозором территорию поместья, то приближались, то удалялись. Ночь была тиха. С противоположного берега из Фив доносился только неясный прерывистый гул.

– Если этот религиозный фанатизм распространится на дворец, мы окажемся в очень серьезной ситуации, – сказал он. – Не могу поверить, что фараон не осознает этого сам. Или он ждет, чтобы это случилось?

– Не знаю. Иногда мне кажется, что все это ерунда, игра, в которую мы позволяем ему играть, чтобы ему было чем заняться, но потом я оглядываюсь назад и вижу, как многое переменилось, какой неспокойной сделалась жизнь при дворе.

У меня и в мыслях не было пытаться повлиять на него в вопросах, не касающихся правления, но боюсь, что мое влияние не так велико.

– А что случится, если ты просто дашь указание тем, кто несет ответственность за судьбу жреца, пренебречь приказом фараона, и отдашь свой собственный? – Его лицо казалось бледным размытым пятном. В теплом дыхании слышался аромат вина.

– Страшновато даже подумать об этом. Слово фараона – закон. Часто его слово на самом деле исходит от его советников или от меня, хотя и оглашается им, но оно в любом случае является священным. Если он впоследствии отменит мой приказ, моя власть будет ослаблена.

Эйе издал короткий, сухой смешок.

– Это так же глупо и вместе с тем забавно, как игра в собаку и шакала. Он – фараон, но ты – все еще правительница Египта, а Нефертити тем временем обеспечивает будущее семьи. Наша царственная кровь становится все чище, в ней все меньше остается примесей крови иноземцев. Если царствование Аменхотепа превратится в череду религиозных конфликтов, оракул будет очень счастлив назначить того наследника, которого мы ему предложим. Мы по-прежнему имеем огромное влияние, Тейе.

– Все, что ты говоришь, правда, но эта скала стоит на песке. А песок зыбкий. В настоящий момент при дворе существует равновесие между поборниками Амона и Атона, но что если число поклоняющихся Амону уменьшится?

– Каких верующих? Истинно веруют только жрецы. Я сделаю то, о чем ты просишь, императрица. Перестань тревожиться.

Но власть зиждется на постоянных тревогах, – подумала она, чувствуя, как несущая успокоение рука легла на ее плечо, – в беспокойстве о прошлом, вторгающемся в настоящее, а решения, принимаемые в настоящем, простираются в неизвестное будущее.

– Твои офицеры уже не прочь приступить к трапезе, да и я уже опаздываю на праздник фараона, – сказала она, на мгновение прижавшись щекой к его руке. – Дай мне знать, когда все закончится. Да, а что там слышно от Тии?

Беседуя о мелких семейных делах, они пошли обратно, туда, где в саду ярким неровным пламенем горели факелы, потом Тейе оставила брата с гостями. Взрывы раскатистого мужского смеха слышались до самых ворот, оживляя пустынную, освещенную лунным светом дорожку, чуть поскрипывающую под ногами носильщиков, и к ней вдруг подступила волна одиночества. Она бы охотнее разделила трапезу в дружеской компании в саду Эйе, вместо того чтобы сидеть рядом с фараоном под золоченым балдахином, увенчанной тяжелым диском и двойным пером.

Тело жреца нашли в пустыне за западными утесами, вблизи извилистой тропы, по которой ходили караваны. Человек был заколот аккуратно, в самое сердце, но оружия в теле не оставили. К тому времени, как его обнаружили, он уже начал высыхать, его соки впитались в песок и испарились в сухом, жадном до влаги воздухе, и наплечные повязки слуги Атона свободно болтались на его руках. Облегчение и новая волна почтения к императрице охватили Карнак. История ссоры двух жрецов и убийства приверженца Амона быстро сделалась известна всем. Карнак кипел от негодования и опасения, причем страсти бурлили не только в храмовом комплексе Амона, но и в кельях тех, кто служил супруге Амона Мут и его сыну Хонсу. Убийство грозило обострением соперничества между Атоном и богами Фив. Некоторые жрецы яростно требовали у Птахотепа оружие, заявляя, что они имеют право защитить себя, но большинство ограничились пространными разговорами в своих кельях и перестали в одиночку ходить по Карнаку и Фивам. Птахотеп понимал, что любое насилие со стороны его жрецов разожгло бы вражду на гораздо более серьезном уровне, что могло бы повлечь за собой пагубные последствия для всего Египта. Он строго запретил помышлять о каком бы то ни было возмездии, пока сам обдумывал, что предпринять. В освобождении из тюрьмы жреца Атона даже без Допроса он, несомненно, усматривал направляющую руку фараона и пребывал в ярости, но, когда тело жреца нашли на следующий день, его гнев сменился благодарностью, потому что он узнал в этом скорое правосудие императрицы.

Придворные также догадывались, что их императрица причастна к выбору простого решения проблемы, которая с каждым днем становилась все сложнее. Они восхищались легкостью, с которой она решила этот вопрос, умудрившись при этом обставить все так, чтобы фараон не потерял лицо перед своими подданными. Они с тревогой наблюдали за ростом враждебности между сторонниками обоих богов, потому что она грозила нарушить их благополучное житье, и они знали, что своим деянием Тейе дала им временное облегчение. Они ждали, что предпримет фараон, и, не дождавшись от него ответных действий, забыли об этом инциденте.

Но в уединении опочивальни Нефертити яростно выговаривала мужу.

– Кто здесь фараон, она или ты? – вопрошала она, расхаживая по комнате, а он лежал на ложе и посматривал на нее. – Я говорила тебе, Гор, что ее интерес к Атону был неискренним, и теперь она это доказала. Она убила жреца. Как часто ты повторял, что бог добр и милостив и не прибегает к насилию? Она использует тебя!

– Может быть, – кротко отозвался он, – но она моя императрица. Я имею снисхождение к ее недопониманию.

– Твоя снисходительность в глазах придворных выглядит слабостью! Накажи ее, Могучий Бык! Сделай ей публичный выговор.

– Нельзя доказать, что она повинна в смерти жреца. Это могли сделать люди Амона.

Нежные алые губки Нефертити скривились, и она шагнула к ложу.

– Даже если она невиновна, она ступает по дворцу с таким видом, будто на голове у нее – невидимая двойная корона. Настало время взять правление в свои руки. Больше нет нужды в регентстве. Ты позволил ей управлять, потому что не умел обращаться с властью. Но с тех пор прошло почти четыре года. Я поработала с ней. Я смогу помогать тебе.

– А что ты мне прикажешь делать с Тейе?

У Нефертити на языке так и вертелось «убей ее», но она сдержалась.

– Отправь ее в Ахмин или, если это слишком близко, в ее поместье в Джарухе. Она слишком стара, чтобы учиться чему-то новому, и в ее сердце всегда будет царить Амон. Пока она мелькает при дворе, разногласия между старым и новым неизбежны.

Она устроилась на ложе рядом с ним и принялась перемежать свои слова легкими поцелуями, нежно касаясь губами его глаз, щек, мягкой плоти его губ, но он равнодушно отстранился.

– Я люблю ее, – просто сказал он.

Гнев, угасший было в Нефертити, вспыхнул с новой силой.

– И при этом не любишь меня?

Он по-братски обнял ее.

– Ты же знаешь, люблю.

– Но пленила тебя она, – горько сказала Нефертити.

На языке ее вертелись слова, которые были готовы обрушиться в неподвижный полумрак комнаты: Она стареет. Она не так красива, как я, и ее зрелость увядает, она твоя родная мать, и Египет еще неспокоен и пребывает в страхе перед гневом богов, она опасна и коварна… Ей стоило немалых усилий не высказать все это.

– Я твоя смиренная служанка, – хрипло сказала она. – Но, Аменхотеп, придет время, когда ты захочешь править по-настоящему, но будет слишком поздно.

Он не ответил. Потом они играли в сенет, потом он взял лютню, и Нефертити, забыв свой гнев, пела вместе с ним, устремив на него весь свет своего очарования, поддразнивая его и смеясь. Но как часто случалось после спора о Тейе, он был не в состоянии отвечать. Нефертити не огорчалась. Она уже знала, что его периодически повторяющееся бессилие было признаком того, что ее нападки на императрицу достигали цели. Она была удовлетворена.

Сама же Тейе надеялась, что ее приказ негласно казнить жреца Атона хоть ненадолго ослабит религиозные трения, поэтому, когда несколько дней спустя в многолюдной зале для общественных приемов увидела Птахотепа, очевидно ожидающего своей очереди поговорить с Аменхотепом, ее охватило волнение. Обычно трон слева от Тейе оставался незанятым, потому, что фараон редко утруждал себя, разбирая жалобы управителей, но сегодня он занял свое место бога-властителя. Нефертити сидела на мягкой скамеечке у его ног, и хранитель царских регалий стоял перед ним на коленях со своим сундучком, в котором лежал только скимитар. Крюк и цеп покоились на коленях фараона. Он опоздал к началу приема, прошел через залу к помосту об руку с Нефертити, но, к облегчению Тейе, не стал комментировать вопросы, которые она решала, только слушал внимательно и иногда одобрительно кивал, подтверждая ее слова. Верховный жрец был последним. Тейе смотрела, как он вышел вперед в наброшенной на одно плечо леопардовой шкуре, носитель жезла и прислужник встали по обе стороны. Он распростерся ниц, затем Тейе позволила ему говорить. Писцы в ожидании приготовили свои перья. Птахотеп делал все, что мог, чтобы скрыть свое замешательство и страх под покровом достоинства.

– Богиня, прости мне мою смелость, но этот вопрос касается лично фараона, – обратился он к ней и, повернувшись к Аменхотепу, продолжал: – Могучий Гор, это только твое право – назначить или освободить от должности первого пророка Амона. Я прослужил в этой должности в Карнаке больше двадцати лет, повинуясь богу, оракулу бога и моему царю. Годовщина явления четыре раза наступала и проходила, однако он не назначил нового верховного жреца и не утвердил меня в этой должности. Я нижайше прошу фараона сегодня сделать или то, или другое.

Тейе позабыла об этой древней царской привилегии. Краем глаза она видела, что лицо сына начало омрачаться нерешительностью, и наклонилась к нему.

– Как ты хочешь поступить? – шепотом спросила она. – Тебе нужен совет? – Он энергично закивал. – Ты, конечно, понимаешь, – тихо продолжала она, – что если ты утвердишь Птахотепа в этой должности, ты тем самым подтвердишь неразрешенную ситуацию в Карнаке. Он придерживается старых устоев. Атон представляет угрозу для него, и он не знает, что с этим делать. Если ты позволишь ему остаться верховным жрецом, ты скажешь этим и двору, и храму, что, несмотря на все трудности, которые ты навлек на Малкатту своими деяниями, ты поддерживаешь Амона так же, как это делал твой отец. Жрецы Амона вновь обретут былую уверенность. Но я думаю, Птахотеп просит тебя освободить его от должности. Он хочет удалиться с достоинством, пока ситуация не вышла из-под его контроля и он не испытал унижения. Понимаешь?

Фараон сосредоточенно хмурился, и она видела, как он облизывает накрашенные губы. Нефертити, не скрывая, жадно ловила каждое слово, глядя то на него, то на нее.

– Думаю, я понимаю, – также шепотом ответил Аменхотеп.

– Вот и хорошо, – сказала Тейе. – Тогда отпусти его. Советую тебе повысить Си-Мута, второго пророка Амона, до положения верховного жреца; это будет означать не только твою готовность признать продолжающуюся власть Амона, но и послужит знаком для людей Атона, что ты огорчен ссорами в Карнаке, и ожидаешь возвращения к согласию и взаимодействию двух богов под началом более молодого, более сговорчивого человека.

Птахотеп терпеливо стоял, склонив голову, а писцы ждали, не отрывая глаз от Аменхотепа, готовые записывать его решение. Тейе откинулась на троне, ободряюще улыбнулась Аменхотепу и расслабилась, увидев, что он начал поднимать крюк и цеп, чтобы объявить свое решение, но, опередив его, Нефертити коснулась его колена и взлетела по ступеням. Она потянулась к нему и принялась что-то шептать на ухо, но Тейе резко прервала ее:

– Это место для общественных приемов, царица, а не твоя личная опочивальня, и как императрица я имею право слышать все замечания по этому вопросу.

– Это правда, дорогая, – согласился Аменхотеп. – Я был бы очень рад выслушать твое мнение, и уверен, что Тейе оно тоже будет интересно. Говори.

Тейе ждала, снисходительно приподняв брови, и после минутного замешательства Нефертити коснулась руки фараона.

– Си-Мут, конечно, сговорчив, муж мой, – быстро заговорила она, – но он во всем подчиняется императрице. Если ты назначишь его, Атон никогда не будет верховным божеством. Это в твоей власти – иметь верховного жреца, который не только поклоняется тебе, но и признает вселенскую власть Атона. С таким человеком, управляющим Домом Амона, ты сможешь произвести все изменения в Карнаке, какие пожелаешь, удержать жрецов от волнений и презрительных насмешек в адрес слуг Атона.

– Действительно, – холодно прервала ее Тейе. – Тем, кто признает своим единственным богом Атона, – место в храмах Она, и они не должны иметь власти над тем, что принадлежит Амону. Служители храма Амона и дня не подчинялись бы такому человеку, они примчались бы к фараону, умоляя назначить кого-нибудь другого. Если ты закончила, возможно, фараон примет свое решение и позволит нам всем удалиться для дневного отдыха.

От ее насмешливого тона гнев вспыхнул в глазах Нефертити.

– Я не настолько глупа, как ты думаешь, императрица, – громко ответила она. – Конечно же, выбор фараона должен удовлетворить требованиям обеих сторон, – продолжала она, повернувшись к Аменхотепу. – Возьми хотя бы Мэйю, четвертого пророка Амона. Он часто приходит послушать учение. Он молод и преклоняется перед тобой. Он не станет упорно отстаивать права Амона на каждом углу и препятствовать твоим желаниям в Карнаке. Назначь его!

– У меня не было времени как следует поразмыслить над этим, – перебил ее Аменхотеп, с несчастным видом глядя на Тейе. – Как я могу выбрать?

– Верь мне, сынок, – мягко ответила она, уверенная, что, как всегда, он сделает так, как она захочет. – Я никогда не советовала тебе, не подумав. Нефертити усложняет ситуацию больше, чем она того заслуживает.

Он высвободил свою руку из цепких пальчиков Нефертити.

– Лучше бы я не приходил сегодня на прием, – пробормотал он. – Дай мне минутку.

Он подпер подбородок ладонью. Тейе ждала, внешне спокойная, внутренне закипая от непозволительного вмешательства Нефертити. Аменхотеп, конечно, примет мой совет, – думала она, замечая нетерпеливое шарканье и бесцельные взгляды придворных. – Наивно со стороны Нефертити думать, что она может сделать что-нибудь, кроме как поставить фараона в неловкое положение.

Наконец Аменхотеп поднял глаза.

– Я одобряю твою идею, Нефертити, – сказал он, искоса взглянув на Тейе. Потом он встал и, подняв крюк и цеп над головой Птахотепа, провозгласил: – Мы признаем преданность и службу верховного жреца Амона. Пусть он удалится с честью. Леопардовая шкура переходит к Мэйе, наиболее достойному и удачливому слуге своего господина.

Облегчение отразилось на лице Птахотепа, и Тейе поняла, что одержала победу. Зала зажужжала множеством голосов. Аменхотеп опустился на трон, вытирая испарину, выступившую у него над верхней губой, и взмахом руки отпустил Птахотепа. Тейе чопорно встала и, не удостоив взглядом Нефертити, обратилась к сыну:

– Ты принял решение самостоятельно, и я уважаю его. Но, полагаю, оно показало недостаток твоего здравомыслия. – Повернувшись, она гордо спустилась по ступеням, сняла корону и, вручив ее хранителю, покинула залу.

Нефертити сопровождала мужа весь остаток дня, наслаждаясь сиянием триумфа. Это была ее первая публичная победа над императрицей, и еще слаще она была оттого, что оказалась случайной. Тейе не явилась к вечерней трапезе, и Нефертити восседала на почетном месте рядом с Аменхотепом, оживленная и блистательная, остроумными репликами заставляя смеяться гостей, удостоенных чести сидеть рядом с помостом. Она делала все возможное, чтобы добиться улыбки или пары слов от фараона, но он не поддавался на ее ухищрения и сидел, опустив взгляд к пустой тарелке перед собой. Иногда он начинал что-то бормотать, и Нефертити немедленно поворачивалась к нему, но оказывалось, что он обращается вовсе не к ней. Он беспрерывно пил, поднимая свою чашу, чтобы ее наполняли снова и снова, и не отрывая глаз от стола. Через некоторое время Нефертити начала раздражаться и перестала обращать на него внимание, поверх его головы разговаривала с Тадухеппой или через стол с гостями, а он продолжал цедить красное вино и шептать что-то про себя. Временами он вздрагивал и тянулся за салфеткой, чтобы вытереть шею, и Нефертити поняла, что он пьян. Никто из гостей праздника не обращал на него ни малейшего внимания, пока артисты не закончили выступление, и не настала пора расходиться. Тогда толпа забеспокоилась, ожидая, когда он примет их почтительные поклоны и позволит удалиться. В конце концов, Нефертити пришлось поближе наклониться к нему и притвориться, что слушает, будто он что-то говорит ей. Поднявшись, она объявила собравшимся, что они могут кланяться и уходить. Казалось, от звука голосов расходящихся гостей Аменхотеп очнулся, медленно отодвинул кресло, допил остатки вина из чаши и, пошатываясь, вышел через задние двери, даже не взглянув на нее.

Но его странное поведение не погасило ее воодушевления. Прошло много времени, прежде чем она собралась идти спать. Вызвав музыкантов в свою опочивальню, она слушала крестьянские песни, а когда музыканты закончили, заставила писца читать ей любовные вирши. Прежде чем отправиться в постель, она мечтательно стояла у окна, сложив руки на груди, едва обращая внимание на тихие ночные звуки, слабо доносившиеся из сада под окном. С большой неохотой она признала, что день закончился, и, наконец, улеглась в постель, удовлетворенно вздохнув, когда служанка укрыла ее покрывалом и скользнула в угол к своей циновке.

Ей показалось, что она уже проспала некоторое время, когда ее разбудил звук шагов в коридоре за дверью. Она сонно подняла голову и прислушалась. В слабом рассветном полумраке она увидела, что служанка тоже зашевелилась, встала с циновки и пошла посмотреть, что случилось. Едва девушка сделала три неуверенных шага, как дверь распахнулась и в комнату, шатаясь, вошел фараон. С широко раскрытыми глазами Нефертити смотрела, как он набросился на служанку и одним ударом вышвырнул ее в коридор, дверь со стуком захлопнулась за ней. Он был голый.

– Что случилось, Аменхотеп? – воскликнула она, пытаясь сесть в постели, но, прежде чем она успела прикрыться, он повалился на ложе и принялся вырывать простыню у нее из рук. Она была слишком напугана, чтобы сопротивляться. Опрокинувшись в подушки, она почувствовала, как он рывком раздвинул ей ноги и с силой вошел в нее, хрипло и тяжело дыша, пока она лежала, пытаясь прийти в себя.

Послышался осторожный стук в дверь, но Аменхотеп крикнул:

– Убирайтесь прочь!

Двигаясь в ней, он невнятно бормотал бессвязные фразы, слов она не могла разобрать, потом со сдавленным вздохом скатился с нее и лег на бок, подтянув колени к подбородку. Он весь дрожал.

– Принеси воды.

Окончательно проснувшись, она соскользнула с ложа и полила из кувшина себе в горсть. Приподнявшись на локте, он выпил, потребовал еще, потом неуклюже откинулся на подушки.

– Я видел сон, Нефертити, о, какой я видел сон! – прошептал он. – Надеюсь, ты не испугалась.

Я не просто испугалась, – подумала она, глядя, как судорожно подергиваются у него руки и ноги. – Я в ужасе. Она заставила себя обтереть ему лицо краем простыни и уже повернулась к двери, чтобы позвать на помощь, но он схватил ее за руку.

– Подожди. Ты скоро позовешь их, позовешь их всех, скажешь им… – Он начал хохотать. – Сядь со мной.

Он потянул ее вниз и отпустил руку. Нефертити быстро завернулась в измятую простыню, внезапно осознав, что не хочет, чтобы он видел ее наготу.

– Это был кошмар? – спросила она, стараясь говорить спокойно.

Ее страх начал убывать, когда судороги, бьющие его тело, сделались слабее, речь – более внятной.

Он повернул голову на подушке.

– Нет, не кошмар – мне было видение. Я был в Дуате,[41] я плыл в ночной ладье Месектет,[42] с богами и царями! – Его голос зазвучал громче, и она видела, как он сглатывает, стараясь сдерживать его. – Я слышал плач мертвых, тоскующих по свету, когда проплывал через все двенадцать Обителей тьмы, через двенадцать перерождений Ра, и я был в силах дать им то, чего они желали!

– В твоем сне ты был в подземном царстве вместе с Ра? – спросила она, озадаченная.

Аменхотеп сел и, обхватив себя за скользкие от пота бока, принялся раскачиваться взад-вперед.

– Я знаю, это был не сон. Я, во плоти, вошел в рот Нут на закате, как Ра-который-должен-быть-проглочен, и потом стоял в ладье, выдерживая все нападки змея Апопа, но не это самое главное. – Он закрыл глаза. – Чтобы заставить меня прийти к пониманию, Ра пришлось провести меня через Дуат. Я не воплощение Ра, Нефертити, я – сам Атон. Это было при двенадцатом перерождении Ра, когда я почувствовал, что возродился.

Не веря своим глазам, она смотрела на его восторженное лицо и думала, не тронулся ли он умом.

– Это был всего лишь сон, муж мой, – настойчиво повторила она, но при этих словах он широко раскрыл глаза и напряженно уставился на нее.

– Это было величайшее видение моей жизни, – поправил он ее. – Теперь мне открылась моя истинная природа. Когда я был извергнут из чрева Нут на рассвете, я оглянулся, ожидая увидеть ее лицо, но я увидел себя. Нефертити, я увидел себя! – Он вскочил и начал лихорадочно ходить перед ней взад и вперед, спотыкаясь и сжав кулаки от возбуждения. – Я счастлив. Наконец я смогу сделать тебя богиней. Сила больше не вытекает из меня, когда я предаюсь любви с тобой, любовь теперь обновляет и укрепляет меня, потому что я сам – источник всего света и жизни!

Нефертити, вновь обретя самообладание, начала размышлять. Он неосознанно пришел к ней первой; он изложил свою новую истину именно ей, а не императрице.

– Поэтому ты здесь, фараон, а не в покоях Тейе? – проницательно спросила она.

Он стремительно обернулся к ней.

– Да, да, до сих пор бог направлял меня, но теперь, думаю, я больше не нуждаюсь в матери, чтобы пополнять свои силы. Я люблю ее, но демоны, наконец, побеждены. Совокупление моего тела с ее телом больше не является необходимостью. Я – не смертный.

Нефертити успокаивающе улыбнулась.

– Отдохни теперь, – сказала она. Подойдя к двери, она распахнула ее. За ней беспокойно толпилась небольшая группа людей. – Пареннефер. – Она подозвала дворецкого фараона. – Принеси своему господину головной убор, чистое платье и чего-нибудь поесть. Этой ночью Ра было угодно ниспослать фараону великое видение, – обратилась она к собравшимся. – Фараон, естественно, очень устал, но нет повода для беспокойства.

Она закрыла перед ними двери. Когда она вернулась на ложе, Аменхотеп спал, лежа неподвижно и очень тихо. Нефертити села в кресло рядом и стала смотреть на него.

12

За несколько дней передаваемые придворными из уст в уста, искаженные пересказы видения фараона разошлись по всей Малкатте. Новость сочли заслуживающей большего внимания, чем обычные слухи, потому что было уже ясно, что теперь жизнь при дворе разделится на время до видения и время после. Фараон изменился. Внезапно он, казалось, утратил неуловимое очарование, которое внушало одним любовь и заставляло других относиться к нему снисходительно. Его приказания стали яснее. Он утратил интерес к любым разговорам, которые не касались религии. Он уже не выглядел таким кротким, держался прямее, и движения его сделались более четкими. Некоторые управители усматривали в этом доказательство новой силы и радовались тому, что фараон станет теперь более решительным, но большинство осторожно бросали на него мрачные, опасливые взгляды и перешептывались. Потому что указом Аменхотепа было установлено, что к нему впредь нужно было приближаться только на коленях – степень почтения, большая из всех, когда-либо существовавших в Египте, – к тому же после ночи видения он отказывал всем жрецам Амона, которые просили принять их.

Тейе не воспринимала в полной мере серьезности изменений, произошедших в сыне, пока не попыталась противостоять ему в вопросе новой формы выражения почтения. Она знала, что он снова обрел мужскую силу, но вызывал в свою опочивальню только Нефертити или Киа. Она решительно отбросила ревнивое чувство, убежденная в том, что ее непостоянный сын со временем устанет от них и в самый неожиданный момент приползет к ней обратно. Она знала, что не может открыто заявлять о своих супружеских правах. Она давно смирилась с ценой, которую заплатила за возвращение себе диска и двойного пера, ценой, которая, казалось, росла с годами, отдаляя от нее многих придворных – тех, кто верил, что ее поведение со временем навлечет проклятие на царскую семью. Она также знала, что феллахи в полях и лавочники в городах говорят о ней со все более откровенным и открытым презрением. Она говорила себе, что ей нет дела до этого. Они, в конце концов, – всего лишь стадо фараона, которое надо использовать и пасти, и снова использовать, безликая тупоголовая толпа. Любовь сына и свобода правления были достаточным вознаграждением. То, что возможно потерять и то и другое, не приходило ей в голову, пока она не запросила приема у фараона и не встретила смущенного распорядителя церемоний у дверей приемной.

– Великая богиня, – обратился он к ней, отводя взгляд. – Я должен напомнить тебе, что, согласно последним указаниям фараона, все должны входить к нему на коленях.

– Императрица Египта едва ли окажется среди этих «всех», – сухо ответила она. – Вестник, объяви о моем приходе.

Распорядитель протокола отступил, густо покраснев, и, едва прозвучало, отозвавшись эхом, последнее слово вестника, Тейе величаво прошествовала мимо него в зал. Сын сидел на троне, чопорный, тщательно накрашенный и увешанный украшениями, прижимая к груди знаки своей власти, увенчанный двойной короной. Несмотря на официальность приемного часа, скучное время, к которому он обычно относился с неприязнью, на нем был только прозрачный красный халат, стянутый под грудью с накрашенными желтой краской сосками. Тейе остановилась и поклонилась, как обычно.

Он немедленно обратил к ней свое внимание, сияя улыбкой.

– Говори, матушка, – сказал он.

Она не улыбнулась в ответ.

– Аменхотеп, – холодно сказала она. – Пора прекратить игру с этим странным ритуалом почтения, которую ты затеял. Это замедляет исполнение придворными ритуалов и причиняет физические страдания тем, кому приходится входить к тебе постоянно.

Он поерзал на троне – давала знать о себе былая неуверенность, – и на его лице мелькнуло выражение сомнения.

– Это не игра, императрица, и я могу рассердиться на тебя, если ты впредь будешь называть это игрой. Как еще должны простые человеческие существа приближаться к своему создателю?

Она открыла рот, чтобы рассмеяться, но заметила выражение его лица.

– Но, сын мой, конечно, ты не веришь… – Она всплеснула руками. – Даже если так, пусть твой указ не распространяется на тех, кто находится в услужении у Нефертити. Она становится невыносимой.

Снова ему хватило такта на мгновение показаться пристыженным.

– Я дарую тебе позволение приказать своему окружению обращаться с тобой так же, если пожелаешь, – с готовностью предложил он.

Тейе с отвращением фыркнула, быстро теряя самообладание.

– Когда ты запомнишь, что обладать властью и демонстрировать ее – не одно и то же! – сказала она, повысив голос. – Если мои управители начнут подползать ко мне, как звери, я, не удержавшись, могу начать пинать их, вместо того чтобы обсуждать с ними дела.

– Не говори со своим фараоном в таком тоне! – вдруг заорал он, и у Тейе, когда она увидела, что его начала бить дрожь, зашевелилось мрачное предчувствие. – Ты моя мать, но… – Последние слова прозвучали неразборчиво, он стал задыхаться, и голос сорвался на пронзительный визг.

– Но что? – Она старалась говорить успокаивающим тоном. – Разве бог говорил тебе, что ты можешь заставлять людей ползать по дворцу на четвереньках? – Он или не соблаговолил ответить, или боялся за себя и поэтому промолчал. – Мэйя несколько дней пытался добиться, чтобы ты принял его, – продолжала она. – Он хочет предоставить тебе отчет о том, как идут дела в Карнаке. Разве ты не примешь его?

Аменхотеп глубоко задышал. Он посмотрел ей в глаза и опустил взгляд, борясь с собой, потом поднял голову и выпалил:

– Мэйя принадлежит Амону! Я никогда больше не приму жрецов Амона. Я поклялся.

– Я поклялся! – в ярости передразнила его Тейе. – Ты разделяешь Египет на две части, ты понимаешь это? Я дала тебе трон, и я могу отнять его у тебя. Я сделала тебя тем, кто ты есть!

– Ты сердишься, потому что я не вызываю тебя больше в свою постель! – выкрикнул он, сжимая крюк и цеп так, что побелели костяшки пальцев. – Благодари богов, что ты моя мать и что Атон снисходителен к тебе. И это не ты сделала меня тем, кто я есть, – закончил он, звучавшее в его голосе раздражение разрушило впечатление силы. – Я – Атон. Я сам себя сотворил.

Тейе развернулась на месте, только теперь осознав присутствие молчаливых коленопреклоненных людей, внимавших каждому слову. Слышался скрип пера писца по свитку папируса. Хотя она шла спокойно к двери, и солдаты бросились открывать ее перед ней, она чувствовала себя раздавленной унижением. Я действовала, как глупый младший управитель, – думала она. – Этого больше не повторится.

Она сделала все возможное, чтобы унять беспокойство в Карнаке, заставив себя посмотреть в глаза ничего не понимающему Мэйе, когда объясняла ему, что бог, который поднял его на самую могущественную жреческую позицию в Египте, не может принять его. Но она мало чем могла противостоять буйству, назревавшему в Малкатте. Толпы придворных, утратив обычное безразличие ко всему, что происходило вокруг, устремились на сторону сильного, потому как сделалось очевидным, что Тейе начинает терять милость фараона. Многие продолжали во всеуслышание декларировать свою преданность ей как императрице, веря в то, что власть над Египтом, которую она столько лет держала в своих руках, восторжествует над непостоянством ее сына, но Тейе, все трезво обдумав, понимала, что эти люди принадлежат к старому поколению, люди ее возраста, которые помнили ее супруга и легкие дни более прямого и честного правления. Молодое поколение придворных, испорченное, жаждавшее перемен и споров, получало удовольствие, следя за разрывом отношений между матерью и сыном и вставая на сторону фараона. Тейе теперь рассматривала его проклятое видение как реку, по разным берегам которой стоят ее подданные и которая очень скоро станет слишком глубокой и стремительной, чтобы они могли пересечь ее. Она осторожно начала переносить внимание на Сменхару, с грустью осознавая, что, для того чтобы поставить у власти пятилетнего малыша, потребуется еще одна царственная смерть. Но пока рано. Она еще глубоко страдала от любви к Аменхотепу.

Месяц спустя Тейе сполна прочувствовала всю глубину совершенной ею грубой ошибки, потому что Нефертити, снова вернув себе благосклонность фараона, убедила его отозвать пресловутый указ. Он издал его опрометчиво, охваченный первой волной ликования, и был рад отменить его, когда молодая жена нашла этому подходящее оправдание. Со слов управляющего Тейе Хайи, Нефертити предложила фараону сказать придворным, что теперь они познали истинное смирение, и им было позволено подняться с колен. Тейе стало легче, потому что вид такого огромного количества богатых и достойных людей, вползающих в залу на израненных коленях, в конечном счете вызывал смех, которого она опасалась, потому что после смеха могло прийти презрение к фараону, а тот уже и так позволял слишком много вольностей по отношению к своей священной персоне. Если сохранять хладнокровие, – размышляла Тейе, – и молчать, отмена указа станет рассматриваться как моя победа над ними обоими.

Но отмена указа Аменхотепа не принесла ожидаемого возвращения прежних правил выражения почтения. Колени и спины оставались согбенными, а головы склоненными, даже если фараон только показывался в поле зрения. Тейе, которая безоговорочно верила в неизменную иерархию, которая была частью Маат и требовала должного почтения, чувствовала, что ритуал почитания постепенно превратился в подобострастие, которое она презирала. Аменхотеп назначил Мериру первым пророком Неферхеперура Уаэн-Ра – таково было тронное имя Аменхотепа, и исключительной обязанностью Мериры было постоянно боготворить фараона, следовать за ним, неся его сандалии, сундучок для сандалий и белый жезл. Тейе, закусив губу, продолжала хранить молчание. Они с Осирисом Аменхотепом тоже предписывали жрецам, чтобы они поклонялись их божественным изображениям в Солебе, но она могла представить, как отреагировал бы ее первый супруг, если бы она посоветовала ему таскать за собой жреца, весь день бубнящего ему хвалебные гимны.

Иногда она глядела, как сын и Нефертити идут к ступеням причала, чтобы совершить короткое путешествие через реку в Карнак, в сопровождении свиты, которая вдруг умножилась, включив прислужников с курильницами, четверых слуг с косметическими ящичками, которые должны были следить за тем, чтобы краска на лицах бога и богини не растекалась, окруженных солдатами, смотревшими за тем, чтобы присутствие царственной четы не было случайно осквернено соприкосновением с ничтожными смертными. Тут же были неизменные носители опахал и личные слуги, вместе с животными, их смотрителями и дрессировщиками. Тейе хотелось рассмеяться над глупым, несуразным зрелищем густо размалеванного, полуголого, уродливого царя. Но, несмотря на бросавшуюся в глаза физическую нелепость, сын обнаруживал некое внутреннее достоинство, что и удерживало Тейе от суждений по поводу истинности его видения. Подобные материи были выше ее понимания, и она знала это. Долгими душными ночами ей оставалось только твердить себе, что империя еще цела, фараон на троне, и она еще императрица, и этого Нефертити никогда не вырвать у нее. Однако ощущение того, что империя, фараон и ее собственная судьба брошены на колеблющиеся весы, снова не давало ей покоя, часто ей снились судные чертоги и перо Маат, медленно опускающееся на чашу весов.

Однажды душным, жарким днем, когда благословенный ветерок задувал от высоко поднявшейся реки, Аменхотеп, Нефертити и Тадухеппа стояли в тени первого пилона, ведущего в храм Атона, выстроенный фараоном, под натиском ветра яркие одежды облепляли ноги, сине-белые флаги реяли на высоких флагштоках. Справа и слева от них стояли, отвернув головы, носители опахал, покачивая страусовыми перьями. Первый пророк Аменхотепа низко склонился, опустив глаза в книгу песнопений, которую держал перед ним прислужник, его голос далеко относило ветром. Аменхотеп взмахнул рукой в сторону уже вымощенного внутреннего двора.

– Как хорошо, что он, наконец, закончен, но мастера работали слишком медленно, – пожаловался он. – Мой дворец не готов, а также сады и небольшие святилища, которыми будет окружен этот храм. Я недоволен. – Он посмотрел в ту сторону, где отбрасывал короткую полуденную тень храм богини Мут. На почтительном расстоянии собралась толпа жрецов Амона и храмовых танцовщиц, встав на колени и опустив головы меж простертых рук. – Как я могу отправлять службы в своем храме, если каждый день меня вынуждены нести к святилищу мимо этих шарлатанов? – пробормотал он. – Я прикажу, чтобы они убирались с моих глаз, когда я приезжаю.

Его последние слова утонули в пронзительном звуке труб, вырвавшемся из храмов. Тадухеппа заткнула уши, а Нефертити скорчила гримасу.

– Это полдень, – сказала Нефертити. – В моем храме, даже перед моими собственными жертвенниками, я слышу пение и треск систров, доносящиеся с территории Амона, не говоря уже о бесконечных танцах в храме Хонсу. Как можно расслышать мои молитвы?

Он улыбнулся и, наклонившись, поцеловал ее в губы.

– Твои молитвы доходят куда нужно, уверяю тебя.

– Ты недоволен этим прекрасным зданием, великий бог? – Тадухеппа застенчиво взглянула на него снизу вверх, и он притянул ее к себе, обняв также и Нефертити и прижав их обеих к своей впалой груди.

– Я доволен им, малышка Киа, но теперь я хочу знать, будет ли он вообще когда-нибудь построен. Я повелел выстроить этот храм еще в дни своего несовершенства. Я рассудил неправильно, хотя и действовал из благих намерений. Я должен был выбрать место далеко от Карнака, где Атону можно было бы поклоняться в покое, но я жаждал предоставить богу место на священной территории. Я больше не верю, что он хочет этого. Близость Амона – это оскорбление для него.

– Ты оставишь работы здесь? – удивленно спросила Нефертити. – И в своем дворце тоже?

Аменхотеп задумчиво посмотрел на нее.

– Возможно. Прежде я не задумывался об этом, но как было бы хорошо жить и служить богу вдали от неприязненных глаз, – ответил он. – Давайте же помолимся.

Тихий гул толпы затих, и все выпрямились. Носилки опустили, чтобы дать возможность царственному трио сойти на землю. Прорицатель упал на колени, благоговейно снял золотые сандалии с ног фараона и положил их в свой сундучок. Прислужники наполнили курильницы, и, пока солдаты рассредоточивались вдоль процессии, носилки пронесли через площадку перед храмом и доставили во внутреннее святилище, где Аменхотеп взошел по ступеням и остановился, чтобы принять ритуальные поклоны от обеих женщин.

В последующие дни идея найти новое место для храма Атона окончательно завладела умом фараона, и он часто заговаривал об этом с Нефертити.

– Нужно, чтобы оракул Ра посоветовал подходящее место, – сказал он ей однажды, когда они прохаживались рука об руку вокруг озера. – Уверен, что он может найти достаточно святое место. Мы, конечно, должны держать наш план в тайне. Я не желаю обижать императрицу.

Нефертити взглянула в его обеспокоенное лицо.

– Вряд ли Тейе оскорбит возведение еще одного храма, – заметила она. – Все время что-то строится. Но если выбранное место окажется далеко от Фив, и ты решишь жить и поклоняться своему богу там, она действительно рассердится. – Нефертити потянула его за руку и остановилась, заступив ему дорогу. – Но это не важно, дорогой Аменхотеп. Что она сможет сделать? Ты фараон, и тебе нельзя противоречить. Я буду на твоей стороне, так же как и все управители и верующие!

Он взял ее лицо в ладони.

– Моя верная Нефертити, – тихо проговорил он. – Атон тронут такой преданностью. Многие придворные еще не готовы видеть в нем своего единственного бога, но в тебе нет ни капли сомнения, правда? Представляешь, как было бы хорошо – навсегда оказаться вдали от шума Фив, враждебности Карнака, порицания подданных?

– Я желаю этого больше всего на свете, – живо откликнулась она, шагнув в его объятия, – но если такое счастье случится, ты должен попросить оракула, чтобы он одобрил место подальше от Малкатты, иначе нет никакого смысла в строительстве нового дворца.

Они плавали вместе, бросали хлеб птицам и смеялись над выходками мартышек, но за хорошим настроением мужа Нефертити чувствовала озабоченность. Вскоре он вернулся к теме их недавнего разговора. Они пошли в детскую и играли с Мекетатон и Бекетатон, пока Сменхара сидел в углу, помогая Мериатон нанизывать бусины.

– Предположим, я действительно изменю местоположение, – снова обратился он к Нефертити под возбужденные возгласы царевен, которых он угощал липкими сладостями. – Это будет означать огромное неудобство для всех иноземных посольств, размещенных в Малкатте, не говоря уже об управителях, которым придется проделывать долгий путь, чтобы увидеть меня. Было бы лучше… – Он помедлил, усаживая обеих малышек к себе на колени.

– Было бы лучше перевезти всю столицу Египта, – закончила за него Нефертити. Она посмотрела на Сменхару и Мериатон, поглощенных своим занятием. – Я согласна.

Аменхотеп мягко потянул свое золотое ожерелье изо рта Мекетатон.

– Я не смогу осуществить это, – прошептал он Нефертити поверх головок дочерей. – Мать откажется со мной разговаривать.

Нефертити сделала знак нянькам, поджидавшим на почтительном расстоянии, чтобы не слышать разговора, и громко протестующих царевен взяли с колен отца и унесли.

– Ты слишком долго жил в страхе перед императрицей, Аменхотеп, – тихо увещевала она его. – Она хочет, чтобы Египет навсегда остался в ее руках. Но ты – Атон, прекрасный бог. Она не может противостоять тебе.

Аменхотеп печально улыбнулся.

– С тобой я чувствую себя таким сильным, Нефертити. Ты пойдешь к оракулу вместе со мной?

Нефертити поднялась.

– Почту за честь. А теперь пойдем, поговорим с Мериатон, которая тоже ждет твоего внимания.

Немного пошутив с дочкой, Нефертити поднялась, глядя, как фараон вежливо восхищается ожерельем, которое собрали Мериатон со Сменхарой, и размышляя. С оракулом нужно посоветоваться как можно скорее, пока Аменхотеп не утратил мужества, – думала Нефертити, – и надо сообщить ему, что я снова беременна. Эта новость еще больше сблизит нас. А авантюра, которую мы затеваем, чудесна, и если все пойдет хорошо, я, наконец, смогу вывести его из-под влияния императрицы. Тогда и посмотрим, кто правит Египтом.

Объявление было сделано в середине прохладного, со свежими всплесками ярких красок, месяца фаменос, когда во влажных от росы цветах жужжали пчелы, свежие всходы покрывались рябью от ветра и игривость новорожденных детенышей разного зверья вселяла оптимизм даже в самых пресыщенных придворных. В приемные часы Тейе и Аменхотеп сидели под сенью огромного золотого балдахина. Нефертити занимала небольшой серебряный трон, стоявший слева у ног фараона, ее длинный, до талии, парик был расшит лотосами из розового кварца, и виноградная лоза с мелкими серебряными листочками обвивала кобру, венчавшую ее голову. Нужно было выслушать огромное количество докладов и принять множество посланников, но, в конце концов, прием подошел к завершению.

Взглянув на Аменхотепа и увидев, что тот смотрит перед собой, Тейе подняла руку, давая знак заканчивать процедуру, когда сын внезапно встал. Наступила тишина.

– Я принял два решения, которые затронут вас всех, – быстро сказал он, крепко сжимая крюк и цеп, скрестив их на своем обвисшем животе. – Я говорю с вами как Атон Славный. Дух Ра повелел мне выбрать новое имя. Старое содержит в себе имя ложного бога, и я отрекаюсь от него. Впредь я буду именовать себя Неферхеперура Уаэн-Ра Эхнатон – Действенный Дух Атона. Свою царицу я нарекаю именем Нефер-неферу-Атон – Прекрасны Совершенства Солнечного Диска, как знак моей любви к ней и ее верности нашему богу. Вестники, писцы и иноземцы, примите к сведению.

Никто не пошевелился. Царевичи и вельможи замерли в полной неподвижности, все глаза были прикованы к фараону. Тейе заметила, что он искоса взглянул на нее, потом снова воззрился на собравшихся.

– Мое второе решение так же бесповоротно. Я переношу столицу Египта и местоположение правительства из Малкатты в место, выбранное богом, которое находится в четырех днях пути отсюда вниз по реке. Фивы, Карнак, Малкатта – это все места, насквозь пропахшие ложью и фальшивой религией. Атон желает, чтобы его дом принадлежал только ему одному. Завтра я покидаю Малкатту, чтобы обозначить священными канатами границы нового дома.

Протяжный глубокий вздох недоверия пронесся по всей зале, после которого воцарилась мертвая тишина, потом один из жрецов солнца хлопнул в ладоши. Его товарищи подхватили, одобрительно смеясь и распевая, и вскоре придворные осознали, что целесообразно последовать их примеру. Аменхотеп стоял с улыбкой на устах. Он поднял крюк и цеп.

– Живущие в истине, добро пожаловать в мой новый город, – провозгласил он. – Это рассвет новой славной эры Египта. Тьма ложных верований осталась в прошлом. – Он торопливо сошел с трона, взяв Нефертити за руку, прошествовал между благоговейно распростершимися ниц подданными, и покинул зал.

Пока фараон не ушел, Тейе сохраняла спокойствие, после чего скользнула в заднюю дверь. Схватив за руку своего вестника, она заговорила, подкрепляя каждое слово злобным рывком:

– Разыщи мне Эйе, немедленно. Чтобы в течение часа он был в моих покоях. Пошли к Хоремхебу в Мемфис. Он должен бросить свои дела на заместителя и срочно явиться ко мне. Скажи управителям фараона, что под страхом смерти – смерти, ты слышал? – они должны быть в своих палатах завтра утром, я буду говорить с ними. Ну, что ты стоишь?!

Вестник поклонился и поспешил исполнять приказание, унося на руке побелевшие следы ее ногтей. Позади нее маячил хранитель царских регалий с открытым сундучком, изнутри обитым парчой, готовый принять ее священный убор. Тейе рванула корону с головы и швырнула ему с такой силой, что он покачнулся, поймав ее. Шепча молитвы в оправдание, он любовно положил корону в сундучок.

– Мне нисколько не стыдно выказывать свое недовольство! – прикрикнула она на несчастного жреца. – Убери эту бесполезную штуку, но запомни вот что. Ни в коем случае не доставляй ее царице Нефертити, предварительно не посоветовавшись со мной. А теперь забери корону, пока я не забросила ее в озеро.

С ужасом на лице он быстро отвесил поклон и исчез.

Эйе догнал ее в галерее, ведущей в ее покои. Небрежно поклонившись, он вошел вслед за ней в ее личную приемную и остановился в выжидательной позе. Долго она не могла ничего сказать. Силясь совладать с дыханием, она встала спиной к нему, сжав кулаки и тихо постукивая себя по бедрам. В конце концов, он подошел к ней, снял с нее завитый тугими локонами парик, ласково погрузил пальцы в ее длинные волосы и принялся массировать затекшие мышцы шеи. Она отстранилась и обернулась.

– Ты слышал?

– Да. Я был в зале рядом с посланником Хеттского царства.

– Неблагодарный! Змей! Червь Апопа! Я отдала ему все! Все, Эйе, даже свое тело! Фивы были сонной, нищей и грязной деревушкой, пока царевичи нашей династии не возвеличили их. Люди понимают, что теперь город снова утонет во мраке, начнутся беспорядки. Разве он не отдает себе отчета, что сходит с ума?..

– Тише! – прервал он ее тираду. – У тебя удобно избирательная память, царица, если ты думаешь, что ты отдала ему свое тело, исходя из других соображений, не связанных с соображениями высокой политики. Кроме того, я могу напомнить тебе, что наша династия, как ты выразилась, была основана меньше чем два хенти тому назад отцом твоего отца, попавшим в Египет пленным воином. Что касается беспорядков, армия превосходно справится с ними. И к тому же ты тоже ненавидишь Фивы.

– Он ничего не сказал мне!

– Ах! – Он сочувственно улыбнулся. – Конечно, он не сказал тебе. Как бы он смог? Должно быть, он испытывал страшные мучения от одной мысли предстать перед тобой с такой новостью. Отбрось свое уязвленное самолюбие и посмотри на себя, Тейе, посмотри на меня. Пришло время отказаться от небольшой, совсем небольшой части Египта в пользу следующего поколения.

Ее лицо еще пылало, на лбу гневно пульсировала вена.

– Если он попал под особую защиту богов, мы можем заменить его Сменхарой. – Тейе намеренно выразилась иносказательно, ибо называть человека безумцем было запрещено, потому что это наносило ему вред.

– Я не верю в его безумие, хотя думаю, что время от времени такие приступы у него случаются. В любом случае, это трудно доказать. Он не жестокий бог. Он не развязывал войн, не обижал никого из иноземных царей, он плодовит, он поклоняется тому, что ему кажется истиной. Возможно, это не Маат, но и не полнейшее святотатство. Пусть едет, Тейе. Империя слишком хорошо устроена, чтобы зачахнуть. Ты не думала о том, что с его уходом в Карнаке и Малкатте снова наступит мир?

– Я не хочу, чтобы средоточие власти было перенесено из Малкатты, где я могу присматривать за всем, что происходит в стране.

– Тебе не обязательно присматривать за всем. При той системе управления, которую создал твой супруг Осирис Аменхотеп, империя сама может поддерживать свое существование.

– Он просто смешон!

В ее голосе звучала бессильная злоба. Подойдя к трону, она взяла кувшин, всегда полный вина, и налила в чаши. Эйе едва успел взять чашу, как она уже осушила свою и наливала себе еще.

– Я вижу для себя два пути, – сказала она. – Я могу согласиться с ним во всем и надеяться, что эта его глупая затея со временем наскучит ему. Или бороться с ним всеми силами, которыми располагаю.

– Ты проиграешь. Он властен отменить любые твои приказания, и ты прекрасно понимаешь это. Уж не хочешь ли ты отравить фараона, Тейе?

Она пожала плечами и, подняв свою чашу, насмешливо предложила выпить за это.

– Почему бы и нет? От меня Египту больше пользы, чем от него.

– Ой ли? Я восхищен, с какой легкостью ты находишь себе оправдание! Знай же, что, если двор переедет в новое место, я поеду туда.

Тейе поперхнулась и выплюнула вино.

– Что?

Он настороженно встретил ее изумленный взгляд.

– Это не значит, что я принимаю чью-либо сторону. Ты знаешь, что я люблю тебя, что у нас с тобой никогда не было секретов друг от друга. Но, Тейе, я не хочу закончить свои дни, беспомощно распуская слюни в воспоминаниях о былой славе в разрушающемся дворце. У меня много достоинств, и я намерен продолжать использовать их, пока жив.

– Чудную же картинку моей кончины ты себе нарисовал! – с сарказмом бросила она в ответ. – Полагаю, ты думаешь, что я тоже должна собрать свои вещи и последовать за своим безумным сыном в какое-то забытое богами захолустье?

– Да, я думаю так. Ты недооцениваешь свое влияние на Аменхотепа. Ты для него – укрепляющая сила.

– Как скучно. – Она поднялась по ступеням и уселась на трон. – Кто мог подумать, когда мой отец ввел меня в двери гарема, что однажды я буду разжалована до укрепляющей силы! Оставь меня, Эйе. Разве ты не видишь, что мне больно?

Он тотчас поклонился и, поставив недопитую чашу рядом с кувшином, зашагал прочь.

Хоремхеб поддержит меня, – думала она, глядя, как уходит Эйе, его голая спина исчезла, и двери тихо закрылись. – И Аменхотеп его любит, он прислушается к нему. Он должен отказаться от своей глупой затеи.

– Хайя! – нетерпеливо позвала она, и хранитель дверей гарема тотчас предстал перед ней. – Я хочу, чтобы Сменхару и Бекетатон сейчас же перевели из детской. Мне все равно куда. Я решу это позже, и решу также, кто будет их новыми наставниками. Но они не должны иметь ничего общего с выводком Нефертити.

Не впервые она была благодарна, что право приказывать в гареме принадлежало старшей жене.

– Я понял, богиня. Это будет ударом для царевны Мериатон.

– Знаю. У меня нет выбора. Выполняй.

А пойду-ка к себе в опочивальню и напьюсь, – сказала она себе, когда он ушел. – Я не так стара для этого, Эйе. От вина не только болит голова, оно часто приносит вдохновение. – Она устало поднялась. – В самом деле, почему бы не перестать притворяться образцом добродетели, которой я не обладаю, и не убить его? Отправить правительство бог знает куда! Целых четыре дня пути от Фив! Вдруг у нее перехватило дыхание. Она знала куда, но вспомнила об этом только теперь. Уединение того места, где они с Аменхотепом останавливались по пути в Мемфис, устрашающая, отдающаяся эхом жара.

– О, Амон, нет, – подумала она, спускаясь по ступеням и шагая через зал. – Это сведет их с ума, моих неспешных, безвольных управителей. Если он хочет боготворить себя в абсолютной тишине, пусть отдаст трон Сменхаре и роет себе могилу в проклятой пылающей дикой пустыне, как эти безумные старые жрецы вокруг Она.

Взбешенная и напуганная, она вошла в свою опочивальню. В комнате ощущался слабый запах мускуса, сладость персей и цветов лотоса, кружение ароматов влажной земли доносилось в незашторенное окно. Но это мало порадовало ее, и когда она, обессиленная, подошла к ложу, воображение снова принялось преподносить ей образы сына-любовника.

– Пиха, принеси вина, – велела она, в горле стоял ком, – и пришли рабыню, чтобы раздела меня. Остаток дня хочу провести в постели. – Она знала, это было малодушием, но также и облегчением – устроиться на ложе с полной чашей в руке, пока мысли не станут расплываться и не пройдет внутреннее напряжение.

На протяжении этого долгого вечера она проснулась лишь однажды и припомнила серьезное лицо Пихи, говорящей ей, что царица Нефертити просит принять ее. Она также припоминала, даже сквозь хмельной туман, удовлетворение от своего ответа.

– Скажи Нефертити, пусть она провалится в Дуат и там останется. Я не желаю ее видеть.

13

Несмотря на опухшие глаза и стук в висках, Тейе поднялась перед самым рассветом и, едва вынося прикосновения своих служанок, позволила им одеть и накрасить себя. Сидя перед медным зеркалом, она услышала, что придворные тоже рано покинули свои покои. Малкатта полнилась гулом негромких голосов, стуком дверей, изредка сонной бранью, и когда она вышла из своих покоев с вестником и телохранителями, ее ноздри уловили ароматы свежеиспеченного хлеба и вареных овощей, от которых к горлу подступила тошнота. С первыми лучами солнца в сад донеслись звуки хвалебного гимна, и Тейе грустно задумалась о слугах Амона, которым приходилось петь для фараона, несмотря на то, что он всегда оставался глух к поклонению освященных временем песнопений.

В здании, где размещались палаты управителей, тоже было необычайно многолюдно для этого времени суток. Государственные мужи, состоявшие на службе у фараона, редко появлялись в своих палатах раньше середины утра, если вообще появлялись. Многие из них, получив синекуру в виде взяток или платы за преданность, немедленно нанимали расторопных помощников и посвящали свое время более увлекательным занятиям – моде и интригам. Но сегодня все они, ворчащие, с мутными взорами, ждали появления императрицы, предпочитая испытать некоторое неудобство, чем быть наказанными за ослушание.

Тейе сначала ворвалась в просторную комнату, где работал Бек, сын Мена, инженер и архитектор. Мен блестяще проектировал под руководством сына Хапу для Осириса Аменхотепа, и сын его был столь же талантлив. Тейе знала, что Бек заслуженно получил свою должность. Когда объявили о ее приходе, Бек склонился в глубоком поклоне. Она кивнула, позволяя ему сесть, и он опустился за массивный стол, где были разбросаны свитки и рисовальные перья. Носитель опахала поставил для нее складной стул.

– Я подумала, что фараон повелел тебе сопровождать его к месту строительства, – произнесла она, немного помолчав. – Ты приказал своим слугам упаковывать вещи, Бек?

Юноша учтиво улыбнулся.

– Мои помощники закончили осмотр местности, императрица, – ответил он, – и я поеду туда позже, когда смогу обойти его со своими писцами. Гор не нуждается во мне для того, чтобы размежевать границы города. Мне поручили проектировать его.

– Возникли ли какие-нибудь трудности у твоих помощников при осмотре местности?

Он опустил темные глаза.

– Нет, богиня. Земля ровная. Они закончили работу в удивительно короткий срок.

– Что они сказали о ней?

Он не поднимал глаз, его взгляд блуждал по куче свитков, сваленных на столе.

– Они сказали только, что, несмотря на то, что песок глубокий, каменщикам и инженерам будет легко работать.

– Я не об этом спрашивала. – Ее голос зазвучал резче.

Бек напрягся.

– Они сказали, что даже в это время года там стояла невозможная жара.

Тейе сдавленно вздохнула.

– Ты преданный слуга своего царя, и это достойно похвалы, но если ты действительно желаешь добра фараону, Бек, ты сделаешь все возможное, чтобы отговорить его от этого плана. Осмотр, как ты сказал, был сделан в спешке. Там могут оказаться препятствия, которых никто не заметил.

Теперь он поднял голову.

– Мой отец гордился своей работой на благо возвеличивания и упрочения красоты Египта, – сказал он. – Горжусь и я. Я не стану затушевывать никаких препятствий, которые могут возникнуть, но также не стану и вычерчивать их там, где их нет. Я стараюсь жить правдиво, как учил меня мой господин.

– Бек, – терпеливо сказала она, невольно тронутая его верой в сомнительное толкование Маат, – истина не всегда добра. Она может, в конечном счете, ранить и разрушать. Думай об этом, когда работаешь над чертежами нового города фараона. Ты помогаешь ему использовать истину для разрушения себя самого.

– Может быть.

Его тон был учтивым, неопределенным. Тейе встала, он тоже поднялся.

– Твой чертеж на редкость гармоничен и прекрасен, – сказала она, и Бек понял, что она не льстит ему.

Он поклонился.

– Отец хорошо научил меня. Да продлятся дни твои долго, императрица.

Она кивнула в ответ и вышла.

Следующие несколько часов она ходила из палаты в палату, спокойно беседуя со всеми управителями Эхнатона, пытаясь убедить их отговорить его от безумного плана. Она даже заглянула к заместителю Эйе Раннеферу; Тейе стояла у входа в конюшни на циновке, расстеленной, чтобы она не запачкала своих чистых легких сандалий, а за спиной Раннефера ржали и топтались лошади, и она морщилась от сильного запаха навоза. К тому времени, как она села в носилки и отправилась обратно в свои покои, у нее оформились два сильных впечатления, которые предстояло обдумать. Первое – сила убеждения или сбивания с толку, которую имело учение сына. Каждый, с кем она говорила, так или иначе, ссылался на него. Второе – сила уз, каким-то образом связавших Эхнатона и Нефертити друг с другом и с людьми, которые окружали их в те дни, когда Эхнатон был еще царевичем. Эхнатон вел их за собой на пути к власти, и они были еще достаточно молоды, чтобы испытывать благодарность.

Незадолго до полудня сын пришел проститься с ней. Она почтительно опустилась на колени и поцеловала его ноги, испытывая неловкость за свои опухшие глаза и землистый цвет лица – от вина, выпитого накануне. Он поднял ее с колен и поцеловал в лоб, увенчанный золотой диадемой. У него был такой виноватый вид, он так явно жаждал ее одобрения, что она проглотила возражения, готовые сорваться с языка. Возможно, когда он снова увидит это место, он изменит свое решение. А может быть, со временем оно станет меньше привлекать его.

– Я вернусь через четырнадцать дней, – сказал он. – Надеюсь, дорогая матушка, что ты к тому времени сама решишь переехать в мой священный город.

– Его строительство растянется на годы, – ответила она неопределенно. – Эйе едет с тобой?

– Должен ехать. Мне нужны мои лошади и колесница. – Он заколебался, явно не в состоянии решить, остаться или уйти, и, видя его затруднения, она обняла его.

– Да будут твердыми подошвы твоих ног, Эхнатон.

Он обнял ее, растроганный тем, что она назвала его новым именем.

– Я люблю тебя, матушка.

Это было как возвращение к прошлым временам – держать его в объятиях, чувствовать щекой его костлявое, покатое плечо, его дыхание, раздувающее ее волосы. Глаза наполнились слезами сожаления и усталости. Она прижалась губами к его шее.

– Тебе лучше уйти, – неуверенно сказала она. – Моя кровиночка, мой бедный царевич. Иди!

Он тепло улыбнулся и ушел.

Когда последняя ладья флотилии фараона исчезла из виду, дворец вздохнул с облегчением. Ритм жизни замедлился, и Малкатта быстро вернулась к беззаботности былых дней. Можно было устраивать шумные веселые празднества или проводить жаркие солнечные дни, предаваясь томной неге. Будто бы для того, чтобы опробовать свою свободу, придворные принялись переправляться через реку к храму Амона в Карнаке в количествах больших, чем помнилось жрецам за годы и годы, и молиться с усердием, которое удивляло как служителей божьих, так и самих новообращенных.

Тейе чувствовала себя так, будто выздоравливала после долгой болезни. Она вызвала своего ювелира и провела целый день, выбирая новые серьги, пекторали, браслеты. Она заказала дюжину новых нарядов. Вместе со Сменхарой она ходила к погребальному храму своего почившего супруга, приносила ему пищу и цветы и воскуряла благовония. Она присмотрела новые покои для Сменхары и Бекетатон и наняла им новых наставников из Обители жизни в Карнаке. Впервые за много месяцев она вгляделась в лицо сына, отметив у него полные губы и миндалевидные глаза отца, хотя у мальчика они были не такие яркие, как у фараона. Он также унаследовал уверенную, царственную поступь Аменхотепа. Но он был еще слишком мал, чтобы проявить черты характера, по которым можно было бы узнать в нем сына Аменхотепа. Разговорчивое настроение часто сменялось периодами длительного молчаливого размышления. Было ли это вызвано глубокой задумчивостью или просто спадом интереса и внимания, Тейе не могла определить. Порой он впадал в угрюмость.

– Я хочу, чтобы Мериатон вернулась, – заявил он однажды, когда они покачивались в ладье Тейе, стоявшей на якоре у берега. В одной руке Сменхара беспечно держал свисавшую рыболовную лесу, полуобернувшись к матери в своем креслице из слоновой кости. – Она, наверно, скучает без меня. Одному делать уроки скучно, и я ненавижу Бекетатон. Она хнычет, когда я не хочу играть с ней.

– Она просто маленькая, – напомнила ему Тейе. – Ей ведь только два года, Сменхара. Мериатон так же хныкала в ее возрасте.

– Нет, она не хныкала, она просто дулась. И все равно, как ты можешь знать, чего ей хочется? Ты заходишь в детскую, чтобы просто взглянуть на Бекетатон, и сразу же торопишься обратно, к моему братцу-царю. – С угрюмым видом он подергивал лесу. – Фараон взял Мериатон и Мекетатон с собой в путешествие по реке, и я тоже хотел поехать, но ты не мне позволила. Им всем весело вместе. – Он капризно выпятил нижнюю губку и забросил за смуглое плечико детский локон.

Тейе подтянула босые ноги в тень балдахина.

– Но я ведь тоже не поехала, – напомнила она, но он разгневанно поднял локти.

– Фараон не захотел тебя взять, вот почему ты не поехала!

– Это ты слышал от слуг или сам пришел к такому выводу? В любом случае, ты – вредный, избалованный маленький царевич, – поругала она сына. – Как давно уже учитель не сек тебя?

– Мои учителя никогда меня не секли. Я пригрожу им, если посмеют. И я сам решил, что фараон был рад оставить тебя здесь.

– Я вижу, что с дисциплиной в детской было очень плохо. Однажды ты можешь стать фараоном, Сменхара. Ты должен знать, как это – чувствовать себя простым смертным, прежде чем ты вкусишь радости божественности.

Не по годам развитый ребенок поклялся.

– Спорю на свой новый поплавок, что тебя никогда не секли кнутом, мамочка.

– Нет, не секли. Твой дядя Эйе ударил меня однажды кнутом и часто шлепал, потому что я была своенравна и отказывалась учиться у него.

Повисло долгое молчание, и Тейе подумала, что он забыл о ее присутствии. Она сонно прикрыла глаза, подставив лицо ласковому ветерку. Но через некоторое время он сказал:

– Это другое. Ты – женщина. А я вправду когда-нибудь стану фараоном?

– Я императрица и богиня, и никто не может оскорблять меня, – резко ответила она. – Лови рыбку, не отвлекайся. Я хочу поспать.

