Проклятие любви

24

Нефертити расхаживала по темной опочивальне, склонив голову и задумчиво потягивая ленты белого халата, завязанные под полной грудью. Стояла глубокая ночь. Мягкий желтый свет, разливавшийся от единственной горевшей на ночном столике лампы, почти не рассеивал окружающую темноту. В душном неподвижном воздухе слышалось ровное дыхание служанок, спавших глубоким сном на циновках в дальнем конце комнаты. Иногда Нефертити останавливалась, вглядываясь сквозь тьму в огромные серебряные рельефы на стенах, где была изображена она сама – в юбке и солнечной короне, украшенная анхами и сфинксами, гордо шагающая над почтительно склоненным перед ней Египтом. Иногда она рассеянно подходила к окну и устремляла взор на террасы, сбегающие к мерцающей полноводной реке, снова покрытые буйной зеленью, но сейчас слабо бледневшие в свете убывающей луны. Ее глаза блуждали по исполненному покоя пейзажу, но она едва замечала его. Разжав пальцы, она легко провела ими по каменному подоконнику, не чувствуя гладкости прохладного камня.

Он мертв, мертв. Она шептала его имя, но в голосе не было печали по утраченной любви, только некое злобное недоумение. Он дал ей возможность испытать настоящую власть здесь, в Ахетатоне, он был отцом ее детей, этот странный человек, с которым она делила ложе и который вызывал у нее двойственные чувства: щемящую любовь матери к капризному ребенку и презрение женщины к мужчине, лишенному твердости характера истинного правителя, образ которого она лелеяла в своих детских мечтах. Невзирая на высокое положение, она так и не получила корону императрицы, ради которой она рискнула пойти на убийство своей двоюродной сестры Ситамон. Вопреки детским мечтаниям, она так и не нашла любви. Всю жизнь она боролась с условностями, которые, в конце концов, была вынуждена принять. Ее необычайная красота сослужила ей плохую службу. Пока Эхнатон был жив, была жива и надежда, что это изгнание, отчасти добровольное – из гордости и страха пережить еще большее унижение, – могло закончиться полным прощением, но теперь он ушел, не важно, к какому богу, и она навсегда была низведена до почетного, но безвластного положения вдовствующей царицы. Сменхара, ее двоюродный брат, теперь становился правителем. Правда, его жена – дочь Нефертити, но между Нефертити и возможностью влияния на царственную чету стояли носитель опахала по правую руку и верховный военачальник царя – два человека, которые всю жизнь неуклонно поднимались к вершинам власти, выверяя каждый свой шаг, и которые совершенно точно не позволят ей проводить какую бы то ни было собственную политику.

Оставался еще Тутанхатон. Нефертити остро осознавала присутствие в своих владениях блаженно спящего восьмилетнего мальчика, чьи права на престол были столь же сильны, как и притязания Сменхары. Я могла бы заключить с ним брачный союз, – думала она, беззвучно ступая по прохладным плитам пола, – но мне нужна поддержка сильных мужчин, которые могли бы противостоять могуществу отца и Хоремхеба. Эйе хочет, чтобы все покинули мой город, а Хоремхеб добивается власти с помощью армии. Если я заключу этот союз с Тутанхатоном, отец и Хоремхеб сделают все возможное, чтобы я всего лишь носила корону царицы и ходила следом за своим маленьким мужем, пока они будут управлять страной. Египет созрел. Я хочу сорвать этот плод. Я хочу вернуться в царский дворец во всем великолепии, подобающем императрице, и взять, наконец, то, что принадлежит мне по праву. Тейе поступала так же, значит, я тоже могу. Но как это сделать? Я постарела здесь. Мои дни так же однообразны и похожи один на другой, как медленно падающие капли воды в часах. Без помощи сильного мужчины я ничего не смогу добиться. Но где он, такой мужчина? Никто из придворных не станет помогать мне. Люди Амона слишком слабы, их силы подорваны. У Хоремхеба есть армия. Она остановилась и прижала руки к пылающим векам, борясь с подступившей тревогой: она вдруг увидела себя со стороны – почти забытой всеми безмолвной тенью, тихо доживающей свой век в заточении прекрасного дворца, тогда как за его пределами мир изменяется вновь и вновь без ее участия. Нет! – подумала она, прислонясь к окну. – Лучше я убью себя. Тейе была умна. Она предвидела свой конец, она сама приблизила его – ей ничего больше не оставалось, и она не упустила случая, но мне, конечно, еще рано думать об этом, мой конец еще не настал. Не в тридцать пять лет! А если выйти замуж за маленького Тутанхатона и рискнуть все изменить? Но я могу проиграть. У меня слишком много врагов, которые станут поддерживать Сменхару. Сильный мужчина, царевич…

Вдруг решение само предстало перед ней, и от его дерзости у нее на голове даже волосы встали дыбом. Она метнулась от окна, усталость отступила. О нет! – думала она, затаив дыхание. – Если это откроется, я рискую жизнью. И потом, слишком мало времени. Траур по Эхнатону уже начался, осталось всего шестьдесят девять дней до того, как наследник совершит обряд отверзания уст. Но мысль все яснее вырисовывалась в ее сознании, и она поймала себя на том, что улыбается в темноту. Я попытаюсь, – возбужденно думала она. – Это стоит того. В противном случае меня до конца жизни ожидает участь вдовствующей царицы, увешанной регалиями, но начисто лишенной остроты настоящей власти. Одним ударом я смогу и перехитрить отца с Хоремхебом, и лишить наследства Сменхару, и навсегда оставить Тутанхатона в царевичах. Я еще не так стара, я еще смогу иметь детей, сыновей… Но слишком мало времени.

Она подбежала к дверям и распахнула их. Стражник вытянулся перед ней, а дремавший на табурете вестник торопливо вскочил.

– Приведи ко мне писца, – приказала она, – и начальника моей стражи. Да поскорее!

Она закрыла дверь и, слабея от страха, подошла к креслу, налила воды и залпом выпила. Собрав все свое мужество, она вышла в приемную и отпустила стоявших у дверей стражников. Когда начальник стражи и писец вошли и поклонились, она стояла у трона, и от волнения сердце едва не выпрыгивало у нее из груди.

– Достаточно ли здесь света? – спросила она. Писец сел перед ней, скрестив ноги, кивнул, обмакнул перо в чернильницу и замер в ожидании. – Тогда пиши. – Она говорила шепотом, от возбуждения в горле пересохло. – «Его величеству царю Суппилулиумасу, владыке Хеттского царства». Тебе известны остальные его титулы; впиши их сам. Потом напиши: «Мой супруг умер, и у меня не осталось сыновей. Говорят, что твои сыновья уже достаточно взрослые. Если ты пришлешь ко мне одного из них, он станет моим мужем, потому что я не желаю брать в мужья никого из своих подданных». Как будет «царица» по-аккадски?

– Дахамунзу.

– Значит, подпиши «Дахамунзу». Ну и что вы уставились? – Мужчины смотрели на нее в немом изумлении. – Я прекрасно знаю, что делаю. Если Суппилулиумас согласится на мое предложение, угроза со стороны хеттов нам будет уже не страшна. Ты хотел что-то сказать? – обратилась она к начальнику стражи.

– Но, царица, они же наши враги! Ты хочешь посадить хетта на трон Гора?

– Да. – Теперь, когда опасные слова были уже сказаны, к ней возвратилось хладнокровие. – Подумай! Брачный союз, после заключения которого угроза вторжения хеттов в Египет исчезнет навсегда. Иноземный царевич не будет облечен настоящей властью, потому что вся она останется в моих руках. – Внезапно ощутив дрожь в коленях, она опустилась на трон. – И вообще, я не обязана объяснять тебе мотивы своих поступков. Я просто приказываю, а ты делай то, что тебе говорят. Ты лично отвезешь свиток в Богаз-Кёй, и смотри никому не проговорись по дороге, в чем состоит твоя миссия. В Мемфисе будь осторожен – у Хоремхеба там полно солдат, которые следят за движением по реке и патрулируют идущую по пустыне дорогу в Сирию. Если тебя спросят, скажи, что везешь приказы для Мэя от Птенца-в-гнезде Сменхары.

– Но, царица, – настаивал начальник стражи, все еще мертвенно-бледный, – наша армия уже выступила в страну хеттов. Я могу оказаться в самой гуще сражения, в котором Египет может одержать победу!

Я не хочу, чтобы Египет победил, – холодно подумала Нефертити. – Победа в этом сражении может сделать Хоремхеба самым опасным человеком в стране.

– Не думаю, что наши войска уже встретились с войсками хеттов, – ответила она. – Но даже если и так и они победят, переговоры, которое я открываю, послужат укреплению наших позиций. Отправляйся сегодня же. Сколько времени занимает дорога до Богаз-Кёя?

– По меньшей мере, три недели.

От мрачных предчувствий у Нефертити закрутило в животе. Нет, – думала она. – Нельзя начинать считать дни, иначе за это время я сойду с ума.

– Сделай все, чтобы обернуться как можно скорее. Возьми золота для подкупа хапиру в Синае и покупки лошадей. Возьми с собой охрану, но не слишком много, чтобы не бросалось в глаза. Если ты справишься с этим поручением, солдат, тебя ждет большая награда и хорошее продвижение по службе. А тебе, писец, отрежут язык и переломают руки, если ты проронишь хоть слово о своей сегодняшней работе. Ты понял? – Тот кивнул, подавая свиток, она прижала свою печать к теплому воску и бросила документ посланцу. – Реквизируй по дороге любые средства передвижения, какие понадобятся. На это у тебя есть полномочия.

Не успели они завершить поклоны, как она, вся дрожа, покинула их. Скользнув в постель, Нефертити натянула покрывало до подбородка и закрыла глаза. Уснуть не удавалось. Она лежала, представляя себе, как начальник стражи направляется к пристани, где стоят ее суда, разговаривает со смотрителем в свете пылающих факелов, потом поднимается на борт ладьи. Она изо всех сил старалась отвлечься от тревожных мыслей. Задуманный ею план приведен в действие, теперь оставалось только ждать.

Хоремхеб тоже положил начало некой цепочке событий, однако, в отличие от Нефертити, он не делал попыток отвлечься от мыслей об их последствиях. Когда начался траур по фараону – время, когда традиционно проходили лишь официальные процедуры, не терпящие отлагательств, и темп жизни двора замедлялся, – он удалился в свое поместье, чтобы поразмыслить о последствиях отданного им приказа о мобилизации и о возможной политической стратегии нового правления Сменхары. По мере того, как войска медленно продвигались в южную Сирию, ему начали поступать донесения от офицеров, которые он, как и обещал, передавал Эйе. Он очень хотел бы оказаться вместе со своими солдатами, зная, что они уважают его не только за то, что он был хорошим командиром, но также и за то, что он не ставил себя выше их, разделяя с ними трудности, которые несла с собой воинская служба, – плохую еду, жесткий тюфяк и изнурительные марши, каких было немало в жизни солдат. Без него боевой дух армии может упасть. А теперь в войсках еще могут начаться разговоры, что военачальник остался в Ахетатоне, потому что не верит в успех предстоящей битвы с хеттами, мало ли какое оправдание он для себя придумал.

Он не осмелился оставить город до коронации Сменхары, потому что, хотя он и заверял Эйе в нерушимой дружбе и доверии, их отношения быстро ухудшались. Эйе не верил, что спасение Египта лежит в укреплении его военной мощи. Он с подозрением смотрел на возможность возвышения офицерской элиты. Привыкший всегда справляться с трудностями посредством дипломатии и косвенного воздействия, он считал упадок империи и угрозу со стороны Суппилулиумаса результатом неспособности Эхнатона наладить должным образом дипломатические отношения с остальным миром и видел выход из создавшегося положения в прежнем традиционном налаживании связей посредством посланников и дипломатических миссий. Хоремхеб горячо противился этому и был убежден, что ему следует держаться как можно ближе к новому фараону, чтобы убедить его продолжать войну, на тот случай если Эйе преуспеет, снискав расположение Сменхары. Пока что царевич не проявлял интереса ни к одному из них, но Хоремхеб не хотел рисковать.

Прогуливаясь по саду с Мутноджимет или сидя рядом с ней во время вечерней трапезы на тихой террасе и любуясь восходящей луной, он рассуждал о пустяках, касающихся рутинных государственных дел, а сам все думал о своем визите к Сменхаре и последующем разговоре с Эйе, с беспокойством спрашивая себя снова и снова, действовал ли он истинно в интересах страны, или в нем говорила личная неудовлетворенность. В любом случае, пути назад уже не было.

После полудня он сидел в тени сикомор, окружавших его маленький бассейн, глядя на жену, легко и без усилий плававшую туда и обратно, когда ему принесли ежедневное донесение. Поблагодарив и отпустив вестника, он сломал печать. Свиток был необычно длинным, и, пробежав его глазами, он принялся читать снова, медленно и внимательно. Потом он уронил свиток себе на колени и задумчиво уставился на него. Он не заметил, как к нему подплыла Мутноджимет; лишь ощутив прохладное прикосновение, он вздрогнул и пришел в себя. Она прислонилась к мраморному бортику бассейна, положив подбородок на руки, и смотрела на него снизу вверх.

– Ты погрустнел, – заметила она. – Или тебя просто разморило от жары? С тобой трудно разговаривать эти дни. Может быть, ты влюбился?

Он улыбнулся:

– Прости, Мутноджимет. Я был очень занят, с тех пор как вернулся домой.

– Я заметила. – Одним гибким движением она скользнула из воды на каменный бортик. Торопливо подбежала служанка с полотенцем, и, подняв руки, Мутноджимет дала вытереть себя, потом опустилась на циновку перед креслом Хоремхеба и принялась распутывать свой детский локон. – Если бы я только знала раньше, как сильно ты будешь занят, я бы не отказалась от двух вечеринок на реке и поездки на север, ради того чтобы побыть с тобой. – Она разгладила пальцами длинную вьющуюся прядь и легла, опираясь на локоть. – Я вижу, ты получил очередное донесение. Плохие вести?

Он со вздохом положил свиток на траву и опустился рядом с ней. Ее смуглое бедро было прохладным.

– В Урусалиме много солдат страдает от лихорадки, – посетовал он, – но это не самое худшее из того, с чем столкнулись мои офицеры. По сведениям наших разведчиков, хетты продвигаются на юг, а ассирийцы уже на полпути в северную Сирию. Если я отдам приказ армии двигаться дальше на север, она может сразиться с ними раньше хеттов. Если я прикажу ждать, и хетты начнут сражение с ассирийцами, то армии Египта придется сражаться с теми, кто победит.

Мутноджимет кивнула.

– Полагаю, ассирийцы снова пытаются вторгнуться в страну Амки. Каждый раз, когда там сталкивались мощные силы, они использовали в своих интересах возникшую неразбериху, чтобы попытаться вырвать у нас Амки. Но сейчас, когда хетты захватили нашу маленькую Амки, ассирийцы вполне могут попытаться сразиться с ними. Бедная страна Амки! Что ты будешь делать, Хоремхеб? Прикажешь своим офицерам оставаться там, где они есть, и позволишь хеттам и ассирийцам вступить в бой друг с другом?

– Если армия продолжит движение на север, первой ей придется захватить Амки, прежде чем к ним на помощь прибудет Суппилулиумас – Он погладил ее ногу, но его мысли были далеко. – Откровенно говоря, Мутноджимет, я боюсь, что Эйе был прав. Наша армия неповоротлива и не испытана в деле, она окажется неспособна к быстрому маневрированию – ведь надо будет захватить Амки и успеть развернуться, чтобы выступить против хеттов или ассирийцев. Пожалуй, я прикажу войскам продвинуться еще немного на север, дойти до Ретенну и ждать там.

Она села, повернувшись к нему.

– Хоремхеб, что ты станешь делать, если Египет потерпит поражение? – тихо спросила она. – Твое влияние при дворе может так сильно пострадать, что у тебя не останется ни единого шанса что-то советовать Сменхаре в дальнейшем.

Он откинул с ее лица мокрые волосы и поцеловал ее.

– Нельзя решать все проблемы сразу, – ответил он. – Сейчас мне нужно пойти в дом и надиктовать письмо своему заместителю. – Он взял свиток и поднялся. – Может быть, тебе лучше сегодня навестить друзей или отправиться за реку и провести вечер с родителями. Понимаю, что я не очень веселая компания, Мутноджимет.

Она рассмеялась.

– Вряд ли стоит труда наряжаться и краситься. Я прикажу устроить ужин для нас здесь, у бассейна. Иди, Хоремхеб. Я еще поплаваю.

Уходя, он услышал всплеск за спиной – она прыгнула в воду. Что я буду делать, если Египет потерпит поражение? – повторял он про себя, ступая в прохладу передней. Он не хотел думать об этом.

Ахетатон тихо проживал дни траура по фараону. Урожай был собран, и все приготовились к засушливому зною середины лета. Народ еще понемногу собирался на переднем дворе храма Атона под ослепительным солнцем, когда Мерира проводил службы в святилище, но величавым движениям и торжественным молитвам недоставало прежнего воодушевления. Человек, стоявший между Атоном и людьми, который требовал, чтобы каждый верующий обращался непосредственно к нему, а он бы передавал молитвы своему богу, умер. С его уходом город, казалось, утратил свое очарование. Он был построен с единственной целью – стать огромным святилищем, в котором бы обитало живое воплощение бога, его существование было результатом стремления воплотить видения в реальность. Присутствие Эхнатона придавало городу значимость; его гармония покоилась на том поклонении, которое его граждане воздавали царю и Атону. Но теперь царя не стало, и к маленьким алтарям Атона, стоявшим на улицах города почти на каждом углу, быстро присоединились жертвенники других богов, возлюбленных простолюдинами, которым поклонялись наряду с богом почившего фараона. Город вдруг осиротел, и эта неприкаянность ощущалась много острее, чем обычно бывало в период безвластия. Невидимое основание Ахетатона пошатнулось.

В самом дворце, однако, большинство придворных по-прежнему возносили свои утренние и вечерние молитвы одному Атону. Это поклонение было для них не только делом привычки, они видели в нем также некую выгоду: наследник ведь еще не объявил, от кого исходит его божественность – от Амона или от Атона.

Сменхару, казалось, не заботило вообще ничего. В эти дни напряженного ожидания они с Мериатон были неразлучны, стараясь возродить друг в друге былую радость, но она посещала их лишь мимолетно. Они пытались вспомнить ее, временами с довольно неловкой скрупулезностью перебирая яркие воспоминания детства, но тщетно: любовь, связывавшая их, принадлежала невинной юности, их хрупкие чувства безвозвратно погибли, разрушенные безжалостными руками Эхнатона. Прошлое связывало их нерушимыми узами, но это не было союзом состоявшейся зрелой любви.

Атмосфера неуверенности и утраты смысла бытия, окутавшая город и дворец, не затронула Нефертити. Несмотря на решимость наполнить свои дни различными отвлекающими событиями, она каждое утро пробуждалась после пережитых ночных кошмаров, вся напряженная от мрачных ожиданий и взмокшая от пота. Много раз она проклинала себя за поступок, который казался ей опасно безрассудным, но гораздо чаще представляла себе будущее, которое при неизменном течении событий было так же предсказуемо, как рассвет завтрашнего дня, и радовалась, что решила осуществить свой план. Долгие, невыносимо жаркие дни она проводила у окна, глядя поверх заросших зеленью террас, до рези в глазах высматривая на реке судно и следя за движением у своих причалов. Вечером она присматривала за тем, как Тутанхатона готовили ко сну, потом гуляла в саду, потом возлежала на ложе, а танцоры неторопливо извивались перед ней, их нагие тела были увиты цветами, в руках звенели кимвалы, но вожделение, которое разжигали в ней молодые слуги, не могло прогнать из души холодного страха. Что если ее посланца перехватили, а отец и Хоремхеб теперь играют с ней перед тем, как арестовать. Суппилулиумас походя казнил его и забыл и думать о ней. Гонец заблудился в пустыне и умер от жажды. Непрерывное капанье воды в часах раздражало. От тревоги у нее ныло в груди и совсем пропал аппетит, она с трудом заставляла себя съесть что-нибудь.

Дважды приходил отец, проводил несколько часов с Тутанхатоном, потом угощался вином и пирожными, которые она предлагала ему без особого радушия. Она пыталась обходиться с ним с учтивостью, но не умела скрыть свою озабоченность. Она интересовалась здоровьем дочерей, терпеливо выслушивала его сетования на то, что Хоремхеб относится к нему все более непочтительно, но понимала, однако, что ее беспокойство не укрылось от отца, потому что каждый раз он уходил от нее озадаченный. Ей это было безразлично, и она с облегчением возвращалась на свой наблюдательный пост.

Без малого через шесть недель после отъезда гонца тревожный сон Нефертити прервал управляющий Мерира. Она вскочила, тут же окончательно проснувшись.

– Он вернулся, – прошептал Мерира. – Велеть ему подождать в зале для приемов?

– Нет. Выпроводи моих служанок. – Она откинула покрывало и поднялась, прижимая руки к груди, сердце бешено колотилось. – Немедленно веди его сюда.

Он поклонился и исчез в темноте. Нефертити сама зажгла ночник, ощупью отыскав ночную сорочку, надела ее через голову. Дрожащие пальцы с трудом слушались ее. Мне следовало умыться и одеться, надеть парик и накрасить лицо, – думала она. – Я не спросила Мериру, один ли пришел гонец. О боги, как мне страшно!

Начальник стражи опустился на колени и распростерся перед ней, подползая, чтобы поцеловать ее босые ноги. Она сдавленным голосом приказала ему подняться.

– Где он? Ты привез царевича? Что случилось?

– О, великая, я не дипломат, – тихо заговорил он. – Я не знал, какими словами мне следовало подтвердить истинность документа. Суппилулиумас не верит, что он настоящий. Он думает, что Египет просто хочет получить заложника. Он прислал со мной своего управляющего, чтобы тот выяснил истину. Было нелегко обойти караулы Хоремхеба на границах и проплыть ночью мимо Мемфиса. Мы оба очень устали.

Нефертити овладела горькая досада.

– Разве ты не сказал этому хетту, что решение вопроса не терпит отлагательств? Царевич нужен мне здесь до погребения Эхнатона, или все будет кончено! Где этот управляющий?

Начальник стражи кивнул на дверь. Нефертити увидела, что от темноты отделилась длинная фигура и вступила в тусклый круг света от ночника.

– Я Хаттусазити, управляющий Суппилулиумаса Могучего, – сказал приятный низкий голос – Ты дахамунзу Нефертити?

– Да, это я.

Он слегка поклонился, и некоторое время они молча рассматривали друг друга. Полагаю, он храбрец, – думала Нефертити, глядя снизу вверх в жесткое лицо, почти скрытое бородой и длинными, густо смазанными маслом черными волосами. – У него нет уверенности в том, что я не являюсь участницей какого-то большого заговора, так что он каждую минуту рискует головой. И какой головой! Неужели у этих мерзких азиатов воины той же породы, что и этот?

– Мой царь думал, что ты мертва, – наконец проговорил он. – Печать на свитке соответствует отпечаткам на других посланиях, но твоим кольцом мог воспользоваться кто-нибудь другой.

– Мой муж сделал все возможное, чтобы убить меня, не прикоснувшись к моему телу, – едко сказала она. – Он уничтожил все надписи с моим именем, которые смог отыскать, но, как видишь, умирать я пока не собираюсь.

Она сняла кольцо с печатью и протянула ему. Он вгляделся в него и положил обратно в ее протянутую ладонь.

– В таком случае, царица, почему же ты договариваешься с моим господином в такой тайне? Ты говоришь, у тебя нет сыновей. Мой царь сомневается, что это правда. Но если это так, тогда кому предстоит стать фараоном, и почему ты хочешь попытаться посадить на трон хеттского царевича?

Она жестом разрешила ему садиться и сама опустилась на край ложа.

– Пусть нам принесут подкрепиться, – велела она начальнику стражи и взглянула в глаза иноземцу. – Если мой план провалится, двойную корону заполучит брат моего мужа. Он никчемный человек. Если он узнает, что я начала переписку с твоим хозяином, он прикажет арестовать меня. Возглавляемый Сменхарой Египет проиграет в войне с твоим народом. Но если вы отдадите мне царевича, не будет нужды нести потери людьми и золотом, выдерживая противостояние, в которое вступили наши страны. Египет станет вассалом Хеттского царства, ведущим независимую внутреннюю политику, и будет платить дань Суппилулиумасу.

– А какие гарантии того, что твои враги просто не убьют его, как только он приедет? Полагаю, ты захочешь, чтобы его охраняли солдаты из хеттов?

Нефертити обрадовалась, что как раз в этот момент внесли угощение и принялись бесшумно расставлять перед ними. Она не предполагала, какие сложности повлечет за собой исполнение ее плана. Сразу придя в уныние, и уже сожалея о том, что ей приходится сидеть здесь, под пристальным испытующим взглядом врага, чья могучая энергия подавляла ее и внушала ей благоговейный страх, она заставила себя улыбнуться.

– Воспрепятствовать мне может только военачальник Хоремхеб. Сменхара будет дуться какое-то время, но все будут счастливы, что хоть кто-то борется с угрозой Египту со стороны хеттов.

В его глазах промелькнуло удивление с примесью какого-то другого выражения, которое, она подозревала, было насмешкой. Она подняла свою чашу, и он тут же потянулся за своей.

– Если мой господин вверит своего сына сомнительной благосклонности Египта, он пожелает убедиться в его безопасности, заручившись твоим согласием на присутствие хеттских солдат в Ахетатоне. Фараон силен ровно настолько, насколько сильно его поддерживают.

– Это может быть истинно для правителей твоей страны, но не для Египта. Фараон, однажды надевший корону, становится богом, и его неприкосновенности не так просто угрожать.

Он улыбнулся, его кривые белые зубы блеснули в полумраке, и снова на его помятом лице промелькнуло выражение легкого презрения.

– Хетт – бог? Какое многообещающее будущее! Так, значит, твой народ терпел несостоятельность твоего покойного супруга лишь потому, что он был богом?

Ее оскорбил его иронический тон.

– Трудно ожидать, что невежественный иноземец сможет разобраться в тонкостях Маат, – холодно ответила она. – Это как раз то, чему я буду учить царевича, которого пришлет твой хозяин.

– Это я уже понял. – Смирение в его голосе было слегка насмешливым. – Я вернусь к своему господину и расскажу ему о твоих намерениях.

– Отправляйся этой же ночью. – Она встала, и он тоже учтиво поднялся. – Из-за недоверчивости Суппилулиумаса потрачено драгоценное время. Если в течение месяца я не заполучу мужа, мы все будем пресмыкаться перед Сменхарой, ибо если корона будет возложена на его голову, то только его смерть освободит трон для следующего фараона. Мерира проводит тебя в комнату, где ты сможешь немного поспать, пока я буду диктовать новое послание твоему царю, и на этот раз я отправлю с тобой посланника. Ты свободен.

Он склонил свою львиногривую голову и повернулся уходить, но уже в дверях резко обернулся, будто его внезапно осенила мысль.

– Ты позволишь мне еще раз заговорить? – подобострастно спросил он. Она кивнула. – Мне пришло в голову, что посланники Египта путешествуют не так быстро, как осведомители царицы. Поэтому царица может не знать, что мой господин отразил нападение египетской армии и полностью захватил страну Амки. Особого кровопролития не было, но войска египтян теперь здорово рассеяны. Доброй ночи, царица.

Он выскользнул из круга слабого света, и только по тихому звуку закрывающейся двери она поняла, что хетт вышел из комнаты. Вошел Мерира и остановился, ожидая дальнейших указаний. Нефертити почувствовала, что у нее невыносимо болит голова, а руки прижаты к пылающим щекам. Она с силой отняла руки от лица. Армия Египта потерпела поражение. Она понимала, что это радует ее, потому что теперь влияние Хоремхеба ослабеет, и все египтяне будут благодарны ей за предотвращение вторжения, которое обязательно последовало бы, если бы не она. Но за испытываемым ею облегчением глубоко в сердце она ощущала жгучий стыд и печаль, боль за свою страну и слепую ярость при мысли о покойном супруге, который предал их всех. Повернувшись спиной к терпеливо ждущему управляющему, она подавила желание постыдно разрыдаться. Египет – всего лишь стадо тупоголовых животных, которых гонит правитель, – напомнила она себе. – Конечно, эти животные будут ставить свою безопасность превыше какой-то неосязаемой любви к земле и воде. Она подавила свою боль и, наконец смогла, спокойно посмотреть в лицо Мерире.

– Драгоценное время упущено, – сказала она. – Теперь нельзя допустить ни одной ошибки. Мне нужен посланник, Мерира, кто-нибудь из тех, кто любил моего мужа и предан мне, кто-нибудь, кто не жаждет оказаться во власти фараона, чья преданность Атону сомнительна. Такого человека можно будет убедить действовать на моей стороне и помалкивать, если дать ему понять, что хетты – солнцепоклонники и что фараон из страны хеттов будет лучше для нас, чем человек Амона.

– Царица также могла бы предложить ему какую-нибудь более определенную награду за его старания, – учтиво ответил Мерира. – Возможно, пообещать ему должность «глаза-и-уши» нового фараона и приличное количество золота. Хани мог бы подойти. С тех пор как Осирис Эхнатон сократил внешние сношения, многие томятся в праздности, и они не получают платы. Хани всегда был очень честолюбив. Такое сочетание прекрасно подойдет.

– Напомни мне наградить также и тебя, Мерира, – сказала она. – Очень хорошо. Пошлем Хани. Сделай сначала ему предложение о повышении по службе, чтобы у него потекли слюни, а потом объясни, что он должен делать, да пригрози ему, но очень мягко. Мы же не хотим напугать его так, чтобы он перебежал к Эйе. Если он станет отказываться или покажется тебе слишком рьяным, прикажи сразу же убить его. Разбуди его и отправь вместе с Хаттусазити, не дав ему ни с кем поговорить. Теперь я продиктую новый свиток Суппилулиумасу. Запиши его сам.

Мерира взял дощечку и опустился на пол возле лампы. Нефертити принялась диктовать.

– Начни с перечисления его титулов, как и раньше. Потом пиши: «Твой управляющий Хаттусазити передал мне, что ты решил, будто я умерла, и не веришь, что у меня нет сына. Почему ты обвиняешь меня в том, что я обманываю тебя? Тот, кто был моим мужем, теперь мертв, и у меня нет сына. Если бы у меня был сын, разве стала бы я писать в чужую страну, чтобы придать огласке свои трудности и трудности своей страны? Будь уверен, что я не писала никому, кроме тебя. Все знают, что у тебя много сыновей. Отдай мне одного, с тем чтобы он мог стать моим мужем и правителем Египта!»

