Прощальный вечер

Каблук

Комментарий к Каблук

Приятного чтения) В конце расскажете, окупилось ли ожидание, оправдались ли ожидания.

Буфет, который у Смирновой язык не поворачивался назвать рестораном, имел особо низкие потолки. Они становились ещё ниже от обильного количества золотистой мишуры, висящей где ни попадя. А окончательно их добивали жёлтые стены, которые сливались с украшениями. Благо, по периметру наблюдались широкие стеклянные рамы, открывающие вид на реку и тёмный лес. Из-за банкета на большое количество людей, воздуха катастрофически не хватало, многие окна были открыты, и запах хвои мешался с запахом пота и еды, подаваемой в этой столовой с десяток лет. Сооружённый из десяти столов на четыре персоны, стол на сорок персон ломился от переизбытка в 56 персон, пожелавших набить брюхо горячими и холодными блюдами, мясом, рыбой, салатами и прочими гарнирами, десертами, в виде пиалочек с бизе и печеньями-орешками, и бисквитным метровым тортом, занявшим отдельный одинадцатый стол в углу комнаты. Из напитков предлагалось шампанское, различный сок, и, упаси господи, компот из сухофруктов, к кувшинам с которым притрагивалась наверное только бабушка Семёна Бабурина. Некоторая интимность появилась с наступлением конкурсной части праздненства, тёплый свет ламп выключился, включились разных размеров домашние страбоскопы и новогодняя гирлянда, которую притащил кто-то из выпускников. Вышел тамада и принялся развлекать подкрепившихся едоков анекдотами, заданиями и соревнованиями, которые детей заставляли чувствовать себя крайне нелепо, а родителей весело и молодо. Чьи-то отцы живо обсуждали своё далекоё школьное прошлое, матери — грядущее студенческое будущее детей, а немногочисленные старики, пришедшие на праздник жизни, задремали под гомон публики. Когда включилась музыка, они, конечно, проснулись, и некоторые даже вышли к заполнившим пустующее пространство, предусмотренное для плясок, между сооружением, застиланном длинной скатертью, и стеной, внукам и детям. Одна за одной сменялись и зацикливались по кругу песни Дискотеки Аварии, ВиаГры с её “Попыткой № 5”, ТаТу, Лолиты, Рефлекса, саундтреки из второго “Брата” под которые не стеснялись потанцевать и подпевать многие ребята, в том числе и Бяша с Ромкой. Первый очень смешно выглядел танцуя под “Ту-Лу-Ла”, путаясь в своих штанах.

— Ту-Лу-Ла, Ту-Лу-на, Ту-Ту-Лу-Ла! — на свой манер открывал беззубый рот Жаслан.

— В голове моей замкнуло, Ла-Хаа! — отвечал ему Пятифанов, вертя ладонями.

В темноте разрезаемой тонкими разноцветными лучами Рома выглядел ещё привлекательнее чем днём. Тени придавали его лицу более острую форму, выводя каменные скулы и подбородок, во мраке сверкали весёлые светлые зенки и клыки, то и дело выглядывающие из-за тонкой верхней губы. За разрезом кофты, которую он бесцеремонно расстегнул на груди, проглядывалось красивое бледное туловище, по которому текла струйка солёной воды, поблёскивающая то красным, то синим, то фиолетовым. Катя уже в открытую засматривалась на него, думая о том, почему такого сексуального парня Бог не наградил сексуальным умом. Представить только! Сейчас бы был в официальных штанах, у чёрной рубашки засучил бы рукава, показывая вены… Мог бы своим кошачим баритоном убаюкивать её рассказами об очень интересном уравнении из курса высшей математики, а она бы хлопала густыми ресницами, и внимала разговор. Вёл бы какие-нибудь лекции, а она бы отвлекалась на анатомию скрытую штанинами классических брюк. С ним тогда было бы ещё в два раза интересней. Быть может, тогда, она бы и вступила с ним в отношения — чисто на зависть Наташке, которая по нему сохла с восьмого класса, и всей школе, просто так. И родители были бы довольны правильным выбором избранника. Прикусывая чёрную во тьме губу, и перестукивая по столешнице французским маникюром она засматривалась на него и обязательно делала осуждающий взгляд, давая осуждающие комментарии. Ей хотелось запечатлеть этот статный образ молодого рекетира, хотелось сфотографировать, сохранить себе на память, и спрятать в тумбочке ещё глубже фляги, ведь за его фотографию получить будет посерьёзнее чем за дядь Володин нектар… А впрочем, почему бы и не попробовать?

— Надь, встань-ка, я тебя сфоткаю.

Вспышка ослепила Романа. Он понимал, что он местная воровская звезда, но к появлению папарацци пока ещё был не готов.

— Ты чё, придурошная? Удалила быстро. — скомандовал он.

— Не умею, только купили, — она хищно улыбнулась и развела руками.

— Пиздишь ты, Катька. — его глаза сощурились, — Удали сама, или это сделаю я. — сильная рука потянулась к фотоаппарату.

— Язык прикуси. Будешь со своими дружками пту-шными так разговаривать. И вообще, это ты мне кадр испортил! — скалясь, она завела фотоаппарат за себя.