Он уныло ударил носком в борт ладьи и дал выход своим чувствам, показав язык безмолвному рабу.

– Я не хочу больше ловить рыбку. Я хочу плавать.

– Один в воду не лезь. У тебя еще не так много сил.

– Когда я стану фараоном, я буду делать все, что захочу.

– Может быть, – ответила Тейе, почти засыпая.

Злость Сменхары стихала. Она заметила, что он вытащил удочку из воды, так ничего и не поймав, и уселся под своим балдахином играть в сенет.

По случаю официальной разметки границ нового города Эхнатон отказался от своего, ставшего уже привычным, женского одеяния со множественными складками, которому все чаще отдавал предпочтение, и надел короткую белую мужскую юбку. Его тонкая шея сгибалась под тяжестью золотых обручей и аметистовой пекторали с изображением солнечного диска, окруженного серебряными пчелами, свисавшей ему на грудь. Над сильно накрашенным лицом возвышалась голубая корона, к которой были прикреплены кобра и гриф. Руки, сжимавшие поводья колесницы, были сплошь унизаны кольцами со скарабеями и картушами, на запястьях висели амулеты. Позади него в колеснице стояла Нефертити, прислонившись к полированному бортику, она была ослепительна в царственном синем одеянии. Миниатюрные крюки и цепы висели у нее на поясе, а между выкрашенных синим грудей поднимал голову лазуритовый сфинкс. Ее корона была выполнена в виде необычного, конической формы шлема бога солнца, под который она убрала волосы, подчеркнув плавные, безупречные линии скул и висков. От этого ее лицо несколько утратило женственность и приобрело некую суровость, которая отражала упрямство, начинавшее уже проявляться в ее характере. Мериатон, в одной лишь свободной льняной накидке с эмалевыми анхами и с сине-белыми лентами, вплетенными в детский локон, держалась за унизанную кольцами руку матери, а малышка Мекетатон сидела на полу колесницы, одной ручкой дергая отца за золотую сандалию, а другой тряся колокольчиком, который ей подарила Тейе. За колесницей фараона выстроились другие колесницы с окаймленными бахромой балдахинами, где истекали потом парадно разодетые и разукрашенные сановники. Утро было в самом разгаре, необузданное солнце – скалы преграждали путь любому ветру – нещадно раскаляло песок и, отражаясь от него, обжигало кожу.

В ожидании сигнала Эйе Эхнатон в последний раз огляделся. Влага тонкой струйкой вытекала из-под металлического шлема, мимо украшенного серьгой уха и стекала по шее. Он еще раз окинул взглядом огромное пространство нетронутого бело-золотого песка, простиравшегося от сверкающей синевы Нила справа до беспорядочно громоздящихся утесов и затененных оврагов слева. Впереди, подрагивая в волнах раскаленного воздуха, упиралась в реку изогнутая линия скал, их острые бурые пики темнели на фоне яркого синего неба. Несмотря на тихий смех и разговоры придворных, давящая тишина, древняя и загадочная, наплывала со всех сторон, глуша звуки человеческого присутствия. Были те, кто беспокойно оглядывался вокруг, испуганные ощущением, будто кто-то незримо наблюдает за непрошеными гостями, но большинство вели себя беззаботно, с нетерпением ожидая окончания церемонии, чтобы вернуться под роскошные навесы, устроенные по приказу фараона. Наконец Эхнатон дождался сигнала дядюшки. Обернувшись, он улыбнулся Нефертити, и она запечатлела поцелуй на его накрашенных губах.

– Новое начинание, – сказала она, сияя глазами. – Так было предопределено.

– Да, предопределено, – согласился он.

Кони, запряженные в золоченую колесницу, на мгновение натянули поводья, силясь сдвинуть с места, увязшие в песке колеса, и, рванувшись, понеслись вперед. – С этого места, освященного моим присутствием, культ Атона распространится по всей земле.

Блистательная кавалькада покатила вслед за ним. Мекетатон, завизжав от восторга, вцепилась пухлыми ручонками в голень отца. Мериатон не отрывала серьезного взгляда от его спины.

Весь остаток дня знатные вельможи и царевичи Египта, начинавшие все сильнее испытывать муки голода и снедаемые мучительной жаждой, медленно следовали по кругу ограниченного утесами пространства за колесницей своего бога. По пути их следования с определенными интервалами были расставлены переносные жертвенники. Когда колесница Эхнатона с семьей приближалась к жертвеннику, стоящий около него жрец воскурял фимиам и простирался ниц на раскаленном песке. Тогда фараон спешивался, и прорицатель, ехавший в следующей за ним колеснице, приносил жертву ему и Атону, который воспламеняет небеса тем же огнем, что живет в теле фараона. К тому времени, как была предана огню восьмая и последняя жертва, слепящий белый цвет солнца сменился насыщенным красным, и оно стало клониться к реке. Между навесами и вытянувшейся вдоль берега флотилией судов взвились приветливые живые огни костров, на которых готовилась еда. Потрепанные придворные закричали, больше от несказанного облегчения, чем от благоговения, увидев, как Эхнатон подстегнул своих коней, пуская их в галоп, когда его колесница, наконец, достигла твердой полосы серого прибрежного песка. Уже заиграли музыканты, наполняя серый полумрак быстрыми благозвучными мелодиями, и на коврах, рядом с манящими подушками, ждали слуги с полными вина кувшинами, охлажденными в реке. Спешившись у своей палатки и отдав поводья Эйе, Эхнатон оглянулся туда, где пляшущей точкой красного света еще догорала последняя жертва богу.

– На месте каждого жертвенника я воздвигну обелиск, – сообщил он Нефертити. – Я заметил много уединенных расщелин в скалах, где можно высечь царственные гробницы. Ты видела? Я намерен перевезти все туши быков Мнервиса из Она и похоронить их здесь, а еще завести здесь живого быка, чтобы поклоняться ему.

– Ты хочешь все и сразу, мой божественный супруг, – поддразнила его Нефертити, промокшее от пота платье прилипло к телу, и песок забился в складки на шее. – Я собираюсь поплавать перед ужином, но сначала хочу чего-нибудь выпить. Нянька!

Она торопливо отдала детей и исчезла в палатке, а Эхнатон задержался на несколько минут, вдыхая сухой ночной воздух, потом направился к своим рабам, которые беспокойно поджидали в стороне.

По окончании официальной церемонии Эйе стало нечего делать. Он был обязан следить за тем, чтобы лошадей хорошо поили, и они не стояли на солнцепеке, но это заняло немного времени. Потом он наблюдал за тем, как его подчиненные проводят мелкий ремонт колесниц. Он мог бы приказать колесничим поупражняться в свободное время в военных маневрах, но решил, что для этого слишком жарко. Однажды в полдень он сопровождал фараона на крутом подъеме к вершинам утесов, окружавших местность, и, пока носильщики, тяжело дыша, тащили носилки в гору, а стражники пытались сохранить четкий строй на склоне, Эхнатон разливался речами о том, как он мечтает скорее достигнуть вершины, где им откроется прекрасный вид. Чувствуя головокружение от жары и жажды, Эйе тогда едва ли многое понял из того, что говорил Эхнатон, но в течение следующих трех дней, когда он по-дружески заходил в соседние палатки поболтать и сыграть во что-нибудь или проводил праздные часы под навесом, глядя на сверкающую в солнечных лучах реку, он не раз вспомнил восторженные слова фараона. Эйе начал задумываться о своем будущем. Было очевидно, что царь не представлял иного исхода, чем тот, что смотритель царских колесниц должен будет обосноваться в новом городе. Впервые в жизни Эйе почувствовал, что его преданность подвергается жестокому испытанию. Как брату жены Аменхотепа Третьего ему изредка приходилось выбирать – в вопросах, касающихся стратегии управления, – между указаниями правителя и благополучием своей семьи, но это не шло ни в какое сравнение с тем решением, которое он должен был принять сейчас. Он сказал сестре, что, хотя легко мог бы остаться с ней в тихой заводи, которой неизбежно станет Малкатта, он поедет с фараоном, и он так и намеревался поступить. Он был богат, имел власть и наслаждался благосклонностью своего господина. Могла ли Тейе обвинять его за то, что он не желал отказываться от всего этого в надежде, что затея фараона потерпит неудачу и она, в конце концов, окажется лучшим правителем? И если разрыв между матерью и сыном продолжает увеличиваться, не следует ли ему остаться рядом с дочерью и внуками? Конечно, их права на него сильнее, чем у сестры. Если бы ей пришлось выбирать, – думал он, прикрыв глаза под слепящими солнечными бликами на воде, – она без колебания выбрала бы сторону победителя. Она знает, что я такой же реалист, как и она. Тейе надеется, что никому из нас никогда не придется выбирать. Она не верит, что из этого плана что-нибудь выйдет, но ее нет здесь, она не видит, как жрецы размечают границы, не слышит восторженных речей своего сына. Прости меня, Тейе, но я должен быть там, где фараон. Я еще не так стар, чтобы рисковать. Я никогда не предам тебя, но думаю, что равновесие власти сместилось, и, если ты не пойдешь на компромисс, ты никогда не вернешь его в прежнее положение.

На четвертый вечер он задумчиво прохаживался вдоль реки с двумя своими колесничими, когда увидел, что с севера приближается небольшое имперское судно. Повернув к причалу, он дождался, пока оно пришвартуется. Царские стражники потребовали сказать, кто и зачем плывет, и немедленно получили ответ. Выбросили сходни, и высокий человек в синем шлеме сошел на берег, за ним последовали женщина и вереница слуг. Эйе бросился приветствовать их.

– Хоремхеб! Что ты здесь делаешь? Мутноджимет!

– Я мог бы задать тебе тот же вопрос, – откликнулся Хоремхеб, подходя к нему. – Меня срочно вызвали в Малкатту, и я направляюсь вверх по реке. Почему-то мне редко во время пути удается избежать стоянки в этом проклятом месте. Что все это значит? – Он взмахнул руками в браслетах в сторону палаток, лошадиных яслей, громкой музыки и заманчивого аромата жарящегося к вечерней трапезе гуся.

– Тебе лучше не называть проклятым местом эту священную землю в присутствии фараона, – ответил Эйе и быстро рассказал Хоремхебу о том, что произошло с тех пор, как к нему в последний раз посылали почтовый корабль.

– Осмелюсь предположить, что ты разминулся с гонцом на реке, иначе ты знал бы обо всем. Мутноджимет, как твои дела?

Девушка почтительно прижалась губами к его щеке.

– Я выжила, – ответила она, растягивая слова. – Здесь, похоже, грандиозное празднество, так что, возможно, мне даже удастся не только выжить, но и поразвлечься, пока мы доберемся до Фив. Депет здесь? Дай мне денег, Хоремхеб. Если она здесь, она непременно захочет сыграть в кости.

Муж с добродушным видом вручил ей кошелек.

Она не сильно изменилась, – любовно заметил про себя Эйе, – только лицо немного похудело, и взгляд сделался более спокойным.

– А где твои карлики? – спросил он.

Она пожала плечами.

– Один выпал с ладьи несколько месяцев назад, когда у нас была вечеринка на реке, и из-за шума и криков я не заметила этого, – ответила она. – Он утонул. А другой убежал. Я заказала еще двух в Нубии, но ведь карлики – такая редкость. Располагайтесь вон там и готовьте ужин! – велела она слугам. – Я вернусь через три часа! – И она ушла.

– Не стану ли снова дедушкой вскоре? – прокричал Эйе ей вдогонку.

– Разумеется, нет! – бросила она через плечо.

Хоремхеб состроил гримасу и улыбнулся.

– Думаю, она счастлива, мой командир, и по-своему любит меня. Как ты думаешь, фараон захочет принять меня?

– Уверен, что да. – Они пошли вдоль реки. – Слышал, у тебя были некоторые трудности с войсками на границе?

Хоремхеб кивнул.

– Без четкой политики фараона в военных делах было нелегко поддерживать дисциплину, – признался он. – Недавно поймали нескольких солдат, которые занимались тем, что грабили лодки и крали скот, наводя ужас на мелкие селения. Им было нечем заняться, но это не оправдание. Я приказал отрезать носы зачинщикам, остальных отослал в Тжел. В их числе был любовник Осириса Аменхотепа.

Эйе молча слушал, потрясенный тем, что на ключевых постах в государстве еще остались люди старой закалки, будто все это уже принадлежало времени, которое миновало многие хенти назад. Столько всего случилось с той поры.

– Я удивлен, что он еще так долго протянул.

Хоремхеб рассмеялся:

– Он всех нас удивил. Он был упрямым, злым крестьянским мальчишкой с таким крутым нравом, что я не представлял раньше, что такие встречаются. Но Тжел сделает из него Человека. Это самая мрачная крепость во всей империи.

Эйе на миг припомнил дикое лицо и мятежные черные глаза мальчишки, потом задумался о более важных вещах. Фараон действительно не выказывал никакого интереса к состоянию своей армии и обороне границ. Нужно добиться его разрешения на то, чтобы самому улаживать такие дела, – решил Эйе, унимая внезапное беспокойство. – Я старался не вступать с ним в противоречия, но наверняка он увидит, что мы не можем допустить беспорядков в такой близости к центру империи, потому что иноземцы сочтут их проявлением слабости.

– Фараон знает, что тебе пришлось наказать солдат?

– Я послал свиток писцу рекрутов, и если царь читает послания, то он должен знать. – Хоремхеб искоса взглянул на Эйе. – Но я тщательно подбирал слова. Фараон вряд ли предпочтет, чтобы я шлепал своих подчиненных цветками лотоса и наказывал их ссылкой в задний ряд.

Эйе не засмеялся, да и тон Хоремхеба был нерадостным. Они осторожно прошли между группами пирующих туда, где сидели Эхнатон и Нефертити.

Фараон был несказанно рад увидеть друга, бросился ему на шею и пылко расцеловал его.

– Когда моя драгоценная особа переедет в новый город, ты тоже должен будешь жить здесь, – вдохновенно настаивал он. – Командующий на границе – это низкий пост. Я удостою тебя другого титула, чтобы я мог видеть тебя каждый день.

– Атон Славный очень добр ко мне, – ответил Хоремхеб, поклонившись несколько раз, чтобы скрыть смущение, вызванное объятием Аменхотепа, отпечаток восторженного царского поцелуя окрасил его губы оранжевой хной. – Но я солдат и не вижу радости в праздной жизни.

– Действительно, ты всегда бесстрашно говорил мне то, что думаешь, – одобрительно сказал фараон. – Ты хочешь быть счастливым, а я хочу, чтобы ты был рядом. Мое желание сильнее. Отсюда недалеко до Дельты, если ты настаиваешь на том, чтобы остаться на своем посту, и я уверен, что Мутноджимет будет счастлива вернуться ко двору.

– Любимый, у тебя еще будет время, чтобы принять решение, – быстро вмешалась Нефертити, обняв мужа за талию. – Возможно, твоя матушка пожелает иначе распорядиться услугами Хоремхеба. – Она улыбнулась Хоремхебу, но в ее взгляде мелькнула злоба.

– Ты права, – согласился Эхнатон, целуя ее. – Я просто очень хочу вознаградить тех, кто любит меня.

– Значит, разлад между нашим богом и его матерью зашел так далеко? – спросил Хоремхеб Эйе позже ночью, под визг и завывание флейт и певцов. – Нелепо, если верноподданным египтянам придется как-то выбирать между ними двумя.

Эйе оглядел шумное пьяное сборище. Слуги плавно сновали между неровно горящими факелами, вкопанными в песок, убирая остатки празднества. Танцовщицы раскачивались в танце, желтый свет скользил по их нагим, блестящим от масла телам. С берега реки, скрытого темнотой, доносились всплески и радостные вопли. Среди всеобщего гама стоял дрожащий слуга с подносом, на котором были навалены горкой разные безделушки, а хлыст Мутноджимет свистел в рискованной близости от его незащищенной головы, один за другим искусно подцепляя с подноса ожерелья и браслеты и с бряцаньем сбрасывая их на колени зрителей. Ее детский локон был закручен вокруг уха и закреплен золотыми листьями папируса, и вся она была обсыпана золотой пудрой. Каждое небрежное движение увешанной драгоценностями ручки встречалось бурей рукоплесканий и одобрительных возгласов.

– Ее ловкость впечатляет, – сказал Эйе, потом вздохнул и повернулся к Хоремхебу. – Я все еще надеюсь, что это не настоящая ссора, а всего лишь недоразумение и все еще наладится. Узы, которые связывают сестру с фараоном, всегда были очень прочными. Но если, упаси бог, раскол усугубится, не возникнет вопроса о том, чью сторону взять, Хоремхеб. Египет – это фараон.

– Я знаю, – ответил Хоремхеб. – Это не просто вопрос преданности старому или новому, это вопрос выживания. – Развернувшись на стуле, он посмотрел в глаза Эйе, и они без слов прекрасно поняли друг друга. – Мой отец мог позволить себе послать меня в школу писцов в Карнаке, – продолжал Хоремхеб, – но он был не настолько влиятельным, чтобы обеспечить мне хорошую должность, когда мое учение закончилось. Я мог бы до сих пор сидеть, скрестив ноги, в доках Фив, подсчитывая партии зерна, если бы не императрица, которая прослышала о моем умении и сделала меня царским писцом. – Он слабо улыбнулся, задумчиво глядя на веселящуюся толпу. – Однако сейчас у меня действительно нет выбора, Эйе. Если я хочу сохранить власть в армии, а тем более получить более высокое звание, то я должен быть там, где фараон. Все войска находятся в его распоряжении, и, конечно, командование переместится сюда вместе с ним. Кроме того, он будет вознаграждать тех, кто верен ему, а жить-то надо.

Эйе знал, эта реалистичная оценка касалась и его положения так же, как и положения Хоремхеба. Много юношей, начинавших некогда под покровительством Тейе, которым предстояло еще долго карабкаться наверх, мучились подобными размышлениями.

– Это жизнь, – пробормотал Хоремхеб, рассеянно трогая шрам на подбородке. – Мне бы только хотелось, чтобы фараон выбрал другое место для своего нового города. Это мне не нравится. Я не удивлен, что оно до сих пор напоминает девственную пустыню. Думаю, оно хочет, чтобы его оставили в покое.

– Это речи мага, а никак не солдата, – проворчал Эйе, и Хоремхеб внезапно рассмеялся.

– Завтра на рассвете мы отправимся в Малкатту, и я снова стану солдатом. Мутноджимет хочет по пути принести жертву Мину в святилище Ахмина, поэтому мы сможем передать Тии твои приветствия.

– Хорошо бы сегодня ночью оказаться рядом с ней на ложе, я лежал бы и слушал, как совы охотятся в саду, – сказал Эйе, больше обращаясь к самому себе, но Хоремхеб все равно не расслышал, он как раз вскочил, ловя голубое ожерелье, которым запустила в него жена.

За час до рассвета Эйе поднялся, чтобы пожелать счастливого пути Хоремхебу и Мутноджимет. Он смотрел, как их судно тихо отдаляется от берега, и внезапно его охватило чувство одиночества. Он вернулся в палатку и принялся ждать, пока лагерь начнет просыпаться. Открыв свой походный жертвенник, он произнес утреннюю молитву Амону.

Позже, перед тем как покинуть это место, фараон с большой неохотой совершил последний ритуал. Он и Нефертити, с детьми на руках, сидели на тронах перед переносным жертвенником, пока прорицатель возжигал дары, а придворные целовали их ноги и благоговейно припадали к песку. Пока они бормотали: «Вечная жизнь! Велико время твоей жизни, о, единственный возлюбленный Ра, венценосный владыка», – Эхнатон вновь повторил свои пожелания.

– Смотрите, – взывал он. – Этот город желанен Атону. Он будет построен, чтобы увековечить его славное имя. Это Атон, отец мой, указал мне на это место. Я воздвигну великий храм Атона во имя отца своего. Я воздвигну каменный навес для великой супруги царской Нефер-неферу-Атон Нефертити. Я заложу поместья для фараона, для царской жены; для себя я выстрою гробницу в восточных горах. Если я умру в другом месте, похороните меня здесь. Если великая супруга царская или царевна Мериатон умрут где-то в другом месте, похороните их здесь. Как живущий ныне бог я не покину это место.

Страсти и предвкушения были исполнены его слова. Мекетатон уснула у отцовской груди, но Мериатон внимательно слушала.

– Мама, – прошептала она на ухо Нефертити. – Он не сказал про Сменхару. Сменхару тоже здесь похоронят?

Но Нефертити только шикнула на нее, потому что жрец принялся петь гимн Атону и ее мужу. Эйе, совершив почтительное приветствие и получив разрешение подняться, стоял теперь в стороне. Взгляд обведенных черной краской глаз дочери медленно скользил по фигурам верноподданных, распростершихся ниц на песке. Эйе тревожило, о чем она думает в этот момент.

Усталые и сытые по горло путешествием, придворные по прибытии в Малкатту кинулись к своим ароматным купальням и к манящей мягкости приготовленных постелей. Тейе, в золотых одеждах, с диском и двойным пером, мерцавшим поверх завитого парика, с замиранием сердца ждала на ступенях причала, готовая к официальной встрече. Мирное и приятное времяпрепровождение, в которое она погрузилась, было нарушено разговором с Хоремхебом, которого она приняла всего час назад. Он в почтительном молчании выслушал ее доводы, но на любые предложения попытаться отговорить фараона от его прихоти отвечал отказом.

– Я нижайше сожалею, о великая, но это невозможно, – решительно проговорил он.

– Невозможно для тебя попытаться убедить его или невозможно для фараона поддаться убеждению? – раздраженно настаивала Тейе.

– Невозможно для фараона, императрица. Может, если он будет находиться ближе к Дельте, он лучше станет понимать проблемы своей армии.

– А, так ты намерен сохранять милость фараона, чтобы иметь возможность защищать солдат Египта, да? – насмешливо бросила она. – Я еще не выжила из ума от старости, Хоремхеб.

Он улыбался ей с нежным сочувствием, памятуя о долгих годах близкой дружбы.

– Я преклоняюсь перед тобой, моя богиня, но твое беспокойство напоминает озабоченность матери полом еще не родившегося ребенка.

Он отказался продолжать спор, и, в конце концов, крайне недовольная, она отпустила его. Теперь она мрачно наблюдала, как фараон со своей семьей сходит на берег. Сменхара и Бекетатон, нарядно одетые, по такому случаю стояли рядом с ней. Ее настроение немного улучшилось, когда она заметила, как явно обрадовался фараон, увидев детей. Он нежно взял Сменхару за подбородок и посмотрел ему в глаза.

– Какой ты красивый сегодня, мой маленький братец! – весело воскликнул он. – И ты, мой цветочек! Иди сюда, я тебя поцелую. – Он раскрыл объятия, и Бекетатон бросилась к нему, осыпав поцелуями. – Я так скучал без своей доченьки, – ворковал он. – Какая она растет у меня румяная, золотая моя девочка!

Он поговорил с ней немного, потом отдал ребенка няньке. Мериатон была уже рядом со Сменхарой, ее ручка скользнула в его ладонь. Тейе заметила, как они осторожно начали двигаться к фонтану, и не стала препятствовать им. Эхнатон повернулся к ней, ожидая глубокого поклона в знак почтения, который она надменно отказалась совершить. Вместо этого она слегка наклонила голову.

– Я и по тебе скучал, Тейе, – неожиданно сказал он. – Жаль, что ты не видела, как священный дым от сожженных подношений курился между утесами.

Он нежно поцеловал ее с большей самоуверенностью и достоинством, чем она замечала в нем прежде, и Тейе в замешательстве почувствовала, что ее воинственная готовность защищаться отступила. Может быть, все еще будет хорошо, – подумала она, глядя за его плечо, где Нефертити ждала, окруженная ореолом почтения.

Тейе все еще пребывала в приподнятом настроении, когда позднее, в тот же день, она вошла в его покои со свитком, который ее писец только что закончил переводить. Эхнатон еще лежал на ложе, с лицом, отекшим и осунувшимся после сна, и с глазами, налитыми кровью. Он слабым голосом приветствовал ее.

– Тебе нездоровится, Гор? – спросила она, глядя, как слуга прикладывает к его лбу влажное прохладное полотенце.

Он кивнул и поморщился.

– У меня ужасно болит голова, – прошептал он. – Невыносимо каждое движение. Когда я моргаю, такое чувство, будто в голову вонзаются скимитары. – Она почти смягчилась, но тут он сделал ей знак подойти ближе. – Что это за свиток?

– Это вчера было получено писцом из палаты внешних сношений, и это беспокоит меня, Эхнатон. Азиру сделался царевичем Амурру.[43]

– Почему это должно волновать кого-то? Все эти племена северной Сирии – наши вассалы. И совсем не важно, что какой-то мелкий царек правит страной, пока он делает то, что ему велит Египет.

– В данном случае это важно. Дело в том, что стало известно, что Азиру ведет переписку с Суппилулиумасом. Он даже несколько раз посетил столицу страны хеттов, Богаз-Кёй. Я опасаюсь заключения тайного союза между ними, что подорвет основы нашего влияния на Сирию.

– И что ты хочешь, чтобы я сделал? – Он скривился от боли, прижав ладони к вискам и закрыв глаза.

– Немедленно потребуй от Азиру повторного подтверждения его преданности и возьми заложника.

– А о чем говорится в его послании?

Тейе презрительно улыбнулась:

– Он поклоняется тебе и восхищается тобой, называет меня госпожой твоего дома и клянется в своей вечной верности и преданности Египту.

– Какие прекрасные слова! Он сын истинной Маат.

– Он лжец и негодяй! – горячо воскликнула Тейе.

Эхнатон попытался приподняться и вскрикнул от боли.

– Если он говорит неправду, Атон покарает его, – выдавил он. – Передай свиток Туту, пусть ответит любезно.

– Но, Эхнатон!

– Помоги мне, матушка. Меня тошнит.

Слуга кинулся к ложу, встав на колени и держа в одной руке серебряный таз. Другой слуга поддерживал голову фараона. Эхнатон перекатился на бок, и его вырвало. Гнев Тейе немедленно испарился. Схватив мокрое полотенце с покрывала, куда оно свалилось, она обтерла ему лицо и помогла уложить его поудобнее среди подушек. Трясущимися руками он натянул на себя одеяло, и Тейе увидела, что его вдруг сморило.

– Мне не следовало беспокоить тебя, – сказала она и наклонилась поцеловать его в лоб. – Я вернусь позже, чтобы справиться о твоем самочувствии.

Она не успела даже дойти до двери, как он уже уснул. В коридоре она столкнулась с Пареннефером, который поднялся со своего табурета.

– Незамедлительно призови к фараону его врачевателя, – приказала она. – Может быть, и магов тоже.

– Фараон рассердился на своего врачевателя, богиня, – смутившись, ответил он. – Его недомогание началось, когда он уезжал, и ему сказали, что он слишком часто был на солнце без защиты. Фараон сказал, что его отец не может причинить ему вред, и прогнал врачевателя.

Раздраженная, она только и смогла ответить:

– Если фараон желает страдать, полагаю, мы должны предоставить ему эту возможность.

Тейе неохотно передала свиток Туту, наказав ему ответить Азиру в жестком тоне, даже если фараон того не желает, но она знала, что Туту будет выполнять волю фараона. Она представила Эхнатону свое видение ситуации в северной Сирии и посоветовала относительно того, что, как она полагала, было надлежащей линией действия, она даже немного превысила свои полномочия. Решение вопросов внешней политики было исключительным правом фараона. Он был волен принять совет своего писца из палаты внешних сношений и прочих управителей или не принимать его и определять отношения с вассалами и союзниками по своему усмотрению, но его слово было решающим. Тейе понимала, что все указания, которые он давал Туту, обязательны для исполнения, но ее раздражало, что Туту получал такое удовольствие, видя, что ее решения отменяются.

Вечером она снова пришла в покои сына в надежде убедить его что-нибудь съесть и была удивлена, увидев, что он умыт, одет и сидит между колоннами приемной рядом с Нефертити, поглядывая в сумеречный сад. У его ног лежала лютня, и писец сидел за его спиной, скрестив ноги, и записывал песню, которую диктовал Эхнатон. Он говорил быстро, высоким голосом, руки с длинными пальцами отбивали ритм стиха, хлопая по коленям, подлокотникам кресла или одна о другую. Весь напрягшись, он подался вперед, легонько раскачиваясь. Время от времени он хватал лютню и быстро пощипывал струны, мурлыкая себе под нос, пока слова не начинали литься снова.

– Да, мне лучше, матушка, я не могу прерваться, боюсь, что прекрасные слова иссякнут, не трогай меня сейчас, – прокричал он на одном дыхании и взмахнул рукой, повелевая ей уйти, на лице его мелькнуло беспокойство.

Нефертити вообще не потрудилась заметить ее появление. Тейе посмотрела сквозь сгущающиеся вокруг колонн тени и увидела, что свита фараона уныло стоит со склоненными головами, не издавая ни звука и не осмеливаясь пошевелиться. Только писец не обращал внимания на обстановку почти болезненного ожидания. Тяжело дыша и прикусив от усердия язык, он записывал поток монотонно льющихся полуоформившихся слов. Уныние и скука охватили Тейе, и она ушла.

14

Все придворные Малкатты вскоре были вовлечены в превращение безжизненной и суровой земли в место, достойное стать обителью Атона. Бек, Кенофер, Аута и другие царские архитекторы и строители день и ночь работали над постепенно усложняющимся планом города, которому предстояло как по волшебству возникнуть из пустоты, как творение первородного хаоса. Циничные обитатели Фив наблюдали, как день за днем Нил все больше полнился судами: мимо осторожно проползали огромные, неповоротливые баржи, груженные превосходно обработанным камнем из каменоломен Асуана, плоты, где высились груды золотистой соломы, которую потом смешают с речным илом, плыли парусные корабли с грузом ценного кедра, стоившим целое состояние. Тысячи рабов с надсмотрщиками нужно было перевезти на север, где им предстояло жить в наспех сооруженных бараках. К западу от Фив было селение, славившееся своими каменщиками. По приказу фараона всю деревню перенесли на новое место. Городские жители – по воле фараона их ряды все редели – громкими насмешливыми возгласами изредка приветствовали проходящие мимо флотилии, но вскоре, утратив интерес к происходящему, возвращались к своим дневным заботам или усаживались с пивом и хлебом на берегу и молча сидели в надежде развлечься зрелищем какого-нибудь золоченого судна с балдахином, несущего сановников вниз по течению.

Эхнатон также повелел приостановить строительство в Карнаке. Тех, кто долгие годы трудился над их с Нефертити храмами Атона, отправили в новый город, чтобы начать все сызнова. Жрецы Амона со страхом ждали, что он отзовет рабочих и из их храма, но, как обычно, он просто проигнорировал их. Осторожный Карнак занял хорошо продуманную, незаметную позицию.

Малкатта зажужжала, словно огромный улей, и с помощью взмыленных управителей и торопливых чиновников сменила привычную праздность на четкую организованность. Фараон считал дни до отъезда и проводил время, переходя из одной палаты в другую, требуя отчетов или бесконечно обсуждая свое видение самого прекрасного города, когда-либо существовавшего на земле. Оживленный, исполненный благих намерений, он часто мешал тем самым управителям, которых хотел заставить быть порасторопнее, ибо с его появлением вся работа останавливалась до тех пор, пока не были возданы должные почести и не приняты соответствующие позы. Эхнатон был в высшей степени счастлив, несмотря на все чаще повторявшиеся приступы головной боли, которых он начал страшиться. Они подрывали его хрупкую уверенность в себе, потому что всегда заканчивались болезненной рвотой. Приступы неизменно сопровождались взрывами бурной творческой энергии и религиозного пыла. Придворные, всегда стремившиеся угодить ему любыми доступными их пониманию способами, водили за собой слуг с серебряными кувшинами и учтиво сплевывали или, перебрав вина, блевали в них. Если бог Атон желал, чтобы его божественное воплощение и его священная сущность вели себя таким образом, они тоже хотели приобщиться к божьей благодати.

Со сменой приоритетов в государственном управлении произошла реорганизация власти, и многие управители, которые были на вершине при Аменхотепе Третьем, оказались невостребованными. Фараон не отстранил их открыто, но те повседневные указания, которые должны были передаваться им, поступали теперь их подчиненным. Чиновники благоразумно удалились, не высказывая возражений, и их места заняли те, кто был обласкан Эхнатоном.

С чувством сожаления Эйе все более отчетливо видел разумность своего решения последовать за фараоном. Ему нравился его заместитель, Раннефер. Молодой человек знал толк в лошадях, и колесничие уважали его, но, когда он с царевичем приехал из Мемфиса, тот назначил его служить в подчинении у Эйе, и Эйе с тревогой наблюдал за Раннефером, ожидая, что тот захочет захватить власть. Однако пока было не похоже на то, что Раннефера назначат смотрителем царских лошадей. Но Эйе верил, что этот момент когда-нибудь наступит, если он сам не займет его должность. Больше не было сомнений, что фараон контролирует управление страной. Теперь он был бесспорным правителем, хотя осуществлял свою власть не так, как его отец, который управлял Египтом с помощью системы государственных учреждений; он правил как цари-жрецы древних времен. Восходила и звезда Нефертити. Через год после начала строительства города она, к своему огорчению, родила еще одну девочку, но Эхнатон радостно воспринял появление дочери и назвал ее Анхесенпаатон – Живущая для Атона. Нефертити была окружена ореолом красоты и богатства, притягивавшим власть. Благоговейно почитавшаяся богиней и императрицей, Тейе еще не утратила влияния, но она была богиней старого времени, императрицей, которая не могла больше безраздельно властвовать в империи. Эйе, не желавший видеть ее дальнейшее унижение, намеревался осторожно завоевывать доверие Эхнатона, а эта задача оказалась несложной. Эйе знал, что фараон благоволит ему, он всегда чувствовал себя спокойно в присутствии дяди и в то же время искал его совета без робости, которую испытывал в обществе матери. Советы Тейе слишком часто звучали снисходительно или, хуже того, ненамеренно едко, камня на камне не оставляя от его несмелых суждений. Наученный горьким опытом сестры, Эйе не спорил, а только рассуждал, поощрительно кивая, всегда уступая Эхнатону, если тот начинал настаивать на своем.

Единственным развлечением, которое доставляло Эхнатону истинное наслаждение, было управление колесницей, что он делал превосходно, и как смотритель царских лошадей Эйе проводил много времени в колеснице, стоя за узкой, сутулой спиной фараона, когда он весело покрикивал на лошадей, а его слабые руки уверенно управлялись с поводьями. Для Эйе было что-то подкупающее и вызывающее сострадание в том, как племянник упорно боролся со своими физическими недостатками. К своему удивлению, Эйе вдруг понял, что с удовольствием предвкушает тот момент, когда он вновь будет слушать немелодичное, похожее на писк пение фараона, скрип сбруи и свист ветра в ушах.

– Несмотря на то, что ты строишь новую часовню Мину в своем родовом поместье в Ахмине, я считаю тебя своим Другом, дядюшка, – сказал Эхнатон Эйе однажды, когда они, Все в пыли, сошли с колесницы и устало шагали к своим носилкам. – Это что-то большее, чем зов крови, правда?

Эйе улыбнулся тревожному, неуверенному тону вопроса.

– Конечно, я твой друг, – учтиво ответил он.

– Тебе хорошо со мной? Нефертити уверяет, что ты проводишь со мной время только ради того, чтобы потом докладывать матушке. – Он взял Эйе за руку и остановился.

Эйе посмотрел прямо в беспокойно вопрошающие черные глаза, отметив, что в складках век застряли песчинки.

– Эхнатон, ты должен знать, что императрица – мой старинный друг и любимая сестра, – осторожно подбирая слова, начал он. – С ней меня связывают воспоминания, которые принадлежат только нам двоим. Но я никогда не стану порочить своего фараона ни в чьем присутствии. Царица Нефертити слишком усердна в своем стремлении оградить тебя от всего, что может тебе навредить.

К изумлению и тревоге Эйе, глаза фараона вдруг наполнились слезами.

– Иногда, когда одни говорят мне одно, другие – другое, а Атон не может объяснить мне, кто же говорит правду, я очень страдаю. – Его толстые губы дрожали. – Иногда мне кажется, что меня совсем никто не любит.

Почувствовав, как тело фараона потянулось к нему, Эйе понял, что, если сейчас раскроет объятия, Эхнатон бросится к нему. Он убрал руки за спину. Придворным, которые не могли слышать их разговор, но терпеливо наблюдали за ними на расстоянии, вовсе не обязательно знать, что их фараон так нуждается в утешении.

– Мой царь, мой владыка, – тихо сказал он, – тебе поклоняется целая империя, ты возлюбленный самого Ра, и, конечно, тебя не могут не любить такие жалкие смертные, как я и твоя матушка.

Эхнатон смахнул слезы и закусил губу.

– Я тоже люблю тебя. Я люблю императрицу, но она становится остра на язык. Дядюшка, ты не хотел бы принять честь стать моим носителем опахала по правую руку?

Эйе смотрел на него, быстро обдумывая ситуацию. Ему предложили высочайшую должность на земле, и это не прозвучало как приказание. Он готов был рассмеяться от облегчения, но сглотнул, опускаясь на колени в утрамбованный грунт площадки и целуя запыленные ноги фараона.

– Я не заслуживаю этого, – сказал он, зная, что говорит правду, – однако я желаю верно служить тебе, о Дух Атона.

– Хорошо. Я позволю Раннеферу принять должность смотрителя царских лошадей. Ты поедешь со мной в мой священный город?

– Ты в этом сомневался?

– Да. Нефертити сказала, что ты останешься здесь с Тейе и будешь строить заговор против меня.

Надо будет серьезно поговорить с Нефертити, – подумал Эйе. – Неужели она так никогда и не научится благоразумию?

– Могу только отрицать это и пытаться своими деяниями убедить тебя в том, что царица не права.

Эхнатон мягко тронул его ногой, и Эйе поднялся.

– В любом случае я не поверил в это, дядюшка, – сказал фараон, шмыгнув носом, – Носи мое опахало и покажи всем злопыхателям, что они ошибаются, сомневаясь в твоей верности.

Я еще и сам не уверен, что они ошибаются, – подумал Эйе, рассеянно глядя на тяжелые бедра фараона, направлявшегося к своим носилкам. – Но я нужен тебе, Эхнатон.

Он все еще не был уверен, когда на следующий день просил сестру принять его. Тейе отпустила писца. Эйе распростерся ниц перед ней, искоса глядя, как босые ступни прошагали мимо его лица. Потом к нему приблизились кожаные с золотой шнуровкой сандалии Тейе. Эйе приподнялся на локтях, поцеловал ее ноги и встал.

– Писец собрания сообщил, что на строительство направлено четыре тысячи солдат, – гневно сказала она. – О чем думает Эхнатон? Чтобы поддерживать порядок среди феллахов, достаточно и тысячи. Себекхотеп, должно быть, просыпается среди ночи в холодном поту, когда видит, с какой скоростью убывает из казны золото. И ты, носитель опахала по правую руку, тебе тоже нужно платить в соответствии с твоей новой должностью.

Она быстро свернула свиток и бросила его на стол писца. Эйе посмотрел на морщинистые, с выступающими венами руки, унизанные массивными кольцами. На Тейе было прозрачное бледно-голубое одеяние, расходящееся складками из-под смуглой обвислой груди. Сморщенные соски были выкрашены синим, и поблескивали золотой пудрой. Голубой плащ, который она бросила на стул позади себя, по краю украшали маленькие золотые шарики, в каждом из которых при ходьбе со звоном перекатывались дробинки. Ее пышные рыже-каштановые волосы были убраны с высокого лба, который охватывала девическая диадема из синих эмалевых незабудок. С диадемы свисали стрельчатые зеленые эмалевые листья, касавшиеся щек, уже начавших отвисать под натиском прожитых лет. Прозрачные голубые глаза окружала густая сеточка морщин, под глазами от усталости образовались мешки. Впервые Эйе подумал, что она одета безвкусно, юная свежесть ее одеяния больше подчеркивала, чем скрывала ее возраст. В ее голосе появились интонации старой ворчливой няньки. С изумлением он разглядел в Тейе черты их матери, Туйи, Украшения царя, там, где прежде замечал только силу и самоуверенность отца.

– Пока подати и подношения иноземцев льются в казну, она не оскудеет, – мягко возразил он. – Похоже, фараон верит в то, что он сможет отпугивать злых духов от своего города с помощью копий и мечей живых людей. Это неважно, императрица.

– Это важно! – воскликнула она в негодовании. – На севере, в Сирии, уже сгущаются тучи. Наши вассалы делают попытки сделать свой народ нашим врагом. Любой глупец понимает это, только не фараон. Египту может понадобиться каждый его солдат.

– Фараон понимает это.

– О да. – В ее голосе зазвучали саркастические нотки. – Он читает депеши. Для него каждое слово в них дышит правдой. Он называет этих разбойников Азиру и Суппилулиумаса своими братьями.

– Зачем ты принимаешь все так близко к сердцу? Азиру и Суппилулиумас то ссорятся, то мирятся между собой. Если они, в конце концов, нападут друг на друга, мы только выиграем от этого. Если они объединятся и нападут на нас, мы разобьем их. Может быть, небольшая война вразумит Эхнатона.

– Ты так спокоен, Эйе. – Она холодно улыбнулась. – Так рассудителен. Когда я слушаю тебя, я начинаю верить в то, что трезвость ума покинула меня. Но я говорю тебе, что шакалы чуют слабость в моем сыне и их аппетиты разгораются.

– Тогда пусть попытаются утолить их. Египет вполне силен для того, чтобы вбить кость им в глотки. Ты всегда умела смеяться, императрица, и забывать о государственных делах, покидая палаты управителей. В чем дело?

Ее округлые плечи поникли.

– Не знаю. Может быть, в тебе. Носитель опахала – великая честь. Я слишком устала, чтобы шпионить за тобой, задумываться о твоих делах, тяготиться подозрениями, что ты подталкиваешь меня к смерти. Я могла бы вместе с Нефертити нашептывать фараону, что ты добиваешься его расположения только для того, чтобы сохранить свое положение самого высокопоставленного сановника царства, но я не хочу делать ему больно, даже если это правда.

– Нет ничего плохого в том, чтобы преследовать свою выгоду в сложившихся обстоятельствах, и ты бы первая признала это, окажись ты на моем месте, – возразил Эйе. Повисла пауза. Тейе опустила голову, глядя на свитки, оставленные писцом собрания. Потом Эйе тихо сказал: – Тебе не хватает его в постели, правда?

Она гордо вздернула подбородок и улыбнулась – непреклонно и вместе с тем смиряя свое достоинство.

– Да, это так. Но больше всего мне не хватает Осириса Аменхотепа Прославленного.

– Тогда найди кого-нибудь, кто мог бы заменить его. Твои ночи не должны быть холодными.

– Это не то… это… – Она подыскивала слова, потом пожала плечами. – Это не важно. Но я, наконец, решила, что, когда Эхнатон перевезет двор в новую столицу, я останусь здесь.

Он кивнул.

– Тогда ты понимаешь, что придется оставить здесь Сменхару и Бекетатон.

Их глаза встретились.

– Конечно, – сухо ответила Тейе.

Они замолчали. Ее взгляд упал на беспорядочно заваленный стол, и она принялась задумчиво перебирать свитки. Через некоторое время Эйе сказал:

– Может ли статься, чтобы императрица Египта поддавалась чувству жалости к себе?

Он ожидал едкого ответа, но она подняла голову и грустно улыбнулась ему.

– Вполне. Между нами уже выросла пропасть, носитель опахала. Я открыто признаю, что, если бы я оказалась на твоем месте, я поступала бы так же, как ты, но я уже горюю о том, что ты отдаляешься. Позволь мне роскошь простой человеческой слабости.

Она поднялась из-за стола, протягивая к нему руки, и они безмолвно обнялись. Эйе знал, что его великодушно простили.

Три месяца спустя, в самый разгар поры урожая, в Малкатту пришло сообщение, что маневры Суппилулиумаса переросли в полномасштабную военную кампанию и что хетты действительно двинули войска в северную Сирию против Азиру. Тейе стояла в окружении писцов в палате внешних сношений. Ее сын переминался с ноги на ногу, бледный и растерянный, вокруг него, как обычно, скакали мартышки.

– Но у нас мирное соглашение с Суппилулиумасом, – возражал Эхнатон, неуверенно глядя на смущенного Туту. – Туту показывал его мне. Как мы можем выступить против него?

– Великий царь, я вовсе не призываю развязать войну с хеттами, – осторожно принялась убеждать его Тейе, стараясь сохранять спокойствие. – Но пока они дерутся с Митанни, а также с Амурру, мы должны посетить граничащие с Египтом государства, в которых становится неспокойно. Наши наместники из коренных жителей озадачены бездействием Египта при виде ощутимых беспорядков, они начинают задаваться вопросом, а выгодно ли сохранять преданность нам. Риббади из Гебела жаждет получить от тебя указания; кочевые племена хапиру снова восстали, они грабят приграничные города. Мой первый супруг не раз сталкивался с подобной ситуацией и действовал без промедления.

– Ну и что ты хочешь, чтобы я сделал? – жалобно спросил Эхнатон. – Меня тошнит от посланий Риббади, в которых он умоляет о помощи. Он пишет все время. Я велел Туту послать ему свиток, в котором я запрещаю беспокоить меня так часто. Я написал всем наместникам, напомнив им, что они получили благословение Египта.

– Этого уже недостаточно, – мягко сказала Тейе. – Во-первых, призови Азиру в Египет, чтобы он объяснил, почему он пытался договориться с хеттами. Собери ударные войска нубийцев, лучников и колесничих и веди на север. Разгромить племена пустыни, которые разоряют пограничные селения, было бы нейтральным дипломатическим ходом, ты не примешь ничью сторону и в то же время вновь заявишь о власти Египта. Также желательно навестить своих вассалов, сменить наместников, которым больше нельзя доверять, возможно, казнить некоторых, чья преданность уже не является неоспоримой. Остальных лично осыпь золотом, Гор. Потом поезжай на охоту и покажи всю свою живость и силу. Письма не могут заменить фараона во всей его зримой мощи.

– Но что со всеми этими соглашениями? – Он был явно огорчен, его лоб наморщился под золотой коброй, он нервно облизывал накрашенные хной губы. Одна из мартышек взобралась на подлокотник кресла и запрыгнула ему на плечо. Он с удовольствием принялся поглаживать ее. – Ты говоришь об убийствах, матушка. Но как я могу убивать людей, чьи письма исполнены дружелюбия, кто заверяет меня в своей надежности, кто называет меня величайшим царем во всем мире? Я подумаю о том, чтобы написать Мэю и попросить его усмирить разбойников. Хапиру никогда не писали мне.

– Хорошо, это для начала. Туту здесь. Не продиктуешь ли прямо сейчас?

– Нет, не сейчас. Я обещал детям, что поиграю с ними в детской.

Тейе была готова умолять, но передумала.

– Может быть, ты хочешь, чтобы я написала за тебя?

– Очень хорошо. – Его лицо просияло, и он, поцеловав мартышку в ухо, ссадил ее на пол и поднялся. Люди в комнате в ту лее секунду распростерлись ниц. – Но это не должно быть не чем другим, как наказанием хапиру. О наместниках я подумаю позже.

Он вышел, и все вышли вслед за ним.

Если я не могу убедить его в серьезности ситуации, может быть, Нефертити сможет, – подумала Тейе. – Нужно заставить его понять. Она схватила Нефертити за руку.

– Послушай, – тихо сказала она, – ты можешь не любить меня, но ты, без сомнения, любишь Египет. Постарайся, чтобы фараон воспринял это всерьез.

– А я полагаю, что он прав, императрица, – прошипела в ответ Нефертити. – Чем дольше мы будем медлить, тем более вероятно, что наши враги станут воевать друг с другом и от этого ослабеют.

– Ты не права. – Ногти Тейе сильнее впились в руку молодой женщины. – Суппилулиумас еще не может до конца поверить в то, что величайшая власть в мире выбирает позицию слабости. Он будет действовать исподволь, чтобы заключить союзы там, где он видит вероятность дальнейшей выгоды.

Нефертити натянуто улыбнулась тетке.

– Это все, что тебе осталось, дорогая императрица, – сомнительное умение так истолковывать дела с иноземцами, чтобы попытаться восстановить некоторое влияние на бога. Это не поможет. Твоя звезда закатилась. – Она поджала губы и причмокнула двум мартышкам, прицепившимся к ее платью. – Мне нужно идти. Отцепись от моей руки. Ты уже наставила мне синяков, и теперь мне нужно велеть сделать массаж, чтобы удалить отметины от твоих ногтей.

– Выпороть тебя нужно хорошенько, Нефертити. Отец был всегда слишком мягок с тобой.

Тейе с отвращением отступила, и Нефертити выплыла из комнаты. Туту стоял в ожидании, не поднимая глаз.

– И ты, ты, продажный лизоблюд, – в негодовании налетела на него Тейе, – если бы это было в моей власти, я бы выгнала тебя. Писец палаты внешних сношений должен думать сам и уверенно давать советы, а ты только и знаешь, что как попугай повторять за моей племянницей.

От расстройства она была готова расплакаться. Туту вздрогнул, но непокорно выпятил нижнюю губу, и Тейе знала: он понимает, что она для него неопасна. Ей очень хотелось швырнуть свитки на пол и покинуть и эту палату, и хитрого управителя, снять с себя ответственность, которая стала для нее таким непосильным бременем. У ее ложа, наверно, уже стоит поднос с роскошным дымчатым виноградом из Джарухи и свежее ячменное пиво, темное и прохладное.

– Мне нужна копия этого документа для моих собственных писцов, – сказала она. – А тебе лучше перевести это на аккадский и отослать в Урусалим и Гебел. Этим городам не помешает узнать, что Египет, по крайней мере, начинает изгонять стрелков пустыни. «Военачальнику крепости, Мэю, приветствие. До нашего мудрейшего внимания довели, что…»

Туту быстро записывал, старательно сохраняя молчание. Закончив, Тейе вышла, даже не взглянув на него. Снаружи в коридоре терпеливо ждал Хайя.

– Подать мои носилки и балдахин, – велела Тейе. – Сегодня я отправляюсь на площадку, там будет парад войска «Величие Атона».

Хайя взглянул ей в лицо и не стал возражать. Тейе доставили на ослепительно сияющий песчаный плац, где командиры отдавали приказы, а воины ехали на колесницах или маршировали, взбивая босыми ногами белую пыль, их скимитары ярко сверкали на солнце. Зрелище не порадовало ее. Армия Египта напоминала колесницу без оси, прекрасную, но бесполезную. Она уже страстно мечтала о том дне, когда фараон со своими любимцами отплывет безвозвратно, и Малкатта с ее тихими садами и гулкими коридорами будет принадлежать только ей и ее воспоминаниям.

15

В следующем году Тейе убедила фараона отправить на север еще одну экспедицию, мрачно сознавая, что это не более чем попытка заслониться ладонью от ярости хамсина. Письма Риббади, полные упреков, озадаченные, преданные и, наконец, охваченные паникой, глубоко трогали ее, но она ничего не могла поделать. Абимилки из Тира умолял прислать на помощь солдат. Другие мелкие царьки и наместники просили о понимании, и Тейе знала, что, для того чтобы разгадать истинный смысл этих писем, требовались терпение и хитроумие человека, опытного и мудрого, как Осирис Аменхотеп. Ее бездеятельному и простоватому сыну было не по силам тягаться с коварством людей, которые на словах торжественно клялись ему в верности, а на деле уже тайно объединились с величайшей силой из всех, когда-либо угрожавших стабильности Египта; длинное лицо Эхнатона горело от удовольствия, когда они заявляли о том, что их преданность оскорблена. Азиру, воспользовавшись преимуществом запутанной ситуации и осторожно избегая вражды с Суппилулиумасом, принялся убивать египетских чиновников в Сирии и обвинять в этом своих старых врагов. На призывы Эхнатона явиться в Малкатту он отвечал, извиняясь, что, с тех пор как он занят защитой сирийских городов от хеттов, он не сможет явиться, по крайней мере, еще целый год. Тейе, придя в ярость, потребовала, чтобы на территорию Амурру выступили войска и казнили Азиру, но Эхнатон, слегка поколебавшись между аккадскими письменами, выдавленными на глиняной табличке, которую можно было подержать в руках, и менее вещественными и более неудобными толкованиями матери, решил поверить Азиру. Он предоставил ему годичную отсрочку. Риббади бежал из своего города Библа, и за ним медленно хлынули хетты. Мегиддо, Лахиш, Аскалон и Гезер слали в Малкатту письмо за письмом, умоляя прислать денег, солдат и провизии, и, пока Эхнатон отчаянно выяснял, где же правда, города-вассалы пали жертвами грабителей хапиру, которые теперь встали на сторону Суппилулиумаса. Многие из ханаанских вассалов были вынуждены просить хеттов о мире, предавая Египет в обмен на собственные жизни.

В следующий год, восьмой год правления Эхнатона и четвертый с тех пор, как он начал строительство своего города, Азиру пошел войной на Шумер и захватил его, пролив немало крови. Его письма Египту по-прежнему были полны торжественных заверений в преданности и описаний трудностей, которые ему приходится преодолевать, спасаясь от Суппилулиумаса. Неисправимый мошенник, он посылал такие же письма хеттскому царевичу, в ожидании того дня, когда, как он надеялся, Египет и Хеттское царство начнут воевать. Он писал поверженному и разоренному Риббади, предлагая приютить его, и Риббади, окончательно утратив способность рассуждать трезво, бежал в Амурру с семьей и немногими приверженцами. Эхнатон больше не слышал о нем. Азиру снова начал запутанные переговоры с Суппилулиумасом.

Целыми днями вереницы рабов, нагруженных сундуками и ящиками, курсировали между дворцом Малкатты и рекой, потому что через четыре года строительства город фараона был, наконец, готов. Его назвали Ахетатон – Горизонт Атона. Сияя факелами в ночи, вниз по реке скользили ладьи, увозя последние пожитки отъезжающих, которые бродили по пустым комнатам своих покоев и домов, перед тем как приказать слугам запечатать двери. В палате внешних сношений царил хаос, на полу, колено к колену, сидели писцы, торопливо переписывая наиболее важные тексты с глиняных табличек на более легкие и удобные для перевозки свитки папируса, которые можно было взять с собой в новую палату Туту в Ахетатоне, а сами таблички отправлялись в хранилище. Ежедневные послания часто терялись в беспорядочной груде старой переписки. Фараон, крайне утомленный и возбужденный ожиданием переезда, удалился в свой недостроенный храм в Карнаке, где находил успокоение среди своих жрецов, воскуряя фимиам и внимая молитвам Мериры, а Нефертити тем временем покрикивала на слуг, пытавшихся упаковать ее бесчисленные платья, драгоценности, сандалии и тяжелые парики.

Единственным местом во дворце, где никто не суетился, была детская, куда, воспользовавшись частым отсутствием своих воспитателей и матери, предпочитавшей уединение, Сменхара и Бекетатон пришли поиграть с детьми Нефертити.

– Я буду каждый день диктовать тебе письма, буду рассказывать, какие мне задают уроки, сколько рыбы я поймал, как убил своего первого льва, – обещал Сменхара Мериатон, растянувшись рядом с ней на циновке под ветроловушкой, откуда задувал порывистый ветерок с крыши. – А ты должна описать мне, какой у фараона новый дворец, где там получше места для охоты и каких новых женщин купили в гарем фараона. Мекетатон, ты лежишь на моей ноге. Пойди, поиграй с моей сестрой.

– Не-ет, я хочу купаться, а Бекетатон только и знает, что дразнить мартышек, – заныла малышка. – Не пинай меня, Сменхара! Я хочу и буду лежать здесь и слушать.

Мериатон приподнялась.

– Эй, ты! – крикнула она рабыне, стоявшей у двери. – Отведи этих двух к озеру. И где Анхесенпаатон?

– Ее купают перед сном, – поклонившись, ответила женщина.

Мекетатон подпрыгнула, а Бекетатон в другом конце комнаты завопила от возмущения.

– Я не хочу купаться. Я матушке нажалуюсь!

– Нажалуешься потом, – грубо ответил Сменхара.

Рабыня снова поклонилась, выжидая, пока обе царевны подойдут к ней. Мекетатон радостно запрыгала, а недовольная Бекетатон принялась выталкивать мартышек из окна на клумбу.

– И пусть кто-нибудь принесет нам пива, – приказал Сменхара, когда они уходили. – И поскорее. Слишком жарко, и мы хотим пить.

Дверь закрылась.

– Я каждый день буду просить отца, чтобы он послал за тобой, – тихо сказала Мериатон, поглядывая на слуг, толпившихся в дальнем конце детской. – Я буду сердиться, и визжать, и притворяться больной, пока он не послушает.

Сменхара намотал на палец ее детский локон и притянул ее к себе.

– Фараоны не слушают восьмилетних девочек, тем более твой отец. Он слишком боится императрицы, чтобы посылать за мной. А еще он не любит меня. Вряд ли он это позволит.

– Но почему? – Мериатон потянула локон. – Моя матушка снова беременна и говорит, что на этот раз у нее будет царевич, и он женится на мне, и я однажды стану царицей.

– Станешь, но только когда я стану фараоном и женюсь на тебе. Поэтому мой брат-царь не любит меня. По крайней мере, так говорит моя матушка.

Служанка подошла и, беззвучно опустившись на колени, поставила перед ними поднос с пивом. Сменхара залпом осушил свою чашу.

– Мне надоело валяться здесь. Надевай юбку, пойдем, покатаемся по реке. Посмотришь, как я рыбачу.

Мериатон послушно поставила чашу, хлопнула в ладоши, чтобы ей принесли юбку, и подождала, пока рабыня обернула ее вокруг талии. Сменхара с интересом наблюдал, как ее обули в сандалии и затушевали черной краской веки, потом схватил за ленты детского локона и небрежно потащил ее к двери.

Тейе сошла с носилок и, повелительным жестом приказав свите ждать у ворот, пошла к дому брата. Сад, где она так часто сиживала все эти годы, смеясь и потягивая вино, слушая звонкие переливы мелодий, глядя на бабуинов, которые, почесываясь, неуклюже переползали от одного островка тени к другому, – этот сад был теперь пуст и недвижен в тяжелом полуденном зное. Затененный каменный причал, у которого обычно покачивалась ладья Эйе, тоже был пуст, только ослепительно белые солнечные блики сверкали на ступенях, исчезающих в медленной маслянистой воде. Здесь я всегда чувствовала себя дома, – думала Тейе, ступая в тень портика с колоннами, расцвеченными синей и желтой краской. – Здесь столько милых сердцу воспоминаний. Отец, с его крючковатым носом и седыми волнистыми волосами, тихо улыбается, а мать пересказывает ему главные сплетни гарема своим низким хрипловатым голосом, увлеченно жестикулируя, и браслеты скользят по ее запястьям. Анен сидит на траве, скрестив ноги, его жреческие одежды аккуратными складками лежат на коленях, голова склонена, он слушает, не особенно вникая в смысл слов. Сам Эйе осмеливается комментировать или поправлять, всегда вежливо, – ловкий льстец. И здесь же юная Тии, прекрасная и румяная, вставляет в разговор какие-то обрывки фраз, бессвязные слова, случайно вылетающие из хаотичного потока ее собственных мыслей. Осирис Аменхотеп никогда не приходил сюда, и Ситамон тоже, – думала Тейе, увидев, как единственный слуга поднялся с табурета у открытой двери и распростерся перед ней ниц на теплых камнях. – Странно, что я не вспомнила первую жену Эйе, хотя она, должно быть, бывала здесь, или его детей – Нефертити и Мутноджимет. Как медленно тянутся годы, когда ждешь конца. Едва заметное движение у ног вернуло ее к действительности, и она велела человеку подняться.

– Скажи племяннице, что я здесь, и принеси для нас кресла, – сказала она.

Слуга поспешил в дом, а Тейе повернулась спиной к двери, позволяя себе на несколько минут предаться ностальгии, и когда она, вздохнув, снова повернулась лицом к дому, то увидела Мутноджимет, кланяющуюся ее спине. Неизменный детский локон молодой женщины был распущен, спадая волнистым черным шнурком к ее голым коленям. Она была бледна, не накрашена, из-за припухших век глаза казались меньше. Она торопливо набросила прозрачный белый халатик на голое тело. Слуга расставил раскладные стулья, принес воды из бочонка, охлаждавшегося в тени у стены, и потом, по знаку Тейе, исчез в полумраке дома. Мутноджимет слабо улыбнулась и села на стул, Тейе удобно устроилась рядом с ней.

– Ты была занята переездом отца? – сказала Тейе, и Мутноджимет кивнула.

– Все позади, я ужасно устала, тетушка. Сегодня я спала дольше обычного. Прости, что не вышла встретить тебя. Как только получу известие о том, что отец устроился на новом месте и вещи благополучно доставлены, я тоже поеду на север, чтобы присоединиться к мужу.

– Ты счастлива с Хоремхебом?

Вопрос удивил Мутноджимет. Она подняла свои разлетающиеся брови и усмехнулась.

– Да. Он не требует от меня что-то сверх того, что нравится мне самой, и научил меня не преступать границы дозволенного, и при этом он сохраняет мое уважение. Он становится довольно влиятельным при дворе, ты знаешь.

– Знаю, – коротко ответила Тейе. – Тебе удалось найти новых карликов?

– Хоремхеб писал в последнем письме, что они ждут меня в Ахетатоне. Они ему стоили целого состояния.

– Он быстро сколотит новое. – Тейе пристально разглядывала расслабленные и поникшие точеные плечи под прозрачной тканью, длинные ноги, скрещенные в лодыжках, смуглые соски – ее халатик распахнулся и спадал на землю. – Думаешь, тебе понравится новый город фараона?

Мутноджимет пожала плечами.

– Это чудо надо видеть. Игрушка, огромной красоты игрушка, один огромный храм. Я счастлива там, где у меня есть друзья. Конечно, мужу пожаловали поместье, где мы будем жить, – ничего подобного я никогда не видела. Фараон не пожалел средств, чтобы показать, как он доволен своими придворными. Так что мне понравится в Ахетатоне.

– Я слышала, что Тии решила переехать из Ахмина.

Мутноджимет рассмеялась, вскинув подбородок, и опрокинула свою чашу над головой. Вода тонкой струйкой потекла по ее шее к пупку и начала собираться в ложбинке между сомкнутыми коленями.

– Матушка пытается снова стать примерной женой. Ей это не идет. Хотя отец выстроил для нее очень уединенное поместье на противоположном от города берегу реки, она вскоре начнет тревожиться и метаться, пока зов Ахмина не станет слишком сильным. Потом она незаметно улизнет.

– Эйе любит ее.

– И она его тоже. Не в этом дело, тетушка. Только в Ахмине она чувствует себя в безопасности.

Я понимаю, – подумала Тейе с внезапным приливом сочувствия к прекрасной, вечно растрепанной жене Эйе.

– Мутноджимет, я пришла сюда сегодня не только посплетничать. У меня к тебе дело, – прямо сказала она. – Это не священный приказ, требующий неукоснительного выполнения. Ты можешь отказаться, если хочешь.

Мутноджимет заулыбалась.

– Ты хочешь, чтобы я сделалась твоей осведомительницей в Ахетатоне, не правда ли, богиня?

Тейе криво усмехнулась. Она недооценила степень проницательности, скрытой под этим томным безразличием.

– Да. И я хорошо заплачу тебе. Ты стоишь в стороне от борьбы за власть. Тебя ничего не заботит, поэтому ты сможешь обстоятельно рассказывать обо всем, что видишь и чувствуешь.

– Хоремхебу это не понравится, – резко возразила Мутноджимет. – И это неправда, что меня ничего не заботит – Ее глаза прояснились, и она пристально смотрела на Тейе – Меня заботит мой муж. Я не стану подвергать его опасности или риску впасть в немилость.