Она хотела сказать больше, излить на папирус не только свою горечь и гордость, но потом замолчала и, подождав, пока Мерира запечатает свиток, велела ему удалиться. Опустевшая комната была наполнена безрадостным унынием предрассветного часа. Устало подчиняясь старой привычке, за которую презираешь себя, но не в силах с ней расстаться, она подтащила кресло к окну, хотя там еще ничего не было видно, кроме темноты.

25

Когда Эйе вошел в комнату, Хоремхеб поднялся ему навстречу, поднял руку извиняющимся жестом и кивком головы указал носителю опахала на кресло. В передней было душно и темно, горела только одна лампа, которую Хоремхеб сам зажег и вынес из опочивальни. Эйе двигался медленно, еще одурманенный тяжелым, беспокойным сном, мучительно пытаясь сообразить, чем могла быть вызвана эта странная просьба, однако пока что сознавал только свое затрудненное дыхание. Он пожал тонкие пальцы военачальника и опустился в предложенное кресло, вытирая пот с лица. Его глаза жгло; во рту пересохло и чувствовался отвратительный привкус. Его сознание еще полнилось кошмаром, мучившим его перед тем, как управляющий разбудил его, и сердце его еще бешено колотилось от ужаса. В последнее время ему часто снился один и тот же сон, иногда он резко просыпался, будто от толчка, чтобы коснуться успокаивающе теплого тела Тии, но чаще сон продолжался до наступления серого рассвета, оставляя его измученным и напуганным.

– Здесь есть вода, если хочешь, – тихо предложил Хоремхеб, усаживаясь в кресло. – Прости, что беспокою тебя среди ночи, носитель опахала, но дело не терпит отлагательств, и, хотя мы редко виделись с тобой в последнее время, в таком серьезном деле я не хочу действовать в одиночку.

Удивившись, Эйе внимательно посмотрел на воина. Было жарко, и Хоремхеб был без одежды. Его черные волосы, доходившие до плеч, прилипли к смуглой шее. Без краски его лицо показалось Эйе еще красивее; сейчас оно было напряженным и встревоженным, и Эйе почувствовал себя старым, дряхлым и слабым. Я умру раньше тебя, – думал Эйе. – Я знал это, но никогда раньше не задумывался об этом по-настоящему. Наверное, я всегда завидовал тебе, мой властолюбивый зять.

– Говори, – коротко сказал он.

Хоремхеб вручил ему свиток и пододвинул лампу. В любое другое время Эйе усмотрел бы в этом жесте оскорбительный намек на его возраст, но сейчас он просто развернул папирус и принялся читать.

Когда он закончил, ему не нужно было просматривать его снова. Он осторожно скрутил папирус, положил его на стол, потом сложил на груди руки, чувствуя на себе напряженный взгляд Хоремхеба. Долгое время он сидел не двигаясь, но, наконец, нашел в себе силы поднять глаза и встретить взгляд военачальника.

– Как этот свиток попал к тебе? – дрожащим голосом спросил он.

– Мэй прислал его мне из форта, в котором стоят солдаты, патрулирующие дорогу через пустыню в северную Сирию, – ответил Хоремхеб, глядя на Эйе и тоже не двигаясь. – По ней из Египта продвигался небольшой отряд – один из наших посланников и иноземец, который назвался ханаанитом и сказал, что направляется домой в Аскалон, чтобы помочь договориться о продаже зерна нашей стране, но Мэю он показался подозрительным, и он приказал обыскать вещи путешественников, пока те спали. – Он кивнул на свиток на столе. – Оригинал остался в сумке этого ханаанита. Мэй не знал, нужно ли ему задержать путников, или мы при дворе тоже причастны к этому, помогая твоей дочери вести сложные переговоры с хеттами, поэтому он отпустил их. Хорошо еще, что Мэй прислушался к своей интуиции.

Потрясенный, вдруг почувствовав слабость, Эйе опустил глаза.

– Это не просто попытка царственной жены заполучить в свою пустую постель нового любовника, – наконец отважился он. – Моя дочь, царица Египта, тайно вступила в сговор с врагом, что есть настоящая измена. – Он знал, что не должен спрашивать Хоремхеба, что теперь делать, и тем самым ставить себя в положение слабого. Преимущество и так было на стороне военачальника, и Эйе не следовало укреплять его. – Нефертити всегда любила власть и могущество, но ей никогда не хватало сил удержать то, чего она, в конце концов, добивалась, – произнес он так твердо, как только смог. – Но я не могу поверить, что она способна воспринимать свой заговор как хладнокровную измену. Наверняка для нее все это – лишь отчаянная попытка снова получить активную роль в управлении страной.

– Согласен, – ответил Хоремхеб. – Но меня удивляет, что она вообще оказалась способна задумать и осуществить такое, Эйе. Если бы Мэй не проявил бдительность и ее посланник прошел незамеченным…

– Но он не прошел, – прервал его Эйе, все еще силясь совладать со своими чувствами, которые грозили обезоружить его. Моя дочь. Моя родная кровь, пожелавшая отдать весь Египет в руки врага в то время, когда страна корчится в агонии. Неужели она не чувствует ни малейшего раскаяния? Неужели не борется со стыдом?

– Да, не прошел, – медленно повторил Хоремхеб. – Поэтому мы должны решить, что делать. Я в высшей степени потрясен, потому что царица не могла знать об исходе сражения с Суппилулиумасом, когда начинала свою игру. Поэтому она не может быть оправдана даже тем, что это была единственная возможность сохранить мир после поражения нашей армии. С ее стороны это всего лишь самая что ни на есть непростительная попытка заполучить власть.

– Какая добродетельная самоотверженность из уст человека, который сам заглядывается на двойную корону! – бросил Эйе, нелогично вставая на защиту дочери, для которой – теперь он был вынужден это признать – не было оправдания. – Я хорошо знаю тебя, Хоремхеб, как и ты знаешь меня. Если на твоем пути появится такая возможность, ты ведь не откажешься от нее, правда?

– Мне надоело, что могущество Египта раз за разом попадает в зависимость от тех, кто недостоин или неспособен эффективно управлять страной! – рявкнул в ответ Хоремхеб. – Много лет назад мне, как и тебе, следовало рискнуть всем, чтобы свергнуть Эхнатона и посадить на трон верного сына Амона. Мы тоже изменники, потому что позволяли величайшей в мире империи медленно умирать, пока мы спорили о законности права Атона управлять Египтом через твоего племянника!

Хоремхеб откинулся назад, тяжело дыша, и Эйе медленно оглядел его.

– Ты думаешь, что ничем не рискуешь, открывая мне сейчас свои устремления, потому что я стар и мои дни сочтены, – мягко проговорил он. – Но ты ошибаешься, военачальник, поэтому следи за тем, что ты говоришь. Твое положение никогда еще не было таким шатким. Твоя попытка добиться влияния на Сменхару, проведя успешную военную кампанию, не увенчалась успехом. – Он почувствовал жажду, но не захотел тянуться за кувшином. – Но мы собрались здесь не для того, чтобы говорить о наших личных обидах. Нам нужно разрешить эту дилемму.

– Это не дилемма, – возразил Хоремхеб, отклонившись назад в кресле, так что его лицо оказалось в тени. – Она заслуживает казни.

– Заслуживает она казни или нет, мы не можем ее убить. Доверие и почитание, оказываемое царственным особам, никогда еще не были так подорваны. Египет изнурен эгоизмом своих правителей и жаждет утешения. Если царицу пронзит лезвие ножа, доверие будет полностью уничтожено. Как могут верующие казнить свою богиню? Нельзя позволять, чтобы простолюдины когда-нибудь задавались этим вопросом. Кроме того, Хоремхеб, Нефертити – это не Тейе. Она не в состоянии всецело отвечать за те действия, последствия которых не может предвидеть.

– В тебе говорит слепая отцовская любовь! – презрительно проговорил Хоремхеб. – Она могла сохранить свою власть над Египтом, когда Эхнатон восхищался ею и верил ей, но она была слишком самовлюбленной и глупой, чтобы попытаться сделать хоть что-нибудь. Она заслуживает смерти. Но ты прав, говоря о политической необходимости. Поэтому я предлагаю послать сообщение Мэю и приказать ему подстеречь этого царевича на границе, и когда он пересечет ее, сразу же убить его и всех, кто будет с ним.

– При условии, что Суппилулиумас согласится. – В процессе разговора Эйе уныло осознавал, что Хоремхеб совсем не нуждался в его советах. Он мог решить все сам и сослаться на то, что это главным образом военный вопрос, который касается лично его, ознакомив впоследствии Эйе с тем, что удалось предпринять. Подвинув к себе кувшин, он жадно выпил воды. Интересно, – мрачно размышлял он, – как скоро Хоремхеб осознает, что Нефертити можно убить и тайно и затем специально для крестьян распространить какую-нибудь невинную историю. Она так долго тихо жила в северном дворце, что многие, наверное, думают, что она уже умерла.

– О, он согласится, – убежденно откликнулся Хоремхеб. – Несмотря на сомнения, он не станет пренебрегать возможностью одержать бескровную победу. Он уже так долго нависает над Египтом, что мы начали приписывать ему божественные свойства, но он все же человек, и у него есть слабости. Да, он обратил в бегство нашу армию, но если бы наши солдаты были хоть немного лучше подготовлены, все сложилось бы совсем иначе. Когда-нибудь мы победим его.

– Но мы не можем сидеть сложа руки и мечтать о том, когда этот день наступит. Мы должны думать, что станем делать в следующий час, – сухо напомнил ему Эйе. – Сменхара знает об этом?

Глупый вопрос, – еще не договорив, понял Эйе. – Разумеется, Хоремхеб явился прямо к царевичу, чтобы получить разрешение действовать, а Сменхара, должно быть, настоял на том, чтобы военачальник посоветовался со мной. В противном случае, – заключил Эйе, – я никогда бы не узнал об этом.

– Да, – ответил Хоремхеб. – Он милостиво согласился подождать, пока мы посоветуемся, и, конечно, если мы не придем к соглашению касательно плана наших действий, последнее слово остается за ним. Идем к нему?

Эйе поднялся из кресла, постоял немного, чтобы унять сердцебиение, и вышел из комнаты вслед за Хоремхебом.

Сменхара, как и Хоремхеб, был обнажен, только синяя, с пятнами пота, лента стягивала его лоб, да маленькое бирюзовое Око Гора висело на тонкой золотой цепочке на шее. Он сидел, развалившись на троне в своей приемной, подложив под себя подушки, задрав ногу высоко на край позолоченного сиденья и свободно положив руку на поднятое колено. Они опустились перед ним на колени, затем поднялись, ожидая, пока он разрешит им заговорить. Горело множество ламп, казалось, Сменхара ничего не имел против того, что от них в комнате становилось еще жарче, а от их удушающих ароматов было не продохнуть.

– Ну, дядюшка, – едко заговорил он, – моя царственная сестрица на этот раз превзошла самое себя в глупости. Есть ли какие-нибудь причины, препятствующие тому, чтобы казнить ее или выслать? Может быть, нам стоит послать ее к хеттам, видя, как она жаждет оказаться в их обществе.

Это был личный упрек, и Эйе приготовился ответить, но неожиданно Хоремхеб опередил его:

– Мы ничего не выиграем от смерти царицы. Мы с носителем опахала предлагаем устроить засаду в северной Сирии и затеять там небольшую потасовку с участием иноземца, который наверняка прибудет. Если мы будем действовать разумно, даже Суппилулиумас не сможет прямо обвинить Египет в его убийстве.

– Ничего не выиграем? – яростно оборвал его Сменхара, повышая голос. Вялая рука, покоившаяся на колене, вдруг сжалась в кулак. – Моя мать обещала мне двойную корону. Она обещала! Я желаю получить ее. Она моя по праву рождения, а Нефертити хотела забрать ее у меня!

Эйе с любопытством смотрел, как кровь прилила к удлиненному лицу, как его впалая грудь начала вздыматься от негодования. Он не осмеливался встретиться взглядом с Хоремхебом, зная, что военачальник тоже увидел в этом бледную тень Эхнатона. Впервые за много месяцев между ними на миг промелькнуло молчаливое взаимопонимание, и, будто почувствовав это, царевич почти защитным жестом быстро провел рукой по своей выбритой голове.

– Полагаю, это не имеет значения, – продолжал он уже спокойнее. – Эхнатона скоро похоронят, и тогда я стану фараоном, а Мериатон – моей царицей. Что тогда сможет поделать сестрица? – Он немного подался вперед и холодно воззрился на посетителей. – Вы оба прекрасно понимаете, что, если вы устроите засаду на иноземца, вы должны быть уверены, что вам удастся убить всех его спутников, включая и любого из посланцев Нефертити. В противном случае об этом станет известно Суппилулиумасу.

Хоремхеб кивнул:

– В этом можно всецело положиться на меня. Сменхара метнул на дядюшку пронизывающий взгляд.

– У носителя опахала есть возражения?

Эйе поклонился:

– Нет, Птенец-в-гнезде.

Сменхара выпрямился, встал и, не удостоив их взглядом, зашагал в темноту. Эйе медленно выдохнул. Хоремхеб улыбался ему озорной улыбкой.

– Мы будто вернулись на десять лет назад, а? – проговорил он.

– Используй конницу, военачальник, – сказал Эйе, не ответив на его замечание, – и переодень людей под пустынных хапиру. Эскорт хеттского царевича, без сомнения, будет на лошадях, тут нельзя допустить ошибки. Все знают, как небезопасно сделалось на дорогах в пустыне. У нас должно получиться.

– Хорошая мысль. – Глаза Хоремхеба мгновенно прояснились. – Не хочешь ли получить копии моих указаний Мэю?

– Нет. Просто дай мне знать, когда все будет кончено.

Эйе удалось изобразить неглубокий учтивый поклон, потом он повернулся и медленно побрел прочь. Никогда еще он не чувствовал себя таким усталым.

Траур по Эхнатону подходил к концу. День за днем Нефертити молча сидела у окна, вглядываясь в раскаленную серебряную поверхность реки, в мерцание факелов, которые она повелела ночью зажигать вдоль берега. Каждый день она просыпалась на рассвете после короткого беспокойного сна с покрасневшими, воспаленными глазами и дрожью в руках, которую была уже не в силах унять. Когда к ней обращались с каким-то вопросом, она отвечала резко или разражалась слезами, и глаза воспалялись еще больше. Врачеватель прописал ей мазь, от которой слипались ресницы, и она часами сидела, отгоняя мух, привлеченных резким запахом, но, по крайней мере, снадобье охлаждало веки и приносило небольшое облегчение. В конце концов она заставила себя оторваться от проклятого окна и вместо этого проводила дни лежа на постели в затемненной комнате. Никто не подходил к ней. Даже Тутанхатону, спокойному и послушному мальчику, надоело слушать ее вопли и сносить ее тумаки, и он старался не покидать своих комнат или прогуливался по опустевшим садам. Нефертити вкусила одиночество и нашла его вкус горьким.

Утром в день похорон супруга она нашла в себе силы присесть у туалетного столика и позволить накрасить себя. Она не стала пользоваться мазью, чтобы можно было нанести на веки краску, но лицо приходилось снова и снова ополаскивать водой, потому что глаза слезились неимоверно. Хеттский царевич не приехал, хоть и мог бы успеть. Видимо, что-то случилось с ним или с Хани: может, захромала лошадь, или они поехали в объезд, чтобы их не обнаружили, или он мог заболеть. Может быть, как раз в эту минуту они приближаются к Ахетатону. При этой мысли она открыла глаза, слуга, подавив раздраженное восклицание, вновь потянулся за влажной салфеткой. Сменхара будет наречен божественным только завтра. Еще оставалось несколько часов, и каждый час мог принести избавление. Ей на голову водрузили тяжелый парик. Его украсили золотой сеткой с ляпис-лазурью, которая была аккуратно прикреплена к диадеме с возвышающейся над ней коброй с раскрытым капюшоном. Она была увенчана этой диадемой, когда сделалась царицей. За ней стояли служанки, готовые обрядить ее в траурное синее узкое платье, золотые сандалии и прозрачную синюю накидку. Под ослепительным солнцем покачивалась ладья, мягко тыкаясь в причал, где все прожилки в камне, каждый уголок ступеней были ей знакомы, как черты собственного лица.

– Мне надо выпить вина, иначе я не переживу этот день, – проговорила она, задохнувшись, чувствуя, как снова начинают слезиться глаза, и слуга, тотчас же опустившись перед ней на колени, поднес серебряный кубок. Она быстро, без удовольствия, осушила его. Я сама положила начало этой муке, – думала она, – ноне в силах положить ей конец. Повернувшись к слуге, она подставила лицо, чтобы он вытер черные потеки с ее щек. Когда пришло время отправляться, она поняла, что слугам придется осторожно поддерживать ее.

Пока ее несли на западный край города, откуда начиналась траурная процессия, Нефертити не открывала занавесей своих носилок. Хотя она слышала, как вестник оглашает ее появление, и стражники расталкивают толпу собравшихся по обе стороны царской дороги в надежде взглянуть на нее, она не пожелала удовлетворить их любопытство, как не пожелала, и глядеть на тянущиеся вдоль дороги дома и сады, на которые когда-то взирала с ощущением дивного счастья. Однако с удалением от центра города гомон толпы простонародья стал затихать, и она подняла занавеси, заслонив глаза от яркого солнца и ослепительно белого песка. К ней подошел распорядитель протокола, поклонился и указал ее носильщикам место, которое ей следовало занять. Когда ее вынесли вперед, Мериатон и Анхесенпаатон отделились от своих свит. Носилки остановились. Поколебавшись, Нефертити высунулась наружу, и дочери в слезах преклонили колени, чтобы обнять ее. Коротко прижав их к себе, она сделала знак управляющему трогаться с места и отстранилась, снова опустив занавеси. Она не хотела видеть, как гроб с телом ее супруга поволокут по песку к бесплодному, окруженному скалами оврагу, который он выбрал для своей гробницы. Она слышала сзади всхлипывания Мериатон и Анхесенпаатон, за ними слышались завывания плакальщиц, но ее глаза были сухими. У нее не осталось слез для Эхнатона. Они все были пролиты очень давно. Эхнатон сам сотворил ритуал погребения, вложив восторженное отношение к своему богу и чувство прекрасного, которым был наделен. Пение Мериры, предписанные танцовщицам движения, музыка, парящая в неподвижном воздухе, все вместе создавало впечатление – одновременно и грандиозное, и патетическое – той эры, которая теперь закончилась. Даже многочисленные враги Эхнатона среди придворных на время забыли, что они хоронили фараона, который вел их всех тропой своих заблуждений, а помнили только, что он был добрым человеком. Во время церемонии Нефертити сидела под балдахином, иногда тайком обращаясь за помощью к слуге, ведавшему ее косметикой. Она пыталась скрыть нервное дрожание рук. Несмотря на свою решимость сохранять спокойствие, она не могла удержаться от частых взглядов туда, где овраг переходил в пустыню и за ним, невидимая, текла река. Но песок мерцал, скала дрожала в раскаленном мареве, а посланника все не было.

Сменхара выступил вперед для совершения обряда отверзания уст. Это был самый торжественный момент погребения, и все глаза должны были обратиться к наследнику, но Нефертити все сильнее ощущала, что внимание собравшихся приковано к ней. Это не так, это все мне кажется, – пыталась она убедить себя. Но, взглянув на толпу из-под полуопущенных век, она увидела, что отец смотрит на нее немного сонным взглядом, а у него это всегда было признаком серьезного раздумья. Затем она наткнулась на холодный и твердый взгляд Хоремхеба, стоявшего рядом с ним. В ней поднялась паника, в пересохшем горле запершило, и ей ужасно захотелось вина. Отведя взгляд, она стала наблюдать за церемонией как раз в тот момент, когда Сменхара вручил Мерире священный нож и обернулся. Ей показалось, что он тоже смотрит на нее обличительным взглядом. Вдруг она почувствовала, будто все глаза устремлены к ней, они сверлят ее, враждебно и осуждающе. По лицу заструился пот. Потупившись, она постаралась не обращать на них внимания. Закололо в груди, и она внутренне сжалась, подавив стон. Яне должна ничего показывать, – прорвалась сквозь панику смутная мысль. – Если я убегу, я дам им повод еще больше презирать меня. Но даже когда эта мысль пришла ей в голову, она поняла, что неосознанно пытается подняться.

– Куда вы таращитесь, вы, святотатствующие крестьяне? – закричала она. – Я – царица! Отведите глаза!

Мерира прекратил пение, и ритуал прервался. Теперь она действительно увидела, что все воззрились на нее в полнейшем изумлении. Слезы застилали ей глаза. Нефертити почувствовала, как чья-то рука крепко сжала ее запястье.

– Успокойся, царица, – прошептала ей на ухо ее единокровная сестра. – Ты же не хочешь, чтобы они сочли, что ты лишилась рассудка, и начали бы думать – это от горя. А может, ты заболела?

Нефертити выдернула руку из ладони Мутноджимет, но тут же другая рука мягко коснулась ее плеча, и, даже не открывая глаз, она узнала Тии.

– Я хочу домой, – прошептала она в гнетущей тишине.

Мутноджимет посмотрела на мужа. Хоремхеб кивнул и велел Мерире продолжать. Мутноджимет и Тии быстро провели Нефертити к носилкам сквозь перешептывающуюся толпу. Краем глаза Нефертити увидела Тутанхатона – он был великолепен: сверкающая яшма и снежно-белые одежды, черный детский локон был заплетен и стянут синими лентами. Он с любопытством смотрел на нее. Анхесенпаатон шагнула к матери, но Эйе удержат ее. Мериатон, тревожно нахмурившись, осталась рядом со Сменхарой.

– Пусть тебе сделают массаж, потом полежи, – попыталась успокоить ее Тии, поддерживая перед Нефертити занавеси. – Я пойду в гробницу с твоими цветами. Твое затворничество бессмысленно, царица. Приходи сегодня вечером в дом отца. Траур закончился. У нас будут музыка и танцы, тебе станет легче.

Нефертити погладила ее щеки и отвернулась.

– Мне как-то нехорошо, – сдавленно произнесла она, злясь на себя за несдержанность и потерю достоинства. – Может быть, позже, Тии.

Тии доброжелательно поклонилась и отпустила занавеси. Носилки тронулись с места. Нефертити слышала, как пение возобновилось, потом постепенно стало затихать. Сгорая от стыда, она свернулась на подушках, закрыв лицо руками. Хеттский царевич не приехал. Эхнатон похоронен. Ее попытка спасти хоть что-нибудь в своей жизни провалилась, и горячие слезы хлынули сквозь пальцы.

Лишь только село солнце, управляющий объявил о приходе Эйе. Вернувшись в северный дворец, Нефертити сразу отправилась в постель, заставив передвинуть кровать таким образом, чтобы можно было лежать, опираясь на подушки, и смотреть в окно, хотя это было уже совершенно бессмысленно. В розовом вечернем свете она лежала, безразлично поигрывая кольцами. Отец приветствовал ее, остановившись перед ложем. Он поклонился, тяжело дыша, и она жестом позволила ему сесть.

– Раньше я мог бегом подняться по этим ступеням, – задыхаясь, сказал он, – но сегодня я преодолевал их, сидя в носилках. Время беспощадно, царица.

Она вскинула на него взгляд, на его побагровевшем, вспотевшем лице было ласковое выражение.

– Если ты пришел справиться о моем самочувствии, мне уже лучше, – сказала она. – Это все от жары и от горя.

– О, – он понимающе закивал, – это прискорбно, но не волнуйся так из-за этого, Нефертити. Все знают, как ты была предана Осирису Эхнатону, даже несмотря на то что он плохо обошелся с тобой.

Она снова пристально взглянула на него и на этот раз разглядела его полуулыбку.

– Его задело бы, если бы он услышал, что ты называешь его Осирисом, – улыбнулась она в ответ. – Я достаточно великодушна, отец, чтобы надеяться, что Атон воздаст ему по заслугам.

– Возможно, Атон попытается, но другие боги, вероятно, придут в ярость, зная, на какую судьбу он обрек Египет, и не позволят божеству Эхнатона даровать ему блаженство.

Она откинулась на подушки и закрыла глаза, борясь с желанием потереть их.

– Я прикажу принести чего-нибудь? – тихо предложила она. – Как хорошо, когда снова есть виноград, гранаты. Дыни уродились в этом году. Мои хранилища полны. Так странно, похороны в сезон урожая.

– Не надо угощения, благодарю, царица.

Она расслышала нотку неуверенности в его голосе и, открыв глаза, повернула голову.

– Ты же пришел не затем, чтобы справиться о моем здоровье или обсудить урожай, – сказала она. – Так для чего, отец?

Эйе наклонился к ней, и последний луч красного света, упавший на ложе, коснулся его.

– Могу я отпустить твоих женщин?

– Конечно.

Он отдал приказание, и служанки, собрав свои игры и безделушки, одна за другой вышли из комнаты. Когда они удалились, Эйе некоторое время сидел молча, сложив пальцы пирамидкой и уперев в них подбородок, и Нефертити, глядя на его задумчиво полуприкрытые глаза, внезапно напряглась. Потом он расслабил руки.

– Я заберу Тутанхатона из северного дворца, – проговорил он. – Как единственный мужчина, оставшийся в семье по линии Аменхотепа, он должен получать воспитание и образование, соответствующие его положению.

– Понимаю, – медленно ответила она, не отводя взгляда от его лица. – Но не слишком ли рано? Разве Сменхара и моя дочь не смогут произвести на свет сына? Они молоды. У них может быть много детей. Любой из их сыновей сможет унаследовать трон.

Эйе вздохнул.

– Я не могу ждать, чтобы посмотреть, что нас ожидает в будущем. Я должен подготовиться сейчас к любым непредвиденным обстоятельствам. Если бы Сменхара пришел к власти в другое время, когда Египет был силен и его управление надежно, его характер не имел бы такого значения. Но он испорченный, злобный и слабый. Он ничего не предпринимает для того, чтобы навести порядок в том управленческом хаосе, который оставил твой супруг. К нему подлизывается молодежь, которая ищет власти, но не ответственности. – Он помолчал, и Нефертити заметила, что сумерки уже наполнили комнату и черты отца становится трудно различить. – Надежда на спасение Египта, которая вспыхнула, когда умер твой муж, будет жива ровно до того момента, когда страна увидит, что Сменхара не способен править и больше не осталось людей, которые могли бы осуществить действенное правление. В такие времена, как теперь, собираются шакалы: убийцы, люди, жадные до власти, корыстолюбцы без чести и совести. Если Сменхара умрет или его убьют, должен остаться явный, не вызывающий сомнений наследник.

Нефертити принялась перебирать кольца, россыпью лежавшие на покрывале.

– Я вижу, ты много думал над этим, – сухо сказала она. – А что заставляет тебя полагать, что Тутанхатон будет подходящим наследником для Египта? В конце концов, он – живое напоминание о проклятии, которое навлекла на нас моя тетушка, когда вышла замуж за собственного сына. – Она вглядывалась в него, стараясь определить выражение его лица, но не видела ничего, кроме бледного овала.

– Я должен быть уверен, что он взращен в старой традиции, как слуга Амона, что он любит истинных богов Египта, почитает слуг Амона в Карнаке. Если со Сменхарой что-нибудь случится, Тутанхатон станет представителем Маат – древнего справедливого порядка вещей и возвращения Египта к здоровью и процветанию.

Нефертити повернула голову и посмотрела в окно. Далеко внизу, на пристани, где стояла ее ладья, оранжевым пламенем горели факелы, их отсвет дробился на мелкие осколки, отражаясь в покрытой рябью поверхности Нила.

– А что Хоремхеб? – тихо спросила она. – Ты ведь только его боишься, разве не так? Ты боишься, что он возьмет власть над Сменхарой, а потом, возможно, и над маленьким царевичем, и однажды ты проснешься и узнаешь, что он сделался регентом – человек, которым всю жизнь двигало огромное честолюбие. Ты думаешь, что, вкусив настоящей власти, он сможет удовлетвориться местом регента позади трона?

Эйе теперь сидел в полной темноте, и единственным признаком того, что он все же слышал ее, было его участившееся дыхание. Через некоторое время он сказал:

– Хоремхеб любит Египет. Он всегда чувствовал себя в долгу перед своей страной. Однако я не знаю еще, как далеко он может зайти, отдавая свой долг. Конечно, его мальчишеская вера во всемогущество фараона пошатнулась.

– А ты не боишься быть со мной таким откровенным? – Нефертити отодвинула кольца и спустила ноги с кровати. Коленом она задела колено отца. – Я – царица. Я правила, а моя дочь Мериатон – нет. Что если я пойду к Хоремхебу и предложу ему брачный союз? Он легко расторгнет брак с Мутноджимет или сделает ее второй женой. Люди сочувствуют мне. Я – несчастная царица, изгнанная бессердечным супругом. Вместе мы сможем низложить и изгнать Сменхару.

Она не знала, откуда у нее возникла уверенность, что Эйе улыбается в темноте.

– Моя дорогая Нефертити, – отозвался он с оттенком насмешки в голосе, что подтвердило ее уверенность. – Меня восхищает твое упорство. Мне жаль тебя, потому что твоя жизнь была полна страданий, и я люблю тебя, потому что ты была когда-то моей маленькой девочкой, бегавшей в садах Ахмина, но по-настоящему я не доверяю тебе. Ты думаешь, я говорил бы с тобой так откровенно сегодня, если бы считал, что Хоремхеб согласится хотя бы выслушать тебя? – Он неожиданно отыскал в темноте ее руку и пожал ее, и Нефертити, вздрогнув, ответила на его пожатие. У него были сухие и очень горячие пальцы. – Прости меня, если можешь, царица, за то, что я скажу тебе. С тех пор как Мэй перехватил на границе твоего посланника, мы с Хоремхебом и Сменхарой знаем, что ты замыслила заполучить в Ахетатон хеттского царевича. Для Хоремхеба ты – изменница.

Нефертити похолодела от ужаса. Отняв руку у Эйе, она вскочила и подбежала к двери.