— Папаша твой кадр. — он дотянулся до желаемого, но увидев лицо Смирновой в ту же минуту отстранился, возвращаясь на импровизированный танцпол к Жаслану. — Коза.

Екатерина стремительно краснела, но наверное, в такого же цвета освещении, никто кроме Пятифана этого и не заметил. Пятифан, кстати, находился неприлично близко секунду назад. Настолько неприлично, и настолько близко, что глаза её вспыхнули огнём — злости или возбуждения — не разобрать, но дама точно была взбудоражена. В одно мгновение она успела разглядеть все те немногочисленные кубики, что имелись на прессе и груди, посчитать все серебрянные звенья на мокрых ключицах, и запомнить его запах достаточно отчётливо, чтобы он оставался в носу следующие несколько минут…

— Придурок! — фыркнула она вдогонку, елознув на деревянной лавке. Возмущению не было предела. Он, что… Он куда вообще смотрел?! Он зачем к ней полез?! Ещё облапал бы… — Извращенец!

С каждым разом, как они сталкивались друг с другом, они оказывались всё ближе и ближе. Когда пирование только началось, Ромка чудом оказался за пару стульев от неё. И ей было невыносимо мерзко смотреть, как он голыми руками берёт куриные ножки, чтобы положить сразу в рот, игнорируя все правила этикета за столом и, в принципе, какого-либо приличия.

«— Рома, ну вот же щипцы, куда ты грязными лапищами в общую тарелку лезешь. — с отвращением упрекнула Катя, — как из джунглей, ну будто с обезьянами воспитывался, честное слово.

— Кто курицу — то ножом и вилкой ест? А, Бяш? Ты таких знаешь? — он потянулся через стол, взял золотистое крылышко и всучил другу.

— Не — а. — Бросил тот, и причавкивая набросился на аппетитное мясо.

— Фу-у-у. — хором протянула троица девчонок.»

В этот раз, от близости стало ужасно жарко, а что ещё хуже — неловко. Жестом девушка подозвала свою свиту, и направилась на “курилку”, которая ещё не так давно была простым чёрным ходом из кухни. Поварихи, освободившись от работы разошлись по домам, и сразу после этого школьники, наивно уверенные в том, что родители не знают куда их дети пропадают на десять, а то и пятнадцать минут, стали бегать туда подышать дымом и потрындеть. Официанты, которые были не намного старше выпускников, никак не останавливали ребят, а напротив, присоединялись к ним, делясь неудачным опытом поступления в университеты и удачным устройством на работу. Гул их голосов на секунду стих, когда за девочками закрылась дверь. Взгляды были прикованы, разумеется, к Богеме. Она достала почти пустую флягу, и пока откручивала тяжёлую железную крышку, все вновь заговорили с новой силой. Она сделала уверенный глоток, и протяжно выдохнула.

— Душно.

— И не говори, — Лизка выпустила кольцо дыма.

— Это ещё что, девочки, помните как в кабинете географии в мае бывает? — подала голос девушка в небесно-голубом платье в пол, которое пересвечивало оранжевым блеском в противном свете уличного фонаря.

— Точно, Надька.

— Да… — устало промолвила Катя. — Знаете что? Я вот скучать по этому всему, — она неопредённо провела рукой по воздуху, — не собираюсь.

— Почему? Ты ж наоборот, больше всех со школой сроднилась.

— И по тебе, Заботина, тоже не заскучаю. У тебя мозгов столько же, сколько мышц у Бабурина. Как раз потому, что сроднилась, и вспоминать не хочу.

— Ну извини, у нас родители не учителя, и не директора пищевой промышленности. — заступилась за подругу Надя.

— А толку от ваших родителей, когда вы только и умеете, что языками чужие кости молоть? — только не этот голос.

— Дебилам слова не давали!

— Поэтому, Лиза, помолчи. — Да чего он прицепился? — И это кто мне рассказывает? Выгнан из школы после девятого-то класса! — Екатерина загнула палец, — Три привода в милицию в 14 лет, а сейчас уже наверное и несколько административок, — загнула второй, — Многочисленные попытки кражи школьных мячей, — третьий, — Да-да-да, я всё помню, Пятифанов. Стой себе, и помалкивай, бандит недоделанный.

Роман отмахнулся от претензий рукой, не желая объяснятся перед противной стервой, закурил и сказал другу:

— Сучка, Бяш, чё с неё взять.

— Ага, на. Единственное что умеет, так это сплетни распускать, наверное поэтому на журналиста и пошла. — ответил Жаслан так, чтобы его услышал кто надо.

— Ой, а я вот слышала, девочки, что те мальчики, которые экзамены в этом году не сдают сразу в армию идут. Надеюсь Жасланчик наш сдаст, а то у него такая внешность экзотическая, не всем по вкусу. — ответила Гадюка, нарочито громко обращаясь к подругам.

Лицо бурята в один миг побледнело, сливаясь с бетоном стен.

— Тоесть как, в армию… — только и смог проблеять парень.

— А что, чего службы стыдится? Защита отетчества святой долг каждого мужчины. — не замечая парализованности и сильно хлопнув товарища по плечу, он добавил, — И вообще, я другую байку знаю: Девочек, не поступивших в университет, каждый год забирают сутенёры. Но нашим девочкам, конечно, нечего боятся, они-то самые умные, им только МГУ в золотой каёмочке подавай.