– Однако о твоих похождениях не сплетничает при дворе только ленивый.

– Фи! Скоротать бесконечные полуденные часы, наслаждаясь красивым телом, что из этого? А за Хоремхеба я готова пойти на убийство.

Тейе скрыла свое удивление.

– Став моей осведомительницей, ты, в конечном счете, сделаешься его защитой. Это только вопрос времени, пока те, кто окружает моего сына, увидят необходимость заставить его понять, где правда. Хоремхеб, конечно, не может верить ни в превосходство Атона, ни в малодушную политику умиротворения, которую ведет Эхнатон в отношении империи. Фараон нуждается в истинных друзьях, Мутноджимет, в людях, которые смогут противостоять ему ради его же блага.

– Хоремхеб переехал в Ахетатон только потому, что фараон пообещал ему монополию на нубийское золото, которой в настоящее время владеют жрецы Амона, – ответила Мутноджимет, – и, возможно, потому, что он уже имеет некоторое влияние. Он любит твоего супруга, императрица, независимо от того, верит он в его правоту или нет. Он не понимает его, но он готов быть преданным.

– Хоремхеб всегда был предан мне!

– Он и сейчас тебе предан, но нам нужно как-то жить, и, кроме того, он ничего бы не добился, если бы остался в опустевшей Малкатте или отправился охранять границу, хотя отец и пытался отослать его обратно. – Она встала, скользнула к бочонку и зачерпнула еще воды. Тейе покачала головой, отказавшись от предложенной чаши, и Мутноджимет, прислонившись к колонне, выпила сама. – Ты можешь поклясться, тетушка, что не станешь замышлять никаких заговоров с участием моего мужа?

– Разумеется, я могу поклясться! Хоремхеб – лучший из молодых военачальников Египта, и я знаю, что для него преданность своей стране превыше всего.

– А сколько ты будешь мне платить?

Тейе улыбнулась про себя.

– Сотня новых рабов каждый год, из любой страны по твоему выбору. Четверть моих доходов от торговли с Алашией. И разрешение распахать и оросить сто акров земель в моем поместье в Джарухе, прикажешь возделывать их для себя.

Мутноджимет кивнула.

– Договорились. Но я буду сама решать, о чем тебе докладывать, не обязательно о том, о чем ты захочешь знать, и не буду диктовать никаких посланий, чтобы потом их нельзя было обратить против меня.

– Я думала об этом. Дам тебе своего раба с отрезанным языком. Ты будешь пересказывать ему свои доклады, а по приезде он будет записывать их в моем присутствии. Я буду читать донесения и сразу сжигать их.

– Императрица, ты знаешь, что я ленива и не стану бегать, запыхавшись, с одного приема на другой или околачиваться у закрытых дверей, в надежде услышать какую-нибудь новость. Кроме того, я не уверена, что могу доверять тебе.

– Тогда приставь ко мне своих шпионов.

Они обе рассмеялись. Мутноджимет сползала спиной вниз по колонне, пока не опустилась на корточки.

– Мне не нужны от тебя отчеты о царской политике, – помолчав, продолжала Тейе. – Я хочу знать о том, что витает в воздухе, хочу знать о настроениях людей. Тебе не придется посылать сообщения регулярно. Уверена, что Эйе тоже будет держать меня в курсе.

– Фараон выстроил там для тебя огромный дом, – тихо сказала Мутноджимет. – Зачем ты остаешься здесь, в клонящемся к упадку городе? Это из-за моей вздорной сестры?

– Я – богиня, – холодно ответила Тейе и поднялась. Мутноджимет небрежно поклонилась. – Да живет твое имя вечно, – закончила разговор Тейе и, ступив в сияние позднего солнца, направилась к воротам, где дремали ее слуги.

Сад больше не навевал сладостных воспоминаний, но, склонив голову, чтобы защитить лицо от солнца, она осознала, что сердце у нее заныло вовсе не от воспоминаний об ушедших днях, а от внезапной зависти к Мутноджимет. Она оглянулась. У портика никого не было, стулья еще стояли, сдвинутые вместе, на камнях высыхала лужица воды, и в траве валялась чаша, брошенная Мутноджимет.

В ночь накануне отъезда фараона из Малкатты Тейе не могла уснуть. Она весь день бродила по своим покоям, не в состоянии ничем заняться, в ожидании, что Эхнатон пришлет за ней. Она вызвала танцоров, позвала Тиа-ха, чтобы отвлечься, и Пиху, чтобы та сделала ей массаж, но все ее мысли были о человеке, который был ей и сыном, и мужем, и ребенком, и возлюбленным. Она отказывалась верить, что он может уехать, не сказав ей ни слова, хотя уже миновали месяцы с тех пор, как он выражал желание провести хоть какое-то время наедине с ней. Он не давал никаких указаний касательно управления старым дворцом, не оставлял никого из своих людей, чтобы обеспечить связь со своей императрицей. Казалось, будто с его отъездом все огромное величественное строение, которое долгие годы было сердцем Египта, исчезнет, оставив лишь ящериц и тушканчиков, которые будут ползать по его камням. Тейе гордо отказалась встретиться с ним. Если он желает отплыть, даже не простившись, будто она уже умерла, так тому и быть. Она говорила себе, что жаждет такой же покойной старости, какой наслаждалась ее тетка, царица Мутемуйя, в роскошных покоях гарема. Тейе пресытилась битвами.

Она велела своему врачевателю приготовить сонное снадобье, но Ра плыл по Дуату от залы к зале, а она все лежала, напряженно прислушиваясь к слабым отзвукам труб, доносившимся из-за реки из Карнака, ее нагое тело было липким под льняными простынями. Дважды она будила Пиху, чтобы та принесла ей попить, но теплая вода вызывала лишь тошноту. Она была уверена, что сон ускользнул от нее, и, увидев склонившуюся над собой темную фигуру, не могла поверить, что пробудилась, пока не ощутила на своей щеке робкое прикосновение. Вскрикнув, она села на постели. Эхнатон отступил от ложа.

– Я отослал Пиху, – зачем-то шепотом сказал он. – Хочу поговорить с тобой наедине, Тейе.

То, что он назвал ее по имени, было добрым знаком, но она также шепотом спросила:

– Нефертити знает, что ты здесь? – Когда он склонился к ней, в слабом свете она не смогла разобрать, от смущения ли покраснела его шея, или просто на нее упала тень. – Или ты стыдишься прощаться со мной на людях?

– Почему? Вовсе не стыжусь, – ответил он более громким голосом, но лицо выглядело озадаченным. – Я думал, мы попрощаемся утром на ступенях причала. Я не мог уснуть.

Смягчаясь, Тейе похлопала рукой по покрывалу, приглашая его присесть рядом с ней.

– Я тоже. Аменхотеп, тебе еще не поздно передумать. Оставь свой город совам и шакалам, царствуй здесь!

– Не называй меня так! – Он нахмурился, выпятив нижнюю губу. – Это тебе еще не поздно изменить твое решение, матушка. Я приготовил для тебя великолепный дом в Ахетатоне, с прекрасным садом и иными источниками наслаждений, достойными императрицы. Прошу тебя, поедем со мной.

Его высокий лоб под белым льняным ночным колпаком был нахмурен. Тейе нежно коснулась горячими пальцами его нагого бедра.

– У меня нет причин покидать свой дом, – сказала она. – Эхнатон, ты явно дал мне понять, что я больше не нужна тебе – ни как императрица, ни как жена. Я поступала неправильно, нарушая с тобой закон, Эхнатон. Здравый смысл изменил мне. Теперь я ищу только покоя.

– Не понимаю. – Он взял ее руку и принялся массировать ее. – Атон соединил нас раз и навсегда. Соединение наших тел было необходимостью. Я же говорил тебе.

– Но больше такой необходимости нет. – В ее голосе слышались и утверждение, и вопрос. – Позволь мне уйти, Эхнатон.

Он внимательно посмотрел на нее, на его лице отразилось страдание.

– Значит, ты больше не любишь меня? Я тебя чем-то обидел? – От волнения его высокий голос становился визгливым. – Атон бы рассердился, если бы я обидел тебя, Тейе.

Она почувствовала себя снова невольно втянутой в вихрь сильных, противоречивых чувств, которые дремали в ней, чтобы внезапно спутать мысли и управлять телом, как было всегда, когда сын оказывался рядом с ней. Но в эту ночь она была непреклонна.

– Возвращайся в свою постель, – сухо сказала она, отнимая руку. – Вчера ты был болен. Мой врачеватель доложил мне. Тебе надо поспать, чтобы завтра утром ты смог отплыть.

– Как я могу уехать из Малкатты, зная, что разочаровал тебя?

О боги, – устало взмолилась про себя Тейе.

– Ты не разочаровал меня, сын мой. Разве ты не воплощение Ра, не Дух Диска Атона? Разве бог может разочаровать? – Она говорила успокаивающим тоном, но он все еще волновался.

– Ты разговариваешь со мной, как с ребенком! – взорвался он, вскакивая и переминаясь с ноги на ногу. – Я знаю, ты говоришь не то, что думаешь! Ты пытаешься успокоить меня, но на самом деле ты просто хочешь, чтобы я ушел!

– Ты – мой фараон, – медленно сказала она. – У тебя есть Нефертити – прекраснейшая из женщин, когда-либо ступавших по земле. У тебя есть такая власть, такое богатство. Что еще тебе нужно? К чему эти взрывы чувств в моем присутствии?

Он перестал раскачиваться и замер.

– Потому что я не вижу в тебе того поклонения, которое получаю от всех вокруг. Ты слишком хорошо меня знаешь.

Это был момент откровения, которого она не ожидала от него, и это поразило и разоружило ее.

– Но я и люблю тебя потому, что знаю. Не беспокойся. Ты и в Ахетатоне будешь фараоном, а я и в Малкатте буду твоей матерью.

– Ты будешь скучать по мне? – Он сжал коленями свои ладони. – Ты не станешь устраивать против меня заговоров и не захочешь причинить мне вред?

– Так это Нефертити нужно, чтобы я переехала в Ахетатон и была у нее под присмотром! – Тейе облегченно рассмеялась. – Я польщена. Только ради твоего собственного спокойствия ты должен запомнить, что она так говорит из ревности. Я лишь хочу, чтобы меня оставили в покое.

Он снова беспокойно заерзал, и, озадаченная, она увидела, что как-то задела его, но все же продолжила:

– Я сделала все возможное, чтобы увидеть тебя прочно сидящим на троне Гора, и у меня теперь нет желания любоваться вечно недовольной миной Нефертити. Ты не доверяешь мне, Аменхотеп, это не делает тебе чести. Я пыталась быть тебе и женой, и матерью, но мне это не удалось. Я скучаю по твоему отцу! Прошу тебя, покинь мою опочивальню.

Вместо ответа он толкнул ее на ложе. Его била дрожь.

– Отец – это я, и ты моя жена! – закричал он. – Ты любишь меня, ты знаешь, что любишь! Скажи мне это, Тейе!

– Я не желаю слышать этого сегодня, – властно сказала она. – Ты не дождешься от меня покорности, я тебе не малышка Киа или какая-нибудь из твоих наложниц. Ты слишком долго пренебрегал мною и в постели, и за пределами опочивальни. Убери руки с моих плеч, иначе я вызову стражу.

– Если ты не хочешь ехать, дай мне хотя бы свою любовь, чтобы я мог увезти ее с собой, – глухо сказал он, уткнувшись в подушку рядом с ней. – Только один раз, Тейе, будь со мной, чтобы удача не отвернулась от меня.

– Я тебе не амулет и не заклинание!

Она выгнулась под его весом, зная, что легко могла бы сбросить его, но затем вдруг расслабилась, пораженная правдивостью собственных слов. Это было так давно, слишком давно, – повторял коварный внутренний голос. Она почувствовала знакомое прикосновение, и ее колени расслабились и бедра раскрылись. Сердитая, она все же попыталась приподняться на локтях, но тут губы Аменхотепа прижались к ее губам, она ощутила вкус гвоздики и ароматного вина, который всегда вызывал воспоминания о его отце. Образ его полного, морщинистого лица возник перед ней так реально, что, почувствовав спазм в желудке, она отстранилась. Внезапно сын тоже отпрянул от нее.

– Ты действительно еще любишь меня! – Он счастливо улыбнулся. – Я знал, что любишь.

– Я люблю тебя как сына, как бога, – выдавила Тейе, голос сделался низким, тело отяжелело.

Он наклонил голову и опять поцеловал ее, на этот раз нежно, мягко и неуверенно, будто пробуя на вкус, этот поцелуй она помнила так хорошо. Ее тело, еще полное жизни, изголодавшееся, отвечало ему, но ее разум противился, и даже когда ее руки обвились вокруг его шеи, а его движения вернули ее к тем дням в Мемфисе, к первой радости их супружества, она вспоминала долгие месяцы, когда он пренебрегал ею. Она уже забыла ощущение от прикосновений его странного, бесформенного живота, дряблых бедер и мальчишески-недоразвитых мужских органов, но отвращение, которое всегда присутствовало где-то в ее сознании, не смогло побороть желания ее плоти. Он уедет, – смутно понимала она, слушая свои собственные невнятные слова любви и поощрения, – и потом все это будет уже не важно.

– Это было хорошо, – сказал он, когда все закончилось, и она лежала рядом с ним, отвернувшись, скомкав простыню занемевшей рукой. – Будто я рождался снова и снова, будто смотрел на себя, выталкиваемого из собственного лона. – Он уже встал и теперь застегивал юбку. – В Ахетатоне я буду жить надеждой, что однажды ты подплывешь к причалу. Снова твое тело благословило мои устремления. Бог призовет тебя в мой город.

Тейе передернулась. Она не обернулась.

– Уже светает, я хочу спать, – только и смогла она ответить.

Когда он ушел, она столкнула подушки на пол и положила голову на подголовник. Слоновая кость была прохладной, приятный холодок сползал вниз по спине. Пошарив рукой под кроватью, она вытащила «Исповедь отрицания», которой так обидела Херуфа, и положила ее себе на живот, прикрыв сверху рукой. Ей хотелось спать. В глазах чувствовалось жжение, во рту пересохло. Но понимание, пришедшее к ней несколько часов назад, вернулось снова. Для него я не женщина, как Нефертити, – думала она. – Я – амулет, талисман на счастье, который отгоняет темные силы, что-то такое, что иногда можно достать из сундука и зажать в кулаке, чтобы потом зашвырнуть обратно вместе с другими безделицами, когда минует момент тревоги. – Она крепко зажмурилась и тихо застонала от унижения. – Ты стареешь, императрица, – сказала она себе. – Этот жестокий удар по твоему самолюбию вовсе не разозлил тебя, у тебя даже не возникло желания отомстить. Ничего, кроме стыда и удивления. Но, возможно, он только хотел убедиться, что его влияние на меня так же сильно, как всегда, и что моя преданность вне подозрений. Если бы я была готова к этому, если бы я прогнала его немедленно, он отплыл бы в Ахетатон, терзаемый сомнением и болью. Уж лучше так. Пусть он чувствует себя в безопасности, мой наивный сын. Путь завтрашний день будет для него славным.

В конце концов она забылась глубоким сном. Пробуждение было тягостным, звуки флейты и лютни медленно и тяжело проникали в сознание. Когда она открыла глаза, Пиха поднимала занавеси на окнах, музыканты, исполнив свои обязанности, кланялись и выходили. Дневная жара уже не давала дышать, лазурная синева неба, проглядывавшего в окно, приобрела оттенок бронзы. «Исповедь отрицания» все еще была у нее в руках. Она прижала ее к щеке и затем бросила под кровать.

Через два часа остатки малкаттского двора – свита Тейе, несколько придворных, решивших остаться, и старшие женщины гарема – собрались на ступенях причала, чтобы проводить фараона. Тейе сидела на троне в редкой тени балдахина, корона с рогатым диском и двойным пером давила на ее мокрый от пота лоб с такой силой, будто вместо короны у нее на голове была сама империя. Канал от причала до реки был забит различными судами, на всех реяли яркие флаги, они были заполнены смеющимися, толкающимися людьми. Те, которые стояли позади Тейе, молчали, и до нее медленно доходило, что ее и сопровождающих отделяет от сотен возбужденных людей гораздо больше, чем несколько шагов по траве и горячим камням. С болью в сердце она всматривалась в толпу. После смерти Осириса Аменхотепа она много раз улавливала отблеск гребня невидимой волны, эта далекая тонкая линия несла предупреждение и тоску; это вздымалась пучина самого времени, и вот уже волна поглотила ее. Тейе огляделась, сидя на троне. Повсюду она видела лица, в той или иной мере отмеченные возрастом, тусклые глаза, ослабевшие, согбенные тела тех, кому простые движения уже давались с трудом и болью. Не имело значения, что в этих телах обитали ка, всегда жизнерадостные и полные молодой силы. Желаниям духа противостояла стареющая плоть, и только глаза, где временами вспыхивал прежний блеск, все еще выдавали не тронутую временем душу. Тейе поймала себя на том, что разглядывает Тиа-ха – маленькую толстую женщину с чрезмерно накрашенным лицом, которая кланялась и улыбалась, как юная кокетка. Она быстро отвела взгляд, но тут же встретилась со спокойным и внимательным взглядом Нефертити. Высокая и стройная, парик убран золотой спиралевидной сеткой, вьющейся поверх локонов до самой талии и завихряющейся ниже плавного изгиба бедер до самых колен. А она женщина, – горько подумала Тейе – Двадцати восьми лет. Как так могло случиться? Новая беременность Нефертити была уже заметна, и молодая женщина, казалось, олицетворяла собой все, что Тейе – она знала это – утратила навсегда. Нефертити торжествующе улыбнулась тетке и исчезла в темноте занавешенной кабины.

Эхнатон шагнул вперед, двойная корона на нем сияла, фараонская бородка из плетеного золота и ляпис-лазури ярко вспыхивала. Струйки фимиама поползли вверх, и жрецы Атона приступили к молитвам за удачное путешествие. Эхнатон взял Тейе за руки, когда она поднялась.

– Ты знаешь, что я дал обет никогда не возвращаться в Фивы, – спокойно сказал он. – Если ты пожелаешь увидеть меня снова, тебе придется приехать в Ахетатон. Матушка моя, для нашего возлюбленного Египта наступает новая эра, и через десять тысяч хенти, когда почитание Атона распространится по всему миру, люди забудут о том, что когда-то существовали Фивы с их богом. Но они всегда будут помнить, что меня родила ты, и будут с почтением произносить твое имя.

Она нежно коснулась его щеки.

– У тебя сегодня снова болит голова.

Он закивал, поморщившись от боли, которую причиняло ему каждое движение.

– Да. Снова меня касается божественная рука, но, когда Фивы скроются из виду, я смогу поспать.

Больше говорить было не о чем. Тейе откинулась на троне, а Эхнатон отправился перерезать горло быку, уже связанному и спокойно ожидавшему своей участи на переносном алтаре. Струи вина и искупительного молока полились на ступени причала. Чаши с кровью передавали из рук в руки среди толпившихся перед дворцом и среди тех, кто уже занял места на судах, но никто не поддался безумному порыву помазать себя, как обычно во время ритуала благодарения в былые дни. Двор Эхнатона научился сдержанности.

Наконец фараон воздел окровавленную руку и, пройдя по сходням, исчез в кабине. Прозвучал приказ кормчего, и судно отчалило. Весла с плеском ударились о воду, и «Хаэм-Маат» отчалила от берега Малкатты.

Тейе не стала задерживаться на причале, а, сделав знак Хайе и своей свите, медленно направилась во дворец, миновав огромную приемную залу, теперь пустую и безжизненную, потом залу для личных приемов фараона, и вышла в сад. Здесь она поднялась по ступеням, прилегавшим к внешней стене дворца, и взошла на крышу. За полоской пальм, покачивающих сухими кронами, виднелась скученная масса судов, стремящихся занять позицию позади царской ладьи, которая уже повернула на север. Весла погружались и поднимались. Реяли флаги на мачтах. Островки, которых было много по Нилу между Фивами и Малкаттой, постепенно становились различимы, по мере того как корабли один за другим расходились в стороны и в просветах между ними заблестела вода. В этот день тумана на реке не было. Пилоны и башни Карнака врезались в синее небо, и справа и слева от них по линии горизонта простирался, казалось, бесконечно огромный город.

– Тысячи людей выстроились вдоль причалов и стоят в воде, – обратилась Тейе к Хайе некоторое время спустя. – Они высыпали даже на крыши. Однако я не слышу их голосов.

– Это потому, что они молчат, императрица, – сухо ответил Хайя. – Невеселый для них день. Я не видел ни одного жреца Амона на причале Карнака.

– Они не хотят смотреть на эго.

Тейе заслонила гядза рукой. Неровная коричневая масса была необычайно неподвижна и молчалива, и постепенно враждебность горожан передалась Тейе как предчувствие возмущения и затаенной, бесцельной жестокости.

Хайя тоже почувствовал это и, засуетившись рядом с ней, отступил от края крыши и обтер лицо.

– Думаю, что они пока не понимают, что произошло, – заметил он, когда Тейе тоже отошла от низкого парапета. – В Фивах не будут больше закупать еду, вино и предметы роскоши, потому что все торговцы теперь, конечно, переместятся на север, в Ахетатон, вместе с иноземными посланниками. А значит, прекратится торговля, с которой в Малкатту поступало большинство иноземных товаров, не говоря уже об урожаях зерна из личных угодий знати. И фараон больше не будет строить в окрестностях города. Будет много голодных, люди остались теперь без работы.

– Есть еще жрецы, у них можно найти работу, – раздраженно бросила Тейе. – В Карнаке больше двадцати тысяч жрецов, и с их имуществом тоже нужно управляться. Фивы пострадают, но не погибнут. Послушай, какая пустота вокруг, Хайя! Я, наверно, просплю весь остаток дня.

Было хорошо лежать в тихой, затемненной комнате, закрыв глаза. Она проспала до рассвета следующего дня, потом завтракала в постели под сладкоголосое пение артистов. Потом, неторопливо одевшись и накрасившись, вальяжно прохаживалась по дворцу, непринужденно болтая со своими людьми. Комната за комнатой приветствовали ее гулким равнодушием. Двери стояли открытыми, гладкие мраморные полы пустых зал были залиты солнечным светом. Узоры, которых она давно не замечала, вдруг проявились на стенах, больше не заслоненных мебелью, цвета и четкие линии в пустых комнатах выглядели странно яркими и свежими. Шаги Тейе гулко раздавались в пустых коридорах, в застывшей неподвижности спален уже начала скапливаться пыль. Огромная зала для приемов с помостом и украшенным бордюром балдахином казалась средоточием всей этой пугающей пустоты, где в извечном полумраке еще витали ароматы воспоминаний. Потрясенная Тейе приказала запечатать все пустые комнаты во дворце.

После полудня она посетила палаты управителей, где тоже царила атмосфера покинутости. Рабы еще не успели убрать их, и казалось, что люди, которые работали здесь, вот-вот возвратятся, потому что повсюду были разбросаны свитки, перья, пустые чернильницы и глиняные таблички, на которых ученики архитекторов выцарапывали свои наброски. Палата Туту стояла в руинах поспешного бегства. Тейе подобрала среди груды обломков разбитую табличку, с трудом разбирая язык официальной переписки. «К ногам моего владыки семь и семь раз падаю ниц…» Глубоко вырезанные аккадские знаки обрывались там, где раскололась табличка. Вздохнув, Тейе повторила приказание опечатать двери и отправилась искать утешения в гареме у Тиа-ха.

Она нашла царевну, уверенно пробирающуюся сквозь неимоверную неразбериху из подушек, сброшенных платьев и надкусанных фруктов и сладостей.

– Дворец уже удручает меня, императрица, – сказала она Тейе. – Теперь, когда фараон забрал всех молодых женщин в свой новый гарем, а мы, старые жены, остались здесь, Малкатта стала похожа на уютную гробницу.

– Значит, ты все-таки хочешь удалиться в Дельту.

Тейе сидела на ложе, следя за бликами света, а Тиа-ха расхаживала перед ней взад-вперед.

– Если моя богиня будет так добра отпустить меня, – выпалила Тиа-ха на одном дыхании и вскинула руки. – Мне осталось так мало времени. Я думала, что это будет забавно – наблюдать за правлением твоего сына, но оно оказалось спокойным, предсказуемым, без единого крупного скандала. Кроме твоего с ним бракосочетания, конечно. – Она искоса бросила на Тейе взгляд, исполненный теплоты. – Я не могу больше выносить жару Верхнего Египта. Могу я послать своего управляющего на север, чтобы он приготовил мой дом?

– Конечно. – Тейе выдавила улыбку. – Год назад я предлагала тебе свободу. Твой муж умер. Ты вдова. Может быть, ты снова выйдешь замуж.

– Нет, – ответила Тиа-ха, останавливаясь и глядя в окно. – Не после Осириса Аменхотепа. Это будет развлечение, но не любовь. Здесь меня удерживаешь только ты. И тебе тоже нечего делать в Малкатте. Поезжай в Джаруху. Не надо оставаться здесь. Эти пустые покои начнут преследовать тебя во сне.

– Я все еще императрица, – раздраженно напомнила ей Тейе. – Малкатта более подходит для меня, чем личное имение.

– Конечно. – Тиа-ха повернулась к ней и покаянно поклонилась. – Я говорила опрометчиво, заботясь о тебе. Могу я диктовать письма, пересказывая тебе все сплетни, которые мне удастся раздобыть в провинции?

– О Тиа-ха! Ну как же я смогу прожить, не получая от тебя ни слова! Да приумножит Хатхор твои силы!

– А подходящий мужчина сделает это лучше. – Тиа-ха рассмеялась. – Идем, Тейе. Давай проведем вечер за сенетом, и, может быть, ты окажешь мне честь отпраздновать последние события со мной в саду, как только Ра опустится за горизонт.

– Я буду скучать по тебе, – сказала Тейе, не отвечая на приглашение.

Тейе больше ни разу не навестила подругу, и они не простились официально, но неделю спустя Хайя доложил, что покои Тиа-ха опустели. Узнав это, Тейе поднялась на крышу и сидела в сгущающихся сумерках, борясь с печалью, вызванной отъездом царевны. Для нее это было не только потерей старого друга, они могли обмениваться письмами и подарками в любое время. Тейе знала, что причина ее боли в общем прошлом, когда они с Тиа-ха были молоды и Аменхотеп еще был в расцвете своей мужской силы. Мы были так счастливы тогда, – думала она, а темнота тем временем сгущалась, на небе начали появляться звезды. – Все эти годы я редко размышляла над своей судьбой, а когда такие мысли посещали меня, я представляла, что дальнейшая моя жизнь пройдет в окружении плодов моих усилий, это будет время удовлетворения и дружеского общения. Никакие предчувствия никогда по-настоящему не тревожили мои юные сны. Теперь все уже в прошлом, все минуло, как проблеск лунного света на водной ряби, и если я хочу быть храброй, я не должна оглядываться назад. Я одинока, в будущем – только пустота, мой титул императрицы больше ничего не значит. Но все же я богиня Солеба, и жрецы еще отправляют службы перед моим бессмертным изображением, и мой храм полнится фимиамом. Я должна помнить об этом. Даже если грядущие годы принесут только нежеланный покой наступающей старости, я всегда буду достойна поклонения.

16

В течение следующих месяцев Тейе не раз вспоминала предупреждение Тиа-ха о том, что пустые комнаты Малкатты будут преследовать ее во сне. Закрытые и опечатанные двери стали терзать ее воображение. Она могла лежать ночами без сна, думая о темных коридорах за многочисленными опечатанными дверями, и, если она осмеливалась представить себя идущей по ним, неизменно видела открывающиеся одна за другой пышно убранные комнаты, полные зловещих тайн. Днем она все реже и реже входила в неохраняемые двери, ведущие в покои фараона, или в анфиладу комнат царицы, или в места публичных приемов. Она начала устраивать свои собственные скромные пиршества в обеденной зале, приглашая своих инженеров, архитекторов, управителей вместе с ней насладиться трапезой и искусством музыкантов и танцоров, но несколько сотен присутствующих не могли разогнать огромные тени, а их веселье казалось натянутым и неестественным. Вскоре Тейе стала трапезничать в своих покоях, предоставив гостям большую часть прежних палат Нефертити, потому, что не могла больше видеть незанятые места за столами и высокие колонны, отбрасывающие сплошные тени в желтом свете ламп.

Вскоре пришли сообщения от брата и Мутноджимет. Она не доверила писцу чтение свитка Эйе, это сделал Хайя, который опустился перед ней и сел на полу, скрестив ноги. Эйе писал сам, не иероглифами, как обычно, а четкими и ровными знаками иератического письма, которым пользовались торговцы.

«Моей дражайшей сестре и вечно живущей императрице, приветствия. Пусть Мин дарует тебе молодость, силу и благословляет во всех начинаниях. Спешу сообщить, что моя жена и твоя подданная Тии пребывает в добром здравии и целует твои ноги. Далее спешу сообщить, что визирь Юга, Рамос, умер и теперь его место занял Нахтиаатон, который некогда был жрецом Амона, но с тех пор узрел истину Атона.»

Тейе мрачно улыбнулась про себя, когда Хайя прервался чтобы сдержанно откашляться. Нахтиаатон был довольно приятным молодым человеком, но более чем несведущим в том, что входило в обязанности визиря.

«Фараон немедля сделал его персоной злата. Действительно, с тех пор как фараон переехал сюда, золото милости распределяется с величайшей щедростью. Я сам тоже удостоен чести быть осыпанным золотом милости, и я теперь личный царский писец».

Небольшое предостережение, – подумала Тейе. – Как за наиболее доверенным писцом фараона за Эйе будут постоянно шпионить завистники, те, кто подозревает его в сношениях со мной и кто боится за безопасность Эхнатона.

«И еще спешу сообщить, что сам Азиру снова ведет переговоры о мире и союзничестве с Суппилулиумасом. Война Суппилулиумаса против северной Сирии и наших вассалов там заканчивается, потому что он вышел победителем. Целую твои прекрасные ноги и молюсь перед твоим святым изображением, о богиня Солеба, да славится твое имя вовеки».

Хайя положил свиток, и тот начал с шуршанием сворачиваться.

Тейе молчала. Бессмысленно терзаться беспокойством о разрушении империи, – думала она. – Я больше ничего не могу сделать, так что хорошо бы мне выбросить все это из головы. Определенно, мой сын никогда не позволит, чтобы все зашло так далеко, что Египту пришлось бы воевать на своей собственной земле! Даже теперь еще не слишком поздно, нам необходимо снова обрести хоть каплю былой мощи и авторитета. Где-то побряцать оружием, кое-кого казнить… Коротко рассмеявшись, она пришла в себя.

– Сожги свиток в жаровне, прежде чем уйти, Хайя, и пришли ко мне немого слугу.

Он поклонился и, сунув аккуратно написанное письмо Эйе в оранжевое пламя, вышел.

Позади нее открылись двери, и с поклоном вошел немой слуга, он опустился на пол и пополз, чтобы поцеловать ей ноги. Она жестом велела ему подняться, подошла к столу и обмакнула перо в чернила. Она протянула ему перо, и на мгновение их глаза встретились. Тейе смотрела в лицо человеку, который убил Ситамон. Она не сожалела о том, что взяла его работником на свою кухню и потом научила писать. Немые слуги были большой редкостью. Он взял перо, подождал, пока она отойдет на положенное расстояние, и принялся писать. Сообщение было недлинным. Тейе взяла свиток со стола, куда слуга аккуратно положил его.

«Весь Ахетатон взбудоражен тем, что Великий Храм здесь действительно имеет свой Бен-бен, в отличие от незаконченного храма Атона в Карнаке, – молча прочла Тейе. – Это священная стела. На ней вырезаны изображения фараона, царицы и царевны Мериатон».

Казалось, в комнате вдруг сделалось холодно. Тейе с отвращением держала листок папируса, потом, шагнув к жаровне, бросила его в огонь. Не было никаких сомнений, кому поклонялись в Ахетатоне, в святая святых. Ее сын совершал жертвоприношения самому себе и Нефертити, которая возвысилась до того, что стала частью его божественного всемогущества. Добавление на стеле изображения Мериатон обеспокоило Тейе, но она не могла понять почему.

– Передай отправителю сего, что в Джарухе вырыты оросительные каналы и партия рабов ожидается в течение месяца, – сказала она рабу. – А теперь убирайся.

Когда он ушел, Хайя проскользнул обратно в комнату и остановился в ожидании. Тейе указала ему на писчую дощечку на полу.

– Запиши послание для фараона, – приказала она, – затем сделай копию и пошли ее Эйе. Начни с обычных приветствий и не забудь добавить: «моему царственному и всевидящему супругу». – Она подождала, пока он записал это, потом собралась с духом и принялась диктовать: – «Дарованной тебе великой мужской силой я, твоя императрица, снова жду ребенка…»

Перо со стуком упало на пол.

– Императрица! – воскликнул Хайя.

Тейе сжала кулаки под плащом.

– Управляющий, ты забываешься, – холодно сказала она. – Ты поставил кляксу? Нет? Тогда продолжай. «Я радуюсь вместе с тобой в надежде на рождение царственного сына в Малкатте и жду твоего слова, как высохшая земля ждет животворящей влаги от прикосновения Хапи». Закончи моими титулами, потом я поставлю свою царскую печать. Прикажи вестнику доставить это лично в руки, не отдавать никому, кроме моего сына. Копия для Эйе пойдет вместе с другими депешами. И ничего мне не говори!

Хайя плотно сжал губы, поклонился и, попятившись, вышел. Тейе с усилием разжала кулаки. Боги не знают слова «справедливость». Они смеются надо мной. Хорошо. Я буду высоко держать голову, и никто из них не дождется от меня воскурений ладана. Только одно может послужить мне утешением: если ребенок родится живым и это будет мальчик. Стоило бы посмотреть, как разъярится Нефертити.

Фараон вскорости написал сам, выражая свой восторг по поводу перспективы появления еще одного отпрыска. Тейе угрюмо слушала послание, а у нее внутри шевелился ребенок. Она сама не испытывала никаких чувств к этому ребенку – не было ни радостного ожидания, ни, конечно же, удовольствия, но, по крайней мере, страха тоже не было. В том возрасте, когда она должна уже наслаждаться покоем, безмятежно пожиная плоды целой жизни во власти, она рассматривала свое полнеющее тело как нелепость, но не как орудие смерти, как было, когда она ждала рождения Бекетатон. Теперь у нее оставалось гораздо меньше времени, чтобы жить, и она сделалась фаталисткой: неделю за неделей она просто ждала исхода, каким бы он ни был. Она ела, пила и спала, сколько хотела. Часто она искала общества детей, растущих свободно и большей частью бесконтрольно в молчаливом дворце. Бекетатон в свои шесть лет была красивой, но своенравной девочкой, которая сразу становилась капризной и раздражительной, если ей что-то не нравилось, а это случалось редко. Сменхара таил обиду на мать за то, что та удерживает его в Малкатте, которая теперь стала просто захолустьем. Он впал в дурное расположение духа, угрюмо молчал, а его воспитатели, учителя и слуги потакали ему, замечая, что Тейе относится к нему как к явному наследнику, и выказывали ему нездоровое почтение, что не способствовало улучшению его характера. Тейе пыталась смягчить его беспокойство, в красках расписывая его будущее, но он слушал насупившись.

– Я знаю, ты вскрываешь мои письма к Мериатон и ее ко мне, – уличил он ее однажды. – Ты подозреваешь всех. Ты что, думаешь, что мы обсуждаем заговор против своих родителей? Мериатон скоро вступит в возраст помолвки. Ей скоро исполнится девять. Мы говорим друг с другом о супружестве, вот и все.

– Я знаю, – мягко ответила Тейе. – Но помни, что, хотя Мериатон почти достигла возраста, в котором уже может вынашивать детей, пройдет, по меньшей мере, пять лет, пока ты сам сможешь стать отцом. Фараон не отдаст ее тебе. Он будет ждать, пока Нефертити произведет на свет сына, да и то, я думаю, его планы относительно ближайшего будущего Мериатон совершенно иные.

Сменхара взглянул на ее уродливо выпирающий, кое-как прикрытый живот.

– Или он дождется, когда ты родишь ему мальчика. Я должен вырасти очень сильным, чтобы избавиться от него и взять Мериатон себе.

– Невыносимо, что ты все время огрызаешься. Это неестественно для десятилетнего мальчика – беспокоиться и волноваться о своем будущем. У тебя есть все, чего только можно хотеть.

– Я хочу только Мериатон. Я писал фараону и просил послать за мной.

– Знаю. Я порвала письмо, и если ты еще раз сделаешь подобную глупость, я буду уничтожать все письма, которые ты посылаешь в Ахетатон. Уйди с глаз моих, Сменхара, и наслаждайся своей молодостью, пока можешь. Пойди, поплавай и порыбачь. Покатайся на колеснице. Постреляй с солдатами. Подразни слуг. Не изводи себя нетерпением.

Он бросился вон. В том, как он вобрал голову в плечи, Тейе узнала жест его отца. Ее захлестнуло чувство вины. Аменхотеп бы нагрузил мальчика уроками, отдал бы его в армию на некоторое время, а она мало заботилась о нем. Впервые благосостояние Египта заботило ее меньше, чем собственное. Фараон никому не отдаст Мериатон, – размышляла она, когда ссутулившаяся фигурка исчезла в дрожащем мареве зноя. – Он разместил ее изображение рядом со своим на священной стеле храма. Он оставит ее для себя. Почему меня тревожат эти мысли? Мой муж взял в супруги Ситамон, свою дочь. В чем тут разница? Она не находила ответа.

В начале следующего года Тейе сообщили, что племянница разрешилась от бремени еще одной девочкой, которую назвали Нефер-неферу-Атон-Ташерит. Тейе, которой тоже очень скоро предстояло рожать, смеялась от облегчения и самодовольной жалости к Нефертити, конечно страдавшей от своей неспособности произвести на свет царственного сына. Вместе с официальной корреспонденцией пришло сообщение от Эйе. После долгих колебаний фараон, наконец, принял совет Эйе, Азиру был вызван в Ахетатон, чтобы объяснить свое поведение. Письмо, дающее ему годичную отсрочку, вернулось с тем же посыльным, с которым было отослано. Он сообщил, что Азиру не смог принять послание, потому что его не оказалось на месте. Позднее Азиру написал в Ахетатон, льстиво извиняясь и объясняя, что он воевал на севере против Суппилулиумаса, поэтому не смог встретить посланника Египта. Теперь фараон пребывал в нерешительности. Следует ли ему потребовать снова, чтобы Азиру явился в Египет, или нужно похвалить его за попытки бороться с Суппилулиумасом и оставить в покое? Не менее интересны для Тейе были нечастые короткие сообщения Мутноджимет, которые, однако, давали живую картину состояния дел в Ахетатоне. «Мы утопаем в семейной любви, – сообщала она через немого слугу. – Фараона, царицу, девочек повсюду видят в колеснице, целующимися и ласкающими друг друга, демонстрирующими истинную любовь, о которой говорится в учении фараона. Все придворные готовы следовать примеру царской семьи. Здоровье фараона не очень хорошее».

Что она хочет этим сказать? – раздраженно спросила себя Тейе, когда, как обычно, подошла к жаровне и, бросив письмо в огонь, смотрела, как пламя сжирает папирус – Здоровье фараона никогда не было особенно хорошим. Может быть, усилились головные боли? Или у него случаются приступы лихорадки? – Она размышляла, представляя себе Эхнатона, Нефертити и их дочерей, дающих такое неприятное публичное представление. – Бедный Эхнатон, – думала она. – У него такие благие намерения, он так старается разъяснить то, что считает истиной. – Тейе захотелось заключить его в свои объятия, защитить его от его же собственной неразборчивости и простодушной доверчивости. – Может быть, пришло время мне оставить Малкатту, – думала она. – Не для того, чтобы приплыть к Эхнатону императрицей, нет, всего лишь матерью, которая желает оградить от бед своего сына. Когда мой ребенок родится, я, если останусь жива, поеду к фараону.

Два дня она всерьез забавлялась, обдумывая возможность отправиться на север, но на третий день ее незаконченный план рассыпался. Утром она проснулась раньше, чем ей бы того хотелось, и разбудили ее не нежные мелодии, а глухой рев, источник которого она спросонья не смогла определить.

Она с трудом села на постели. Пиха поднялась из своего угла, чтобы помочь ей подойти к окну.

– Это слишком далеко, похоже, на той стороне реки, – через некоторое время сказала Тейе. – Как ты думаешь, Пиха?

– Не знаю, царица. Это голоса. Я слышала, так кричала толпа во время процессии Амона.

Это действительно были голоса, непрерывное бормотание, звучавшее то громче, то тише в зависимости от направления ветра.

– Не могу решить, от радости ревет эта толпа или от ярости, – пробормотала Тейе. – В Фивах что-то творится. Позови ко мне Хайю.

Явился управляющий, но, когда она спросила его, ответил, что не знает причины волнений.

– Тогда отправь вестника на ту сторону, пусть выяснит, что там происходит, да смотри, чтобы он взял с собой стражу. Вызови моих телохранителей, и пусть военачальник развернет войска вдоль берега реки перед дворцом и особенно вдоль канала. Надо быть готовыми.

К тому времени, как пришел ответ, шум стих и его сменила зловещая тишина. Тейе направлялась в залу для приемов, когда ей навстречу попался вестник. Он запыхался и вспотел. Она сдержанно кивнула, выражая позволение говорить, и он начал, стараясь отдышаться.

– Первый пророк Амона уже здесь, – выдохнул он, – вместе с остальными сановниками храма. Половина жрецов Карнака на ладьях плывут сюда из Фив.

– Немедленно доложите мне, когда прибудет Мэйя.

Едва она успела сесть и поставить ноги на скамеечку слоновой кости, как комната начала наполняться людьми. Вереницей потянулись люди в белых одеждах, они почтительно склонялись перед императрицей, затем, собравшись группами, начинали тихо переговариваться между собой. Последним в зал вошел Мэйя, с леопардовой шкурой, накинутой на плечи, в сопровождении прислужников. Тейе издалека узнала в толпе бритую голову и выступающий лоб Си-Мута.

Она позволила Мэйе приблизиться и, пока он выполнял ритуал почитания, изучающе разглядывала его. Он часто дышал, закатывал глаза и нервно облизывал дрожащие губы. Тейе кивнула.

Говорил Мэйя сдержанно, хотя и высоким от волнения голосом.

– Царица, на рассвете к храму прибыло множество кораблей с солдатами из Ахетатона. Кормчий привез свиток от фараона. В нем содержится указание открыть казну Амона и передать собственность бога в руки солдат, чтобы те погрузили ее на корабли.

Теперь настала очередь Тейе пытаться сохранить спокойствие.

– Фараон как-то объяснил свое указание?

– Нет, императрица, но нам сказали, что богатства Амона нужны для того, чтобы заплатить за более чистые подношения Атону. В Ахетатоне множество жертвенников, и каждый день их заваливают свежей пищей, вином и цветами.

Повисла короткая тишина, и потом Тейе холодно произнесла:

– Я верю, что ты повиновался воле своего фараона. Мэйя не поверил своим ушам.

– Да, императрица, у меня не было выбора. Солдаты были вооружены, и стража храма была застигнута врасплох. Но…

Тейе подалась вперед.

– Но что? – выкрикнула она. – Как ты смеешь являться ко мне, ожидая, что я, жена твоего фараона и императрица, отменю его священную волю! Как ты смеешь предполагать такое! Из твоих слов можно сделать вывод, что, если бы стражу храма не застали врасплох, ты оказал бы сопротивление. – Она откинулась назад, сердце бешено колотилось, ребенок яростно толкался в животе. – Это так? Мэйя развел руками.

– Видит бог, я не знаю. Все исчезло. В казне было столько богатства, что невозможно сосчитать. Золото, серебро, эбеновое дерево, слоновая кость, драгоценные камни. Священные сосуды. Множество подношений. Все товары Амона для торговли. Все его доходы из владений в Дельте. Земли храма тоже отобрали.

Страх пробежал по жилам, как внезапная вспышка пламени, но она справилась с ним.

– Мэйя, тебе известно, что Египет со всеми его богатствами принадлежит, в конечном счете, правящему богу. Ни один фараон прежде не имел желания обобрать Карнак до нитки, но каждый был властен сделать это.

– Ни один фараон не делал этого, потому что каждый Гор был сыном Амона, – ответил Мэйя. – Но теперь фараон отрекся от бога, который есть защита Египта, и наделил другого славой Амона! Мы, его жрецы, в ужасе, что Амон нашлет на Египет проклятие. Царица, смилуйся над нами. Скажи, что нам делать. Казна всегда использовалась, чтобы платить нашим слугам, поварам и архитекторам, каменщикам и феллахам, которые заботились о стадах Амона и возделывали его земли. Эти люди теперь лишились работы.

– Достойно похвалы, – сухо заметила Тейе, – то, что ты прежде думаешь о рабах Амона, а потом о его жрецах. Если казна опустела, разве жрецы не могут существовать на одних подношениях?

Собравшиеся в глубине залы глухо зароптали. Мэйя покачал головой.

– Количество верующих все время уменьшается. – Он не осмелился объяснять, но все присутствующие знали, что богатые подношения приносят состоятельные люди, а они теперь несут свое золото к дверям Атона. У храма Амона в эти дни остались лишь цветы и хлеб бедняков.

– Богиня, это еще не все, – прошептал Мэйя. – Фараон запретил все открытые процессии Амона. Мы можем праздновать дни своего бога, но только в пределах Карнака.

Тейе воззрилась на него.

– Не будет прекрасного праздника долины? Не будет благословения умерших? Я… – Она пришла в себя. – Как много жрецов содержал Карнак?

– Я еще не пытался подсчитывать, божественная, – ответил Мэйя более уверенным голосом, в его глазах мелькнул проблеск надежды. – Около двадцати тысяч, а пожертвований от жителей Фив теперь хватит только на то, чтобы содержать сотен пять, не более.

– Да и качество этих подношений сомнительно. – Она быстро обдумала ситуацию и вынесла свое решение. – Из любви, которую я питаю к своему первому мужу, Осирису Аменхотепу Прославленному, я пожертвую золото из своих собственных запасов на содержание еще пяти сотен в услужении богу. Ты можешь сам решить, кто это будет. Остальным придется покинуть храм и искать работу в другом месте. – Она метнула свирепый взгляд на людей, толпившихся у двери, и протестующий гул сразу смолк. – Поймите, что я делаю это не потому, что не согласна с фараоном, который есть воплощение мудрости и святости, но из любви к тому, который теперь плывет на священной барке Ра. Я сказала.

Мэйя сразу понял, что прием окончен, и жрецы в молчании один за другим покинули залу.

Никто не издал ни звука, пока не затворилась дверь. Люди Тейе ждали в оцепенении. Сама Тейе сидела, застыв, но разум ее лихорадочно работал. Если бы я решила иначе, то положила бы начало гражданской войне, – думала она угрюмо, – и гражданская война могла бы сыграть на руку этому вероломному Суппилулиумасу. Какое безумие, фараон! Жрецы будут голодать, просить милостыню на улицах города, которому и так уже нанесен смертельный удар. Злость на Амона, раздражение против города, который ты всегда ненавидел, – это видение, посланное тебе Атоном? По крайней мере, службы будут продолжаться. Что делать? Во-первых, отправить протест фараону. Я должна ясно изложить свои доводы, иначе он утратит интерес, не дочитав свиток и до середины. Это Нефертити довела его до этого? Слишком много вопросов, на которые у меня нет ответов. Я действую вслепую. И все же после всего этого я раздумала уезжать. Я могу понадобиться Египту здесь, в Малкатте. Я и Сменхара.

Она собралась подняться, но боль в пояснице пронзила ее. Спазм повторился, у нее перехватило дыхание.

– Хайя! Позови моего врачевателя и пришли Пиху, пусть проводит меня в опочивальню. Проблемы Амона могут подождать.

Люди вокруг засуетились. Она вдруг согнулась пополам от боли, сосредоточившись только на своих ощущениях.

Это проклятие, – думала она, отчаянно сжимая зубы. – Аман именно в этот момент хотел выразить свое недовольство? Неужто его проклятие должно начаться моей смертью?

Пиха благоговейно прикоснулась к ней, и она открыла глаза. Сойдя с помоста с помощью служанки, Тейе медленно побрела в свою опочивальню.

– Хайя здесь? – спросила она. Укладывая ее на ложе, Пиха кивнула. – Пошли его за Мэйей. Я хочу, чтобы жрецы были здесь с фимиамом и молитвами. Приведи ко мне еще и магов и разложи амулеты вокруг ложа. Я не хочу умирать!

Это был последний раз, когда она позволила себе поддаться панике. Собрав всю свою волю и достоинство, она лежала в ожидании, когда родится ее ребенок, переводя взгляд с одного встревоженного лица на другое, а время ползло медленно час за часом. Она слышала, как вокруг нее со щелканьем и перестуком раскладывали амулеты, и, улавливая сладковатый дым воскурений, она успокаивалась. Иногда Тейе видела устремленные на нее карие взволнованные глаза Хайи, но чаще это был Осирис Аменхотеп, он склонялся над ее ложем, дыша ей в лицо густым ароматом гвоздики и вина, в его черных глазах не было сочувствия, но не было и беспокойства, только спокойное и мягкое повеление. Она благодарно черпала силы в его отказе от сострадания, в его уверенности в том, что она победит собственными силами.

– Но я не хочу побеждать! – простонала она однажды. – Я хочу быть с тобой, Гор! Мне так одиноко.

– Не тревожь меня по пустякам, императрица, – прогромыхал он в ответ, улыбаясь. – Если для этого дела не требуется моя печать, оно не заслуживает моего внимания.

Слова эти каким-то образом приобрели мистическое значение. Тейе зацепилась за них, повторяя их многократно, ступая по водам Дуата, глядя, как священная барка с Осирисом Аменхотепом, неподвижно сидящим среди своих божественных предков, медленно проплывает мимо. Мертвые вокруг нее жалобно просили света. Я еще не совсем умерла, – думала она. – Я еще могу чувствовать боль. И теперь барка покидает нас, вплывая в следующую залу. Ледяные мутные воды сдавили ее тело, и оно онемело от поясницы до пальцев ног, холод сделался еще сильнее, когда врата затворились за баркой и пала тьма. Мертвые завыли от ужаса. Тейе широко открыла глаза, пытаясь разглядеть хоть слабый проблеск света. Так она тужилась целую вечность, пока вдруг ей не показалось, что в пещеру сочится слабый серый свет. Врата открывались вновь. Но как это возможно? – думала она в изумлении. – Барка не может повернуть назад.

Затем внезапно окружающие предметы приобрели четкие очертания и цвет, и она осознала, что лежит на своем ложе, повернув голову к окну, на котором тихо колышутся от ветра жесткие папирусовые занавеси. Она с усилием перекатила голову по подушке и увидела, что Хайя улыбается, склонившись над ней.

– Говори, – удалось прошептать ей.

– У тебя сын, императрица. Но ты потеряла много крови и пять суток бродила в мире теней.

Она была слишком слаба, чтобы испытывать хоть какие-то чувства.

– Воды, – прошептала она одними губами. – Мой муж…

Он щелкнул пальцами, и появилась Пиха, осторожно приподняла ей голову и поднесла чашу к ее губам. Теплое молоко, смешанное с бычьей кровью, просочилось в горло. Я прошла обряд очищения, – подумала она, попробовав его. – Я чиста.

– Фараону отправили сообщение, – продолжал Хайя. – На днях можешь ожидать посыльного с выбранным именем. Ребенок здоровенький, хотя такой же измученный, как и ты. Я нашел для него кормилицу. Принести его?

Она слегка качнула головой в знак отказа. Она уже погружалась в здоровый сон. Ребенок не так важен, как прощение Амона. Ей оставили жизнь. Это было помилование.

В следующем году, десятом году правления Эхнатона, Нефертити снова родила девочку, Нефер-неферу-Ра. Течение времени и победа в состязании смягчили неприязнь Тейе к племяннице. Она могла даже сочувствовать женщине, которая страстно желала родить царственного сына, однако рожала только девочек. Ей было интересно, что последние три года сделали с царицей, ослабело ли тугое, безупречное тело от постоянного вынашивания детей, и прочертили ли обманутые надежды линии раздражительности на гладком лице. Однако у нее не было желания встречаться ни с Нефертити, ни с сыном. Она сидела на крыше своих покоев под балдахином, безразлично глядя за реку, на дрожавшие в горячем воздухе очертания Фив, приходящих в упадок, уже понимая, но еще не беспокоясь о том, что живет в искусственном мире, в обители, существовавшей только для нее, как капля воды в ладони. Будто она попала в безвременье мертвых, чьи гробницы теснились в пустыне вокруг Малкатты. Подобно им, она была недвижна, глядя, как время медленно разрушает и изменяет все вокруг, пока она остается неизменной. Только Сменхара и малыш тонкой нитью связывали ее с будущим – будущим, к которому у нее не было интереса.

После рождения сына Тейе поправлялась медленно, и скоро она начала осознавать, что никогда не обретет прежней силы. Понимание этого не огорчило ее, и через некоторое время она уже могла ходить по дворцу и саду, есть, обсуждать с управителями дела – всего лишь насущные проблемы ее маленького мирка, зная, что усталость, заставляющая ее каждый вечер рано отправляться ко сну, останется с ней до конца жизни. Врачеватель готовил ей укрепляющие снадобья, прописал ежедневный массаж, и эти средства помогали, но дни ее деятельной власти миновали. Тутанхатон, как отец повелел назвать его, был здоровым и рос под присмотром кормилицы и слуг. Эхнатон регулярно посылал депеши, интересуясь его благополучием и упорно намекая, чтобы Тейе привезла его на север, но Тейе придумывала различные отговорки, чтобы не ехать.

С раздражением, приправленным мрачным юмором, она наблюдала, как сама становится суетливой старой вдовой: жаловалась, если утром ей не так нарезали фрукты, раздраженно покрикивала на слуг, если те недостаточно усердно выполняли свои обязанности, огорчалась, если покрывало на постели было откинуто небрежно. Прекрасно зная свою натуру, она понимала, что ей недостает свежего, бодрящего дуновения мужского общества. Хайю и своих управителей она не рассматривала как мужчин, потому что это были слуги, которые приближались к ней с почти женским подобострастием. Поэтому она приказала, чтобы уроки Сменхары проходили в ее присутствии, и день ото дня стремилась подольше побыть в его обществе, надеясь, что его расцветающая мужественность уравновесит ее досадное старение. Распознав глубокую потребность матери в его дружбе, он был неожиданно добр к ней, отвечал на ее вопросы с небрежной жизнерадостностью, которой она так жаждала. Но его разум пока еще отдыхал. Сменхара в свои одиннадцать лет не мог рассуждать, как зрелый мужчина.

В конце года она получила письмо от Эхнатона. Она сидела в кресле у широких ступеней, что вели в залу для общественных приемов, глядя, как слуги собираются вокруг фонтанов перед дворцом, и слушала письмо, стиль которого, после высокопарных приветствий, стал сумбурно неформальным, оживив в памяти голос сына. «Это неправильно, что мать солнца живет, уединившись, во дворце, принадлежащем старым временам тьмы, – писал он. – Семья Атона должна быть вместе. С тебя, дорогая Тейе, началось движение Египта к истине, однако твоя сила скрыта в тени Амона. Священная красота наполняет Ахетатон, как божественное сияние, но, как и прежде, когда ты была вдовой, и мое ложе еще не знало твоего божественного тела, сияние это слабее без тебя. Приди, заклинаю, чтобы снова дать мне силу. Я строю три магических навеса в великом храме Атона, один для себя, другой для тебя, и еще один – для моей дочери Бекетатон, которую нежно люблю, чтобы, встав под ними, мы могли возродить свое могущество. Я не могу приказывать той, которая произвела на свет само солнце, но я умоляю ее услышать мои слова и хорошо их обдумать».

Вряд ли это идея Эйе, – сообразила Тейе, когда писец свернул свиток и отложил его в сторону. – Эйе написал бы мне сам, если бы считал, что мне нужно приехать. Эхнатон чувствует угрозу, но откуда? Боится за свое здоровье, его снова тревожат видения? Более вероятно, что он понимает, что его царица не подарит ему сына, и хочет, чтобы Тутанхатон был рядом с ним.

– Что дальше? – бросила она.

Писец потянулся за следующим свитком.

– Есть еще послание от носителя опахала по правую руку.

– Читай.

Может быть, Эйе объяснит, что хотел сказать своим письмом его хозяин. Тейе откинулась назад, готовясь, как всегда, защищаться от волны ностальгии, которую приносили слова Эйе.

Писец перескочил официальное приветствие.

– «Насколько я могу понять, в Нухаше[44] произошло восстание против их вождя, Угарита. Он призывал на помощь Суппилулиумаса. Мне очень трудно выяснить правду. В палате Туту всегда беспорядок, а сам он – невежественный подхалим, который, однако, очень усерден до всяческих религиозных обрядов. Я пробовал выспросить у кого-нибудь из его помощников, но Туту ревностно охраняет свои исключительные права писца внешних сношений. Если то, что я узнал, правда, не может быть сомнений, что Суппилулиумас ответил на призыв Угарита».

Тейе стиснула зубы. Нухаше находился так близко, что его правители всегда были союзниками Египта, и множество соглашений было подписано и скреплено брачными союзами за долгие годы. Тот факт, что Угарит не обратился за помощью к фараону, чтобы усмирить волнения своего народа, лучше всего подтверждает нарастающее бессилие Эхнатона и Египта. Суппилулиумас может послать солдат, и, когда уляжется пыль, он будет ближе, чем когда-либо прежде, к непосредственным границам Египта. Давно Тейе не размышляла в категориях империи. Теперь под угрозой был и сам Египет.

– Приготовься писать к царевичу Суппилулиумасу, – устало сказала Тейе.

Она понимала, что это не намного улучшит ситуацию, потому как Суппилулиумас, конечно, отдает себе отчет, как мало. У нее осталось власти, но, по крайней мере, это послужит ему напоминанием, что хоть кто-то в Египте следит за его действиями зоркими очами, в которые ему не удалось напустить пыли своей ложью.

Она также написала и фараону, ее слова были резкими, и, несмотря на то, что из донесений ее людей в разных частях Египта складывалась совершенно ясная картина, она требовала ответа на вопрос, почему он не предпринял немедленных действий против своих врагов. Она обвиняла Туту в искажении информации, но воздерживалась расценивать его поведение как предательство. Внутренний голос предупредил ее, что, если она не предъявит свои обвинения лично, Туту постарается опровергнуть ее, и она потеряет и ту малую толику доверия, которой еще располагала. Она не стала упоминать Эйе, не желая давать его врагам возможность представить их переписку как измену фараону. На составление письма у нее ушел целый день, она зачеркивала и правила его, пока не осталась довольна. Наконец закончив, она прилегла и тут ощутила, как сильно тоскует по сыну. Несмотря на свои нападки на бедного Туту, она знала, что, для того чтобы распутать сложный клубок дипломатической ситуации в стране, нужна гениальность сына Хапу. У Египта больше не было таких людей. Разве что Эйе, опытный и хорошо знающий старую систему правления, но он теперь был связан по рукам и ногам теми, кто больше не жил в реальном мире, чьи суждения были подчинены искаженной атмосфере фантазий и видений фараона. Может быть, это всего лишь скоропреходящая буря, вихрь пустыни, от которой можно закрыть лица и спрятаться в ближайшем укрытии, – думала Тейе. – Да будет воля богов на то, чтобы она утихла сама собой! Тогда мы выберемся из заносов, отряхнемся, омоем песок и пыль, подведем глаза и встанем снова. Если только мы сможем выдержать, Сменхара взойдет на трон и империя будет восстановлена. Еще не все потеряно. О, Эхнатон, сын мой! Хапу был прав. Тебе следовало умереть. Ты не убил своего отца, но ты разрушаешь все, что он создал своим божественным величием. Может быть, не стоит препятствовать желанию сердца Сменхары и отправить его в Ахетатон с остальными детьми, а самой уехать в Джаруху. Там я всегда была счастлива. Я не буду скучать по детям. Они – тоже часть той магии, которой я так и не сумела овладеть, они ~ мои тщетно произнесенные заклинания. От таких мыслей хотелось выпить вина и погрузиться в блаженное оцепенение. Вино приносило сон, однако рассвет и новое пробуждение не рассеивали ее обреченности.

Со временем желание перестать изображать, будто она еще что-то значит, все усиливалось. Наконец она принялась строить планы оставить Малкатту шакалам в новом году и обосноваться в Джарухе как раз к началу сева. Она могла уехать немедленно, таким образом, избежав самого пика летней жары, но где-то глубоко у нее таилась смутная мысль о последнем испытании, о том, что следует терпеть день за днем почти невыносимое пекло как искупление за последние десять лет своей жизни. Боги не требовали от нее такого испытания. Жертвоприношения никогда не совершались ради искупления, только как мольба или благодарение, но Тейе знала, что хочет облегчения ради себя самой, не ради богов.

Медленно текли дни знойного месяца мезори, она тяжело дышала в редкой тени деревьев, часто окуналась в озеро, ее разум был таким же вялым и разбитым свирепостью Ра, как и ее тело. Однажды среди дня она лежала в своей опочивальне, пытаясь уснуть, ее опухшие глаза были устремлены на полоски белого света между планками оконных занавесей, когда Хайя попросил позволения войти. Она безразлично смотрела, как он приближается, полный, когда-то красивый мужчина, которого теперь часто мучила одышка и беспокоили боли в суставах. Он остановился, поклонился, и она позволила ему говорить.

– Прошу прощения, что нарушаю твой покой, богиня, – начал он, – но из Ахетатона прибыла твоя племянница и желает, чтобы ее приняли незамедлительно.

У Тейе оборвалось сердце, она села.

– Племянница? Которая из них, болван?

– Царевна Мутноджимет. Я проводил ее в твою приемную и приказал подать ей холодной воды.

– Скажи, что я уже иду. Пиха! Подай просторное платье и причеши меня.

Это одиночество заставило Тейе вскочить от счастья при мысли снова увидеть девушку, и только в галерее, под белыми страусовыми перьями опахал, которые несли за ней слуги, она задумалась, что могло привести Мутноджимет собственной персоной в Малкатту.

Стражники открыли дверь залы, и Тейе вошла. В дальнем конце залы, где колонны разделяли поток белого раскаленного света, льющегося на пол, как расплавленный металл, прислонившись к стене, стояла Мутноджимет, карлики шумно возились у ее ног, ее четкий профиль казался черным на фоне слепящей яркости полдня. Услышав, как вестник выкликает титулы Тейе, она повернулась и, щелкнув хлыстом по головам карликов так, что те взвыли и выскочили в сад, зашагала навстречу тетушке.

Цветущая женственность сквозила в каждом исполненном сладостной неги движении длинных ног, свободном покачивании рук, увешанных браслетами. Знакомое лицо было озарено томной чувственностью. Тяжелые веки Мутноджимет были смазаны маслом и посыпаны золотой пудрой. Глаза, в темной глубине которых всегда таилась искра насмешки, были жирно обведены черной краской. Серьги из золота с розовато-лиловым оттенком, характерным для митаннийской ковки, свисали от мочек ушей к смуглым лопаткам, и на тонкой золотой цепи, обвитой вокруг обритой наголо головы и пропущенной под детским локоном, на лбу был подвешен золотой диск. Она не надела ожерелья, но на обеих щиколотках позвякивали браслеты. На ней было алого цвета платье с многочисленными складками, опоясанное золотым кушаком, завязанное на одном плече и оставлявшее открытым другое плечо и грудь, сосок которой был обведен золотой краской. Когда Мутноджимет опустилась на колени, целуя ее ноги, Тейе мельком взглянула за колонны и увидела свиту племянницы – разряженную, блестящую группу молодых мужчин и женщин в колышущихся одеждах и сверкающих украшениях, их лица были густо покрыты краской для защиты от солнца. Мутноджимет поднялась, дожидаясь, пока Тейе заговорит.