– Зажгите свет! – воскликнула она, и слуги поспешили к ней в комнату с лампами, которые были уже зажжены и стояли в коридоре, расставили их по комнате, после чего поклонились и вышли.

Теперь она увидела Эйе, который сидел в кресле, глядя на нее вполоборота, с участливым и извиняющимся выражением.

– Ты знал и ничего не сказал мне! – закричала она на него, окаменев от боли. – Ты позволил мне страдать, ты позволил мне надеяться, верить – даже сегодня я еще надеялась… – Она сглотнула. – Никогда не думала, что ты можешь быть таким жестоким.

– Но тогда было уже слишком поздно остановить твой заговор, – ответил он. – Было проще устроить засаду на царевича Зеннанзу и убить его так, чтобы Суппилулиумас поверил, что это дело рук хапиру. Теперь ты понимаешь, почему Хоремхеб не захочет иметь с тобой никаких дел?

– Значит, на мою просьбу ответили. – Она почувствовала, как слезы унижения полились из глаз, уже мучительно покалывая ее воспаленные веки. – Суппилулиумас послал его, царевича Зеннанзу. – Она подошла к ложу и опустилась на него, аккуратно оправляя на коленях платье и не глядя на Эйе. – Во что бы то ни стало забери Тутанхатона, – закончила она тихо. – Тогда у меня не будет необходимости больше говорить с тобой.

Он встал и поклонился.

– Я защищал тебя перед Хоремхебом, – сказал он. – Несмотря ни на что, я твой отец, и я верен тебе. Но, Нефертити, настало время принять ту участь, что выпала на твою долю, и успокоиться. Утром я пришлю за Тутанхатоном.

Он подождал немного, но она не ответила ни на его поклон, ни на его слова, тогда он повернулся и вышел. Дверь тихо закрылась за ним.

Была почти полночь, когда Эйе устало поднялся по ступеням своего причала и в сопровождении стражи прошел через шелестящий темный сад к дому. Он знал, что откровенность с Нефертити ничем не грозит ему. У нее не осталось средств, с помощью которых она могла бы снискать благосклонность какого-нибудь влиятельного лица, и было совершенно очевидно, что Хоремхеб не станет иметь с ней никаких дел. Он и мне больше не доверяет, – подумал Эйе. Войдя в опочивальню, он приказал слугам раздеть его. – Наши мнения о том, как восстановить порядок в этой стране, всегда были несхожи, но сейчас разногласия между нами очень быстро растут, и дело может дойти до открытого соперничества. Надеюсь, что этого все же не случится. Сейчас он сбит с толку и не знает, как ему действовать дальше, но, как бы там ни было, я не должен позволить ему получить власть над Тутанхатоном. Мне необходимо сохранить свое влияние при дворе; придется наносить визиты Сменхаре, не выпускать из поля зрения Тутанхатона и пытаться сдерживать нетерпение Хоремхеба.

Он стоял, запрокинув голову и прикрыв глаза, покорившись умиротворяющим, благоговейным прикосновениям слуг, которые омывали его ароматной водой, одевали в свежее платье, обмахивали опахалами. Все лампы в комнате погасили, горел только один ночник. Слуги поклонились и пожелали ему доброй ночи. Он лежал в жаркой комнате, утомленный, но неспособный расслабиться, думая об убийстве иноземного царевича, которое было совершено по его приказанию. Сменхара уже забыл о нем, а Хоремхеб расценивал его как политическую необходимость. Мы могли бы просто схватить его и отослать домой к отцу, – думал он. – Возможно, Суппилулиумас счел бы подобные действия слабостью, но это могло предотвратить дальнейшее ухудшение отношений между нашими странами.

Он уже задремал, когда услышал, что дверь отворилась, и, приподнявшись на локте, увидел в свете ночника свою жену. Тии куталась в желтый халат. Она была босая, седые волосы были небрежно откинуты, открывая высокий лоб. Мягкий свет ночника скрадывал морщинки.

– Уже так поздно, я думал, ты спишь, – улыбнулся он, жестом приглашая ее на ложе.

Тии села, поджав губы.

– Я слышала, как ты пришел, – ответила она. – Я ждала тебя. – Как обычно, она не спросила, где он был. Она никогда не вмешивалась в его дела, не спрашивала, о чем он думает, и само это ее безразличие делало ее как-то ближе. – Я хотела сказать тебе, что, как только ты ушел, прислали весть из дворца, что ребенок Анхесенпаатон умер.

Эйе вздохнул.

– Бедная царевна. У нее все же отняли ее куклу. Нужно будет навестить ее утром.

– Киа на время взяла ее в свои покои. Члены священного семейства солнца Эхнатона гибнут один за другим. Похоже, проклятие еще действует.

– Может быть. – По интонации ее голоса, по тому, как она покусывала губы, он понял, что это еще не все. – Продолжай, дорогая.

– Эйе, завтра я уезжаю домой в Ахмин. Слуги запакуют мои вещи и пришлют их позже. Ты сделал все, чтобы я была счастлива здесь, но я больше не могу выносить чувства обреченности, которое витает над городом. Ахетатону конец. Сон закончился.

Он не улыбнулся тому, какие она подобрала слова. Город действительно был похож на сон, но видевший этот сон уже умер.

– Ты не останешься, даже если я буду умолять тебя?

– Нет. – Она взяла его за руку. – Между нами многое изменилось, Эйе. Любовь осталась, но есть разница между тем браком, который существовал у нас с тобой прежде, когда мы жили врозь и все же были вместе, и тем, во что он теперь превратился. Я – египетская жена, не варварская рабыня, не наложница для утех. Ты отдавал мне свое тело, но твои мысли уже давно неведомы мне. Ты не так открыт для меня, как раньше. С тех пор как умерла Тейе, ты замкнулся в себе. Я чувствую себя такой одинокой, как никогда прежде, и все, что я делаю здесь, мне не нравится. В Ахмине я буду работать, снова стану ходить замарашкой, но буду испытывать радость от своей жизни.

Он поднес ее руку к губам. Он чувствовал себя несчастным, однако понимал, что она говорит правду.

– Я должен остаться. Я нужен здесь. Прости меня, – прошептал он. – Мне следовало попросить тебя о помощи, Тии.

– Но ты не попросил, и, кроме того, не думаю, что смогла бы чем-нибудь помочь тебе. Одного моего присутствия здесь было недостаточно, чтобы сделать тебя счастливым. Поэтому прощай, муж мой. Приезжай в Ахмин, как в былые дни, неожиданно, когда захочешь.

– Я буду приезжать к тебе, Тии, – хрипло проговорил он, – и ты, конечно, ни в чем не будешь нуждаться.

Она наклонилась и легко поцеловала его, но у него была своя гордость, и он не позволил себе притянуть ее и уложить рядом на ложе. Долго еще после того, как она ушла, аромат ее духов оставался у него на коже, на простынях, и он не мог прогнать поток воспоминаний, нахлынувших с жестокой силой, оставляя за собой такую острую тоску, которая, он знал, не притупится со временем.

26

Через несколько недель после коронации Сменхары Эйе поймал себя на том, что его мысли возвращаются к словам, сказанным Тии на прощание. Сон Ахетатона еще не закончился. Действующие лица, населявшие его, цеплялись за обрывки, будто боялись, проснувшись, обнаружить, что все исчезло. За пределами города Египет разрушался, борясь с последствиями голода, нехваткой чиновников, которые могли бы эффективно работать в условиях фактически рухнувшей системы управления, разгула преступности, мародерства и насилия, но в самом Ахетатоне все было славно и радостно.

– Что же такое держит их в Ахетатоне, что они сидят здесь, подобно умирающим от голода крестьянам, которые не в силах отойти от пустого амбара? – спросил однажды Эйе Хоремхеба в порыве отчаяния.

Мужчины заключили нелегкое негласное перемирие, когда сделалось очевидным, что при новом режиме оба они утрачивают власть.

Хоремхеб невозмутимо пожал плечами.

– Страх того, что за его пределами, – ответил он. – Только в Ахетатоне ничего не изменилось. Каждый житель города боится куда-либо ехать, боится увидеть, что случилось с Египтом, во что теперь превратились Фивы. – Он мрачно улыбнулся. – Сменхара знает, что неспособен управлять страной, однако ужасно боится передать кому-нибудь необходимые полномочия. Он знает, что недостоин быть фараоном, и это еще больше пугает и злит его. Ты смотрел трезвым взглядом на нашего фараона, носитель опахала? – Эйе покачал головой. – Тогда советую тебе сделать это. Когда ты решишь, что пора что-нибудь с этим делать, приходи в мой дом.

Эйе решил не обращать внимания на вызов в глазах военачальника. Он надеялся, что ему никогда не придется действовать заодно с Хоремхебом. Эйе страшился, что его вынудят стать причастным к замыслам, которые, возможно, потребуют от него отречься от своей веры в неприкосновенность персоны фараона. Но пока не было острой необходимости в таком сговоре, он все больше времени проводил с Тутанхатоном. Царевич был послушен и равнодушно перенес переезд во дворец, где Сменхара почти не обращал на него внимания. Для многих придворных Тутанхатон являл собою неудобное напоминание о кратком безумии, которое внезапно охватило царственных особ Египта, и о котором было лучше всего забыть, но священная кровь, текущая в его жилах, служила для некоторых поводом добиваться его расположения. Время было смутное, и, возможно, маленький царевич сможет стать фараоном. Эйе сам выслушивал, как мальчик повторял свои уроки, присматривал, как он молится и упражняется с колесницей, склонялся рядом с ним над игральной доской и рассказывал ему о матери. Царевич носил на шее рыже-каштановый локон матери в крошечном золотом медальоне, и Эйе часто задавался вопросом, так ли простодушен Тутанхатон, каким кажется. Возможно, он знал, как ему нужна сила этого амулета, и никогда не снимал его. Эйе отчаянно боролся за его доверие и был счастлив, видя, как он радуется обществу Анхесенпаатон. Осиротевший мальчик и одинокая царевна нравились друг другу. Эйе знал, что в этом союзе таятся большие возможности и чья-нибудь беспощадная рука могла ловко воспользоваться ими.

По-прежнему не было никаких признаков того, что Сменхара и Мериатон собираются произвести на свет наследника. Хотя они были неразлучны, спали, ели и играли вместе, вовлеченные в круговорот удовольствий, они напоминали двух капризных детей, для которых область взрослой ответственности была неведомой страной. И все же от них, казалось, веяло мрачным унынием, будто тьма давила на них днем и ночью, а они пытались во что бы то ни стало прогнать ее. Их смех звучал визгливо и принужденно, а нечастые минуты тишины были исполнены страха. Веселость Сменхары в любой момент могла обернуться приступом гнева, а Мериатон всегда была готова разрыдаться.

Хотя Эйе теперь только назывался носителем опахала, тем не менее, племянник часто вызывал его, спрашивал совета, и, хотя советы его никогда не принимались, дядюшка, однако, не упускал возможности напомнить племяннику о том, чего от него ждут. Проблема, остро стоявшая перед страной и требовавшая незамедлительного разрешения, которая вызывала наибольшее беспокойство Эйе, была связана с поставками золота. Казна была постыдно и угрожающе пуста, а за памятники, однако, нужно было платить, крестьяне едва бы выжили, если бы продолжали выращивать пищу и одновременно работать на строительстве, а иноземных сановников нужно было содержать и развлекать. Посольства начали возвращаться в город, который оставался все таким же нереально прекрасным, ко двору, который еще мог претендовать на звание самого роскошного в мире, и к молодому фараону с его царицей, которые выступали в роли самовлюбленных божеств. Но они прибывали, не привозя дани, и уезжали, не заключив соглашений, потому что у Египта не осталось ничего, чем можно было бы подкрепить эти соглашения. Хоремхеб старался удерживать открытыми золотые пути Нубии, но богатство только из одного этого источника не могло наполнить казну. Все чаще караваны, которые прежде доставляли в Египет горы экзотических и дорогостоящих товаров, теперь направлялись в Вавилон или Хеттское царство, а корабли, которые когда-то приходили из-за Великого Зеленого моря, страшась пиратов, увозили свои грузы в другие страны, зная, что Египет не в состоянии больше обеспечить им надежную защиту. И при этом фараон не мог обратиться к храмам, потому что его брат довел их все до полного обнищания.

Сменхара, вынужденный изыскивать средства для оплаты государственных долгов, начал продавать за границу зерно из закромов, которые снова были наполнены. Никто из его молодых друзей – теперь членов нового правления – не пытался отговорить его от этого опрометчивого шага в страхе впасть в немилость, и, наконец, за несколько дней до начала хояка Эйе набрался мужества и попросил фараона принять его. Почти закончился ахет, сезон половодья, и в воздухе веяло прохладой. Люди с радостью в сердцах ждали перет и начало сева.

Сменхара с видимым облегчением принял ритуальный поклон дядюшки. Когда Эйе вошел, фараон бесцельно прохаживался между столиками, на которых были разложены сладости, и лениво отщипывал кусочки то тут, то там, отгоняя при этом мошкару, роившуюся во влажном воздухе, его свита ходила следом. Он стоял, пока Эйе целовал его накрашенные хной ступни, потом поднялся по ступенькам трона. Усевшись, он указал жестом на эбеновый табурет у подножия. Эйе сел, и с едва слышными вздохами свита опустилась на подушки на полу.

– Ненавижу ахет, – сказал Сменхара. – Первая половина его слишком жаркая, и ничем не хочется заниматься, а вторая половина слишком влажная. Повсюду одна вода, и течение реки слишком быстрое, чтобы плавать по ней в лодке. Кому-то нравится охотиться за городом, но я не люблю убивать животных. Когда я был маленьким, то с нетерпением ждал, пока вода в реке спадет, потому что тогда бывает потрясающая рыбалка, но, конечно, теперь, когда я сделался фараоном, мне нельзя ни ловить ее, ни есть. Эхнатон ел рыбу, но он не признавал бога Хапи, живущего в Ниле, которого он мог бы оскорбить этим.

– Великий царь всегда может поплавать на лодке по озеру или прогуляться по Мару-Атону.

– Нет, не всегда. Например, сегодня я должен сидеть здесь и выслушивать жалобы жрецов.

О, – подумал Эйе. – Вот в чем причина его недовольства.

– Не соблаговолит ли великий царь рассказать мне, о чем они просят?

– Если хочешь. – Сменхара потянул за свою болтающуюся золотую серьгу. – Подношения скудеют. Все меньше верующих приходит в храм, и жертвенники на улицах убирают. Короче говоря, дядюшка, им стало нечего делать, и они начинают скучать.

– И что великий царь ответил им?

– Пойти и развлечься чем-нибудь.

Эйе смотрел на длинные пальцы с накрашенными ногтями, теребившие серьгу.

– Не сочтет ли благоразумным великий царь закрыть несколько мелких храмов Атона и послать жрецов в селения, чтобы поправить и снова открыть дома других богов?

Сменхара уставился на него.

– Ты сошел с ума? Кто же будет их кормить, пока они притворяются, что работают? И, кроме того, жрецы не любят грязной работы.

– У них не будет выбора. Их можно было бы поддерживать из запасов нового урожая во владениях Дельты, которые прежде принадлежали Амону.

Сменхара рассмеялся.

– Ты хочешь, чтобы я вернул Амону его земли? Конечно, я не верну их. Мои феллахи даже сейчас ждут, когда схлынет вода, чтобы начать засеивать эти земли для меня. Мне нужно зерно.

Много раз Эйе хотел обратить внимание фараона на вопрос величайшей важности, но более подходящего момента, чем теперь, до сих пор не случалось. Разговор об Амоне дал ему возможность приступить к этому делу.

– Великий Гор, – пылко заговорил Эйе, – настало время послать официальную миссию посланников к Мэйе в Фивы, жалуя ему позволение снова открыть Карнак, и направить управляющего во дворец, чтобы он сделал все необходимое, чтобы снова сделать его пригодным для жизни. Ты не знаешь нравов своего народа. Поверь мне…

Сменхара поднял руку. Улыбка исчезла с его лица.

– Я уже сделал то, о чем ты просил, и поднял большой шум, когда строил свою гробницу в западных холмах близ Фив. Я нарочито громко произносил свои молитвы у жертвенника Амона здесь, во дворце. Я даже назначил Пва, – он взмахом указал на юношу, стоявшего позади него в белых жреческих одеждах, – писцом подношений Амону во дворце Анхеперура. В моем дворце. Моем. Я не намерен отдавать Амону обратно никаких земель в ущерб себе. Как не намерен и покидать Ахетатон. Долгие годы я ждал в Фивах, в пустом дворце со своей упрямой матушкой, тоскуя по Мериатон, печалясь, а здесь не смолкала музыка. Я презираю Фивы. Если там некогда было шумно и грязно, то сейчас там грязнее вдвойне. Поговорим о чем-нибудь другом!

Его голос сделался высоким, и покатые плечи в складках золотой ткани ссутулились от гнева.

Эйе вспомнились слова Хоремхеба, и, глядя на племянника, он с содроганием осознал, что впервые трезвым взглядом оценивает фараона.

Когда это началось? – в отчаянии думал он. – Когда боги наслали проклятие на Египет? Когда Тейе легла в постель со своим сыном? Или намного раньше, когда она предотвратила его убийство вопреки предупреждению оракула? Толстый зад Сменхары расплылся по сиденью трона, что было заметно даже под его просторным малиновым одеянием. Хотя он был еще молод, его живот уже начал обвисать.

– Великий царь, – с трудом вымолвил Эйе, почувствовав внезапную слабость, – хотя бы отправь визиря Юга в Фивы, чтобы он объявил людям, что они могут снова поклоняться кому пожелают.

Сменхара дернул головой.

– Нахтиаатон! Не хочешь ли отправиться в Фивы и поговорить об этом с народом?

Визирь подполз к нему, подобострастно коснувшись лбом царственной ступни.

– Полагаю, в этом нет необходимости, священный. Люди всегда втайне поклонялись кому хотели.

– Но им нужно открыто объявить об этом, их нужно заверить, иначе…

Эйе поднялся. Сменхара наклонился к нему.

– Иначе что, дядюшка? Ты намерен угрожать мне, как это делал Хоремхеб, когда я был еще царевичем? Я уступил ему, но поклялся себе, что никогда больше не стану слушать ни единого его слова. Если ты закончил, можешь идти.

– Еще одно, с твоего позволения. – Эйе знал, что не должен еще сильнее возбуждать гаев Сменхары, но он был исполнен решимости обсудить с ним вопрос, который первоначально привел его сюда. – Это касается продажи нашего зерна иноземцам. Еще в древности фараон запасал зерно на случай голода. Твои предшественники опорожняли закрома в обмен на золото, и когда случался голод, многие умирали. Египет еще не оправился после засухи, и он еще уязвим. Умоляю тебя, Гор, придержи зерно!

– Ах, оставь ты меня в покое. – Сменхара сердито взглянул на Эйе. – Ты просто назойливый старик. Пусть Египет голодает, мне это безразлично. Земля принадлежит мне, так же как и все, что на ней произрастает или живет. Я – хозяин и бог. – Он угрюмо избегал взгляда Эйе. – Сдается мне, ты находишь удовольствие в том, чтобы заставлять меня гневаться, дядюшка. Ты недостаточно почтителен со мной как с фараоном. Ты больше не будешь принят при дворе.

Это была прямая отставка. Эйе выполнил ритуальный поклон и вышел из зала.

Оцепенело сидя на палубе своей ладьи, пока матросы боролись со стремительным течением, стараясь переправить его через реку, Эйе все сильнее чувствовал, как его окутывает аромат Ахетатона, еще более тяжелый из-за влажности воздуха. Запахи цветов, раскрывающихся почек на деревьях, благовоний смешивались с резким запахом илистой воды, самым древним ароматом Египта. Смех и нежный звон кимвалов донеслись до его слуха, и на удаляющемся берегу промелькнули загорелые тела и белые одежды стайки молодежи, пробегавшей под пальмами. Он ужасно похож на своего брата, но в нем также много и от Тейе, – думал Эйе, – поэтому я испытываю к нему некоторое сочувствие. Он ничего не сделает, чтобы перевязать раны Египта, но и не причинит ему вреда в будущем. Это немного утешает.

Когда он проходил по прохладным коридорам своего дома, ему послышался смех Тии из ее покоев. Он остановился и повернул на звук, но потом понял, что это всего лишь служанка. Он смирился с тем, что жена уехала по его вине, но никогда еще он не нуждался в ней больше, чем теперь.

В эту ночь он не пытался уснуть, а сидел в своей опочивальне, завернувшись в шерстяной халат, и смотрел на отсветы пламени жаровни, плясавшие на потолке. Несколько раз он был близок к тому, чтобы вызвать управляющего и продиктовать письмо к Хоремхебу, но всякий раз отказывался от своего намерения. Это было невозможно. Он знал, что Хоремхеб ждал от него этого шага, хотел объединиться с ним, искал его поддержки, а он не мог согласиться на это. Я не человек действия, – размышлял он, – я слишком созерцательная натура для того, чтобы снова убивать, и я слишком уж египтянин в старом смысле этого слова, чтобы замышлять убийство юноши, ставшего ныне богом. Стать сообщником Хоремхеба в этом деле означает также навсегда оказаться у него в кулаке. Пусть несет ответственность, и пусть несет ее в одиночку.

Он поставил лампу на туалетный столик, взял маленькое медное зеркальце и взглянул в него. Ты глупый старик, – сказал он себе, придирчиво оценивая черные мешки под слезящимися глазами, огрубелую, обветренную, дряблую кожу, лоб, изрезанный глубокими морщинами, и сухую, туго натянутую кожу на бритой голове. – Брось все, выйди в отставку, отправляйся домой в Ахмин. Но он знал, что не сделает этого. Не сейчас. Пока члены его семьи продолжают существовать, чтобы навсегда сохранить власть, за которую они боролись в течение нескольких поколений. Он имел обязательства и перед Тутанхатоном, и перед своей внучкой Анхесенпаатон. Он угрюмо улыбнулся зеркалу.

– Ты лжешь себе, глупый старик, – прошептал он. – Ты надеешься, что Хоремхеб совершит то, о чем невозможно и помыслить, и тогда тебе будет позволено править регентом за спиной Тутанхатона, если смерть не призовет тебя раньше.

Узнав о безуспешном и унизительном разговоре Эйе со Сменхарой, Хоремхеб ожидал, что дядюшка фараона вот-вот согласится принять участие в его заговоре, но дни проходили, а от него не было никаких известий. Несмотря их на соперничество, Хоремхеб ценил политическую дальновидность Эйе и в глухие ночные часы, лежа в тишине без сна, раздумывал, почему Эйе не хочет действовать. Может, он что-то упустил? Причины, неочевидные для его собственного, прямолинейного ума, но ясные для Эйе с его дипломатическим мышлением. Почему убийство фараона может быть нецелесообразным? Хоремхеб пытался представить себе все последствия подобного заговора. Он не испытывал недостатка в поддержке, хотя и знал, что он не в фаворе при дворе, как и все люди Эхнатона, за небольшим исключением. Он с пристрастием расспрашивал своих офицеров. Доверие солдат к нему несколько пошатнулось, после того как он столкнул их с Суппилулиумасом, но это, казалось, не должно было лишить его их поддержки, если он захочет получить корону.

Он пытался припомнить, когда у него окончательно оформилась идея, что он может стать фараоном. Когда умерла императрица и с ней вера Египта в неограниченную власть, которая всегда была связана с царствующей семьей? Когда он угрожал фараону в бытность его царевичем? Или это случилось многими годами раньше, когда он посмотрел на фараона и впервые увидел в нем всего лишь неуверенного, страдающего египтянина, зависимого от него и ищущего его дружбы? Он знал, что для Эйе возвращение стабильности Египта должно начаться с восстановления владычества Амона и постепенного возобновления дипломатических отношений с теми странами, что еще оставались верны империи. Он сам был не согласен с этим. Прежде всего, необходимо было укрепить защиту границ от хеттов, попытаться снова наложить руку на бывшие вассальные сирийские провинции, стабилизировать положение в Нубии и только тогда возвращаться к внутренним проблемам страны, для разрешения которых потребуется очень длительный срок. Не было времени ждать, пока Эйе попытается действовать по-своему. Казалось, у того нет ощущения крайней необходимости решительных действий в связи с угрозой вторжения хеттов, которое могло начаться буквально завтра, и означало потерю независимости Египта на вечные времена. Тогда все рассуждения, касающиеся сохранения божественности фараона и узаконивания Амона как главного божества Египта, стали бы бессмысленными. Сначала спасти Египет, – думал он, беспокойно ворочаясь рядом со спокойно спящей Мутноджимет, – даже если это значит разрушение могущественной династии, которая началась от божественного предка Сменхары Тутмоса Первого многие хенти назад, когда гиксосы были изгнаны с этой земли. Величайшая угроза безопасности Египта – это сам Сменхара, средоточие всей наследственной власти. Его нужно убрать. Но если я убью его, на трон взойдет Тутанхатон, и за ним будет стоять Эйе, упорно отказываясь от любых военных решений наших бед. Чего можно добиться убийством? Будет ли Эйе более сговорчивым, когда Сменхары не станет? Это были вопросы, ответы на которые появятся, лишь когда дело будет сделано.

Готов ли я навлечь на себя проклятие богов за такое деяние? – спрашивал он себя ночь за ночью в неподвижные глухие часы. – Конечно, они знают, что я всю свою жизнь верно служил бы своему царю, если бы он был того достоин. Но он был недостоин. И Сменхара такой же. Но египтяне служат своему фараону не потому, что тот достоин того, чтобы ему служили, – напомнил он себе. – Они отдают свою преданность неизменной искре бога в человеке, той вечной сущности, переходящей неизменно от царя к царю. Однако Эхнатон нарушил эту связь. Существует ли она еще? Я не знаю.

Много дней он боролся с собой. Мутноджимет с друзьями уехала на север, в Джаруху и Дельту, праздновать завершение сева. Он стоял в своей колеснице за городом, наблюдая за тем, как упражняются его солдаты; солнце вспыхивало на полированных остриях тысяч копий, и свет его с трудом пробивался сквозь тучи висевшей в воздухе удушающей пыли. Часто, слушая донесения осведомителей, которых он давно внедрил в поместье Эйе, он боролся с желанием пойти к носителю опахала, признаться в своих колебаниях и спросить совета у старика. Он знал, что ему хочется раскрыть свои планы, как-то избавиться от постоянного чувства вины за деяние, которого еще не совершил. В какой-то момент он даже решил подойти к Нефертити с предложением о заключении брака, но отверг эту идею с презрением, которого она и заслуживала. Вдовствующая царица давно утратила его доверие и уважение.

Наутро первого дня фаменоса он проснулся с уже созревшим решением. Он спокойно позволил слугам одеть себя, съел немного сушеных фиг и выехал на плац. С тех пор как армия потерпела постыдное поражение, он приказал проводить постоянные маневры, марш-броски и военные учения. Этим утром он сидел под балдахином, придирчиво наблюдая за тем, как ударные подразделения на колесницах огибают препятствия. День был приятно теплый, задувал легкий ветерок, небо было васильково-синее, и полукруг скал отбрасывал на песок прохладную тень, но Хоремхеб пребывал в тяжелых раздумьях, безразличный к окружающей его красоте. Когда промокшие от пота, обессиленные солдаты повернули к конюшням, он подозвал к себе начальника, который пользовался его наибольшим расположением. Нахт-Мин поклонился и опустился на ковер, стягивая с головы синий льняной шлем и вытирая им лицо.

– Я все еще недоволен солдатами из части «Сияние Атона», – сказал он, кивая с благодарностью, когда Хоремхеб пододвинул к нему вино. – Похоже, они думают, что если они элита, то это ниже их достоинства – учиться управлять колесницей, так же как и уметь сражаться. Я указал им, что возниц всегда убивают первыми, и кто тогда будет править лошадьми этих самодовольных идиотов? Да, нам всем надо было учиться.

– Так мы и учились. – Хоремхеб улыбнулся. – И многие из нас до сих пор носят шрамы от тех учений. – Он подождал, пока молодой человек осушил свою чашу, потом проговорил: – Нахт-Мин, я хочу, чтобы ты послал кого-нибудь в Тжел с моим поручением. Мне требуются услуги наемного убийцы из меджаев.

Нахт-Мин невозмутимо кивнул. Он знал, от кого зависит любое его продвижение по службе.

– В наших отрядах пустынной полиции служит много меджаев, а это гораздо ближе, – возразил он. – Маху может быстро доставить одного из них из Синая.

– Нет. Я не тороплюсь и хочу, чтобы это был человек, который хорошо показал себя в деле и, более того, который никогда не бывал в окрестностях Ахетатона. Я хочу, чтобы его доставили ко мне в дом, а не поселили в казармах. Сколько это займет времени?

Нахт-Мин немного подумал.

– Тжел – наш самый удаленный форпост на азиатской границе. Возможно, месяц. Некоторые меджаи служат наемниками у хапиру. Ты хочешь, чтобы это был иноземец?

– Да, – помедлив, ответил Хоремхеб. – Иноземец очень бы подошел. Не стоит говорить, что это личное дело.

– Я понял.

Хоремхеб знал, что Нахт-Мину не нужно было повторять указания дважды. Он тут же сменил тему и, поговорив еще несколько минут о пустяках, отпустил его.

В последующие несколько недель Хоремхеб и ел, и спал лучше и временами даже забывал, что его план приведен в действие. У него были достаточно крепкие нервы, чтобы спокойно ждать, что теперь судьба пошлет ему. Мутноджимет вернулась из Дельты бледная и пресыщенная, устало поцеловала его и четыре дня провалялась в постели. Он устроил вечеринку на ладье для высших чинов. Он молился местному божеству своего родного селения Хнес и еще Амону.

Он не удивился, когда однажды вечером, на первой неделе фармуси, сидя в саду, увидел, что его управляющий ведет Нахт-Мина и какого-то чужестранца. Меджай был во многом таким, каким он ожидал его увидеть: высоким, длинноволосым, под ниспадающими плотными одеждами явно скрывалось крепкое тело без капли лишнего жира. Фараон Аменхотеп Третий когда-то использовал именно такого, чтобы убить отца Азиру. Не впервые Хоремхеб пожалел, что египетская армия не состоит из меджаев. Он радушно принял гостей, за угощением и вином они говорили о пограничных фортах и их обеспечении, потом Хоремхеб поднялся и проводил Нахт-Мина к причалу. Когда он вернулся к своему гостю, они еще немного побеседовали, потом он проводил его в комнату, повелев оставаться в ней и ни с кем не разговаривать. Человек не возражал.