— В смысле сутенёры… — теперь уже страшно стало Лизе.

Смирнова лениво разглядывала свои ногти, и как-бы невзначай бросила:

— А ты, Лизочка, побольше мудаков всяких слушай, полезного набирайся.

— Бля, я, вот, осенью отсюда ночью ехал, отвечаю — на обочине такая же как Катька стояла, только платье покороче и сиськи побольше. Кать, подружка твоя? Вместе работаете? — распылился мудак.

— Ахаха, да ну, на! — поверил ему Бяша.

— А я в участок недавно к дяде Тихонову ходила, мама просила варенья передать, так там на стене автопротреты как с Ромки нашего писали!

— Да что ты? И часто, Катенька, ты к Тихонову ходишь? Знаем мы ваше варенье. — Ромка скрестил руки на груди и задрал нос, очень ехидно улыбаясь. Играешь, стерва? Ну принимай правила.

Роман держался уверено. И даже вполне уверенно издевался над бывшей одноклассницей. И уже не так уверено думал о Таньке которая ждала его в Томске. Увлекательная кареглазка. Он сказал бы заводная. Потому что, по статистическим данным, собранным за последнее время, в основном её работа на благо их совместного будущего заключалась в том, что она или заводила Пятифанова, или заводилась сама и пилила возлюбленного по поводу и без повода. У него была своя техника решения этой проблемы — игнорирование. Она галдит, и галдит, а он слышит это словно белый шум маленького пузатого телевизора, по которому постоянно стучал отец, с намерением починить, прежде чем сдать в комиссионку. А маленький Ромка сидит себе, и думает о конструкторе из рекламы. Вот и в таких случаях он думал о чём-то своём, или вообще мысленно переносился на концерт Шуфутинского. Но зато, в свои восемнадцать, она была достаточно сексуально раскрепощена, поэтому все её проступки быстро и легко долго и жёстко прощались, в следствии предаваясь забвению, а всё что от них оставалось это покраснения на коже ягодиц.

Парень поймал себя на мысли, что чаще вспоминал Таню под приевшимся “Моя”, а не ласкательным “Любимая”. Наверное, она уже готовит очередной романтичный ужин из глупых обвинений в чём-то, к чему он не имел отношения. Когда он ей позвонит, она уже будет сервировать стол обиженным тоном и мамашиными нравоучениями. И в итоге, он будет ужинать в одиночестве и давится главным блюдом — картинками, где он в холод бродил несколько часов по лесу, в поисках подснежников для горожанки, чтобы та заохала и залилась румянцем, или как на её шестнадцатый День Рождения он сочинил нелепый стих с признанием в любви, а она искренне улыбалась, забывая о своей привычке прикрывать рот из-за выделяющихся дёсен. «Роман-тик, на» — подкалывал Бяша. Он правда любил её. Но не мог понять. Разве преступление узнать у новой однокурсницы почему она выбрала именно кадетство. На весь корпус насчитывалось 4 девушки, и всем действительно любопытно что они тут забыли. Провёл до блока, что с того?

Вообщем, сейчас он уверенно не смотрел и не думал о Катином платье.

Когда Смирнова появилась на сцене он опешил. Кто пустил проститутку в учебное заведение? Почему никто не останавливает выступление? Она же сейчас начнёт раздеваться, тут дети и старики! Хотя на самом деле он был бы не против. Этот её пошлый дерзкий вид… вызывал некоторые вибрации где-то в позвоночнике, которые по мере поднятия взгляда, скользящего по выпускной ленте к подтянутой корсетом груди, поднимались к шее, и заставляли лёгкую цепочку тяжелеть, дыхание спираться, а взгляд переводить на прочие ленты. Он сдерживал своё воображение, которое старательно сопротивлялось и продолжало попытки съесть Катьку как последний кусок торта… нет, как последнюю вишенку на последнем куске торта. Она была словно свежая горячая пышка, только отóбранная у шкета в столовой на большой перемене. Или же, как нерабочие ткацкие машинки в кабинете труда, в которые так и хочется тыкнуть пальцем. Как железные прутья советских качель на морозе, которые так и хочется лизнуть, зная наперёд, что останешься без кончика языка. Она была похожа на этого большого белого попугая с высокомерной рожей. Какаду с расправленной гривой среди волнистых попугайчиков. Она была великолепна в своём вызывающем безобразии. Притягательна в своей напускной отрешённости. Рука сжала собственную ляжку. Хотелось сжать Её, как плюшевую игрушку.