– Я вяжу, у тебя новый хлыст, – начала Тейе, вдруг растеряв все слова. Ей хотелось с нежностью обнять Мутноджимет, но вместо этого она лишь едва коснулась ее выкрашенной желтым щеки.

Мутноджимет кивнула.

– Белая бычья кожа, серебряная рукоять, – нараспев протянула она. – Не из кожи белого быка, конечно, крашеный Старый мне больше нравился, но тот совсем истрепался. Рада видеть тебя, тетушка.

Что-то заставило Тейе спросить:

– Как я выгляжу? – но она тотчас пожалела о минутной слабости.

Мутноджимет раздумывала, склонив голову набок.

– Лучше, чем я ожидала, после таких тяжелых родов. Я знаю, это было давным-давно, но все в Ахетатоне были обеспокоены твоим здоровьем, все время жадно ждали вестей из Малкатты.

– Не верю!

Ей всегда казалось, что те, кто оставил дворец, переехав в новый город, так же оставили и свои воспоминания, но слова Мутноджимет убеждали ее, что это не так.

– Это правда. Когда нам сообщили, что ты родила, но, скорее всего, умрешь, фараон заставлял нас всех часами стоять во дворе храма Атона, пока сам молился внутри, а потом он долго был болен.

– Но он не приехал. Несмотря на всю свою озабоченность, он не приехал.

– Нет. – Мутноджимет взглянула ей в глаза. – Он не приехал. Весь город пропах царицей, как благовониями. Ее запах стоит у нас в ноздрях день и ночь. Если мы не падаем ниц перед Атоном, мы молимся ей.

Тейе вгляделась в лицо племянницы, ища в нем признаки сарказма, приглушенного из соображений благоразумия, и нашла то, что искала.

– А мой брат? Как он?

– Он постарел, но здоров, как всегда.

– Как твой муж?

Мутноджимет заколебалась.

– Хоремхеб могуществен и пользуется огромной милостью. В том смысле, в котором ты спрашиваешь, моя богиня, у него все хорошо.

– Вот и славно. У нас еще будет время обсудить семейные дела. Как же я изголодалась без новостей! Как матушка?

– Я не слишком часто вижу Тии. Она не бывает при дворе. Но она довольна поместьем, которое Эйе выстроил для нее.

– А ты, Мутноджимет? Ты, как всегда, прекрасна!

– Я знаю. – Мутноджимет рассмеялась. – Я сделалась объектом желания всех молодых придворных. Разве это не скучно? Хоремхеб смеется, но мне не смешно. Я утомилась от жаркого шепота и жадных рук на праздниках фараона. Меня тянет к прежним друзьям, к мужчинам, с которыми спала прежде, к женщинам, с которыми делилась секретами в прошлом. Мне двадцать восемь, тетушка. Молодежь начинает раздражать меня.

– Остепенившаяся Мутноджимет? Это невозможно!

Мутноджимет расхохоталась.

– Конечно, нет. Но я не хочу начинать все сначала. Видишь это платье? Одна грудь обнажена, такое милое дразнящее одеяние. В Ахетатоне подобные вещи вызывают бешенство. Там всюду притворство, трепет ресниц, глупое кокетство. Двор моего дядюшки здесь, в Малкатте, может быть, был в какой-то мере развращенным, но это была открытая, честная порочность. Беспутный образ жизни Ахетатона – лишь жалкое подобие.

Ты всегда была проницательна, – подумала Тейе, – но никогда не произносила вслух того, что думала.

– Ты приехала сюда оттого, что тебе стало скучно? – мягко спросила она.

Мутноджимет покачала головой. Громко хлопнув в ладоши, она позвала:

– Хой!

Подбежал один из ее слуг с маленьким сундучком. По сигналу Мутноджимет он поставил его на ступеньку трона и, кланяясь, попятился.

– Будь добра, отпусти свою свиту, тетушка, – попросила Мутноджимет. – Это только для твоих глаз.

Тейе немедленно исполнила просьбу, и женщины встали, глядя друг на друга в ожидании, когда уйдут слуги. Наконец дверь закрылась, и они остались одни. Мутноджимет, колеблясь, положила руку на крышку сундучка.

– Ты должна понимать, что для меня это не представляет интереса, – спокойно начала она. – Но тебя это может расстроить. Если нет, я вернусь в Ахетатон и сочту нашу договоренность расторгнутой. Хотя ты очень хорошо обошлась со мной, императрица! Если да, муж мой наказал передать тебе, что ты можешь рассчитывать на него.

– Понимаю.

Тейе с любопытством смотрела, как племянница приподняла крышку и вытащила из-под нее то, что оказалось маленькой скульптурной группой из нескольких обезьян. На первый взгляд в этом не было ничего особенного. В Египте было много младших богов в образе обезьяны, и бабуины считались священными животными. Мутноджимет взяла статуэтку в руки.

– Это особенно дорогой образчик, сделанный из алебастра и тщательно раскрашенный, но копий с него предостаточно по всему Ахетатону, самых разных – побольше и поменьше, из дерева и из камня, или из глины – для бедняков. Они продаются в каждой лавке. – Не дожидаясь позволения, Мутноджимет повернулась и присела на ступеньку трона.

Тейе склонилась над фигурками. Это были четыре разных обезьяны. Самая большая стояла на полусогнутых ногах позади остальных, ее груди свисали, толстые ноги были широко расставлены. Однако это была не самка, а самец, потому что из-под толстого живота у фигурки виднелся непропорционально огромный пенис. Хвост самца вился между ног и сворачивался между ногами самки, которая стояла на коленях рядом с ним, ухватившись обеими руками за пенис. Толстые губы самца вытянулись в сторону маленькой обезьянки, стоящей слева, а рука ее обвилась вокруг шеи малышки, покоясь на ее груди. Другая рука большой обезьяны была просунута между ног маленькой обезьянки справа. Половые органы всех животных были выкрашены ярко-красным, уши, огромные глаза, хвосты и шерсть – серым. Вся композиция говорила о кричащей непристойной похотливости, но не это заставило Тейе, тихо вскрикнув, отшвырнуть ее. Самая большая обезьяна была увенчана двойной короной, нахлобученной на ее торчащие уши, а следующая по размеру обезьяна – высоким конусообразным шлемом. Мутноджимет наклонилась и быстро подняла ее, потом бросила обратно в сундучок и захлопнула крышку.

– Никто не знает, кто это вырезал, – сказала она. – Но даже до того, как она появилась, уже ходили слухи о том, что фараон спаривается со своими мартышками, о том, что он проводит ночи с царицей и обеими старшими дочерьми одновременно. При дворе всегда ходило много шуток, но это нечто иное. Здесь чувствуется злоба. Фараон окончательно утратил уважение граждан Ахетатона, и скоро такие вещи – она кивнула на сундучок, – можно будет найти по всему Египту. В Фивах они будут пользоваться особым спросом.

Тейе сглотнула и, ошеломленная, присела рядом с Мутноджимет. Руки у нее дрожали.

– А что говорит фараон? Он рассержен, он стыдится…

– Фараон не испытывает ни того ни другого, – спокойно ответила Мутноджимет. – Он улыбается. Он говорит, что его люди только начинают понимать истинную любовь, и когда они поймут, статуэтки исчезнут. Однако царица вне себя от гнева. Она запретила скульптуру, но, конечно, простой народ не обращает внимания на ее запреты. Ей следовало с самого начала пренебречь этим.

– Да, – прошептала Тейе.

Нефертити всегда не хватало интуиции, так необходимой правителю. Ее любовь и ненависть всегда были слишком нарочитыми, слишком явными. Однако Тейе никогда еще не жалела ее больше, чем теперь. Нефертити и ее беззащитного, безрассудного мужа – бога Египта.

– Это из-за того, что они показаны в обнимку на Бенбене в храме Атона? – спросила она.

– Отчасти. В конце концов, фараон и царица ведут себя не как боги, которым следует поклоняться. Но это также и оттого, что они пожелали показать себя перед своими подданными как семья, поглощенная только друг другом и своей любовью. Прости меня, императрица. Говорить так о фараоне – богохульство, однако я подумала, что ты захочешь узнать, а мой осведомитель не смог бы передать тебе всю извращенность ситуации. Дело ведь не только в этих фигурках. Люди громко приветствуют его на улицах, и хотя в их приветствиях звучит насмешка, он не слышит ее. Хоремхеб…

Тейе подняла руку.

– Хватит, – спокойно сказала она. – Поужинай со мной сегодня, когда я отдохну и подумаю. А сейчас оставь меня, Мутноджимет.

Молодая женщина покорно поднялась, низко поклонилась и, покачивая бедрами, пошла к выходу. Я не приказала, чтобы для нее приготовили покои, – подумала Тейе. – Но, вероятно, она откроет дом Эйе. Хлыст извивался белой змейкой, волочась за босыми пятками, и Тейе, как зачарованная, смотрела на него. Еще долгое время после того, как Мутноджимет ушла, она не могла оторвать взгляда от пола. Наконец она вызвала Пиху и направилась к себе.

Ярость раскаленного солнца немного поутихла, но было очень душно. Тейе приказала приготовить ванну, а потом попыталась уснуть, но в ушах у нее звучал голос Мутноджимет, а перед глазами стояло видение уродливых красных гениталий, и от этого всего сердце отказывалось биться ровно. Но я хотела уехать домой, в Джаруху! – молчаливо протестовала она. – Я приняла решение! Я ничего не могу сделать, я слишком стара, уже слишком поздно. Она с болью вспоминала прохладное, заросшее лилиями озеро перед синими колоннами ее портика там, на ласковом севере, влажный воздух. Я скучаю по матери, по отцу, – думала она и, когда уже больше не могла себя сдерживать, тихо заплакала. – На этот раз я скучаю не по тебе, Осирис Аменхотеп. Я скучаю по безопасности в сильных руках Иуйи, по улыбке, с которой Туйя будила меня каждое утро. О, постой! – выругала она себя. – Нет ничего более смешного и жалкого, чем стареющая женщина в слезах. Пусть они оскверняют ложе, которое устроили для себя сами. Я поеду домой! Но она уже знала, что больше никогда не увидит Джаруху.

В сумерках она сидела на помосте большой залы, Мутноджимет устроилась рядом с ней, их управители и слуги расположились внизу вокруг низких, уставленных цветами столиков. Тейе приказала, чтобы в зале было много света, и золотое пламя сотен факелов и ламп нервно плясало на сквозняках между высокими колоннами. Рабы, выносившие подносы, вереницей подходили к специальным слугам, пробовавшим каждое блюдо, и направлялись дальше, к позолоченному столу; слуги время от времени склонялись, чтобы наполнить чаши вином. Возле помоста сидели музыканты, создавая завесу из звуков, за которыми разговор двух женщин был не слышен гостям. Между столиками кружились танцовщицы. Тейе пыталась положить что-нибудь в рот, но ее тошнило от одного вида обильной еды, и, в конце концов, она просто глядела, как Мутноджимет поглощает поднесенные кушанья. Проглотив очередной огромный кусок, племянница бросала взгляд на царевича Сменхару, сидевшего у подножия помоста вместе с Бекетатон, и Тейе улыбалась про себя, несмотря на сумятицу в мыслях. Мутноджимет была вовсе не столь политически нейтральной, как притворялась. Или, скорее всего, ситуация в Ахетатоне была настолько серьезной, что каждый там мог прослыть подающим надежды оракулом. Когда с едой было покончено и началось то небольшое представление, какое удалось организовать Тейе, она поманила Мутноджимет.

– Кто послал тебя ко мне с этой омерзительной штукой? Хоремхеб или отец?

Мутноджимет сделала знак, и слуга отодвинул низенький столик. Удовлетворенно вздохнув, она откинулась на подушки.

– Я и забыла, какой вкусной может быть говядина, когда бог не пялится с укором через плечо. Нам при дворе не запрещено есть мясо, но сам фараон, конечно, не прикоснется к нему. Отвечу на твой вопрос, богиня. Я здесь по собственному желанию. Хотя Эйе и Хоремхеб одобрили его. Им нужна твоя помощь. Они не могли сказать тебе об этом в своих посланиях, и действительно, едва ли можно говорить о таких вещах, ведь в городе полно доносчиков, людей, которые надеются заронить слушок в уши фараону и обрести его благосклонность. Брату моему легко внушить любую мысль, если она подана на языке обожания и поклонения Атону.

Каждое слово Мутноджимет пронзало сердце Тейе, на мгновение она возненавидела и своего брата, и Хоремхеба, и всех лизоблюдов, которые пытались втереться в доверие и вызвать к себе теплые чувства, тогда как их сердца оставались холодными. Безразличная честность Мутноджимет была бесконечно предпочтительнее.

– Тогда скажи мне, чего же ждут от меня главный носитель опахала и могущественный военачальник.

Мутноджимет ухмыльнулась ее насмешливо-язвительному тону.

– Они хотят, чтобы ты поселилась в Ахетатоне, где могла бы видеть фараона каждый день и придавать весомость их советам. Самая насущная проблема – это соседние государства. Туту говорит фараону одно, мой муж другое, и фараон колеблется, потому что он просто не способен поверить в людское вероломство.

– Нефертити сделает все возможное, чтобы выставить меня в дурном свете, возможно, даже попытается убить. Туту всегда таил обиду на меня. Мутноджимет, я устала. Для меня это равносильно тому, чтобы забраться в гнездо с гадюками, единственное желание которых – видеть мою смерть. Кроме того, мне пришлось бы сражаться со стаей льстецов, которые незамедлительно соберутся вокруг Сменхары. У меня не будет друзей, не будет никого, кому я смогла бы доверять. – Она замолчала, потрясенная картиной будущего, которую сама же нарисовала.

Острая боль в животе, которая всегда одолевала ее в минуты сильного волнения или усталости, подступила без предупреждения, и она задержала дыхание, пока спазм не прошел.

– Тогда поезжай в Джаруху и жди, когда боги призовут тебя, – тихо сказала Мутноджимет. – Я всегда любила тебя. Но пойми меня правильно. Я говорю тебе о своей любви не для того, чтобы ты приняла мои слова за предложение активной поддержки в том случае, если ты решишься приехать в Ахетатон. Я слишком хорошо себя знаю. Я всего лишь хочу видеть тебя счастливой. Ты заслужила право на отдых.

– Я не была счастлива с тех самых пор, как умер Осирис Аменхотеп Прославленный, – просто ответила Тейе. – Смогу ли я наслаждаться покоем в Джарухе после всего, что услышала от тебя? Думаю, нет. Я родила фараона на свет, и, похоже, я теперь должна защитить от него этот свет и его от света, если смогу. Как, должно быть, веселится сын Хапу!

– Так ты приедешь?

Вопрос рассердил Тейе. Боль пронзила ее снова, и она почувствовала, как по спине побежал пот.

– Конечно, приеду! – выдавила она. – Как же я смогу отказаться от такого трудного дела?

Мутноджимет задумчиво потягивала вино, медленно скользя взглядом по шумной зале. Сменхара хлопал в такт музыке, не сводя глаз с обнаженных танцовщиц. Бекетатон шлепнулась на подушки лицом вниз и быстро уснула. Женщины гарема, раскрасневшиеся от вина и возбужденные неожиданным развлечением, скрасившим их тоскливое существование, хихикали и повизгивали. Все было сказано. Тейе поднялась. Воцарилась тишина. Гости пали ниц перед ней. Вестник схватил свой жезл и бросился вперед, и вместе с Пихой и Хайей она покинула залу, стараясь идти прямо, невзирая на боль, пока не добралась до уединения своих покоев. Бросившись на ложе, она послала за врачевателем. Тейе лежала в ожидании, подтянув колени к груди и сжав кулаки, мышцы сводило от боли и гнева на судьбу.

На следующий день Мутноджимет отплыла в Ахетатон. Днем Тейе продиктовала письмо для фараона, потом послала за Сменхарой. На этот раз он явился сразу, его худенькие бедра облегала свободная юбка, ноги были в песке, и на них еще поблескивали капли озерной воды. Он поклонился матери, небрежно поцеловал протянутую руку и поднял на нее взволнованный взгляд.

– Мы едем в Ахетатон, правда, матушка?

– Да, откуда ты знаешь?

– Слуги только об этом и шепчутся весь день. Когда мы отправляемся? Не могу поверить, что снова увижу Мериатон. Благодарю тебя, матушка.

– Думаю, ты будешь скучать по Малкатте, когда поживешь немного в новом городе фараона, – спокойно сказала Тейе. – Здесь ты наслаждался свободой, которой тебе никогда не доведется испытать. Но у тебя есть еще несколько месяцев, чтобы наслаждаться ею. Мы отправимся, когда река поднимется до высшей отметки. Иди, расскажи Бекетатон.

Она хотела порадоваться вместе с ним, но поняла, что неохотно принимает его благодарность и возбуждение. Она заметила, что его глаза вмиг потухли. Он поджал губы, небрежно поклонился ей и вышел. Он вдруг стал олицетворять для нее ответственность, которая уже давила ей на плечи тяжким грузом.

17

В конце первого зимнего месяца Тейе покинула Малкатту. Когда новость о ее решении достигла Ахетатона, она получила восторженное письмо от фараона, осторожные приветствия от Эйе и ни слова от Нефертити. Царица решительно не хотела заглядывать в будущее. Пока управляющие целеустремленно шагали по коридорам дворца со свитками в руках, озабоченно хмурясь, а бесчисленные слуги носили и таскали, паковали и перепаковывали вещи, Тейе в последний раз поддалась очарованию Малкатты, растворившись в своих воспоминаниях. Сидя под балдахином у озера, она вспоминала, как ее, маленькую царевну, недавно избранную для уже тогда огромного гарема фараона, переправили через реку, чтобы она могла взглянуть на неокрашенные комнаты, взрыхленную, вперемешку с камнями землю, на надсмотрщиков с хлыстами, громко раздающих указания, и напряженные спины феллахов. Она стояла вместе с юной, стройной Тиа-ха и другими царевнами посреди удивительного великолепия покоев императрицы, пока еще никем не занятых, заложив руки за спину и устремив в потолок обведенные черной краской глаза, а Херуф описывал планы фараона относительно его нового дворца. Многие женщины были молчаливы и скованны, стараясь не думать о близости мертвых и о тех ночах, которые им предстояло провести отделенными только стеной от тех, кто лежал, упокоившись навеки в своих саркофагах. Тейе тоже молчала, но не от страха. Она размышляла, зачем ее супруг решил перенести двор с его древнего и почитаемого места на восточном берегу недалеко от Карнака. Человек с такой безграничной властью и богатством мог делать все, что ему захочется, однако это казалось бесцельной, нерациональной тратой золота и сил. В этот момент она спиной почувствовала взгляд и, обернувшись, увидела, что молодой фараон, окруженный своими управителями, смотрит на нее. Ей следовало немедленно отвести взгляд, но вместо этого она в свою очередь принялась рассматривать его. Хотя брачный договор был скреплен печатью, и она находилась в гареме уже больше месяца, она еще не подходила к своему супругу ближе, чем на расстояние, которое пролетит брошенный камень. К тому же они виделись лишь на официальных торжествах. Теперь он повелительно поманил ее пальцем. Она храбро подошла к нему, рухнула на землю у его ног и не двигалась, пока палец ноги легонько не подтолкнул ее в ухо. Поднявшись, за спиной фараона она увидела отца. Он важно подмигнул ей.

– Царевна Тейе, что там такого интересного на потолке? – поинтересовался фараон.

– Вовсе ничего, божественный Гор, – ответила она, застигнутая врасплох. – Я даже не думала о потолке.

– Ясно. И о чем же думают маленькие девочки, глядя в небеса с раскрытым ртом?

Его свита засмеялась.

Тейе вспыхнула. Проявляй с ним твердость, наставлял отец в те дни, когда ее готовили стать царской женой. Не будь покорной. Ты не так красива. Если хочешь пленить его, ты должна показать свой характер.

– Я размышляла, Могучий Бык, почему это великий правитель захотел построить дворец здесь, когда у тебя уже есть вполне хороший дворец на восточном берегу. Ты доставляешь своим женщинам, своим управителям и всем иноземным посланникам огромные хлопоты с переездом.

– Да, и при этом наслаждаюсь каждым моментом. Херуф! – Хранитель дверей гарема протиснулся вперед и поклонился. Аменхотеп указал на Тейе. – Сегодня эту, но прежде лучше заткни ей рот. Иуйя, не знаю, как ты ее воспитывал, но, верно, не много истратил на обучение. Она дерзкая.

Однако, когда дворец был успешно закончен и готов к заселению, именно Тейе переехала в роскошные покои императрицы. Теперь она улыбалась, снова слыша его голос, вспоминая и свою робость, и решительность. Если богам будет угодно, Сменхара переедет обратно, когда наступит его время стать воплощением бога, и, возможно, Мериатон будет распаковывать свои сундуки там, где маленькой непокорной девчонкой стояла сама Тейе. Мысль о пустой и медленно разрушающейся с годами Малкатте была чересчур болезненной. Задолго до того, как наступил день отправления, она до дна осушила чашу воспоминаний, живущих в каждой комнате, и ступила на сходни ладьи, не оглянувшись.

Она путешествовала в одиночестве. Сменхара и Бекетатон плыли на ладье, идущей следом, и Тутанхатон с няньками – в следующей. За царскими ладьями тянулись друг за другом в быстром течении дюжины судов со слугами и домашним скарбом на борту. С обеих сторон располагались военные ладьи, в которых плыла стража Тейе. День был прохладный и ясный. Приятный ветерок задувал с севера, натягивая паруса и высушивая весла, он перебирал короткие зеленые колосья и шелестел в свежей зимней листве. Музыка и щебетание женщин гарема, наблюдавших за отбытием императрицы с крыши своих покоев, вскоре стихли, сменившись плеском воды о борта и ритмичными покрикиваниями надсмотрщика, задававшего неспешный ритм гребцам. Тейе, удобно устроившись на палубе под навесом, взглянула на восточный берег и позвала Хайю.

– Почему толпы собрались на пристанях Фив? Сегодня день бога? Я не слышу, чтобы они кричали что-то.

– Сегодня не день бога, если только нет праздника в честь какого-нибудь местного божества, – ответил Хайя. – Они собрались посмотреть на твой отъезд, царица.

Тейе задумчиво посмотрела на них. Воздух был туманным от зимней влажности, а ее ладья держалась западного берега, поэтому она не могла разглядеть в толпе отдельные лица, но все они были, без сомнения, печальны. Несколько маленьких ветхих суденышек были пришвартованы у пристани, но большинство причалов были пусты, и некоторые, как заметила Тейе, уже подгнили, накренившись к воде. Много времени прошло с тех пор, как она отваживалась покидать пределы Малкатты.

– Опусти занавес, – велела она. – Я перейду внутрь. У них нет права так разглядывать богиню.

Но не успела она откинуться на подушки, разбросанные в золотистом полумраке кабины, как услышала громкий окрик, и ладья остановилась. Она подождала. Через некоторое время сквозь занавес к ней обратился кормчий:

– Царица, это лодка из Карнака. Верховный жрец просит принять его.

– Пусть поднимется на борт.

Я отказываюсь считать себя виновной за судьбу Фив, – думала она, слыша, как Мэйя взбирается на ладью. – Городу просто нужно подождать немного.

На занавес упала тень.

– Можешь поднять занавес и встать на колени там, – сказала она. – Почему ты не приехал в Малкатту, Мэйя? Я недовольна.

Занавес поднялся, и она увидела бледное, удрученное лицо верховного жреца.

– Императрица, мы в Карнаке не могли поверить, что ты действительно покинешь нас. Если ты уедешь, чья же божественность будет хранить нас? Амон, несомненно, спит!

– Может быть, ему нужно отдохнуть, – неприветливо бросила Тейе, но потом отругала себя за легкомыслие. – Мэйя, – мягко сказала она, – фараон нуждается во мне. Ты не понимаешь всей сложности ситуации. Все, что ты видишь сейчас, – это пустой храм и обнищавшие Фивы. Я приказываю тебе набраться терпения и преданно заботиться об Амоне. Я не отзываю свое покровительство. Это все.

Он склонил голову и опустил занавес. Она слышала, как он перебрался на храмовую ладью, потом кормчий отдал приказ, и судно закачалось. Но еще много тысяч локтей она тягостно размышляла, представляя себе удрученное лицо верховного жреца и страдания многих несчастных, которых она бросала на произвол судьбы.

И все же она наслаждалась видом своего любимого Египта, проплывающего мимо во вдохновенном блаженстве новой зимы. Иногда ладья шла на веслах, но чаще течение само быстро несло их вперед, и нужно было только участие кормчего. На ночь они приставали в пустынных бухтах. Зажигали факелы, расстилали ковры, и она ужинала с детьми под громкое пение лягушек, прячущихся в иле, и отдаленный рев бегемотов на болотах. Ночи были прохладные. Тейе хорошо спалось под грудой одеял в маленькой кабине, куда все же проникал свежий, чистый воздух. Врачеватель предупреждал ее, что не стоит купаться в зимней реке, поэтому каждое утро она сидела на палубе в шерстяном плаще, вкушая раннюю трапезу и глядя, как Сменхара, ловя ртом воздух, плещется на мелководье, прежде чем присоединиться к ней.

– Вот так и нужно жить, – иногда бормотала она, но посмеивалась над собой, даже произнося эти слова. К тому времени, как вдали показалась первая пальмовая рощица у подножия утесов, почти у самой воды, она уже страстно желала роскоши, которую мог обеспечить Ахетатон.

У реки, в тени деревьев, была маленькая таможня с несколькими причалами, утопавшими в нильском иле, где суда, пришедшие с юга, выгружали свои товары. Таможня была не так велика, как та, что располагалась на въезде в город с севера, но, однако, важна, потому что здесь товары из Нубии – золото, рабы, страусовые перья, кожа, слоновая кость и черное дерево – разгружались, пересчитывались и складывались на временное хранение. Здесь также были казармы солдат, охранявших южные утесы и узкий перешеек Нила. Тейе не ожидала, что ее ладью окликнут, потому что она плыла под сине-белым флагом, но, когда судно скользило мимо неподвижных пальм и заполненной работающими людьми пристани, от берега отделилась узкая лодочка. На носу ее балансировал человек в синем шлеме колесничего, на обоих плечах у него поблескивали серебряные повязки военачальника. Это был Хоремхеб. По приказу Тейе гребцы подняли весла и выпрямились, тяжело дыша. Лодка ткнулась в борт ладьи, и матросы бросились помогать человеку взобраться на корабль. Хоремхеб подошел прямо к ней и упал на колени.

– Поднимись, военачальник, – холодно сказала она. – Я полагаю, тебе действительно есть что мне сказать. Я устала от воды и неудобств. – Он поднялся, последовав за ней в тень навеса. – Присядь.

– Какая неожиданная радость видеть тебя снова, богиня, – сказал он. – Ты должна верить, что, хотя моя жена и по своей воле ездила в Малкатту, я бы приехал сам, если бы нашел подходящий предлог.

– О, конечно, я верю тебе, – вежливо сказала Тейе, быстро окинув взглядом его смуглую грудь, раздавшуюся вширь за те годы, что она не видела его, лицо, ставшее красивым зрелой, суровой мужской красотой, приятную, мужественную линию обернутых льном бедер и длинных ног. Его присутствие на расстоянии протянутой руки, слабый запах мужского пота и аромата мандрагоры, исходивший от него, убедительно напомнили ей о том, как долго она жила в окружении стариков и женщин. На одно безумное мгновение ей захотелось стать моложе на двадцать лет. – Но я удивлена, что тебе требуется предлог, чтобы навестить меня. Разве в Ахетатоне живут одни трусы и рвачи?

Он помедлил, прежде чем ответить. Она чуть кивнула Хайе, тот принес вина и удалился на приличное расстояние, чтобы не слышать их разговор.

– Ты была права, а я ошибался, божественная. Прими мои извинения, – проговорил Хоремхеб.

– О, но ты не ошибся, дорогой Хоремхеб, – пренебрежительно ответила Тейе. – Разве ты не получил монополию на нубийское золото в обмен на твою преданность моему сыну?

Он вспыхнул.

– Я заслужил это. Но, императрица, я все же предан фараону. Не только жажда обогащения привела меня в Ахетатон.

Тейе смягчилась.

– Я знаю, военачальник. Как и мной движет не только она. Я не стану устраивать заговоры против своего сына или затевать интриги ради будущего Сменхары. Я здесь, потому что я, как и ты, ощущаю угрозу безопасности Египта и хочу помочь фараону противостоять ей.

– Он вне себя от восторга по поводу твоего приезда. Послезавтра день, когда мы принимаем дань от иноземцев, и в это же время он будет оказывать тебе почести. Однако я хотел поприветствовать тебя первым и проводить к дому Эйе. Это на западном берегу, напротив дворца, и там такая тишина, что тебе должно понравиться. Тии приготовила для тебя комнаты, ведь ты еще не одобрила поместье, которое построил фараон. Завтра будет официальная церемония встречи.

– А где Эйе?

Хоремхеб отвел взгляд.

– Фараон вызвал его к себе на рассвете, и с тех пор я не видел его.

Множество вопросов вертелось у Тейе на языке, но она прикусила язык. Лучше получить на них ответы на основе собственных наблюдений, со временем.

– Хорошо. Пусть твой кормчий поднимется на борт и возьмет рулевое весло. Твой челнок можно привязать сзади. Потом возвращайся ко мне, расскажешь, что где, когда мы будем проплывать южную часть города.

Выполнив указания Тейе, Хоремхеб подошел и почтительно остановился, а она, склонившись к перилам, впервые взглянула на город мечты Эхнатона.

– В скалах за таможней алебастровые карьеры, – сказал он, когда ладья вышла на середину реки, – но отсюда ты их не увидишь. Вон там стеклянные и фаянсовые мастерские. Зрелище не очень привлекательное, и, к счастью, они расположены на городских задворках, выходящих в пустыню, а не тянутся вдоль берега. О! Вот и первое поместье. Оно принадлежит Панхеси, а то, что рядом с ним, – Раннеферу. Мой дом пятый, рядом с домом скульптора Тутмоса, вообще он не должен жить среди управителей, но пользуется благосклонностью царицы.

Интонация Хоремхеба заставила Тейе внимательно взглянуть на него, но он не отводил глаз от берега, продолжая указывать на что-то пальцем. Тейе запомнила обрывок информации, и ее внимание вновь обратилось к развертывающимся перед ней чудесам Ахетатона. За долгие годы она привыкла к грязи и нищете Фив, ныне и вовсе пришедших в запустение, и теперь при виде совершенной красоты юрода ее сына у нее перехватывало дыхание. Особняки знати, на которые показывал ей Хоремхеб, едва виднелись сквозь окружавшие их пышные заросли пальм и рощи фруктовых деревьев. Тут и там сквозь изобилие растительности проглядывали пруды. Через одинаковые промежутки прямо в синие глубины Нила сбегали ступени из белейшего мрамора, и около них покачивались на воде белые позолоченные суда, изысканные ладьи с мачтами из ливанского кедра; на борту у каждого был диск Атона, богато украшенный блестящим электрумом. На протяжении почти четырех тысяч локтей один дом сменял другой, перед каждым был пруд, все утопало в зелени и буйстве цветов. Потом строения закончились, но зеленые насаждения не исчезли, потянулись лужайки, сады и заросли цветов. Между ними петляли дорожки, порой приводящие к вымощенным площадкам, на которых были установлены стела и жертвенник. Она почувствовала, что ладья сменила курс.

Хоремхеб откашлялся.

– Видишь островок? – спросил он. – Фараон приказал засадить его цветами и кустарником. Можно разглядеть мостик, соединяющий его с берегом, где построен Мару-Атон, летний дворец. Я не могу описать тебе его, но ты, несомненно, скоро увидишь дворец сама. Это любимый уголок царицы. Там еще есть царский храм, дома наслаждений, перед ними – два озера, здесь есть все удовольствия, которыми славен Египет. Сейчас мы свернем к западу, но, как ты можешь увидеть даже отсюда, сады и аллеи тянутся до самого города.

Когда ладья начала постепенно удаляться от островка, Тейе обратила внимание на западный берег. Там из деревьев были только пальмы, посаженные вдоль оросительных каналов, а остальная земля была густо засеяна злаками.

– На западном берегу живет только Эйе?

– Только он. Фараон не позволил никому, кроме Эйе, селиться там. Он хочет, чтобы его подданные обитали как можно ближе к храму и дворцу. В половодье река заливает только западный берег, поэтому, хотя у нас совсем близко поля, где выращивают урожай для города, строить дамбу и рыть каналы для защиты дома носителя опахала от наводнения оказалось довольно дорого. Эйе, однако, радуется, потому что Тии пока не выказывает желания улизнуть обратно в Ахмин. – Он улыбнулся, и Тейе рассмеялась. – Вот ступени причала. Теперь, богиня, соизволь обернуться. Там центр Ахетатона.

Тейе ожидала увидеть такое же скопление кривобоких трехэтажных домов с плоскими крышами, которыми была застроена большая часть Фив, но не обнаружила никаких традиционных сооружений. Берег реки был густо засажен пальмами и сикоморами, и позади них из-за стен возвышались белые колонны, рядами уходящие вдаль. Ей почудилось, что она разглядела широкую дорогу, ведущую к Мару-Атону. Хоремхеб заметил ее замешательство.

– Это большой дворец и гарем, – пояснил он. – Дальше, напротив царской дороги – храм. За ним – палаты управителей и дома мелких вельмож. И у самой пустыни за всем этим, конечно, лачуги бедноты и дома иноземцев. Я уверен, что фараон сам покажет тебе город.

Едва Тейе успела бросить взгляд на восточный берег, как ладья уткнулась носом в причал Эйе. Перед домом, во внешнем дворе, полностью укрытом в тени деревьев, слуги Эйе уже распростерлись перед ней ниц на розовых камнях. Сбросили сходни, но, прежде чем сойти на берег, Тейе попросила Хоремхеба присмотреть за размещением ее вещей и слуг. Он поклонился.

– Я вернусь к вечеру, – пообещал он. – Эйе сегодня устраивает небольшой праздник в твою честь. Семейное торжество. Мутноджимет, конечно, явится. Фараон не хочет приветствовать тебя лично, до того как состоится встреча со всеми подобающими формальностями. Добро пожаловать в Мару-Атон, прекраснейшая.

Она сошла на берег.

Тии поднялась и несколько раз поклонилась.

– Императрица, какая честь для меня, – сказала она, и Тейе, растроганная, заметила, что женщина была необычайно аккуратно одета и накрашена. На Тии было бледно-голубое платье с узким кроем и закрытой грудью, много лет назад вышедшее из моды, но очень приличное. Ее парик, шея, руки и щиколотки были увешаны украшениями собственного изготовления. Тейе и забыла, насколько привлекательна жена брата.

– Счастлива видеть тебя, – сказала она. – Прошу, Тии, иди впереди с моим вестником, а я пойду следом.

Мой сын превратил раскаленную дикую пустыню в часть благословенной Дельты, – думала Тейе, проходя между распростершимися ниц слугами. Птицы с ярким оперением пикировали к земле, выводя трели над ее головой. Куда бы она ни бросила взгляд, повсюду виднелась темная зелень деревьев, смыкавшихся кронами над головой. Слева от переднего двора находилось озеро, густо поросшее розовыми и белыми лилиями. По берегам чуть колыхались листья папируса, а меж ними голубели цветки лотоса.

В таком месте фараон действительно мог забыть о существовании внешнего мира, – снова подумала Тейе. – Несмотря ни на что, силой своего желания Эхнатон воплотил в жизнь свою придуманную реальность. Это и вызывает мое восхищение.

Она прошла по ступеням, искрящимся всеми цветами мрамора, какой только добывали в каменоломнях Асуана, – белым, розовым, черным, но не успела она остановиться, чтобы оценить эту красоту, как уже очутилась между двумя рядами колонн, ведущих в приемную залу. Справа стоял открытый небольшой жертвенник Атона и рядом с ним – жертвенник Мина. Стол был уставлен фруктами, пирожными и вином, в высокой золотой курильнице рядом курился ладан. Тии с поклоном предложила ей сесть, Тейе улыбнулась.

– Ты тоже садись, моя дорогая Тии. Как хорошо здесь! Мне кажется, будто я пробудилась ото сна. – Но едва слова сорвались с губ, она поняла, что оставила тихий, одинокий сон лишь для того, чтобы глубоко погрузиться в другой, еще более причудливый, который одурманивал и притуплял чувства.

– Я приказала, чтобы детям накрыли у озера, а потом отвезли на ту сторону реки в зверинец, – сказала Тии. – Надеюсь, ты оценишь, о богиня.

Хайя склонился над ней, предлагая сладости, но Тейе покачала головой.

– Ты счастлива здесь, Тии? Если бы я побилась об заклад, останешься ты здесь или нет, то могла бы потерять много золота. Сдается мне, Ахмин больше не прельщает тебя.

Тии колебалась.

– Я здесь даже не работаю, – сказала она. – Здесь прекраснее, чем в раю. Стоит мне чего-нибудь захотеть, как Эйе уже кладет это к моим ногам. Но мое сердце в Ахмине. Я здесь ради мужа. Я нужна ему.

Его нужда в тебе, должно быть, очень велика, – подумала Тейе, отмечая мягкость кожи и чистоту рук; раньше, когда Тии работала, они всегда были огрубевшими, обожженными, испачканными. Из прозрачных глаз Тии, глаз ювелира, казалось, исчез тот неясный огонь вдохновения, что прежде горел в их глубине.

– Это счастье, когда ты так нужна, – заметила Тейе более едко, чем хотела, вдруг почувствовав себя одинокой, но Тии мягко ответила:

– Ни один мужчина никогда не нуждался во мне так, как сейчас в тебе нуждается Египет, императрица. Помоги Эйе, дорогая. Ахетатон – это мираж, видение, вызванное к жизни злыми духами тлена, для того чтобы уничтожить нас.

Потрясенная, Тейе посмотрела в глаза жене брата. Так многое изменилось, пока я бродила по Малкатте, мечтая удалиться на покой в Джаруху, – подумала она. – Мутноджимет, Хоремхеб и теперь эта женщина, которую я считала неспособной осмыслить что бы то ни было, разве что пылающее сердце драгоценных камней, которым она поклоняется.

– Я сама составлю свое мнение, – сказала она, с трудом уняв дрожь в голосе. – Теперь скажи мне, какой урожай ожидается в Ахмине в этом году. Должно быть, некоторые лозы очень старые и не могут больше плодоносить.

Тии просияла, и они оживленно заговорили на излюбленную тему. Когда Тейе осознала, сколько прошло времени, оказалось, что пора мыться и одеваться, оранжевое солнце уже зависло над западными холмами.

Торжественная семейная трапеза по случаю приезда Тейе была устроена в обнесенном стеной саду напротив озера. Она устроилась в кресле на траве, и Хайя преподнес ей чашу с вином. Спустился сумрак. Она сидела, удовлетворенно вдыхая аромат вина, глядя, как снуют принаряженные слуги. Было новолуние, и луна тонким полумесяцем висела в темно-голубом небе; ее слабое сияние было почти незаметно в свете факелов, укрепленных на стене, и тех, что держали неподвижно стоящие под деревьями факельщики. Повсюду были расставлены цветы. В дальнем конце сада виднелись силуэты музыкантов Эйе, которые настраивали свои лютни, переговариваясь и тихо посмеиваясь. Было довольно прохладно, и Тейе надела шерстяной плащ поверх простого гофрированного платья, которое легкими складками лежало на коленях и спадало на траву. Порывистый ветерок поднимал с плеч волны ее золотисто-каштановых волос, в которых поселилась седина, и ласково обдувал лоб. Пока наложницы Эйе подходили одна за другой, опускались на колени и целовали ее выкрашенные хной ступни, чтобы потом учтиво занять свои места в стороне от членов семьи, она наблюдала за Сменхарой и Бекетатон. В пути Сменхара быстро вернулся к кипучему отрочеству, он плавал, бегал, ликуя и беззаботно смеясь надо всем, но сегодня сознание того, что Мериатон – где-то близко, за рекой, придавало ему серьезности. Он сидел на траве, скрестив ноги, свободно положив руки на колени, и рассеянно следил за суетой слуг. Хотя в свои тринадцать он официально еще не считался мужчиной, недавно он срезал свой детский локон, и теперь его гладко обритую голову стягивала красная лента. Тейе задержала на нем взгляд. Без парика и шлема, изменявших решительные черты его лица, он более чем когда-либо походил на своего отца. Бекетатон гладила одного из бабуинов Эйе, а смотритель удерживал того на поводке. Уверенный звонкий голосок девочки разносился по всему саду. Довольная, Тейе заметила, какое ладное у нее тело в ее десять лет, как она привлекательна в том возрасте, когда девочки делаются нескладными, как аисты. Тейе потягивала вино, наслаждаясь прекрасным вечером. Из кухни на задней стороне дома стали доноситься соблазнительные ароматы, и музыканты уже заиграли, то и дело переходя от одной мелодии к другой.

Она заметила движение огней на переднем дворе, а потом по траве зашагал сам Эйе, его лицо сияло. Он горячо поцеловал ее ноги, и она растаяла в его объятиях.

– Ах, Эйе, я так по тебе скучала! Сколько раз я тосковала по твоей улыбке! Кажется, будто мы не виделись целую вечность. Дай посмотреть на тебя.

Повинуясь, он с добродушным видом отступил. Эйе постарел на целую жизнь с тех пор, как они виделись в последний раз. Его всегда массивное тело теперь совсем раздобрело. Лицо обрюзгло, сделалось дряблым, появился двойной подбородок. Нездоровые темные мешки скрадывали глаза.

Заметив ее удивление, он печально улыбнулся.

– Знаю, дорогая императрица, – сказал он. – На упражнения больше нет времени. Мой слуга накладывает краску и причитает про себя, но старость не скроешь.

– Ты здоров? – спросила она встревожено, когда он со вздохом опустился рядом с ней.

– Совершенно здоров, хотя все время чувствую усталость. Врачеватель прописал мне очищение голоданием два раза в месяц вместо одного, и, сдается мне, это помогает. – Она видела, что он быстро смерил ее смеющимся взглядом. – Ты тоже постарела.

– Знаю. Порой я готова возненавидеть свое отражение. Тутанхатон отнял у меня остатки молодости. – Она говорила без горечи.

– Но мне нравится то, что говорит о тебе прежней, – мягко сказал он. – Плоть сдает, но дух неизменен. Неужели этот юноша, так задумчиво обрывающий цветы на моей лужайке, и есть Сменхара? Он уже почти мужчина, Тейе.

Тейе видела, что лицо брата при взгляде на племянника приобрело знакомое ей сонное выражение, понимала, что сейчас он взвешивает Сменхару на династических весах.

– Наш будущий Гор? – без нажима произнесла она.

– Да даруют нам боги свою милость, чтобы было так.

– Все так плохо?

– Хуже, чем ты можешь себе вообразить. Будь готова к изменениям, произошедшим в твоем сыне. Когда мы впервые приехали сюда, я был преисполнен надежды. Казалось, Эхнатон сделался более вменяемым, чем когда-либо прежде, едва остались позади нездоровые воспоминания о Малкатте. Но это длилось недолго. Вместе с воспоминаниями он оставил позади все сдерживающие начала. По сути, я не смог сегодня поприветствовать тебя раньше из-за его очередного неосторожного поступка. На рассвете прибыл Азиру.

– Что?

– Он, наконец, решил ответить на призыв фараона, хотя ради блага Египта я желал бы, чтобы он не подчинился приказу. Я провел весь день с ним, фараоном и Туту, пытаясь смягчить и сгладить впечатление, которое произвел на него Эхнатон. Боюсь, он покинет Египет, посмеиваясь втихомолку, развеяв последние опасения. Благодарение Амону, ты приехала! Но давай сегодня не будем говорить о государственных делах. – Ему стоило немалых усилий успокоиться. – Хоремхеб тоже здесь. Я смотрю, Мутноджимет сегодня принарядила своих карликов. Будем есть, пить и делать глупости, кто нам запретит?

Тейе кивнула, пережидая почтительные поклоны присутствующих, борясь с усталостью, которая всегда одолевала ее на закате. Я должна собраться с силами, – думала она, чувствуя, как губы Хоремхеба коснулись ее ступни. – С этого момента у меня не будет возможности расслабиться.

Однако ближе к ночи уныние отступило. Они болтали и предавались воспоминаниям, а музыканты наполняли воздух сладостной музыкой. Вскоре протестующую Бекетатон увели спать, Сменхара, зевая, последовал за ней. Взрослые продолжали сидеть. Тейе и Эйе – в креслах, Тии – у ног Эйе, обхватив колени руками, Мутноджимет и Хоремхеб – развалясь на траве среди подушек, непринужденно разговаривая, как часто бывало прежде в доме Эйе в Малкатте, когда семья собиралась вместе. Несмотря ни на что, мы все еще дружная семья, – думала Тейе. – Ничто не разорвет связывающие нас узы. Мы больше не марианну, однако сила, заставившая наших предков крепко держаться друг за друга в борьбе за землю, куда они попали как пленники, остается. Тии и Хоремхеб вошли в семью, вместо того чтобы увести из нее ее членов. Сегодня я чувствую себя счастливой и защищенной.

Когда глаза стали совсем слипаться от усталости, она перестала поддерживать беседу и ушла в заботливо приготовленную для нее опочивальню. Уснула она сразу, убаюканная шелестом листьев за окном и уханьем совы.

Утром она вяло стояла в уборной Тии, а слуги тщательно одевали ее для встречи с сыном. Она выбрала белое платье с множеством мелких складочек, которое приказала перекроить так, чтобы оно открывало одну грудь, в соответствии с последней модой. По крайней мере, другая закрыта, – кисло думала она, пока рабыни прилаживали тонкую ткань. – Моей грудью уже нельзя гордиться. Платье было оторочено роскошной каймой, объемные гофрированные рукава украшены серебряными сфинксами, и такие же серебряные сфинксы свисали с пояса. Седеющие волосы она спрятала под официальным париком, его локоны свисали до самой талии. Придирчиво изучив свое отражение в зеркале, Тейе осталась довольна, заметив, что темно-зеленая краска для глаз удачно скрадывает нависающие веки, а черная краска затушевывает морщинки, лучами расходящиеся к вискам. Браслеты из электрума, кольца с аметистом и лазуритом и пектораль из сфинксов дополнили наряд, и она встала перед хранителем царских регалий, который на коленях подполз к ней, вынул из сундучка большую корону императрицы с двойным пером и благоговейно надел ей на голову. Она уже устала от сборов. Пока сопровождающие в коридоре распределялись согласно иерархии, она неподвижно сидела на табурете и не шевелилась до тех пор, пока Хайя не объявил о прибытии стражи фараона, которая должна была сопровождать ее через реку.

Ее переправили через Нил на роскошной ладье Эхнатона. Она сошла на берег южнее окраин города, и ее сразу проводили к богато украшенным носилкам, золотые занавеси которых были приподняты, открывая трон с высокой спинкой. Впереди и сзади стояли золотые колесницы. Вдоль царской дороги по обе стороны выстроились солдаты в шлемах и со скимитарами у пояса. Хоремхеб, одетый в свое лучшее платье, поклонился, приветствуя ее, когда она взошла на трон. Сменхара и Бекетатон приготовились следовать за носилками пешком, а Тутанхатон сидел на коленях у няньки в носилках, замыкавших шествие. Тейе кивнула, Хоремхеб отдал приказ, и процессия тронулась с места. Спицы колесниц сверкали на солнце, и дети весело болтали. День стоял ясный. Высоко в небе темными пятнами в глубокой лазури кружили соколы, и деревья вдоль дороги трепетали на свежем ветру, отбрасывая ажурную подвижную тень.

Несколько минут носилки мягко покачивались. Потом Хоремхеб скомандовал, и кавалькада остановилась. Тейе посмотрела вперед и увидела группу людей, собравшихся на дороге рядом с первыми ослепительно белыми низкими зданиями Ахетатона. С замиранием сердца она узнала царский паланкин. Носильщики опустили ее носилки на землю, но она не вышла, и на мгновение множество придворных и солдат замерли. Она сидела, силясь собрать все свое мужество. Она видела, что Нефертити смотрит на нее, поразительно прекрасная, но с совершенно непроницаемым лицом под жесткой конусообразной короной, а три старшие царевны, накрашенные, все в драгоценностях, одетые, как и их мать, в тончайший лен, сидят, развалясь и тихо переговариваясь, под балдахином.

Наконец фараон выступил вперед, и слуги бросились подставлять плечи Тейе, чтобы она могла опереться на них; Тейе шагнула на дорогу и направилась навстречу сыну. Эйе шел рядом с Эхнатоном, держа над ним опахало из алых страусовых перьев. Впереди Эхнатона, спиной к Тейе, осторожно пятился жрец, монотонно бубня торжественные песнопения и окропляя землю перед фараоном очистительной водой. Еще издалека Эхнатон начал улыбаться ей. Она протянула руки. Он схватил и поцеловал их, потом притянул ее ближе, прижался оранжевыми губами к ее шее, обеим щекам и, наконец, к губам.

– Матушка, императрица, это великий день! – выдохнул он, обнимая ее. – Весь город ждет, чтобы приветствовать тебя. Солнце воссоединилось со своей матерью!

– Славно снова прикасаться к тебе, Эхнатон, – ответила она, но под волной любви, охватившей ее, шевелился холодок мрачного предчувствия.

Его голос не изменился, был таким же высоким и резким, как всегда. Не изменились и черты его лица: прекрасная, чистая линия носа, кроткие миндалевидные глаза, обведенные мерцающей черной краской, длинный выступающий подбородок. Но сквозь свободное, прозрачное женское одеяние, которое болталось на нем, ей было видно, какой хилой и впалой сделалась его слабая грудь, каким отвислым и объемистым – мягкий живот, насколько белее и толще стали бедра. Она ожидала, что возраст возьмет свое. Чего она не могла предвидеть, так это развития у него молочных желез, ставших теперь необычайно большими, их соски были густо намазаны яркой оранжевой краской. Она усилием воли заставила себя оторвать свой взгляд от груди. Она подала знак, дети подошли и распростерлись перед ним ниц.

– Встаньте! – радостно взвизгнул Эхнатон. – Не может быть, чтобы это был мой братец Сменхара! Такой большой, такой мужественный! Иди же, поцелуй своего фараона!

Сменхара покорно шагнул в раскрытые объятия, и Эхнатон пылко поцеловал его в губы. Тейе видела, как на щеках мальчика сквозь желтую краску проступил румянец смущения. Фараон повернулся к Бекетатон. Он нежно погладил ее руки.

– Моя царевна, – сказал он. – Ты тоже выросла большая. И у тебя по-прежнему небесно-голубые глаза, как у моей императрицы. Как ты прекрасна!

Наклонившись, он тоже поцеловал ее, и Тейе поймала взгляд брата. Выражение лица Эйе было напряженно-непроницаемым. Тутанхатон стоял нетвердо, держась за руку няньки, его круглые черные глазки были устремлены на отца. Эхнатон поднял его, и пухлые ручонки обвились вокруг его шеи, одна потянулась к яшмовой сережке в ухе фараона.

– Так вот он, мой сын, царевич моего тела. Наконец-то! Он здоров, Тейе? Он хорошо себя чувствует? Я хотел обручить его с одной из его сестер. Мы все, взявшись за руки, образуем неразрывный круг! Давайте же укреплять его. Пришло время получить ежегодные подати и потом вместе отпраздновать.

Жрец ринулся вперед и снова принялся окроплять землю, когда фараон повернулся, передав Тутанхатона няньке. Тейе поклонилась, с облегчением заметив, что Эхнатон и не думал приказать Нефертити с царевнами приветствовать ее, но она не смогла не заметить многозначительных радостных взглядов, которыми обменялись Сменхара и Мериатон. Не все сразу, – подумала она, взбираясь на трон и глядя, как тяжелый царский паланкин плавно поднимают на плечи носильщики фараона. Сменхара начал прибавлять шагу, тогда как Мериатон едва плелась, но Тейе резко прикрикнула на сына, и он угрюмо двинулся рядом с Бекетатон.

Во время медленного шествия к дворцу у Тейе была возможность как следует рассмотреть и сына, и его царицу, и достопримечательности Ахетатона. Над сверкающими золотом спинками кресел паланкина конус и синий объемный парик почти постоянно сдвигались. Она видела, как Эхнатон и Нефертити целовались, глядя друг другу в глаза. Видела, как голова Нефертити время от времени прижималась к плечу мужа. Царевны шли, бежали вприпрыжку или пританцовывали рядом с паланкином, часто брались за руки или обнимали друг друга, не обращая внимания на суету вокруг. Тейе огляделась. Царская дорога была довольно широкой, вдоль нее стояли солдаты, сдерживая ревущую толпу. Она бы с удовольствием опустила занавеси, чтобы простолюдины не разглядывали ее лицо, но, очевидно, так поступать здесь было не принято. Когда фараона проносили мимо, народ в давке пытался припасть к камням дороги, но, завидев ее, все поднимались с радостными криками приветствия. Боковые улочки, примыкавшие к главной улице города, тоже были забиты людьми. Взглянув поверх голов, Тейе увидела прелестные участки, засаженные деревьями, и фасады аккуратных маленьких домиков, которые хотя и не шли ни в какое сравнение с усадьбами Хоремхеба или Эйе, были, однако, довольно просторными, с зелеными внутренними двориками за высокими стенами. Только однажды она увидела откровенно неприглядную картину. Одна из улиц, что случайно открылась ее взгляду, вела прямо в пустыню. Там, где она заканчивалась, в песке пустыни, окруженные грудами мусора, теснились глинобитные лачуги.

Город был чудесно изукрашен: флаги, изящные пилоны, аккуратно ухоженные деревья, синие, желтые, красные и белые колонны, устремленные в раскаленное небо. Всюду, где только можно, красовались нарисованные или вырезанные картины, изображающие яркое великолепие живой природы, но Тейе не могла не заметить, что самые большие стены и пилоны были украшены огромными изображениями царицы. На них Нефертити стояла или шла по Ахетатону, иногда с поднятым цепом в руке, иногда совершающая подношения Атону вместе с Мериатон – очень маленькой фигуркой у ее колена, – но всегда в простой мужской юбке и конусообразной короне, скрывающей следы женственности. На каждом углу стояли жертвенники – маленькие каменные плиты с углублениями для благовоний и даров. К тому времени, как процессия приблизилась к центру города, тонкий, слабо пахнущий туман благовоний начал окутывать Тейе. Испытывая головокружение от ароматов, оглушенная шумом, она пыталась ухватить самое главное впечатление от Ахетатона, но так и не смогла. Позже – она знала это – город откроет ей свои секреты, но сегодня сущность его ускользала.

Царская дорога тянулась прямо на север. Вдали Тейе увидела, что огромный дворец слева от дороги соединялся со зданием, расположенным справа от нее, переходом, проведенным высоко над дорогой, на который с каждой стороны поднимался пандус. В середине перехода виднелось огромное окно, откуда открывался вид на дорогу, сверху над переходом была крыша, поддерживаемая колоннами. Устроенные под переходом два небольших квадратных портала по бокам и один высокий – в центре позволяли проезжать колесницам и проходить пешим.

Достигнув арок, кавалькада остановилась. Солдаты быстро окружили Тейе с детьми защитным кольцом. Сойдя на землю, она последовала за Хоремхебом через пилон, украшенный флагами, и начала подниматься по пандусу вслед за фараоном, Нефертити и царевнами. Внизу на дороге собиралась толпа, все лица были обращены вверх. Эхнатон подошел к окну и высунулся из него, одной рукой обнимая Нефертити за плечи. Царевны перегибались через резные оконные переплеты, махали людям внизу и хихикали, прижимая к губам накрашенные ладошки.

– Люди священного города! – воззвал Эхнатон, перекрикивая толпу. – Сегодня благословенный день в истории Египта. Сегодня императрица почтила нас своим царственным присутствием. Также сегодня, в знак моего благоволения к нему, благородный Центу снова получает из моих рук золото милости. Центу! – Он весело взмахнул рукой, указывая на человека, который благоговейно стоял внизу на коленях, протягивая руки, приготовившись ловить золотой дождь, который прольется на него. – Это в третий раз, не так ли?

– Воистину, наищедрейший!

– За твою преданность Атону, за твои пожертвования и молитвы я делаю тебя персоной золота!

Нефертити отодвинулась, когда он снял со своей шеи массивную золотую пектораль, стряхнул золотые браслеты и кольца и принялся радостно бросать их из окна. Пенту, изгибаясь, пытался поймать их. Толпа взревела. Эйе встал рядом с сестрой.

– Это окно явлений народу, – прошептал он ей на ухо. – Каждый день, когда фараон идет из дворца в храм, он останавливается здесь, чтобы поговорить со своими подданными и раздать золото тем, кто заслужил его.

– Но это же пародия! – гневно прошептала Тейе в ответ. – Его отец удостаивал золотом милости только четырежды за всю свою жизнь, и то это была награда только за высшую преданность или храбрость в сражениях! Неслыханно так обесценивать ритуал!

Фараон шутил, пока Пенту ползал, собирая рассыпанные сверкающие сокровища.

– Я тоже был удостоен такой чести, но только однажды, – также шепотом продолжал Эйе. – Фараон сейчас щедр только с теми, чью преданность он хочет купить. Когда Хоремхеб получал золото милости, он остался стоять, позволив своим слугам собирать золото. Посмотри, как пресмыкается Пенту!

– Он выставляет себя напоказ простолюдинам каждый день?

Тейе пришлось подавить свой гнев, когда, последний раз помахав толпе, царская чета продолжила путь. Тейе вздрогнула от приветственных возгласов, раздавшихся, когда она в свою очередь проходила мимо окна.

Дворец Эхнатона стал воплощенной мечтой, пристанищем, достойным властелина целого мира. Малкатта была изящным подобием этого лабиринта роскошных пилонов, дворов с высокими колоннами, перетекающих один в другой, деревьев по берегам озер, фонтанов, пандусов, ведущих в сады и из садов в комнаты, размеры которых вызывали благоговейный трепет. Дворец, казалось, был весь наполнен движением, его стены украшали изображения плавающих уток, скачущих быков, рыб, мелькающих в зеленой воде. По фасаду павильона царицы шли украшенные пальмовыми ветками колонны, выложенные мозаикой из блестящих глазурованных изразцов. Между симметрично разбитыми террасами садов и залой для приемов фараона было более сорока колонн, и более двадцати располагались рядами в самой зале, откуда открывался вход в личные покои царской четы.

– Здесь есть даже личный храм, в точности повторяющий Большой храм, который находится через дорогу, – сказал ей Хоремхеб, когда она попыталась сориентироваться в этом великолепии. – Он называется Хат-Атон, и войти туда могут лишь члены царской семьи. За всю историю мира еще не было дворца, подобного этому.

Тейе казалось, что фараон сознательно ведет процессию в главную залу обходным путем, выставляя напоказ свое волшебное творение. Неудивительно, что моему сыну понадобились сокровища Амона, – думала Тейе. – Неудивительно, что он забрал из Малкатты все, что мог. Насколько истощена казна? Надо спросить у Апи. И это все возведено так быстро! К тому времени, как процессия достигла цели, Тейе была уже без сил. На помосте стояли три трона. Наконец она смогла сесть и дать отдых усталым ногам, поставив их на табурет. Гости, упавшие ниц, поднялись, и она почувствовала, что их взгляды вопрошающе устремились на нее. Она пытливо оглядела их и успокоилась. Это был день податей, и зал пестрел разноцветными одеждами, звенел разноязыкой речью всех уголков империи. Она ожидала унылого ритуала, но была поражена, когда увидела, что даже хетты прислали своего представителя.

Однако ее спокойствие улетучилось вскоре после того, как началась уплата дани. Многие посланники произносили тщательно заготовленные речи и многократно целовали ноги Эхнатону, но их руки были пусты. Они прибыли снова только как наблюдатели, и Египет не мог больше заставить их приносить товары, как прежде. Фараон радостно сиял, когда они ползали перед ним, гордо поглядывая на нее время от времени. Он говорил с ними любезно и снисходительно, в это время Нефертити обнимала его за талию и иногда целовала в щеку.

Тейе оглядела толпу более внимательно и заметила Азиру, выделявшегося парчовым нарядом, богато украшенным кистями, он стоял, прислонившись к колонне, в окружении своих разбойничьего вида телохранителей. Он поймал ее взгляд, низко поклонился ей и медленно улыбнулся. Рядом с ним стоял посланник Хеттского царства, очень смуглый, с настороженным ястребиным взглядом, – тот самый человек, который так давно в Малкатте сидел, дерзко положив ноги на обеденный стол и тиская танцовщиц. Теперь он заматерел. По сравнению с этими двумя мужественными иноземцами фараон смотрелся карикатурно – рыхлый, мягкий и женоподобный. Тейе закрыла глаза. О, Аменхотеп Прославленный, – взмолилась она мысленно. – Помоги мне. Дай мне мудрости.

Традиционные вассалы Египта, южная Сирия и Нубия, прислали обычные дары – лошадей, колесницы и диковинных животных, слоновьи бивни и оружие, драгоценные камни и слитки золота. Торговые партнеры, независимые народы, которые не принимали участия в войнах Египта, привезли рабов, вазы, страусовые перья и другие диковинные штучки просто в знак признательности за многолетнюю успешную торговлю. День уже клонился к вечеру. Тейе непроизвольно сжалась от мучительного стыда, когда увидела, что в свитки занесен такой ничтожный список товаров, тогда как в дни правления ее мужа и зала в Малкатте, и коридор, и передний двор, и сокровищницы были забиты данью.

Вечернее празднество проходило в этой же зале, теперь здесь звучали музыка и громкий смех гостей. Сменхаре, наконец, удалось поговорить с Мериатон, они сидели бок о бок за столиком среди других детей, и хотя Тейе предпочла бы глядеть на них, ей пришлось давиться куском под ледяным взглядом Нефертити. Эхнатон усадил Тейе на почетное место на помосте по правую руку от себя, а Нефертити сидела за отдельным столиком сзади него, где фараоны усаживали обычных жен. Сама Тейе часто сидела на таком месте в Малкатте, когда ее супруг развлекался с новой женой, и это не волновало ее, но Нефертити явно снедало уязвленное самолюбие, и каждый раз, когда Тейе поворачивалась к сыну, она краем глаза ловила на себе злобный взгляд племянницы. Этот мрачный взгляд заставлял Тейе держать спину прямо, хотя она и была очень утомлена.

Вино текло рекой, к ночи в зале сделалось еще более шумно. Придворные то и дело вставали со своих мест и, пробираясь сквозь галдящую толпу, среди брошенных цветов, синих бусин, мартышек, прыгающих и орущих, с кусками снеди в крошечных лапках, приближались к помосту, чтобы выказать свое почтение императрице, поздравить ее с прибытием в Ахетатон. Любимцы фараона сидели у его тарелки, под креслом, иногда повизгивая или настойчиво потягивая хозяина за платье, выпрашивая угощение. Надменно шествовали кошки, презрительно поглядывая на соблазны в виде жареного мяса, их усыпанные сердоликами ошейники поблескивали в свете ламп.

Закончив трапезу, дети ушли с помоста, смешавшись с гостями, остались только Сменхара и Мериатон, которые шептались и счастливо улыбались друг другу. Тейе заметила, как десятилетняя Мекетатон в диадеме из бирюзовых незабудок и с голубыми лентами, спадающими по спине с детского локона, пробралась к оживленной группе и нерешительно остановилась рядом с женщиной, в которой Тейе не сразу узнала Тадухеппу. Когда старшая женщина заметила присутствие девочки, она взяла Мекетатон за руку и, усадив рядом с собой, обняла ее. Она что-то сказала малышке, и это вызвало слабую улыбку на бледном лице девочки. Тейе повернулась к сыну и увидела, что он тоже смотрит на дочь.