Теперь все зависит от удачи, – говорил себе Хоремхеб, отправляясь в опочивальню. – Я знаю, где Сменхара будет спать завтра ночью. Я знаю время, когда он любит ложиться, и сколько стражников охраняют его, потому что я сам назначаю их и размещаю по постам. Больше я ничего не могу сделать.

Утром во время учений под дробь барабанов и громкие команды он дал Нахт-Мину дальнейшие указания.

– Сегодня вечером приведи ко мне в сад двух офицеров из своей личной охраны, – сказал он. – Меджай пойдет от причала к входу в дом. Вы должны убить его на этом участке пути, но будьте осторожны. Помни, он сам обучен убивать и при этом оставаться в живых. Если все обойдется тихо, привяжите к телу камни и сбросьте в реку. Если кто-нибудь из моих слуг заметит вас, скажите, что явились получить приказ и поймали вора в саду. – Его голос утратил твердый, повелительный тон. – Ты веришь мне, Нахт-Мин, что я люблю Египет и предан ему?

– Конечно, – ответил тот, встретившись глазами с военачальником. – Я знаю, как выполнять свой долг.

Хоремхеб встретился с меджаем после полудня. Мутноджимет, не подозревая о присутствии чужака в доме, взяла телохранителей и отправилась в город; в доме было тихо.

– Надеюсь, ты не скучал, – заговорил Хоремхеб, шагая по испещренным солнечными пятнами плитам и усаживаясь перед кроватью, на которой лежал гость, заложив руки за голову.

Меджай повернул смуглое, худое лицо к египтянину и улыбнулся.

– Скучал – нет, – ответил он по-египетски с гортанным акцентом. – Но я давно уже не спал на матрасе и настоящих льняных простынях. Не мог расслабиться. Я завернулся в свой плащ и спал на полу.

Хоремхеб с сожалением отметил, что человек начинает нравиться ему.

– Сейчас мы сядем в мою лодку, – сказал он, – и я покажу тебе, куда ты отправишься сегодня вечером. Как ты попадешь туда позже, это твое дело, но моя ладья будет ждать тебя, чтобы привезти обратно. Я хочу, чтобы ты убил человека, не используя ни ножа, ни веревки.

Черные глаза продолжали спокойно разглядывать его.

– Конечно, я понял, что тебе нужен убийца, но зачем столько хлопот? – ответил он. – Почему не яд?

– Потому что яд оставляет следы, и причина смерти тогда становится очевидной. Впоследствии подозрение падет на меня, но и на других оно падет тоже. Не души его.

– Очень хорошо. Ты заплатишь мне.

– Золотом, завтра. Если с ним будет женщина, убей и ее тоже.

Человек пожал плечами.

– Я люблю женщин, – ответил он. – Такое расточительство. Заплатишь больше.

– Как хочешь. Это не важно.

Хоремхеб вздрогнул от внезапно подступившей тошноты, и с ней нахлынуло безрассудное желание приказать наемнику убить их всех – Тутанхатона, Анхесенпаатон, смести прочь всю царственную семью, чтобы эта кровь смогла, наконец, отмыть страну. Но он быстро распознал в своем страстном желании одну из разновидностей паники и овладел собой.

– Фараон знает, о чем ты просил меня? – как бы ненароком поинтересовался меджай.

Хоремхеб покачал головой.

– Нет, и никогда не узнает. Идем, я хочу вернуться раньше жены.

Он сам орудовал шестом, борясь с течением и стараясь держаться подальше от любых случайных глаз на берегу, которые могли бы узнать его, и направлял лодку мимо южной части города, пока они не поравнялись с Мару-Атоном. Там он описал меджаю павильон среди деревьев, время смены караула, расположение комнат. Пока он говорил, глаза человека медленно сужались, и Хоремхеб с досадой заметил, как в них промелькнула догадка, но он знал, что меджай преданы только своему непосредственному командиру. Большинство из них ничего не знают о Египте, кроме самих его границ, и мысль о служении богу, которого они никогда не видели, не вызывала у них интереса. Их независимость была одновременно и силой Египта, и угрозой для него. Каждый египетский военачальник знал это и признавал их особое положение в армии. Когда Хоремхеб повернул лодку обратно, он попросил человека повторить все, что было сказано, и тот сделал это без особых усилий. Оставалось только вернуться в дом и дождаться наступления темноты.

В этот вечер Сменхара рано отправился в постель и некоторое время лежал без сна, слушая, как шумит ветер в листве деревьев у стен павильона. Он никогда не разделял неприязнь Мериатон к Мару-Атону, и обладание им наполняло его радостью собственника. Он рос с ненавистью к своему брату, но нехотя признавал, что гениальность его творения намного превосходила пределы слабых человеческих сил фараона. Эхнатон страстно любил живую природу и реализовал свою любовь, сотворив этот летний дворец. Для Сменхары дворец был воплощением чистоты, которой он больше не находил в себе самом. Он знал, что брат развратил и его, и Мериатон, что они оба уже мертвы, как мертва их ушедшая юность, но здесь, среди ароматов лотоса и журчания чистой воды, он мог еще притворяться, что однажды они смогут исцелиться.

Но в эту ночь он долго не мог уснуть. Он лежал, хмуро глядя в темноту, и, хотя тепло от жаровен навевало сон, и он снова задремал, час спустя он вновь проснулся, одолеваемый смутным беспокойством. За окном двигались тени. Сонно вскрикивали птицы. Стражники вышагивали туда и обратно, сам вид их темных силуэтов приносил успокоение. Как часто бывало в последнее время, его мысли обратились к матери, он вспомнил холодный блеск ее голубых глаз, когда он раздражал ее, тепло ее рук, обнимающих его в те редкие моменты, когда между ними возникала нежность. Ему чудилось, что он слышит пряный мускусный аромат ее духов. Она никогда по-настоящему не любила меня, – думал он, переворачиваясь и натягивая на плечи покрывало. – Единственным человеком, которому были отданы все ее чувства, был отец. Каким он был, бог, о котором люди говорят с таким благоговением? Сменхару по-настоящему не интересовало это, потому что, в конце концов, они все использовали и предали его – и отец, и мать, и нелепый братец. Однако в беззащитные ночные часы в его мыслях они нередко становились более человечными, заставая его врасплох и размягчая стену одиночества, которой он отгораживался от всех. Он пожалел, что не повелел Мериатон спать с ним сегодня вместе. Он любил чувствовать рядом с собой тепло другого тела. Слушая вздохи и сонное бормотание своего слуги, спавшего в дальнем конце комнаты, он готов был уже позвать его, но мысленно вздрогнул и передумал. Слуга не мог дать ему то, что ему было нужно. Как не могла ни Мериатон, ни услужливый юноша, которого он иногда заманивал в свою постель. Он снова уснул.

Он не проснулся, когда меджай бесшумно скользнул в окно и припал к полу около ложа. В это время Сменхара стоял у реки в тени финиковой пальмы, глядя на себя, безмятежно спящего у подножия дерева в жаре летнего дня, и, хотя он не мог видеть сквозь деревья, он знал, что находится где-то в Малкатте. С растущим облегчением он видел, как его спящее «я» начало улыбаться, улыбка становилась все шире и натянутее, пока накрашенный рот не разорвался до ушей. Крови не было, и он увидел, что его другое «я» не проснулось. Огромное чувство блаженства разлилось в нем, и, хотя он знал, что спит, он мог распознать в этом благое предзнаменование. Иногда он боялся, что ему придется оправдываться перед богом. Утром я отнесу подношения Амону, – сказал он себе во сне. – Я должен побежать и рассказать матушке.

Он не проснулся, когда меджай вытащил подушку из-под его головы и сгреб простыни в кучу. Меджай действовал без спешки. Только однажды он заколебался, склонившись со скомканной простыней над раскрытым ртом Сменхары, чувствуя его теплое дыхание на своих пальцах. Это не было моментом нерешительности, скорее, он собирался с силами. Глаза расширились, когда он затолкал простыню в рот и придавил лицо подушкой. Это был самый опасный момент. Сдавленное хрипение умирающего могло разбудить слуг, судорожно бьющиеся руки могли создать слишком много шума. Меджай сел верхом на грудь Сменхары, подмяв под себя дергающиеся руки, чтобы тот ногтями не исцарапал его до крови. Ему не нравилось убивать таким образом; это слишком долго. Он давил своим весом на подушку, прижимая коленями бешено вырывающиеся руки, пока сопротивление не начало ослабевать и, наконец, не прекратилось. Только он подсунул подушку под безвольную голову и вытащил простыню изо рта, как сонный голос спросил:

– О, великий, ты звал меня?

Меджай быстро опустил веки своей жертве и скользнул на пол около ложа, но слуга так и не подошел. Он почувствовал, как тот сел, прислушиваясь, но через минуту со вздохом снова лег. Меджай все еще не шевелился. Начинало светать. Ра проходил последний зал своего перерождения.

Наконец он поднялся, наклонился над телом Сменхары и тщательно осмотрел его. Молодой человек был мертв. Меджай постоял некоторое время, размышляя, и, только приняв твердое решение, выскользнул в окно и растворился. Он убил бога, и он знал это. Даже если бы вопрос слуги не подтвердил его собственных подозрений, он бы дважды подумал, прежде чем вернуться в дом военачальника. Он выскользнул из Мару-Атона и направился прочь от реки, в темную пустыню, к спасительным скалам.

Смерть Сменхары, хотя и ставшая потрясением для придворных, которые знали, что фараоны погибали только в преклонном возрасте или в результате известной всем болезни, последовала так скоро за другими трагическими событиями в царственном доме, что волнение, которое она вызвала, вскоре улеглось. Но более суеверные обитатели города втайне перешептывались, что мрачную судьбу молодого фараона невозможно было предотвратить. Проклятие, навлеченное правящей династией на Египет и его несчастных подданных Осирисом Эхнатоном и его матерью, еще продолжало действовать, и гнев богов, однажды разбуженный, трудно было унять. Фараона поразила какая-то сверхъестественная сила, ибо разве не было глубокого смысла в том, что царские врачеватели не могли найти подозрительных следов на теле царя, хотя лицо его было раздутым и бледным? В домах и на рынках пересуды были полны страха.

Осведомители Хоремхеба доносили, что двор отнесся к смерти фараона равнодушно, горожане перепуганы. Разговоры не взволновали его, потому что обвинения адресованы богам, а не живым людям. После короткого разговора с Нахт-Мином, который всю ночь зря прождал человека у военачальника в саду, Хоремхеб понял, что его вторая жертва сбежала, но это не имело значения. Меджай будет помалкивать. Хоремхеб сделал то, чего от него ждали. Он приказал жестоко высечь и прогнать слугу Сменхары и дал нагоняй стражникам, которые ничего не видели и не слышали. Ни его действия, ни слова не вызвали подозрений.

Только двое полагали, что знают правду о смерти Сменхары. В первых лучах рассвета Эйе стоял рядом с Хоремхебом, глядя на распростертый перед ними труп фараона, у его ног кричала и рыдала Мериатон, а личный слуга лежал, распростершись на полу и трясясь от страха перед толпой заполнивших комнату придворных и жрецов.

– Тебе следовало убить и Тутанхатона тоже, – тихо сказал он Хоремхебу, зная, что его больше никто не услышит в общем шуме. – Теперь, если ты хочешь получить корону, тебе придется подождать. Твой план был недостаточно хорош, военачальник.

– Я замарал свои руки кровью и за тебя тоже, – мягким голосом ответил Хоремхеб. – У тебя не хватило мужества сделать это самому. Посмотри на него! – Он указал на коченеющий труп. – Он был никчемным человеком. Египет в агонии, а боги посылают нам это! Мы достаточно страдали. Поверь мне, Эйе, я не изменник. Корона, конечно, перейдет Тутанхатону как законному наследнику.

– У тебя нет выбора, – ответил Эйе, отводя Хоремхеба от ложа. – Еще одна царственная смерть, и указующий перст обвинения будет направлен прямо на тебя. Я останусь вне подозрений. Разве я не дядюшка обоих богов? Если бы ты убил их одновременно, то, учитывая нынешнюю атмосферу суеверного страха в Ахетатоне, это еще сошло бы за недовольство богов. Ты не страшишься гнева богов, Хоремхеб?

– Да, я их боюсь, – помедлив, ответил Хоремхеб, тень улыбки промелькнула на его лице, – но я боюсь Амона, и Ра, и Хонсу, а вовсе не того припадочного бога оставшихся в живых членов этой безумной династии. После Осириса Аменхотепа в Египте не было истинного фараона. – Он наклонился ближе к Эйе и еще больше понизил голос. – Меня радует твоя новая самоуверенность. Тутанхатон любит и почитает тебя. Возрадуйся и ты возрождению своей власти. Если используешь ее на благо Египта, тебя не тронут.

Эйе не успел ответить на колкость, потому что двери отворились, и наступила тишина, все присутствующие плотнее закутались в свои одежды и отвернулись: в комнату вошли жрецы-сем. Липкое зловоние смерти тянулось за ними всюду, куда бы они ни шли, и даже те из них, кто был наделен особым правом выносить тела богов, считались нечистыми. Они гуськом вошли в комнату, склонив головы, и собравшиеся один за другим торопливо ускользнули за дверь. Пва и другие жрецы Амона ждали с курильницами, чтобы очистить комнату, когда они унесут Сменхару.

Только Мериатон не обратила внимания на появление жрецов. Сжавшись у ложа, она обхватила обеими руками ноги мужа и уткнулась в них лицом, люди из Обители мертвых неловко мялись в сторонке. Потом они благоговейно помогли ей подняться на ноги.

– Служители Маат, – внезапно заговорил Хоремхеб, обращаясь к жрецам-сем, – бог, к которому вы собираетесь прикоснуться, выглядит как существо мужского пола, поэтому вы могли бы бальзамировать его, уложив руки вдоль тела. Но этот Гор на самом деле был женского пола, он был возлюбленным Осириса Эхнатона. Посему он мог пожелать, чтобы его положили в гроб в позе женщины, с вытянутой вдоль тела правой рукой и с левой, лежащей на груди, чтобы в нем можно было распознать женщину в другом мире. Вы поняли?

Жрецы закивали, не осмеливаясь осквернить комнату своим дыханием. Эйе взглянул на Мериатон. Хотя она больше не плакала, ее тело продолжало сотрясаться от рыданий, а огромные серые глаза в ужасе были прикованы к Хоремхебу. Прежде чем она успела что-то сказать, он снова кивнул, и служанки вывели ее из комнаты.

– Думаю, нет необходимости выдерживать труп пять дней перед тем, как перенести его в Обитель мертвых, правда? – спросил Хоремхеб, поворачиваясь к Эйе. – Даже если Сменхара был больше женщиной, чем мужчиной, я не могу представить ни одного похотливого жреца-сем, желающего осквернить его, прежде чем он начнет гнить.

Эйе едва смог ответить.

– Я должен немедленно пойти и очистить себя, – пробормотал он, поворачиваясь к двери. Он не знал, был ли это неприятный запах от присутствия жрецов-сем, заставивший его неистово желать очищения, или необъяснимая свирепость Хоремхеба.

Придворные Ахетатона были готовы смириться с тем, что Сменхара принял смерть от рук богов, и потому не требовали, чтобы дело было расследовано дальше. Однако Хоремхебу угрожало не раскрытие его заговора убийцей или собственным военачальником Нахт-Мином, ему угрожали душевные муки царицы. Мериатон беспрестанно извергала обвинения в адрес Хоремхеба, будто слова могли облегчить боль ее тяжелой утраты, однако сами слова только еще больше обостряли ее страдания. Она никому не позволяла утешать ее. Эйе было запрещено являться в ее покои. Анхесенпаатон, еще скорбящая о своей дочке, приходила к сестре и безмолвно сидела часами, пока Мериатон пила и плакала, призывая все проклятия, какие знала, на голову Хоремхеба и его семью.

Хоремхеб ждал, что буря утихнет, но прошел пахон, начался сбор урожая, а Мериатон становилась все несдержаннее. Ее слезы прекратились, но обвинения продолжались, и на людях они становились еще громче. Хоремхеб видел, что у окружающих зарождаются подозрения, и понимал, что Мериатон нужно заставить замолчать. Доказательств против него не было, но постоянно льющийся поток злобных обвинений неминуемо подорвет доверие тех, кто сочувствовал ему. Самым опасным было то, что Тутанхатон, хотя он встречался с Хоремхебом лишь по официальным поводам, уже начинал подозрительно смотреть на верховного командующего всех войск фараона.

Несколько недель Хоремхеб сомневался, не зная, что предпринять против Мериатон, разрываясь между жалостью к ней и инстинктом самосохранения. Он начал избегать официальных празднований, в которых участвовал Тутанхатон, но не мог совсем устраниться от них из страха привлечь слишком много внимания к своему поведению. Поэтому однажды вечером, ближе к концу траура, он присутствовал на обеде в огромной пиршественной зале Эхнатона вместе с Тутанхатоном и его окружением. Маленький наследник сидел на помосте рядом с Эйе, его единокровная сестра Анхесенпаатон сидела слева от него. Она подарила Тутанхатону нового живых членов этой безумной династии. После Осириса Аменхотепа в Египте не было истинного фараона. – Он наклонился ближе к Эйе и еще больше понизил голос. – Меня радует твоя новая самоуверенность. Тутанхатон любит и почитает тебя. Возрадуйся и ты возрождению своей власти. Если используешь ее на благо Египта, тебя не тронут.

Эйе не успел ответить на колкость, потому что двери отворились, и наступила тишина, все присутствующие плотнее закутались в свои одежды и отвернулись: в комнату вошли жрецы-сем. Липкое зловоние смерти тянулось за ними всюду, куда бы они ни шли, и даже те из них, кто был наделен особым правом выносить тела богов, считались нечистыми. Они гуськом вошли в комнату, склонив головы, и собравшиеся один за другим торопливо ускользнули за дверь. Пва и другие жрецы Амона ждали с курильницами, чтобы очистить комнату, когда они унесут Сменхару.

Только Мериатон не обратила внимания на появление жрецов. Сжавшись у ложа, она обхватила обеими руками ноги мужа и уткнулась в них лицом, люди из Обители мертвых неловко мялись в сторонке. Потом они благоговейно помогли ей подняться на ноги.

– Ты скоро станешь воплощением Амона-Ра, Великого Гоготуна, – обратилась она к нему. – Гусь – это символ твоей божественности.

В этот вечер гусь занимал все их внимание. Ему сделали толстый золотой ошейник, и гусь сидел на столе, хватая кусочки пищи, которые ему подносили дети, и злобно шипел на слуг. Радостно слышать, как они смеются, – думал Эйе. – Малкатта всегда была полна смеющимися людьми. Как печальны и подозрительны мы все стали!

Его взгляд случайно упал на Хоремхеба, ковыряющего поставленное перед ним кушанье. Он сидел, наклонив стянутую синими лентами голову, а Мутноджимет что-то шептала ему на ухо. Эйе почувствовал, как у него на душе потеплело при взгляде на младшую дочь. Несмотря на праздный и беспутный образ жизни, время было милостиво к ней, и в тридцать пять ее все еще окружали толпы восхищенных молодых колесничих, что начинало утомлять ее. В этот вечер детский локон, который она до сих пор носила, был заплетен и подвязан к голове, с него свисали серебряные колокольцы. Глаза подведены серебряной краской, и рука, которой она слегка поддерживала супруга под руку, увешана серебряными амулетами. Она смешала серебряную пудру с хной для губ, поэтому ее зубы казались слегка желтоватыми, кожа тоже желтоватой, и глаза были с желтым оттенком. Как и любая новая мода, которую она диктовала при дворе, наряд ее был эксцентричным, но, так или иначе, в ней это скорее очаровывало, нежели отталкивало. Глядя, как она прервала поток соленых словечек, которые, очевидно, нашептывала Хоремхебу, и прихватила острыми зубками мочку его уха, Эйе внезапно почувствовал прилив тоски по дням своей давно прошедшей бурной молодости. Какое право она имеет оставаться незамаранной ни в чем? – подумал он. – Почему боги пощадили ее, когда все мы брошены молодыми и невинными в темные коридоры нужды, чтобы выйти оттуда искалеченными и запятнанными?

Она почувствовала, что отец смотрит на нее, и, улыбаясь, взглянула в его сторону. Но он не успел улыбнуться ей в ответ, потому что внезапно наступила тишина. Эйе проследил за взглядами публики: они были устремлены в дальний конец залы. Из теней, где между колонн сочилась ночь, вышла Мериатон. Отступив от каменной колонны, на которую опиралась, она качнулась вперед. Горячий сквозняк подхватил и приподнял ее белые гофрированные одежды, разметал черные, неубранные волосы вокруг ненакрашенного лица. Она была босая. В одной руке она сжимала диадему царицы с коброй, в другой – кубок вина. Собравшиеся неуверенно опускались перед ней, когда она с чрезмерной осторожностью стала пробираться между столиками. Дойдя до помоста, она поклонилась Тутанхатону, и от этого движения ее качнуло вперед. Споткнувшись о ступеньку, она несколько мгновений сидела, качаясь, ее свита неуверенно и испуганно поглядывала на Эйе. Анхесенпаатон схватила гусенка и в страхе прижала его к себе. Тутанхатон наклонился к дядюшке.

– Следует ли мне приказать, чтобы для нее принесли стол, или велеть им увести ее? – шепотом спросил он. – Она выглядит так, будто ее сейчас стошнит.

Эйе колебался. Мериатон поставила кубок на ступеньку рядом с собой и, взяв диадему обеими руками, водрузила ее себе на лоб. Стражники свиты посмотрели на Хоремхеба, который было приподнялся, и Мериатон сразу же повернула к нему голову.

– Вас, придворные, кажется, не беспокоит, с каким демоном вы обедаете, – произнесла она заплетающимся языком, вставая. – Вы все знаете, что сделал верховный военачальник. Его присутствие здесь придает кислый вкус вашему вину и отравляет ваши кушанья, но вы разговариваете и смеетесь, будто это не имеет значения. О, будущий царь, – обратилась она к Тутанхатону, не отводя глаз от Хоремхеба, – чьи руки невидимо обовьются вокруг твоих рук, когда ты поднимешь крюк, цеп и скимитар? Мы сделались проклятым народом! – Она повысила голос, и он разнесся эхом, отразившись от темного потолка, ее обнаженные руки были подняты вверх, и кулаки сжаты.

Хоремхеб встал и начал спокойно приближаться к ней.

– Царица, тебе нужно поспать, – успокаивающим тоном произнес он. – Ты утомлена.

Повернув к нему обезображенное лицо, она принялась плакать. Она расставила ноги, чтобы сохранить равновесие. От нее разило вином, немытым телом и неосушенными слезами, но поблескивающая кобра на лбу придавала ей достоинства.

– Утомлена? – неприятным голосом сказала она. – У меня вырвали сердце, а ты осмеливаешься стоять здесь передо мной и богохульствовать? Интересно, о чем думает твоя жена, лежа в объятиях богоубийцы? А мои руки пусты. Пусты!

Слезы душили ее. Хоремхеб подхватил ее, когда она чуть не свалилась на пол. Он отдал приказ, и ее служанки взяли ее под руки и вывели из залы. Рыдания постепенно утихли.

Никто в зале не осмеливался смотреть по сторонам, стояла тишина, слышалось только тихое клохтанье гуся, который пощипывал яшмовую сережку Анхесенпаатон. Тутанхатон сильно побледнел. Наконец он поднялся, и тут же застывшие гости ожили, распростершись перед ним ниц. Мальчик покинул помост вместе со своей свитой и исчез. Ради приличия Хоремхеб побыл еще немного, беседуя с Нахт-Мином и другими офицерами, чьи столики стояли рядом с его собственным, все время чувствуя на себе откровенно напуганные взгляды придворных. Он пожелал доброй ночи жене и друзьям и нырнул в темноту коридора, ведущего к покоям царицы.

Стража Мериатон вежливо попыталась не впустить его. Как их начальник, он мог просто оттолкнуть их с дороги, но он говорил с ними терпеливо и благоразумно, сознавая их безотчетный страх, и, в конце концов, они пропустили его. У дверей опочивальни Мериатон ему снова преградили путь ее вестник и управляющий. Он безропотно ждал, пока управляющий ходил справляться, позволено ли будет ему войти. Хоремхеб ожидал, что ему откажут, но вскоре его проводили в покои, которые прежде занимала Нефертити. Она еще незримо присутствовала в комнате. Ее изображение надменно улыбалось со стен, прекрасное и величественное под тяжестью солнечной короны. Ее золотые руки, унизанные кольцами, еще совершали подношения Атону, пока ее супруг подносил анх – ключ жизни – к ее улыбающимся губам, и сам Атон касался ее своими лучами. Все это уже принадлежало бесконечно далекому прошлому. Хоремхеб медленно прошел к внушительному ложу с ножками в форме львиных лап и рамой, украшенной сфинксами. Маленькая фигурка, кажущаяся совсем крошечной на огромном ложе, наблюдала за ним. Он поклонился.

– Почему ты позволила мне прийти? – спросил он.

– Ты не почитаешь меня как свою царицу, – устало отозвалась она. – Если бы ты почитал, ты бы подождал, пока я заговорю первой. Но пока Тутанхатон не коронован, я еще царица Египта. Не знаю, почему я позволила тебе прийти. В любом случае, не думаю, что смогла бы остановить тебя, убийца.

Она говорила громче и более внятно, Хоремхеб подумал, что ее, должно быть, вырвало вином.

– Божественная, ты знаешь, что твой отец уничтожил Сменхару задолго до того, как это сделал я, – спокойно ответил он. – Мне не следовало приходить к тебе сегодня. И мне не нужно оправдываться перед тобой. Ты была его женой. Ты лучше меня знаешь, как он стал все больше и больше походить на твоего отца. И он тоже знал это.

– Это не причина, чтобы убивать его.

Она лежала неподвижно, свободно положив на покрывало бледные руки, ее щеки были еще мокрыми, и Хоремхеб вдруг осознал, что она уже не молода. В его сознании она оставалась девочкой, которая встретила Сменхару в Ахетатоне, – спокойная, улыбчивая дочь Атона. Она с презрением посмотрела на него снизу вверх.

– Ты можешь не оправдываться передо мной, Хоремхеб, но будь уверен, что Атон уже осудил тебя. Сменхара сделал бы все, что ты от него хотел, если только ты оставил бы нас в покое. – Ее голос дрожал. – Но ты отнял у нас единственный шанс на счастье.

– Было уже слишком поздно, – грубо прервал он. – И ты тоже это знаешь, царица. Сменхара намеренно препятствовал мне. Он также препятствовал и Эйе. Он хотел, чтобы его оставили в покое в то время, когда Египет нуждался в исцеляющей силе бога. – Не спросив позволения, он присел на край постели. – Через несколько дней его похоронят. Я даю тебе право выбирать, Мериатон. Я не хочу причинять тебе вред. Ты можешь закрыть свой рот и спокойно жить здесь. Человеческая память коротка. Если ты не замолчишь, мне придется сослать тебя.

– Египет уже не исцелить, если какой-то вельможа может угрожать богине и оставаться безнаказанным, – прошептала она. – Ты не думал об этом, военачальник? Несмотря на власть, которую ты постепенно прибираешь к рукам, пропасть между нами непреодолима. Ты веришь, что для меня имеет значение – буду я продолжать жить или нет, но твои угрозы бессмысленны. Мне все равно. Это делает меня опасной, не так ли?

Трогательный вызов, прозвучавший в ее словах, взволновал его. Взяв ее холодную руку, он проговорил:

– Вначале, царица, я был другом твоего отца. Мы все были его друзьями. Мы жаждали перемен. Осирис Аменхотеп правил слишком долго. Но твой отец подпал под странные чары и привел нас к краху. Мы стали людьми, которые делают то, что должны делать, и не задумываются о моральной стороне своих деяний. Вот что твой отец сотворил с нами. Твой бог-муж был таким же. Я хотел бы, чтобы ты это поняла.

Мериатон не отняла своей руки, но она лежала в его руке безжизненно.

– Ты сделался порочным и еще не осознаешь этого, – прерывающимся голосом произнесла она, отвернувшись. – У меня даже нет ребенка от него, чтобы он напоминал мне о нем, когда пройдут годы.

Хоремхеб вздохнул и поднялся.

– Мне жаль. Ахетатон стал гробницей для всех наших надежд. Только в другом мире могут исцелиться все наши раны.

– Ты лицемер. Да горят твои слова у тебя в глотке и обжигают твои лживые уста! – Она неистово взмахнула рукой.

Он поклонился и быстро зашагал к двери. Такие речи, размышлял он, лучше подошли бы ее матери. Ее проклятия остались крошечным пятном холода в его сердце.

Мутноджимет не спала, когда, наконец, он устало закрыл за собой двери своего дома. Она лежала на ложе в ночной сорочке со свежеотмытым лицом и развлекалась, наблюдая за возней своих карликов. Когда Хоремхеб вошел, они поспешно выкатились из комнаты.

– Я думал, ты закроешься сегодня в своих покоях, – сказал он, когда его личный слуга отогнул покрывало, и он с удовольствием скользнул в постель рядом с женой.

Слуга поклонился, выходя, и мерцающий свет лампы, которую он унес, постепенно сменился полоской тусклого лунного света. Мутноджимет пошевелилась, и ее голос зазвучал из темноты тепло и близко.

– Любовь – удивительная вещь, – сказала она. – Хатхор не только похожа на корову, я иногда думаю, что у нее и ум тоже коровий. Мы, ее поклонники, бредем слепо вслед за ней, му-у, му-у, еще долгое время после того, как острые наслаждения, которые может предложить Бает, начали приедаться. Немного осталось от того грубовато-честного молодого военного, за которого я выходила замуж, Хоремхеб. Ты до сих пор самый красивый мужчина в Египте, но то, что я вижу внутри, за этими твоими черными глазами, не так привлекательно, как твоя наружность. Но я, наверное, все же не стану разводиться с тобой, потому что ты оплачиваешь мои ужасные долги.

В ответ он притянул ее к себе и поцеловал, исполненный глубокой благодарности к покойной императрице за эту ленивую, взбалмошную женщину, которую та зачем-то навязала ему. Пока Мутноджимет со мной, – думал он, – я знаю, что боги еще не приговорили меня.