В актовой зале на юношу вылилось всё и сразу: там был и литр сидра, и шестьдесят кило Смирновой, а приправлен этот чудный коктейль многочисленными сожалениями о не надетых боксёрах в угоду лучшей вентиляции в этот жаркий июльский вечер. Но теперь, на курилке, потягивая второй литр грушёвого напитка, всё ещё переваривая увиденное и наблюдаемое, он менял своё мнение в обратную сторону, придерживая переодически приподнимающийся член через карман. Когда парень отбирал у неё фотик, он практически соприкоснулся им с её налитой грудью, и больше всего ему не понравилось то, что ему это очень понравилось. С того момента выдуманная обнажённая Катя Смирнова, которая ласкала его сисьсками, не покидала мыслей. А ещё её стушёванное, возмущённое лицо. Она как-будто специально скорчила недовольную гримассу, скрывая за ней вполне себе довольную. Словно игривая кошка царапала, чтобы он поцарапал в ответ. И он хотел. Хотел ответить, хотел исцарапать, истерзать, хотел оказаться ещё ближе. И в то же время она ему абсолютно не симпатизировала. Вся такая подлая лгунья, наглая сплетница, лезет постоянно не в свои дела, и ещё советы с высока раздаёт. Указывает что кому делать, как себя вести, думает она пуп земли, считает себя королевой. Меряет всех взглядом, даёт непрошеные оценки статусу. Задирает нос и задирает других. Ему не нравились эгоистичные и циничные девушки, не знающие берегов. Не нравились выглядящие вычурно. Не нравились поддатые, смущённые и краснеющие. Не нравились плотного телосложения, светловолосые, зеленоглазые, с именем, начинающимся на “К”, и кончающимися на “атя”. Определённо не нравились.

Короче говоря, он продолжал уверено пиздеть.

Если зрители этого спектакля доселе старались наблюдать за ним исподтишка, сейчас они уже открыто ожидали продолжения. Каждый присутствующий на курилке чувтвовал химию этих двоих, чувствовал искры, которые пускала их энергия, сражаясь одна с другой. Их перепалка более напоминала прелюдию к сексу, чем обыденную ссору. Каждый, кроме главных героев, видел, или скорее, ощущал, как один хочет разбить, раздеть, распять другого глазами. Публика желала хлеба и зрелищ, и они не заставили себя долго ждать. Со скростью пантеры нападающей на жертву, и грациозностью горной лани, девушка с цветами в волосах оказалась рядом с парнем в Адидасе. После слов «Да что ты себе, сука, позволяешь?!» последовал хлёсткий, звонкий удар нежной ладони о грубую скулу.

Второй раз за этот день Роман опешил. Мало того, что истеричная баба позволила себе распускать руки, так ещё и сделала это на людях, при её пустоголовых подружках, и при его родном кенте. Это был карт-бланш.

— Хули глаза растопырили? — он выдохнул густой клуб дыма. — Шевелитесь отсюда! ВСЕ, нахуй!

Никто не двинулся. Все ждали развязки этюда. Вот-вот падут декоративные стены сзади, с нарисованными деревьями и ёлками, раздвинется занавес, маскированный под курящих малолеток, гадкое свечение фонаря сменится круглым ослепляющим лучом прожектора, указывающего на стену с плетьми и ремнями, а пред нею просторное красное ложе в лепестках роз, где и разольётся штормующим океаном страсть, которая всё плескалась, выпрыгивая за края, в сердцах юных людей.

— Я не по-русски говорю что-ли? — тихо вопрошал Пятифан, — ЖИВО СЪЕБАЛИСЬ. — напугал он резкой сменой тона.

И действительно, все стали постепенно заходить за тонкий железный пласт коричневого цвета, именуемый дверью. Им казалось что сейчас актёры начнут кулачный бой переходящий в немецкое порево. Они вдруг почувствовали себя лишними. Казалось, теперь, раздев друг друга, эти двое принялись раздевать смотрящих. Постепенно улетучиваясь, одни бросали сочувствующие взгляды то девушке, то парню, а другие давили хитрые смешки.

Ноздри Кати всё ещё активно надувались, а по краснеющей скуле Ромы ходили желваки. Они стояли в напряжении ожидая следующего выпада врага. На плечо последнего легла смуглая ладонь. Он встретился взглядом с узкими глазами друга, которые говорили что-то настолько абсурдное, что агрессивное выражение лица разгладилось бровями ползущими вверх.

— Да я бы никогда…! — теперь брови вместе с недосказанными словами Ромки отрицали всё что прочитали по Буряту. Тот лишь понимающе покачал головой, и разворачиваясь махнул служанкам принцессы, мол, оставьте.

На улице осталось только двое. В стразах, и с тремя полосками.

— Что тебе знать-то о варенье, сучёныш? — маска безразличного презрения вернулась к оскорблённой. Её встретил такого же характера ухмылка.

— Побольше твоего. — настолько спокойно и уверенно прозвучало, что в груди защемило от обиды и зависти — он говорил правду. — Ты не знаешь, но есть свои плюсы проёбывания математики.

— И много плюсов в том, чтобы множить по таблице на тетрадке?

— Я бы их тебе все перечислил, но боюсь, сольёшься с цветом своей блядской помады. — продолжал топить даму бритый мальчуган, выглядя так, будто и не говорит с ней вовсе, а думает о чём-то своём.

— Мамке своей перечисляй, чмошник. — она забрала сигарету прямо из его губ, затянулась, и, выдохнув ему в лицо, направилась обратно в зал на свою лавку.

— На то что баба не посмотрю, за свои выкидоны, и за мать, отхватить можешь. — Рома грубо схватил её за запястье, возвращая на место.

— Ты посмотри, какой честивый! — всплеснула она свободной рукой, — Отпусти! Благородный принц на белом коне! — активно топталась девушка на месте, создавая иллюзию, что старается освободится, — А знает твоя мама как т..! — шпилька замысловатой обуви угодила точно в неприметную ямку, щиколотка набекренилась, Смирнова пошатнулась, но её удержала крепкая рука, — Блять! Твою мать!..Мне теперь дома такой пизды вломят…Пятифанов! Всё из-за тебя, гандон! Да пусти ты меня! — она резко выдернула локоть.