– Мекетатон бледна, – сказала Тейе. – Многих ли этим летом коснулась лихорадка?

– Атон защищает свою семью, – коротко ответил Эхнатон. – Мекетатон ничего не коснется.

18

Тейе провела еще одну ночь в покое и тишине дома Эйе, но потом ей все же пришлось осмотреть приготовленное для нее поместье и сказать, что оно ей подходит. Дом с садом, сбегавшим к реке, был выстроен к северу от дворца, его территорию от покоев фараона отделяла только стена с прорезанным в ней проходом. Напротив, через дорогу, стоял Большой дворец. Тейе предпочла бы нечто более удаленное от города, некое убежище, где она могла бы скрыться в любой момент, но, видя, с какой гордостью и волнением Эхнатон показывает ей комнаты, не посмела возразить. Он явно сам занимался выбором отделки и мебели в доме, он постарался, чтобы бордюры и рельефы на стенах напоминали те, что она любила в Малкатте. Но, несмотря на все его старания, едва перешагнув порог этого дома, Тейе поняла, что могла бы провести здесь долгие годы и так никогда и не развеять дух напыщенного великолепия, которым был пропитан весь город, и которое она все больше и больше начинала ощущать на себе.

Приказав Хайе распаковывать вещи, она отправилась в храм на церемонию освящения ротонд, которые построил фараон. За два дня, проведенные в городе, Тейе уже начала привыкать к грандиозному стилю, поэтому внутреннее убранство храма не удивило ее. Здесь не было череды дворов, перетекающих друг в друга, которые, уменьшаясь, становились все более уединенными и заканчивались маленьким святилищем, в полумраке которого хранится божница. Хотя здание было так велико, что Тейе чувствовала себя маленькой и незащищенной – и это почти физически давило на нее, – оно состояло всего из двух дворов: огромного наружного, сплошь уставленного жертвенниками, куда попадали, миновав три пилона и обсаженную деревьями аллею, и еще более огромного внутреннего, где жертвенников было еще больше, их белые сверкающие ряды вели к главному алтарю. Хотя дворец был переполнен статуями Эхнатона и в городе они стояли везде, здесь, в храме, не было ни одной. Разумеется, – думала Тейе, пот скапливался у нее под париком и в подмышках, пока она стояла с Бекетатон в удушающем фимиаме, который курился по всему храму, – нет, если фараон и его семья – это сам Бен-бен. Единственным местом, где можно было укрыться от солнца, оказались небольшие, сложенные из камня ротонды, которые Эхнатон повелел возвести для обновления волшебной силы – для себя, для императрицы и Бекетатон, и, когда первая часть церемонии подошла к концу, Тейе с облегчением шагнула под каменный свод. Стоя в благословенной тени, она смотрела, как фараон, окруженный жрецами, поднялся по ступеням к высоко расположенному алтарю, и полуденная служба началась. С наружного двора доносились стройные хоровые песнопения. Звенели кимвалы и трещали систры. Языки пламени, почти невидимые при ярком солнечном свете, взвивались от факелов в руках сотен служителей, которые ждали перед жертвенниками, чтобы зажечь груды пищи и цветов. Эта ротонда, конечно, – важный и священный предмет, – размышляла Тейе, взглянув на Бекетатон, стоявшую с широко раскрытыми глазами чуть впереди, под богато украшенным навесом своей ротонды, – но здесь я бы предпочла свой собственный балдахин и пару носителей опахал, чтобы отгоняли мух. Видя, как Эхнатон воздевает отягощенные золотом руки к безжалостному небу, а жрецы вскрикивают и падают вокруг него на горячие камни, она гораздо сильнее прониклась достоинством и благородством, которое всегда проявлялось в ее сыне во время богослужения, чем суровым великолепием своего окружения.

В этот вечер, когда ее впервые омыли и одели под высоким, украшенным звездами потолком нового дома и отнесли в залу для личных приемов фараона, он показал ей золотую погребальную раку.

– В скалах за Ахетатоном для тебя, матушка, украшают гробницу, – пылко произнес он. – Ты будешь покоиться под его защитой. Взгляни! – Он обошел вокруг согнувшихся слуг, У которых дрожали руки под тяжестью ноши. – Я повелел, чтобы на ней выгравировали твое изображение – твое бесценное тело, окутанное тончайшим прозрачнейшим льном, а перед тобой – мое собственное царственное изображение, чтобы после смерти защищать тебя от демонов. Здесь наши имена, сплетенные вместе.

– Эхнатон, – тихо произнесла она, в горле стоял ком, – благодарю тебя за этот великий дар, но гробница ждет меня в Фивах, рядом с моим первым мужем. Я бы предпочла лежать там.

– Этот человек умер с верой в неправильного бога, – выпалил он, заливаясь краской гнева. – Я не позволю, чтобы ты была осквернена его присутствием!

– Как хочешь, – спокойно ответила она, про себя решив издать собственный указ и передать его Хайе.

Эхнатон обиженно сделал знак, и слуги, пошатываясь, вынесли раку. Он вновь уселся рядом с ней.

– Я провел много времени, присматривая за ее изготовлением, – пожаловался он.

Она поцеловала его в щеку и произнесла успокаивающим тоном:

– Это великий подарок. Я бесконечно благодарна. Пей вино, Эхнатон. Ты же хотел, чтобы я приехала? – Но он сидел с мрачным видом, навалившись на стол, часто дыша. – Музыка до сих пор звучит в ушах, – заметила Тейе, помолчав. – У тебя здесь талантливые композиторы.

– Я сам написал ее, – буркнул он. – К ней есть и слова, но они не подходят для праздника. – Он выпрямился и начал тихо напевать высоким дискантом: – Сколь многочисленно творимое тобою и скрытое от мира людей, Бог единственный, нет другого, кроме тебя! Ты был один – и сотворил землю по желанию сердца твоего, землю с людьми, скотом и всеми животными, которые ступают ногами своими внизу и летают на крыльях своих вверху. Как многообразны твои деяния! Они сокрыты от людей, о, единственный Бог, с которым никто не сравнится. Ты сотворил землю в согласии со своим сердцем, когда ты един: и люди, и стада скота и антилоп; все, что на земле… – Он не отрывал взгляда от своей тарелки и тихо раскачивался в ритм мелодии. Когда он закончил, Тейе увидела, что он плачет.

– Это прекрасно, – тихо сказала она, обнимая его за шею. – Почему ты плачешь?

Он покачал головой.

– Не знаю. Я живой бог. Я не знаю…

Вскоре он ушел. Тейе продолжала сидеть, перед ней на неубранном столе стояло вино, ее настроение было созвучно тихим непринужденным разговорам нескольких избранных гостей с теми членами царской семьи, которых пригласил фараон. С уходом фараона от напряженности не осталось и следа. Сменхара и Мериатон, уже неразлучные, были поглощены серьезным разговором. Мекетатон, сидевшая в стайке юных жен гарема, играла в бусины с Тадухеппой. Нефертити вовсе не появилась. Тейе с любопытством подумала, а была ли она вообще приглашена. Тейе медленно допивала свое вино, собираясь уходить, когда увидела, как Пареннефер подошел к Мекетатон, поклонился и что-то прошептал ей. Девочка склонила головку, поднялась и вышла. Наступила тишина. Все глаза были устремлены на нее, и озадаченная Тейе поманила пальцем Хайю.

– Пришли ко мне Пиху. Пора уходить. Попробуй выяснить что-нибудь о царевне Мекетатон от слуг из детской. И пошли вестника в дом, где остановился Азиру. Прикажи ему явиться ко мне завтра поутру.

К тому времени, как Хайя дошел до двери, разговор возобновился. Что-то беспокоит мою маленькую внучку, – размышляла Тейе, ожидая Пиху, – и это достаточно серьезно, судя по реакции всех этих людей. Полагаю, в скором времени я узнаю, что это, но сейчас мне нужно отдохнуть.

Хайя пришел к ней на рассвете, когда будившие ее музыканты ушли, и Пиха принесла ей утренние фрукты и разбавленное вино. Тейе сидела в постели, опираясь на подушки, и аккуратно ела арбуз. Комната постепенно наполнялась светом.

– Ну? – нетерпеливо произнесла она. – Ты расторопен, Хайя. Выкладывай. Мне надо обдумать, что сказать Азиру.

Он кивнул.

– Царевна Мекетатон больше не живет в детской, – сказал он. – У нее теперь собственные покои в гареме. Я был там, но смотритель не впустил меня.

– Ты хочешь сказать, что этот ребенок спит с моим сыном? – Тейе отпихнула остатки арбуза.

– Императрица, я еще не успел достаточно сблизиться с прислугой, чтобы убедиться в правдивости слухов, но, похоже, что так.

У Тейе перед глазами вдруг возникла гротескная скульптурная группа, которую ей вручила Мутноджимет.

– Ты интересовался состоянием здоровья девочки?

– У меня не было такой возможности, божественная.

– Пришли ко мне писца.

Когда писец положил свою дощечку на колени, Тейе быстро начала диктовать:

– «Мерире, хранителю дверей гарема, приветствие. По праву императрицы и первой царской жены, я, Тейе, Богиня Обеих земель, принимаю в свои царственные руки заботу и управление гаремом Могучего Быка и назначаю своего управляющего Хайю хранителем дверей гарема. А ты уволен». Пусть вестник объявит это немедленно, Хайя. А сейчас ступай к Нефертити и испроси позволения для меня встретиться с ней сегодня после полудня. Азиру намерен сделать то, что ему сказано? – переведя дыхание, спросила она.

Хайя улыбнулся.

– Он будет здесь через два часа.

– Хорошо. Ты свободен. Пришли ко мне Пиху.

Когда Пиха вошла, Тейе уже встала с постели и держала зеркало, вглядываясь в него и перебирая пальцами волосы.

– Пиха, думаю, настало время скрыть всю эту седину, – сказала она. – Скажи моим людям, пусть купят хны и завтра приходят красить мне волосы. Сегодня я надену парик.

Когда объявили о приходе Азиру, Тейе, уже накрашенная, в парике, в короне императрицы с диском и двойным пером, восседала на троне под балдахином в зале для приемов, окруженная чиновниками. Она позволила ему подойти и протянула ему руку для поцелуя, высокая фигура сложилась почти вдвое в глубоком поклоне. Телохранители Азиру, сдавшие оружие ее свите, стояли по обе стороны двери, сложив на груди руки. Комната постепенно наполнилась едва уловимым, но узнаваемым козлиным запахом. Азиру выпрямился, и писцы Тейе взялись за перья.

– Итак, ты, наконец, сподобился ответить на призыв своего господина, – сухо начала Тейе. – Должно быть, ты привез целую гору дани, Азиру. Наверное, поэтому ты путешествуешь с такой огромной свитой. Сколько лет прошло с тех пор, как ты получил вызов фараона?

– Императрица, ты не могла видеть мои письма к фараону, объясняющие задержки, вызванные моими войнами против его ужасных врагов, – громыхнул Азиру по-египетски с сильным акцентом. – Я примчался к нему на крыльях братской любви при первой возможности. – Его глаза дерзко сверкнули.

– Ты ошибаешься, – ответила Тейе. – Я читала твои письма, будучи еще в Малкатте. И не только твои. Риббади тоже было о чем поведать, так же как и Абимилки.

– Этот сброд… эти вероломные псы! – Голос Азиру дрожал от возбуждения. – Я славлю богов, что фараон в своей безграничной мудрости не поверил в их ложь. Их злоба и зависть были безмерны. Они жаждали наслаждаться выгодными отношениями, которые сложились у моего народа с Египтом.

– Твоя преданность делает тебе честь и может сравниться только с твоими актерскими способностями, – с сарказмом ответила Тейе.

– Императрица несправедлива ко мне. Разве я не защитил Египет ценой жизни своих людей? Разве я не дал убежище этой плачущей бабе Риббади, когда тот не смог удержать свой город и вынужден был бежать?

Тейе увидела, что Азиру понял свою тактическую ошибку, как только слова слетели с его губ. Он замолчал, потупившись.

– Я верю, что наш дорогой союзник Риббади наслаждается защитой и миром нашего брата Азиру, – невозмутимо сказала она, наклонившись вперед. – Я удивлена, что он не сопровождает тебя и даже не послал с тобой письма фараону. В дни оные он написал много писем. Полагаю, он мог бы передать их нашим осведомителям в Амурру, но, конечно же, его друг Азиру предложил доставить их лично? Или Риббади разучился пользоваться языком и руками?

Азиру поднял глаза и изучающе оглядел ее. Тейе почти читала его мысли. Были ли на самом деле в Амурру египетские осведомители? О чем они докладывали фараону? Мог ли острый взгляд императрицы пронзить покровы лжи, защищавшие его от невнимательных глаз фараона?

– Действительно, Риббади в безопасности, – ответил он после паузы, и Тейе откинулась назад, выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

– И мы оба знаем, что это за безопасность. Мой покойный муж Осирис Аменхотеп Прославленный сделал то же самое с твоим отцом, и я бы настоятельно рекомендовала тебе поразмыслить о его кончине. Ахетатон теперь мой дом. Над этим тоже поразмысли. Как надолго ты намерен задержаться?

Азиру поклонился.

– Гостеприимство фараона безгранично, и оно искушает меня продлить свой визит на неопределенный срок.

– Его гостеприимство, может быть, и безгранично, но мое терпение – нет. Как и снисходительность моей страны. Ты свободен.

Он быстро поклонился и удалился с важным видом, его телохранители затопали следом. Он не уедет, пока не узнает, насколько велика моя власть над сыном, – подумала Тейе, когда двери со стуком закрылись. – И это то, что мне еще предстоит выяснить. Но Эхнатон теперь должен прислушиваться ко мне, иначе Азиру перестанет колебаться между Суппилулиумасом и Египтом, решит заключить соглашение с Суппилулиумасом и покинет нас совсем. Прежде это было бы не так важно, но сейчас для нас ценен каждый союзник.

В полдень Тейе велела подать носилки и отправилась в пышные покои Нефертити. Она бы предпочла послать за царицей, но знала, что в семье сейчас нить любви и взаимопонимания натянута до предела, и любая настойчивая попытка заявить о своих исключительных правах могла оборвать ее Нефертити полулежала на своем ложе, над ней безмятежно шелестели опахала, в комнате тихо играли музыканты. Ее беременность уже близилась к концу, и она уже не стремилась на людях или дома скрывать выступающий живот, она надевала просвечивающие одежды, которые подчеркивали ее манящую чувственность. Нефертити исполнилось тридцать два года – знойная пора зрелости женского тела, в котором, казалось, сочеталась горячая спелость без признаков увядания и обещание чувственных наслаждений. Постепенно проявляющиеся приметы возраста на ее лице скорее подчеркивали природную красоту совершенно правильных черт, чем вредили ей, и в гримасе неудовлетворенности ее поклонники могли усмотреть лишь намек на легкомыслие, что низводило ее с вершин недосягаемой божественности, манило, но не давало возможности приблизиться к ней как к земной женщине. Она легким кивком ответила на чопорный поклон Тейе, не отнимая рук у слуг, благоговейно втирающих в ее кожу ароматные масла.

– Прости, что не могу опуститься перед тобой, тетушка, – сказала она. – У меня болят спина и ноги, и, кроме того, мне довольно трудно наклоняться. – Обведенные сурьмой серые глаза холодно воззрились на нее.

Тейе не обратила внимания на колкость.

– Я желаю говорить с тобой наедине, – сказала она. – Я оставила свою свиту в саду. Отошли и ты своих людей.

Нефертити слегка поморщилась.

– Вы почти закончили? – обратилась она к слугам, склонившимся над ее длинными пальцами. – Тогда оберните мне руки салфетками и подождите за дверью.

Тейе стояла. Юноши поклонились и выскользнули из покоев. Она подошла к ложу и опустилась в кресло; некоторое время женщины молча смотрели друг на друга. Тейе ожидала, что племянница будет поддерживать легкий разговор, чтобы иметь возможность лавировать, скрывая свои мысли за ничего не значащими словами, но ее, как всегда, поразило, что совершенство лица и тела Нефертити отнюдь не распространялось на ее мыслительные способности. Племянница была так же неосмотрительна, как в свое время Ситамон.

– Ты не имела права увольнять Мериру с должности хранителя дверей гарема, – начала она. – Он долгое время был моим управляющим, и, учитывая его деловитость, я вверила ему управление гаремом. Женщины были им довольны. Фараон любит его и доверяет ему.

– Фараон всех любит и всем доверяет, – спокойно ответила Тейе. – Пока я жила в Малкатте, ответственность за дела в гареме лежала на тебе. Но ты прекрасно знаешь, что фактически это моя обязанность – по праву императрицы и первой жены. Я просто назначила другого хранителя, и это мое право.

Она поначалу не помышляла восстанавливать против себя племянницу, надеясь договориться с ней мягко и тактично, возможно, переиграть ее, разоружить, заверив, что ее ревность была беспочвенна. Очевидно, Нефертити сочла такой стиль беседы невозможным, и Тейе пришлось отказаться от видимой задушевности и занять совершенно иную позицию, которая не предполагала снисхождения и уступок.

– Не могу представить, зачем ты обеспокоилась этим делом, если, конечно, не имеешь прежнего вожделения к телу своего сына и не хочешь управлять очередью женщин к его постели, – заявила Нефертити. – Полагаю, что женщине твоих лет не пристало такое откровенное проявление дурных наклонностей. Ты не можешь больше соперничать за ложе фараона.

Тейе улыбнулась в ее угрюмое лицо.

– Я совершенно не имею желания отстаивать свои супружеские права в опочивальне, – твердо ответила она. – Если тебе невдомек, почему я так скоро решила проявить интерес к делам гарема, ты более глупа, чем я предполагала. Меня беспокоит Мекетатон.

Нефертити отвела взгляд.

– С Мекетатон не происходит ничего дурного. Ее немного лихорадило этим летом, только и всего.

Тейе захотелось встряхнуть ее.

– Вижу, мне придется говорить с тобой, как с младенцем, чтобы ты понимала. Ты не возражала, когда фараон взял свою дочь к себе в гарем?

– Нет. Почему я должна возражать? Это его право.

– Но Мекетатон еще ребенок, хрупкая и нескладная, как мальчик.

– Нет. Она стала девушкой шесть месяцев назад. Фараон повелел, чтобы она не срезала детский локон. Ему так нравится.

Безразличие, прозвучавшее в словах Нефертити, заставило Тейе вздрогнуть.

– Она твоя дочь, и в ней течет моя кровь! Тебе не приходило в голову, что, если она забеременеет, она может умереть? Посмотри на нее, Нефертити! Разве может неоформившееся детское тельце выносить ребенка?

Нефертити принялась нервно теребить льняные полоски, которыми были обмотаны ее руки.

– Она уже беременна.

Теперь Тейе уже не пыталась сдерживать себя. Удар пришелся Нефертити в висок, и та глухо вскрикнула. Тейе потерла костяшки пальцев и положила руку на свое колотящееся сердце, пока Нефертити стонала и раскачивалась.

– Прекрати! – зашипела Тейе. – Я не больно тебя ударила. Похоже, Киа – лучшая подруга для твоей дочери, чем ты. Она хотя бы пытается утешить девочку.

Некоторое время Нефертити сидела неподвижно, потом откинула голову на подушку.

– Мекетатон понимает, что это семя Атона, – огрызнулась она. – Бог должен брать в жены тех, кто близок ему по крови. Это его долг.

– Ты веришь в это не больше, чем я! Долг священного Гора – порождать свое воплощение, но ведь не так же! Почему он не выбрал Мериатон?

Нефертити настороженно посмотрела на нее.

– Правда, тетушка, я не знаю. Но ты еще не понимаешь, к чему приводят споры с твоим сыном. Он начинает плакать, демоны одолевают его голову, и я ничего не могу с этим поделать.

– Ты – самая прекрасная женщина, какую когда-либо видел Египет, – горько сказала Тейе. – Но у тебя сердце гадюки.

– Нет, – сверкнула глазами племянница. – Кобры! Королевской кобры,[45] тетушка. Весь Египет поклоняется мне. Не вставай у меня на пути.

Тейе начала окутывать пелена усталости.

– На твоем месте было бы мудрее впредь не враждовать со мной открыто, Нефертити. Потому что, как бы ты ни царапалась и ни плевалась, я куда безжалостнее, чем ты. От меня не так легко избавиться, как от Ситамон. Я пришла к тебе сегодня, чтобы попытаться убедить тебя помочь мне доказать фараону необходимость безотлагательной войны против Сирии. Но теперь я не убеждаю, я требую. Зарони сама эти слова в уши фараону, иначе ты увидишь Египет на коленях.

– Это просто смешно. – Глаза Нефертити сверкнули в темноте. – Ни один народ не смеет бросить нам вызов.

– Это ты не смеешь бросить вызов фараону, сказав ему правду. Не его правду, а жестокую правду действительности. Тебе по нраву его милость, его богатые дары. Но все это закончится, и скорее, чем ты думаешь, если окончательно иссякнут подати и доказательства преданности иноземцев.

– Ты забыла об одном, – зловеще прошептала Нефертити. – Эхнатон обожает меня. Если я решу хранить молчание, ты бессильна что-либо сделать.

– О, думаю, ты сделаешь, как я сказала. В противном случае одному скульптору перережут его прекрасное горлышко.

Тейе с удовлетворением увидела, как побледнело безупречно гладкое накрашенное лицо Нефертити. Это был случайный выстрел, стрела, пущенная при внезапном воспоминании о коротком замечании Хоремхеба, и сама Тейе удивилась, что попала в цель.

Фараон знает, в чью сторону устремлены помыслы его прекрасной жены? Очевидно, нет. Мне, конечно, не нужно убивать его. Стоит только начать распространять некие пикантные слухи. Но я бы предпочла убить его, дорогая племянница, и убью, если ты не прекратишь заботиться только о своем личном благополучии.

– Ты демон, – прошептала Нефертити. Льняные полоски валялись на простынях, изорванные в клочья, ее натертые маслом руки дрожали от ярости. – Ты отвратительная старая ведьма. Забери тебя Себек!

Тейе поднялась.

– Как? Ты не доверишь отмщение Атону? Как был бы разочарован фараон, услышав о том, что тебе недостает благочестия. Подумай об этом, Нефертити, когда успокоишься. Наслаждайся тем, что у тебя осталось. – Она поклонилась, слуги тотчас широко распахнули перед ней дверь.

Ну вот, основные линии прочерчены, и гораздо быстрее, чем я того хотела, – думала Тейе, уходя. – Надеюсь, Нефертити не хватит ума сообразить, что она всегда может одержать верх, изобретя подходящую ложь. А теперь я должна встретиться с Туту. Угрожать племяннице и запугивать слюнтяя-управителя – совсем не тот стиль дипломатии, который мне так нравился и за которым ты наблюдал с таким удовольствием, о муж мой, Аменхотеп. Так небрежно, походя, на бойне режут быков, и мне это претит. Какие ничтожные настали времена!

Палата внешних сношений в Ахетатоне располагалась в конце дороги, между Большим и Малым храмами, неподалеку от лабиринта дворов, обнесенных стенами, отгораживающими поместья управителей, которые не имели права селиться на берегу реки. Пока Тейе несли по пыльной улице в закрытых носилках, ее ноздри даже сквозь плотные занавеси улавливали сильный запах фимиама, висящего в воздухе, смешанного со зловонием отбросов и прочего мусора с улицы. С территории храма доносились размеренные песнопения и звон систр, чистый и прекрасный, паривший в воздухе над хриплыми криками торговцев и грубым смехом крестьянок. Услышав барабанную дробь, Тейе поняла, что движется мимо танцовщиц. Она слегка приоткрыла занавеси, ожидая увидеть нагих блудниц, выставляющих напоказ свои прелести, но женщины оказались храмовыми танцовщицами, гибкими и непорочными, увешанными гирляндами цветов. В танце они торжественно поднимали вверх руки, обращая лица к солнцу. Ахетатон – это определенно не Фивы, – размышляла она, опустив занавеси. – И как это похоже на моего сына – разместить палату внешних сношений так ужасно далеко от дворца.

В палату доносились звуки улицы, хотя она и была защищена стенами с воротами и высоко прорезанными окнами и окружена кустарником. Лари и сундуки были забиты свитками. Повсюду валялись дощечки писцов. В одном углу она увидела группу людей, которые стояли, что-то обсуждая, и, наконец, отыскала глазами самого Туту, склонившегося над плечом писца, он что-то ему диктовал. Тейе подождала, стоя в окружении молчаливых носителей балдахина, пока вестник вошел в палату и объявил ее титулы, и, когда она шагнула через порог, все присутствующие уже распростерлись на полу лицом вниз. Тейе медленно оглядела комнату, давая возможность людям в полной мере осознать ее присутствие, потом приказала:

– Туту, на колени!

Молодой человек приподнялся и встал на колени, склонив голову.

– Я – твой раб, императрица, – взволнованно промямлил он.

Тейе сделала несколько шагов вперед, пока ее ноги с кроваво-красными ногтями, позолоченные ремешки сандалий и кайма украшенного драгоценными камнями одеяния не оказались у него перед глазами.

– Скажи мне, – спросила она вкрадчиво, – сколько раз ты был персоной золота?

В замешательстве Туту резко дернул головой.

– Четыре раза, священная богиня.

– Тогда ты получил больше, чем тебе причиталось, потому что определенно ты не нуждаешься в золоте фараона. – Она сделала ударение на слове «фараона», внимательно наблюдая за реакцией. – Так сколько тебе платят иноземцы за то, чтобы ты скрывал от ушей фараона правду об их хищениях? Азиру платит тебе рабами или серебром? А Суппилулиумас, должно быть, сыплет золото тебе в руки, как песок, в обмен на то, чтобы ты незаметно уничтожал послания от его врагов. Удивительно, что ты еще не поселился у реки, но, полагаю, тебе не стоит хвастаться своим богатством. Твоя гробница богата? Отвечай!

Быстрый, как вспышка, удар носком сандалии пришелся ему по горлу.

– Императрица, я – грязь под твоими ногами! – прохрипел он, судорожно сглатывая. – Я пресмыкаюсь! Я подобен навозу!

– Это не ответ. Встань! – Тейе оглядела кабинет и подавила желание рассмеяться. И не потому, что ее рассмешило опущенное долу лицо Туту, или застывшие вокруг фигуры, или Хайя, быстро спрятавший усмешку. Просто ей было смешно прибегать к таким ребяческим уловкам. – Можешь смотреть на меня.

Он неохотно поднял на нее глаза, и она попыталась что-нибудь прочесть в них. Туту выглядел несчастным, сбитым с толку и растерянным, но не виноватым.

– Теперь отвечай.

Туту пожал плечами с видом оскорбленной невинности.

– Я почитаю своего фараона. Я никогда бы не предал его. Когда он приходит в палату, я зачитываю ему все послания.

– Ты не старался убедить его, что это послания первостепенной важности? Ты зачитывал их ему, не давая советов, не истолковывая, не предостерегая? Что ты за управитель?

– Богиня, я простой человек…

– Будь проклята твоя простота! Тебя следовало бы задушить твоим золотом!

Она хотела потребовать его немедленного увольнения или, по крайней мере, настаивать на том, чтобы в будущем он приносил ей всю корреспонденцию, но оба эти указа должны были исходить от Эхнатона. В отчаянии она задумалась, что случилось с тайными донесениями осведомителей, разбросанных по всей империи, которые тщательно отслеживал его предшественник, и решила, что, возможно, их деятельность прекратилась. Она развернулась, глубоко вздохнув, вышла на солнечный свет и потянулась к руке Хайи.

– Помоги мне сесть в носилки, – велела она. – Я намеревалась сегодня вечером еще поговорить с Хоремхебом, но слишком устала. Пусть меня отнесут в мой дом, Хайя, а к Хоремхебу пошлешь завтра.

Она улеглась в носилках, согнувшись от ноющей боли в животе и борясь с чувством одиночества, которое всегда усиливалось от усталости. В этот вечер она трапезничала одна, отказавшись принять Эйе, который приходил справиться о ее самочувствии, и велела рано загасить лампы. Хайя занимался делами в гареме. Это еще не все, – думала она, засыпая. – Я должна поговорить с Тадухеппой. Мне следовало привезти ее тетушку из Малкатты. Должна навестить Мекетатон. Я не спросила об Анхесенпаатон, не поговорила с Мериатон и просто оттягиваю момент встречи с Эхнатоном наедине. Так много нужно сделать, попытаться понять, прежде чем я смогу начать спасать хоть что-нибудь.

Вечером следующего дня она встретилась с братом и Хоремхебом в своем саду, подальше от любопытных ушей. Мутноджимет пришла вместе с мужем и теперь, пока они разговаривали, лежала, грациозно разметавшись на траве и полуприкрыв глаза. Тейе знала, что молодой женщине можно доверять, и на самом деле молчаливое присутствие Мутноджимет как-то успокаивало ее. Меня раздражает собственная дочь, и я не выношу свою вторую племянницу, – думала Тейе, поглядывая на неясно вырисовывающиеся формы Мутноджимет, – но к этой женщине испытываю глубокую привязанность. Хоремхеб говорил тихо, подавшись вперед в кресле и уперев локти в смуглые колени.

– Я убежден, что фараон не станет слушать никого из нас. Он верит, что с его приходом к власти в облике воплощения Атона на земле начинается возвращение к истинной Маат не только в Египте, но и во всем мире. Волнения за пределами наших границ он истолковывает просто как борьбу менее просвещенных против этого знания. По существу, он уверен, что все это постепенно затихнет само собой, когда Атон явит всем свое могущество. Ему самому не нужно ничего делать. Атон восторжествует, как только из Ахетатона его сияние распространится по всей земле, чтобы захватить и просветить всех людей.

– Думаю, что моей дочери тоже нравится в это верить, – вставил Эйе. – Она безрассудно смела и мстительна, но она распознает власть, когда видит ее, и идея мирового господства, воплощенная в Атоне, пьянит ее. Ты говоришь, царица, что припугнула ее убийством скульптора Тутмоса, но Нефертити без колебаний пожертвует им, чтобы удержать твоего сына.

– В таком случае не будем ждать. Нет нужды сейчас лишать юношу жизни, но было бы полезно сказать фараону об интрижке жены. Если нам не удается убедить Нефертити действовать с нами заодно, тогда чем скорее мы вобьем клин между нею и фараоном, тем лучше.

Тейе говорила спокойно, но ее сердце, вопреки здравому смыслу, сжималось от жалости к Эхнатону. Она не могла отрицать его неспособность вести за собой, его неумение держаться отстраненно и с достоинством – жизненно важные качества для фараона, но мысль о том, что придется лишить его веры в Нефертити, была горька. В своем простодушии он купил любовь управителей, но даже Хоремхеб, к которому он сначала относился по-дружески, не мог дать ему ту слепую преданность, которой он жаждал. И ты, Эйе, – задумчиво рассуждала про себя Тейе, глядя на брата. – Хотя я люблю тебя, я думаю, что сейчас не вверила бы тебе свою жизнь. Ты предал меня, когда покинул Малкатту, и теперь обсуждаешь, как предать своего фараона. В твоих глазах Эхнатон – не более чем фишка, а Египет – игральная доска. Ты будешь сидеть между Эхнатоном и мной, не доверяя в полной мере никому из нас, пока не увидишь, в чью сторону качнулись весы.

– Полагаю, такой план может быть опасен, – возразил Эйе. – Если доверие фараона к Нефертити пошатнется, он с еще большей страстью обратится к Атону за утешением. Атон запрещает насилие над человеком. Азиру ухватился за это, едва успел приехать. Несмотря на мои попытки опорочить его, он заискивал перед Эхнатоном и отрицал свою вину, хотя о ней свидетельствовали немногие оставшиеся верными наместники Египта, что еще есть за границей.

– То, что я предлагаю, не такой уж и опасный план, как ты думаешь. Я ставлю себя на место Нефертити. Конечно, сын повернется к матери после такого сокрушительного разочарования.

– Или муж к жене? – криво усмехнулся Эйе. – Сейчас ты можешь надеяться повлиять на него только как мать.

– Я не собираюсь снова ложиться с ним в постель, – устало сказала Тейе. – Я горько сожалею о своей слабости, сожалею, что позволила ему вообще разделить со мной ложе.

– Думаю, было бы лучше оставить все подобные интриги и просто отобрать у него Египет.

Это был голос Хоремхеба. Теперь он откинулся в кресле, в сгущающейся темноте сада невозможно было разглядеть выражение его лица, он сидел, закинув ногу на ногу и обхватив руками подлокотники кресла. Тейе скорее почувствовала, чем увидела, как он напряжен. Они с Эйе повернулись к нему в повисшей тишине, и, наконец, Тейе тихо сказала:

– Продолжай, военачальник.

– Его презирают жрецы всех богов, кроме жрецов Мемфиса и Она. Над ним смеются все придворные, живущие от его щедрот. Он сделался объектом насмешек во всем мире, вождей различных племен и народов, которые снова начинают гордиться своей военной мощью. Твой сын лишил нас империи, богиня. Нельзя допустить, чтобы он лишил нас и страны.

При словах Хоремхеба Тейе обнаружила, что до боли крепко сжимает подлокотники кресла и почему-то не может их отпустить.

– Он – воплощение Амона, царевич царской крови, истинный сын фараона, – горячо ответила она, инстинктивно бросаясь на защиту сына, – верит он в это или нет. И поднять на него руку – значит погрешить против Маат.

– Я не говорю об убийстве. – Низкий голос Хоремхеба зазвучал умиротворенно. – Пусть царствует, пока не будет готов принять правление царевич Сменхара. Но отстраните его от командования армией и используйте ее, чтобы начать войну за возврат утраченного.

– И, я полагаю, ты возглавил бы такую армию? – невозмутимо отозвался Эйе. – Ты и вправду так наивен, Хоремхеб?

Победив в этой войне, неужто ты смог бы устоять перед искушением возложить двойную корону на свою голову? Не забывай, что, хотя мы и расцениваем всемогущество Атона как его заблуждение, есть много людей – как в армии, так и среди жрецов и царедворцев, – кто истинно уверовал в это. Полагаю, пытаясь вырвать военную мощь из рук фараона, мы, возможно, развяжем гражданскую войну. Мы, в конечном счете, победим, но ценой большой крови. Предположим, мы отдадим корону Сменхаре. Как много времени пройдет, пока его благодарность не иссякнет и он не начнет с подозрением глядеть на тех, кто сверг его предшественника? Или, если корона перейдет к одному из нас, Сменхара как законный наследник сможет заручиться поддержкой простого народа и затеять войну против нас. Кроме того, нам следует помнить: что бы ни случилось, мы останемся запятнанными своей близостью с Атоном. И даже когда страна вернется к истинному состоянию Маат, мы будем пользоваться дурной славой. Есть только один ответ на вопрос, что делать: мы должны действовать окольным путем.

Я не забуду эти слова, – подумала Тейе. – Он много раз уже говорил нечто подобное, но сегодня он произнес их лишь для того, чтобы проверить меня. Нужно непременно завести осведомителей в обоих домах.

– Хоремхеб, насколько безнадежна ситуация в Сирии? Существует ли там непосредственная угроза для Египта?

– Сейчас нет, – неохотно ответил он. – Иноземцы с удовольствием воюют между собой, освободившись от столь долгого мирного давления Египта. Они пока еще пребывают в страхе перед ним и предпочитают убивать друг друга, чтобы проверить свое умение и силу. Когда-нибудь Суппилулиумас поведет хеттов на нас войной, но не сейчас.

– Благодарю тебя, – сказала она спокойно. – Тебе не обязательно было отвечать с такой прямотой. Ты мог бы быть и понастойчивее в попытке произвести на меня впечатление, однако ты не очень старался.

Он коротко рассмеялся:

– Было бы неумно тебе лгать, императрица.

– Да, наверное. Поэтому я предлагаю сначала очернить племянницу, для того чтобы я могла начинать постепенно влиять на сына. Должна добавить, что нечего даже помышлять об убийстве царицы. Аменхотеп лишится рассудка, если она умрет при подозрительных обстоятельствах. Это священный приказ, – подчеркнула Тейе, заметив, что Эйе и Хоремхеб обменялись взглядами в темноте. – Нарушите его – я вам не защита. Ты спишь, Мутноджимет?

– Нет, тетушка, – донесся спокойный голос. – Это был очень интересный разговор.

– Тогда вызови свои носилки. Хочу лечь спать. Мутноджимет поднялась, оправила платье и позвала слуг.

Хоремхеб тоже поднялся и, запечатлев поцелуй на руке Тейе, пробормотал слова почтения. Потом они поклонились и исчезли в ночи.

– Как давно Хоремхеб имеет виды на трон Гора? – прямо спросила она Эйе, когда факелы, освещавшие дорогу для супругов, скрылись из виду.

Эйе пододвинул ближе свое кресло.

– Не думаю, что он на сегодняшний день вынашивает такие честолюбивые замыслы, – ответил он. – Но это большое испытание для прирожденного командира – видеть, как его солдаты год за годом слоняются без дела, в то время как страна рассыпается из-за отсутствия элементарного порядка.

– А ты, Эйе, у тебя есть такие замыслы?

– Тейе, – побранил он ее мягко, – боги благословили меня прожить пятьдесят восемь лет. Я слишком стар, чтобы лелеять глупые и кружащие голову мечты юности. Моя сестра – богиня, моя дочь – царица. Чего еще желать старику?

Интересно, – задумалась Тейе, когда он ушел. – Честолюбивые замыслы, которые преспокойно дремали бы при сильном Горе, неизбежно пробуждаются во времена, подобные нынешним. Не хотелось бы мне дожить до того дня, когда они окрепнут!

Тейе пришлось выждать несколько дней, прежде чем ей удалось поговорить с сыном, потому, что возбуждение от ее прибытия послужило причиной сильнейшего приступа головной боли, которая сопровождалась рвотой, ставшей такой модной при дворе. Тем временем она получила послания из Фив. Мэйя писал, что в Ниле стали находить истощенные тела умерших от голода жрецов. Управитель города тоже писал ей, его письмо было одной большой жалобой на рост насилия среди безработных, осквернение пустых жертвенников Амона невежественными феллахами и нехватку запасов продовольствия, вызванную приказом фараона о том, что все товары должны сначала проходить через таможни в Ахетатоне. Тейе бесстрастно слушала монотонный голос писца. Она ничего не могла поделать, и поэтому изводить себя понапрасну было бессмысленно. Послушная долгу, она дважды в день ходила в Большой храм и выстаивала службы в своей волшебной ротонде, глядя, как Нефертити и жрец Мерира отправляют обряды для выздоровления больного фараона.

Коротая время до встречи с сыном, она вызвала одного из жрецов Атона и заставила его читать ей свиток учения. Так же как в тот раз, когда Эхнатон пел для нее свою песню, она снова поразилась безыскусной красоте его веры. Его бог не был величественным вершителем людских судеб, он был кроток и человеколюбив, как и сам Эхнатон.

«Ты сотворяешь семя в мужчине, Ты даешь жизнь сыну во чреве матери его, Ты успокаиваешь дитя – и оно не плачет, Ты питаешь его во чреве, Ты даруешь дыхание тому, что Ты сотворил… Лучи Твои кормят все пашни: Ты восходишь – и они живут и цветут. Ты установил ход времени, чтобы вновь и вновь рождалось сотворенное Тобою, – установил зиму, чтобы охладить пашни свои, жару, чтобы они могли познать Тебя… Из Себя, единого, творишь Ты миллионы образов Своих…Ты единственный, Ты восходишь в образе Своем, Атон живой, сияющий и блестящий. Вся земля во власти Твоей десницы, ибо Ты создал людей; Ты восходишь – и они живут, Ты заходишь – и они умирают. Ты время их жизни, они живут в Тебе. До самого захода Твоего все глаза обращены к красоте Твоей… Ты в сердце моем…»

Такие чувства были столь необычны, что Тейе задумалась, чем же они были вызваны. Когда они вместе с первым мужем сознательно поощряли поклонение Атону в дипломатических целях, ни один из них не проявлял настоящего интереса к Ра как Зримому Диску. Другой отрывок учения, просто озаглавленный «Откровение царю», гласил: «Нет другого, познавшего Тебя, кроме сына Твоего Эхнатона. Ты даешь ему постигнуть предначертания Твои и мощь Твою». Она узнавала натуру своего сына, глубоко погруженного в видения, понятные только ему одному и непостижимые для окружающих.

Искренне опечаленная, Тейе явилась в личные покои фараона, и вестник объявил ее титулы. Она знала, что Нефертити с Анхесенпаатон были в Мару-Атоне, где позировали Для скульптурного изображения, которое выполнялось с натуры, и фараона можно было застать одного в этот час. Она уверенно шагнула через порог.

На лице Эхнатона отразилась бурная радость, он с широкой улыбкой подбежал к ней и заключил в объятия. Она ответила на его поцелуй и слегка отстранилась, разглядывая его. Он был бледен, под глазами залегли темные тени, но, в общем, выглядел довольно неплохо.

– Рада, что ты поправился, сын мой, – сказала она. – Я опечалилась при мысли, что мое прибытие послужило причиной твоей болезни.

– Я ослабел от возбуждения. – Он улыбнулся в ответ. – Ты здесь, со мной! Это прекрасно. Теперь я чувствую себя в безопасности.

Он выпустил ее из объятий и пригласил садиться, сам вновь опустился в кресло, расправив на полных коленях складки своего пышного одеяния. В дальнем конце комнаты на деревянном насесте, очевидно построенном специально, сидели три мартышки. Под насестом стояла большая золотая чаша, наполненная перезрелыми фруктами. Тейе в ноздри ударил запах обезьяньего помета и подгнивших фруктов. Когда фараон предложил ей вина, она поискала глазами Пареннефера, но сын сам наполнил ее чашу.

– После приступов божественного прикосновения я люблю побыть в одиночестве, – пояснил он в ответ на ее немой вопрос. – Часто бог говорит со мной или являет мне видения, и мне порой не удается все хорошенько расслышать, если Пареннефер или кто-нибудь из прислуги постоянно околачивается рядом. Боль эта ужасна, императрица, но награда за нее велика. О! – Он потер оранжевые ладони. – Видеть семью воссоединившейся и растущей – это блаженство.

– Ты говоришь о малышке Мекетатон и ребенке, которого она носит?

– Конечно. Все мои дети через меня должны получить благословение Атона, только так наш круг может оставаться нерушимым. Но я также говорю и о ребенке дражайшей Нефертити, который скоро должен родиться. Атон всем несет плодовитость.

Его высокий, охрипший от волнения голос был едва слышен, ибо мартышки, завидев незваную гостью, вдруг заверещали и, покинув насест, принялись с громкими криками скакать вокруг нее, нахально выпрашивая угощение. Эхнатон бросил им по финику с тарелки, стоявшей на столе. Тейе держала свою чашу двумя руками.

– Я читала твое учение, – продолжала она. – Оно прекрасно, Эхнатон.

– Я диктовал слова, идущие от бога, – горделиво ответил он, – но музыку для него я написал сам. Когда болезнь стала одолевать меня, во мне открылось много нового. Это священный дар. Вчера, пока я лежал слабый и измученный, глядя, как Мерира воскуряет фимиам в жертвеннике рядом с моим ложем, в дыму я увидел твое лицо, молодое и прекрасное, такое, каким я помню его с детства. Это был очень счастливый знак!

Тейе заметила, что он вспотел. Его лоб под белым шлемом вдруг покрылся бисером испарины, и влага струйками потекла по длинной шее. Он беспрестанно потирал руки.

– Я всегда буду той матерью, которая заботилась о тебе и пыталась облегчить дни твоего заточения, – мягко сказала она. – Поэтому я и пришла к тебе сегодня. Я не допущу, чтобы моего сыночка обижали.

Он нахмурился.

– Этот тон я тоже помню, – сказал он, сразу почувствовав недоброе в ее словах. – Ты собираешься сказать мне что-то такое, чего я не хочу слышать. Зачем ты выгнала Мериру с должности хранителя дверей гарема?

У Тейе возникло знакомое ощущение, будто она пробирается без дороги сквозь высокие заросли тростника.

– Я заменила его на Хайю, потому что Мерира с большим рвением служил царице, чем тебе, божественный, – сказала она, осторожно подбирая слова. – Он не сказал тебе, что Нефертити слишком часто видят в обществе ее скульптора Тутмоса.

Он захлопал глазами.

– Ну да, – быстро сказал он, – это потому, что Нефертити заказала ему много своих изваяний для украшения Ахетатона и воодушевления подданных.

– Надеюсь, ты прав, – ответила Тейе. – Тем не менее, ты знаешь, что это мое право старшей жены – назначать того, кого я сама выберу. Поскольку твой гарем очень велик, я решила доверить этот пост Хайе.

Взгляд темных, беспокойных глаз метнулся по ее лицу.

– Я помню его. Херуф оставил службу у тебя, он решил, что мы нарушили закон, ты и я, но Хайя остался верен. Я пожалую ему гробницу в северных утесах.

– Это щедро с твоей стороны. Могу я рассчитывать на твое великодушие и просить об увольнении Туту? Он здесь справляется со своей работой не лучше, чем в Малкатте.

– Малкатта принадлежит прошлому, к которому я испытываю презрение! – громко прервал он ее. – Матушка, почему ты снова пытаешься превратить меня в маленького мальчика?

В Ахетатоне все хорошо. Я правлю справедливо, я люблю свой народ, я делаю все, что подобает богу. Туту остается!

– Очень хорошо, – поспешно уступила она, потрясенная внезапной переменой, произошедшей в сыне.

Теперь пот лился с него градом. Дрожащими руками он приподнял юбки своего одеяния и обтер лицо, тихо похныкивая, его дыхание сделалось частым и хриплым. Потом он внезапно вскочил и забегал по комнате, беспрестанно то хватая себя за грудь, то нервно переплетая пальцы; полы его одеяния разлетались.

– Все будет хорошо! – взвизгнул он. – Пока я повинуюсь богу и не причиняю зла людям, Египет будет процветать.

Встревоженная, Тейе подошла к нему, окликнув Пареннефера. Мартышки ринулись за ней, и, запнувшись, она пинком отшвырнула их с дороги.

– Эхнатон, – тихо заговорила она, обнимая его влажную, горячую шею. – Прости, что огорчила тебя. Я люблю тебя. Я хочу только помочь тебе.

– Этого хочет и Туту. Он верный сын Атона, а Нефертити – моя скала, земля, на которой прочно стоят мои царственные ноги! Ее дыхание сладостно, как лотос, ее улыбка божественна. Ее прикосновения – сама чистота! Вот, мне опять плохо!

Он стряхнул ее руки и зарыдал. От этого хриплого, скрипучего звука у Тейе по телу побежали мурашки. Двери открылись, Пареннефер быстро заглянул в комнату и снова исчез. Она подвела Эхнатона к столу и заставила выпить вина, поднеся чашу к его накрашенным губам. Весь дрожа, он выпил вино большими глотками.

– Фараон, может быть, все действительно так, как ты думаешь, – настойчиво сказала она, – но факт остается фактом, Нефертити не следует так часто появляться в обществе скульптора. Она царица. Это неприлично.

Вино потекло у него по подбородку. Он прислонился к ней, покачнувшись, и закрыл глаза.

– Как трудно быть богом, – невнятным шепотом произнес он. – Они не любят меня, они все. Я осыпаю их золотом и ласковыми словами, но за их улыбками прячется тьма. Только Нефертити. Только ее…

Он обмяк, и Тейе, не в состоянии удержать его, помогла ему опуститься в кресло. У нее самой ладони сделались влажными, колени дрожали. Дверь отворилась, повернувшись, она увидела Хоремхеба, который угрюмо поклонился ей и обратился к фараону.

– Мой дорогой владыка, – сказал он, опускаясь на колени перед фараоном и несколько раз поцеловав судорожно подергивающиеся пальцы его рук. – Ты помнишь наше путешествие в Мемфис, когда ты впервые покинул гарем? Как мы молились вместе вечерами в твоей прекрасной палатке, а снаружи плескалась река и на болотах пели птицы? Мы пили вино, и ты расспрашивал меня о Мемфисе. Я по-прежнему с тобой, Эхнатон.

Он говорил успокаивающим тоном, потирая при этом схваченные серебром запястья фараона и осторожно массируя зажатые плечи. Личные слуги фараона и Пареннефера наблюдали, не шевелясь.

– Я не ребенок, Хоремхеб, – устало пробормотал Эхнатон. – Пареннефер здесь? Я хочу спать. Прости меня, матушка. Я не могу больше говорить. Может быть, завтра…

Дворецкий помог ему подняться на ноги, и слуга, поддерживая, повел его к ложу.

Тейе схватила Хоремхеба за руку.

– Ты не предупредил меня! – гневно прошептала она, вся дрожа.

– Богиня не поверила бы мне, – тихо ответил он. – Теперь, должно быть, ты поймешь, почему тогда у тебя в саду я говорил так. Возможно, я единственный друг твоего сына. Не могу сказать, бог ли насылает на него эти припадки, или это приступы безумия. Я люблю человека, которого знаю так давно. Но я хочу свергнуть правителя.

В этот момент они оба отбросили условности и заговорили начистоту.

Тейе сильнее впилась ногтями в его руку.

– Ты прекрасно знаешь, что фараона-человека нельзя отделить от фараона-бога! – быстро ответила она. – Не заставляй меня убивать тебя, Хоремхеб! Ты нужен мне!

– Я знаю это, но Египту я нужен тоже. – Он наклонился и поцеловал ее пальцы, вцепившиеся в его руку. – Императрица, делай, что можешь. Я подожду.

Она отпустила его, хладнокровно глядя на следы, оставленные ее ногтями.

– Как давно он уже такой… такой непредсказуемый?

– Такое с ним случается все чаще и чаще. Он никогда никому не причиняет вреда, но мы все научились следить за тем, что говорим, иначе слова могут вызвать то, что ты видела. Я не могу отойти от него далеко. Он мне доверяет, и я умею успокаивать его.

– О боги! – горько рассмеялась она. – Значит, он сказал правду. Вы все не любите его. Придется добиваться бесчестья Нефертити, но никакой фимиам не очистит меня от содеянного. Возьми Сменхару под свое крыло, военачальник. Настало время ему прекратить порхать золотистым мотыльком и научиться мужским искусствам.

Он коротко поклонился и повернулся, чтобы уйти. Тейе стояла неподвижно, слушая, как сопят и почесываются мартышки, снова глядя назад сквозь годы, к источнику ее растущей с каждым днем вины, к тому моменту в саду Мемфиса, когда она согласилась стать женой собственного сына, пока перед ее мысленным взором не встало надменное лицо сына Хапу. Ее чаша было полупуста. Она быстро допила вино и вышла.

19

Употребив всю силу убеждения, Тейе снова попыталась уговорить Нефертити. Она отчаянно старалась избежать необходимости очернить имя царицы, но в ответ слышала все те же избитые обвинения в ревности и злобе, Нефертити твердила их еще в Малкатте. В конце концов, Тейе сдалась. Поговорив с Хайей один на один, она в мельчайших подробностях изложила ему историю, которую следовало распространить в гареме, среди личных слуг фараона и – в более цветистых выражениях – на рынках города. Будь она моложе, она могла бы быстро и ловко втереться между супругами своим телом и чувствовала бы себя намного чище, чем теперь, когда ей пришлось использовать обходные пути. Но поскольку Нефертити лениво попустительствовала гибельной политике фараона, вместо того чтобы пытаться повлиять на него, Хоремхеб, по-прежнему преданный, все сильнее беспокоился за судьбу страны, а Эйе испытывал глубокое разочарование, ни на что другое у Тейе не было времени.

Хайя хорошо выполнил свою работу. Он знал, что слухи питаются ничем более, как вовремя оброненным невзначай словом, легким подъемом брови, затаенной улыбкой. Он имел репутацию немногословного и деловитого человека и был достаточно мудр, чтобы не рисковать ею. Его вкрадчивый голос быстро забылся, когда волна возбужденных домыслов захлестнула сначала дворец, а потом и весь город. Фигурки обезьянок по-прежнему пользовались спросом, но теперь царица представала в новом облике, поскольку репутация неверной супруги приятно возбуждала всеобщий интерес. Все знают, что царица сама просила фараона позволить Тутмосу поселиться у реки, тогда как более достойные мужи довольствовались домами, обнесенными стенами, на задворках дворца. Разве не удалялась она почти ежедневно в Мару-Атон, где позировала скульптору, который лепил с нее одну скульптуру за другой? В то время как сплетня распространялась все шире, царица, казалось, проявляла на людях еще большую любовь к своему супругу, приникая к нему в двойных носилках, лаская его во время пиршеств, но ни от кого не ускользнуло, что с ними вместе теперь всюду появлялась императрица – маленькая, державшаяся очень прямо, надменная женщина, всегда роскошно и официально одетая, всегда со сверкающим диском, рогатой короной с двойным пером, подобающими ее священному сану. Были такие, кто, глядя в бесстрастное лицо с проницательными голубыми глазами, полными губами и глубоко прорезанными складками недовольства, благоговейно кланялись, втайне задумываясь над совпадением: слухи поползли одновременно с приездом императрицы. Но для большинства Тейе была тенью старых времен, напоминанием о том стиле правления, который исчез так внезапно, что они и не заметили. Чем ближе были роды Нефертити, тем больше грядущее событие становилось источником развлечения: все гадали, кто отец ее будущего ребенка, и когда царица наконец возлегла на ложе, лихорадочное напряжение толпы достигло пика. Хайя рассказывал Тейе, что, хотя он сам не видел этого, ему стало известно, что придворные заключали пари, будет ли это еще одна девочка, и, значит, скорее всего, она дочь фараона, или это будет мальчик. Такая возможность не приходила в голову Тейе. Теперь она оказалась в ловушке собственной лжи и инсинуаций. Она не хотела смириться с возможностью того, что Нефертити носит сына. Было необходимо убедить Эхнатона объявить Сменхару своим наследником, ибо она была уверена, что, если Нефертити произведет на свет мальчика, ее собственный сын от Осириса Аменхотепа может лишиться права наследовать трон. Какая была бы насмешка, – мрачно размышляла она бессонными ночами – если бы в конце концов двойную корону получил сын простого скульптора. Но я не верю, что Нефертити зашла дальше романтических мечтаний о своем каменотесе. И можно ли корить ее за это? Тело моего бедного сына становится все менее и менее привлекательным.

Но, опровергая слухи, Нефертити разрешилась от бремени еще одной девочкой, шестой по счету, и те придворные, которые заносились в своих фантазиях слишком далеко, лишились немалой доли золота. Фараон был трогательно счастлив, как и после рождения Мериатон, и назвал ребенка Сотпе-эн-Ра – Избранная Ра. Слухи быстро утихли, но Тейе, пристально наблюдая за фараоном, была уверена, что они сделали свое дело. Она не знала, что произошло между царственной парой в уединении опочивальни Эхнатона, но Нефертити не один раз появлялась на людях с красными, опухшими глазами, тогда как ее супруг стоял отдельно от нее, обнимая хрупкую, уродливо раздувшуюся Мекетатон.

Азиру еще оставался при дворе, тихо проживая в посольских покоях дворца и настороженно следя за мельчайшими сдвигами равновесия власти. Миссия Хеттского царства вернулась в Богаз-Кёй ни с чем: фараон не предпринял ни одной попытки договориться с Суппилулиумасом – царевичем, который сделался теперь таким же могущественным, как сам фараон. Тейе едва не поддалась искушению отправить ему письмо с предостережениями, но решила, что, если она, в конечном счете, не сумеет добиться своего при дворе, такой ход послужит только дальнейшему разрушению давно пошатнувшегося престижа Египта среди азиатов.

Новый год начался с недели хвалебных песнопений Атону. Песни, написанные Эхнатоном, постоянно распевались по всему городу, а царская семья четырежды в день отправляла ритуалы в храме. Фараон постился и молился. Тейе, часами выстаивая в святилище, беззащитная, как и все, перед немилосердным, слепящим жаром солнца, думала о Ра в облике сфинкса, вечно бодрствующего и настороженного бога, чья доброта могла в любое время обернуться кровавой мстительностью. Тебе следует остерегаться, сын мой, – думала она, когда смотрела, как он поднимает лицо к солнцу, закрывая глаза. – Ра – Зримый Диск – действительно бог добра и красоты, но теперь, в такой день, как сегодня, разве можешь ты не замечать, что он может явиться в облике разрушителя? Я знаю, что солнце, как и Хатхор, в своих иных воплощениях способно убивать. Было бы мудро не навлекать на себя его ревность, возвеличивая одну его ипостась как Атона за счет других его воплощений.

В конце первого месяца нового года, месяца тота, Мекетатон уложили на ложе. Ранним душным утром Хайя разбудил Тейе, зажег лампу и принес холодной воды, пока она пыталась проснуться.

– Фараон прислал сообщение императрице, он приглашает тебя на роды, если пожелаешь, – объяснял он, пока Пиха промокала прохладной салфеткой ее лицо и причесывала гребнем волосы. – Они с царицей уже там.

– Далеко до рассвета? – Тейе стояла, пока Пиха надевала на нее тонкий халат, потом села, давая ей надеть на свои ноги сандалии.

– Не больше двух часов.

– Где Тадухеппа? Она с царевной?

– Нет. Фараон не пустит ее туда. Он позволяет присутствовать только особам истинно царской крови и независимым свидетелям родов.

Тейе поджала губы.

– А кто же тогда митаннийская царевна, как не особа истинно царской крови? Прикажи привести ее из гарема, Хайя. Я желаю, чтобы ей позволили присутствовать. Если мой эскорт здесь, я готова идти.

Ее проводили не в гарем, в покои Мекетатон, а через калитку на территорию дворца. Стояла густая и душная тьма. Тейе обрадовалась бы дыханию даже самого горячего ветра, но деревья стояли недвижно, сгустки черноты на фоне чернильно-синего неба, на котором виднелись несколько бледных звезд. Плиты под ногами были теплыми, трава ломкой. Во дворце, куда воздух поступал из ветроловушек, было хоть немного свежее, а высокие потолки создавали иллюзию прохлады. В сопровождении эскорта Тейе дошла до самых покоев фараона. Дверь в опочивальню была приоткрыта, и легкий дым благовоний струился в коридор. Тейе отпустила стражу и вошла.

Мекетатон лежала, обложенная подушками, рядом с ней на ложе Тейе увидела доску для игры в сенет. С одной стороны у ложа сидел Эхнатон, на нем были только гофрированная юбка и белый шарф. Нефертити сидела рядом в кресле, держа в одной руке игральный конус. Тут же, у ночного столика, суетилась повитуха. Тейе поклонилась и подошла ближе. Девочка подняла к ней бледное, испуганное личико и попыталась улыбнуться, но в ее миндалевидных глазах читались смятение и страх. Тейе взяла холодную руку внучки и поцеловала ее.

– Я смотрю, ты приятно проводишь время, – сказала она, быстро взглянув на открытый жертвенник Атона, из которого над ложем струился удушающий дым. – Если ты выиграешь в сенет у матушки, я подарю тебе пару золотых сережек. Как тебе нравится мое предложение?

Окно было плотно занавешено, и в комнате было очень душно. Тейе поискала глазами амулеты, но не увидела их. Было бы лучше, – подумала она, – отвлечь девочку игрой в собаку и шакала. Сенет – магическая игра, зловещая своими предзнаменованиями, магическими формулами и проклятиями. Надеюсь, у Нефертити хватит здравого смысла позволить Мекетатон выиграть. Она поклонилась фараону.

– Сын мой, я желаю поговорить с тобой наедине. Выйдем за дверь.

Эхнатон согласно кивнул, широко улыбнулся дочери и направился в коридор, Тейе последовала за ним.

– Это великий день, – сказал он. – Ты согласна?

– Эхнатон, почему вокруг ложа нет амулетов, нет жрецов, чтобы читали заклинания? И ты полагаешь, это правильно – воскурять перед царевной столько фимиама, когда ей и без того трудно дышать?

– Ты говоришь, что читаешь учение, а сама задаешь такие глупые вопросы! – Он снисходительно погладил ее по голове. – Атон дарит свое благословение просто так, его не нужно приманивать заклинаниями или песнопениями жрецов. Между богом и людьми – только я. Все молитвы воздаются мне, а я передаю их богу. Мекетатон понимает это.

– Тогда хотя бы подними занавеси на окнах.

Он слегка пожал плечами.

– Хорошо.

– И я послала за Тадухеппой. Умоляю тебя, божественный, позволь ей прийти. Царевна любит ее и доверяет ей, ее присутствие подбодрит девочку.

– Но моя малышка Киа так мягкосердечна, – возразил он. – Она станет плакать.

– Я так не думаю, и даже если станет, Мекетатон будет приятно просто увидеть ее. Пожалуйста, Эхнатон.

– Ну, хорошо. Пусть Апи внесет ее в список свидетелей.

Внезапно раздался крик, и Тейе, взглянув в дверь, увидела, как доска для сенета свалилась на пол, а Нефертити схватила взметнувшиеся руки Мекетатон, удерживая их.

– Роды будут долгими и трудными, – сказала она, на мгновение рассердившись на Эхнатона, который безмятежно смотрел, как мечется его дочь. – Сейчас я вернусь к себе, но пришли за мной, если она будет меня звать, и постоянно сообщайте, как идут дела. А вот и Тадухеппа.

Царевна робко поклонилась несколько раз, ее нерешительный взгляд перебегал с фараона на императрицу, пока Эхнатон жестом не пригласил ее войти. Тейе посмотрела, как она прошла в опочивальню, выполнила ритуальный поклон перед царицей и присела у ложа на табурет, принесенный слугой. – Киа! – воскликнула Мекетатон, схватка уже миновала. Тадухеппа взяла ее руку. – Ты останешься со мной? Мне хочется спать. Я закрою глаза, а ты расскажи мне еще о Митанни.

Тадухеппа взглянула на Нефертити – та кивнула. Тейе отвернулась. В коридоре стали появляться заспанные придворные, вокруг них, зевая, сновали слуги. Они тащили свитки, игральные доски, кувшины с вином, косметические ящички – все необходимое, чтобы занять время, которое им предстояло провести в комнате в ожидании исхода царственных родов. Один за другим они опускались на колени, прикладывались губами к босым ступням фараона и исчезали внутри. Тейе коротко поклонилась ему и ушла.

Она вернулась в постель, велела погасить лампы и попыталась уснуть, но сон не шел. Наступил рассвет, гимн Атону прозвучал как-то вымученно и нелепо для утомленного слуха Тейе. В доме началось движение: раздавалось шлепанье босых ног, дребезжание посуды, тихое бормотание слуг, возносивших утренние молитвы. Было еще слишком рано ждать каких-нибудь новостей, поэтому Тейе оделась и вышла в сад. Солнце уже невыносимо пекло непокрытую голову. Она примостилась в тени, поела немного фруктов и велела писцу читать ей «Воскрешение в Абидосе», но не смогла сосредоточиться. Пиха помогла ей войти в воду, Тейе погрузилась в see до подбородка и стояла так в тени балдахина, который стоически держали над ней слуги.

В полдень пришел посыльный с сообщением, что роды продвигаются медленно, царевна в хорошем настроении, а фараон с царицей ушли в храм на полуденную службу. Посыльный заверил ее, что с малышкой осталась царевна Тадухеппа. Тейе безучастно отпустила его. Остаток дня она провела, лежа на подушках под сикоморами, истекавшие потом слуги беспрерывно обмахивали ее, а Пиха время от времени поливала ее водой и подавала свежее платье.