27

Тело Сменхары перевезли на юг, в Фивы, чтобы похоронить в приготовленной для него гробнице. «Хаэм-Маат» плыла, преодолевая неторопливое течение летней реки, гроб, который сопровождали жрец Пва и молчаливая, постоянно пьяная Мериатон, был занавешен пологом от нечестивых глаз. На следующей ладье плыли Тутанхатон, Анхесенпаатон и Эйе, за ними вереницей тянулись ладьи придворных. Урожай был собран. Выжженный Египет лежал, распластанный под навалившейся на него тяжестью свирепого неба, и тем, кто тащился по медленно текущим бурым водам Нила, казалось, будто они спустились с небес вечнозеленого благоденствия к тяготам жалкого земного существования. Вдоль берегов не стояли плакальщицы, простирающие руки к проплывающей мимо погребальной процессии. Виднелась только узкая полоска иссохшей, чахлой поросли, отделявшей реку от пустынных полей, простирающихся вдаль до горизонта. Селения будто вымерли. В редкой тени запыленных пальм неподвижно стояли волы, спасаясь от зноя, ослы опускали головы к воде на мелководье, но погонщиков – замызганных деревенских мальчишек – нигде не было видно. Только крокодилы жарились на песчаных отмелях.

Исполненная страха тишина постепенно начала окутывать флотилию. Тутанхатон сидел на раскладном походном кресле под навесом, настороженно взирая на проплывающую мимо древнюю землю, принадлежащую ему по праву рождения.

– Египет отвратителен, – сердито заключил он, обращаясь к сидевшему рядом Эйе. – Почему все говорят мне, что он прекрасен?

– Просто сейчас середина лета, вот и все, – возразил тот спокойно, понимая, что ребенок не мог помнить ничего, кроме искусственно созданной красоты Ахетатона. – Скоро заплачет Исида, и земля превратится в озеро, а когда вода спадет, Египет снова будет прекрасен.

– Но это не просто лето, – ответил Тутанхатон. – Египет – он какой-то заброшенный.

Царевичу нравилось трудное слово, и он улыбнулся своей находчивости, а Эйе с болью признал про себя, что не по годам развитый мальчик нашел очень точное определение. Теперь они проплывали мимо маленького храма, и было видно, что одна из его колонн упала, а остальные заметно покосились. Мощеный передний двор почти совсем зарос бурой травой. Им уже встречались такие развалины. В святилищах на веревках сушилось белье, чернели кострища, вокруг разбитых изображений местных божеств валялись грубые игрушки крестьянских детей. Задача слишком трудна, – думал Эйе, сердце его билось неровно от жары и внезапно нахлынувшего страха. – Египет мертв. Я не хотел это видеть. Никто из нас не хотел. Страшно представить, в каком состоянии сейчас Фивы.

На одну ночь они остановились в Ахмине, и Эйе приехал в носилках в дом Тии. Когда он шел знакомой дорожкой через сад к дому, ему вдруг стало казаться, будто его ка вернулось назад, в другое время, и он бы не удивился, если бы Тейе выбежала ему навстречу из тени портика вместе с Аненом, следующим за ней по пятам. Переживание наполнило его ужасом. Те годы, теперь такие далекие, погребены под целой жизнью, но воспоминания о них казались ему более живыми и яркими, чем воспоминания о других, более поздних визитах, когда он приезжал сюда из Малкатты решительным, уверенным в себе мужем, чтобы немного отдохнуть от своей кипучей и деловитой сестры. Тии встретила его приветливо, но без бурных восторгов. Они провели вечер в разговорах о том, что он видел на реке, и через некоторое время ему пришлось признать, что он сам не многим отличался от тех мужчин и женщин, с которыми вместе путешествовал: он тоже каким-то образом оказался среди тех, кто поддался сонным чарам Ахетатона и не хотел просыпаться.

Узнаваемые очертания древних Фив казались символом неизменности и постоянства. Хотя флотилия пришвартовалась у причала Малкатты, даже издалека было видно, что город на восточном берегу, теперь съежившийся, со множеством полуразрушенных строений на окраинах, не сильно изменился за эти годы. Всюду, куда бы Эйе ни бросил взгляд, он встречал знакомые силуэты: маленькие островки на самой середине Нила, островерхие башенки Карнака на фоне глубокой синевы полуденного неба – и всюду лежал тонкий слой родной пыли. Склады у самой воды были почти разрушены, на многих не было крыш, большинство торговых причалов исчезло совсем, но все-таки это были Фивы! Эйе с облегчением почувствовал, как его подавленность отступает. Пока его ладья, удаляясь от города, плыла к западному берегу, он смотрел с улыбкой даже на толпу шумных бранящихся горожан. Казалось, они не испытывали к гостям ни неприязни, ни дружелюбия, а просто изголодались по зрелищам, которых были лишены все эти годы.

Однако Малкатта стояла в руинах. Канал, соединяющий озеро с царским дворцом, превратился в узкую канаву, забитую илом, причал сделался склизким от зеленой тины, фонтаны высохли, огромное озеро превратилось в застоявшуюся лужу. Постаревший Мэйя и десяток жрецов Амона бросились к ногам Тутанхатона, многие из них прослезились, но Эйе смотрел не на них, а выше, на внушительный лес белых колонн, обрамлявших фасад дворца Аменхотепа. Калитка сада, где прежде гуляли женщины гарема, болталась на одной петле. Лужайка вновь сделалась песчаной пустошью. Многие деревья уже погибли, а те, что еще остались, торчали обнаженными корнями над заросшими сорняками клумбами. За пустыми комнатами никто не присматривал, слугам не платили, и они, должно быть, все давно разбежались, – думал Эйе, – и только страх перед мертвыми удерживал жителей Фив от того, чтобы разграбить здесь все.

Эйе с Тутанхатоном и вереницей жрецов, бодро шагающих позади, вошли в залу для приемов. Несмотря на сухость воздуха, в ноздри ударил запах плесени и нежилого помещения. Под ногами шуршали опалые листья и непонятного происхождения сухой мусор. Эйе уверенно прошел через залу, обогнул трон, бордюр над которым, украшенный кобрами и сфинксами, еще поблескивал золотом, и вышел через огромные двери с противоположной стороны залы. Он шел, и воспоминания, похороненные в пыли под его ногами, оживали, и разные голоса шептали что-то у него за спиной, так что к тому времени, как он добрался до опочивальни Аменхотепа, он уже с трудом мог выносить их безмолвные голоса. В опочивальне до сих пор все дышало огромной силой личности фараона. Изображения Беса, жирного и похотливого, все так же плясали на стенах, на лозах, обвивающихся вокруг деревянных колонн, висели крупные гроздья, краска на них даже не поблекла.

– Я что, должен спать здесь? – запротестовал Тутанхатон. – Здесь же повсюду валяется помет летучих мышей!

– Нет, царевич, – хриплым голосом успокоил его Эйе. – Я бы предложил тебе оставаться на ладье. Сейчас мы должны вернуться в Карнак и совершить жертвоприношения Амону.

Тутанхатон недовольно скривился, но возражать не стал, охотно вернувшись к привычному удобству ладьи. Его доставили к причалу храма, где навстречу вышла другая группа жрецов, покрыв его ноги поцелуями, их приветственные возгласы едва не переходили в истеричные вопли. Карнак тоже пострадал. Из-под ног резво разбегались козы, пока они шли через передний двор и, пройдя под пилонами, входили во внутренний. Эйе видел, что повсюду имя Амона было варварски затерто, надписи выглядели теперь незаконченными и бессмысленными. В нишах, где когда-то стояли статуи бога, было пусто. Запустение и хаос царили повсюду.

– Нас было слишком мало, чтобы поддерживать должный порядок в Карнаке, – прошептал жрец, обращаясь к Эйе, глядя, как Тутанхатон и Мэйя исчезли в святилище, – и после того, как фараон фактически приказал закрыть храмы и распустить жрецов, мало кто осмеливался приходить сюда. Благодарение Амону, что теперь есть молодое воплощение, который восстановит заповеди Маат!

И как ему это удастся? – хотелось с сарказмом возразить Эйе. – Разве он способен превращать камни в золото? И все же радость охватила его, когда он стоял под сенью балдахина, глядя на тонкий столб курящегося ладана, что поднимался над стенами святилища, и в голове у него постепенно прояснялось.

Той ночью Тутанхатон повелел Эйе поставить свою кровать рядом с царским ложем, и они вместе лежали за занавесями, а стражники шагали по палубе и толпились на берегу. Эйе знал, что Хоремхеб не спит, проверяя караулы, и был благодарен военачальнику за бдительность. Лишь только зашло солнце, Фивы погрузились во тьму, только слабые проблески оранжевого света мерцали вдоль улиц. Шакалы завывали так громко, что Эйе мог бы поклясться, что звери не бродили в пустыне, а рыскали по городу. Иногда он начинал дремать, но постоянно просыпался, вздрагивая от пьяных криков и воплей, доносимых ветром из-за Нила.

– Я никогда сюда не вернусь! – наконец презрительно фыркнул в темноте Тутанхатон. – Бог не должен обитать в таком месте. Неудивительно, что мой отец покинул его.

– Оно было не таким, когда твой отец начинал строить Ахетатон, – ответил Эйе. – Здесь была столица мира.

– Оно отвратительно, – пренебрежительно сказал Тутанхатон, – как и вся страна. Я – бог нищеты.

Эйе благоразумно не стал возражать. Он был удручен не меньше Тутанхатона.

Похоронная процессия была малочисленной, за гробом Сменхары шли только члены царской семьи да несколько придворных. Плакальщиц набрали из женщин сильно поредевшего гарема, который остался единственным обитаемым местом в Малкатте. Некоторые еще помнили Сменхару младенцем, но большинство женщин облачились в синие одежды и исполняли поминальные песни, посыпая головы землей, совершенно равнодушно. Жрецы Амона – изможденные и оборванные, но с загоревшимися надеждой глазами – замыкали шествие или стояли небольшими группами вдоль дороги, по которой двигалась процессия. Эйе, задыхаясь от жары и вытирая стекавший из-под парика пот, вдруг подумал, что жрецов собралось так много, что церемония меньше всего походила на ритуал воздания последних почестей и чтения магических заклинаний почившему фараону. Скорее это напоминало празднование вновь обретенной жрецами уверенности. Эта мысль вызвала лишь слабые угрызения совести. Новое возвышение Амона было на самом деле гораздо более значимым для всех, чем жалкие останки несчастного юноши. Процессия, извиваясь, двигалась в сторону долины Западных Фив. Сквозь завывания женщин гарема пробивались разговоры и смех. Эйе раздвинул занавеси своих носилок и прямо перед собой увидел гигантское изваяние сына Хапу; с содроганием взглянув вверх, на широко открытые, бесстрастные каменные глаза, он задернул занавеси. Сын Хапу, без сомнения, обладал нечеловеческими способностями.

Маленькая гробница Сменхары была еще не закончена. Он начал ее строительство без особого желания, просто уступив уговорам Эйе, и совсем не интересовался тем, как продвигались работы. Пол был еще не выровнен, стены не расписаны, только приготовленный саркофаг стоял у скалы, рядом с отверстием, выдолбленным для входа. Ритуалы отправляли торопливо, без должного почтения. Присутствующие – слезы, которые они выжимали из себя, давно высохли – один за другим вставали на колени, чтобы поцеловать изножие. Только Мериатон вцепилась в саркофаг, забившись в истерике, прижимаясь щекой к крашеному дереву. Когда Тутанхатон как наследник трона совершил обряд отверзания уст, погребальные танцовщицы без воодушевления принялись исполнять ритуальный танец. Ближе к завершению церемонии даже Эйе захотелось, чтобы это лицемерное действо поскорее закончилось.

Саркофаг внесли в крошечный погребальный зал и опустили в золотую раку, которую Эхнатон подарил своей матери. Эйе страшился, что с Мериатон снова случится истерика, но она стояла спокойно и величественно, сжимая в руках цветы. Он огляделся вокруг, и ему стало стыдно. Он приказывал, чтобы погребальную утварь для гробницы отобрали из палаты, в которой поколениями хранились семейные реликвии для захоронения. Частью это были предметы, с которыми они хотели быть похороненными, а частью – те, что могли понадобиться на церемонии. Приказание Эйе было выполнено без должного усердия. Люди, отвечавшие за ритуальные принадлежности, не особенно старались. Реликвии просто-напросто зашвырнули в гробницу, и они валялись теперь там беспорядочной кучей. Немного наградного оружия с картушами Аменхотепа Третьего, несколько чаш, принадлежавших Тейе, драгоценности умерших детей гарема, сундук с вырезанным на крышке именем, которого Эйе даже не смог разобрать, – с такими оскорбительными предметами обихода Сменхаре и предстояло отправиться в загробный мир – при условии, конечно, что боги захотят его принять. Тут Эйе заметил, что в стены залы было наспех вставлено по кирпичу с магическими знаками. Слушая песнопения Мэйи, он незаметно наклонился в надежде прочесть на них имя Сменхары, но увидел, что на кирпичах выбиты картуши Осириса Эхнатона. Должно быть, – удрученно размышлял Эйе, – они были изготовлены в те годы, когда Эхнатон еще готовил для себя гробницу в Фивах и не имел возражений против того, чтобы его имя было связано с иным богом помимо Атона. Как имя Эхнатона может защитить этого бедного юношу от демонов? Мериатон шагнула вперед и положила цветы на саркофаг, после чего раку должны были закрыть. Эйе подошел ближе, опустив глаза к изножию гроба, чтобы не видеть ее слез. И там, куда упал его взгляд, он заметил полоску листового золота, на которой было что-то нацарапано. Приглядевшись, он увидел неровные строчки наспех написанных иероглифов. Заинтригованный, он подошел еще ближе. «Я вдыхаю сладчайший аромат твоего дыхания, – прочитал он. – Пусть северный ветер доносит до моего слуха благостный звук твоего голоса. Дай мне твою руку. Только отвори уста и позови меня, и я приду к тебе, мой возлюбленный брат, ты всегда будешь рядом со мной перед лицом вечности». Пораженный и тронутый до глубины души, он поднял глаза. Мериатон смотрела на него, гордость и любовь внезапно преобразили ее подурневшее от горя лицо, она слабо улыбнулась и опустила взгляд.

Эйе с трудом смог высидеть до конца жалкую пародию на погребальную трапезу, что была устроена на коврах перед гробницей, но ради благополучия ка Сменхары он все же заставил себя проглотить кусок. Хоремхеб и Тутанхатон обсуждали охоту на львов, запланированную на следующий день. Придворные и женщины гарема сидели, развалясь, под своими балдахинами, бросали в песок гусиные кости и заигрывали друг с другом. Анхесенпаатон стояла на коленях рядом с сестрой, уговаривая Мериатон съесть гранат или выпить сладкого вина, но, отщипнув только кусочек, предписанный ритуалом, та села, уперев подбородок в колени, прикрытые прозрачной синей тканью, и принялась смотреть, как жрецы запечатывают гробницу Сменхары. Когда собравшиеся наконец начали возвращаться к своим ладьям, Эйе с огромным облегчением поднялся со своего места. Ему было стыдно за собравшихся, и за себя в том числе.

Он проснулся, едва рассвело, все еще с напряжением в груди, и в сером утреннем свете увидел перед кроватью своего управляющего, стоящего на коленях. Ладья была неподвижна. За парчовым пологом каюты ровно дышал во сне Тутанхатон. Эйе с трудом поднялся и сел в постели, чувствуя жжение в глазах.

– В чем дело?

– В гареме что-то случилось, носитель опахала, – тихо проговорил слуга. – Военачальника разбудил хранитель дверей гарема, и он просит тебя прийти.

– Хорошо. Подними моего личного слугу. Если фараон проснется, скажи, что я вернусь так скоро, как только смогу.

Сонный слуга одел его, и, взяв с собой стражника, Эйе по сходням спустился на берег и пошел вдоль канала. Войдя через подгнившую садовую калитку, он пересек лужайку гарема. В свете раннего утра она казалась не такой заброшенной. Обширное озеро напоминало запыленную чашу, но за большим садом и еще одной стеной взгляду открывался маленький зеленый оазис: слуги до сих пор ухаживали за участком земли гарема. Здесь остались женщины, брошенные Эхнатоном за ненадобностью, они лениво влачили свое существование, тускло проживая пустые, бесконечно тянущиеся дни. Большинство из них были пожилыми, некоторые совсем старухи, оставшиеся в гареме со времени правления их господина, Аменхотепа Третьего; они жили все эти годы на средства, присылаемые из Ахетатона. Никто из них уже не рисковал уходить далеко от своих покоев.

Хранитель рассеянно приветствовал Эйе у входа и проводил в покои, спешно приготовленные для Мериатон и ее сестры. Не успел он дойти до комнаты, как ему навстречу с пронзительным криком выбежала Анхесенпаатон. Бросившись к нему, она спрятала лицо у него на груди.

– Мериатон умерла, – рыдала она. – Они отрезают ее волосы!

Хотя Эйе и не собирался останавливаться и утешать ее, ноги вдруг отказались повиноваться ему. Он живо вспомнил, как сам стоял на коленях перед ложем, Тейе и рука его тянулась за ножом, чтобы срезать ее рыжий локон. Он разом понял все. Отпустив пальцы внучки, он сдержался, чтобы не оттолкнуть ее.

– Отведите ее куда-нибудь, где потише, и дайте выпить вина, – приказал он хранителю и, не обращая внимания на крики Анхесенпаатон, поспешил по коридору.

Дверь в опочивальню Мериатон была открыта, и оттуда доносился возбужденный гул женских голосов. Испуганная служанка, увидев его в дверях, бросилась к его ногам.

– Не наказывай меня, о великий владыка! – рыдала она. – Царица не позволила мне спать вместе с ней в комнате! Она прогнала меня!

Эйе больше не мог себя сдерживать. Он отшвырнул девушку с дороги и принялся с проклятиями расталкивать размахивающих ножами женщин. Многие уже сжимали в кулаках срезанные пряди волос Мериатон. Когда он пробрался к ложу, в нос ему ударил сладковатый запах крови, и он ощутил, что его сандалии прилипают к полу. Женщины отступили.

Мериатон лежала на спине. Сначала Эйе подумал, что ее ночная сорочка испачкана землей, но секундой позже он понял, что она в крови. Простыня тоже была в кровавых пятнах, матрас пропитался кровью. Кровь залила всю подушку и стекала с руки на пол. Эйе никогда еще не видел такой жестокой кровавой сцены. А в центре ее было лицо Мериатон, покрытое бурыми пятнами, однако безмятежно спокойное. Эйе подошел ближе. Из-под кровати виднелась рукоятка ножа слоновой кости. Он взглянул на руки покойной. Она не перерезала себе вены. Присев на корточки, он приподнял то, что осталось от ее черных волос, и увидел на шее чуть пониже уха аккуратный глубокий разрез. Он не смог подняться сам, пришлось опереться на матрас возле ее бледной щеки. Внезапно наступила тишина. Эйе обернулся и увидел, что в комнату вошел Хоремхеб и женщины одна за другой, кланяясь, выскальзывают за дверь.

– Тебе следовало оставить здесь охрану! – закричал на него Эйе. – Посмотри, что они сделали с ее волосами!

– Я вышел только на несколько минут, – ответил Хоремхеб. – Я не привел своих людей, потому что не ожидал такого. Гарем охраняет лишь горстка стражников, и я выскочил, чтобы удостовериться, что никто не покидал этих покоев. – Он перевел дыхание и, сделав над собой усилие, продолжил: – Ты сам видишь, что это похоже на убийство.

– Она была плотью от плоти моей! – взвыл Эйе. – Кровь моей семьи пропитала эту комнату! Это твоих рук дело!

Хоремхеб был явно ошарашен.

– Я не причинял ей вреда, – горячо запротестовал он. – У меня не было на то причин.

– Ты довел ее до этого. – От подступившей дурноты его взгляд затуманился, он силился выпрямиться. – Надеюсь, ты удовлетворен. Она – самоубийца. Ее нельзя бальзамировать. Ее ка потеряно. Ее нельзя даже хоронить. Хоремхеб…

Со стыдом он осознал, что плачет.

Хоремхеб подошел к нему и взял его под локоть. Услышав звук открывающейся двери, они оба подняли головы и увидели широко раскрытые глаза и разом побледневшее лицо Тутанхатона. Эйе, спотыкаясь, шагнул вперед. Хоремхеб бросился к мальчику, со стуком захлопывая за собой дверь, но было слишком поздно. Тутанхатон повернулся к стене, и его вырвало. Никто не осмеливался прикоснуться к нему. Он вытер губы подолом юбки.

– Меня разбудили крики Анхесенпаатон, – прошептал он. – Женщины, которые кланялись мне у входа, держали пряди волос. – Он положил дрожащую руку на плечо Эйе. – Дядюшка, – глухо сказал он, – поэтому я ношу на шее локон своей матушки? – Не найдя, что ответить, Эйе кивнул. Тутанхатон было захныкал, но быстро взял себя в руки, сознавая, что мужчины молчаливо наблюдают за ним. – Я начал свое правление в крови, – сказал он. Убрав руку с плеча Эйе, он, пошатываясь, вышел из комнаты.

Тело Мериатон обернули в белое полотно и предали реке. Жрецы, как ни сочувствовали и ни стремились угодить юному богу, от которого зависело, вернутся ли к ним их богатства, не осмелились захоронить ее по обычаю. Стоя на берегу рядом с теми, что собирались бросить в воду цветы вслед телу с привязанным к нему тяжелым грузом, Эйе осознал, что никогда не простит этого ни Хоремхебу, ни себе. Потому что, несмотря на слова, которые он в отчаянии бросил военачальнику у постели мертвой Мериатон, он понимал, что должен разделить с ним ответственность за ее смерть. Он хотел избавиться от Сменхары так, чтобы при этом не пострадали его принципы. Он оказался трусом, неспособным практически осуществить свои намерения, и втайне испытал облегчение, когда Хоремхеб взял на себя риск совершить деяние, которое не осмелился совершить он сам. Он почему-то решил, что все трудности закончатся с уходом Сменхары. Теперь же последствия содеянного Хоремхебом устрашали его, и, глядя, как Анхесенпаатон, пытаясь утешить, обнимает Тутанхатона за плечи, а Хоремхеб подходит к берегу, чтобы тоже бросить в воду свои цветы, он начал задумываться, какие еще непредвиденные события повлечет за собой преступление, в которое он оказался втянутым, когда пожелал избавиться от племянника. Эйе ненавидел военачальника за горе, которое тот причинил его семье, он осознавал свою вину, но еще он страшился хладнокровия Хоремхеба, благодаря которому тот был способен на подобные деяния. Уверится ли он еще больше в своей безнаказанности, избежав возмездия? – размышлял Эйе. Он едва мог выносить присутствие этого человека, и, как только Тутанхатон повернул к своей роскошной ладье, Эйе, сбежав от всех, последовал за ним.

В конце мезори двор отплыл на север, в Мемфис, и в день Нового года Тутанхатона короновали на царство с соблюдением всех древних ритуалов. По совету Эйе он взял себе все традиционные титулы фараона – Могучий Бык, Гор Золотой, Прекрасный Бог, Владыка Обеих Земель, – и, хотя он ни дня не служил в храме Птаха верховным жрецом, как делал прежде каждый наследник трона, он с исключительным почтением принес жертвы создателю мира. Однако в Он Тутанхатон не поехал.

– Ты сможешь поклониться Ра в его городе позднее, – сказал ему Эйе, – сейчас тебе еще слишком рано появляться в храмах солнца.

Тутанхатон не возражал. Он наслаждался тем, что граждане Египта и жрецы поклонялись ему, и с удовольствием возглавлял церемонии приношения даров и всевозможные пиршества. Он не возражал и тогда, когда через несколько недель после коронации Эйе составил брачный договор для юного фараона и Анхесенпаатон. Двор счел это хорошим выбором: ее все любили, она была добра, красива и уже доказала, что может вынашивать детей. Эйе же внучка привлекала тем, что любила его и готова была сделать все, о чем бы он ни попросил. Теперь у власти не останется никого, – с облегчением думал Эйе, – на кого мог бы оказывать влияние Хоремхеб. И если он действительно лелеет надежду заполучить корону, это дело ему будет непросто провернуть, если он решит искать поддержки у кого-либо из высших сановников. Для этого ему придется пойти еще на один акт насилия, а я не думаю, что его честолюбие простирается так далеко, что он снова осмелится рискнуть всем ради этого.

Память о страшной засухе еще жила в умах египтян, все с тревогой ждали половодья, и когда Исида начала плакать в конце фаофи, началось бурное празднование. Но Эйе едва заметил начало нового сезона. С тех пор как двор вернулся из Мемфиса в Ахетатон, он был занят выстраиванием политики, которая постепенно вернет Египту его былое могущество. День за днем слуги приносили ему отчеты о состоянии дел в Карнаке, о сокращении количества поклоняющихся в храме Атона, об оттоке и притоке золота в казну, каждую ночь он подолгу совещался с представителями номов, которые рассказывали ему о чаяниях простых людей. Он наблюдал за супружеством Тутанхатона и Анхесенпаатон и с радостью отмечал, что они довольны обществом друг друга. Он знал, что должен быть абсолютно уверен в правильности того курса, которым он хочет заставить следовать фараона, и понимал, что, прежде чем явиться на прием к Тутанхатону и представить ему на суд свои предложения, следует тщательно выверить каждый довод и предусмотреть любые возможные возражения. Необходимо также попросить фараона, чтобы на приеме присутствовал и Хоремхеб.

И вот сверкающим зимним утром он распростерся ниц перед фараоном, поцеловал царственные ноги и прижался губами к гладкой коже на голени Анхесенпаатон. Хоремхеб уже явился, тщательно накрашенный и одетый в желтое платье, он стоял со сложенными на груди руками среди своих приспешников и нескольких военных. В зале для приемов собрались управители, вельможи и молодые друзья фараона. Тутанхатон сделал знак, и Эйе поднялся. Улыбаясь, мальчик указал на кресло у подножия трона.

– Ты можешь сесть, дядюшка, – сказал он. – Ты тоже, военачальник. Надеюсь, сегодня мне скажут, что я должен делать.

Встретив его пытливый взгляд, Эйе с тревогой осознал, насколько проницателен мальчик.

– Нет, Драгоценное Яйцо, – быстро возразил он. – Ни один человек не осмелится указывать божественному воплощению, что он должен делать. Однако сердце мое болит о судьбах Египта, и я умоляю с благосклонностью выслушать мои предложения.

Хоремхеб остался стоять, но Эйе не стал возражать. Военачальнику сегодня понадобится любое преимущество. Тутанхатон кивнул, и он продолжил:

– Как, без сомнения, известно царевичу, пропасть между божественным воплощением и людьми никогда не была шире, чем теперь. Твой предшественник не только удалился из священного города Амона, но еще и лишил людей их богов, их средств к существованию и их империи. Только тебе принадлежит право вернуть им то, что отнял твой отец. – Тутанхатон вежливо слушал, но Анхесенпаатон нахмурилась. – У тебя есть не так много управителей, к которым можно обратиться за советом, – осторожно продолжал Эйе. – Прежде всего, я обратил бы внимание на то, что казна истощена. И поэтому в настоящее время невозможно одновременно сделать все, что, я уверен, желает сделать Владыка Обеих Земель. – Хоремхеб улыбнулся, и Эйе понял, что военачальник догадался, куда он клонит. – Посему тебе предстоит решить, какие вопросы имеют для нас первостепенное значение. – Он быстро взглянул на Хоремхеба. – Военачальник станет убеждать тебя в том, что, прежде всего, мы должны восстановить империю. Я согласен, каждый египтянин со стыдом и болью думает о том, что весь мир больше не склоняется перед нами. Но сейчас принятие мер по восстановлению империи вряд ли порадует твоих подданных. Семьям придется проводить мужчин, которые уйдут на войну, а святилища богов останутся прибежищем сов и шакалов. Война только увеличит страдания людей.

Тутанхатон поднял руку.

– Это действительно то, что ты хотел предложить, военачальник?

Хоремхеб кивнул.

– То, что говорит твой дядюшка, правда. Я верю, что, только восстановив империю, мы наполним казну и вновь добьемся процветания Египта. Первая, и самая важная, задача на этом пути – снова закрепиться в северной Сирии, Ретенну, Амки и Амурру. Царевичи этих народов теперь стали союзниками Суппилулиумаса. В любой момент хетты могут вторгнуться на нашу землю, и тогда мы потерпим поражение.

– Если бы Суппилулиумас планировал вторжение в Египет, думаю, к этому времени он бы уже предпринял попытку, – быстро вмешался Эйе. – Но Египет находится далеко от страны хеттов, а империя Суппилулиумаса уже и без того очень обширна. Думаю, он не решается на вторжение, потому что знает, что пока ему не под силу удержать захваченные у нас земли. А значит, у нас есть время для решения других, более важных задач. Если Египет начнет войну, твое золото не сможет пойти на исцеление Египта.

– Тогда что ты посоветуешь?

Ясные глаза внимательно рассматривали его. Эйе твердо встретил взгляд фараона.

– Прежде всего, отстрой заново Карнак и дай Мэйе полномочия назначить новых жрецов. Позволь людям увидеть, что бог, который принес процветание Египту, снова почитаем. Потом разошли своих архитекторов по всей стране для того, чтобы восстановить местные святилища. Позволь восстановить дворец в Малкатте и вернись в Фивы.

– Но, Эйе, – неуверенно вставила Анхесенпаатон, – мой отец учил нас, что есть только один бог, Диск Атон. Если мы отвергнем его, нас постигнет наказание.

– Моя дорогая, – мягко ответил Эйе, глядя в искреннее юное лицо, – я не предлагаю запретить поклонение Атону и закрыть его храмы. Пусть те, кто желает, продолжают приносить ему жертвы. Но простые люди никогда не понимали чистоты Атона, они не чувствуют себя в безопасности без покровительства древних богов. Пришло время твоему мужу заявить о себе как о воплощении Амона на земле.

– И кто заплатит за всю эту суету вокруг богов? – горячо перебил Хоремхеб. – Ты сам сказал, что казна пуста. Все эти меры потребуют длительного времени. Война же за объединение империи – мера быстрая и решительная, и она принесет немедленную компенсацию в виде трофеев и дани!