Он помолчал с минуту, и предложил:

— Да чё ты разоралась? Склей, да и всё.

— Мозги себе склей, придурок.

— Ну туфли и туфли, хули тут ныть… Да и когда бы ты их ещё надела?

— Тебе какая разница? Они стоят столько, сколько тебе и не снилось в самых влажных воровских снах. Мне что, из-за тебя теперь нагоняи получать? Что прикажешь делать? Я в этом — каблук печально мотался в воздухе вместе с Катькиной ногой, — никуда не пойду!

— Ну переобуйся, в чём проблема? — Ромка непонимающе супился.

— Во что, дебил? Я по-твоему в клатч случайно сменку закинула?

Чувство дежавю, вызванное истеричным тоном Кати, перебивалось шоком от её выплеснувшихся искренних эмоций. Пока она махала ладонями во все стороны и что-то быстро говорила, Рома переваривал происходящее. Её необычное поведение сейчас, оказалось в десяток раз более возбуждающе чем она сама. Пьяные разрисованные рыбьи губы зазывали его уже не только видом, но и звуком. Если он чего-то не хотел, то нужно было начинать действовать.

— Ну, могу тебя домой подвезти, но до машины ковылять будешь сама. — Погладив себя за шеей, он указал в сторону своего дома, «Вот же везение!», неподалёку. — И это, прости за Тихонова, некрасиво как-то я сказал. — быстро извинился, — Но ты тоже хороша, въебла мне — поделом тебе. — и припечатал парень.

Собеседница умолкла. Видимо взвешивала за и против. Сам провожатый планировал действовать без плана, на ходу.

— Пока решаешься, я сгоняю себе за догонкой. — Пятифан ушёл с ощущением, что его спутница хотела сесть к нему в машину, больше чем этого хотел он сам, хотя в её глазах не было и намёка на подобные сумасбродности.

Думалось Екатерине, что этот день она запомнит навсегда. Она-ж не дура, понимает, кто, куда, и зачем зовёт. И у неё даже не маячило в мыслях варианта отказаться. Стало любопытно узнать о Ромке, о его настоящей жизни, а не скорлупе, в которой Смирнова всех видела, и по ней судила. Может с ним окажется интересно разговаривать? Да даже, если и нет, то с ним точно будет интересно целоваться… Внезапно разбуженное алкоголем, или обаятельным мальчиком, неоднократно пересёкшим границы её личного пространства, затаённое желание пойти наперекор матери подстегало её приблизиться к человеку, которого в своей скучной повседневности она назвала бы последним маргиналом и гопником. Да и какая была разница? Через месяц она уже будет далеко отсюда, в городе. Где о таких мелочах, как ссора с кем-то, никому знать не интереснно. Это тебе не посёлок — чихнул в чью-то сторону — пиши пропало. Там можно разгуляться, делать что душе угодно, и не печься «А что о тебе люди подумают, Екатерина?». В голове девушки фраза прозвучала голосом Лилии Павловны, когда она опрашивала двоечников на пересказы.

«А что, если мама узнает?» — пробило тревогу беспокойство. Ничего. Теперь плевать. Она уже не маленькая.

— Ну чё, пошли? — Роман протянул бутылку из-за пазухи.

— Пойдём. — приняла приглашение Катя.

Сумеречный лес, окружающий каменистую дорогу и чьи-то старые глинянные дома, таил в себе сведения о разговорах разных людей. Это были и беседы о том, когда лучше сеять чеснок — весной или осенью? — старых домохозяек, и о том, где дольше хранятся дрова — в доме, либо на улице? — их мужей и дровосеков, бывали тут и споры у кого машинка самая редкая, когда приезжали к тем пожилым людям внуки. Но разговора по душам лучшей ученицы и худшего ученика третьей государственной школы он ещё не слышал. Более, он не видел, чтобы лучшие ученицы когда-либо пили сидр, ещё и с горла, ещё и из той же бутылки, которая только что была в губах мальчика. Даже птицы, возмущаясь такому противоестественному поведению, громко каркая и недовольно щебеча покидали кромки деревьев, улетая прочь от парочки, не желая слушать подробности о разгульной жизни парня, и дальнейшей студенческой судьбе девушки. Одна только цапля, свившая гнездо на высоком фонарном столбе напротив дома Ромки, грея перья, в полглаза наблюдала за подростками и тихо засыпала. Шумный хлопок заставил разомкнуть веки. Человек закрыл блестящую черным, лаковую дверь за другим человеком. Снова стало спокойно, пернатая задремала. Мотор, зарычав через несколько минут, прервал её сон. Она недовольно проследила за удаляющейся человеческой приблудой, и вернулась к отдыху.

“Валечка” двигалась без спеха, ехать было не много, потому владелец её не торопил. Гостья, равнодушно разглядывая приевшиеся за декаду лет пейзажи за окном, не отнимая от них глаз похвалила машину. Роман не сдержал довольной улыбки. Когда хвалили его Волгу, которую он сам приводил в порядок прошлым летом, тратя всё будничное время на починку чужих машин, а выходное — на покупки различных деталей и ремонт собственной, он всегда толику плавился. Комплимент принимался на свой счёт, но и за его “девочку” тоже было приятно.