В сумерках, когда она уже собиралась возвращаться в дом, она с удивлением увидела Сменхару и Мериатон, шедших по лужайке в окружении слуг. Тейе пока не удалось как следует пообщаться со старшей дочерью Эхнатона, и теперь, глядя на тринадцатилетнюю девушку, грациозно и плавно приближающуюся к ней, она поразилась, как Мериатон похожа на свою мать. В полутьме ее можно было принять за саму Нефертити. Сероглазая и гибкая, она опустилась на колени поцеловать ноги императрицы.

– Рада видеть тебя, царевна, – обратилась к ней Тейе, приглашающе похлопывая по подушкам рядом с собой.

Сменхара, радостно поцеловав мать в щеку, присел на корточки. Мериатон изящно опустилась на подушки, легкими движениями оправляя платье.

– Надеюсь, ты здорова? Хайя говорит, что в детской участились случаи лихорадки, и у врачевателей много забот. Но конечно, у тебя теперь отдельные покои.

– Я не впускаю к себе никого из детской, – беспечно ответила Мериатон, улыбаясь Сменхаре. – И хорошо, что ты велела отселить царевича Тутанхатона. Много детей умерло. – Она откинула с лица прядь волос. – В детских будто поселились демоны лета. Прорицатель фараона мог бы прогнать их своими песнопениями, ведь он имеет власть над ними и должен постоянно бороться со злыми силами, которые хотят погубить отца и уничтожить культ Атона во всем мире.

– Тогда странно, что Мерира не присутствует при родах твоей сестры.

– Но ведь рождение происходит силами плоти, а не духа, – быстро ответила Мериатон. – Отец обещал, что Мекетатон получит полное покровительство Атона.

Тейе повернулась к сыну.

– Нравится ли тебе заниматься с Хоремхебом? Ты полюбил военное дело?

Он ответил ей озорной открытой улыбкой. С тех пор как они прибыли в Ахетатон, он изменился. После встречи с Мериатон его угрюмость, которая так раздражала мать, улетучилась, и с его лица исчезло капризное выражение избалованного ребенка.

– Мне нравится военачальник, – сказал он, – но я не вижу особой прелести в умении натягивать лук или, ругаясь, размахивать тяжелым скимитаром. Колесницы привлекают меня больше. Однажды я смогу править ею так же умело, как мой божественный брат. – Он взял Мериатон за руку. – Но, матушка, я пришел не для того, чтобы просто поприветствовать тебя. Я знаю, ты беспокоишься о Мекетатон. Все о ней беспокоятся.

Кроме вас двоих, – подумала Тейе. – Вы увлечены только друг другом, и вам нет дела до всех остальных. Сменхара был без шлема, его бритую голову стягивали только сине-белые ленты, из одежды на нем была только белая тонкая юбка, низко сидящая на бедрах. Это мое воображение или обман зрения из-за тусклого света, но мне чудится, будто у него над ремнем выступает живот?

Тейе поспешила прогнать наваждение.

– Ну же, рассказывай, – благосклонно поторопила она.

Дети переглянулись.

– Мы хотим обручиться, – начал сын. – Ты часто говорила мне, что, поскольку у царицы нет сыновей, меня рано или поздно провозгласят Гором-в-гнезде. Кровь Мериатон столь же царственно чистая, как и моя. Значит, не должно быть препятствий для нашего брака. Мне четырнадцать. Через два года я по закону стану мужчиной, и я им уже сделался физически. Мериатон уже достаточно взрослая, чтобы вынашивать детей.

Тейе не ожидала, что эта просьба прозвучит так скоро, хотя знала, что, в конце концов, она услышит ее.

– Ты обращался к фараону?

– Еще нет. Не думаю, что царице понравится эта мысль, потому что она ненавидит тебя и будет пытаться убедить фараона, что мы не подходим друг другу. Поэтому мы просим тебя донести до бога нашу просьбу.

– Но я… – Тейе помедлила. Она собиралась сказать, что убеждена, что фараон иначе видит будущее Мериатон, что долгие годы она верила, что царевна станет женой своего отца, как Ситамон была женой Осириса Аменхотепа. Однако в царскую постель суждено было лечь Мекетатон. Возможно, Эхнатон примет от нее прошение. Она тепло улыбнулась. – Не обещаю, но попытаюсь.

– Благодарю тебя! – В сгущающейся темноте зубки Мериатон блеснули в улыбке. – Теперь я должна пойти помолиться за сестру. Ты идешь, Сменхара? Можно, мы пойдем?

– Идите.

Они вскочили и, взявшись за руки, быстро исчезли в темноте. Тейе почувствовала себя странно успокоенной при виде столь бесхитростной и счастливой любви в таком странном месте.

Она немного поспала. Проснулась, когда из покоев фараона принесли сообщение о том, что там пока без перемен. Первые роды всегда проходят долго, – говорила она себе, лежа с открытыми глазами в удушающей темноте опочивальни. – А для такого незрелого тела, как у Мекетатон, еще дольше. Она снова уснула, а когда открыла глаза, поняла, что рассвет давно наступил и солнце уже два часа как взошло. Никаких новостей по-прежнему не было, и снова она провела беспокойный, тревожный день, заполняя время несущественными мелочами. Но на закате явился вестник, поклонился ей и сказал, что, хотя схватки у Мекетатон следуют одна за другой очень быстро, ребенок продвигается плохо и царевна слабеет. Тейе послала за Хайей.

– Найди статуэтку Таурт, – приказала она. – Она должна быть где-то среди моих вещей. Потом приведи ко мне кого-нибудь из жрецов, который молился бы любому другому богу, кроме Атона. Мне все равно, кому он служит, если он знает молитвы для рожениц.

– Это займет некоторое время, божественная. За ним придется послать в город.

– Ну, так посылай! И поскорее.

Он вернулся лишь на рассвете, принеся маленькую статуэтку раздутой богини в облике самки гиппопотама, и привел испуганного жреца, который расставил чаши с фимиамом и начал свои молитвы, искоса почтительно поглядывая на Тейе, которая стояла рядом, пока он отправлял короткий ритуал. Когда он закончил, Тейе дала ему золота и, поблагодарив, отослала, потом приказала Хайе положить Таурт обратно в сундук. И только после этого она отправилась во дворец.

Перед дверью толпились слуги и младшие управители, они молча расступились, пропуская Тейе, но собравшиеся в комнате не заметили ее появления. Тадухеппа сидела на полу, обхватив безвольные пальчики царевны. Фараон держал на коленях спящую мартышку. Его голова клонилась на грудь. Нефертити выжимала тряпицы и прикладывала их ко лбу Мекетатон, девочка стонала. Воздух в комнате был невыносимым – зловонная смесь перегоревшего фимиама, человеческого пота и страдания. Мекетатон начала корчиться, тихо вскрикивая, и Тейе с ужасом поняла, что царевна так ослабела, что уже не может кричать громко. Она вышла.

Ее вызвали перед самим рассветом, и еще до того, как мрачный вестник завершил ритуальный поклон, она уже поняла, что Мекетатон умерла. Молча закипая от гнева, Тейе направилась во дворец. Весть уже разнеслась среди слуг, и, проходя по коридору, она спиной чувствовала пытливые взгляды. Собравшись с силами, она шагнула через порог.

Тадухеппа уже ушла. Фараон стоял спиной к ложу, сложив руки на груди. Нефертити рыдала, стоя на коленях. Повитуха осторожно подняла какой-то сверток с окровавленных простыней, и Тейе быстро отвела взгляд. Вельможи, которым пришлось все это время провести в опочивальне, уже тихо улизнули, остались только Эйе и Хоремхеб, они сидели на полу в дальнем углу комнаты. Повитуха поклонилась императрице и вышла. Тейе медленно приблизилась к ложу. Никто не закрыл растерянно глядевших глаз, не омыл посеревшего, забрызганного пеной лица. Мекетатон прокусила насквозь нижнюю губку, кровь засохла на подбородке и размазалась по мелким зубам. Она лежала, раскинув тонкие ручки, простыня едва прикрывала трогательно неразвитую грудь, и плечи были мучительно сведены. Тейе протянула руку и тихо закрыла невидящие глаза. Должно быть, в этот момент она громко застонала, потому, что Эхнатон обернулся и посмотрел на нее. По его щекам текли слезы.

– Это был мальчик, – прошептал он, медленно и с трудом выговаривая слова, будто пьяный. Его взгляд переместился на Нефертити, которая теперь громко завывала, воздевая руки. – Ты опечалила и разгневала бога, – с усилием выдавил он, – и он наказал меня. Ты нарушила магию со своим скульптором. Ты ослабила могущество бога. Ты виновна! – На последних словах он перешел на визг, и Тейе скорее почувствовала, чем увидела, как поднялся Хоремхеб. – Моя дочурка. Моя Мекетатон!

Пареннефер торопливо подошел к нему, а Хоремхеб шагнул вперед, бормоча что-то успокаивающее. Вместе они увели фараона.

Собрав всю свою решимость, Тейе подошла к Нефертити.

– Царица, тебе надо отдохнуть, – сказала она, взяв ее застывшие в напряжении руки в свои и с силой опуская их. – Поспи. Это не горе в нем кричит, а безумие. Эйе, отведи царицу в ее покои. – Она повернулась к слугам, жавшимся у двери. – В городе есть Обитель мертвых? Приведите жрецов-сем, но сначала омойте и приведите в порядок царевну.

Тейе пришлось прикрикнуть, чтобы они вышли из оцепенения и поняли, что от них хотят. Когда она уходила, солнце нового дня уже безжалостно, будто раскаленными кулаками, било в стены комнаты.

Женщины гарема уже голосили; проходя через царский сад и минуя калитку в стене, Тейе слышала их бестолковые вопли. В последнее время им часто приходилось оплакивать умерших, когда из детской выносили одно маленькое тельце за другим, но на этот раз плач в гареме стоял такой громкий, что становилось жутко. Тейе поспешила в свои покои, ей хотелось поскорее спрятаться от этого воя, но, даже закрывшись в своей опочивальне, она слышала его. Хотя утро едва началось, она приказала подать вина и оставалась в постели весь день; потом, ближе к вечеру, она призвала к себе Хайю.

– Все попытки заставить фараона уснуть оказались тщетны, – сказал он в ответ на ее вопрос. – Он лежит перед алтарем в храме, под палящим солнцем. Управители опасаются за его здоровье. Весть о смерти царевны разнеслась по городу, и все лавки закрыты. Царица спит. Я взял на себя смелость донести новость до царевича Сменхары. Мериатон была с ним.

– Тело уже унесли?

– Да.

– Мекетатон, – тихо проговорила она, когда он ушел. – Какой грех, какое безумие. Когда же иссякнет терпение богов, и они по-настоящему покарают моего сына?

Как обычно, по царевне и ее мертворожденному сыну был объявлен семидесятидневный траур. На взгляд Тейе, церемония похорон была спокойной и очень скучной. Она сидела в своих носилках под балдахином и наблюдала, как фараон молится своему богу о спасении ка Мекетатон. Она отвлеклась от ритуалов, когда разглядела на лицах придворных напряженно-ошеломленное выражение. Не печаль по царевне вызвала его, а что-то похожее на страх. Многие неосознанно потихоньку перемещались к тому месту, где стояли Сменхара и Мериатон, будто молодой царевич мог дать им защиту, в которой они вдруг ощутили острую нужду. Возможно, то наваждение, во власти которого они пребывали долгое время, теперь начинает рассеиваться, – подумала Тейе. – Атон не оправдал их ожиданий. С этого момента в их вере появится привкус сомнения. Но, очевидно, это сомнение было чуждо фараону. Он плакал и усердно молился, его тонкий голос временами тонул в громких рыданиях Нефертити. Ритуалу недоставало надлежащего достоинства, и к себе Тейе вернулась с облегчением. Оказавшись дома, она дала указания Хайе: – Поставь жертвенник Амона в покоях царевича Сменхары. Поклонение иным богам, кроме Атона, не было запрещено безоговорочно. Сделай это достаточно открыто, не таясь, и постарайся, чтобы жители Фив, особенно Мэйя и его жрецы, узнали об этом. Кроме того, думаю, пришло время Сменхаре начать строительство своей гробницы. Если он пожелает, то сделать проект можно и здесь, но строить ее непременно следует в Долине мертвых в Западных Фивах, и нужно поднять при этом как можно больше шума и возни. Присмотри за этим.

Она хотела немедленно отправиться к Эхнатону, чтобы уладить вопрос с помолвкой Сменхары и Мериатон, но Эйе предупредил ее, что настроение фараона все время меняется. Он закрылся в своих покоях, постится, молится и никого не принимает. Ей пришлось смириться с тем, что с просьбой придется подождать, но неделя проходила за неделей, а скорбь фараона все не убывала.

Через месяц после погребения, когда она как раз собиралась переправиться через реку, чтобы навестить Тии, один из офицеров Эйе попросил позволения переговорить с императрицей. Его сопровождали несколько встревоженных личных стражников фараона, да и сам он выглядел явно взволнованным.

– Божественная императрица, твой брат умоляет тебя тотчас же прийти в покои фараона, – сказал гонец. – В тебе нуждаются. Фараон очень страдает.

Тейе кивнула, с сожалением глядя на лодку, которая маняще покачивалась на сверкающей голубой воде.

– Кормчий и гребцы могут быть свободны. Хайя, тебе лучше немедленно разыскать для меня эскорт из солдат Хоремхеба.

Не прошло и часа, как она была уже у входа в то крыло дворца, где располагались личные покои фараона. Направляясь к приемной сына, она издалека услышала его визгливый истеричный крик. Вестник Эхнатона вежливо преградил ей дорогу.

– Прости меня, божественная, но с оружием к фараону входить нельзя. Пожалуйста, скажи своим солдатам подождать здесь, со мной.

Она не обратила на него внимания и, сделав знак своим телохранителям, прошла мимо него в приемную. Позади нее возникла суматоха, и солдаты стражи фараона со скимитарами двинулись следом, едва не наступая на пятки людям Хоремхеба. Она хотела обернуться, чтобы успокоить людей, но ей помешала Нефертити; бледная, с горящими глазами, она бросилась ей навстречу, яростно тыча в нее пальцем. Она плакала. Сурьма растеклась по скулам и от нечаянного прикосновения руки размазалась на виске.

– Это ее вина! – выкрикнула она дрожащими губами, ее прекрасное лицо исказила гримаса страдания. – Она в ответе за эту гнусную ложь! Ты не сомневался в моей любви, пока она не явилась сюда! Пусть она скажет правду, посмотри, хватит ли у нее храбрости отрицать это!

Тейе быстро оценила ситуацию. Ее сын стоял, раскачиваясь, быстро и шумно дыша, обхватив себя руками за плечи, будто от боли. Хоремхеб, мрачный и на сей раз бессильный помешать чему-либо, держался рядом. Вокруг них в страхе и смятении суетилась свита, пытаясь не привлекать к себе внимания. Эйе наблюдал из дальнего конца комнаты. Нефертити расхаживала по приемной, а ее служанки жались в стороне.

– Как можешь ты говорить о правде? – дрожащим голосом воскликнул Эхнатон. – Ты обманула меня, ты сделала меня посмешищем в глазах моего народа. Я доверял тебе. Я изливал на тебя свою любовь, а ты все это время пренебрегала моей преданностью.

Он силился совладать с голосом, от волнения его слова звучали невнятно. Нефертити придвинулась вплотную к Тейе.

– Скажи ему! – зашипела она ей прямо в лицо. – Если ты любишь его, то как ты можешь спокойно смотреть на его мучения? Ты и Хайя, этот коварный прихвостень, который по каплям вливает твой яд в раскрытые уши. Что ты выиграешь, если уничтожишь моего мужа?

Тейе перевела взгляд с разъяренного лица царицы на Эхнатона, который глядел на нее, напряженно подавшись вперед, открыто моля об утешении. Повернувшись, она встретилась взглядом с Эйе.

– Отойди, царица, – холодно произнесла она. – Царственная кобра на твоем лбу не может грозить диску императрицы. Всему причиной твоя похоть. Будь я на месте фараона, я бы немедленно наказала тебя.

– Я знал! – взвыл Эхнатон. Он упал на колени, закрыв лицо дрожащими руками. – Мекетатон умерла из-за тебя. Атон никогда не одобрял мой выбор, но я был слаб, и я любил тебя и сделал тебя своей царицей. Если бы Ситамон была жива, корона досталась бы ей и Мекетатон бы не умерла. Это кара за мое своеволие!

Нефертити подошла к нему, мертвенно-бледная, ее ярость утихла под ливнем его безжалостных слов.

– Если положить на весы мое сердце против пера Маат, Гор, клянусь, что я любила дочь так же сильно, как и ты, – произнесла она охрипшим голосом. – Я бы никогда не причинила ей вреда. Мекетатон умерла из-за твоей страсти, не из-за моей. Подумай об этом, прежде чем судить меня. Я поддерживала тебя еще в дни твоего заточения и не заслуживаю этого публичного унижения. Да, я вспыльчива и часто веду себя глупо. Но если ты накажешь меня за то, чего я не совершала, то потеряешь своего самого верного союзника.

В комнате сделалось так тихо, что можно было расслышать плеск весел на реке и пение, доносившееся издалека. Лениво кружили мухи, их привычное жужжание казалось здесь странно неуместным. В тишине хриплое дыхание фараона действовало на нервы, он молчал. Его глаза были закрыты, ноздри подрагивали. Давая указания Хайе, я не могла вообразить, что все так обернется, – с ужасом думала Тейе. – Я хотела создать напряжение, добиться охлаждения, некоторой отчужденности между ними, чтобы я могла просунуть в образовавшийся зазор свою направляющую руку, но я не хотела этой огромной пустоты, которая может поглотить нас всех. Что если он прикажет казнить ее?

– Великий фараон, – начала она, но, услышав ее голос, он завизжал:

– Молчать! – Фараон поднялся, в каждом движении его неуклюжего тела таилась угроза. Повернувшись к Нефертити, он прошептал: – Ты потеряла право принадлежать семье бога. Убирайся с моих глаз. Забирай с собой своего любовника. Я не причиню тебе вреда, потому что Атон – великодушный бог. Ты изгнана в северный дворец.

С Нефертити мгновенно слетело все царственное величие. Рухнув на пол, она обхватила его колени и зарыдала.

– Эхнатон, я не причинила тебе зла, я родила тебе прекрасных детей, я разделяла твои видения. Не отвергай меня, заклинаю тебя! Кто будет ухаживать за гобой, когда ты заболеешь? Кто будет стоять рядом с тобой, когда ты встанешь ночью для молитвы? Я сделаю все, что ты попросишь, я посыплю голову землей, я состригу волосы и буду носить траур, я прикажу убить скульптора Тутмоса, только намекни, но не отдавай себя еще раз в лапы стервятников, которые ненавидят тебя.

При первых словах ее бурной тирады Эхнатон заметно смягчился, он слушал ее, беспрерывно сглатывая, но бестактно упомянутое ею имя Тутмоса заставило его напрячься. Его взгляд переместился к окну, и рукой, унизанной кольцами, он нетерпеливо взмахнул страже. Начальник стражи немедленно подошел, поднял царицу – почтительно, но твердо – и повел ее к двери. Оцепенелая, она не сопротивлялась, пока не поравнялась с Тейе. В этот момент она вырвалась и погрозила Тейе сжатым кулаком.

– Ты умрешь за это, – проговорила она так тихо, что Тейе пришлось напрячь слух, чтобы расслышать. – И не важно, каким способом я это сделаю. Я уже обесчещена. Мне больше нечего бояться.

Тейе, взглянув в заплаканное, перекошенное лицо, положила руку на плечо женщины.

– Я не раскаиваюсь, царица, – ответила она тихо, зная, что ее слова могут быть истолкованы по-разному. – Уходи достойно.

Нефертити трясло. Она бросилась на Тейе, но императрица плавно шагнула в сторону, стража фараона проворно встала на ее защиту, и вскоре двери за царицей закрылись. Взглянув на царя, Хоремхеб принялся выпроваживать остальных.

Эхнатон продолжал сонно смотреть в окно, приподняв брови и слегка улыбаясь, но при этом его тело конвульсивно подергивалось, волна судорог пробегала по всем его членам.

Эйе взял сестру за локоть.

– Ты победила, но цена, по-моему, слишком велика, и мне это не нравится, – выдохнул он.

Тейе повернулась к нему.

– Мне очень хочется вернуться в Малкатту, где мне вообще-то и следовало остаться, и позволить вам всем грызть здесь друг друга, – с горечью сказала она.

Она хотела продолжить, но, почувствовав спиной взгляд, обернулась и увидела, что сын смотрит на нее не мигая, неестественно блестящими глазами. Эйе поклонился ей и ушел. Хоремхеб хотел подойти к фараону, но тот неистово замахал на него, и он тоже поклонился и, поджав губы, вышел. Тейе и Эхнатон остались одни.

– Ты хищная птица? – спросил он. – Ты будешь клевать мои внутренности?

Он попытался поднести к губам чашу с вином, но рука его судорожно дернулась, и жидкость расплескалась на пол. Сделав глубокий вдох, Тейе шагнула к нему, помогла поднести чашу ко рту и усадила его в кресло. Почувствовав ее прикосновение, он вдруг обмяк и вцепился в нее, зарывшись лицом в ее колени.

– За несколько недель я потерял и дочь, и жену, – прорыдал он. – Конечно, теперь Атон успокоится! Мне больно, матушка! Обними меня. Поклянись, что всегда будешь со мной!

Тейе обняла его, пытаясь уклониться от его судорожной хватки. Он скоро перестал рыдать, и она смогла высвободиться, потом осторожно уложила его в постель и укрыла. Он натянул покрывало до подбородка и лежал с открытыми глазами. Она спросила, можно ли ей уйти, но он не ответил. Через некоторое время она коротко поклонилась и вышла.

На следующий же день Нефертити гордо переехала в северный дворец, оставив своих слуг паковать вещи. Придворные, падкие на дворцовые интриги, были разочарованы, увидев, что царица уезжает подавленная и бледная, но с высоко поднятой головой. Большинство слуг, однако, полагали, что разлад между царицей и фараоном временное дело. Вина Нефертити не воспринималась ими всерьез. Фараон действовал поспешно, впоследствии он мог пожалеть об этом, и тогда царица тихо вернулась бы в свои покои. Императрица уже слишком стара, чтобы занять место Нефертити, а никакие наложницы не могли дать фараону той близости, которая была у него с прекрасной племянницей императрицы. Двор также ждал изгнания скульптора, и некоторые управители пытались намекнуть фараону, что их преданная служба дает им право заполучить поместье на берегу реки, некогда пожалованное Тутмосу, но Эхнатон странным образом настойчиво винил в вероотступничестве только жену, а не красивого и талантливого юношу. Она была одной из просветленных учением; ей следовало знать границы дозволенного. Тутмосу даже не запретили появляться в северном дворце. Фараон просто отвернулся и от царицы, и от скульптора.

Но те придворные, что ожидали примирения по прошествии определенного времени, не понимали всех тонкостей религиозной философии Эхнатона. Один из членов священной семьи Атона изменил той привязанности, которая скрепляла защитное кольцо вокруг фараона и делала его столь прочным. Теперь же ценность Нефертити как волшебного звена в цепи была, по мнению фараона, поставлена под сомнение.

Прошел месяц азир, потом хояк. Нил разлился и превратил западный берег в спокойное озеро, в котором отражалось по-зимнему бледное небо. Императрицу, надменную и неприступную, каждый день видели в залах для приемов и в храме, она сопровождала сына всюду, куда бы он ни шел, и, хотя царственные супруги улыбались друг другу и разговаривали, они не обнаруживали тех нелепых проявлений физической любви, к которым двор уже так привык. Даже ближайшие слуги фараона не знали, насколько близки мать и сын, а Пареннефер был слишком хорошо вышколенным слугой, чтобы проболтаться о том, что фараон и императрица не разделяют ложе.

С удалением царицы Туту понял, как шатко его собственное положение, и попытался навести в своей палате некое подобие порядка, но проходили недели, и становилось очевидным, что императрица не собирается настаивать на своем. Фараон был непредсказуем, любые попытки воздействовать на него он или упорно не замечал, или отвечал на них пылкими тирадами. Эйе, Тейе и Хоремхеб, наконец, поняли, что отказ фараона от действий за пределами Египта основывался на глубокой убежденности, что бог сам наведет желанный порядок, надо только усердно молиться. И тогда они изменили свою тактику. Ни дня не проходило без упоминания при нем имени Сменхары: какой он религиозный, как предан фараону и как хорошо он подходит царственной семье солнца. Снова и снова упоминалось их кровное родство, но тщательно замалчивался тот факт, что отцом Сменхары был человек, которого Эхнатон ненавидел до сих пор. Фараон слушал, благосклонно улыбался, но ничего не говорил.

Тейе наняла новых осведомителей из числа солдат Хоремхеба, попытавшись внедрить их в северный дворец, но добывать новости там было трудно. Нефертити совершенно замкнулась в себе, и ее обслуга преданно хранила молчание. Движение через ворота в высокой двойной стене, отделявшей северное поместье от остального города, было незначительным, и стражники усердно отмечали каждого проходившего. По реке было легче пробраться туда, но даже в этом случае люди Тейе сильно рисковали, потому что западный фасад дворца возвышался над садами, которые террасами спускались к широкому причалу. Так что, стоя у окна, можно было прекрасно видеть все, что происходит на воде. Осведомители Тейе в доме Хоремхеба преуспели больше. Тайно добытая информация стекалась в ее дом, но, поскольку большая ее часть не представляла никакой важности, Тейе пришлось признать, что Хоремхеб уже раскрыл ее людей, но не стал их трогать. Более пристального внимания заслуживали две попытки покушения на жизнь Тейе. Один из ее дегустаторов скончался в агонии, а управляющий жестоко заболел после того, как тайком попробовал пиво, приготовленное для доставки в опочивальню императрицы. Несмотря на старательные поиски, Тейе не смогла выследить преступников, поэтому, хотя и любила пиво, вынужденно стала пить только вино, требуя, чтобы его распечатывали в ее присутствии.

Она не боялась умереть и все чаще ловила себя на том, что с радостью думает о смерти. Ей все тяжелее было вставать с постели по утрам, держаться прямо во время бесконечных дней официальных мероприятий, находить время просто полежать у воды и ни о чем не думать. Она знала, что стара, что уже давно должна по праву наслаждаться медленным и почтенным скольжением в объятия смерти, которое приличествует богине, императрице и матери фараона. Но вместо этого ей приходилось выносить услужение парикмахера, который регулярно приходил красить ей волосы, служанок, которые с помощью косметики умело скрывали признаки старения на ее лице, портных, которые делали все возможное, чтобы замаскировать потерявшее форму тело. В самом Египте внешняя сторона жизни теперь не имела большого значения, но иноземцы, зная, что Тейе все еще сидит на эбеновом троне, остановятся и дважды подумают, прежде чем ввязываться в новую войну. Они могли не знать или только догадываться, опираясь на какие-либо сомнительные домыслы, что она больше не обладает реальной властью, служит миру напоминанием о более счастливых временах Египта. Я буду держаться, пока не обеспечу будущее Сменхары, – говорила она себе. – Эйе слишком стар, чтобы что-нибудь сделать для него, но Хоремхеб поведет Сменхару обратно в Фивы. Испытывая почти неловкость и смущение, она принялась молиться Хатхор, богине молодости и красоты, со страстью, которой никогда не испытывала прежде при отправлении религиозных обрядов, умоляя богиню сохранить ей силу до тех пор, пока она, Тейе, еще нужна Сменхаре.

20

Сменхара каждый день ждал вызова от матери или от фараона, ждал сообщения, что договор о помолвке между ним и Мериатон одобрен, но время шло, а ни один из вестников не приносил ему слов, которые он хотел услышать больше всего на свете. Иногда он успокаивал себя тем, что потрясение от смерти Мекетатон и последующее изгнание царицы отвлекают Тейе от вопроса о помолвке, но, зная ее, сомневался в этом. Ему хотелось думать, что она просто выжидала, пока не представится подходящий момент для того, чтобы подступиться к фараону, и в своем нетерпении много раз решался отбросить осторожность и пойти к брату самому. Они с Мериатон каждый день только об этом и говорили, встречаясь в ее личных покоях, но Мериатон всякий раз старалась унять его, напоминая о том, что, если они уже прождали так долго, было бы глупо рисковать своим счастьем, предпринимая опрометчивые шаги. Его энергия искала выхода – и Сменхара хотя и без особого желания, но занимался военными искусствами под руководством Хоремхеба, довольствуясь лишь тем, что виделся с царевной так часто, как только возможно.

Но однажды, когда он шел к ней, как обычно, стража Мериатон завернула его от дверей. Изумившись этому, он попытался с ними спорить. Они молча почтительно слушали, но всякий раз, как он пытался протиснуться мимо, ему преграждали путь.

– Вы все обезумели! – наконец крикнул он, уходя. – Я хожу сюда почти ежедневно. Я потребую, чтобы царевна заменила вас!

Через час он отыскал неохраняемый участок стены, укрывавшей ее маленький садик, и через минуту уже подходил к пруду, где она сидела.

– Что случилось с твоей стражей, царевна? – сердито спросил он, потирая колени. – Они отказались впустить меня, и мне пришлось перелезать через стену. Смотри, как я оцарапался. – Он опустился на циновку рядом с ней и наткнулся на диадему, – Это корона царицы! – воскликнул он. – Твоя мать здесь? – Он быстро оглядел сад. – Изгнание отменено?

Она проворно выхватила у него корону.

– Нет, – быстро проговорила она. – Сегодня рано утром мне принес ее отец. Уходи, Сменхара.

Он подвинулся ближе, схватил ее за волосы, вгляделся в лицо.

– Что за скверное настроение у тебя! Я думал, мы пойдем на рыбалку на закате. Клев должен быть хороший, на реке будет свежо. Я заслужил свободный вечерок. Я целый день стрелял из лука с Хоремхебом. Ну же, Мериатон, в чем дело?

Она раздраженно дернула головой, и ему пришлось отпустить ее волосы.

– Ты не можешь больше обращаться ко мне по имени, – холодно произнесла она, хотя губы у нее дрожали. – Для тебя я теперь великая царская супруга. А ты еще всего лишь царевич, Сменхара.

В первый момент он ничего не понял. Потом, выругавшись, резко притянул ее к себе и проговорил прямо в лицо:

– Фараон сделал тебя царицей, так? Не могу поверить. Но ведь моя мать обещала! Скажи же, что изменился только титул!

Ее губы дрогнули.

– Нет. Не только. – Она отодвинулась. – Вчера отец повел меня в Мару-Атон. Мы гуляли там в саду. Он предложил мне корону царицы, и когда я отказалась, из-за тебя, он сказал, что у меня нет выбора. – Она говорила ровным голосом, неотрывно глядя ему в глаза. – Он сказал, что, в отличие от моей матери, я в полной мере царственная дочь солнца, и я более нее достойна носить кобру. Завтра я переезжаю в покои матери. Я повинуюсь воле Диска.

Вместо ответа он неистово впился губами в ее рот, боль предательства и гнев захлестнули его. Она сопротивлялась, пытаясь высвободиться.

– Прекрати! Ты укусил меня до крови! – воскликнула она. Он оттолкнул ее. Она осторожно потрогала губы. – Если ты сделаешь это снова, тебя могут казнить, – пригрозила она. – Я приказала солдатам не подпускать тебя ко мне. И не приходи больше.

– Какая ты спокойная! – презрительно отметил он. – Я и не знал раньше, какое честолюбие скрывалось под этой обворожительной улыбкой. Надеюсь, что сознание своего всемогущества – достойное возмещение за прикосновения дряблой плоти твоего отца. Но возможно, тебе это нравится. Царица Египта! Любым путем стать царицей – хоть женой собственного отца, хоть позже моей, если все пойдет хорошо. В своем простодушии я недооценил тебя, царевна. – В последние слова он вложил все презрение и сарказм.

Мериатон вздрогнула, опустила голову и, когда он поднялся и повернулся уходить, пронзительно вскрикнула:

– Сменхара!

Он недоверчиво обернулся, но, увидев выражение ее лица, упал на колени и широко раскрыл руки. Она упала в его объятия, и они долго стояли, крепко обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону, пока ее слезы не иссякли. Потом они сидели, держась за руки и не глядя друг на друга.

– Египет благословит меня, если я убью его, – прошептал Сменхара, и она сжала его руку, отрицательно мотая головой.

– Он мой отец, и я люблю его, – ответила она. – Тебе лучше уйти. Атон рассказывает ему обо всем. Может быть, бог скажет ему, что мы были здесь с тобой сегодня. Прощай, Сменхара.

Она нащупала корону и надела ее на лоб. Кобра угрожающе сверкнула на него своими хрустальными глазами. Он почтительно поклонился и ушел.

В тот же вечер Хайя, сопровождавший раба, который нес императрице запечатанный кувшин вина, увидел, как царевич выскользнул через задний вход в коридор, по которому рабы доставляли из кухни кушанья в личные покои фараона. Благополучно передав вино своей госпоже, он прошел за ним, подозвав по дороге людей из охраны Тейе, и нашел Сменхару, который стоял в тени, укрывшись от глаз стражи у дверей фараона. Он поклонился.

– Как хорошо, что я нашел тебя, – учтиво обратился он к царевичу. – Матушка желает, чтобы ты дождался в ее покоях.

Сменхара вздохнул:

– Хорошо. Но она, вероятно, еще несколько часов пробудет на празднике. Я подойду позже.

– Прошу прощения, царевич, но она не захочет ждать. Я попросил этих людей проводить тебя к ней.

На лице Сменхары появилось выражение покорного понимания.

– Ты назойливая старуха, Хайя. Вот возьми. – Он снял с пояса маленький скимитар и бросил его управляющему.

Хайя невозмутимо поймал его, и меч исчез в объемных складках его одежды.

– Царевич может скоротать время, обсуждая с солдатами текущее состояние обороны Ахетатона, – сказал он. – Императрица подойдет через некоторое время.

Хайе понадобилось всего лишь несколько осторожных слов, чтобы объяснить ситуацию Тейе, как она тут же покинула зал и устало направилась к себе. Сняв парик и драгоценности, она облачилась в ночную сорочку, велела удалиться Пихе и служанкам и приказала проводить к ней Сменхару. Сын вошел и поклонился, а потом робко стоял, держа руки за спиной. Тейе смиренно взглянула на него.

– Хорошо, что у Хайи такой зоркий глаз, иначе ты был бы уже мертв сейчас, – сказала она с раздражением. – Какое невероятное ребячество! Почему ты никогда не видишь дальше своего носа?

– Ты говорила, что Мериатон будет моей! – выпалил он гневно – Ты просила меня быть терпеливым! Я был терпелив, как никто другой, и что из этого вышло? Я вручил тебе свое будущее, а ты разрушила его.

– Я не говорила, что Мериатон будет твоей, – спокойно напомнила она. – Я сказала, что однажды ты станешь фараоном и тогда сможешь жениться на ней. Подумай, Сменхара! Твой дядюшка, и Хоремхеб, и я каждый день расточаем тебе хвалы перед фараоном. Твое время еще придет. Тогда у тебя будет и царевна, и все, что пожелаешь.

Он сжал кулаки и непокорно уставился на нее.

– Я не хочу ждать! – воскликнул он. – Я не хочу больше выслушивать эту болтовню о терпении! Я потерял ее, и это твоя вина!

Тейе шагнула вперед и, взяв его за плечи, сильно встряхнула.

– Хорошо же, тогда смотри, сможешь ли ты подобраться к фараону достаточно близко, чтобы убить его! – выкрикнула она в ответ. – Ты – капризный, испорченный ребенок, и твой царственный отец отвернулся бы от тебя, если бы услышал тебя сейчас. Я говорю с тобой вовсе не ради того, чтобы слушать собственный голос. Меня тошнит от тебя. Египет достоин лучшего выбора, чем угрюмый избалованный мальчишка, который ждет не дождется, чтобы ему бросили конфетку. Иди, проверь, сколько времени потребуется страже фараона, чтобы вспороть тебе живот. Так тебе и надо!

Он стряхнул с плеч ее руки.

– Я ненавижу тебя, потому что ты всегда права! – выкрикнул он в ответ. – Ты права, и ты бессердечна. Неужели моя боль ничего не значит для тебя?

– Конечно, значит. – Она отвернулась от него в изнеможении и повалилась на ложе. – Но ты не станешь мужчиной, пока не научишься скрывать любую боль, справляться с любым разочарованием и продолжать идти избранным путем. Боги не доверяют рабам.

– Тебе следовало бы стать жрецом – Он скривил губы. – Можно я пойду?

– Ступай, дурачок.

Она не стала ждать, пока за ним закроются двери, а со вздохом выпрямила на ложе свое ноющее тело и почувствовала, как мышцы медленно расслабляются. Для нее решение фараона тоже было ударом. Весть о внезапном решении Эхнатона взять в жены свою дочь была горьким потрясением, но она, в отличие от Сменхары, понимала, что, в конце концов, это ничего не значит. Гораздо важнее было, кто будет наследником, и Тейе знала, что должна направить слабеющие силы на это, и ни на что другое.

Мериатон быстро привыкла к диадеме царицы и к новым обязательствам и привилегиям, которые сопутствовали царскому венцу. Более зрелая, чем юноша, которого она любила, она глубоко спрятала свои чувства, пытаясь обрести удовольствие в управлении. Теперь уже это были отец и дочь, которые целовались и ласкали друг друга, тесно прижимаясь, перешептывались, стоя в колеснице или сидя под балдахином в носилках. Мериатон стояла рядом с ним у окна явления – более хрупкая, более юная копия Нефертити, – улыбалась и махала толпе горожан, пока Эхнатон делал заявления, выражал любовь к своему народу и осыпал золотом милости тех управителей, которым довелось незадолго до того восхвалять его. Обладание Мериатон, казалось, принесло ему зыбкое успокоение. Его здоровье улучшилось, и в храме он публично возблагодарил Атона за возвращение жизненной силы.

С Мериатон не произошло таких заметных изменений. Внешне она оставалась красивой, жизнерадостной девушкой, заботливой со своим отцом-супругом, надменной с прислугой и любезной с придворными, и только доверенные слуги знали, что она разговаривает во сне и часто просыпается в слезах. Осведомители донесли Тейе, что свергнутая царица в северном дворце истерично хохотала, узнав, что ее место заняла ее собственная дочь, и радовалась, что не все вышло так, как хотела императрица. Тейе никому не сказала об этом весьма ценном сообщении. Она рассматривала ситуацию как временную. Как и многие другие, она полагала, что Эхнатон со временем может смягчиться и освободить царицу, определив для Мериатон место в гареме, которое прежде занимала ее сестра Мекетатон.

Но однажды, когда она направлялась вместе с Бекетатон к своей ротонде в храме, она услышала глухие тяжелые удары молота по камню. Носильщики замедлили ход, и она нетерпеливо подняла занавеси, готовая прикрикнуть, чтобы они поторапливались, но увидела, что они вместе с солдатами эскорта оказались затерты в густой толпе. Белая каменная пыль облаком вздымалась над ними так, что было трудно дышать. Бекетатон, чихнув, изящно прикрыла ротик, но Тейе, снедаемая любопытством, не беспокоилась об удобствах.

– Растолкай этот сброд, хочу видеть, что там происходит, – повелела она начальнику стражи и, опустив занавеси, стала ждать, слушая, как солдаты с криками рассыпают удары.

Вскоре дорога опустела. Пыль висела в воздухе, как белый туман, и сквозь нее было видно каменотесов, не замечающих ее присутствия. Их огромные кувалды поднимались и опускались, нагие спины побелели от пыли, прилипшей к вспотевшей коже. Кроме них еще несколько человек выполняли более тонкую работу резцами и молотками меньшего размера, они иногда прерывались и начинали кашлять. Взмахом руки Тейе удержала вестника, собиравшегося было скомандовать всем припасть лицом к земле.

– Пойди и спроси надсмотрщика, что они делают, – велела она.

Она смотрела, как ее безупречно одетый слуга осторожно пробирался между обломками, прижимая к лицу край юбки. Надсмотрщик низко поклонился несколько раз, мужчины обменялись словами, и вестник, осторожно ступая, пробрался обратно и опустился перед ней на колени.

– Сегодня утром фараон издал указ, – объяснил он, – уничтожить все изображения царицы Нефертити в Ахетатоне и стереть ее имя со всех надписей. Когда это будет выполнено, на их месте будут высечены имя и титулы царицы Мериатон.

Тейе уставилась на него.

– Хорошо. Поехали дальше. – Когда подняли носилки, она откинулась на подушки и даже не заметила, что носильщики двинулись с места.

Бекетатон надула губки.

– Счастливая Мериатон, – сказала она. – Как ты думаешь, фараон когда-нибудь может взять меня в жены и отдать приказ нарисовать мое лицо по всему Ахетатону?

– Не говори глупостей! – прикрикнула на нее Тейе, не особенно слушая. Это не только знак великой милости к дочери, – быстро пронеслось у нее в голове, – это окончательное унижение для Нефертити, попытка не только выразить жестокое недовольство ею, но и, в сущности, отнять у нее жизнь. Имя имеет магический смысл! Если имя живет после смерти, боги даруют его носителю загробную жизнь. Фараон должен понимать, что он не сможет стереть все надписи с ее именем, – думала Тейе. – Оно было высечено в камне столько раз и в стольких местах. Это поступок или огорченного ребенка, или малодушного и опасного мужа.

– Не хочу сегодня молиться, – захныкала Бекетатон. – У Анхесенпаатон новая кошка и целый ящик игрушечных крокодильчиков, они щелкают зубами, когда тащишь их по земле.

– Как интересно, – рассеянно пробормотала Тейе.

Она ужаснулась при мысли: что если за неприступной стеной, отделяющей северный дворец от города, Нефертити уже мертва? Грохот молотов все еще звучал у нее в ушах, и Тейе вдруг поверила, что во имя своего бога ее сын был способен на все.

Она с трудом дотерпела до того момента, когда удалось вызвать брата и Хоремхеба. Уже глубокой ночью они выполнили перед ней ритуальный поклон. Она высказала им свои опасения.

Хоремхеб немедленно решительно покачал головой:

– Нет. Царица жива.

– То есть ты поддерживаешь с ней связь, может быть, даже встречался с ней лично, – резко сказала Тейе. – Ты только что допустил тактическую ошибку, Хоремхеб.

– А твои осведомители плохо работают, императрица, – парировал он. – Она тайно вызывала меня.

– С какой целью? Должно быть, ты хотел рассказать мне, иначе вовсе не стал бы упоминать об этом.

– Она хотела убедиться в моей преданности. Спрашивала мое мнение о возможности успешного дворцового переворота.

Удивленная и рассерженная, Тейе посмотрела на лицо брата – бледное расплывчатое пятно в неярком дальнем свете факелов.

– Ты знал об этом?

– Нет, Тейе, – спокойно ответил он. – Но я ожидал этого.

– Я тоже. Чего она хочет, Хоремхеб? Двойную корону для Сменхары? Или для маленького Тутанхатона, хоть это и маловероятно? Верховной власти для себя или, может быть, даже для тебя? Глупость и недальновидность этой женщины безграничны!

Хоремхеб безрадостно рассмеялся:

– Власти для своей царственной особы с моей помощью. Она терпеть не может твоих сыновей от Осириса Аменхотепа, царица, и, вероятно, рада была бы избавиться от обоих. Она готова сочетаться браком со мной или с Тутанхатоном.

Мысль была такой нелепой, что Тейе не удержалась от смеха.

– Ты разубедил ее?

– Я сделал все, что мог, используя доводы, которые мы с вами обсуждали много недель назад. Думаю, она начинает видеть результаты пагубной политики своего мужа, но она никогда не будет действовать заодно с тобой или со своим отцом. У нее было много времени для размышлений. Она злая женщина.

– Но она сама виновата. Дворцовый переворот, конечно же! Время перемен не наступит, пока фараон жив. В этом я убедилась. Любое новое правление, связанное с возвращением Египту его былой силы, будет нуждаться в доверии и поддержке жрецов Амона.

– Я понимаю. – Голос Хоремхеба звучал ровно. – Я немало думал обо всем этом и пришел к такому же заключению.

Они еще немного поговорили, и мужчины ушли. Тейе осталась сидеть в благоухающей темноте. Я сердита, потому что мне самой следовало замыслить и осуществить переворот, – думала она. – У Нефертити не хватит смелости привести его к успешному завершению. Именно эта ее нерешительность удерживает Хоремхеба от того, чтобы заключить с ней союз. Но я не могу причинить вред своему сыну. Слишком много воспоминаний связано с ним.

Последующие недели были для Тейе безрадостными. Смирившись с осознанием того, что ее влияние на все важные сферы управления сводится к советам, к которым не прислушивались, она с грустью размышляла о своих былых ошибках и теперешнем бессилии. Она знала, что не в ее натуре мириться с поражением, но, просыпаясь каждое утро и снова и снова изобретая, чем заполнить часы томительного ожидания, уже была близка к отчаянию. Иногда она навещала Тии, но вечно погруженная в себя жена брата совсем не интересовалась тем, что происходит за пределами ее мирка. Тейе диктовала письма своей старой подруге Тиа-ха, от которой регулярно приходили свитки, полные забавных описаний жизни в ее сонном поместье в Дельте. Императрица пыталась заставить себя не думать о судьбах Египта, для которого она ничего не могла сделать, но ее беспокойство не ослабевало.

Одним из событий, только усиливших унылое настроение Тейе, был отъезд Азиру из Ахетатона. На прощание фараон устроил ему великолепный праздник, на котором танцоры, певцы, акробаты и дрессированные животные час за часом развлекали гостей, пока одно за другим выносили сочные дымящиеся блюда и лучшие выдержанные вина. Эхнатон усадил Азиру рядом с собой на помосте по левую руку, что было исключительной честью. Мериатон, ослепительная в желтом одеянии, вся в золотых украшениях, сидела справа от него, а Тейе пересадили на место позади фараона, где она с растущим беспокойством слушала разговор иноземца со своим сыном. Азиру не следовало жаловать привилегию сидеть на помосте, – думала Тейе, – его нужно было посадить на полу в зале, с другими послами, оттуда фараон выглядит надменным и могучим в своих драгоценностях и царственном сиянии двойной короны. Его нужно было удостоить надменной аудиенции, во время которой фараон мог бы потребовать возобновления соглашения между ними и намекнуть на возмездие, если Азиру позволит себе и дальше разжигать войны. Но большую часть вечера Эхнатон только ублажал свою новую царицу, с удовольствием описывал проекты строительства, истолковывал желание Атона, чтобы все люди могли жить во всеобщем мире. Тейе молилась, чтобы эту тему не поднимали, но Мериатон сама подхватила ее.

– Надеюсь, тебе понравилось мирное пребывание в Египте, – любезно сказала она. – Должно быть, теперь трудно будет возвращаться в ту часть империи, где все охвачено голодом и войной.

Азиру посмотрел на нее ничего не выражающим взглядом.

– Мирная жизнь Египта действительно благословенна, – ответил он. – Обитатель этой благодатной земли, живущий в полном довольстве, может никогда не столкнуться со всеуничтожающей яростью огня и скимитара.

Как он бесстыден и дерзок, – подумала Тейе. – Он чувствует себя в абсолютной безопасности, напоминая фараону о состоянии империи.

– Но у Египта лучшая в мире армия, – льстиво продолжал Азиру. – Чего ему бояться?

– Я мечтаю о том дне, когда армия будет распущена, – с жаром вмешался Эхнатон, – и на земле будет править мир Атона во главе с его началом – Египтом. Бог, дающий жизнь всему, не имеет ничего общего со смертью. Послушай, Азиру, слова, которые он внушил мне: «До самого захода Твоего все глаза обращены к красоте Твоей. Останавливаются все работы, когда заходишь Ты на западе. Когда же восходишь, то даруешь процветание для царя. Все спешат с тех пор, как Ты основал земную твердь. Ты пробуждаешь всех ради сына Твоего, исшедшего из плоти Твоей…»

Мериатон с улыбкой смотрела на мужа, Тейе слушала, не шевелясь, неотрывно глядя на резкий профиль Азиру. Он вежливо, даже сердечно кивал, но Тейе могла легко представить, какие презрительные мысли кружились в его черноволосой голове. Стыд горячей волной окатил ее.

– Эти слова исполнены очарования, – изрек Азиру, когда Эхнатон закончил и выжидательно посмотрел на него. – У тебя истинный дар поэта, божественный дар. Слышали ли эти слова твои солдаты или только придворные?

Тейе застонала, заметив, что Эхнатон кивнул.

– Конечно. Всему Египту доступны откровения, которые мне ниспосылает Атон. Не хочешь ли ты взять с собой в Амурру жреца Атона, чтобы он просветил твой народ?

Тейе решительно отказалась присутствовать при завершении разговора. Чуть позже, извинившись, она отправилась отдыхать. Она не приняла Азиру перед отъездом, и ее не было среди тех, кто вышел на ступени причала пожелать ему доброго пути. Что бы она ни сказала ему теперь, это не будет иметь значения, потому что решение он уже принял. Он наблюдал ее прибытие в Ахетатон, видел бесчестье Нефертити, поразмыслил над восхождением звезды Мериатон вместо звезды сына Тейе и сделал свои выводы. Фараон одарил его на прощание множеством дорогих подарков, это сопровождалось слезами и братскими объятиями. Я бы проткнула копьем его черное сердце и послала его изувеченное тело Суппилулиумасу, – думала Тейе. – Времена, когда Египет мог вернуть его в ряды своих союзников, давно миновали.

Тейе и Мериатон почти не виделись с тех пор, как девушка сделалась женой фараона, они встречались только в храме или иногда во время праздников, поэтому Тейе была удивлена, когда в середине месяца фаменос вестник царицы объявил ей о приглашении, которое, по сути, являлось царским приказом. Взяв с собой Хайю, Тейе отправилась в покои царицы. Она не была там после стычки с Нефертити, и память об этой исполненной желчи встрече ожила, снова наполнив ее разочарованием. Мериатон ответила на ее учтивый поклон улыбкой и, подойдя ближе, поцеловала бабушку в щеку. Она выглядела свежей и прелестной в белом платье, бирюзовых сережках и ожерелье. На ее прямых черных волосах покоилась царская диадема, с которой свисала тонкого плетения золотая сетка, усыпанная мелкими бусинами из бирюзы. Тейе подумала, что Мериатон будет еще красивее, чем ее мать, потому что ее безупречное личико сияло кротостью и добротой, недоступными Нефертити. Оглядев комнату, императрица пришла в недоумение, увидев рядом с троном Мериатон простой письменный стол, где аккуратными рядами были разложены свитки, и нескольких писцов, которые занимались переписыванием или сидели, подняв наготове перья, в ожидании повелений царицы. Царица указала на кресло, и Тейе села.

– Как поживает царевич Сменхара? – прозвучал первый вопрос Мериатон.

Тейе подметила горячий интерес, который девушка пыталась скрыть.

– С ним все хорошо, он продолжает свои занятия, – ответила она. – Учеба дается ему по-прежнему нелегко, не думаю, что он когда-нибудь достигнет настоящего мастерства в обращении с оружием, но ему нравятся лошади, и он каждое утро катается в пустыне за городом на своей колеснице.

– Я знаю, – сказала Мериатон, залившись румянцем. – Благодарю тебя, императрица, за то, что ты не сочла мой вопрос назойливым. Все знают о моих чувствах к нему. Но хотя придворным известно о моей преданности отцу, теперь, когда я стала царицей, многие считают мою любовь к Сменхаре недостойной.

– У тебя отважное сердце.

– У меня нет выбора, – печально возразила Мериатон. – Но я вызвала тебя не для того, чтобы скоротать время. Ты была больна?

Тейе улыбнулась.

– Не больна, просто возраст дает о себе знать. Вдруг заболело все. Но неделя в постели, ежедневный массаж и легкое воздержание восстановили мои силы.

Это было не совсем правдой. Она уже забыла, как это – просыпаться по утрам бодрой и полной сил, но хуже было осознание того, что эти дни уже никогда не вернутся.

– Помолись Диску! – участливо предложила Мериатон. Она кивнула своему главному писцу, тот поднялся с пола и подал свиток. – Как тебе известно, моя мать несла некоторую ответственность за ведение переписки с иноземцами. Она выслушивала послания и составляла ответы, а если вопрос был серьезный, то советовалась с Туту и представляла послание на суд супруга. Но Эхнатон не проявляет интереса к свиткам, которые мешками доставляются в палату Туту каждый день, поэтому я пытаюсь разобраться в них сама, чтобы лучше послужить своему фараону. Мне нужна твоя помощь, бабушка.

Тейе в удивлении широко раскрыла глаза, ее окатила волна возбуждения. Оружие, способное победить упрямое, своевольное невежество фараона в государственных делах, нашлось там, где его не искали.

– Мериатон, ты знаешь, что фараон не внемлет доводам, исполненным здравого смысла, если это касается дел империи. Твоя мать не хотела рисковать, опасаясь вызвать его неудовольствие, и просто говорила ему то, что он хотел слышать, или же отказывалась выслушивать послания. Ты готова к тому, что придется постоянно беспокоить и злить его?

– Я не думала об этом. Я просто пришла в замешательство от количества свитков, врученных мне Туту, и не знаю, что с ними делать. Но, конечно, истина важнее всего.

Тейе вдруг поняла, что она видит перед собой лучший и чистейший результат учения своего сына. Мериатон не знала иного бога, кроме Атона, ее помыслы и поступки подвергались постоянному влиянию откровений отца, однако же, были свободны от его собственных терзаний и сомнений, которые были уделом всех тех, кто вырос под властью Амона и множества других богов Египта. Она была новорожденным символом, обещанием того, что могло быть. Что могло бы быть, – поправила себя Тейе. – Ореол неудачи сопутствовал моему бедному сыну еще до того, как этот город волшебным образом вырос среди пустыни.

– Да, конечно, – согласилась она задумчиво. – Я сделаю все, что смогу. Что там у тебя?

Мериатон подала ей свиток. Это была копия таблички, полученной от Азиру, уже переведенная с аккадского. Тейе быстро прочла его. Цветистые неискренние слова лести, самоуничижительные обороты, рассчитанные на то, чтобы смягчить императора, были отброшены. «Стремясь защитить свой народ, я сегодня пришел к решению заключить соглашение с царевичем Суппилулиумасом, – писал Азиру. – Рука Египта больше не простирается над всем миром в своем могуществе. Речи его царя пусты, как ветер в камышах, а его обещания невесомее самых несерьезных слов любви». С возгласом отвращения Тейе бросила свиток на стол.

– Это не все, – сказала Мериатон, подавая ей следующий. – Этот прислали сегодня из Ретенну.

Свиток был коротким – простое изложение неприкрашенных фактов. Азиру, несомненно, с полного согласия и одобрения своего нового союзника, напал на Амки, вассала Египта.

– Если я отправлюсь с этими свитками к фараону, ты пойдешь со мной, чтобы поддержать меня? – спросила Тейе.

Мериатон кивнула.

– Он не захочет огорчать меня, – сказала она, опустив голову. – Я ношу ребенка.

Она с трудом подбирала слова, и Тейе с приливом жалости увидела, как тень воспоминания о Мекетатон пробежала по тонким чертам девушки.

– Это хорошая новость для Египта, – сказала она. Сделав знак Хайе, чтобы тот помог ей подняться с кресла, она подошла ближе. – Тебе нечего опасаться, – тихо добавила она. – Тебе уже тринадцать. Твое тело сильнее и более развито, чем тело твоей сестры. Ты будешь жить.

– Но я не хочу этого ребенка, – с нажимом ответила Мериатон, отвернувшись. – Он не от Сменхары.

Тейе не могла убеждать ее запастись терпением, как она убеждала Сменхару. Она не могла сказать ей, что, возможно, Эхнатона ожидает ранняя смерть и однажды царица сможет удовлетворить желание своего сердца. Почтительно взяв Мериатон за руку, она поцеловала ее в оранжевые губы.

– Я – твой друг и твоя бабушка, – мягко сказала она. – Помни об этом, богиня.

Тейе хотела поскорее сообщить новости, пока память о пребывании Азиру еще свежа. Поскольку Эйе был постоянно при нем, на следующее утро она вызвала Хоремхеба, и вместе с Мериатон они явились к Эхнатону. Оба свитка нес главный писец Мериатон. Фараон радостно приветствовал их всех. Он только что вернулся из храма, и его кожа и одежда были пропитаны запахом ладана и цветов. Пророк Мерира очищал комнату, как он делал каждый день, разбрызгивая вино и молоко на пол и на стены, и его тихие песнопения вплывали в речь Эхнатона.

– Какая счастливая случайность! – воскликнул он. – Все мои дорогие люди вместе почтили меня своим вниманием. Мериатон, прелесть моя, иди же поцелуй меня. Ты хорошо отдохнула?

Он потянулся к ней, заключил ее в объятия и беззастенчиво крепко поцеловал в губы. Обняв ее одной рукой, он удостоил легким сердечным поцелуем Тейе и ждал, пока Хоремхеб совершит ритуальный поклон. Эйе стоял рядом, с опахалом на плече.

– Чем я могу вас наградить сегодня? – продолжал шутливо вопрошать Эхнатон. – Небольшая прогулка по реке? Чтобы укрепить нашу дружбу?

Тейе почувствовала, как за благодушием в нем нарастает беспокойство. Подведенные сурьмой глаза метались от одного к другому. Императрица молчала. Если и был малейший шанс, что фараон выслушает их, начать говорить должна была Мериатон. Она незаметно кивнула девушке, которая мягко высвободилась и, взяв свитки, благоговейно вручила их Эхнатону.

– Я умоляю тебя, муж мой и бог, прочти это, – сказала она. – И знай, что мы, твоя семья, праведно возмущены их содержанием. Помни, когда будешь читать, что я – твоя покорная дочь и верная жена, я не сделаю ничего, чтобы навредить тебе или опозорить тебя или Диск, твоего могущественного отца.

Он нахмурился, глядя на нее, потом развернул папирус, озадаченно выпятил нижнюю губу и, отступив к трону, сел. Эйе незаметно подал знак, и тут же для Тейе подвинули кресло, в которое она с благодарностью опустилась. В комнате наступила тишина, слышалось лишь монотонное бормотание Мериры. Эхнатон прочел свитки, велел жрецу замолчать, потом прочел их снова. Закончив, он уронил их на пол. Он уже тяжело дышал. Его взгляд скользнул по застывшим в ожидании лицам, вдруг он закрыл один глаз и поморщился, но судорога прошла.

– Как может Азиру так поступать? – жалобно спросил он. – Разве он ничему не научился за месяцы пребывания здесь? Когда он уезжал, я обнимал его, как брата, я проливал слезы любви в его объятиях! И не успели рабы прибраться в доме, который я предоставил ему, как он уже обратился к хеттам. – Он закрыл рот рукой, и его вытянутые черты исказились от боли.

Мериатон подошла к нему и мягко отняла его пальцы от лица, целуя их.

– Отец, несмотря на твою великую веру, мир не понимает тебя, – произнесла она. – Возможно, никогда не поймет. Азиру не способен видеть воплощение Диска. Он видит только правителя, который был прежде могучим защитником, а теперь возлюбил мир, тогда как только война с хеттами спасет Амурру от разграбления. Ты не должен винить его.

– Как может он стоять в храме и не слышать голоса Атона, вещающего моими устами? Это наказание мне. Снова я согрешил против бога, но не знаю, в чем!

В его последних словах звучало сознание вины. Эхнатон выпрямился на троне, потом склонился, уперев локти в рыхлые колени и спрятав лицо в накрашенные ладони.

Мериатон неуверенно взглянула на Тейе.

– Если позволишь, божественный, я могу сказать тебе, в чем, – произнесла Тейе. – Ты воздерживался от действий, потому что не желал причинить зло никому из живых существ под властью Атона, но, поступая так, ты подвергал опасности обитель самого бога. Стая голодных львов тайно бродит вокруг Египта, и скоро они перепрыгнут границы и придут сюда, в Ахетатон. Если Египет падет, свет Диска померкнет. Сейчас не время для мира. Твой бог сейчас нуждается в защите!

– Нет! – Эхнатон выпрямился и высвободил руку из рук дочери. Пальцы потянулись к пекторали, висевшей на его груди, и он принялся дергать и крутить золотые нити. – Дело в Нефертити. Я бессердечно прогнал ее, я поспешил. Я должен вернуть ее, восстановить ее, я ошибся…

– Божественный, ты не ошибся. – Хоремхеб выступил вперед. – Послушай свою императрицу, богиню, которая всю твою жизнь делилась с тобой своей мудростью. Азиру вторгся на землю Амки, без сомнения, с людьми и оружием, предоставленными ему Суппилулиумасом, этим безжалостным врагом всей истинной религии. Между Амки и самим Египтом лежит только Ретенну. Ради бога, который почтил Египет своим первым откровением, который снизошел сам, чтобы воссесть своим воплощением на троне Гора, не позволь иноземцам осквернить эту землю!

– Египет еще силен, – раздался низкий, хорошо поставленный голос Эйе. – Наши солдаты разжирели и обленились, но через несколько месяцев они будут готовы выступить в поход. Есть еще офицеры, способные повести их за собой. Не шли Азиру никаких сообщений, Гор! Нанеси удар немедленно и неожиданно. Дай этим зверям ощутить вкус настоящей войны.

Мериатон склонила голову ему на плечо.

– Послушай их, муж мой! Они говорят истину.

Он обнял ее и уткнулся в ее шею.

– Я так устал. – Голос звучал приглушенно, но в нем слышалось неприкрытое страдание. – Ночью мои сны полны ужаса. Смерть идет ко мне, демоны отмщения, ужасной тьмы Дуата. Лицо Нефертити склоняется надо мной, и я тянусь к ней, и просыпаюсь, дрожа от страха. Днем я вижу согбенные спины своих подданных. Их лица скрыты, но я знаю, что если застать их врасплох, прежде чем они поднимутся, то я увижу, что окружен существами без сердец и без лиц. Если я подведу бога, я долго не проживу.

– Так не подводи его. – Тейе старалась, чтобы ее голос оставался спокойным, глядя, как Мериатон по-детски старается утешить отца. – Проснись, Эхнатон. Возьми свой скимитар.

– Я не знаю как!

– Хоремхеб сделает это за тебя. Прикажи ему!

Он скорчился.

– Я не могу!

– Дорогой племянник, ты должен, – с нажимом сказал Эйе. – Пожалуйста.

– Уходите все. Я подумаю об этом. Убирайтесь! Мериатон, приведи врачевателя!

Хоремхеб пожал плечами. Тейе глубоко, протяжно вздохнула и с трудом поднялась. Теперь, когда его любовь принадлежит Мериатон, они будут неустанно повторять попытки и, в конце концов, победят. Если боги будут милостивы и дадут им достаточно времени.

21

В первый месяц нового года, четырнадцатого года правления Эхнатона, Мериатон родила девочку. Фараон назвал ее Мериатон-Ташерит – Мериатон-младшая, и отметил благополучие матери и дочери торжественными церемониями во дворце и храме. Мериатон вскоре поднялась с постели и снова появилась рядом с фараоном, но теперь она будто утратила часть своей живости. Она была бледна и задумчива, подвержена внезапным приступам раздражительности, которые заканчивались слезами, она не проявляла интереса к дочери. Девочка была здоровая, пухленькая, похожая на нее, но Мериатон, назначив нянек присматривать за ней, спокойно отвернулась от младенца. Она снова делила ложе с фараоном, и Тейе, пристально наблюдая, как во время вечерней трапезы Эхнатон покрывает ее чело поцелуями и заталкивает фрукты в печально искривленный ротик, задумалась: что если Мериатон почему-то вообразила, что рождение ребенка знаменует конец ее супружеских обязанностей?