– В том случае, если мы победим, – сухо сказал Эйе. На мгновение их глаза встретились. Эйе знал, что Хоремхеб еще страдает от стыда за поражение Египта в сражении с хеттами и стремится восстановить свое доброе имя. – А если нет, то народу придется терпеть еще большие тяготы и лишения, и любая возможность вернуть себе наших вассалов будет навсегда утрачена. Египет сам станет вассалом Хеттского царства. Ты хочешь пойти на такой риск?

– Прекратите! – отрывисто сказал Тутанхатон, и они оба, только что почти забывшие о его присутствии, замолчали и повернулись к нему. – Военачальник дело говорит, дядюшка. Восстановление власти богов потребует и времени, и много золота. Откуда мы возьмем сейчас такое богатство?

– Из сундуков твоей знати и царевичей, – ответил Эйе. Он был вынужден повысить голос, чтобы перекричать негодующий ропот, пронесшийся по залу. – Твой отец забрал себе земли Амона в Дельте, отнял его скот и рабов, чтобы платить за подношения Атону. Некоторые наделы он раздал тем, кто хорошо служил Диску. – Он ступил на зыбкую почву, не желая перед сыном обвинять его отца в том, что тот покупал дружбу за золото. – Я предлагаю, чтобы ты вернул Амону его земли в Дельте и обеспечил служителей бога скотом из поместий знати в количествах, достаточных для разведения. Дай им также семян для посева и отбери виноградники Амона у тех, кто приобрел их в последнее время. В этом случае Мэйя и его жрецы смогут восстановить благосостояние Амона собственными силами.

– И надо полагать, ты хочешь восстановить также и казну бога? – презрительно фыркнул Хоремхеб.

– Отчасти, да. Богатства были несметными, и большая часть была потрачена на строительство нового города, но я прошу от имени Амона опорожнить часть сундуков Атона. Жрецы Диска смогут жить на средства от подношений верующих. Но ты не должен останавливаться только на восстановлении Амона. – Он повернулся к Тутанхатону и побелевшей Анхесенпаатон. – Наделы земли, принадлежавшей местным божествам, были переданы в собственность управителей твоего отца, Гор. Если ты вернешь их, ты завоюешь любовь всех своих подданных. – Он теперь стоял, повернувшись лицом к помрачневшим придворным. – Я обращаюсь ко всем вам! Вы знаете, что это должно быть сделано. Вы – богатейшие мужчины и женщины Египта, сыны и дочери управителей Осириса Эхнатона. Если вы думаете встать на сторону Хоремхеба и таким образом сохранить свое богатство, вы ошибаетесь. Он отберет его у вас для своих войн. Отдайте его богу, который никогда не обманывал надежд своего народа, и в конце концов вы будете процветать. – Выражение их лиц не изменилось, но ропот затих. Он понизил голос так, чтобы его могли слышать только Хоремхеб и царственная чета. – Военачальник, ты покинул свою императрицу, мать фараона, для того, чтобы переехать в Ахетатон, потому что Осирис Эхнатон отдал тебе монополию на нубийское золото, которая прежде принадлежала Амону. Если ты вернешь ее в руки Мэйи, это ускорит восстановление святилищ.

– Ты распутный старый лицемер, – зашипел в ответ Хоремхеб. – Я был не единственным, кто тогда переметнулся к фараону. Ты тоже оставил императрицу, свою родную сестру. Нубийское золото было не единственной причиной, по которой я остался рядом с воплощением Атона!

– Да, я знаю. – Эйе посмотрел на Тутанхатона. – Учителя восхищаются тем, как быстро ты все схватываешь, – сказал он. – Я полагаю, что фараон начинает постигать суть стоящих перед нами проблем. Я хотел бы добавить, что необходимо немедленно остановить начатую Осирисом Сменхарой продажу зерна иноземцам. Следует прекратить всю торговлю зерном. Мы должны снова наполнить свои зернохранилища. Египет должен жить только от собственных щедрот, нужно запасать все, что можно, до тех пор, пока мы не будем готовы пригласить остальной мир нести нам свои товары в обмен на богатства восстановленной страны.

Рука Тутанхатона завладела рукой царицы.

– Это все, дядюшка?

– Нет, Гор. – Эйе помедлил. – Я бы хотел, чтобы ты подумал о том, чтобы сменить свое имя.

После его слов в зале повисла напряженная тишина, потом все возмущенно загудели. Имя было священным, оно считалось магическим символом, защитой для того, кто носил его, оно имело власть взывать к помощи бога, чье имя было в него вплетено. Ни один ребенок не получал имя без долгих совещаний с оракулами и продолжительных молитв, и это священнодействие было вдвойне сложнее для фараона, воплощения самого бога.

Потрясенный Тутанхатон раскрыл рот, не находя ответа.

– Почему ты советуешь мне это? – наконец смог вымолвить он.

– Потому что независимо от того, как ты чтишь Амона перед людьми, они будут слышать в твоем имени имя Диска со всей горечью воспоминаний, которую оно несет с собой. Они никогда не забудут об этом, и поэтому никогда не будут всецело доверять тебе.

– Мне нет дела до доверия быдла, рабов! – резко возразил мальчик. – Ты слишком непочтительно говорил о моем отце. Он дал мне это имя. Это имя священно!

Эйе предвидел его страх, но к этому времени он уже хорошо знал своего маленького племянника. Тутанхатон обдумает его совет и, еще лучше, спросит мнения Анхесенпаатон. Эйе уже признал рассудительность юной царицы. Он встал на колени в знак извинения.

– Прости старика, который любит тебя, – сказал он.

– Великий царь, я прошу позволения ответить на предложения носителя опахала моими собственными доводами, – начал Хоремхеб, но к этому времени Тутанхатон уже нетерпеливо ерзал на троне и болтал ногами в золотых сандалиях.

– Не сейчас, военачальник, – сказал он. – Меня утомили все эти разговоры, я хочу поплавать. Как-нибудь в другой раз. Вы все свободны.

– Отец прав, – сказала Хоремхебу Мутноджимет в тот вечер, когда они сидели у маленького декоративного бассейна у себя в саду.

Смеркалось. Когда опустилась темнота, густые ароматы цветов стали еще сильнее. Закружились ночные мотыльки, привлеченные светом между колоннами у входа. Тихую гладь бассейна иногда нарушали всплески золотых рыбок, привлеченных висевшей над водой мошкарой. Хоремхеб смотрел на воду, в которой отражались пурпурные краски заката.

– У Эйе, – помолчав, продолжила она, – нет необходимости бороться за безраздельную власть. Он и теперь располагает достаточным влиянием на фараона. Тутанхатон – ребенок, он относится к тебе с детской враждебностью, но это пройдет, когда он повзрослеет. Как только Египет снова воспрянет, его мысли обратятся к войне, и Амон снова тебе улыбнется.

Он подозрительно взглянул на нее, уязвленный сарказмом в ее голосе. Она надела белый шерстяной плащ, но, поскольку в воздухе еще не чувствовалось вечерней прохлады, одеяние свободно свисало с ее плеч, распахиваясь на голом животе. Она сидела в свободной позе, поджав под себя ногу.

– По крайней мере, ему следует совершить поход в Газу, – ответил он. – Египет удерживал ее со времен могущественного Тутмоса Третьего, и она наш самый важный морской порт.

– Он позволит, когда у нас будет что-нибудь, чем мы сможем торговать. – Она отпила вина, облизнув край чаши. – Не такая уж и страшная потеря, военачальник, – утратить монополию на золото. Вероятно, придется продать несколько десятков рабов, хотя бог знает, кто может позволить себе купить сейчас что-нибудь. Возможно, придется закрыть один из наших домов. У меня есть еще земли в Джарухе, пожалованные императрицей. Старые торговые связи нарушены, но если все пойдет хорошо, то ситуация скоро наладится.

Из-за стены, отделявшей их сад от лужаек наложниц Хоремхеба, раздался взрыв смеха, потом послышался радостный визг карликов Мутноджимет.

– Императрица не была бы такой малодушной, – горько сказал Хоремхеб. – Уж она-то нашла бы способ одновременно и усилить Египет изнутри, и развязать войну.

– Я так не думаю. Ты очень восхищался ею, не правда ли, хотя и предал ее? Я часто думаю, что ты был немного влюблен в нее.

Хоремхеб выдавил улыбку.

– Я родился слишком рано, Мутноджимет, или слишком поздно, не знаю. Из меня бы вышло великолепное воплощение.

– К несчастью, твоей крови не хватает божественного огня, – парировала она.

– Может быть. Но поскольку ты – единокровная сестра женщины, которая когда-то была царицей, твоя кровь содержит немного этого драгоценного сияния.

Они замолчали. Отсвет на воде стал темно-синим, и из темноты начали выступать размытые очертания сада. Мутноджимет осушила свою чашу и бросила ее на траву.

– Самоубийство Мериатон – ужасно, – тихо сказала она через некоторое время, – и люди о нем не забудут. Будь осторожен, муж мой, и жди.

Он не ответил и не взглянул на нее. Между ними повисло напряженное молчание, потом Хоремхеб вдруг поднялся и вызвал носильщиков.

– Пойду, сыграю в кости с Нахт-Мином, – сказал он.

28

В течение следующей недели Эйе сдерживал нетерпение, зная, что фараон обсуждает с Анхесенпаатон сделанные ему предложения. На восьмой день его вызвали для оглашения решения. Как Эйе и предполагал, Тутанхатон согласился со всеми его доводами.

Тутанхатон назначил его регентом, тем самым наделив законной властью, которой Эйе никогда прежде не имел за всю свою жизнь придворного, советника и царского наперсника.

Новое назначение придало ему энергии. Он понимал, что выносливости молодости уже не вернуть, но научился разумно распределять свои силы и, насколько это было возможно, проявлял в управлении свою мудрость и опыт. По его просьбе фараон назначил Хоремхеба царским представителем – эта почетная должность имела силу ровно до тех пор, пока царица не произведет на свет наследника, и являлась эффективным средством для того, чтобы удерживать военачальника при дворе, не выпуская из поля зрения. Нахт-Мину был пожалован титул носителя опахала по правую руку.

Было решено, что Малкатта будет восстановлена за три года, и все это время Эйе трудился над осуществлением своих планов. Под его заботливыми руками Египет начал воскресать. Он без сожаления вернул исконным владельцам золото и земли, забранные у жрецов Амона и других богов. Мэйя стал появляться при дворе, он часто совещался с фараоном и регентом. Скоро выяснилось, что в Египте не хватает жрецов для служения в восстановленных храмах. Эйе говорил с людьми Атона, особенно с теми, кто прежде служил Амону, но перешел к Эхнатону, никого не принуждая, но разъясняя, что возврата к годам ереси не будет и никто из жрецов, желающих жить прилично и обеспеченно, не должен поклоняться другому богу.

Посланцы Мэйи путешествовали по номам, набирая в жрецы местных жителей и обучая их в родных селениях. Священные танцовщицы назначались из дворца, и им платили жалованье из личных сундуков фараона, средства казны также использовались для восстановления изображений богов и их святилищ. Вестники приезжали в каждое селение, публично объявляя недействительным запрет Эхнатона служить другим богам, кроме Атона. Началось уничтожение жертвенников Атона, и Эйе с тревогой следил за тем, как бы не возникла обратная реакция и дух насилия не привел бы к кровопролитию по всей стране. Однако, хотя еще многие месяцы на общественных зданиях продолжали появляться оскорбительные надписи, обличающие Эхнатона как преступника, который навлек проклятие на свою страну, негодование людей вскоре улеглось.

Пытаясь усилить преемственность с прошлым Египта, фараон принялся усиленно подчеркивать свою родственную связь с Аменхотепом Третьим. Эйе уже посоветовал ему посадить своих архитекторов и каменщиков за работу, чтобы закончить строительство храма Аменхотепа Третьего в Солебе, и сделать так, чтобы имена обоих фараонов стояли в текстах надписей рядом и на видных местах. В надписях на каменных львах, изваянных для храма, Тутанхатон обращался к нему как к своему отцу. Тутанхатон также взял на себя завершение южного Дома Амона в Луксоре – проект, которому Аменхотеп уделял так много внимания, что впоследствии его стали связывать больше с именем умершего фараона, нежели с именем самого Амона. Эйе со всем возможным тактом предложил Тутанхатону подтвердить свое внешнее сходство с Аменхотепом Третьим, стараясь при этом не оскорбить память мальчика об отце. Если Тутанхатона это и задело, он не показал виду. С живым интересом рассматривая чертежи, которые расстилали перед ним мастера, он наслаждался каждой деталью и сам вносил множество предложений.

С позволения фараона Эйе обложил крестьян сокрушительным налогом для того, чтобы восстановить Малкатту, построить новые причалы в Фивах и начать реконструкцию в городе. Он издал указ, повелевающий, чтобы урожай каждого вельможи был подсчитан после сбора, и часть зерна из его владений была засыпана в амбары селений, соседствующих с его поместьем. Состоятельные придворные ворчали, однако они понимали, что в конечном итоге, когда экономика стабилизируется, это приведет к их обогащению.

Несмотря на вереницы управителей, ежедневно приходивших в его палату, Эйе чувствовал себя одиноко. Он диктовал пространные письма Тии в Ахмин и по многу раз перечитывал ее путаные ответы. Он все больше ненавидел ночи в Ахетатоне. Хотя фараон начал устраивать большие пиршества, похожие на те, что внушали трепет иноземным посланникам в дни былой славы Египта, их веселье не могло сдержать потоки мрачных воспоминаний о минувших несчастьях, которые, казалось, только и ждали, когда разойдутся гости, чтобы затопить все многочисленные тихие закоулки дворца. Эйе спал чутко и часто просыпался. Временами он вызывал своего писца и лежал, слушая его чтение, но гораздо чаще он просто выходил из своих покоев и отправлялся бродить по коридорам, иногда встречая других придворных, которых тоже тревожили скорбные и кровавые сновидения.

Эйе знал, что проклятие будет действовать до тех пор, пока город останется обитаем. Помешанный молодой фараон, из безумной мечты которого родился Ахетатон, и после своей смерти удерживал город в мрачных путах своего безумия. Иногда Эйе ловил себя на том, что сдерживает дыхание, стоя при свете факелов в каком-нибудь заброшенном уголке дворца, в страхе ожидая чего-нибудь ужасного. По ночам его звала Тейе, а в тенях рыдали мертвые дети Эхнатона. Солдатам, которые охраняли гробницы в скалах за городом, уже платили в два раза больше обычного. Тейе никогда не нравилось это место, – снова и снова повторял себе Эйе. – Задолго до основания Ахетатона она говорила, что это несчастливое место, что скалы ревностно охраняют его девственную чистоту.

Но Тутанхатона не посещали подобные видения. Он становился привлекательным юношей с веселым нравом, и хотя порой он, как и Тейе, был подвержен вспышкам гнева, те, кто тайно следил за ним, пытаясь обнаружить любые признаки неуравновешенности, видели перед собой только фараона, который не любил сидеть на месте, громко смеялся, с удовольствием охотился и поздно и неохотно отправлялся в постель. Он напоминал Эйе Тутмоса, первого сына Тейе, который некогда ярко блистал при дворе. Царица тоже расцвела. Тутанхатон, хотя на третьем году правления ему было всего четырнадцать, не по годам рано вступил в брачные отношения и уже принялся собирать собственный гарем, отпустив на покой многих старых женщин отца и набрав для себя помоложе. Анхесенпаатон была беременна. В свои семнадцать она являлась олицетворением нового духа возрождения, который постепенно передавался двору.

За четыре дня до празднования по случаю окончательного отъезда из Ахетатона он сидел, облаченный в пышные одежды, перед Мэйей и заполненной до отказа залой, надо лбом его возвышалась двойная корона, в руках он держал крюк, цеп и скимитар и торжественно диктовал документ об изменении своего имени. Его имя прежде означало «Живой Образ Атона», но в тот момент, когда он прижал свою печать к свитку, он стал называться Тутанхамоном – Живым Образом Амона. Анхесенпаатон последовала его примеру, с болью услышав впервые, как ее назвали Анхесенамон – Живущая для Амона. Для нее это означало предательство отца и бога, поклоняться которому ее учили всю жизнь. Она сидела бледная и молчаливая, трепетно поглаживая раздутый живот, когда люди вокруг громко выражали одобрение, но теперь она уже научилась скрывать от всех свою печаль.

На следующий день Тутанхамона, Анхесенамон и Эйе отнесли по царской дороге в северный дворец, охваченный шумом и хаосом грядущего переезда. Повозки, уже нагруженные скарбом, заполонили аллеи. Перед царской кавалькадой метались домашние животные, уворачиваясь от яростно гоняющихся за ними голых мальчишек. За высокой дворцовой стеной и садами, спускающимися к реке, ясно слышались звуки команд кормчих. Нил был забит судами всех размеров, у причалов некуда было приткнуться. Эйе понимал, что и выше по течению, за стоящими особняком поместьями знати, творится то же самое. Он знал, что Хоремхеб сегодня самолично выехал на улицы города, сопровождаемый отрядом местного племени мазои, пытаясь предотвратить стычки на переполненных улицах и обеспечить защиту зажиточным горожанам. Спокойно было только внутри храма Атона, опустевший передний двор опаляли свирепые лучи Ра. Те немногие жрецы, среди которых был и Мерира, которые решили остаться, укрылись от зноя в святилище. Пыль золотистой завесой висела в воздухе. Тучи мух клубились повсюду над кучами отбросов и мусора, выброшенного из домов во время сборов. Некогда прекрасные жертвенники Атона, что красовались на каждом углу, стояли теперь ободранные и оскверненные, их почерневшие курильницы давно остыли. В тени тяжело пыхтели собаки, откуда их уже не гнали, глядя на заметаемые песком небольшие мощеные площадки, где прежде кружились танцовщицы. Прикрывая нос надушенным платком, Эйе радовался, что занавеси носилок царевны спущены. Ахетатон напоминал город, которому угрожало вторжение чужеземной армии, жители которого обратились в бегство.

Ворота в стене, отделявшей северный дворец от города, были закрыты, но едва вестники успели подойти, как стража Нефертити распахнула их, и носилки пропустили внутрь. Эйе приготовился к долгому подъему по длинной лестнице, представляя, как тяжело будет носильщикам. Он сидел, глядя на открывающиеся взгляду террасы. Политая трава блестела. Повсюду было много цветов всевозможных оттенков, кроны деревьев, растущих на каждой террасе, нависали над следующей, как пышный занавес. Здесь не было пыли, не было какофонии звуков, слышался только мелодичный звон падающей воды в фонтанах, и ветер доносил ароматы цветов.

Носилки опустили на землю, каменные плиты перед ними торопливо опрыскали молоком и вином, чтобы царственные ноги фараона могли ступить на них, и все трое вышли из носилок. Далеко внизу серебрился Нил, завихряясь у свай причала Нефертити. Ее ладья вспыхнула золотом, закачавшись на волне от пробегавшего мимо судна. Анхесенамон вздохнула.

– Здесь ничего не изменилось, – задумчиво сказала она.

– Я думал, что уже позабыл здесь все, – отозвался фараон, – но сейчас я все вспомнил опять. Вот дерево, по которому я лазил, с него было видно все террасы. Однако туда было довольно трудно взобраться.

Слуги смиренно ждали, пока он насладится видом садов и реки, лентой струящейся вдаль. Эйе задумался над тем, почему Тутанхамон не заходит в дом: то ли он давал его дочери время справиться с волнением, то ли, наоборот, бесчувственно продлевая ее мучения, но, в конце концов, он соизволил повернуться к распростертой ниц у открытых дверей фигуре управляющего Мериры.

– Вставай и веди нас к своей госпоже, – приказал он. Мерира поднялся и несколько раз поклонился.

– Какая великая честь для нас, Могучий Бык, – торжественно произнес он, и они вслед за ним вошли в манящую прохладу маленького царства Нефертити.

Приемная зала была полна статуй. Поспевая за Мерирой, Эйе изумленно поглядывал по сторонам. Нефертити важно взирала на них со всех сторон, застывшая то в темной маслянистости эбенового дерева, то в сиянии слоистого мрамора, то в теплоте песчаника. Здесь были и бюсты, и просто головки, но больше всего было статуй, выполненных во весь рост. Некоторые изваяния были парадными – с париком на голове, увенчанной коброй, или в мужском одеянии, с солнечной короной, на них Нефертити представала в строгих, напряженных позах, с руками, плотно прижатыми к бокам, с фигурой, от сандалий до головы закутанной в гофрированное платье. Но многие скульптуры были очень естественные, с плавными мягкими изгибами тела: царица будто застыла, не закончив грациозного движения. Талант скульптора, которого когда-то неуклюже пытался поощрять Эхнатон, здесь раскрылся в полной мере – ваятель посвятил его женщине, которую боготворил. В каждой скульптуре был ярко отражен характер Нефертити. Тутмос не питал иллюзий на ее счет. Она была красива и чувственна, но вместе с тем надменна, мелочна и странно беззащитна, и все скульптуры в зале передавали зрителям это ощущение. Это все моя дочь, – думал ошеломленный Эйе. Перед одной статуей все невольно остановились. Нефертити, вырезанная из белого известняка, чуть склонялась в сторону, раздавшиеся бедра, отяжелевшая грудь и обвисший живот выдавали ее возраст. В руке она держала лотос. На губах играла легкая улыбка. Глаза были закрыты, ноздри трепетали, вдыхая аромат раскрывшегося цветка. Ее прямые волосы спадали на плечи, на них лежала тонкая диадема с анхом посередине лба. Кольца с анхами унизывали ее руки, ожерелье тоже было из анхов. Вся скульптура дышала истомой и воспевала радость земного бытия.

– О боги! – с отвращением воскликнул Тутанхамон. – Скульпторы всегда были чем-то вроде слуг, но этот вообще, похоже, простой раб. Он, наверное, голодал, пока не обрел покровителя.

Эйе оторвал взгляд от статуи и пошел дальше.

Коридор, ведущий в личную приемную Нефертити, тоже украшали ее резные изображения, и, похоже, Тутмос оказался еще и художником, потому что на стенах самой приемной красовались ее огромные изображения. Здесь он обратился к традиционной манере исполнения, но Эйе заметил, что тело раскрашено красным – этот цвет обычно использовался для изображения мужских фигур, а волосы – синим, как лазуритовые волосы богов.

Мерира привел их в приемную, где на низком столике стояли цветы и легкие закуски. Когда они подошли, Нефертити и скульптор поднялись со своих мест. Тутмос что-то прошептал на ухо Нефертити, и она вслед за ним упала на колени и распростерлась ниц, потом с его помощью поднялась и стояла без улыбки на лице и сжав руки. На ней было простое белое узкое платье, ниспадавшее многочисленными складками, с застежкой из оникса под горлом. Еще один оникс украшал ее пояс. Руки охватывали толстые браслеты. Парик на ней тоже был простой: его прямые черные волосы спадали на плечи, лоб венчала золотая диадема из крошечных дисков. Она выглядит так, – подумал Эйе, – будто она из другого времени. Ее лицо было сильно накрашено, но краска не могла затушевать тонкую сеточку морщин вокруг глаз и носогубные складки. Тутмос тоже был накрашен, в парике и с лентами, но под официальным нарядом угадывалось худое, изящно сложенное тело, а взгляд был проникновенным и благородным. Анхесенамон улыбнулась матери, но Нефертити, казалось, не заметила ее. Она не встретилась глазами и с отцом, когда ее взгляд скользнул по его лицу. Тутанхамон без приглашения уселся в кресло и сказал:

– Рад видеть тебя снова, Нефертити.

Остальные тоже сели; огорченная невниманием матери, Анхесенамон обиженно потупилась.

– Ты очень вырос с тех пор, как я видела тебя в последний раз, – сказала Нефертити, – а ты, отец, ты растолстел!

Эйе взглянул на нее с любопытством, потому что он на самом-то деле похудел с тех пор, как принял регентство. Лихорадочный огонь потух в ней, тело, прежде такое подвижное, было удивительно спокойным, движения – плавными. В том, как Тутмос наклонился к Нефертити, Эйе почудилась уверенность собственника. Эйе взял Анхесенамон за руку.

– Ну, уж нет, – ответил он. – Я исхудал на службе у моего царя. – Он повернулся к Анхесенамон, делая ей знак молчать. – Нефертити, прости, что твоя дочь не смогла сегодня прийти. Ты ждала ее, но она нездорова.

Нефертити приоткрыла рот. Казалось, некоторое время она прислушивалась, склонив голову набок, потом холодно улыбнулась.

– Ты совсем одряхлел, регент. Анхесенпаатон, ты ведь хорошо себя чувствуешь?

– Ты ослепла, правда? – мягко спросил Эйе, прежде чем девушка успела ответить. – О Нефертити, нельзя быть такой гордой! Если бы мы знали…

– Если бы вы знали, – фыркнула она срывающимся голосом, – мне пришлось бы терпеть всеобщую жалость. Бедная Нефертити, когда-то такая влиятельная, а теперь стареющая, слепая изменница, которая и шагу не может ступить без посторонней помощи. Давайте подкинем ей немного нашего сочувствия, хотя, конечно же, боги не ждут этого от нас. В конце концов, она согрешила, и поделом ей! – Она быстро провела рукой перед своими глазами. – Нет, я не совсем ослепла. Я могу различать свет и темноту.

Повисло тягостное молчание. С плачем Анхесенамон вскочила с кресла и бросилась к матери. Руки Нефертити обвились вокруг нее.

– Ты должна тотчас же уехать отсюда! – воскликнул фараон. – В Малкатте у тебя будут свои покои и слуги, и мои врачеватели будут пользовать тебя. Поедем с нами, Нефертити.

Она слепо водила пальцами по лицу Анхесенамон.

– Малкатта? – тихо повторила она. – Нет, для этого слишком поздно. Я не вынесу ежедневных насмешек придворных за спиной. Здесь я еще царица. Мой муж умер, все мои дочери, кроме одной, тоже мертвы, не мой сын восседает на троне Гора. И я, наконец, в какой-то мере обрела долгожданный покой. Станешь ли ты разрушать его ради того, чтобы показать свое милосердие?

Уязвленный ноткой осуждения в ее голосе, Тутанхамон пылко возразил:

– Мы не обязаны выказывать тебе милосердие! Мы внимаем мольбам нашей царицы!

Нефертити мягко отстранила от себя Анхесенамон и кивнула.

– Мой муж дал мне божественность, – сказала она. – Город Ахетатон – это хвалебный гимн Атону и мне. Здесь все – для меня. Я никогда отсюда не уеду.

– Я не могу поручиться за твою безопасность, когда уйдут мазои, – встревоженно напомнил ей Эйе.

Она пожала плечами.

– У меня есть солдаты. Четыре моих дочери лежат здесь в скалах, отец. Я не покину их.

– Но ты должна быть рядом с Анхесенамон, единственной оставшейся в живых!

– Анхесенамон? Твой отец зарыдал бы, услышав имя этого бога. Что до моих обязанностей, Эйе, я их выполнила.

Она позволила своим воспоминаниям деформироваться, измениться, чтобы они соответствовали ее честолюбивым устремлениям и скрывали ее несбывшиеся мечты и обманутые надежды. Здесь, в северном дворце, думал Эйе, ее мечты в некоторой степени обратились в реальность. Дворец сделался для нее божницей, святилищем, где ей поклонялись, и мужчина, державшийся с таким самообладанием, наконец, дал ей любовь, по которой она всегда томилась. Теперь она больше не вызывала жалости.

Некоторое время они посидели, разговаривая о пустяках, пока Мерира сервировал на столе угощение, повинуясь ненавязчивым указаниям Тутмоса. В поведении скульптора не было ни заискивания, ни позерства. К тому времени, как они поднялись уходить, для Эйе стало очевидным, что любовь Тутмоса к Нефертити была искренней, бескорыстной и преданной. Они распростерлись ниц перед Тутанхамоном, и вышли вслед за ним в сияние позднего солнца, Нефертити держалась за локоть Тутмоса. В последний момент, когда фараон шагнул в свои носилки, царица обернулась и обняла мать.

– Я прикажу каждый день воскурять ладан за твое здоровье перед сыном Хапу, – пообещала она, всхлипывая, – и буду часто присылать тебе письма.

Нефертити повернула в ее сторону лицо с невидящими серыми глазами.

– Роди Египту сына, Анхесенамон, и не вмешивайся в дела, которые тебя не касаются. Я люблю тебя.

Все еще рыдая, Анхесенамон села в носилки. Последнее, что она увидела, было неподвижное лицо Нефертити, ее величественная фигура, облепленная белым платьем на ветру, и вспышка солнечного света в ее кольцах, когда она потянулась рукой к руке Тутмоса.

Через два дня, свежим ранним утром, фараон и Анхесенамон сидели на палубе «Хаэм-Маат», которую в последний раз отталкивали шестами от ступеней дворцового причала. Царица, глядя на проплывающую мимо центральную часть города, пыталась представить, будто они всего лишь выехали на речную прогулку, а вечером снова возвратятся домой. Но иллюзия давалась ей тяжело, потому, что Ахетатон уже отгораживался от них. Шелестели на свежем ветру зеленые пальмы, выстроившиеся рядами вдоль берега, светились в утреннем свете увитые лозами белые стены, брызги яркого света сквозили в буйно зеленеющей листве деревьев, однако атмосфера начавшегося разложения уже повисла над пустыми домами и покинутыми садами. За опечатанными дверями и заколоченными окнами многие комнаты были торопливо оставлены как есть: с креслами, еще ожидавшими возвращения своих хозяев, со столами, уставленными вазами, полными увядающих цветов, с измятыми постелями и лампами, еще не остывшими с ночи в сумрачных опочивальнях. Было в этой спешке и страстное желание поскорее убраться из населенного призраками и дурными предзнаменованиями места, и неуверенность в будущем: а вдруг фараон не приживется в Фивах и вернется обратно. Вдруг он станет тосковать по красоте города и его пышной зелени; вдруг закат Атона будет недолгим и в зрелые годы фараон вернется к богу своего отца. Печаль пряталась в садах и пропитывала ностальгией опустевшие улицы.

Когда царская ладья скользила мимо усадьбы Хоремхеба, Анхесенамон вскрикнула и повернулась к мужу.

– Тутанхамон, смотри! Что там делается?

С белых ступеней причала Хоремхеба с радостными воплями прыгали в воду голые смуглые дети. Возле нарядного декоративного бассейна на коленях стояла какая-то женщина и стирала; рядом с ней возвышалась куча грязного тряпья. К колоннам у парадного входа были привязаны две козы. Бездомные начали стекаться в город, даже не дождавшись, когда обитатели покинут его.