— Твой подъезд? — водитель сбросил и без того небольшую скорость.

— Почти, но выйду я лучше здесь. Не хватало ещё, чтоб соседи тебя увидели.

В салоне повисло неловкое молчание. Мычание. Кати. Ей необходимо как-то затащить Ромку в квартиру. Сам парень в это время решался на отчаянный шаг.

— Ну…спасибо, Ром… — бегло осматривала она лобовое стекло и торпедо.

— Катька? — перебив, он обратил её взгляд на себя.

— М? Мх!

Если между ней и старостой её класса ещё были какие-то мосты, то они только что с размахом, с грохотом, с километровыми клубами пыли и огня рухнули. Все транспортные пути между сознательностью, самоанализом, ответственностью и, непосредственно, их обладательницей были уничтожены. Их сожгли горячие и наглые губы Пятифанова. Желанные губы Пятифанова. Приятные, несмотря на табачный привкус. Смирнова была готова остаться в этом моменте навсегда, ведь это было самое настоящее, что происходило с ней в течении ненастоящей жизни. Тусклой, серой, в основном — школьной, похожей на белоснежный холст с тонкими гранитными линиями, которыми старательно вычерчен аккуратный натюрморт яблок в блюдце и кувшина с лимонадом, на который кто-то, вдруг, позволив себе дерзость, наляписто нанёс детскую гуашь. Но вопреки её желаниям юноша отстранился. Он серьезно смотрел вглубь её зелёных зенок, выискивая там односложный ответ. На самом деле он не был мастером импровизации, как считал. Или этот режим резко стал ему недоступен. Чётко он считывал только своё буравящее пах желание продолжить с ней целоваться, считать же, чего хочет она сама — немного затруднительно, ведь кровь постепенно, практически незаметно, отходила от мозга. Такая красивая… Её модная причёска и старомодное длинное платье с прикольным пухом внизу… Неожиданно она приблизилась к нему и поцеловала в ответ, давая разрешение на всё что он задумал. Негодяй был искуснее, использовал язык, засасывал её губу, пачкаясь помадой. Положил свои руки на её бёдра, вёл ими вверх, к груди под лентой, сжимая всё по пути. Катя придвинулась, насколько позволила коробка передач, Рома ответил тем же, поначалу она гладила его кисти, но переборов смущение перешла к ляжкам, сами инстинкты повелевали подняться выше.

— Проведёшь? — оторвавшись от него пролепетала девушка.

— А соседи? — его раскрасннешийся рот и лобжинка над ним изогнулись в издевательской улыбке.

— Похуй на соседей. — искренне заявила она уверенным и очень мотивирующим тоном, вновь приливая к парню, оставляя следы теперь и на шее. — М — м… — изнывающе протянулось в машине, когда Ромка сжал её правую ягодицу.

«Ебать — копать! Катюха! Да ты как сраный пластелин! Если за тебя взяться, уже нахуй не оторваться! Всегда холодная и твёрдая, но сейчас, в моих руках такая горячая и мягкая…» — сумбурно вихрились мысли, подбирая странные метафоры. Парень действительно не мог отнять от неё мозолистые пальцы, но, продавливая впадину на спине, шаря вдоль обнажённых частей позвоночника, переборол себя, для того чтобы чуть позже сдаться — ей, себе, в плен, в рабство, лишь бы продолжать лизаться с этой бабой до остервенения, до посинения его губ и головки болезненно разбухающей в этот момент, под натиском её ногтей.

Как только по парадной разнёсся стук обтянутой кожей двери о косяк, школьники набросились друг на друга, точно дикие звери. Беспорядочно исследуя тела, они не проронили больше ни слова, обескураженные собственными действиями. Катькины гульки вжались в стену, Ромкины руки в Катю. Так, когда со сбивчивым дыханием, деваха сбросила ненавистную мешающую обувь, и оказалась на 6 сантиметров ниже, Роман, не став сбрасывать кроссовки, и теперь склонившись, затолкал её в свою комнату, которую определил по листам и медалям на стенах — на них пролился подъездный свет когда они заходили в квартиру. Он заметил это где-то на перефирии, жаждущим взглядом распивая любовницу, держа её круглое лицо в ладонях. Искать иные включатели не было ни времени, ни желания. Он желал только тела Смирновой, и, осмелившись признаться в этом себе, он захотел признаться в этом ей.

— Я, бля, никого ещё так не хотел, как тебя сейчас… — быстро проговорив погрубевшим голосом, он стянул лямки её наряда, которые были единственным и очень хлипким поддерживающим тросом для её оголившихся, тяжёлых, крупных ахуенных сисек. — Весь вечер… Весь вечер я хочу тебя выебать, Катя… — впившись зубами во вставший сосок, он прервал своё откровение.

— Я…я тоже…Сильно хочу… — прерывисто шепча, она развернулась, вжимаясь в бёдра, и похотливо потираясь о затвердевший бугор его спортивок.