Вскоре после родов в палату внешних сношений пришло сообщение о том, что Суппилулиумас подписал дружественное соглашение с Шаттивасой, наследником Тушратты в Митанни, и теперь затаился, без сомнения, удовлетворенный еще одним завоеванием. Он мог себе позволить ждать и тщательно планировать дальнейшие действия. А Тейе чувствовала, что Эхнатон слабеет. Он отгораживался от нее участившимися изнурительными приступами головной боли и тошноты. Они с Мериатон, Хоремхебом и Эйе все-таки вырвали у него позволение привести армию в полную боевую готовность, хоть он бранил их, обвинял в предательстве. Пограничные отряды по-прежнему осуществляли постоянное патрулирование, но подразделения регулярных войск давно сократились в численности и потеряли боеспособность. Хоремхеб объявил воинский призыв, строительство новых казарм, принялся приводить в порядок оружие и колесницы, и скоро его командиры уже смогли начать муштровать новобранцев. Тейе с удовлетворением понимала, что весть о том, что Египет зашевелился, очень скоро достигнет ушей Суппилулиумаса. Как эхо давно отзвучавшего голоса, ей стали приходить письма из Фив с просьбами лично подтвердить слух о реорганизации армии. Тейе выслушивала послания с чувством, которое было сродни страху. Малкатта казалась ей не только далекой, но и уже погребенной в прошлом. Я тоже была покорена необыкновенным очарованием, пронизывающим Ахетатон, – осознавала она. – Как давно я в последний раз беспокоилась о благополучии других городов? Время, кажется, остановилось здесь, но что происходит в Ахмине, Джарухе, Мемфисе? Чары, которые заканчиваются за чертой, там, где трава уступает место враждебной пустыне, сделали меня пленницей, слепой и глухой к нуждам внешнего мира. Я намеревалась заняться казной, но так и не сделала этого. Я тревожилась о тонком ручейке податей, который с тех пор высох совсем. Что случилось со мной? Держа в руках свитки, скрепленные печатью Амона, она будто увидела призрак. Императрица тут же послала за казначеем.

– Казна истощена, но ни в коем случае не опустела, – надменно ответил он на ее вопрос. – Египет еще ведет торговлю с островами Великого Зеленого моря.

– Только с ними? А как же Нубия и Ретенну?

– Царица, наши позиции в Нубии довольно слабы в настоящее время, как тебе, должно быть, известно.

– Нет. Мне это неизвестно. Нубия не является нашим вассалом; она – часть Египта. Почему тогда наши позиции там слабы?

– Это меня не касается. Я всего лишь хранитель сокровищ своего владыки. Но я полагаю, что нубийские племена были неспокойны в последнее время, и несколько египетских сборщиков дани просто исчезли.

– Ну а что с нубийскими копями? Как золотые пути?

– Военачальник Хоремхеб имеет монополию на сборы, полученные от нубийского золота, богиня. Прости меня, но в этом случае тебе лучше адресовать свой вопрос ему.

– Я так и сделаю. Что в Ретенну?

– Мы уже год ничего не получали из Кадеша.

– Тогда почему казна не опустела?

– Фараон каждый год постепенно поднимал налоги, особенно с феллахов, и, кроме того, все подношения в Египте, что прежде были адресованы другим богам, теперь поступают прямо в Ахетатон.

Отпустив его, она сидела, кусая губу и яростно соображая, феллахи чернь, но чернь не бесполезная, без них страна не смогла бы существовать. Если налоги, взимаемые с них, превысят пределы разумного, Египет будет сломлен любым бедствием, угрожающим их выживанию: если, например, будет объявлена война и продлится она слишком долго, если в Дельте начнется падеж скота, если погибнет урожай винограда, если Исида не заплачет. Наша стабильность хрупка, как стебель тростника, – рассуждала она. – Золото, сыплющееся на эти улицы, драгоценности, которыми обвешаны придворные, лакомства, экзотические кушанья, постоянный поток новых нарядов, не говоря уже об артистах, привозимых из-за Дельты, – все это так же незыблемо, как дуновение песчаного ветра. На какие средства мы будем воевать? Она послала за Хоремхебом, но на ее краткие вопросы он отвечал так, будто она уже выжила из ума.

– Конечно, поток золота немного уменьшился, – говорил он. – На копях каждый день умирают рудокопы, я терплю убытки, но в последнее время они еще и бегут. Золотой путь сделался довольно опасным, поэтому я плачу солдатам, которые охраняют шахты и сопровождают золото в Фивы, откуда оно баржами переправляется на север.

– У тебя есть собственные солдаты? Ты платишь им золотом, которое они охраняют?

– Разумеется.

– Хоремхеб, ты помнишь те времена, когда шахты охраняли всего несколько надсмотрщиков, когда золото прибывало в Фивы и меджаи только следили за его доставкой?

– Нет, царица.

Он испытывал неловкость и, похоже, искренне недоумевал, чем вызвана ее внезапная паника. Сознавая бесполезность дальнейших расспросов, она отпустила его.

Новый год в Ахетатоне праздновали с обычным приливом оптимизма. Слухи о войне временно поутихли, так как фараон уклонялся от издания указа о призыве, которого так отчаянно добивалась Тейе. Здоровье Эхнатона улучшилось, и, слабый, но улыбающийся, он лично распределял золото милости своим врачевателям и разным мелким чиновникам, стоя рядом с Мериатон у украшенного гирляндами окна явления. Все уже ждали, когда Атон возвестит о подъеме воды в Ниле, думая о мешках с зерном в закромах, приготовленных для сева.

Но разлив все не наступал. Прошел месяц тот, а река оставалась узкой лентой мутной воды, протекавшей далеко внизу под пыльными, растрескавшимися берегами. Это послужило некоторым поводом для беспокойства, но не для тревоги, потому что половодье запаздывало и прежде. Атон всемогущ, он не мог обмануть ожиданий своего послушного сына. В ожидании ответа на молитвы жрецов о половодье службы в Ахетатоне сделались более усердными. Толпы людей слонялись перед Большим храмом, и в три раза больше их собиралось вокруг маленьких жертвенников на углах улиц, где они приносили умиротворяющие дары.

Пришел и миновал фаофи, но уровень воды в Ниле не изменился. Раздраженные придворные приказали вытащить на берег свои прогулочные лодки, потому что от реки поднималась вонь. Чиновники, в обязанность которых входило докладывать о скорости и уровне ежегодных разливов, сидели под балдахинами, неотрывно глядя на зарубки каменных пластин, вкопанных в берега, но маслянистая, зловонная вода по-прежнему плескалась у первых меток. Прошел азир. Наступил хояк, месяц, когда всегда отмечался самый высокий уровень воды в реке. Вместо этого выявилось его снижение, потому что в сухом воздухе речная влага начала испаряться. Воздух сделался зловонным и кишел жалящими насекомыми. Феллахи в смятении доедали свои скудные запасы. С окраины селений они смотрели на трещины на полях, которые, углубляясь, превращались в зияющие маленькие овражки, выжженная земля была слишком горячей, чтобы ступить на нее. На деревьях не было листьев. Бурые стволы пальм недвижно застыли в воздухе, безжизненные и ломкие, и ветки сикомор отламывались при легчайшем прикосновении.

В начале мехира, когда крестьяне обычно шли по полям по щиколотку в черном иле, разбрасывая семена, Ахетатон начали наводнять змеи, скорпионы искали прохлады в трещинах, появившихся в земле повсюду. Утром и вечером жилище Тейе обыскивали слуги с палками, и на полу для змей оставляли спасительное молоко.

Но к концу фармуси все смирились с тем, что в этом году разлива не будет. Грязные и сухие причалы вдоль набережной на всем протяжении Ахетатона нависали на несколько футов над густой, отказывавшейся подниматься водой. Шадуфы, которыми поднимали воду для полива садов, доставляли густую жижу, которая кишела различными червями и омерзительными насекомыми. Фараон велел слугам загрузить бадьи в лодки и вручную доставать воду из реки для полива садов, он разрешил вычерпывать озера. Тейе, сидя на крыше своего дома и глядя в долину, думала, что садами тоже придется пожертвовать для того, чтобы обеспечить водой поля на том берегу, чтобы вырастить хоть какой-то урожай для дворца. Но Эхнатон де пошел на этот шаг, все еще веря в то, что вода прибудет.

– Это испытание, – говорил он Тейе, сидя в зале для приемов. – Нашу веру испытывают.

Оба истекали потом. Шелест метелок наполнял комнату тонким монотонным шуршанием. Мухи облаком висели под потолком. Из Дельты не прислали ранних плодов, и овощи, с таким наслаждением поедаемые в это время года, сделались едкостью и имели привкус ила. Все имеет привкус ила, пахнет илом, – думала Тейе, чувствуя, как кожу головы покалывает от ары. Она взглянула сквозь тень от входных колонн на мертвую бурую лужайку, где уже проступили островки сухой земли. – Ты послал на север за зерном? – спросила она. – Ретенну, должно быть, сможет продать нам немного. – Ей нестерпимо хотелось почесаться. В ее купальне больше не лилась каскадом вода, чистая и прохладная. Та жидкость, которую Пиха бережливо цедила на нее тонкой струйкой, была с песком и такого же бурого цвета, как и ее кожа.

– В этом нет необходимости, – ответил он. – Наши амбары полны запасов прошлогоднего урожая.

– Но, Эхнатон, а как же Фивы, как остальное население? Сборщики налогов отняли у них все. У людей не осталось запасов. Скоро они начнут умирать от голода.

– Мне нет дела до Фив, – сказал он. – Что до феллахов, им просто надо подождать. Бог еще проявит свою силу.

– Если феллахи умрут, на следующий год некому будет сеять, – мрачно проговорила Тейе. – Страна всегда переживала засуху только потому, что каждый фараон тщательно следил за тем, чтобы в каждом городе был неприкосновенный запас. Твои сборщики налогов давно опустошили их закрома.

Эхнатон вдруг ощутил позыв рвоты. Склонившись и прижав одну руку к животу, он неистово замахал другой, делая знак слуге, и тот метнулся к нему с чашей в руках. Его вырвало, и, переведя дыхание, он откинулся на спинку трона. Другой раб опустился на колени, подавая влажное полотенце Фараон обтер губы.

– Это всегда причиняет мне боль, – сказал он, все еще тяжело дыша, – но боль длится недолго. – Он отдал полотенце и медленно выпрямился. – Ты видела террасы северного дворца, императрица? Они все такие же сочно-зеленые. Нефертити не страдает от пересыхания садов.

Она предугадала ход его мыслей.

– Нет, Эхнатон, ее земли плодородны не потому, что Нефертити наслаждается защитой бога, – сказала она. – Вода из ее озера проливается на верхнюю террасу и потом просто стекает вниз на остальные.

– Время молитвы. – Он поднялся, оттянув влажное платье с колен. Мерира шагнул вперед, ладан уже курился у него в руках. – Матушка, ты знаешь, что в городе люди открыли жертвенники Исиды? Если Атон увидит такое попрание его веры, он накажет их еще больше.

– Они боятся, – предположила она, видя, что его изможденное лицо немного порозовело. – Они хотят, чтобы Исида начала плакать.

– Здесь нет Исиды, – нетерпеливо бросил он. – Я поговорю с ними об этом из окна явления по пути к храму. Идем со мной. Где Мериатон?

Он раздраженно взмахнул рукой, и она поспешила вперед. Они вышли из залы, пересекли широкий передний двор и подошли к пандусу. За стеной царская дорога была необычайно тиха. Солнце набросилось на них со слепой яростью, высушивая губы, заставляя слезиться глаза, обжигая ступни сквозь подошвы сандалий. В воздухе стояла пыль. Ветер уже не был таким приятным, потому что малейшее движение его за городом поднимало песок; рассеянный на улицах, он смешивался с висевшей в воздухе пылью, в которую превратился верхний слой рассохшейся земли, набиваясь в легкие, прилипая к влажной коже, проникая под одежду. Зажмурившись от внезапно ударившего в глаза невыносимого сияния, Тейе увидела, как рука Эхнатона скользнула в руку его царицы, а другую руку он поднял, чтобы отмахнуться от мух, ползавших по шее. Никто не придет сегодня поклониться ему, – подумала она, когда они всходили на пандус под легкую тень крытого окна. – Люди лежат по домам и мечтают о воде. Когда они остановились перед окном и посмотрели вниз, Тейе была поражена, потому что дорога от стены до стены была заполнена молчаливой толпой. Эхнатон поднял руку. Толпа чуть заволновалась, и головы склонились, но люди не опустились на землю.

– Глупцы! – крикнул фараон добродушно. – Вас гложет чувство вины? Я слышал, как вы отвернулись от своего истинного защитника при первом же испытании вашей веры и забормотали молитвы другому богу, в то время как Диск ярко сияет над головой, наблюдая за каждым вашим движением. Не бойтесь. Я, и только я, стою между вами и богом. Я буду умолять Атона, и он услышит сына своего и пошлет паводок. Я, Эхнатон, обещаю вам.

Радостных возгласов не последовало Тейе, выхватив полотенце у Хайи и вытирая шею, видела на поднятых кверху лицах сомнение и страдание.

– Дай воду, фараон! – возмущенно крикнул кто-то. – Ты бог! Заставь реку подняться!

Эхнатон воздел крюк и цеп, но гул голосов не затих. Когда он шагнул в тень и пошел к храму, толпа подхватила этот выкрик.

– Заставь подняться воду, фараон! – кричали они, в их голосах слышалась явная насмешка. – Заставь подняться воду, божественное воплощение!

Мериатон сжалась от стыда, поторапливая фараона, пока они не вошли под сень иссушенных деревьев храмового сада. Под пилоном он внезапно остановился и, прислонившись к его неровным камням, согнулся пополам. Снова слуга с чашей поспешил ему на помощь, но спазм прошел. Эхнатон выпрямился, его лицо осунулось от боли, но он продолжил путь к храму.

Тейе наблюдала из благословенной тени каменного навеса, как Мериатон стояла одна на огромном пространстве святилища, ее маленькая черная головка в короне с золотой коброй, возвышающаяся над полем жертвенных столов, чуть покачиваясь, клонилась от невыносимой жары. Ее супруг поднялся по ступеням к алтарю и начал молиться. Его слова, хотя и невнятные, отозвались мучительным и умоляющим эхом от высоких стен. Он распростерся ниц, потом встал на колени, ухватившись за края заставленного пищей стола, и прижался лбом к камням. Мерира обошел вокруг него с курильницей и пролил масло ему на голову. Эхнатон застонал. За алтарем возвышался Бен-бен, изображение фараона на нем улыбалось. Масло медленно скользило по шее, ползло по спине, поблескивая в ослепительном свете. Во дворе перед храмом то громче, то тише звучали голоса певчих. Для Тейе в этой сцене было что-то древнее и варварское: скрюченный в мучениях человек, ряды курящихся жертвенников, жрецы в белых одеждах, неестественно застывшие, худенькая, роскошно одетая царица, слабо раскачивающаяся, в полуобморочном состоянии, одна на огромном пространстве, и плывущее надо всем этим бесплотное пение, звучащее, будто неодолимые, бесстрастные голоса демонов. Свирепость солнца была почти невыносимой, и у Тейе в голове внезапно возник образ, будто Атон, долгие годы питаясь неистовым поклонением своего сына, раздулся, но не насытился им, его все возрастающая сила, наконец, вытянула из Эхнатона всю животворную доброту, которой он учил, и разнеслась, наводя ужас на Египет. Казалось, чем больше Эхнатон молился и стонал, тем больше усиливалась жара. Тейе, с затекшими ногами и ноющей болью в спине, опустилась на стул, который по ее приказу был поставлен в ротонде. Уловив движение за спиной, Мериатон обернулась, ее лицо было бледным. Тейе кивнула ей, подзывая к себе, но после минутного колебания Мериатон покачала головой, не осмеливаясь обидеть отца или бога, укрывшись в тени.

Снова взглянув на сына, Тейе застыла. Он лежал, навзничь раскинувшись перед алтарем. Голова его была неестественно запрокинута, он издавал сдавленные крики. Мерира стоял у него в ногах, раскачивая над ним курильницу. Тейе без колебаний шагнула на солнце и направилась к нему, по пути скликая жрецов. Торопливо взбежав по ступеням, она склонилась над ним.

– Принесите носилки, быстро! – приказала она. – Но сначала балдахин. Царица, найди Панхеси, пусть он пошлет за врачевателями.

– Но, императрица, – запротестовал Мерира, – носильщикам запрещено входить в святилище! Это невозможно!

Она не обратила на него внимания. Другие жрецы бросились выполнять ее приказания, носилки фараона уже несли по проходу. Зубы Эхнатона были стиснуты, невидящие глаза широко раскрыты. Из уголка рта стекала рвота.

– Прикажи замолчать этим женщинам на переднем дворе! – закричала она Мерире. – Слишком жарко для пения!

Он удалился, мертвенно-бледный, и вскоре песнопения прервались. Носильщики осторожно подняли фараона, над носилками раскрыли балдахин. Тейе последовала за ним в его покои.

К тому времени, когда Эхнатона уложили в постель, мышцы его расслабились, он принялся бормотать, время от времени выкрикивая слова молитв, отрывки любовных песен. Она оставила фараона на попечение врачевателей. Они с Мериатон ждали в коридоре, в проходе встревоженно толпились Пареннефер, Панхеси и другие слуги. Через несколько минут один из врачевателей вышел из опочивальни и поклонился.

– Что с ним? – спросила Тейе.

– Похоже на удар, императрица, – объяснил он. – Фараону уже гораздо лучше, но он очень слаб.

– Вы способны вылечить его?

Врачеватель старательно подбирал слова.

– Нет, – наконец сказал он. – Если бы фараон был простым человеком, а не богом, я бы сказал, что в него или вселились демоны, или он пострадал от безумия, которое, согласно закону, гарантирует человеку полную защиту. Но раз фараон – божественное… – Он предусмотрительно не закончил фразу.

Тейе отпустила его и, сделав знак Мериатон следовать за ней, вошла в комнату. Эхнатон лежал на подушках. Временами его била мелкая дрожь, после жестокого приступа лицо было все еще серого цвета, но глаза прояснились. Мериатон опустилась на колени и поцеловала его руку, Тейе поклонилась и присела на край постели в изножье.

– Они запретили мне выходить на солнце, – сказал он.

Он схватил руку Тейе и крепко сжал ее.

– Значит, ты должен повиноваться, сын мой, – ответила она. Внезапно ее осенило: – Бог говорил с тобой? С тобой уже случалось такое, но никогда прежде ты не был болен так сильно.

Он опустил тяжелые веки.

– Нет, бог не говорил. Видения не было.

Тейе погладила его длинные пальцы.

– Фараон, я хочу, чтобы ты подумал о том, что случится, если когда-нибудь бог пошлет тебе болезнь, от которой ты не сможешь оправиться, если видения, в которых он заставляет тебя блуждать, не закончатся. Я не говорю о смерти, – поспешно добавила она, видя, как он напрягся при этих словах. – Но пришло время объявить наследника.

– Я думал об этом, – медленно ответил он, к ее большому удивлению. – Это должен быть ребенок моих священных чресел. Тутанхатон – единственный, кого я вижу. – Он произносил слова отчетливо и разумно, будто припадок прояснил его сознание.

Тейе старалась, чтобы на ее лице не проступило полнейшее изумление таким поворотом событий, опасаясь, что любая ее реакция может совершенно изменить ход его мыслей.

– Думаю, нет, – мягко возразила она. – Тутанхатон еще слишком мал. Он может стать игрушкой для бесчестных людей, которые воспользуются им для того, чтобы разрушить все, что ты сделал для Диска.

– Ты могла бы стать регентшей, – предложил он.

Тейе улыбнулась, глядя в его простодушное, доверчивое лицо.

– Эхнатон, я не собираюсь жить вечно. Как и ты. Сменхаре уже шестнадцать, он стал мужчиной. Ему не потребуется регент, только советники. Он не твой сын, но он – моя плоть, и он твой брат. Объяви его, чтобы я могла спать спокойно.

Она внимательно следила за выражением его лица, ловя признаки огорчения, но он оставался спокойным, тихо лежа под тонким покрывалом, только дрогнувшие теплые пальцы в ее руке выдавали его реакцию. Его лицо сохраняло выражение печального достоинства. Мериатон внезапно замерла, не мигая глядя на Тейе.

– Мне следовало бы сделать его полноправным членом семьи Диска, – задумчиво произнес он, – но, возможно, это предопределено. Он очень похож на меня, матушка, ты заметила? У него такая же форма головы. – Эхнатон мягко отнял у нее руку и положил ее себе на грудь. – Я понял то, о чем люди говорили сегодня, – продолжал он. – Я притворялся, что не понимаю, но я понял. Они просили тщетно. Атон не даст нам воды. Я знаю. Это, должно быть, мой грех, потому что бог не слышит мои молитвы. Может быть, ему наскучил его сын, и он обратил взоры к новому воплощению. – Его голос был полон раскаяния и истинной печали. – Хорошо. Пусть подготовят свиток, я подпишу его и поставлю печать, но не сегодня. – Тонкий голос сделался хриплым от усталости. – Я должен поспать. Мериатон, останься со мной Мне страшно.

Едва осмеливаясь признать свою победу, Тейе призвала писца и надиктовала документ, дающий Сменхаре право носить двойную корону после смерти брата. Она держала его при себе, решив немедля получить печать фараона. Потом она послала за Сменхарой. Несколько часов он не являлся, но потом пришел, и вяло поклонился.

– Если мне нельзя плавать или быть с Мериатон, я еще могу пить, – сказал он мрачно в ответ на ее колкое замечание о том, что нельзя злоупотреблять вином. – Мы с друзьями были в Мару-Атоне. Листвы почти не осталось, но в павильоне прохладно.

Она бросила ему свиток.

– Прочти это.

Он равнодушно развернул его, прислонившись к стене. Прочитав, он бросил свиток на ложе.

– Пора бы уже, – сказал он, – но это сейчас ничего не значит. Фараон проживет еще долго, к тому времени Мериатон состарится и станет толстой, а я зачахну от тоски и скуки.

– Что же я сделала такого, что боги наказали меня таким угрюмым, невежественным, себялюбивым, неблагодарным сыном? – возмутилась Тейе. – Я только что добыла для тебя трон Египта, однако ты еще смеешь жаловаться. Послушай меня. С сегодняшнего дня фараон будет пристально наблюдать за тобой. Ты должен быть почтительным в храме. Закрой свой жертвенник Амона. Не проводи слишком много времени с друзьями. Никто не должен думать, что ты захочешь завладеть короной прежде, чем она перейдет к тебе по закону. Мне больно это сознавать, Сменхара, но не думаю, что фараон проживет долго. Тебе следует решить, что ты станешь делать с Египтом, когда он уйдет.

Сменхара пожал плечами, и Тейе, глядя, как он, развалясь, подпирает стену, видя сутулые, худенькие плечи и слегка выпуклый живот, почувствовала внезапный укол настоящего страха.

– Мне нравится Ахетатон, – ответил он. – Ты слишком долго не пускала меня сюда. Я останусь здесь, и пусть Малкатта сгниет. Женюсь на Мериатон и буду наслаждаться своими правами фараона.

– Не важно, где ты будешь жить, если предпримешь шаги для упрочения нашего господства на иноземных территориях и восстановишь почитание Амона.

– Звучит не слишком интересно. Полагаю, мне придется разослать гонцов. У тебя здесь есть вино, матушка?

– Подумай о том, что ты будешь делать, но помни, что ты еще не фараон. Если станет очевидно, что ты слишком стремишься стать им, фараон может передумать.

– Чем передумать? – рассмеялся Сменхара.

К своему изумлению, Тейе почувствовала, что на глазах у нее выступили слезы.

– Передумать головой, в которой рождаются такие видения, которые тебе никакой бог не соблаговолит послать, – сказала она хрипло. – Я не позволю тебе смеяться над ним и повелеваю тебе заткнуть богохульные рты своим так называемым друзьям. Он мой сын, и я люблю его. Убирайся с моих глаз.

– Он был также и твоим мужем, пока ты могла его использовать, – грубо парировал Сменхара, отделился от стены, небрежно поклонился и нарочито медленно направился к двери – Не думай, императрица, что и меня ты сможешь использовать. Вот когда двойная корона будет на моей голове, а Мериатон – в моей постели, я буду тебе благодарен, но не раньше. – Не дожидаясь ответа или позволения уйти, он захлопнул за собой дверь.

Тейе легла и заплакала. Не только об Эхнатоне, но и о себе: внезапные беспомощные слезы старухи, для которой жалость к себе простительна. Сменхара оказался бессердечным, корыстным человеком, который еще не сознавал, что его презрение к брату вызвано тем, что он видел в нем себя.

На следующий день фараон, как и обещал, утвердил документ о наследовании. По дворцу пробежала волна облегчения, некоторые не утратившие наивности придворные и большинство горожан вышли к реке посмотреть на жалкий ручеек, в который теперь превратилась река, ожидая, что Атон ознаменует свое удовлетворение началом подъема воды. Но остальные были слишком озабочены скверными вестями, чтобы беспокоиться о том, какой Гор может оказаться в гнезде. Из Дельты пришло известие о том, что там начался падеж скота, поскольку пастбища стали оголяться Придворные суетливо обменивались посланиями со своими управляющими в поместьях Дельты, но все знали, что поделать ничего нельзя.

В Джарухе дела обстояли не так плохо, как в других поместьях. В собственное ги у Тейе было два больших озера, и по ее приказанию их воду использовали для опрыскивания полей, чтобы хоть немного травы выросло на прокорм скоту. Также у нее было зернохранилище, и управляющий открыл его для селений, где жили ее работники. Она хотела избежать смерти своих феллахов, чтобы было кому работать, когда вода в реке действительно начнет подниматься. Эйе такими же мерами пытался поддерживать жителей в своем поместье в Ахмине, но рабам в поместьях знати повезло меньше.

Медленно тянулись пахон и паини, и вот уже под ступенями причала в самом Ахетатоне начали находить истощенные тела умерших крестьян, выброшенные на берег, вперемешку с тушами быков и разлагающихся коз. Придворные были потрясены, и Эйе отрядил солдат, чтобы непрерывно осматривали реку около южного таможенного поста и крюками вылавливали тела из воды прежде, чем те доплывут до города. Но невозможно было выловить каждое тело, поэтому знать держалась подальше от Нила, чтобы не видеть трупов и не слышать запаха смерти, распространявшегося по Египту. Горожан, пользующихся его благосклонностью, фараон поддерживал зерном. Ахетатон был магическим, священным городом, местом жительства бога и его избранной семьи, и никому из его жителей не позволено было голодать. Горожане перешли на хлеб и прошлогоднее вино, пока пламя шему пожирало землю, и Египет лежал, как бесплодная пустыня, оживляемая единственно слезами и причитаниями плакальщиц.

Сочные террасы Нефертити начали чахнуть. То ли свергнутая царица отказывалась от любых контактов с городом, отгородившись оскорбленной гордостью, то ли сам фараон приказал не поддерживать связи с ней, Тейе не знала. Она послала Хайю в северный дворец убедиться в том, что племянница пребывает в добром здравии. Он вернулся, сообщив, что озеро пересохло. Нефертити здорова, хотя во дворце стали болеть слуги.

– Царица очень немногословна, – рассказывал он, – а если говорит, то очень язвительно. Она немного поправилась, но это только добавляет ей очарования. Лицо у нее очень печальное.

Тейе почувствовала себя спокойнее, узнав, что Нефертити здорова, и, кажется, успешно правит своим маленьким царством. Она решила освободить ее, если Сменхара станет фараоном. Нефертити не сможет сильно повредить управлению.

Болезнь из северного дворца очень скоро перекинулась в центральную часть города. Тяжелейший удар в царском дворце пришелся на детские. Заболели старшие служанки в гареме. Хайя, взволнованный и озабоченный, поскольку на его плечи легли все трудности, связанные с вызовом врачевателей, уходом за умирающими, своевременным выносом тел, посоветовал Тейе совсем удалить из дворца Тутанхатона и Бекетатон. Тейе немедленно приказала перевезти детей за реку, в дом Тии. Фараон, которого поддерживала мысль о том, что он умиротворил Диск, сделав Сменхару наследником, был убежден, что вспышка болезни скоро утихнет. Хотя лето было уже в разгаре, он ходил по покоям гарема, – впереди него шел Мерира, читая молитвы, – упрекал больных и умирающих за недостаток веры и обещал, что скоро река разольется и их тела очистятся. Но, глядя снизу вверх на влажные оранжевые губы своего царя, его дрожащие руки, лихорадочный блеск в глазах, больные видели за его плечом оскал смерти.

Жрецы-сем и служители дворцовой Обители мертвых работали не покладая рук, чтобы подготовить для погребения умерших во владениях фараона, но место бальзамирования простых обитателей Ахетатона вскоре заполнилось разлагающимися трупами. В храме Обители жизни пришлось издать специальный указ, предписывающий упростить бальзамирование тел перед быстрым погребением в пустыне. Осиротевшие семьи отправляли ритуалы непременного семидесятидневного траура по родным, которые уже были зарыты в песок. Хуже того, многие умершие разлагались так быстро, что к тому времени, как бальзамировщики приходили осмотреть тела, их уже невозможно было сохранить.

Зловоние смерти висело над дворцом и городом, где разгуливала болезнь. Тейе не выходила из своих покоев и заставляла слуг жечь ароматическое масло, чтобы отбить запах разложения, но от него невозможно было избавиться. Каждый день она посылала вестника за реку в дом Эйе с приказанием доставить полный отчет о состоянии Бекетатон и Тутанхатона и не находила себе места до тех пор, пока он не заверял ее в том, что все дети здоровы. Так было пять дней, но на шестое утро вестник доложил о болезни среди слуг Тии и принес страшную новость о том, что царевна Бекетатон простудилась. Тейе немедленно решила отправить детей на север в Джаруху.

Она почти закончила приготовления к путешествию, но в полдень следующего дня Хайя пришел к ней с помрачневшим лицом.

– Императрица, – поклонился он, – царевна Тии умоляет, чтобы ты приехала вместе со своим врачевателем. Бекетатон слишком слаба, чтобы отправляться в путь.

У Тейе упало сердце, но она поборола ужас, овладевший ею.

– Хорошо. Пришли Пиху одеть меня и пусть подготовят мою ладью. Тутанхатон здоров?

– Да. Но вчера умерли две служанки Тии.

Тейе спустила ноги с ложа, сердце вдруг заколотилось, ее бросило в пот. Жара стояла невыносимая.

– Пойди и сообщи фараону, – велела она.

– Императрица, бога тошнило все утро, и его врачеватели не разрешают ему вставать.

– Ну, тогда скажи Панхеси.

Пиха одела ее в тонкое льняное платье, но без грима пришлось обойтись. Тейе уже не могла выносить прикосновение краски к воспаленной коже или тяжесть парика. Осталось чуть больше месяца до Нового года, – думала она, медленно выходя на солнечный свет, – и еще через месяц река начнет подниматься. Снова наступит зима. Исида, я молюсь каждый день, чтобы ты отвела от нас свой гнев. Смилуйся, и пусть прольются твои слезы. – Она шла медленно, одной рукой опираясь на плечо Пихи, от слабости у нее кружилась голова. – Бекетатон, я любила тебя, когда ты была ребенком, – мучительно неслись ее мысли, – но в последнее время я совсем не уделяла тебе внимания. Тебе было одиноко? – Но эта новая вина не заслонила старой, что была страшнее и неизбывнее. – Она сестра своего отца. Боги, наконец, наказывают меня. Бекетатон умрет.

Река так обмелела, что лодочнику приходилось отталкиваться шестом от корявых, полузатопленных деревьев и даже от скал, зловеще выступавших над поверхностью воды. Тейе, сидевшая в кабине с поднятым пологом, чтобы уловить хоть малейшее дуновение ветра, вдруг увидела, как мимо проплывает раздутая туша огромного крокодила, от сильного толчка шестом она стала медленно поворачиваться. Тейе отвернулась; это было дурное предзнаменование. Они достигли западного берега, выбросили сходни, чтобы привязать их наверху, у первой ступеньки причала. Тейе пришлось опереться на руку кормчего, чтобы не упасть. Запах белесой воды доставлял почти физическую боль. Она поднесла к носу кайму надушенного платья и поспешила через безжизненный высохший сад в тень портика. Тутанхатон выбежал ей навстречу, и, прежде чем набраться решимости войти в дом, она наклонилась и обняла мальчика, внезапно испугавшись за него. Бесполезно отправлять его в Джаруху, – подумала она, чувствуя, как сильные ручки сжимают ее. – Чума повсюду. Может быть, Нефертити возьмет его к себе. Похоже, болезнь отчасти пощадила ее дворец. Наказав ему оставаться в своей комнате, она поцеловала его и решительно шагнула в душный дом.

У Тии хватило здравого смысла поднять оконные занавески в комнате Бекетатон и поставить у окна носителей опахала, чтобы те гнали воздух внутрь. Бекетатон лежала на боку, обессиленная лихорадкой. Прикоснувшись к ней, Тейе отпрянула. Кожа девочки была сухая и горячая, как жаровня. Атон пожирает ее. Ее собственный отец съедает ее, – истерично подумала она, но быстро овладела собой. Чаши с речной водой стояли на столике у ложа, и врачеватель постоянно омывал девочку. По знаку Тейе ее собственный врачеватель быстро осмотрел малышку, но Бекетатон не откликалась на его прикосновения. Она бормотала и иногда вскрикивала в бреду. Врачеватели совещались, пока Тейе стояла, потрясенная, глядя на плод любви ее и фараона.

– У царевны нарыв на пояснице, вскрывать еще рано, – тихо сказал ее врачеватель. – Это, должно быть, причиняет ей сильную боль. Как известно императрице, с лихорадкой ничего нельзя поделать. Это должно пройти само. Заклинания могут помочь. Заклинания. – Тейе закрыла глаза. – Имею ли я право сдерживать гнев богов? Да, имею, потому что их гнев должен быть направлен на меня, а не на моего ребенка.

Она повернулась к Тии, нерешительно стоящей в глубине комнаты.

– Не слишком ли смело – надеяться, что в Ахетатоне есть маги, знающие старые заклинания против демонов лихорадки, Тии?

Тии казалась задумчивой.

– Может, мастеровые знают. Я сейчас же спрошу их.

Когда она вышла, Бекетатон начала пронзительно вскрикивать, и врачеватели подбежали к ней. Она билась в судорогах, спина выгибалась, ноги одеревенели, и мужчинам потребовалась вся их сила, чтобы удержать девочку. Когда приступ прошел, Тейе наклонилась утешить ее, но, хотя глаза Бекетатон были открыты, сознание не вернулось.

В уютной гостиной Тии Тейе подали вино и немного сухих фруктов из урожая прошлого года. Еда внушала ей отвращение. Немного погодя вслед за Тии вошли три смуглых, босоногих, испуганных человека в груботканых юбках. Они торопливо распростерлись ниц перед Тейе.

– Это работники из моей мастерской, – извиняющимся тоном объяснила Тии. – Не думаю, что в Ахетатоне есть кто-нибудь из старых жрецов-магов, да и на то, чтобы отыскать их, потребуется слишком много времени. Мои люди не жрецы, но они знают заклинания. Лихорадка – постоянная спутница мастерового.

Тейе посмотрела на крепкие спины и неопрятные черные головы у своих ног. Это правда, время было на исходе. К чему пришел Египет, – подумала она покорно, – если дочь фараона должна выносить присутствие трех грязных феллахов?

– Встаньте, – сказала она, преодолевая неприязнь. Они поднялись и встали неуклюже, отводя глаза. – Вы будете петь заклинания против демонов, поселившихся в теле моей дочери. Стоять будете спиной к ложу. Когда все закончится, я награжу вас месячным запасом зерна. Идемте со мной.

Она подвела их к Бекетатон. Девочка теперь плакала без слез, каждый звук жалобного хныканья вонзался в самое сердце Тейе. Ступая как можно тише, мужчины отошли к дальней стене и повернулись к ней, потом прокашлялись и помычали, настраиваясь на нужный тон. Они принялись петь. Резкий, неприятный звук, хотя и очень отдаленно, все же напомнил слушателям о давно прошедших днях. Тейе ощутила легкое движение за спиной, стремительно развернулась и увидела вестника, стоящего на коленях.

– Ну?

Он протянул ей свиток.

– Фараон очень опечален здоровьем дочери, – прошептал он. – Он приказал положить это ей на грудь. Сам он приехать не может.

– Что это?

– Это молитва Атону на исцеление.

– Ступай.

Когда его выпроводили, она развернула свиток и неторопливо разорвала его пополам. Бросив куски на пол, она вышла из комнаты вслед за вестником. Работники будут петь, пока лихорадка не стихнет или царевна не умрет. Больше Тейе ничего не могла сделать.

Бекетатон умерла четыре часа спустя, ослабев от лихорадки и от судорог. Попытки врачевателей снять жар были тщетными. Явился Хайя, и Тейе дала ему указания относительно того, как приготовить к погребению маленькое тело. Она не пошла сама взглянуть на дочь. Она не вынесла бы вида еще одного трупа, еще одной безжизненной оболочки, даже той, которой дало жизнь ее собственное тело.

– Немедленно отнесите ее к моим бальзамировщикам, – приказала она. – Бальзамирование следует начать до того, как ее отец даст свои собственные указания. Если бы я могла, я отправила бы ее в Карнак для погребения с соблюдением всех ритуалов. Хайя, на эту ночь я останусь здесь, с Тии. Не хочу сейчас возвращаться в город.

Хайя колебался.

– Императрица, когда я собирался приехать сюда, пришло письмо, адресованное тебе, из Дельты, из поместья царевны Тиа-ха.

Тейе не спрашивала, что в письме. Ее наказание началось, и с этого момента ничто не остановит безжалостную месть богов.

– Она умерла, да?

Хайя кивнул.

– Во сне, божественная. Она оставила тебе много драгоценностей и обещание похлопотать о тебе перед богами.

Богиня не нуждается в заступничестве простых людей, но Тиа-ха понимала нужды своей императрицы. Связь с моим прошлым оборвалась, – думала она, нетвердым шагом следуя в комнату, которую ей предоставила Тии. – Моя дорогая подруга, моя веселая наперсница, я не смеялась с тех пор, как мы расстались. Нет одиночества мучительнее, чем это. Я не могу горевать по собственной дочери так сильно, как скорблю по тебе, ты – единственная, кто разделял мою жизнь со времен моего девичества и кто унес с собой мои воспоминания. Она легла на постель, глядя, как закат заливает стены красным светом, прежде чем омыть их темнотой, и, сознавая, что остаться в живых после того, как ушли все, кого она любила, – это достаточное наказание за любые прегрешения.

22

Похороны Бекетатон проходили под раскаленным солнцем в самый разгар лета, и не было ни единого цветка, чтобы положить его поверх позолоченных саркофагов. Рука бога тяжело давила на тех, кто стоял снаружи гробницы, выдолбленной в скале, и слушал, как Мерира и другие жрецы цитируют отрывки из учения. Нигде в прекрасных словах не было и намека на наказание или возмездие, однако Египет едва дышал, сморщенный, умирающий под гнетом голода и болезней. Погребальной трапезы не было, и участники церемонии быстро разошлись, тщетно ища утешения.

Празднование Нового года проходило с тем же настроением покорности судьбе, что и в день погребения. Оно больше напоминало сборище бездомных или убогих, чем демонстрацию мощи Египта. Не было иноземных миссий, стремившихся засвидетельствовать почтение фараону и представить богатые дары.

Немногие придворные смогли набраться храбрости демонстрировать новые моды в день, когда по традиции каждый мало-мальски важный чиновник являл свою власть, а честолюбцы жаждали показать себя. Не было управителей, жаждавших передать добрые пожелания и щедрые подарки от своих городов, один за другим они прислали извинения за свое отсутствие. Каждое утро они пытались справиться с новым урожаем мертвых тел, которые приходилось собирать на улицах; с эпидемией болезней, слепотой и параличом; со стычками между феллахами, которые оставили свои земли, несущие только смерть, и горожанами, которые имели немного, но не желали делиться последним. Даже Хоремхеба не было, его срочно вызвали в Мемфис по поводу мятежа в казармах. Мутноджимет, такая же невозмутимая и безразличная, как всегда, поцеловала ноги фараона, положив традиционные искусственные цветы. Молчаливая Мериатон сидела рядом с отцом, ее глаза были накрашены сверкающей золотой и синей краской. Тейе не участвовала в церемонии. После известия о смерти Тиа-ха она сильно ослабела, небольшая лихорадка, сопровождаемая ломотой в суставах и возобновившимися болями в животе, удерживала ее в постели. Эйе держал опахало у правого колена своего повелителя, как всегда внешне уверенный, он, однако, предпочитал ни с кем не встречаться глазами.

Пиршество, которым всегда заканчивался праздник, было немноголюдным, хотя и проводилось, как обычно, со множеством представлений; смех гостей звучал скорее принужденно, чем весело. К полуночи на помосте за столом с остатками угощения остался один фараон. Огромный зал опустел, только Сменхара сидел у своего столика, скрестив ноги и уронив голову, и задумчиво подбирал оставшиеся на тарелке крошки сухарей. Слуги неподвижно стояли вдоль стен, утопавших во мраке, свет угасающих факелов не мог рассеять сумрак. Царица, извинившись, ушла намного раньше, сославшись на дурноту от жары. Носитель опахала, управляющий и дворецкий Эхнатона стояли за его спиной и терпеливо ждали, когда он соизволит уйти, но он не шевелился, временами открывая рот, будто собираясь заговорить. В неподвижном воздухе ароматы от сброшенных колпачков с благовониями смешивались с запахами несвежей еды.

Сменхара был погружен в мрачную задумчивость, только его пальцы двигались среди крошек и кусочков черного хлеба. Сначала он не расслышал, что его позвали по имени, но фараон окликнул его снова, и, встрепенувшись, Сменхара поднял взгляд.

– Да, великий царь?

– Подойди сюда, царевич.

Сменхара покорно поднялся и взошел на помост, низко поклонившись несколько раз. Эхнатон указал на свободное кресло Мериатон. Вначале он смотрел на брата без всякого выражения, потом медленно улыбнулся.

– Сменхара, – прошептал он, – что случилось с самым счастливым народом под небесами? Повсюду, куда я ни посмотрю, – боль и смерть. Даже здесь, в месте, которое Атон выбрал для своего обитания, и здесь зло. Я истощен, я сделался похожим на дырявый горшок. Я беспрестанно молюсь, но мои молитвы имеют вкус голода. Мое дыхание, как хамсин; оно приносит только смерть. – Переведя дух, он продолжил, и Сменхара услышал в его голосе волнение, с которым он пытался совладать. – Я, тот, кто стоит между богом и людьми, я не знаю, что делать. Мои мольбы не доходят. Бог больше не указывает мне путь. – Толстые, накрашенные оранжевым губы затряслись, обтянутые золотой тканью плечи поникли. – Я думал, когда сделаю тебя наследником, бог будет удовлетворен, но этого не случилось. Этого оказалось недостаточно. – Он стиснул ладони, и Сменхара увидел, как медленно и мучительно переплелись тонкие пальцы. – Существует некая причина, неведомая мне, по которой мой божественный отец отрекся от меня. Он больше не любит меня. Моя бессмертная миссия должна перейти к тебе.

Сменхара услышал, как за спиной фараона кто-то шумно вздохнул, и подумал, что это, должно быть, Эйе.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Я должен передать тебе свои божественные силы. Атон уже изменяет твое тело, формируя его по образцу, по которому он пожелал создать меня. Ты будешь совершать богослужения в храме и передавать людям волю бога.

– Но, Гор, я не хочу! – Сменхара запнулся, внезапно похолодев. – Бог не указывал ничего подобного для меня! Я всего лишь царевич, Гор-птенец. Я не знаю ничего из учения!

– Как ничего не знал и я, пока бог не выбрал меня, чтобы просветить. – Эхнатон говорил глухим голосом, в глазах стояли слезы. – В следующем месяце река должна начать подниматься, если я поступил правильно с точки зрения Диска.

Сменхара смотрел на него.

– Ты отдаешь мне трон Гора? Ты спускаешься по священным ступеням? Фараон не может передавать свою божественную миссию другому при жизни!

– Нет, я останусь правителем на троне, божественным воплощением в Египте. Я не отдаю тебе власть правления, ты лишь будешь молиться от моего имени. Однажды ты станешь воплощением Атона, но он желает ввести тебя в свою семью сейчас. Он станет слушать только тебя. Хранитель, возьми корону и регалии, Пареннефер, очисти проходы. Мы пойдем в мою опочивальню. – Он разжал пальцы и потянулся к щеке Сменхары, и что-то в его миндалевидных глазах, внезапно ставших томными, заставило юношу быстро отпрянуть. – Идем, Сменхара, – настаивал фараон, когда хранитель снял с него корону и заменил ее белым льняным шарфом, положив крюк и цеп рядом со скимитаром в золотой сундучок. – Я удостою тебя чести стать истинным членом моей семьи.

– Но я уже и так член царской семьи! – выпалил Сменхара, испугавшись не на шутку. – Моя мать – императрица, мой отец…

Он умолк, поймав на себе суровый взгляд Эйе из-за плеча Эхнатона. Это было явное предупреждение. Еще секунда, и Сменхара бросился бы с помоста, чтобы искать убежища в своих покоях, но вместо этого он нетвердо поднялся вместе с фараоном. Эхнатон обнял его за плечи, притянув к себе. Он тяжело задышал, легко касаясь ногтями голого тела Сменхары с потеками масла. Вестник принялся выкрикивать предупреждения всем, кто мог встретиться на пути владыки всей жизни.

Фараон отпустил царевича, лишь когда они оказались за закрытыми дверями царской опочивальни, но и тогда он отнял руку только для того, чтобы взмахом выпроводить слуг. Казалось, он оправился от своего мрачного настроения. Он снисходительно и ободряюще улыбался, глаза его сверкали. Налив вина, он протянул чашу Сменхаре, который схватил ее и залпом выпил, серебряный край чаши стучал о его зубы. Он покрылся испариной. Эхнатон подошел ближе и начал снимать сине-белые ленты с головы юноши, проводя руками по гладкой коже головы, по щекам, по похолодевшим губам.

– Ты очень красив, – проговорил он.

Сменхара не мог смотреть ему в глаза. Он стоял, дрожа, повесив голову, как жертвенный бык. Эхнатон снял с него ожерелье, браслеты и кольца, целуя каждый палец. Он тяжело дышал, узкая грудь быстро вздымалась и опускалась. Он сбрызнул свои пальцы ароматным маслом, которое вытекло из колпачка с благовониями Сменхары и размазалось по его груди, потом принялся растирать его. Сменхара крепко зажмурился, неистово пытаясь уйти в воспоминания, представляя Мериатон и благоуханные дни, которые они вместе проводили в Малкатте, хихикая и попивая пиво в саду; свою ладью на полноводной реке, удочку в своих руках; новых друзей, которые стайками ходили за ним.

Но он не мог скрыть отвращение, которое испытывал к прикосновениям фараона. Руки теперь касались его шеи. Ароматное дыхание Эхнатона било ему в ноздри. Он открыл глаза и увидел, что длинное лицо приближается к его лицу, толстые губы слегка приоткрыты. Я не должен бежать – мрачно думал он. – Если я убегу, то утрачу возможность взойти на трон. Если я вызову его недовольство, фараон, может быть, изберет в наследники Тутанхатона вместо меня, и я навсегда останусь царевичем, а Мериатон никогда не будет моей.

Губы фараона нашли его губы, отстранились, потом снова прижались уже более уверенно, а руки все сильнее прижимали его к мягкому телу бога. Ищущие руки фараона скользнули вниз по прямой спине Сменхары, нашли край юбки и, развязав ее, сбросили на пол. Скользкие от масла пальцы впились в крепкие ягодицы, губы скользили вниз по шее Сменхары. Несмотря на свое отвращение, юноша почувствовал, что у него внутри все расслабилось.

– Смелее, царевич, – пробормотал Эхнатон, отстраняясь с сонной улыбкой. – Это необходимо. – Он сел на край ложа и притянул Сменхару к себе.

Позже он лежал, обняв брата, голова Сменхары покоилась у него на плече. Поднялся ветер, и пыль залетала в комнату сквозь прорези под потолком и клубилась вокруг оконных занавесей. Почти рассвело, но комната была погружена во мрак, только ночник разливал рядом с ложем тусклый желтый свет.

– Ты хороший юноша, очень старательный, – сказал фараон. – Можешь быть уверен в милости Атона. Моя милость тебе уже обеспечена. Позволь мне сделать тебе подарок, Сменхара. Чего бы тебе хотелось?

Мне бы хотелось побежать к реке, нырнуть в нее и мыться, мыться, – горько думал Сменхара, исполненный стыда и унижения. Но тут ему пришла мысль, и он приподнялся на локте, глядя сквозь темноту в умиротворенное лицо.

– Если я доставил тебе удовольствие, божественный брат, если ты любишь меня и истинно хочешь наградить меня, отдай мне Мериатон.

Лицо Эхнатона сделалось непроницаемым.

– Это невозможно.

– Почему? У тебя власть. Я теперь твой наследник. Разве ты забыл, как твой предшественник отказался отдать тебе царицу Ситамон, твою сестру, как он заставил тебя ждать, пока он не умрет? Не заставляй меня таким же образом ждать Мериатон.

Угроза в его словах была очевидной, на самом деле он хотел сказать: Если ты заставишь меня ждать, я буду презирать тебя так же, как ты презирал Осириса Аменхотепа. Сменхара, внимательно глядя на него, видел отражавшуюся в его глазах борьбу между ненавистью фараона к отцу и чувством собственника. Он напряженно ждал; наконец фараон вздохнул.

– Я не забыл. Как я мог забыть? Хорошо, Сменхара, мы будет делить ее. После всего, что было, мы – одна семья.

– Нет! Нет, теперь я в твоей власти и клянусь, что буду покорным и послушным долгу. Но поскольку я следующее божественное воплощение, Мериатон только моя, по праву. Бекетатон мертва.

– Есть Анхесенпаатон.

Сменхара бессовестно решил рискнуть.

– Это правда, – прошептал он, – но Атон уже показал мне, что я твой наследник. Он приходил ко мне во сне прошлой ночью и сказал, что ты отдашь мне Мериатон.

Эхнатон лежал неподвижно. Постепенно выражение огромной печали смягчило его лицо, и он умоляюще посмотрел на Сменхару.

– Бог говорил с тобой? О Сменхара, какой ты счастливый! Я истосковался по голосу, который слышал прежде. Хорошо. Если это воля Диска, я отдам ее тебе.

Сменхара широко раскрыл глаза. Он не мог поверить, что фараон так легко сдался.

– Благодарю тебя, – сказал он, не в силах скрыть радость в голосе.

Эхнатон улыбнулся.

– Если ты истинно благодарен, тогда поцелуй меня.

Несколько мгновений Сменхара рассматривал выжидательно раскрытые губы фараона, но затем, набравшись решимости, наклонил голову и поцеловал их.

Эхнатон не делал попыток скрывать свои отношения с братом; он счел бы неестественным делать так. Он известил всех, что посвятил Сменхару в служение богу с помощью своей плоти, даровав ему власть единственным образом, который считал приемлемым. Жителям Ахетатона и придворным было уже все равно. Один раз подозрительно взглянув на пару, шествующую по дворцу рука об руку, лаская друг друга, и заметив, как они при каждой возможности прижимаются друг к другу губами и телами, все обращали тревожные взгляды к реке. Время половодья пришло и минуло снова, но уровень воды не изменился, и к этому моменту река действительно пересохла, оставшаяся вода постепенно испарялась из нее в сухом горячем воздухе.

Эхнатон был по-прежнему беззаботен.

– Скоро придет полноводье, – заверял он. – Сменхара общается с богом.

Долгими иссушающими ночами Сменхара с надлежащим вниманием предавался любовным утехам со своим владыкой, а после становился все более велеречивым, когда Эхнатон спрашивал его о желаниях Атона и его заявлениях. Полноводье придет, отчаянно убеждал его Сменхара, но оно будет поздним. Египет должен научиться терпению.

Скоро Эхнатон начал называть брата любовным прозвищем, которым когда-то удостоил Нефертити, Нефер-неферу-Атон – Прекрасны совершенства Атона, и Сменхара также позволил обращаться к себе как к «возлюбленному Эхнатона», потому что фараон изливал на юношу всю свою любовь. Эхнатон даже заказал художникам Кеноферу и Ауте две статуэтки: на одной царь левой рукой обнимал царевича, а правой ласкал его лицо, на другой, которая так и не была закончена, они сливались в поцелуе. Обе статуэтки изображали царственные тела в сильно искаженных пропорциях. Сменхара с ужасом смотрел, как они появлялись из камня. Ему не нравилось, когда ему напоминали о постепенном удлинении его черепа, о растущем слое жира на животе, согнать который, казалось, не могли никакие упражнения. Для фараона же такие физические изменения в его теле были знаком божьей милости. Для Сменхары они были ужасающим видением будущего, которое подталкивало его все более пылко искать радости в настоящем.

Миновали хояк, тиби и мехир. Кратковременная надежда, вдохнувшая некоторое оживление во дворец, что в этом году разлив все же наступит, начала угасать. Фараон еще шествовал к храму и обратно рядом со Сменхарой, останавливаясь у окна явления, чтобы улыбаться и подбадривать немногих горожан, которые еще собирались на дороге взглянуть на него. Он еще играл со своими детьми, сидел на общественных приемах и возглавлял праздники, но выглядело это так, будто он страдает какой-то внутренней слепотой, из-за которой был неспособен видеть реальность, неумолимо сжимающуюся вокруг него. Вид, открывавшийся из окна явления, был суров. Бесчисленные деревья были мертвы, прекрасные лужайки исчезали под вторгающимся в город песком пустыни, и люди, хотя еще выстраивавшиеся каждый день в очередь к царским зернохранилищам, были малочисленны и молчаливы. В городе стоял запах болезни и испражнений. Дочери фараона приветствовали его в тихой, полупустой детской. Его приемы проводились для призраков. Все иноземные миссии покинули Ахетатон.

Но еще оставались некоторые официальные церемонии. Фараон, теперь встревоженно пытавшийся сделать что-нибудь, чтобы отвести проклятие Атона от Египта, наконец, продиктовал и скрепил печатью договор о бракосочетании Сменхары и Мериатон. В ночь, когда юноша получил свою жену, он ждал ее в своих покоях. Он был очень спокоен, почти холоден, время, когда он трепетал от волнения, давно прошло. Его сердце не дрогнуло, даже когда он увидел ее, стоящую в дверях, ее слуги отступили назад, а его рабы, низко кланяясь, закрывали двери. На ней было простое желтое гофрированное платье, скрепленное на одном плече. В черных прямых волосах вилась золотая лента, тонкие золотые звенья цепочек охватывали запястья и щиколотку. Сменхара смотрел, как она плавно идет по запыленному полу. Он не чувствовал ничего, только неопределенная печаль разливалась там, где прежде жила его огромная любовь. Они долго стояли, глядя друг на друга. Наконец он широко раскрыл руки, и она шагнула к нему. Ему было приятно держать ее в объятиях, зарывшись лицом в ее волосы, вдыхая тепло и аромат ее крепкого молодого тела, он закрыл глаза, когда к горлу подступили слезы, и почувствовал, что готов разрыдаться. Она отстранилась и попыталась улыбнуться ему, ее губы дрожали, слезы текли по накрашенным щекам. Плача, он сцеловывал слезинки, потом нашел ее губы. Она не сильно изменилась. После рождения ребенка ее бедра чуть раздались. Груди сделались полнее, глаза спокойнее. Однако, хотя он продолжал целовать ее, он по-прежнему ничего не чувствовал. Даже нежность ушла. Осталась только ужасная, болезненная печаль. Он бережно уложил ее на постель, раздвинул одежды, говоря себе, что теперь наконец он волен касаться ее, где хочет. Он дождался и добился ее. Она принадлежит ему. Она лежала тихо, легко обвив его шею одной рукой, глядя на него, все еще плачущего. Через несколько минут он отстранился.

– Я не могу! – сдавленно выкрикнул он. – Амон, помоги мне, я не могу! – Он сел, глядя на свои руки. – Это бесполезно. Мы стали другими.

Она отвернулась.

– Да, – прошептала она. – Мы стали другими.

Эхнатон вошел в комнату Анхесенпаатон. Его третья дочь год назад покинула детскую, став девушкой, и гордо совершила обряд перехода в девичество. Ей состригли детский локон, и волосы начали отрастать, так что теперь они достигали подбородка, черные и блестящие, обрамляя милое личико с огромными глазами. Новое положение позволяло ей занимать анфиладу комнат во дворце и иметь собственных слуг. Она уродилась счастливым, легким ребенком, от отца ей передалась любовь к природе. Услышав, как вестник объявил о его приходе, она вскочила с пола, где приводила в порядок свои безделушки, и бросилась в его объятия. Он ласково обнял ее.

– Ты выглядишь очень свежо сегодня, – сказал он. – Вижу, что ты носишь венец из ониксовых цветов, который я прислал тебе. Ты сама как цветок, Анхесенпаатон. Хорошо ли ухаживают за тобой твои служанки?

– Ну конечно! Сегодня приходил дедушка. Принес мне эти браслеты. Их сделала Тии. Как тебе нравится? – Она схватила их с пола и бросила ему.

– Они чудесные, но я хотел бы принести тебе живые цветы лотоса. – Эхнатон отдал ей браслеты. – Даже водяная лилия была бы чудом сейчас.

– Не волнуйся. – Она коснулась его щеки. – Атон возвестил царевичу Сменхаре, что его гнев почти иссяк. Все ведь не так ужасно у нас, правда, папочка? Египет силен!

– Ты права. Теперь, дорогая, прикажи служанкам выйти. Я желаю говорить с тобой наедине.

Анхесенпаатон отдала приказание, и служанки, одна за другой, вышли из комнаты. Эхнатон взял ее за руки и подвел к ложу. Усевшись, он потянулся к ней.

– Иди ко мне на колени, – улыбнулся он, – и слушай внимательно. Ты знаешь, что твоя сестра теперь принадлежит Сменхаре?

– Да, конечно. Женщины болтали об этом. Они говорили, что царевич добивался Мериатон очень долго.

– Думаю, это правда. Но я теперь остался без царицы.

– Бедный папочка! А как насчет царевны Тадухеппы?

– Киа очень любит меня, но она только вторая жена. Ты не хотела бы стать моей царицей, Анхесенпаатон?

Она серьезно посмотрела ему в лицо.

– Если это сделает тебя счастливым, Великий.

– Хорошо. – Он снял венец с ее головы и, взяв ее личико в ладони, сочно поцеловал в губы; потом поднял ее со своих колен и положил на ложе. – Меня трудно сделать счастливым в эти дни, – сказал он. – Я рад, что ты готова попытаться.

Тейе медленно поправлялась после болезни, которая сразила ее после похорон Бекетатон, она пыталась возобновить работу с Мериатон в палате внешних сношений, но обнаружила, что девушка впала в уныние. В любом случае, количество посланий сократилось до жидкого ручейка несущественной информации, формальных приветствий фараону от немногочисленных еще оставшихся мирными народов и просьб о золоте. Она знала, что даже номинально не может больше контролировать никакие сферы правления. События во дворце приводили ее в смятение и пугали, особенно беспокоило ставшее явно безумным поведение сына, но она была слишком утомлена и немощна, чтобы обсуждать это, не говоря уже о том, чтобы возражать ему. Эйе тоже сделался удивительно молчаливым. Она надеялась, что он будет требовать большей власти для Сменхары, мобилизации армии, даже убийства фараона, замучившего Египет, но длительная засуха и голод иссушили его желания, так же как и желания почти каждого управителя, даже Хоремхеба После усмирения солдат в Мемфисе он уехал на север в свое родное селение Хнес навестить родителей и, вернувшись в Ахетатон, уединился с Мутноджимет в своем поместье. Может быть, он замышлял переворот, но Тейе было уже все равно.

По дворцу носились слухи о дождях в Ретенну, об огромных колосьях, вызревающих там, об изобильном урожае в Вавилоне, тогда как Нил сделался ядовитым от гниющей рыбы и его крутые бурые берега кишели лягушками. Начались разговоры о том, что река сама заражена чумой, потому что те несчастные, которые случайно сваливались в нее, или дети, пытавшиеся охладиться в ее маслянистой, стоячей воде, немедленно обнаруживали сыпь, струпья и волдыри, которые приводили к лихорадке и неминуемой смерти.

Но Ахетатон продолжал цепляться за последние обрывки своей прежней сияющей мечты. В Египте, страдания которого давно перешли границу человеческой выносливости, этот город все еще считался благословенным. Еды было мало, но все же хватало. Двор укрывался за удобными внешними атрибутами ритуалов и протокола. Эхнатон проводил дни в храме со Сменхарой, стеная и взывая к жалости своего свирепого пылающего бога, а ночи – предаваясь любви с царевной Анхесенпаатон или с царевичем. Девочка была беременна – факт, который рассеянные придворные едва заметили, и Эхнатон сам не испытывал от этого никакой радости. Бог будто насмехался над ним, одарив такой плодовитостью его самого и его семью солнца. Хотя дела правления были на грани остановки, управители и придворные бросили свои обязанности, рутинные дела их слуг остались без изменений. Фараон, его семья и бесчисленная знать, обитавшие во дворце, по-прежнему требовали ежедневной заботы.

Никто из мелких чиновников не был занят больше, чем Хайя, который теперь тратил меньше времени на свои прямые обязанности в гареме, потому что почти все его силы забирали заботы о слабеющей императрице. Хотя в основном Хайя передал свои обязанности помощнику, сегодня он лично осмотрел детские и теперь стоял перед фараоном, который только проснулся. Рядом с ним еще спал Сменхара, тяжело дыша и бормоча во сне. Эхнатон поднес палец к губам.

– Не буди его, – зашипел он. – Ему мало удалось поспать. Чего ты хочешь, Хайя?

Хайя поклонился и тихо заговорил:

– Великий царь, думаю, тебе лучше пройти в детскую. Маленькие дочери Нефертити серьезно заболели. Я послал к ним твоего врачевателя.

Он с трудом выдержал взгляд испуганных глаз.

– Все дочери? У них лихорадка?

– Я не уверен. Определенно, они в жару, но, сдается мне, у них еще и синяки на теле.

Эхнатон силился подняться.

– О нет! – неистово прошептал он. – Я не вынесу этого. Что я сделал такого, что все эти напасти должны были свалиться на меня? Даже бог не может страдать бесконечно.

Хайя постарался взять себя в руки.

– Может, срочно вызвать сюда их мать? – предложил он.

Эхнатон уже стоял, опираясь на ночной столик, его глаза опухли от жары и недостатка сна, остатки сурьмы и хны размазались по телу.

– Нет, – ответил он. – Я не хочу снова видеть ее. Прикажи моим личным рабам прийти и одеть меня.

– Фараон, – осторожно настаивал Хайя, – они умирают.

Нелепая фигура тяжело опустилась на ложе. Одну руку фараон с силой прижал к глазам, будто пытаясь заслониться от боли. Потом он кивнул. Хайя тут же вышел, на ходу отдав приказание рабам фараона. Он уже известил Тейе, но та только поджала губы и отвернулась. Пока фараона одевали, Хайя приказал личному вестнику царя отправиться в северный дворец, а сам вернулся к девочкам.

К тому моменту, как фараон направился в детские, младшая его дочь, Сотпе-эн-Ра, была уже мертва.

– Тело выглядит так, будто оно начало разлагаться еще до того, как дыхание покинуло ее, – прошептал Хайе испуганный врачеватель. – Это самая опасная форма чумы. Не позволяй фараону смотреть на тело.