Фараон с озадаченным видом наблюдал эту картину.

– Полагаю, мне следует приказать вышвырнуть их оттуда, – сказал он. – Но сегодня я великодушен. Все равно это бессмысленно. Не думаю, что мы когда-нибудь вернемся, и, кроме того, мы не можем себе позволить платить солдатам за то, чтобы они охраняли пустой город. Стеклянные и фаянсовые мастерские еще работают. Я полагаю, эти крестьяне хотят наняться туда на работу.

Анхесенамон встала и подошла к поручням. Мимо проплывал воздушный дворец наслаждений Мару-Атон, и ей почудилось, что за деревьями промелькнул тенистый павильон. Потом и он остался позади. В прошлом. Они почти поравнялись со строениями южной таможни и краем длинной гряды высоких скал, охранявших Ахетатон. Анхесенамон оглянулась. Город казался безмолвным миражом: белизна, зелень и золото, колышущиеся в раскаленном мареве; с настоящим его связывала лишь тонкая пуповина сверкающих на солнце ладей, которые тянулись сзади вереницей. Анхесенамон не отводила взгляда, пока изгиб реки и гряда скал не скрыли город из виду.

Флотилия медленно продвигалась к Фивам, унося с собой тела Эхнатона и Тейе, которых Эйе решил перезахоронить в Фивах. Путешествие начали в бодром расположении духа, с вечеринками, которые устраивали прямо на борту ладьи под балдахинами, чтобы скоротать долгие часы безделья в пути, но в скором времени от присутствия двух императорских саркофагов и тревоги о том, что ожидает их в Фивах, веселости у придворных поубавилось. Сон их сделался отрывочным и беспокойным. Наиболее впечатлительные женщины начали во всем видеть несчастливые предзнаменования, и многих одолевало тягостное предчувствие беды. Было бы лучше, перешептывались они между собой, оставить проклятого фараона и его мать-жену среди раскаленного безмолвия скал. Наверняка они несут с собой отголосок проклятия, которое может заразить Малкатту. Тревожить мертвых – дурной знак.

Задолго до того, как ладья фараона ткнулась в ступени причала Малкатты, берега реки стали заполняться народом. Люди благоговейно простирались под пальмами, потом поднимались и приветствовали фараона радостными возгласами, и когда кормчий отдал приказ заворачивать флотилию к западу, на восточный берег вышли все обитатели Фив. Они кричали и толкались, опьяневшие от безумной радости и облегчения. Ладьи повернули в канал. Его углубили, обширное озеро очистили и заполнили водой, причал тоже починили. Перед внушительным фасадом дворца на деревянных флагштоках волновались бело-синие флаги. Когда Тутанхамон и его свита спустились по сходням, жрецы в струящихся белых одеждах принялись воскурять ладан, столбы ароматного дыма поднимались к небесам, плиты причала окропили молоком и вином. Перед переносным алтарем терпеливо ждал ножа фараона украшенный гирляндами жертвенный бык.

Это было не просто возвращение домой. Это было возвращение к здравомыслию, к неизменным путям Маат, и ритуалы отправлялись с беспечной веселостью. Придворные со смехом и песнями хлынули по освеженному дворцу. Из кухонь доносились восхитительные ароматы. В гареме новые женщины селились вперемешку со старыми, в их покоях царил беспорядок, слуги пролагали себе путь между сваленными кое-как вещами, а их владелицы высыпали в сад и кинулись к озеру. Шумная радость жителей Фив не стихала еще много часов, звуки всеобщего веселья долго доносило ветром из-за Нила. Над Карнаком поднимались густые столбы благовоний. Пиршество, во главе которого восседал Тутанхамон, продолжалось всю ночь до рассвета, это было шумное, наполненное музыкой выражение радости и благодарения. Сразу после полуночи фараон удалился в свои покои, рухнул на широкое ложе Аменхотепа и почти сразу провалился в сон. Когда он проснулся, Ра уже показался на горизонте, а Мэйя и его прислужники начали хвалебный гимн за дверью опочивальни.

– Слава божественному воплощению, восходящему, как Ра на востоке! Слава бессмертному, чье дыхание есть источник жизни Египта!

Днем Тутанхамон стоял в полном облачении в темноте святилища Амона. Перед ним возвышался бог, изваянный личными скульпторами Тутанхамона и облаченный в его золотые одежды. Он был увит гирляндами цветов, а у его ног были разложены блюда изысканнейших кушаний. Он снисходительно улыбался своему послушному сыну, жрецы держали курильницы, и великолепный Мэйя в жреческой леопардовой шкуре благоговейно склонялся перед ним.

– Солнце того, кто познает тебя, не зайдет никогда, о Амон! – пели храмовые певчие на переднем дворе – Храмы того, кто смеялся над тобой, скрывает тьма!

В этих словах звучало торжество. Тутанхамон серьезно слушал. У него теперь не было другого отца, кроме Амона.

Когда тела Тейе и Эхнатона положили на вечное упокоение рядом друг с другом в наспех приготовленной гробнице в долине Западных Фив, все, кто видел, как служители города мертвых завязывают веревку на входе, верили в тот момент, что стали свидетелями окончательного погребения прошлого. Узлы залепили толстым слоем глины, служители прижали к ним печать и торжественно прочли заклинания, защищающие от осквернения и разграбления. На скромной церемонии присутствовали только царственная чета и горстка избранных придворных. Возвращаясь к носилкам, они чувствовали, будто сбросили тяжкое бремя. Последняя нечестивость обреченного правления была исправлена.

На обратном пути во дворец Анхесенамон остановилась у погребального храма сына Хапу, чтобы принести дары прорицателю и ревностно помолиться за восстановление зрения матери. Глядя, как нежные царственные пальчики сыплют в курильницу зерна ладана, Эйе предавался мрачным раздумьям о том, что покойный будет испытывать злобное удовлетворение, игнорируя пылкие просьбы Анхесенамон. Его не послушали, и, как следствие, сбылись его ужасные пророчества. Он не стал бы просить богов о снисхождении к жене царевича, которого он давным-давно намеревался убить, а в полной мере насладился бы последствиями неповиновения своего царственного хозяина.

Однако надежды тех, кто видел в погребении императрицы и ее сына признак того, что в Египте теперь все наладится, угасли, так как вскоре Анхесенамон разрешилась от бремени мертворожденной дочерью. Придворные наблюдали за ее страданиями с понимающими улыбками.

– Царская кровь слишком жидкая, – перешептывались они. – Ее мать рожала Египту одних дочерей, и она тоже недостаточно плодовита, чтобы родить сына. Боги утомились от этого немужественного, изнеженного рода.

Многие тайком следили за Хоремхебом, когда он бывал во дворце. Царский посланник был хорош собой, мужествен и талантлив, среди детей и стариков он казался единственным человеком действия, но в жизни Малкатты, все более благополучной и размеренной, политика считалась не самой занимательной темой, и вскоре люди принялись обсуждать более легкие и приятные вещи.

Хоремхеб, казалось, очень добродушно воспринимал свое зависимое положение. Когда он не был занят своими прямыми обязанностями царского посланника, его можно было встретить в палате писцов собрания или в казармах. Эйе с радостью освободил бы его от командования личной стражей фараона, если бы осмелился; но он понимал, что, поскольку боги теперь снова обретают могущество, доводы, с помощью которых он однажды взял верх над Хоремхебом, с каждым проходящим годом становятся все менее убедительными. Эйе признавал в глубине души, что боится этого человека. Хотя Египет получил в лице Тутанхамона молодого фараона, которого все одобряли, тем не менее в стране произошли глубокие изменения по сравнению со славными временами Осириса Аменхотепа, когда фараон был непостижим в своей божественности, когда за строгими правилами протокола стоял истинно правящий бог – не важно, какие у него были человеческие слабости, – и он был непогрешим. Но прошло время, и Египет был наказан фараоном, который показал себя не только заблуждающимся, но и в высшей степени преступным человеком, против которого ополчились сами боги и чья болезненная подверженность ошибкам сделалась очевидной даже самому последнему нищему крестьянину.

Лишившись однажды своей традиционной неуязвимости, фараон утратил ореол неприкосновенности. Разве один из правителей Египта уже не умер от рук убийцы? Нельзя, – размышлял Эйе, заканчивая повседневные дела, – чтобы фараон утратил свою божественность. Его божественность теперь облечена плотью, а каждый знает, что плоть после удара ножом кровоточит. Никто не знает этого лучше, чем Хоремхеб. Какую цель преследует он в своих честолюбивых мечтах? Снится ли ему двойная корона, или он просто хочет, чтобы Египет снова стал могущественной империей? Если второе, тогда он будет терпелив, и Тутанхамону нечего страшиться, но если его цель – корона, тогда он просто выжидает своего часа, чтобы нанести удар, и если он не откажется от своих намерений, я буду бессилен предотвратить трагедию.

Позже в этом же году Эйе получил свиток из Ахетатона. Он развернул его и рассеянно прочел, но потом вдруг будто прирос к месту, потрясенный его содержанием.

«Она умерла, – говорилось в свитке. – Я проснулся однажды утром рядом с ее остывшим телом. Я похоронил ее в скалах. Я покинул северный дворец, взяв с собой только свои личные вещи. Долгой жизни тебе и счастья, регент». На свитке была подпись: «Тутмос, скульптор». Эйе уронил свиток на стол, вместе с тихим звуком упавшего папируса на Эйе нахлынул поток воспоминаний. Вот Нефертити-ребенок, она сидит голенькая у ног Тии в саду в жаркий летний день в Ахмине, у нее в ручках дешевые бусы, ее испуганные темные глаза вопрошающе обращены к нему, когда он зовет ее. Он не знал, почему эта незначительная сцена так ярко сохранилась в его памяти. Вот Нефертити с надутым видом пытается затеять ссору с Мутноджимет, которая никогда не поддавалась на ее провокации. Вот она возвышается над головами своих поклонников, холодная и прекрасная в солнечной короне, на ее оранжевых губах играет легкая улыбка. А теперь она тихо лежит в темноте, погребенная простолюдином. Эйе знал, что, когда ему действительно станет тяжело, он будет скорбеть по той девчушке в саду. Он подобрал свиток и пошел в покои царицы, вестник объявил о его приходе, и ему позволили войти. Анхесенамон, обернутая в белое покрывало, радостно приветствовала его, ее волосы были влажными после купания. Смуглая кожа блестела от свежего масла.

– Пожалуйста, садись, дедушка, – пригласила она. – Я только что из купальни. Фараон говорит, что я трачу больше времени на омовения, чем любой жрец. Этим утром он прислал мне новые серьги. Тебе нравится? – Она протянула ему подарок, и он кивнул, стараясь выдавить улыбку. Она перестала смеяться. – Ты принес мне дурные вести?

Вместо ответа он протянул ей свиток, глядя в молчании, как она пробегает его глазами. Она отложила папирус и села на край ложа, плотнее кутаясь в покрывало обеими руками.

– Ненавижу эти покои, – проговорила она через некоторое время. – Я ненавижу их с того момента, как вошла в эти двери. Они темные и старые, и здесь все пропахло грехами прошлого. Тутанхамон думает, что они мне нравятся и я довольна, потому что императрица Тейе жила здесь, но я думаю только о том, что моя матушка спала на этом ложе и входила в эти двери. – Ее голос дрожал. – Я плохо сплю.

– Тогда, ради Сета, скажи ему! Он обожает тебя, царица. Он пристроит для тебя новое крыло!

– Новые покои – это не то, что мне нужно, – горько сказала она. – Я пришла в постель к своему отцу, когда мне было одиннадцать лет. Я была невинна, Эйе, я не понимала ничего. Даже рождение дочки не сняло пелену с моих глаз.

То, что мой отец сделал со мной, с моими сестрами, не противоречило законам Маат, предписанным для фараона, однако здесь, в Малкатте, я вдруг ясно поняла, что его толкала на это не только династическая необходимость. Осознав всю эту гнусность, я теперь чувствую себя измученной старухой, чьи светлые воспоминания в одночасье обернулись обыкновенной ложью. – Ее глаза наполнились слезами. – Почему Тутмос не прислал нам известие раньше, когда было еще не поздно поехать туда, скорбеть, стоять рядом с ней! Я не понимаю!

Эйе не сделал попытки утешить ее, зная, что она из гордости не примет его утешений.

– А я понимаю его, – ответил он. – Она была его, не наша. Он хотел, чтобы она принадлежала только ему до самого конца. Ему невыносимо было думать о том, что северный дворец вдруг наполнится шумными придворными, что скорбная тишина будет нарушена, и я думаю, он был прав. Я попрошу фараона построить для нее здесь погребальный храм.

Она вскинула подбородок.

– Это не то. Малкатта – унылое место, и теперь, когда я знаю, что она ушла, здесь сделалось еще тоскливее.

Он обнял ее хрупкие плечи.

– Анхесенамон, тебе только семнадцать лет, а ты уже царица, прекрасная и любимая. Будущее так много сулит нам всем! Не оглядывайся назад.

Она отвернулась.

– Я ничего не могу поделать, – холодно сказала она. – Прошлое не отпускает меня.

29

Когда Тутанхамон достиг совершеннолетия, Эйе оставил свой пост регента, но взаимоотношения с молодым царем, которые он выковал в бытность Тутанхамона ребенком, оставались такими же прочными. Фараон советовался с Эйе по всем вопросам и всегда принимал его советы – так что он фактически продолжал удерживать высшую власть в Египте. Царедворцы изумлялись его долголетию, усматривая в этом знак милости богов, которым он возвратил их былое могущество. Однако в то же самое время в них закипало возмущение, потому что единственный путь к фараону лежал через его дядюшку, а Эйе отказывался передать другим какие-либо полномочия. Хотя различные управители были восстановлены в правах, им было отказано в самостоятельности; посему цветок Малкатты, так сказать, уже распустился, но еще не зацвел.

Анхесенамон зачала снова и родила еще одну мертвую девочку. Она храбро сносила свое унижение, чему способствовало еще и то, что ни одна из младших жен или наложниц Тутанхамона не могла зачать вообще. Теперь разговоры придворных часто сводились к заботам о преемнике. Египет нуждался в наследнике как обещании того, что Маат сохранится и ее только-только восстановившееся хрупкое равновесие со временем все более упрочится. Не было никаких признаков того, что в гареме могут появиться царственные наследники или народится новое поколение Горов-птенцов, на которых мог бы остановиться взгляд встревоженных управителей. Вместо этого все взоры неосознанно обращались к Хоремхебу, который, как это положено царскому представителю, следовал на шаг позади царя. Сам тот факт, что это место по традиции должен был занимать наследник трона, напоминал всем и каждому о том, что будущего у династии нет.

Хоремхеб отлично понимал, что означают испытующие взгляды, которые люди бросали ему вслед. Он также осознавал, что Эйе боится его по причинам, которые, как говорил себе Хоремхеб, пока были безосновательны. Тутанхамон хорошо служил Египту, хотя и не тем способом, который избрал бы сам Хоремхеб, и он был готов признать, что Эйе правильно понимал нужды страны и принимал правильные решения. Он был доволен своей должностью царского представителя – даже когда стало очевидным, что это Эйе убедил фараона назначить его, для того чтобы не выпускать военачальника из поля зрения, – полагая, что здесь он имеет такой же доступ к фараону, как и регент. Он был доволен, потому что надеялся, что со временем Тутанхамон обратит свое внимание на военные дела, как предрекала Мутноджимет.

Но время шло, Египет набирал силу, а фараон по-прежнему не желал слышать от своего посланника иных слов, кроме тех, которыми тот выражал почтение, и тех, что предписаны протоколом. Хоремхеб несколько раз пытался дать Тутанхамону оценку происходящего в армии, но тот отклонял попытки заговорить о мобилизации. С растущим раздражением Хоремхеб начал понимать, что в действительности это Эйе, а не фараон последовательно пресекает любые шаги для восстановления могущества империи. Эйе все больше обращал свой взор в прошлое, в то далекое время, когда Египет был вполне самодостаточен, когда он торговал с другими народами, но не мечтал ни о каких завоеваниях и жил гордо и обособленно от остального мира. Регент так уверовал в правоту собственной политической линии и нецелесообразности завоевания любых территорий на много лет вперед – возможно, навсегда, – что продолжал с еще большим рвением склонять на свою сторону молодого и уступчивого племянника.

Хоремхеб находил некоторое утешение в мысли, что, совершив убийство Сменхары, он, по крайней мере, добился одной цели – восстановления Амона и возвращения правительства в Фивы. Но его надежда на то, что, может быть, будущее поколение царевичей обратит внимание на другое его заветное желание, исчезла, когда царица разрешилась от бремени второй мертворожденной дочерью. Если в ближайшие годы у Тутанхамона не будет наследника, он должен будет указать на какого-нибудь знатного юношу из числа управителей, которых назначал Эйе, и, несомненно, это будет человек, разделяющий миролюбивые устремления, которые фараон перенял у дядюшки, и Египет навсегда останется в незавидном положении. Эта мысль была невыносима, однако до тех пор, пока еще сохранялась надежда, что фараон когда-нибудь примет его совет, Хоремхеб не допускал и мысли об ином разрешении проблемы.

И вот однажды знойным вечером месяца мезори, когда фараон прогуливался у озера, Хоремхеб направился к нему и остановился в ожидании. Рядом с царем шел Нахт-Мин с опахалом из пушистых страусовых перьев на плече, а Эйе шагал в тени его балдахина. Следом шли, тихо переговариваясь, наиболее приближенные – царедворцы.

– Сверните балдахин, – повелел Тутанхамон слугам. – Ра приближается к горизонту. Через минуту я отправляюсь купаться. – Он обратил безразличный взгляд к посланнику. – Сейчас не время обсуждать государственные дела, Хоремхеб. Еще слишком жарко, чтобы думать.

Хоремхеб уже совершил ритуальный поклон и теперь твердо смотрел в лицо фараону.

– Тогда не почтит ли меня Могучий Бык своим вниманием завтра?

Тутанхамон вздохнул и опустился в подставленное ему кресло, взмахом руки позволив своему окружению располагаться на траве.

– Нет. Завтра мы с Нахт-Мином собираемся на охоту, а после нужно обсудить приготовления к празднованию Нового года. Изложи свои проблемы моему дядюшке.

Хоремхеб уселся на землю, скрестив ноги, и взглянул на Эйе. Солнце располагалось как раз за спиной регента, и на его лице было трудно что-либо прочесть.

– Я уже сделал это, о бессмертный, – ответил он сдержанно, – но мы никак не можем договориться с регентом. Я – твой посланник и военачальник твоей верноподданной армии. Моя просьба совсем ничтожна.

– Но настойчива, я полагаю. Хорошо, излагай скорее.

Внимательно, но почтительно Хоремхеб разглядывал красивое лицо. В девятнадцать лет у Тутанхамона были чувственные губы и красивой формы нос – черты, которые он унаследовал от своей матери, как и ее жесткую манеру говорить, но от отца ему достались большие миндалевидные глаза, которые редко обнаруживали глубину мысли. Он был бы хорошим царедворцем – у него была приятная наружность, легкий нрав, природный дар ладить со всеми и опыт ведения непринужденной беседы. Хоремхеб считал его совсем незрелым и винил Эйе в том, что он освободил юношу от всякой ответственности.

– Божественный, я желаю испросить твоего позволения взять половину войска на север и захватить Газу. Как известно, Египет снова готов начать выгодную торговлю, а без Газы мы не можем этого сделать. Мы должны вернуть ее.

– Великий царь, – вмешался Эйе, – Хоремхеб прекрасно знает, что хетты могут истолковать нападение на Газу как начало наступательных действий со стороны Египта. Мы еще не готовы к этому.

– Я обращаюсь к Гору, не к тебе! – в запале сказал Хоремхеб. – Не вмешивайся, Эйе! Ты думаешь и говоришь как слюнявый старый дурак.

Как только слова слетели у него с языка, он пожалел об этом. Я становлюсь несдержанным, – сердито ругал он себя. – Может, это и впрямь высокомерие, в котором меня обвиняет Мутноджимет? Он видел снисходительную улыбку, озарившую оплывшее лицо Эйе. Во внезапно наступившей тишине Тутанхамон быстро огляделся. Собравшиеся слушали с жадным любопытством, надеясь стать свидетелями скандала.

– Ты недостаточно почтителен ко мне, если позволяешь себе швыряться оскорблениями в моем священном присутствии, – сухо сказал фараон. – Я согласен со своим дядюшкой.

Слишком рано помышлять о каких-либо военных операциях. Такие действия могут снова пробудить страхи людей. Они сейчас только начинают верить в то, что в стране снова наступает благоденствие, которое несем им мы. Война отнимет у них эту веру.

– Я не говорю о войне, – хрипло возразил Хоремхеб. – Захват Газы стал бы быстрым, маленьким набегом. Этим бы все и ограничилось.

– Так уж и ограничилось бы? – Тутанхамон проницательно посмотрел ему в глаза. – Я знаю, чего тебе хочется. И я не готов позволить тебе реализовать это желание.

Хоремхеб в бешенстве понимал, что бог снова повторяет слова Эйе.

– Если Могучий Бык не желает внять моему совету, тогда, по крайней мере, посоветуйся с другими своими управителями. У них тоже есть право голоса.

Скрытая критика в его словах задела Тутанхамона. Он наклонился вперед и хлестнул Хоремхеба по щеке своей метелкой.

– Если ты не желаешь быть уволенным со своего поста, военачальник, тебе сейчас лучше убраться с моих глаз, – отрывисто проговорил он. – Ты никогда мне не нравился. Убирайся.

Тишина едва ли не гудела от молчаливого ликования зрителей. Побелевший от унижения, Хоремхеб встал, сухо поклонился и, вскинув голову, зашагал прочь, чувствуя, как взгляды прожигают ему спину.

Остаток дня Хоремхеб провел в пустыне за дворцом, нахлестывая лошадей, волокущих по барханам его колесницу, но, когда он к наступлению сумерек вернулся домой, его гнев так и не прошел. Он отказался от еды. Небрежный шлепок метелки фараона продолжал жечь лицо, как будто по нему полоснули хлыстом. Хоремхеб мерил шагами опочивальню, поглаживая пальцами невидимый след на щеке.

– У меня от них уже колики в животе, Мутноджимет, – говорил он. – Мое терпение иссякло. Эхнатон, царевич, которого я удостоил своей дружбы, кем он оказался? Преступником. Сменхара – испорченным развращенным слюнтяем. Тутанхамон – игрушкой в чужих руках. Он ударил меня. Меня! Я не заслуживаю такой награды за свою преданность.

– Ты говоришь о богах, – предупредила Мутноджимет.

Она растянулась на животе поперек кровати, нагая, повернув лицо к ветроловушке.

– Боги, – презрительно фыркнул Хоремхеб. – После Аменхотепа в Египте не было богов. Этот щенок ударил меня!

– Я уже поняла это. – Она лениво перевернулась на спину. – Но я думаю, он ударил тебя по самолюбию, а не по лицу. Какое это имеет значение? Я не понимаю твоего гнева, Хоремхеб. Лучше иди и докажи, как ты меня любишь.

– Ты такая же, как все женщины. Вы можете думать только своим причинным местом, – резко ответил он. – Где твое сочувствие?

Мутноджимет со вздохом села, подтягивая под спину подушки.

– Я боюсь за тебя, – сказала она. – Тебя больше ничто не радует. Ты слишком много пьешь, ты бьешь слуг, ты кричишь на всех. Зачем? Ведь жизнь так хороша.

– Жизнь хороша? Нет, Мутноджимет, она не хороша. У меня связаны руки. Я – пленник. Ты слышишь меня?

Он уставился на нее, потом вдруг запустил свою чашу через всю комнату. Ударившись о хрупкую алебастровую лампу, она вдребезги разбилась о стену. Осколки разлетелись по полу, масло брызнуло на постель. Мутноджимет даже не вздрогнула, она лишь продолжала невозмутимо рассматривать его. Он шумно задышал, ссутулив плечи, потом подошел к ложу, улегся поперек него и сгреб ее под себя.

– Ты ошибаешься, – горячо зашептал он ей в самые губы. – Вот это еще радует меня.

С минуту она терпела поцелуй, потом холодно оттолкнула его и соскользнула с ложа.

– Это уже не радость, – сказала она, – и я не испытываю желания этой ночью играть с тобой в жестокие игры, Хоремхеб. Я иду спать на крышу. Если хочешь помучить кого-нибудь, вызови наложницу. – Одним плавным движением подобрав свою ночную сорочку, она вышла, покачивая бедрами.

После ухода Мутноджимет Хоремхеб долго лежал с открытыми глазами, раскинув руки и зарывшись лицом в простыни, которые пропахли ее духами и насыщенным ароматом пролитого масла. Он боялся думать. Время от времени его обдувало волнами горячего воздуха из открытой пасти ветроловушки, отчего его снова бросало в пот. Она, наверное, сидит там наверху, среди подушек, дремлет, упиваясь каждым нежным прикосновением этого же ветерка к своей гладкой коже, ее полуприкрытые глаза лениво отражают свет звезд, ее чувства обнажены навстречу каждому движению ночи. Может быть, она слушает музыку. Может быть, уже послала за своими ночными подружками, чтобы скоротать летнюю ночь в играх или болтовне, или за дружком, чтобы в его объятиях еще острее ощутить необыкновенно сладостный вкус горячей темноты. Он позволил себе вообразить ее с мужчиной там, наверху, слышать их приглушенный смех и шепот, видеть два темных силуэта, но наконец его разум справился с этой безумной фантазией, и ему сразу сделалось холодно от проблемы, которую, он знал, следует обдумать.

Он устало приподнялся и сел на постели. Неуважение, проявленное сегодня Тутанхамоном, было не просто гневом бога на своего подданного, который слишком много себе позволяет, – думал он. – Нет. Это право фараона – принимать или прогонять людей. Этот шлепок метелкой был знаком его полнейшего неуважения к моему положению и моему мнению. Я не могу больше надеяться, что фараон когда-нибудь обратит свое внимание на меня, чтобы, наконец, позволить мне вернуть Египту его честь. Теперь я знаю, что если стерплю все это, то отправлюсь в свою гробницу в Мемфисе, не сделав ничего ни для себя самого, ни для страны, которую люблю. Фараон никогда не начнет войну. Если бы он имел возможность прислушиваться к моим словам, я бы сумел постепенно завоевать его доверие и заручиться его поддержкой. Но этого юношу уже настроили против меня. Напряжение, вызванное этими мыслями, требовало выхода. Он встал, подошел к окну, оперся руками о подоконник и высунулся, глядя на бледное расплывчатое пятно клумбы внизу.

Я не жестокий человек. Не важно, что об этом думает Мутноджимет, но неизбежные жестокости войны не имеют ничего общего с извращенным желанием выворачивать суставы и ломать кости, желанием, которого во мне нет и которое ни один военачальник не может себе позволить. Тогда чего же я хочу? Я предал императрицу ради золота, а также потому, что верил, что смогу усилить свое влияние на ее сына. Я убил Сменхару, чтобы спасти Египет от еще одной напасти. Но его убийство не приблизило меня к цели – влиянию на трон Гора. А что еще могло бы помочь? В моих жилах нет царственной крови, которая могла бы обеспечить мне уважение и внимание фараона. О, но в Мутноджимет… Так вот чего, оказывается, я хочу на самом деле! Двойную корону? Возможность делать с Египтом все, что пожелаю? – Он застонал, потирая лицо горячими ладонями. – Я не хочу снова убивать, хотя Амон, конечно, должен с презрением смотреть на жалкие остатки своего божественного семейства. Я более достоин быть его сыном, нежели Тутанхамон, сама кровь которого превратилась в грязь по вине его грешных родителей.

О, как ты умеешь сочинять оправдания, – насмешливо сказал он сам себе, грустно улыбаясь в темноту. – Что за благочестивую бессмыслицу ты можешь изобрести! Ты хочешь быть фараоном просто потому, что хочешь этого, других причин нет. Предположим, ты убьешь Тутанхамона. Это будет сделать легче, чем в прошлый раз. Боги не покарали тебя за то, что ты совершил. А если я действительно убью его, станет ли Эйе претендовать на трон? Это вполне вероятно, а я не могу убить их обоих. Царедворцы смирились бы с одной смертью, но не станут закрывать глаза на две. Я не могу продолжать в том же духе – ждать, ждать, гадать, что же случится с Египтом, когда я умру и фараон умрет. Гадать? Но я знаю. И это гложет меня. Я знаю. Наступят хаос, нищета и кровопролитие. Пусть Тутанхамон отпразднует годовщину явления в следующем месяце Нового года. К тому времени я продумаю какой-нибудь план, но на этот раз буду полагаться только на себя.

Приведя мысли в порядок, он вдруг проголодался и, вызвав слугу, приказал принести поесть и еще вина. Дожидаясь, когда принесут еду, он подумал о Мутноджимет. Имеет ли смысл довериться ей? В этот нет необходимости. Она и так поймет.

В церемонии традиционного представления даров на праздновании Нового года на этот раз участвовала не только миссия из Нубии, но также и посланники из Алашии и Вавилона – первые иноземцы, приехавшие добиваться возобновления торговых соглашений, прерванных на двенадцатом году правления Эхнатона. Эйе, который месяцем раньше попробовал наладить отношения, направив послания к правителям этих стран, был вне себя от радости. Впервые с тех пор, как Тутанхамон унаследовал от предшественников разоренную страну, казна была открыта, и золото тратилось в огромном количестве.

Через шесть недель, в середине фаофи, фараон был настроен так весело и беззаботно, что принял приглашение своего посланника на четырехдневную львиную охоту. Хоремхеб с должным смирением положил традиционный ежегодный дар поклонения к ногам владыки. Его искусственный венок был сделан из электрума, цветы на нем – из ляпис-лазури. Он преподнес фараону новый лук, украшенный узором из цветов и окаймленный золотом, и метательную палицу из слоновой кости, инкрустированную серебряными листьями папируса. Он был осторожен, не проявляя слишком большого подобострастия в своем поклонении. Он сам организовал охоту разослал приглашения всем управителям, приготовил десятки парчовых палаток, выбрал колесницы и лошадей из конюшен своих ударных подразделений, пригнал множество рабов, которые готовили корзины с провизией и подавали вино, доставленное из Дельты. Он также нанял музыкантов и подобрал танцовщиц. Единственная неудача постигла его с Мутноджимет, которая отказалась ехать.