«Боже, Рома… Ромаромарома… Ненавижу тебя! Распоследний гадкий уебан. Не прощу никогда за то что ты делаешь. Самонадеянный индюк, как смеешь себе позволить до меня дотронуться? Своими противными, грязными руками… Бери! Всю! Как дрянь, как суку, как ты умеешь, если не соврал… Бери меня всем, что у тебя есть. Трогай, сжимай, кусай, лижи, возьми, возьми меня пожалуйста. Мурчи…мурчи своим баритоном, убаюкивай, уноси меня отсюда, с тобой так невыносимо, ужасно, отвратительно, до мерзости хорошо. Ты разрушил всё что я построила, ненавижу тебя».

Екатерина противилась происходящему всем существом, как только могла, но её тело… Оно было с нею не согласно, категорически, наотрез отказывалось её слушать. Оно отзывалось только на приказы мужчины, впервые заполнившего пространство девчачьей комнаты собой.

— Сними это. Запачкаешь.

Девушка покорно взялась за подол, и потянула его вверх.

«Драть её… Она в ебаной сетке…» — он, отвечая, рваным движением сбросил свою кофту, словно готовился к забегу в четыре километра, а не к долгожданному соитию.

Сидя на собственном рабочем столе с прóгнутой спиной, Катя стремительно намокала от манипуляций с её промежностью указательного и среднего Ромы. Она лизалась с ним, упиваясь, как перед смертью хочет надышаться утопающий.

— Рр… Ром. — выбираясь из пелены влечения, она взяла его за волшебную кисть, которой он наколдовал в желудке бабочек, или скорее резвых стрекоз, мечущихся из стороны в сторону, и бьющихся о низ живота, даруя девушке забытые, местами неизвестные, ощущения.

Вместо слов она приникла к губам друга в последний раз, прежде чем поменялась с ним местами, и опустилась на колени. От самодовольной улыбки и сверкнувших в темноте клыков она впервые за прелюдию заробела. Спрятав нос в прессе парня, оставляя на том влажные багровеющие следы, рукой она принялась гладить его член через штаны, чувствуя влагу пятном разлившегося предэякулята. Это… это очень возбуждало, чёрт подери, как это заводило! Он пах… как… как мужчина… Как нужный ей мужчина. Как недостающий ей мужчина. Влекомая искренними побуждениями она нашла головку распухшими губами, не целуя, а просто ведя ими от неё до основания, и обратно, она прижала свои аккуратные пальчики левой руки резинкой штанов, а правой потянула за шнурок. В следующий миг оттуда вывалился приличный аппарат, по меркам Кати в добрых 17–18 сантиметров — было с чем поработать. Она, довольно малоопытная в искусстве удовлетворения мужчин, слабо взялась за ствол. За неуверенную хватку, её уверенно схватили за подбородок.

— Кать, ты же хорошая девочка, правильно? — нехотя, но утвердительно ему кивнули, — Тогда будь умницей и внимай чего я хочу.

Ромка командовал. Гад. Она всегда главная! Но не успела девушка об этом подумать, как голову притянули к половому органу, или та притянулась сама. Леденцами там не пахло, на вкус тоже не барбариски, но подруга приняла его в рот так, будто это были последние сосательные конфеты в мире. Твёрдый, налитый, липкий. Она чувствовала как тот щекочет язычок, заполняет собой пустующее пространство. Делала это развязно, теряя темп, торопясь. Торопилась принять его иными губами. Никогда прежде ей не казалось, будто во влагалище пусто. Её замедляли, направляли, заставляли поддерживать зрительный контакт.

— Ты очень красивая.

Вид и правда открывался отличный. Втянувшиеся румяные щёки, которые мягким, тесным, скользким одеялом обволакивали изнутри, прикрытые от наслаждения глаза, в блядском боевом окрасе, стреляющие в него, когда он наводит её контур лица, соски большой груди встающие, сжимаемые между её маленьких пальцев, ляжки обтянутые колготками для породистых шлюх, расплылись, а колени широко разъехались. Как же она сейчас течёт. Думает, он не замечает покачиваний её бёдер. Течёт от него и для него. Она его. Картина маслом. Её маслом. И слюнями. Намереваясь достать до гланд, парень проникал всё глубже, но остро ощущая, как сжимаются челюсти неподготовленной, бросил эту затею, оторвав её от члена, он коснулся её плеча, невесомо проведя пальцами вниз. Нить, которая тянулась от её языка к уретре, оборвалась движением её руки, которой она уже более уверенно продолжила надрачивать, в попытке отдышаться. Ромка закинул голову и глухо выдохнул, пропустив хитрую улыбку измазанного им рта.

Восприняв это как верное направление, Катя сильнее сжала пенис, и обожгла его своим дыханием, когда начала лизать. Наверху послышались тяжёлые перебивки дыхания.

— Тише. — почувствовав, что так они могут остаться без главного блюда, он придержал пассию. Та отдала ему инициативу вновь, и воспользовавшись ею, Пятифан положил большой палец на её нижнюю губу, она услужливо её опустила, впуская в тепло. «Такая послушная, а разговоров было. Где же все твои амбиции, вытекли вместе со смазкой? Шлюха. Прекрасная. Покорная. Покорённая. И всё-равно отсервеневшая, я готов кончить только от этого». Фаланга продавила её острые зубки, и провела след от языка к ямочке подбородка.