Но Эхнатон и не просил показать тело Другие две девочки лежали в соседних комнатах, куда он нерешительно вошел. В недвижном воздухе висел запах разложения. Никто из слуг не заботился о мечущихся, кричащих в бреду царевнах. Служанки толпились у двери, зажав носы подолами платьев, врачеватели со своими помощниками беспомощно стояли рядом. Нефер-неферу-Атон-Ташерит попросила пить, и, помедлив мгновение, фараон сам взял чашу и подошел к ложу. Один из врачевателей быстро двинулся вперед, чтобы приподнять безвольную голову больной, но девочка в бреду оттолкнула чашу и продолжала стонать. На ее шее обнаружились большие черные пятна, и Эхнатон, осторожно потянув вниз покрывало, увидел такие же пятна у нее на груди. Он отпустил ткань и стоял, безвольно опустив руки, борясь с подступающей рвотой. Два часа спустя в детские влетела Нефертити, но к тому времени все три царевны были уже мертвы. Заслышав шорохи и шепот у двери, Эхнатон обернулся и, увидев царицу, заплакал и бросился ей навстречу.

– Нефертити, – захлебывался он, – я так скучал по тебе, я так безутешен, помоги мне…

Но она с угрюмым видом протиснулась мимо него. Слуги уставились на Нефертити. Ее не было во дворце так долго, что для многих она превратилась в эфемерный образ трагичной, одинокой женщины, доживающей свои дни в заключении, но решительная царица, шагнувшая в комнату, не имела ничего общего с бледным плодом их воображения. Нефертити сорвала покрывало с тела Сотпе-эн-Ра. Она долго смотрела на него без всякого выражения, потом прошла через дверь в другую комнату и еще дважды повторила свое действие. Закончив осмотр, она гордо прошествовала обратно к фараону и швырнула к его ногам испачканную простыню.

– Ты убил моих детей, – произнесла она.

Эхнатон потянулся к ней.

– Я тоже страдаю, – захныкал он.

Она отшвырнула его руку.

– Ты держал меня вдали от детей четыре года, а потом убил их! – Она побелела от горя и ярости. – Принести бы всех умерших в Египте детей и положить у твоих ног. Знаешь, как люди называют тебя? Преступник Ахетатона, а твою мать – блудницей. Это вы, вы навлекли проклятие богов на эту обреченную страну! Ты раскаиваешься? Нет! – Она принялась колотить друг о друга сжатыми кулаками. – Ты нагромождал одно зло на другое. Мекетатон, Мериатон, а теперь уже и твой брат в твоей постели! Я требую свидания с Анхесенпаатон!

Все изумленно посмотрели на нее, потом их взгляды обратились к фараону, они ожидали, что царственный урей на его лбу изрыгнет в нее пламя в ответ на богохульство. Но Эхнатон только обхватил себя руками за плечи и тихо завыл, а потом у всех на глазах сполз на пол и начал раскачиваться взад-вперед. Бросив на него презрительный взгляд, Нефертити вышла, ее свита бросилась за ней.

Когда в дверях возникла мать, Анхесенпаатон, сидевшая в своей комнате, слушая лютниста, подскочила от неожиданности и с радостным криком бросилась к ней. Обняв дочь, Нефертити покрыла поцелуями черноволосую головку. Анхесенпаатон отступила назад, ее глаза сияли.

– Матушка! Он освободил тебя? Ты возвращаешься во дворец? Слушай! – Подскочив к столу, она схватила свиток. – Царь Вавилона, Бурнабуриаш, писал фараону, называя меня Госпожой Дома, и обещал прислать мне кольца с печатью из ляпис-лазури! Я теперь настоящая царица!

Нефертити взглянула на кобру, вздымающуюся над тонким золотым венцом надо лбом дочери. Ее взгляд опустился ниже, к мягкой округлости под прозрачной тканью одеяния девочки. Она резко развернулась и вышла, не сказав ни слова.

Когда ее несли обратно в северный дворец, Нефертити оцепенело сидела за закрытыми занавесками носилок в таком глубоком потрясении и ярости, что не осознавала, где она. Царица пришла в себя, лишь миновав массивные ворота в стене, которая отделяла ее жилище от южной части города. Носильщики двинулись наверх по длинной лестнице, ведущей к входу во дворец. Всю дорогу она молчала, боясь разрыдаться, и когда носильщики опустили паланкин, она смогла лишь молча отослать их. Она вошла в прохладу полутемной залы и только там, обернувшись к свите, вновь обрела способность говорить.

– Оставьте меня в покое. Расходитесь по домам. Я не хочу никого видеть и слышать по крайней мере несколько часов.

Через несколько мгновений она осталась одна. Стиснув руки, она металась по огромным, тихим комнатам дворца, горе требовало выхода в движении, будто, шагая, она могла убежать от своей боли. Постепенно она успокаивалась, и гнев, который не давал пролиться слезам, начал стихать. В конце концов, она вошла в приемную и, бросившись в кресло, закрыла лицо руками и зарыдала.

В тот вечер она долго сидела у окна в темнеющей зале и пила вино, мрачно глядя на опустошенные террасы, слабо освещенные светом убывающей луны, когда у нее за спиной вежливо кашлянул вестник. Она нетерпеливо обернулась, все еще охваченная горечью и гневом.

– Я не заметила, что уже так стемнело, – сказала она. – Пусть зажгут лампы. В чем дело?

– Царица, твой отец ждет за дверью.

Нефертити удивленно подняла брови.

– Удивительно, что он вообще вспомнил, что у него есть дочь, – язвительно бросила она. – Проводи его.

Вестник поклонился и вышел, махнув слугам, чтобы зажгли лампы. Слуги бесшумно пошли по комнате со свечами в руках. Нефертити ждала, полуобернувшись в кресле и поставив чашу на подоконник. Некоторое время спустя Эйе поклонился ей и приблизился, держа за руку ребенка.

– Я не рада тебе, – холодно сказала она, когда они остановились перед ней. – Я не получила от тебя поддержки, когда нуждалась в ней, носитель опахала. Ты не можешь рассчитывать на мое гостеприимство.

– Я ни о чем не прошу, – хрипло сказал Эйе. – Ты права, царица, и я знаю, что бесполезно падать на колени и умолять о прощении.

– Даже если бы у тебя хватило на это сил. – Нефертити улыбнулась ледяной улыбкой. – Ты ужасно постарел, отец.

– Знаю. Но я еще довольно крепок. Послушай меня, дочка. Ты теперь можешь вернуться во дворец, если пожелаешь. У Эхнатона не хватит мужества возражать. Он сломлен.

– Нет уж, благодарю. После того, что я вынесла сегодня…

– Так я и думал. Тогда окажи мне услугу. – Он подтолкнул мальчика вперед. – Возьми Тутанхатона под свою защиту.

Размышляя, Нефертити внимательно посмотрела на царевича долгим взглядом.

– Объясни, – приказала она, но теперь в ее голосе не было холодности, она не сводила глаз с Тутанхатона. – Царевич, если ты выйдешь в коридор, ты найдешь там моего управляющего. У него припрятано немного меда, и если ты прикажешь ему, он позволит тебе окунуть туда пальчик.

– Да? – Мальчик неуверенно улыбнулся. – Это будет замечательно, но я правда хочу домой.

Эйе наклонился к нему.

– Царевич, туда нельзя. Завтра я пришлю тебе твои игрушки и слуг и сам буду часто приходить к тебе.

Тутанхатон вздохнул для виду и вышел. Нефертити жестом пригласила отца садиться.

– Не думаю, что фараон долго протянет, – задыхаясь, сказал он, – а Сменхара будет плохим наследником. Он слаб, жаден и невежествен. Но он совсем не глуп. Если он решит, что Египет может попытаться отнять у него корону и отдать ее единокровному брату, не сомневаюсь, что он может убить мальчика.

– А Египет может?

– Еще немного, и он сможет. Сменхара с каждым днем все больше напоминает своего брата. Он даже не пытается использовать свое влияние на фараона в благих целях. Тутанхатону тут будет безопаснее. У тебя хорошая охрана.

Нефертити подняла чашу и задумчиво отпила, неотрывно глядя в лицо Эйе.

– Понимаю. И если придет время возложить двойную корону на его голову, кто будет его императрицей и кто регентом?

– Диск и двойное перо можешь получить ты, если пожелаешь, а регентом буду я.

– Вот как. А что будет делать Хоремхеб?

– Он будет воевать в Сирии.

Нефертити коротко рассмеялась и подалась вперед.

– А он знает об этом? А Тейе?

– Мы с ним говорили об этом. Но Тейе стара, Нефертити. После смерти Бекетатон и Тиа-ха она сделалась нелюдимой. Она часто болеет и не хочет говорить ни о чем, кроме прошлого. Я переживу ее.

– Ты так бессердечно говоришь о таких вещах, хотя она всегда занимала место в твоем сердце как друг, сестра и императрица. Сдается мне, твое честолюбие пережило ее амбиции. Как странно!

– При условии, что я буду повиноваться будущему регенту.

– Конечно.

– Я предлагаю тебе еще одну возможность вернуться к власти и стать настоящей правительницей, на этот раз как императрица.

Улыбка понимания озарила все еще прекрасные черты Нефертити.

– Ты так красочно описываешь эту дорогу, какая она широкая и прямая, но на ней немало невидимых колючек. И не забывай, что я обязательно приду на твои похороны, отец. – Она снова расслабилась, откинувшись в кресле, и подняла чашу. – Я оставлю мальчика у себя. Он развлечет меня. Но что скажет Тейе, когда ты объявишь ей, что ее драгоценный царевич находится у меня?

Эйе с трудом поднялся на ноги.

– Вряд ли я сообщу ей об этом. Она больше не проявляет интереса к своим детям. Они не принесли ей ничего, кроме горя. Она не будет скучать по нему. Никто не будет. Во дворце все поглощены собственными бедами.

– Так же как и я. Ты свободен, носитель опахала. И вели принести себе грудные притирания. Тебе будет легче дышать.

Он поклонился и вышел в ночь.

Тейе повернулась на бок и, примяв подушки, уставилась в темноту опочивальни. В дальнем конце комнаты сидела Пиха, склонившись над шитьем на своей циновке, в ореоле света от ночника, стоявшего у ее колен. От ее легких движений по стене мягко скользили тени, и тишину нарушал только звук ее голоса – она тихо напевала за работой. Глядя на нее, Тейе завидовала ее покою. Она знала, что через некоторое время служанка аккуратно свернет ткань и подойдет к ложу спросить, не нужно ли чего госпоже, но до этого момента она будет поглощена своей работой. День выдался небогатым на события, пришло только сообщение из дворца, что фараон вот уже четыре дня как закрылся в своих покоях, отказывается от пищи и питья, сидит на полу опочивальни и часто не узнает своих слуг. Тейе, все еще слабая после приступа лихорадки, особенно не переживала за сына. Она сделала для Египта и для сына все, что было возможно, и могла позволить себе больше ни о ком не беспокоиться.

Она уже дремала, когда вдруг услышала шум, и открыла глаза. Пиха уже отложила шитье и шла к двери. Вошел брат, жестом указав Пихе подождать в коридоре, и, прежде чем Тейе смогла приподняться в постели, он был уже рядом с ложем. Он не поклонился.

– Тейе… – начал он, но, увидев крайнее возбуждение на его лице, она прервала его:

– Принеси лампу и поставь ее на столик.

Она уже окончательно проснулась и встревоженно смотрела на него. Его руки дрожали, и пламя лампы дрожало в его руках. Она кивнула, разрешая ему говорить.

– Фараон только что отдал приказание всем своим вестникам, – сипло проговорил он, – и пригрозил им расправой, если оно не будет выполнено без промедления. Они должны посетить каждый город, каждый храм, даже святилища маленьких селений, взять с собой каменотесов и повсюду выдолбить резцами, уничтожить… – Он запнулся, сжимая дрожащие руки. – Уничтожить имя Аменхотепа Третьего и все его титулы всюду, где только можно их найти. – Он судорожно сглотнул. – Даже в каменоломнях, где могли остаться незаконченные надписи.

Тейе отшатнулась, сидя в постели.

– Но зачем? – прошептала она. Эйе опустился на ложе у нее в ногах.

– Он говорит, что Аменхотеп не умер, хоть и лежит забальзамированный в своей гробнице, он еще плывет в священной барке, и его присутствие там оскорбляет Атона. Он верит, что поэтому бог навлек на Египет такие огромные бедствия и сомневался в его, Эхнатона, преданности. Если имя Аменхотепа останется, его ка сможет жить. – Он посмотрел ей в глаза. – Он сознательно убивает своего отца. Пусть боги помилуют нас, чтобы он поскорее умер! Он открыл путь в Египет огромному злу. Маат уничтожена.

Тейе, которая никогда прежде не видела, чтобы он терял способность мыслить здраво и непредвзято, ощутила под ложечкой холодок страха.

– Это не только его вина, – с трудом произнесла она. – Я тоже виновна. Как легкомысленно я легла в его постель! Не верю, что проклятие будет снято прежде, чем я умру. – Она вдруг рассмеялась горьким, безрадостным смехом. – Теперь ты понимаешь, что сын Хапу, в конце концов, оказался прав? – продолжала она. – Дважды прав. Эхнатон вырос, чтобы убить обоих отцов – и бога, и человека. Мне следовало позволить расправиться с ним. Мне следовало послушать сына Хапу, но я была горда и ревновала к его власти над моим мужем. Но я заплатила за это. – В горле мучительно пересохло. – Я знаю, как люди теперь называют меня.

Эйе начал приходить в себя.

– Вестники, вероятно, не смогут отыскать все надписи, – мягко ответил он, беря ее за руку. – Ты каждый день носишь на руке имя Осириса Аменхотепа, выгравированное на твоих кольцах. Не отчаивайся, Тейе. Мы предпримем все, что возможно, со всей мудростью, на которую способны, а чего еще от нас требовать?

Он наклонился и поцеловал ее, но она отвернулась.

– Ты больше не делишься со мной своими замыслами, – обиженно сказала она, – и ты не успокоил меня. Ты сделался чужим, носитель опахала. Делай, что должен. Меня больше ничего не заботит. – Но, несмотря на свои слова, она приникла к нему, когда он поднялся, чтобы уйти, и ей пришлось задержать дыхание, чтобы не расплакаться.

Когда он ушел, она встала, преодолевая боль в ногах, пересекла комнату и подошла к большому сундуку, где хранились ее самые дорогие вещи. Остановившись на мгновение, она прислушалась к разговору Пихи со стражником, потом подняла крышку. «Исповедь отрицания», завернутая в простую полотняную тряпицу, лежала там, куда она положила ее. Возвратившись с ней на ложе, она развернула свиток и принялась медленно читать, проводя пальцем по имени и длинному списку титулов, которые она собственноручно записала много лет назад. Дочитав до конца, она плотно скатала его, взвесила в руках, потом громко позвала. Вбежала Пиха.

– Отнеси это в кухню и брось в огонь, – приказала Тейе. – И не уходи, пока он не сгорит дотла.

Служанка кивнула. Тейе отпустила ее и со вздохом откинулась на подушки. Я не заслуживаю исповеди, – думала она, – и это недостойно меня – пытаться обмануть богов. И уже не важно, являюсь ли я одной из них – богиня, не нуждающаяся в оправданиях, – или нет. Что бы ни случилось, я готова.

Несмотря на жару, она спала крепко и на следующий день почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы передвигаться по дворцу, но то, что она увидела, весьма огорчило ее. Она никогда не чувствовала себя здесь как дома по-настоящему. Теперь, переходя из одной роскошно убранной комнаты в другую, она натыкалась взглядом на картины с изображениями уток, прячущихся в густых прибрежных зарослях, влажных виноградных гроздьев, тяжелеющих на лозах, рыб, мелькающих в искрящейся голубой воде; буйство красок было повсюду. Но стоило лишь слегка повернуть голову и взглянуть в окно, как перед глазами оказывался реальный мир. Истрескавшаяся, выжженная земля, безжизненные скелеты деревьев, почти безводное ущелье, где виднелся тонкий ручеек реки, казались бесплотным миражом. Даже ее собственное имя казалось ей чужим, когда она шепотом произносила его. Она с облегчением вернулась в опочивальню.

Но в эту ночь уснуть не удалось. Ее выводил из себя шелест опахал; несколько часов она терпела, потом с раздражением отослала слуг и лежала, слушая тишину. От реки не доносилось ни звука. Ни плеска весла, ни скрипа мачты, ни пения рыбаков, возвращающихся с ночным уловом, ни приглушенного смеха любовников в тростниковых зарослях. Не слышалось даже обычных звуков, которые издают насекомые, ибо сад погиб. Только печальное завывание шакала где-то высоко в восточных скалах тоскливым эхом доносилось из-за долины. Пиха тихо посапывала в своем углу. Иссохшая, утомленная луна проливала на пол бледный свет. Тейе приказала оставить поднятыми занавеси на окнах. Проходили часы, а она все лежала в постели, подложив под спину подушки, свободно положив руки поверх покрывала, ее длинные, волнистые волосы были влажными от пота, дыхание спокойным.

Она понимала, что ждет чего-то, и, боковым зрением уловив какое-то движение в комнате, не удивилась. Она лишь слегка повернула голову и продолжала лежать спокойно, глядя в темноту. Сначала Тейе решила, что ей это почудилось, потому что после того единственного движения комната, казалось, снова погрузилась в неподвижность, но через некоторое время длинная, тонкая тень волнообразными движениями стала продвигаться от окна к двери, пересекая квадрат лунного света на полу. Сердце Тейе заколотилось. Она села. После того, как нашествие змей в прошлом году закончилось, молока в блюдцах на полу уже не оставляли. Эту змею привлекло что-то другое. Возможно, обещание прохлады. Вымощенный плиткой уголок, в котором можно свернуться, – подальше от земли, хранящей дневной жар, будто раскаленная печь. Опершись на локоть, Тейе попыталась проследить, куда она ползет. Нужно немедленно позвать стражу, – подумала она. – Она может быть ядовита. Но что-то удержало ее от того, чтобы закричать.

Чувство неотвратимости происходящего и ледяное спокойствие постепенно овладевали ею, умеряя бешеное сердцебиение; пальцы, комкавшие покрывало, расслабились. Змея могла исчезнуть в щели под дверью, а могла и остаться в опочивальне. Она могла найти Пиху, а могла и не найти. Она могла повернуть к ней, а могла и не заметить… Она ощутила слабое подергивание покрывала под рукой и замерла. Потом медленно, слегка покачиваясь, над краем ложа начала подниматься темная голова. У Тейе перехватило дыхание. Змея поднималась все выше, пока не оказалась почти на одном уровне с лицом Тейе, тонкий столбик ее тела таил мрачную угрозу. Императрица по-прежнему не испытывала страха, но потом ее локоть нечаянно соскользнул и она качнулась назад. От резкого движения змея раскрыла темный пятнистый капюшон, и Тейе поняла, что перед ней кобра. Было темно, и она не могла разглядеть цвет змеи, только лунный свет вспыхивал в блестящих глазах.

Внезапно Тейе осознала, что это и есть то, чего она ждала. Кобры были почти неизвестны далеко на юге, в Фивах, и почти так же редко встречались в Ахетатоне, потому, что они предпочитали изобильные земли Дельты. Но в Дельте сейчас стало засушливо, и эта магическая хранительница власти фараонов, должно быть, вышла на охоту. Нет, не на охоту, – подумала Тейе, снова совершенно успокоившись, не отрывая взгляда от величавого создания. – Слишком наивно полагать, что она оказалась здесь, в моей комнате, совершенно случайно. Она явилась за мной. Тейе пошевелила рукой. Змея продолжала плавно раскачиваться, ее капюшон колыхался, и Тейе могла поклясться, что видела, как кобра на миг показала свой раздвоенный язык. Змея терпеливо ждала, и это чувство передалось и Тейе. Она будет ждать до тех пор, пока я не буду готова, – думала она. – Защитница царей, Уаджет, Владычица заклинаний, ты пришла ко мне, облеченная властью, чтобы сплести вокруг меня последнее, величайшее из всех заклинаний.

Осознание близкого конца сначала вызвало у нее панику. Нет, – неистово думала Тейе. – Я не готова к смерти! Но такая ее реакция была вызвана всего лишь инстинктом самосохранения, потому что тут же на нее нахлынула волна облегчения. Я устала жить. Я несу груз вины и печали, который со временем будет становиться только тяжелее. Все, кого я любила, ушли, все, кроме моего сына, да и для него было бы лучше, если бы он умер много лет назад. Моя любовь принесла ему только страдание. Египет разрушен. Я обитаю в этом разлагающемся теле, будто тень в погребальной колеснице. Пришло время предстать перед богами. Кобра продолжала смотреть на нее пристальным взглядом, живой символ всего, чему она поклонялась, всего, что ее первый муж так восторженно защищал, всего, чем следовало бы стать их сыну. Вздохнув, она протянула руку. – Ну же, кусай, – прошептала она. – Я готова. На короткий миг Тейе прикоснулась к ней, кожа змеи была сухой и прохладной. Развернув ладонь, она подставила внутреннюю сторону запястья. Она улыбалась.

Змея бросилась. Тейе увидела вспышку света на крошечных, острых ядовитых клыках прежде, чем они глубоко вонзились в ее плоть. Невольно она отпрянула, потянув за собой кобру, прикусив язык, чтобы не вскрикнуть, но потом почувствовала, как змея сползает с нее. Надо разбудить кого-нибудь, – подумала она. – Никто не пожелает убить ее, потому что она священна, но она может причинить кому-нибудь вред. Она пощупала запястье, потом прижала его к груди и легла на спину. Медленно обводя взглядом комнату, она находила успокоение в узнавании знакомых предметов, в легком шевелении Пихи во сне, в лунном свете, который теперь поднимался по дальней стене, в клекоте охотящегося сокола. Тихо утекали минуты. Кожа на запястье начала распухать, образуя болезненные волдыри.

Через час Тейе почувствовала, что ее сердцебиение участилось, и попыталась глубоко вздохнуть, снова на мгновение испытав ужас. Вдруг к горлу подступила тошнота, она резко наклонилась вперед, ее вырвало, потом она, задыхаясь, легла снова. Она ждала такой реакции и была готова к ней, но боги были милостивы, и это больше не повторилось. Она бы задремала, если бы не сумасшедшее сердцебиение. Она изо всех сил старалась сохранять спокойствие. Когда наступил рассвет, дышать сделалось тяжело, и, уже в самом конце, она села в постели, мучительно силясь втянуть воздух; ее глаза были широко раскрыты, но уже ничего не видели. У нее не было никакой сознательной последней мысли. Оставалось только томительное ощущение прилипших к промокшему от пота телу простыней и невыносимая боль в сердце.

Эйе явился со своего поста у дверей фараона, как только Хайя вызвал его. Он стоял, глядя на маленькую, изящную фигурку с массой рыжевато-каштановых волос, разметавшихся по подушке. Смерть разгладила властное лицо, будто вернув ему часть нежности, присущей Тейе в юности. Полные губы были чуть приоткрыты в спокойной улыбке. Под полуприкрытыми веками голубые глаза отражали дневной свет, и казалось, будто они насмешливо поблескивают. Подняв обмякшую руку, лежащую поверх покрывала, он перевернул ее ладонью вверх. На запястье ясно проступали следы укуса, окруженные багровыми волдырями. За его спиной всхлипывала Пиха.

– Я ничего не слышала, господин, совсем ничего! Я бы спасла ее, если бы могла. Я плохая служанка!

– О, успокойся! – бросил он, не оборачиваясь. – Никто не обвиняет тебя, Пиха. Закрой дверь и скажи жрецам-сем, пусть подождут. Когда придет фараон, можешь впустить его.

Он присел на корточки перед ложем и долго рассматривал неподвижное лицо. Он не знал, что хотел отыскать, но постепенно им овладела некая странная уверенность. Украдкой взглянув через плечо, он удостоверился, что Пиха чем-то занята в дальнем конце комнаты. Хайя смотрел в окно. Тогда Эйе вытащил из-за пояса короткий нож, быстро и бесшумно срезал вьющийся локон и спрятал его в складки одежды.

– В твоей жизни было очень мало случайного, – прошептал он в смуглое ухо. – Я не верю в так называемый несчастный случай. Да живет твое имя вечно, дорогая Тейе. – Он быстро поцеловал безответные губы и вышел в коридор.

Он уже закрывал за собой дверь, когда подбежал Эхнатон, едва не наступая на пятки вестнику, который возглашал его титулы. Все придворные приникли к полу. Фараон схватил своего носителя опахала за руку.

– Этого не может быть! – закричал он. – Скажи мне, что это не так! Я хочу увидеть ее!

Эйе не успел ответить – фараон уже протискивался в дверь. Эйе поспешил рывком закрыть ее прежде, чем раздадутся жуткие завывания Эхнатона, но безумные стоны преследовали его долго после того, как он выскользнул из прихожей и зашагал со своим эскортом обратно через царскую дорогу.

Эйе очень хотелось поискать утешения в обществе Тии, но, прежде чем он смог урвать драгоценный часок в тишине собственного поместья, ему еще предстояло исполнить одно поручение. Эйе больше не ездил в колеснице. К северному дворцу его отнесли в закрытых носилках наиболее доверенные солдаты, терпеливо сносившие свирепую жару летнего полдня. Обычной тени, которую давали путникам деревья, растущие вдоль широкой дороги, соединявшей дворец с центральной частью города, больше не было. У стены стража Нефертити признала его и пропустила. Он вышел из носилок, и Мерира проводил его внутрь. Северный дворец был таким просторным, что даже в такую невозможную жару сквозняки постоянно гуляли по его комнатам с высоченными потолками, и пот сразу начал охлаждать кожу Эйе.

Нефертити, разговаривавшая со служанками, приветствовала отца с учтивым равнодушием. Эйе попросил, чтобы к нему привели Тутанхатона, и отвернулся, в ожидании задумчиво глядя в окно. Нефертити молчала. Когда мальчик с радостной улыбкой пробежал по выложенному плиткой полу, она жестом приказала служанке выйти. Эйе медленно наклонился и обнял его.

– Рад видеть тебя снова, царевич. Ты счастлив здесь?

– Да, – ответил Тутанхатон. – Я не думал, что мне здесь понравится, но это правда. Я могу делать, что мне хочется и когда хочется. Царица часто играет со мной.

Эйе улыбнулся про себя. Нефертити не теряла даром времени и добилась благосклонности мальчика.

– Я хочу, чтобы ты выслушал меня очень внимательно, – сказал он, глядя в глаза Тутанхатону и отчетливо произнося слова. – Твоя матушка умерла. Было бы правильно, если бы ты стал горевать о ней, но она не хотела, чтобы твоя печаль была слишком сильной. С сегодняшнего дня твоей матушкой будет царица Нефертити.

Нефертити сдавленно вскрикнула и прижала руки к щекам. Доверчивое личико Тутанхатона поворачивалось от одного взрослого к другому.

– Матушка ушла к Атону? – спросил он, мужественно пытаясь справиться с дрожью в голосе.

Эйе обнадеживающе улыбнулся.

– Ну конечно. Ее оправдание обеспечено, и она теперь счастлива. Я принес тебе локон ее волос. – Он вытащил локон и вложил его в детскую ладошку. – Ты должен немедленно пойти и хорошенько спрятать его. Лучше всего в маленькую шкатулочку с плотной крышкой. Храни его бережно. Считай его священным талисманом, амулетом на счастье. Ты должен пообещать мне, что никогда никому не отдашь его.

Тутанхатон зажал локон в кулачке. Эйе перехватил встревоженный взгляд Нефертити.

– Это правда? – шепотом спросила она, и Эйе быстрым движением бровей заставил ее замолчать.

– Я положу его вместе с луком моего братца Осириса Тутмоса, который она подарила мне, – благоговейно сказал Тутанхатон.

– Тебе лучше сделать это прямо сейчас, – подстегнул Эйе. – Ни один волосок не должен упасть на землю. Ты поймешь это лучше, когда подрастешь.

Мальчик кивнул и выбежал из комнаты, торжественно вытянув перед собой руку с зажатой в кулачке драгоценной ношей. Нефертити стремительно повернулась к отцу.

– Это правда? Она покончила с собой? Если да, то боги не смогут узнать ее!

От внимания Эйе не укрылась злая нотка в ее голосе.

– Никто никогда не узнает этого наверняка, – устало сказал он, – но я думаю, что это так. Она не искала кобру, но наверняка могла позвать на помощь и не сделала этого.

– Думаю, что приду на похороны, – подытожила Нефертити, улыбаясь, когда провожала отца до двери.

Эйе возвращался от нее, раздумывая, не уступил ли он Тутанхатону вместе с локоном и свою собственную удачу. Волосы самоубийцы приносили счастье владельцу.

23

Через семьдесят дней Тейе положили на вечное упокоение в гробницу, которую сын приготовил для нее в скалах за Ахетатоном. Было начало атира. Река должна была начать подниматься уже несколько недель назад, но высокие берега оставались по-прежнему безводными. Похороны Тейе проходили на глазах всех придворных города. Нефертити в окружении своей стражи сидела под балдахином немного в стороне от толпы и смотрела на своего супруга. Его голос ясно слышался сквозь бормотание Мериры. Между приступами громких рыданий Эхнатон опускался на колени в песок, черпая его обеими руками и посыпая им голову. Временами он стоял, обнимая Анхесенпаатон и уткнувшись лицом ей в плечо, сотрясаясь всем телом от рыданий, а когда он переставал плакать и посыпать свою голову песком, то начинал ласкать ее и целовать. Она сносила это со стойким безразличием, ее руки оберегающим жестом покоились на раздутом животе; она старательно избегала взглядов собравшихся.

Ближе к концу церемонии Эхнатон шагнул к гробу, положил на него руку и, ласково смеясь, заговорил с телом. Сменхара и Мериатон сидели рядом, держась за руки и опустив взгляды. Эйе и Хоремхеб переглядывались. Детский истеричный голос фараона многократным эхом отдавался от скал и возносился вверх над песками, будто бессмысленное бормотание множества демонов.

Когда, наконец, тело внесли в сырую гробницу, не нашлось живых цветов, чтобы положить в гроб. Один за другим члены семьи клали на тело искусственные золотые, серебряные ветки и драгоценности, а Эхнатон стоял над гробом и перебирал дары, склонив голову набок и шепча что-то себе под нос, его глаза неестественно блестели.

Немногие дождались окончания церемонии запечатывания гробницы. Придворные разошлись, Мерира с жрецами остались доделывать работу. Не сказав никому ни слова, Нефертити увела Тутанхатона обратно в северный дворец. Сменхара и Мериатон в окружении приближенных вернулись в свои покои. Эхнатона осторожно оторвали от дочери, усадили в носилки, отнесли во дворец, а затем уложили в постель. Остался только Эйе. Трудно дыша, он сидел под балдахином и смотрел, как круглая печать вжимается в глину, которой скрепляли узлы на дверях гробницы. Когда все было закончено, он приказал доставить себя в дом Тейе, и вместе с рыдающим Хайей медленно прошел по пустым комнатам. Пиха, немногословная, с красными глазами, руководила рабами, которые мыли и убирали покои. Эйе подошел к туалетному столику и осторожно прикоснулся к вещам, которые еще хранили дыхание жизни сестры. Пустой алебастровый горшочек из-под сурьмы, маленькие голубые бусины от какого-то порвавшегося ожерелья, медное зеркало, торчавшее из футляра. Отпечатки пальцев Тейе четко выделялись на полированной поверхности металла. Он поднял его и посмотрел на свое отражение, потом вздохнул и отдал зеркало Хайе на память. Наконец он вышел в пламенеющий красный вечер и отправился искать тихого утешения у жены.

На этой же неделе заболела Мериатон-Ташерит, маленькая дочь Эхнатона, рожденная от дочери его, Мериатон. Матери пришлось забрать ее в свои покои и сидеть, держа ее за ручку и тихо напевая. Двухлетняя малышка плакала и металась. Скоро сделалось очевидным, что Мериатон-Ташерит страдает от той же страшной лихорадки, которая унесла трех младших дочерей Нефертити. Сменхара беспокойно слонялся вокруг комнаты, где лежала больная, неуклюже пытаясь утешить Мериатон, но не находил в себе сил проявить сочувствие к малышке, которая была для него олицетворением его собственной, самой драгоценной награды, украденной распутником. Он почти с облегчением откликнулся на вызов в опочивальню фараона.

Эхнатон лежал совершенно голый, неуклюже разметавшись на постели и, когда Сменхара поклонился, протянул к нему трясущуюся руку. Сменхара взял ее, быстро оглядел желтое лицо, его настроение упало, когда он увидел, что на этот раз фараон в здравом уме. Со дня похорон Тейе жизнь Эхнатона превратилась в череду приступов рвоты и рыданий. Его замотанные слуги делали все возможное, чтобы он был вымыт и накормлен, при этом стараясь не прислушиваться лишний раз к его бормотанию. По просьбе Пареннефера пришел Хоремхеб, но и он не смог успокоить его, а испуганная Анхесенпаатон, заливаясь слезами, отказалась откликаться на бессвязные призывы Эхнатона. Он почти не спал, только временами проваливаясь в забытье, от которого пробуждался, вздрагивая, час или два спустя, уже с молитвами на устах; им сразу же овладевало беспокойство. Но в этот вечер он вел себя тише, глаза были налиты кровью, но спокойны.

– Нефер-неферу-Атон, возлюбленный, – прошептал он, обвивая руками царевича и судорожно прижимаясь к Сменхаре всем телом. – Поцелуй меня. Ты подходишь ко мне, и я будто вижу перед собой самого себя в молодости. Я вижу, как сила Диска пульсирует в твоих чреслах и сиянием проливается из уст.

– Фараон, ты знаешь, что дочь твоей дочери умирает? – проговорил Сменхара прямо в его толстогубый рот.

Не дав ему ответить, тот вдавил свои губы в рот брата с жестоким, извращенным наслаждением, безжалостными руками прижимая его худые лопатки к матрасу. Эхнатон захныкал, но Сменхара знал из опыта, что это было выражение вожделения, а не реакция на его слова.

– Тебя это не заботит сейчас, верно, мой бог? Да и меня тоже. Хочешь, я поцелую тебя еще?

Он смотрел прямо в опухшие глаза, сам исполненный лютой ненависти, выведенный из своей обычной пассивной мрачности откровенной физической нуждой Эхнатона в нем. Фараон смотрел на него со страстью, слабо кивая, притягивая Сменхару все ниже и ближе к себе. Губы Сменхары уже снова касались его губ, но продолжения не последовало – двери вдруг распахнулись и ворвался Панхеси, падая на колени перед ложем. Он дрожал от возбуждения. Сменхара оттолкнулся от Эхнатона и сел.

– Что случилось?

– Наметился небольшой подъем уровня воды! Исида плачет!

Сменхара уставился на него, горячая волна захлестнула его грудь.

– Насколько велик подъем?

Панхеси показал, что на высоту пальца. Эхнатон нащупал талию Сменхары и приник к нему.

– Проклятие снято, бог умиротворен, – запинаясь, проговорил он. – Позже я пойду в храм и возблагодарю его, но сейчас… Сменхара, ты куда? Умоляю, останься со мной!

Но Сменхара вырвался из объятий брата и выбежал за дверь, уже не слыша ни просьб, ни приказаний. Он ринулся по коридорам, замечая улыбки на лицах, неясными пятнами мелькавших по сторонам, когда он проносился мимо, руки, благодарно воздетые к небу, слыша возгласы, звуки счастливых рыданий, пение молитв. Позади него, громко топая, неслись его охранники, носитель сандалий, вестник и управляющий. Пробежав мимо стражи у входа в покои Мериатон, он бросился к дверям опочивальни и ворвался внутрь.

– Царица, Исида плачет! – выкрикнул он, но тут же и замолчал.

Мериатон даже не взглянула на него. Она сидела, повесив голову, сжимая обеими руками обмякшие пальчики ребенка. Мериатон-Ташерит была мертва.

Приготовления еще одного царственного погребения прошли почти незамеченными, потому что все внимание горожан было приковано к каменным зарубкам столбов, которые через одинаковые промежутки располагались вдоль берегов реки. Чередование дня и ночи уже не имело значения. Когда пеленали дочь Эхнатона и спешно готовили саркофаги, толпы людей сидели или лежали у реки в тени наскоро сделанных навесов. Время от времени они начинали петь или танцевать, но чаще сидели тихо, напряженно вглядываясь в поверхность еще стоячей, зловонной воды. Живо наверстывая упущенное, по берегу сновали торговцы, предлагая дешевые безделушки для даров благодарения. Продавцы вина быстро распродавали свои запасы. Весь город радостно пировал, на улицах было полно пошатывающихся, веселых людей. Ночью горели факелы. Никто не спешил по домам. Во дворце только Мериатон тихо горевала о своей дочери. Придворные закатывали грандиозные пиры, гости, пошатываясь, покидали разоренные столы и торопились на следующее пиршество, где еще не кончилось вино и не устали музыканты. Мутноджимет приказала наскоро соорудить огромный плот, который украсили гирляндами из белых лент и пришвартовали к причалу Хоремхеба. Она приказала также, чтобы к одной из опор прибили шкалу с метками, и ее карлики по очереди сползали вниз к воде и громко сообщали об изменениях ее уровня. При повышении на каждый дюйм раздавались приветственные возгласы, и толпа, набившаяся на плавно покачивающийся плот, поднимала заздравные чаши за Исиду, которая, наконец, смягчилась. По всему Египту люди стояли, в оцепенелом изумлении глядя на медленно наполняющиеся берега, похожие на души из ужасной тьмы Дуата, которым вдруг подарили вторую жизнь. Египет восставал из мертвых на гребне вспухающих чудесных темных вод Нила.

В суматохе праздника о похоронах Мериатон-Ташерит почти забыли. Сменхара и Мериатон стояли обнявшись все время, пока отправляли ритуалы и маленький гробик уносили во тьму. Фараон присутствовал на похоронах, но сидел в молчании, временами кивая или начиная покачиваться, и никто не знал, действительно ли он понимал, что случилось с его ребенком.

В конце хояка, когда Нил начал выходить из берегов и покрывать жаждущие воды поля, Анхесенпаатон разрешилась от бремени девочкой. Избранные аристократы, заполнившие опочивальню, чтобы свидетельствовать Египту о рождении царственного дитяти, все еще пребывали в праздничном настроении. Сидя на полу, придворные шутили и смеялись, заключая пари или играя в настольные игры, в то время как маленькая царевна кричала и тужилась. Ее роды были почти такими же длительными, как роды Мекетатон, и когда они закончились, девочка была слишком слаба, чтобы осознать поздравления Эйе или поцелуи Мериатон. Эхнатон, хотя его известили о близких родах, не пришел, и слуги Анхесенпаатон втайне этому были рады.

В минуты просветления, когда фараона отпускало безумие, он посвящал себя Сменхаре. Он превратил юношу в амулет, в счастливый талисман, прикипев к нему и душой и телом, но здоровье его все ухудшалось. Он приказал, чтобы царевича переселили в анфиладу комнат, примыкающих к царским покоям. Сменхара уступил, надеясь, что брат теперь будет чувствовать себя более спокойно и ослабит, наконец, свою хватку, которая постепенно сводила царевича с ума, но фараон только крепче цеплялся за него. Анхесенпаатон была еще слишком слаба, чтобы разделить царское ложе, даже если бы Эхнатон и желал ее. Казалось, что он, как прежде его отец, подпитывался некими таинственными силами, которые вытягивал из тела юноши. Сменхара испытывал мучительный стыд, появляясь в обнимку с фараоном у окна явления во время все более редких шествий царя к храму, но в остальное время он скрывался в полутьме своих тесных покоев, огрызаясь и набрасываясь на любого, кто приближался к нему. Однажды к нему пришла Мериатон, но даже на нее он накричал с такой злобой, что она ушла в слезах. И хотя уже феллахи наскребали по амбарам чудом сохранившиеся семена, готовясь к севу, и деревья уже вспыхивали свежей зеленью, которой люди не видели почти три года, и шадуфы снова проливали живительную влагу на иссушенные царские лужайки, в сердце Египта все еще лежала губительная тьма.

Хоремхеб обошел вставших на его пути стражников Сменхары, обругав их, с грохотом захлопнул за собой тяжелые кедровые двери и небрежно поклонился царевичу. Сменхара стоял у окна, сложив руки на груди, глядя поверх крытой колоннады на залитый солнцем садик. Хотя в комнате было тепло, он зябко кутался в плотные белые одежды. Он не подал виду, что услышал, как кто-то вошел в комнату. Хоремхеб подождал некоторое время, потом учтиво произнес:

– Царь…

– Убирайся, военачальник.

Хоремхеб подошел к нему и снова поклонился.

– Прошу прощения, но я не могу уйти, не получив твою печать на этом документе.

Сменхара мельком глянул на свиток и снова отвел взгляд.

– Ты уберешься прямо сейчас, вместе со своим документом.

Взгляд Хоремхеба задумчиво скользнул по вздутым, опухшим губам, бледной багровой отметине блекнущего кровоподтека на длинной шее, напряженным пальцам, впившимся в измятую ткань. Он шагнул вперед, вставая между царевичем и окном, и Сменхара отступил.

– Фараон не будет жить вечно, – мягко начал Хоремхеб.

Он хотел было продолжить, но лицо Сменхары вдруг исказилось злобной гримасой.

– Да как смеешь ты жалеть меня! – зашипел он. – Меня, царевича крови и наследника трона! Я заставлю наказать тебя, солдат!

Хоремхеб равнодушно перенес оскорбление.

– Я не жалею тебя, Птенец-в-гнезде, – сухо ответил он. – Настало время готовиться к новому правлению.

– Если ты пришел тереться об меня, как ласковый кот, иди сам поиграй со своим дружком. – Он употребил особенно непристойное выражение, но Хоремхеб не дал втянуть себя в ссору.

– Это приказ о немедленной мобилизации армии, – резко сказал он, поднимая свиток. – Я хочу, чтобы ты дал ему официальное одобрение, чтобы от Египта осталось хоть что-то, чем ты мог бы править.

– Мне наплевать на Египет.

– Я знаю. Но если ты хочешь получить двойную корону и будешь вести себя достаточно умно, то мое содействие тебе обеспечено.

– Угрожаешь? – презрительно фыркнул Сменхара. – А ведь, в самом деле, военачальник, стоит мне поднять палец, и тебя пронзят копьями и бросят в Нил.

– Не думаю, что ты сможешь так поступить, царевич, – тихо ответил Хоремхеб. – Так или иначе, в твоих интересах заручиться моим доверием. Твоя мать хотела добиться трона для тебя, и если ты захочешь заполучить его, тебе понадобится моя помощь.

Не знавшие солнца щеки Сменхары запылали.

– Твоя дерзость непростительна, Хоремхеб! Я его, считай, уже заполучил!

– Не совсем. Под защитой царицы Нефертити подрастает твой единокровный брат. Если бы наследование было только вопросом крови, его притязания были бы сильнее твоих.

Глаза Сменхары сузились.

– Ты осмеливаешься заявлять, – тихо сказал он, – что, если я не сделаю так, как ты хочешь, ты перенесешь свою преданность на незаконнорожденного отпрыска от противозаконного брака? Моим отцом был Аменхотеп Третий, величайший фараон, какого только видел Египет. Ни у кого нет больших прав на трон, чем у меня.

– Царевич, не думаю, что притязания крови будут иметь большое значение, когда фараон умрет. Казна пуста, управители развращены бездействием и взятками, страна в целом почти безнадежно доведена до нищеты. Власть перейдет к тому, кто сможет удержать ее, а не к тому, чья кровь самая чистая. Тебя должны считать достаточно сильным, чтобы признать твое право на трон. Я любил твоего отца и восхищался им, а твоя мать была для меня богиней. Помоги мне помочь тебе.

Сменхара внимательно посмотрел ему в лицо.

– Твои глаза лгут, – сказал он. Его пальцы коснулись кровоподтека на шее, и он рассеянно потер его. – Если ты хочешь помочь мне, убей моего брата.

– В этом нет необходимости. Я уверен, что он и так умирает. Мы можем издавать любые указы, какие пожелаем, и он не станет вмешиваться. Его дни свелись к мрачной череде видений и кошмаров. Он утратил связь с миром.

– Ты не был бы так уверен в этом, если бы это тебя он целовал и ласкал с таким вожделением. – Голос Сменхары дрогнул. – Я думал, ты ему друг. Я не могу доверять тебе.

– Это не важно. Я тебе тоже не доверяю.

– Твои речи – богохульство. А что же Эйе?

Хоремхеб улыбнулся:

– Носитель опахала очень стар.

– О боги, ты отвратителен. – Сменхара резко отвернулся от него.

Рядом с ложем стояло вино, он налил себе и жадно выпил, вытирая губы тыльной стороной ладони.

– Давай свиток. Мобилизация?

– И война. – Хоремхеб отошел от окна и, протянув документ Сменхаре, настойчиво сказал, глядя в лицо юноше: – Я гордился своей страной, царевич. Когда я был маленьким мальчиком в Хнесе, мой отец учил меня служить богам, чтить царя и каждый день возносить благодарение за счастье родиться египтянином. Все люди завидуют нам, говорил он, потому что Египет – процветающая страна и его законы справедливы. У меня не было причин сомневаться в его словах. – Он отступил и, подойдя к окну, устало прислонился к стене. – Он много и усердно работал, но у нас была хорошая жизнь. Наша земля приносила неплохие урожаи, и даже после уплаты ежегодных налогов сборщикам фараона у нас оставалось достаточно зерна, чтобы отец мог обменять его на пару безделушек для матери. Хнес был благословенным местом. Даже беднейшие крестьяне не нуждались в подаянии. Жаль, царевич, что ты не видел моего родного города теперь. – Он отвернулся и уставился на сад. – Он обнищал. Я посылал золото местному жрецу, чтобы он раздал его людям, но они ожесточились от нужды, и, хотя золото может помочь им наполнить желудки, на него нельзя купить утраченное достоинство. – Он невольно повысил голос и теперь замолчал, стараясь успокоиться. – Будучи ребенком, я не сознавал, что Хнес расположен слишком близко от границы. Никто не задумывался об этом. Но теперь Хнес полон страха. Какие ужасные слова! Жители Египта на египетской земле засыпают в страхе проснуться и найти свое селение кишащим иноземными солдатами! Какой позор! – Он внезапно обернулся и снова внимательно посмотрел на Сменхару. – Я никогда не был таким, как другие мальчишки Хнеса, – сказал он. – Я всегда знал, что мне судьбой уготованы большие деяния. Я был умен и исполнен честолюбия, но больше всего я горел желанием служить своей стране и богу на троне Гора, чье благосклонное всемогущество давало возможность мне и моей семье каждый вечер ложиться на соломенный тюфяк, не страдая от голода, и спать, не беспокоясь ни о чем.

– Это, конечно, милая история, – прервал его Сменхара, – но мое терпение кончается. Все знают, что ты по рождению простолюдин и поднялся в чинах. Ближе к делу.

Хоремхеб напрягся.

– А дело в том, – невозмутимо продолжал он, – что я все еще люблю Египет и почитаю достоинство его божественного правителя. Больше всего на свете я желаю, чтобы и то и другое вернулось в то состояние, которое определила для них Маат. Я видел распад всего того, что дорого каждому истинному египтянину. Однако осталось еще немного времени, чтобы повернуть вспять поток несчастий, охвативший нас, с тех пор как твой брат взошел на трон, если только ты, царевич, поддержишь меня. Прежде всего, нам необходимо стабилизировать положение в Сирии. Я намерен войти с армией на наши былые вассальные земли и начать там войну за возвращение утраченного.

Сменхара смотрел на него с задумчивой полуулыбкой.

– Умный и честолюбивый мальчик превратился в умного и честолюбивого мужа, – холодно произнес он. – Не сомневаюсь, что твои торжественные заявления о самоотверженной любви к своей стране не лишены правдивости, но я также мог бы побиться об заклад на все мое золото, что сам ты не отправишься в Сирию со своей армией. – Он подошел к зажженной свече, стоявшей у ложа, и поднес к пламени кусочек воска для запечатывания свитков. – Отправившись туда, по возвращении ты можешь столкнуться с такими изменениями власти при дворе, которых уже не сможешь контролировать, а, военачальник? – Он искусно накапал воск на края свитка и, сняв кольцо, вжал печать в воск. – Вот. – Он бросил свиток Хоремхебу. – Проливай столько египетской крови, сколько хочешь. Только постарайся вести свои войны подальше от Ахетатона.

Наступила короткая пауза, которую вдруг прервал голос фараона.

– Сменхара! – пронзительно верещал он. – Где ты?

Сменхара поднял выщипанные брови.

– Мой царственный любовник скулит без меня, – сказал он. – Интересно, что сказала бы об этом моя матушка, если бы была жива.

Хоремхеб не ответил, он стоял с бесстрастным видом, вертя в руках свиток. Зависть вдруг исказила красивое лицо Сменхары, он взглянул на Хоремхеба и сплюнул на пол.

– Убирайся, – прошептал он. – В глазах богов я добродетельнее тебя, солдат.

Эхнатон позвал снова, в его пронзительном голосе звучало страдание. Хоремхеб поклонился и вышел.

Несколько дней спустя слух о соглашении Хоремхеба со Сменхарой достиг ушей Эйе. Встревожившись, он попытался попасть на прием к самому царевичу, желая выяснить, в какой степени он мог еще влиять на племянника, но Сменхара уединился в своих тесных комнатках и отказывался видеть кого бы то ни было. Эйе послал слугу найти Хоремхеба, и несколько часов спустя, когда его не впустили в покои царевича, получил сообщение о том, что военачальник находится в воинской палате. Вызвав носилки, Эйе отправился на задворки дворца, туда, где управители фараона обычно занимались делами государственного правления. Большинство помещений были пусты, но Эйе встретил нескольких писцов с писчими дощечками и свитками. Толкнув дверь, он вошел.

Хоремхеб сидел один за заваленным свитками столом, перед ним стояли остатки трапезы. Он поднялся навстречу Эйе, и мужчины поклонились друг другу. Хоремхеб опустился обратно в кресло и предложил Эйе последовать его примеру. Эйе подвинул стул ближе к столу.

– Я хочу услышать от тебя подтверждение или опровержение слухов о том, что Сменхара дал тебе разрешение начинать военную кампанию, – начал Эйе. – И если он сделал это, почему ты не посоветовался со мной? В конце концов, у меня звание носителя опахала по правую руку.

– Я бы сказал тебе через некоторое время, – с извиняющимся видом произнес Хоремхеб, – но я не хотел, чтобы фараон преждевременно узнал о моих намерениях во время одного из периодов просветления рассудка и отменил мои приказания. Теперь это уже не имеет значения. Вчера командирам уже отправлены мои распоряжения.

– Ты хочешь сказать, – протестующе воскликнул Эйе, – что ты не посвятил меня в свои планы из страха, что я немедленно расскажу о них фараону?! Конечно, я бы рассказал! То, что ты сделал, – это кощунственно, Хоремхеб.

Хоремхеб стукнул кулаком по столу.

– Кто-то должен хоть что-нибудь предпринять! – яростно воскликнул он. – Да, я поступил кощунственно, и я испытываю чувство вины из-за этого, но я устал от бездействия, устал давать советы, которые не принимаются во внимание, устал от нескончаемых споров с тобой, которые вращаются в замкнутом круге. Это не государственная измена! – Он скривился и со злостью взглянул на свои сжатые кулаки.

– Я не говорил об измене, – вставил Эйе, немного помолчав, – но это решение, принятое поспешно, без должного обсуждения. Ты позволил своему отчаянию взять верх над здравым смыслом, военачальник. Сколько частей участвуют в кампании?

– Четыре сейчас на пути в Мемфис для того, чтобы запастись провизией, и они вскоре перейдут границу.

– А они подготовлены к сражениям? – Эйе ждал ответа, но Хоремхеб молчал, по-прежнему глядя на свои руки, которые он прижимал теперь к гладкому дереву столешницы. – Так подготовлены или нет? – настаивал Эйе; он уже стоял на ногах, наклонившись к Хоремхебу. – Ты знаешь не хуже меня, что большая часть наших войск бездействовала больше сорока лет. Им нужно три месяца на то, чтобы потренироваться в учебных сражениях, время, чтобы закалиться, оправиться от голода, узнать, чего можно ждать от хеттов и от пустыни! Если они будут разбиты, это ускорит нашествие на Египет. Хоремхеб вскинул голову и взглянул Эйе в лицо.

– Ты всегда больше говорил, чем делал, – ответил он, – и чем заканчивались твои долгие речи? Ничем! Кроме того, прошли годы с тех пор, как ты удалился от дел и перестал заниматься конницей, и ты полностью превратился в придворного. Ты не знаешь, о чем говоришь.

– Возможно, – резко парировал Эйе, – но твои офицеры должны были тебя предостеречь.

– Я не советовался с ними. – Хоремхеб поднялся и коротко улыбнулся Эйе. – Я верховный военачальник царя, и я говорю, что армия готова к войне. Не беспокойся. – Он обошел вокруг стола и приобнял Эйе за плечи. – Мы слишком много дорог прошли вместе, чтобы перестать доверять друг другу, носитель опахала. Я поделюсь с тобой сведениями, которые будут поступать ко мне с полей сражений, обещаю тебе.

– Не надо относиться ко мне так снисходительно, Хоремхеб, – отодвигаясь, сказал Эйе, все еще сердитый. – Я более расположен к тебе, чем ты думаешь, но умоляю тебя помнить, что я – тот, кто вынужден стоять за дверью опочивальни фараона, видя и слыша, как погибает человек, которого я когда-то поклялся чтить и защищать. Для тех из нас, кто находится постоянно у него в услужении, это очень болезненно. – Я помню об этом, – тихо ответил Хоремхеб. – Я тоже многим обязан фараону, но, конечно, Египту мы с тобой обязаны большим.

Когда его несли обратно во дворец, Эйе обдумывал слова Хоремхеба, и внезапно они заставили его остро ощутить свое одиночество. Он хотел бы пойти прямо к дому Тейе, чтобы обсудить с ней создавшееся положение, но это удовольствие уже никогда не вернется. Тоска по ней жила в нем постоянной тупой болью, которая усиливалась каждый вечер, когда ему приходилось руководить празднествами во дворце Эхнатона, потому что внучка Тейе Анхесенпаатон, будучи великой царской женой, теперь сидела рядом с фараоном на том самом месте, где некогда восседала императрица, оглядывая присутствующих своими бесстрастными голубыми глазами.

Хотя сам Эхнатон ничуть не интересовался своей самой младшей дочерью Анхесенпаатон-Ташерит, Эйе чувствовал жалость к юной царице и часто посылал своего управляющего в детскую справиться о здоровье малышки. Оно было очень скверным. Девочка плохо ела и слишком много спала. Однажды, набравшись сил навестить ее самолично, он встретил там Анхесенпаатон; она сидела на полу с дочерью на коленях. Она кивнула, и он подошел и поклонился. С трудом улыбнувшись, Анхесенпаатон взяла ребенка и протянула девочку ему так доверчиво, будто это была сломанная кукла.

– С ней что-то не так, дедушка, – сказала она. – Посмотри, какая вялая у нее правая ножка, какие слабые у нее ручки. Няньки говорят, что она не плачет, а только хнычет.

Эйе осторожно взял ребенка, глядя на мертвенно-бледное личико, которое было так поразительно похоже на отцовское, почти ожидая, что Анхесенпаатон спросит, как в детстве, может ли он починить ее.

– Царица, – печально сказал он, – думаю, ты должна быть готова к тому, что потеряешь дочь. Врачеватели не знают, что именно с ней не так, как не знаю этого и я. Ты должна любить ее, пока можешь.

Анхесенпаатон с серьезным видом взяла у него девочку и принялась ее покачивать.

– Когда я была маленькой, отец говорил нам, что мы не можем болеть, и умирать нам будет легко, – сказала она. – Моя дочка умирает, и он тоже умирает, да? – Ее глаза наполнились слезами, и она прижала ребенка к груди. – Придворные по-всякому обзывают его, а простолюдины говорят, что он преступник, но он – мой отец, и я люблю его. Они не должны так говорить о фараоне. Теперь он болен, и они все покинули его, но ты же не сделаешь так, носитель опахала?

Эйе присел перед ней на корточки.

– Нет, моя дорогая. – Он обнял ее. – Ты скучаешь по матушке?

– Да, и он тоже скучает. Когда мы были вместе в постели, он иногда называл меня Нефертити.

Исполненный жалости, Эйе поцеловал ее нежную щечку.

– Когда придет время, хотела бы ты жить с ней в северном дворце?

Она опустила голову.

– Думаю, да. Если ты будешь часто навещать меня.

Они еще немного поговорили, и Эйе вернулся в покои фараона. Было бы мудро возвысить маленькую царицу, – думал он. – Сменхара станет фараоном, но если он не будет искусным правителем, взоры многих, не исключая и меня, обратятся к Тутанхатону. Я пользуюсь доверием маленького царевича, и Анхесенпаатон тоже верит мне. Хоремхеб поступил бы правильно, добиваясь доверия Тутанхатона, если хочет сохранить свою власть.

Время сева и всходов пьянило в тот год, как никогда. Придворных, которые прежде зажимали носы, завидев корову, щеголей, за которыми носили ковры на случай, если им придется ступить в грязь, можно было теперь видеть стоящими на коленях среди молодых зеленеющих колосьев на западном берегу, благоговеющими перед восхитительным изобилием, которое, оказывается, может быть таким драгоценным. Зрелище цветущих куртин в садах вызывало возгласы восхищения. Каждое дуновение влажного, благоухающего воздуха казалось чудом.

Когда зеленые поля стали постепенно приобретать золотистый цвет, а приятное тепло зимы начало уступать место летней безветренной жаре, начался сбор первого за три года урожая. Но человек, которого прежде приводили в такое восхищение смены времен года и все плоды земли, теперь, ничего не замечая, лежал на ложе, погруженный в свои последние фантазии Эхнатон умирал. Немногие верные слуги, оставшиеся с ним, среди которых были и Эйе с Хоремхебом, наблюдали за процессом окончательного разрушения его разума и тем, как быстро слабело его тело. У Эхнатона еще случались приступы возбуждения, которые заканчивались изнуряющими судорогами, но с течением времени они становились все реже. Казалось, он вступал в мир, внутренняя реальность которого оставалась тайной для окружающих. Атмосфера в тихой комнате была наполнена ожиданием, заставляя ухаживавших за фараоном людей невольно понижать голос. Иногда фараон вдруг принимался ходить по комнате взад-вперед, потом внезапно останавливался и произносил совершенно разумные вещи. Однажды он остановился перед Хоремхебом и, глядя прямо ему в глаза, сказал:

– Но я провел свою жизнь, делая все, что велел мне бог. Я не стыжусь. Я не могу сказать, что было бы лучше, если бы я не родился.

– Разумеется, великий, – ответил Хоремхеб, прежде чем осознал, что Эхнатон обращался не к нему и на самом-то деле вообще его не видел.

Но вскоре Эхнатон слишком ослабел, чтобы ходить. Он лежал в постели, сложив руки на покрывале, почти не шевелясь. Он отказывался от еды, хотя иногда пил воду, продолжая свой нескончаемый внутренний диалог, который, как было ясно, он вел на протяжении уже многих дней. Эйе невольно вспомнились давние времена, когда царевич собирал вокруг себя молодежь двора и говорил гак авторитетно, как никогда больше не говорил после этого. Но он явно слабел, его дыхание становилось все менее глубоким, тело все больше худело, и лицо приобретало ту особую прозрачность, что служит предвестницей надвигающейся смерти.

К концу долгого дня, когда Эхнатон тихо лежал в постели и то засыпал, то пробуждался лишь для того, чтобы невнятно что-то прошептать себе под нос, он вдруг забеспокоился, принялся плакать и звать мать. Эйе и Хоремхеб переглянулись.

– Мы позовем Мериатон или пошлем за Нефертити? – прошептал Хоремхеб. – Нефертити уже отказывалась прийти, но мы можем попытаться снова.

Эйе покачал головой.

– Найди Тадухеппу, – решил он. – Она всегда была предана ему. И пусть придут Мериатон и Анхесенпаатон, если захотят.

Скрипнула дверь, и он повернул голову. Сменхара вошел в комнату через дверь, соединявшую его комнату с покоями фараона, он прислонился к косяку, сложив руки на груди и глядя на ложе. Хоремхеб вышел и заговорил с вестником. Они ждали, наблюдая, как Мерира бесшумно двигался вокруг ложа, медленно описывая курильницей круги и что-то бормоча Эхнатон не глядел на него.

Тадухеппа, как всегда, выглядела застенчиво-нерешительно. Несмотря на то, что она по праву была царской женой и царевной, она все-таки отвечала на ритуальные поклоны легкими кивками, прежде чем подойти к ложу и сесть на подвинутый ей стул. Взяв руку фараона, она поднесла ее к губам и с любовью поцеловала его пальцы. Эхнатон повернул голову в ее сторону, и она утерла слезы.

– Какие у тебя теплые руки, матушка, – прошептал он. – Я попросил Херуфа разжечь все жаровни, но мне все еще холодно. Они хотели убить меня. Теперь я знаю это. Никому, кроме тебя, нет до меня дела.

– Я всегда буду любить тебя, мой дорогой владыка.

– Будешь ли? Но слова уносятся прочь и исчезают в туманах времени. – Шепот сошел на нет, он силился вдохнуть. – Это не важно, – продолжал он через некоторое время, сонно открывая и закрывая глаза. – Ты здесь, и я могу чувствовать себя в безопасности. Ты помнишь ту ночь в Мемфисе, когда луна была полной и воздух теплым, и мы лежали в лодке, притворяясь, что считаем звезды? Нет, ты, наверное, забыла, но я помню.

– Тише, Эхнатон, – успокаивала Тадухеппа. – Не надо разговаривать. Тебе нужно беречь силы.

Он впал в молчание, дыша неглубоко и неровно, слезы усталости и печали полились снова. Потом вдруг он выдернул у нее свою руку и попытался подняться.

– Я стремился делать все, что нравится богу! – закричал он. – Я так старался!

Испугавшись, Тадухеппа встала и попыталась уложить его на подушки. Некоторое время он сопротивлялся, но потом откинулся на спину. Его глаза широко раскрылись, он вдруг полностью пришел в сознание и удивленно уставился на нее.

– Малышка Киа! – сказал он. – Разве я посылал за тобой? Прости, я не смогу сейчас поговорить с тобой, я слишком устал. Думаю, мне надо поспать.

Его глаза закрылись. Тощая, впалая грудь трижды поднялась и опустилась, потом сделалась совершенно неподвижной. Тадухеппа обернулась, и Хоремхеб подбежал к постели. Наклонившись над царем, он послушал сердцебиение, но вскоре выпрямился.

– Гор мертв, – сказал он. – Пусть его дочери войдут, если хотят.

Он занял свое место рядом с Эйе, когда Мериатон и Анхесенпаатон с рыданиями пробежали мимо них и прилегли рядом с бездыханным телом.

Сменхара безразлично взирал на происходящее, по-прежнему сложив руки на груди. Он не пошевелился даже тогда, когда все, кто был в комнате, отвернулись от бесформенного тела и пали к его ногам. Лишь только весть разнеслась по дворцу, через окна стало слышно, как послушно запричитали плакальщицы.

– Снимите с него кольцо с печатью и передайте мне, – отрывисто приказал Сменхара. Эйе повиновался, Сменхара задумчиво покатал на ладони кольцо и надел его себе на палец. – Я поживу в своих покоях, пока не будут готовы эти, – продолжал он будничным тоном. – Хорошенько убери здесь, Панхеси. Мериатон, подойди. – Она встала и подошла к нему. Он грубо задрал подол ее платья и вытер ей лицо. – Это последние слезы, которые ты пролила по отцу, – сказал он. – Ты поняла? Я голоден. Мы поедим в саду.

Она безмолвно последовала за ним мимо ряда склоненных голов и распростертых рук. Эйе поймал взгляд Хоремхеба и поднял брови. Наступили новые времена.