– Я ненавижу жить в палатках, – сказала она. – Все заканчивается тем, что ешь пищу пополам с песком и просыпаешься по утрам с болью во всем теле от этих походных кроватей. Если бы ты пригласил фараона на речную прогулку – другое дело. Отправлюсь навестить матушку в Ахмин, пока двор будет потеть в палатках, пить вино с песком и притворяться, что им это нравится.

– А что скажет царица? Она будет твоей гостьей.

– Нет, муж мой, – беззаботно ответила она. – Анхесенамон будет твоей гостьей. Она хорошо меня знает. Она поймет, почему меня там не будет, и, несомненно, пожалеет о том, что не поехала со мной.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты слишком крепко сжал мне руку, – отозвалась она, и он отпустил ее запястье, бормоча извинения. – Я имею в виду только то, что сказала. Анхесенамон тоже любит удобство. – Она странно посмотрела на него. – Поосторожней там на охоте, Хоремхеб. Несмотря на твой скверный характер, я все же люблю тебя.

Она быстро ушла, будто знала, что он хотел воздержаться от ответа. То, что она сказала, было совершенной правдой. Все знали об ее отвращении и к охоте, и к походной жизни, и никто бы не счел странным ее отсутствие на охоте. Тем не менее, Хоремхеб был раздосадован. Позже ее отъезд к матери могли истолковать превратно.

В день отправления блестящее общество медленно выдвинулось в пустыню за западные скалы, поднимая рыжие облака пыли. Хоремхеб ехал в своей колеснице рядом с колесницей фараона, на почетном месте, внешне любезный и улыбающийся, внутренне напряженный от предвкушения и страха Он не смог разработать детальный план и знал, что придется ухватиться за любую представившуюся возможность. Тутанхамон был в бодром расположении духа, он весело разговаривал и смеялся, с прирожденной ловкостью управляя своей колесницей, а Нахт-Мин держал над ним маленький балдахин. Эйе следовал за ними в носилках, и на этот раз на него не обращали внимания. Дальше беспорядочной вереницей продвигались в своих носилках придворные. В хвосте процессии телохранители сопровождали пустые колесницы и сундуки с оружием для тех, кто позже пожелает испытать свое умение. После целого дня неутомительного путешествия толпа добралась до палаток, уже натянутых над разровненным и приглаженным песком. Жертвенники были расставлены, в походных кухнях готовилась еда, и скучающие рабы томились в ожидании, сидя на корточках и играя в кости.

После того как вечером были вознесены молитвы за удачную и безопасную охоту, собравшиеся приступили к пиршеству и развлечениям. Над пустыней неслись звуки барабанного боя и завывания флейт. Танцовщицы кружились вокруг мерцающих костров, а гости бродили от палатки к палатке с чашами в руках. Фараон пригласил Хоремхеба в свою палатку. Эйе с ним не было. Молодой царь и угрюмый военачальник несколько часов проговорили о прошлом и настоящем, о надеждах Тутанхамона на будущее. Хоремхеб поймал себя на мысли, что ему почти нравится этот поверхностный и импульсивный юноша, но в то же время он не испытывал раскаяния за то, что должен совершить. Для этого было слишком поздно.

Прошло два дня охоты, а он все ждал. Он заранее ослабил шпильки, которыми крепилось к оси одно из колес колесницы Тутанхамона, зная, что так оно будет держаться на оси на медленном ходу, и был уверен, что фараон не заметит легкого дрожания ослабленного колеса при движении по зыбкому песку. Оно могло отвалиться только при очень быстрой езде.

Хоремхеб приготовился к тому, что удобного случая может не представиться и охота так и закончится без происшествий. Охотники просто катались по песку вдоль скал, не выследив никого в первый день, а на второй упустив льва, который показался высоко в скалах и тут же исчез.

Но наутро третьего дня золотогривый зверь выскочил из-за камней у подножия скал и помчался через песчаную равнину. Тутанхамон, как он часто делал, решил, что будет сам править своей колесницей. С гиканьем он хлестнул коней кнутом. Колесница рванулась вперед. В горле у Хоремхеба внезапно пересохло, он расставил ноги, чуть наклонился вперед и понесся в своей колеснице вслед за фараоном. Остальные охотники – шестеро или семеро придворных – последовали за ними чуть медленнее, потому что первая добыча по традиции предназначалась фараону.

– Ломайся, ломайся же, – бормотал Хоремхеб сквозь стиснутые зубы, щурясь от горячего ветра и чувствуя, как юбка бьет по ногам.

Направив своих лошадей немного правее, чтобы в глаза не летел песок из-под копыт лошадей Тутанхамона, он продолжал нестись за фараоном.

Потом его сердце подскочило. Одно сверкающее колесо царской колесницы зашаталось, отвалилось от колесницы и покатилось по песку в сторону. Он услышал восклицание царя, скорее удивленное, чем испуганное. Ось одним концом уткнулась в песок. Тутанхамон отпустил поводья. Пронзительный испуганный вопль раздался сзади, когда его тело взлетело вверх, покатилось кувырком, ударилось об испуганных лошадей, которые уже остановились, и рухнуло на песок. Хоремхеб оглянулся. Они с фараоном далеко оторвались от основной группы охотников. Резко натянув поводья, он спрыгнул на землю и подбежал к фараону, упал на колени, чувствуя, как его на мгновение бросило в пот от страха. К его изумлению, Тутанхамон открыл глаза. Он лежал на боку, его шафранного цвета юбка разорвалась, шлем наполовину сполз с головы, он часто и неглубоко дышал. Он был просто оглушен ударом. В этот момент у Хоремхеба был выбор: он мог бы подождать следующей представившейся возможности расправиться с фараоном или принять чудесное избавление его от смерти за знак того, что бог защитил его. Но тут ему на глаза попались два предмета. Земля вокруг была усыпана небольшими камнями, а на расстоянии вытянутой руки валялась, злобно сверкая на солнце, одна из шпилек, которыми колесо крепилось к оси. Он не колебался. Люди уже неслись к нему, размахивая руками и что-то крича. Схватив шпильку и камень, он перевернул Тутанхамона на живот. Пальцем он нащупал впадину у основания черепа, открывшуюся под сдвинутым шлемом. Голова лежала неудобно. Он слегка подвинул ее, приставил острие золотой шпильки к углублению и ударил по другому концу камнем. Шпилька сначала упиралась, но потом проскользнула внутрь. Фараон издал тихий стон, похожий на мяуканье котенка. Ругнувшись, Хоремхеб торопливо выдернул шпильку. Из раны медленно выступила кровь, впиталась в песок, потом хлынула снова. Он вымазал камень кровью, натянул шлем на место и перевернул тело на спину. У него не было времени убедиться, мертв ли Тутанхамон. Бросив камень и затолкав шпильку в песок поглубже, он обернулся. Люди уже спрыгивали со своих колесниц и бежали к нему. Бегом приближались носильщики Эйе. Сам Эйе сидел, выпрямившись, подгоняя их хлыстом.

– Здесь есть врачеватель? – закричал Хоремхеб, удивленный твердостью своего голоса. – Нужно унести фараона в тень. Думаю, он серьезно ранен.

Хрипло дыша, Эйе спрыгнул на землю, протиснулся сквозь толпу придворных и замер, несколько мгновений слышалось только его неровное дыхание. Увидев след свежей крови на шее и на плече Тутанхамона, он поддел носком испачканный кровью камень, опустился на колени и приложил ухо к груди фараона.

– Он не ранен, он мертв! – прошептал он. – Это случилось слишком быстро. Я не верю в это. Эй вы! – Он указал трясущимся пальцем на носильщиков, поднявшись на ноги. – Положите его в мои носилки. Как с царевичем Тутмосом, много лет назад, – сказал он Хоремхебу слабым голосом. – Так быстро…

Хоремхеб шагнул к нему. Сам он тоже был бледен и пошатывался.

– Мы должны успеть к царице раньше этой толпы, – выдавил он. Последние слова утонули в потоке причитаний, когда занавеси носилок опустились и тело подняли. – Постарайся держать себя в руках, Эйе.

Эйе кивнул. Вместе они добрели, спотыкаясь, до колесницы Хоремхеба и взобрались на нее. Стражники отвязывали лошадей от сломанной колесницы Тутанхамона и осматривали ось, которая согнулась от удара о землю. Хоремхеб взялся за поводья, и тут на него обрушилась волна облегчения. Он сделал это. Фараон мертв.

Новость вскоре настигла Анхесенамон, и, когда мужчины остановились у ее палатки, она выбежала оттуда, уклоняясь от рук Эйе, ее глаза были полны ужаса. Бросившись к носилкам, она рванула занавеси, потом упала на колени и принялась рвать на себе волосы.

– Все его дети были прокляты! – рыдала она. – И боги не успокоятся, пока я тоже не умру. Я последняя! Тутанхамон, брат мой, любовь моя!

– Нет, царица, это глупое заблуждение, – сказал Эйе успокаивающим тоном, склонившись над ней.

Но она отказывалась от утешения. Еще долго после того, как носилки исчезли вдалеке, направляясь к Обители мертвых, и молчаливые слуги свернули палатки, она стояла на коленях в песке и голосила, набирая горстями песок и посыпая им голову. Мурашки пробегали по телу у тех, кто видел это. Было что-то первобытно-трагическое и безысходное в облике молодой царицы, ее искаженных тонких чертах, ее длинных черных волосах, засыпанных песком и развевающихся на горячем полуденном ветру. Она стояла на коленях и раскачивалась, а за ней дрожали в мареве бурые скалы, и над головой простиралось безжалостное и глубокое синее небо, бесконечно огромное. Ее крики, казалось, заключали в себе все слезы, пролитые членами ее обреченной семьи, однако боги повернулись спиной к этим исступленным мольбам.

Когда начался семидесятидневный траур, потрясение Египта уступило место огромной скорби. Мирные реформы Тутанхамона снискали ему любовь всех жителей Египта, при его правлении они начали ощущать себя в большей безопасности. Теперь это чувство было уничтожено, и их печаль смешивалась с тревожными ожиданиями. В Малкатте убитые горем придворные разошлись по своим покоям. Только Эйе, с тревогой, причину которой он не мог четко определить, расспрашивал врачевателя, который благоговейно осматривал тело.

– Его со страшной силой швырнуло на острый камень, – отвечал тот на расспросы Эйе. – Об этом говорит глубокая дыра у основания черепа. Как ужасно, что удар пришелся именно в это место, хотя я не могу взять в толк, почему Гор умер так быстро. Немедленную смерть обычно вызывает удар в висок.

Поскольку фараон был уже мертв, когда его принесли во дворец, было очевидно, что врачеватель не осмотрел тело с такой тщательностью, как он сделал бы это, если бы Тутанхамон выжил после ранения, и его ответ не удовлетворил Эйе. Он продолжал возвращать в памяти картину, как Хоремхеб склоняется над фараоном, заслоняя собой его тело, но говорил себе, что его подозрение невероятно. Эйе видел этот момент даже во сне, терзался им в своих мыслях на протяжении всех дней траура, и чем дольше он обдумывал этот вопрос, тем чаще возникало одно любопытное предположение: если бы Тутанхамон не шлепнул военачальника метелкой в тот день, он бы не погиб.

Но внимания Эйе требовали более неотложные вопросы. Тутанхамон, с самонадеянностью молодости, не подумал о наследнике. Эйе и Мэйя проводили долгие, беспокойные часы, совещаясь друг с другом и с визирями Юга и Севера.

– Не имеет значения, кого мы выберем, – говорил он. – Мы все знаем, что над всеми нами маячит фигура Хоремхеба. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы корона досталась ему. Амон не хочет, чтобы его новое богатство тратилось на войну, как не хочет этого и народ. Под началом Хоремхеба армия, и я боюсь, что он воспользуется ею, чтобы занять трон, если мы не примем решения. Но что если он поступит так же, если у нас будет новый фараон? Это вопрос.

Ни один фараон не пожелает править с помощью силы, без поддержки Карнака, – думал Эйе. – Не теперь, когда ужасные воспоминания о том, как Амон отвернулся от нас, еще столь свежи. Любое божественное воплощение, не получившее благословления Мэйи, будет пребывать под страхом проклятия, обвинительного перста оракула, мятежа, поддержанного жрецами. Этого не захочет даже Хоремхеб. Эйе откашлялся.

– Предлагаю возложить корону на мою голову, – проговорил он. – Вы все знаете, что под моей рукой Египет процветал. Амону нечего опасаться меня. Я старый человек, и мне недолго осталось, и в мою пользу говорит то, что я всегда был предан правителям Египта с тех пор, как моя сестра сделалась супругой великого Аменхотепа. – Он намеренно решил напомнить им о своем близком родстве с фараоном. Он внимательно наблюдал за ними, пока они обдумывали его предложение. Он знал, о чем они думают. Он гордо вскинул голову. – По крайней мере, это даст вам время подыскать подходящего наследника, – сказал он. – Ты сам немолод, Мэйя. Ты хорошо помнишь императрицу. Жить и тебе и мне осталось недолго. Ветер, который принес столько горя Египту, почти затих. Мы стоим на пороге нового времени. Мы должны сохранить все, что сможем. Поддержи меня и позволь мне принять вызов.

Мэйя скользнул по нему встревоженным, усталым взглядом и отвел глаза, потом, наконец, он встал на колени и поцеловал ноги Эйе. Но этот жест почитания не наполнил ликованием сердце Эйе. Перед его мысленным взором вставало ясное лицо Тутанхамона, он думал об угрюмой беспомощности Сменхары, о безумных поисках Эхнатоном его истины. Он наследовал корону, которая придавит его незримым грузом разрушенных надежд и упадка.

В этот вечер, после нескольких часов, проведенных над составлением брачного договора в обществе своего писца и двух визирей, Эйе прошел через тихий дворец в покои Анхесенамон. Он не мог объяснить появившегося у него чувства, что теперь, когда решение уже принято, нужно срочно воплотить его в жизнь. Он знал только, что этой ночью его внучка должна стать его женой; печати уже поставлены, и вестники разосланы. Обитатели Малкатты уже знали, что должно произойти, и те, кого он встречал по дороге в темных коридорах, кланялись ему с излишним подобострастием. Исполненный внезапного отвращения, он не стал отвечать на поклоны.

У кедровых дверей Анхесенамон ее управляющий учтиво приветствовал его, предупредив, что царица никого не принимала, и исчез в комнате. Возвратившись, он с поклоном проводил Эйе внутрь. Анхесенамон поднялась с кресла около ложа и чуть склонила голову в ответ на его поклон. Она стояла перед ним, очень прямая, свободно опустив руки вдоль тела, ее белое одеяние изящно спадало на пол. Она была ненакрашена, волосы неубраны, руки и пальцы без украшений. Она плакала, и глаза у нее опухли, но слез уже не было. Она взглянула на свиток в его руках, потом ему в лицо.

– Говори, что у тебя за дело, и уходи, – безжизненным голосом произнесла она. – Ты регент, Эйе. Не мог бы ты избавить меня от государственных дел?

– Боюсь, только не от этого, моя дорогая госпожа, – ответил он, шагнув к ней сквозь дым курящегося в жертвеннике ладана. – Видишь ли, я больше не регент.

В ее глазах не было удивления. Так мягко, как только мог, Эйе рассказал ей о том, какое принято решение и с какой целью. Потом он протянул ей свиток.

– Мне нужна твоя печать на этом брачном договоре, а также твои титулы и подпись. Это будет, конечно, формальное бракосочетание, Анхесенамон, только чтобы я был признан законным правителем. Я слишком стар, чтобы думать о постели с двадцатидвухлетней женщиной.

Она равнодушно взяла свиток, развернула и прочитала.

– Ты знаешь так же, как и я, что в этом случае у меня нет выбора, – сказала она без всякого выражения. – Меня это не очень заботит. Всю жизнь меня, как игрушку, передают из рук в руки. Твои ничем не отличаются от остальных. Мне не следовало ожидать, что боги позволят мне испытать хоть немного счастья с Тутанхамоном.

При упоминании имени мужа голос у нее дрогнул, но она быстро справилась с собой. Подойдя к столу, она взяла перо, обмакнула его в чернила и старательно вписала свое имя и титулы. Разогрев воск и накапав немного на папирус, она взяла кольцо, лежащее рядом с лампой, и прижала его к свитку.

– Вот. – Она бросила его Эйе. – Надеюсь, Египет будет доволен. Тии, наверное, не очень.

– Это не будет иметь большого значения ни для нее, ни для тебя. Обещаю тебе.

– Прошу тебя, уходи, великий царь. – И она повернулась к нему спиной.

Царь, – изумленно подумал он. – Да, теперь я великий царь. От чувства абсурдности происходящего, оттого, что царственным титулом так легко наградили старика, кровь прилила к его лицу. Он поклонился ее сведенным лопаткам и вышел.

Завернув за угол, он почти налетел на Хоремхеба.

– Куда это ты направляешься? – выпалил он от неожиданности.

Хоремхеб поднял брови под черно-белым полосатым шлемом.

– Я собираюсь выразить свои соболезнования царице, разумеется.

Чудовищное подозрение овладело Эйе.

– Она виделась только со мной и больше никого не примет сегодня. Наверняка Мутноджимет больше подойдет для излияния твоей скорби.

– Возможно. – В темных глазах промелькнуло мимолетное изумление. – Так или иначе, дорогой тесть, я вижу, ты достиг цели раньше меня. Я только что услышал новость о том, что ты станешь богом. Мои поздравления.

Теперь в лице Хоремхеба не было ничего, кроме доброжелательности и теплоты, и подозрения Эйе вдруг обернулись уверенностью. Он прислонился к стене, почувствовав дурноту.

– Конечно, конечно, – невнятно бормотал он. – Ты перехитрил меня, военачальник. Ты и в самом деле убил Тутанхамона там, в пустыне.

Хоремхеб быстро огляделся вокруг. Коридор был пуст. Он шагнул ближе к Эйе.

– Ты прав, я убил, и хорошо, что ты об этом знаешь, великий царь. Хорошенько это запомни. И не думай, что сможешь тихо избавиться от меня. Ты ничего не можешь предъявить мне. И нет руки в Египте, которая поднимется на меня сейчас. Подумай. – Его палец потянулся к шраму на квадратном подбородке. Его беспокойные черные глаза разглядывали лицо Эйе почти с сочувствием. – Только я теперь стою между твоим правлением и хаосом, который последует за твоей смертью. Каждый, кто любит эту страну, знает об этом. Я даже в большей безопасности, чем ты.

– И ты не тронешь меня, не так ли? – медленно проговорил Эйе. – Тебе это не нужно. Я умру с миром, в этом ли году, в следующем ли, и ты свободно взойдешь на трон. – Его губы презрительно скривились. – Солдафон!

Хоремхеб натянуто улыбнулся прямо в слезящиеся глаза Эйе.

– Я оправдан перед богами. Все нечестивцы мертвы, и я жду, чтобы вымести из Египта остатки их ненавистного присутствия. Долгой жизни и процветания тебе, великий царь.

Он поклонился, развернулся и медленно зашагал прочь. Он выражал желание двора, утомленного безответственным правлением, смертями и бедствиями, и Эйе знал это. Это была горькая истина, горчайшая из всех, которые он когда-либо осознавал.

Когда Хоремхеб вернулся в свой дом, Мутноджимет спала. Он не стал будить ее. Опустившись в кресло у ложа, он то прислушивался к ее спокойному дыханию, то погружался в дрему. На рассвете дом начал просыпаться. Захлопали двери, загорелись огни в кухнях, послышалось пение жреца на утренней молитве в домашней часовне Хоремхеба. Но Мутноджимет продолжала крепко спать, пока управляющий не постучал в дверь и не вошел с подносом, полным фруктов и хлеба. Хоремхеб сам взял у него поднос, дождался, пока жена неуверенно села в постели, потом поставил поднос ей на колени и вернулся в кресло.

Мутноджимет зевнула, сонно уставившись в пространство перед собой, провела языком по зубам и состроила гримасу. Она глотнула холодной воды, которую ей налили из большого кувшина, всегда стоявшего в коридоре. Хоремхеб ждал. Наконец она кивнула, он встал и поднял занавеси на окнах. В комнату полился стремительный поток чистого утреннего воздуха, наполненный сверкающим светом и птичьими криками. Мутноджимет зажмурилась и отвернулась.

– Я уснула, пока тебя ждала, – сказала она. – Прости.

– Ничего.

Он снова сел в кресло, сложив на груди руки, глядя, как она рассеянным изящным жестом, так хорошо ему знакомым, отщипывает ягоды. Мутноджимет на глазах оживала, как оживает поникший цветок под брызгами воды. Он знал, что недавно напугал ее и вывел из себя, однако с характерным терпением и бесстрашием она отказалась пугаться. Он не знал, почему он еще любил ее. Не только за эту ее разнеживающую, почти животную чувственность, которая сквозила в каждом ее движении. Возможно, за ее погруженность в себя, безразличие ко всему на свете, кроме собственных желаний, что создавало вокруг нее ореол независимости, который и мужчины, и женщины ошибочно принимали за надменность.

– Мутноджимет, ты теперь совсем проснулась? – спросил он. – Сможешь воспринять то, что я скажу?

– Надо же, так серьезно в такую рань? – Она отпихнула поднос и откинулась, наградив его кривой улыбкой. – Я предпочитаю обсуждать дела по вечерам.

– Это не дела. Я хочу, чтобы ты сообщила слугам, что нужно паковать вещи. После похорон Тутанхамона мы уезжаем в наше поместье в Мемфис.

– Почему?

– По двум причинам. Эйе будет фараоном, и я хочу исчезнуть из его поля зрения. Прошлой ночью он назвал меня солдафоном. Да я и есть солдафон, невзирая на мое богатство и титулы, и я буду вести себя соответственно. Я буду объезжать границу, обучать солдат в северных частях, а в свободное время присматривать за своими полями и стадами и развлекать местных царьков. В конце концов, Дельта – это земля, где жили мои предки.

– Все это звучит ужасно скучно. – Она испытующе посмотрела на него. – Ты боишься отца?

– Нет. Если он государственный человек, каковым я его и считаю, он понимает, что не следует идти на ненужный риск. Он не тронет меня.

– Значит, ты решил активно добиваться поддержки офицеров, которые редко видят тебя. Ты замышляешь развязать гражданскую войну, Хоремхеб?

Он рассмеялся, удивленный.

– И опять мимо. Это правда – я хочу, чтобы армия знала не только как зовут военачальника, и вместе с тем пришло время ненадолго оставить свой пост при дворе. Мутноджимет, ты бы хотела стать царицей?

Она изумленно уставилась на него, потом разразилась хриплым смехом.

– Нет, благодарю тебя, дражайший братец! Корона царицы будет криво сидеть на моем детском локоне, и, кроме того, цариц за неверность наказывают слишком сурово. Хотя сомневаюсь, что в провинции найдутся занимательные любовники. Ты собираешься объявить наши поместья независимым царством?

Он невольно улыбнулся ее веселью.

– Мне не следовало говорить – царицей, – исправился он. – Я имел в виду – императрицей. Я говорю очень серьезно, Мутноджимет.

Ее смех затих.

– Я поняла, почему ты убил беднягу Сменхару, – спокойно сказала она, – хотя последствия этого были ужасны. Я знаю, что на твоих руках и кровь Тутанхамона тоже, хотя я никогда не спрошу тебя прямо, был ли ты виновен в его смерти. Ты дважды богоубийца, Хоремхеб. Если ты убьешь снова, я вынуждена буду оставить тебя, забрать все свое имущество и уехать в Ахмин или Джаруху. Эйе – мой отец. Я не смогу закрыть глаза на его убийство.

– Я всегда был жестоким человеком, – ответил он, – но я не был безрассудно жестоким. Клянусь Амоном, я не причиню вреда твоему отцу. В этом нет необходимости.

– Да, я надеюсь, что нет. Но если бы она была, ты бы не колебался, правда?

Он осторожно покачал головой.

– Если бы мне пришлось выбирать, не знаю, как бы я поступил. Но думаю, что важнее всего для меня было бы удержать тебя.

– Мне хорошо знаком этот твой обманчиво невинный взгляд, – резко сказала она. – Как бы то ни было, ты избавлен от этого выбора, потому что отец очень стар. Тебе не нужно больше ничего объяснять. Я все поняла.

Он поднялся, быстро поцеловал ее в лоб и подошел к двери. Помедлив, он обернулся, его лицо светилось озорством, которого она не видела в нем вот уже столько лет.

– В любом случае, пора тебе уже сбрить свой детский локон, – поддразнил он. – В нем слишком много седины.

– А ты, мой тщеславный военачальник, должен прекратить растрачивать состояние на краску для лица и смириться со своими морщинами! Пожалуйста, прикажи слугам согреть воду, я буду мыться.

Он знал, что может доверять ей, знал это еще до того, как начал задавать свои двусмысленные вопросы, но на сердце у него почему-то вдруг стало легче, и он вышел между забрызганными солнцем колоннами портика в свежесть утра. Они могли бы поехать на север и поселиться в том запущенном, беспорядочно выстроенном доме за Мемфисом, который он принялся строить, когда только принял командный пост. Он мог бы уделить внимание своей незаконченной гробнице в Саккаре, обходить каналы, питающие его поля, прохладными, благоухающими мемфисскими вечерами, спорить со своими офицерами по вопросам тактики, возможно, даже вновь открыть для себя некоторые простые радости жизни, которыми он наслаждался прежде, пока его честолюбивые устремления не стали для него важнее всего. Но всего этого ему было бы мало, он знал это. Ему всегда хотелось большего. Но пока что он бы довольствовался этим.

30

Хранитель царских регалий встал на колени, чтобы принять крюк, цеп и скимитар и благоговейно поцеловать их, прежде чем осторожно положить в золотой сундучок. Согнувшись почти вдвое, слуга поднялся по ступеням трона и, бормоча извинения, промокнул пот с лица бога и аккуратно подправил черную сурьму вокруг его глаз. Огромная зала медленно наполнялась пышно разодетыми придворными, посланниками и управителями, утомленными церемониями, длившимися все утро. У подножия помоста застыли воины отряда личной стражи, настороженно оглядывая зал, и вестники с белыми жезлами в руках терпеливо ждали, когда нужно будет призвать собравшихся пасть ниц. Носитель сандалий стоял на коленях рядом с пустым ящичком. Справа и слева от трона носители опахал держали подрагивающие белые символы неотъемлемого права фараона на защиту, а перед троном великолепный в своей жреческой леопардовой шкуре, ворчливый и постаревший Мэйя воскурял ладан.

В зале слышались обрывки разговоров, накрашенные глаза в ожидании часто устремлялись к помосту. Хоремхеб заставлял всех ждать. Повернувшись, он улыбнулся Мутноджимет, движения которой сковывало одеяние из льняной ткани с золотыми нитями и множеством драгоценностей; рогатый диск короны императрицы тускло поблескивал над ее головой. Ладонью, выкрашенной рыжей хной, он взял ее за подбородок, на руке вспыхнули кольца, и губы ее растянулись в ответной улыбке. Он настоял, чтобы она приняла корону императрицы во время церемонии, не потому, что империя была уже отвоевана, – корона была знаком, обещанием привилегированным собравшимся, что это непременно случится. Он уронил руку и поманил пальцем Нахт-Мина. Носитель опахала склонился к нему.

– Что желает великий царь?

– Сегодня время начинаний, – сказал Хоремхеб. – Старые управители уволены, новые назначены, розданы титулы знати, вручены награды. Это моя божественная воля, чтоб ты был освобожден от поста носителя опахала по правую руку, Нахт-Мин.

Нахт-Мин старался скрыть свое огорчение. Это была самая желанная должность в Египте, за ней неизбежно следовала такая должность, как «глаза и уши» фараона, или же звание личного царского писца. Улыбаясь про себя, Хоремхеб наблюдал за его усилиями совладать с собой.

– Как будет угодно фараону, – с трудом выдавил, наконец, Нахт-Мин.

Хоремхеб рассмеялся.

– У меня есть для тебя другой пост. Разве четыре года службы у фараона Осириса Эйе заставили тебя позабыть, кто ты есть на самом деле?

Лицо Нахт-Мина прояснилось.

– Конечно же, нет, Великий Гор.

– Вот и славно. Я хочу поручить тебе командование армией. В Дельте сосредоточены войска. Пора выдвигать их в южную Сирию. Это – первый указ моего правления. Я собираюсь назначить молодого Рамзеса визирем Юга, но хочу, чтобы он был пока твоим заместителем. Звание визиря поможет ему сохранить бодрость духа. Он хороший солдат.

Он отмахнулся от изъявлений благодарности Нахт-Мина, его взгляд задумчиво проследовал вглубь залы, где собрались члены иноземных посольств. Они съехались сюда, в Мемфис, чтобы прощупать почву нового правления. Хоремхеб заметил хмурое лицо представителя хеттов, присланного их новым правителем, сыном Суппилулиумаса Мурсилисом. Он снова улыбнулся про себя. Мурсилис скоро получит более чем учтивые приветствия от Египта. Он снова обратился к Нахт-Мину:

– Пусть твоим последним поручением на посту носителя опахала будет отдать приказ архитекторам подготовить проект моего триумфального пилона в Фивах. Храм Нефертити в Карнаке следует разрушить, чтобы обеспечить подвоз камня для строительства. Храм Эхнатона в Карнаке тоже будет разрушен до основания, и ты можешь объявить, что любой, кому нужен камень для памятников, может беспрепятственно забрать все, что ему понравится, из мертвого города Ахетатона.

Он сделал знак вестникам, те немедленно подняли свои жезлы и принялись выкрикивать его титулы. Люди распростерлись ниц.

Хоремхеб со спокойным удовлетворением обозревал поклоняющуюся ему толпу. Так я сотру воспоминания о них с лица земли, – думал он, – и боги простят мне все. Завтра мы вернемся в Малкатту, и над Египтом наступит новый рассвет. Я избавлю останки императрицы Тейе от оскверняющего соседства с ее сыном и положу ее в священную гробницу истинного супруга. А Эхнатон? Его я сожгу, я стану очистительным огнем его Атона. Моя воля – закон, потому что, наконец, я сделался богом. Он почувствовал, как рука Мутноджимет коснулась его руки, и вышел из задумчивости. Люди поднялись и терпеливо ждали. Пора было начинать. Хоремхеб ощутил тяжесть двойной короны на своей голове. Он откашлялся.

– Мэйя, выйди вперед! – приказал он. – Слушай мое желание для Дома Амона…