— Собираешься меня просто пальцами трогать?

— Просто пальцами? — с насмешкой он протянул их обратно ко рту Кати, — облизывай.

Не прошло и минуты, как комната заполнилась сдавленными стонами.

Треск ткани. Глубокий вдох. Бесстыдный грязный шёпот. Девичьи ноги, блестящие лунным светом и капельками пота, распластались по кровати, усыпанной гипсофилами, выпавшими из волос. Сетчатые колготки разорваны, а бирюзовые трусики, пошло промокшие, отодвинуты далеко от места, что должны прикрывать. Роман сдержал эмоции. Хотелось по-пацански захохотать от нелепости интимной стрижки. Милая натура. Толку наголо выбривать, если оставила это сердечко? Модная от макушки до лобковых волос. Ещё больше хотелось по-пацански пялить её всеми тремя пальцами, когда после второго она протяжно, громко, ноюще, вульгарно простонала, и попросила:

— Ещё! Всего! Мне не нужны твои пальцы, дай мне Его! — ненужный большой надавил на бугорок вверху, она поддалась бёдрами на встречу, вколачиваясь, впечатываясь в память, и пропитанную её соками руку. — Мх, нет! Хочу твой член, Рома. Большой, твёрдый и горячий. Трахни меня им, пожалуйста! — провоцирующие слова выплёвывались сами, Катя сама от себя такого не ожидала, глаза её искрились, парад бесов отплясывал в них, секундно останавливаясь каждый раз, видя таких же бесов в стали чужих зрачков, и затем они вальсировали вместе.

Помучав свою жертву самым быстрым темпом, и самым сильным давлением на всевозможные точки напоследок, резко покинув тугое лоно, он приказал перевернуться. Надавливая на лопатки, он осознал что не готов лишить себя наркотического экстаза при виде её сложенных домиком тонких бровей и пересохшего рта, застывшего в немом выкрике. Теперь её прилизанные косички взбесили, ведь мешали взять её. Во всех смыслах.

— Я хочу видеть твоё лицо. — произнося эти слова, он беспощадно томил девушку ожиданием, дразнил, даже раздражал, в своей обыкновенной манере, водя головкой по напухшим половым губам, очерчивая элипсы.

— Я хочу чтобы ты вставил свой хер в меня. — будто делая замечание, ответила она, поворачивая голову.

Дважды просить не пришлось. Пожар пылающих катиных мостов потушило цунами. Он вошёл, ударившись о вульву яйцами, вошёл во всю длину, давая желанное… нет, требованное чувство наполненности, вошёл и медленно вышел, задержавшись, ворвался снова, сделал с десяток сильных, резких толчков, заставляя её утробно завыть, выгнуться пуще прежнего, просить, умолять его сделать так снова.

Ритмичные шлепки дополнялись шлепками в разнобой — ладони о правую ягодицу, левую же, ждала участь как и у груди — властное сжатие.

«Как же мне ахуенно, господи! Как же хорошо… Как же хорошо, когда ты внутри. Я чувствую тебя полностью, каждый миллиметр. Почему никто не сказал, что ебаться с Пятифановым это так пиздато?! Хочу чувствовать тебя вечно. Как же это неправильно». Но Смирнова ошибалась — всё было правильно. Было так, как должно. Как предначертано с самого начала. Иначе бы их секс не был таким идеальным, и вспревшие половые органы их бы оттолкнули, приятная груша оказалась бы сигаретно-спиртового вкуса, а сломанный каблук послужил бы повешеным на Романа долгом, нежели поводом заскочить к ней в гости, и, до кучи, между ног. Иначе бы она предпочла скорее повесится, чем переспать с ним.

Парень, снова перепрыгивая планку «Лучше некуда», нашёл за капюшоном клитор, и заставил Катю задрожать под собой. Его физиономия выражала все оттенки гордости и превосходства. Роман невольно закусывал губу, когда девица сжимала его тесным кольцом. Её коленки разъезжались всё шире, напоминая об откровенности характера сложившихся между ними отношений. При всей своей горделивости, он был поражён до костей. Поражён ею. Поражён ей.

«Боже, ты лучшая тёлка, что подо мной кончала. Какая жопа, какие сиськи, какая пизда… Какая же мне с тобой пизда… Я бы ебал тебя по всей твоей блядской школе, во все твои блядские дырки, пока не кончился бы сам. Если бы знал как ахуенно тебя трахать, ни за что бы не вылетел из шараги. Твоё тело… это просто нечто, ты это просто нечто. Если бы ты не корчила из себя хуй пойми что, я бы прописался между твоих ахуенных мягких ляжек, защищал бы эту койку-место ценой жизни, лишь бы ты продолжала так пиздато, убийственно, искренне стонать». Щенячий восторг испытывал Рома, когда она шипела, задыхалась, бормотала себе под нос его имя, сочетала брань и Господа в суе. Ведь ни в жизни она бы себя так повела, а с ним — уж тем более. Она была в пассивной позиции, но продолжала задиристо себя вести. Когда Пятифан сбавлял темп, во избежание преждевременного семяизвержения, она нагло продолжала двигаться за него, толкаясь аппетитной светлой задницей и засасывая сочащейся розовой дыркой головку. И что хуже, не останавливалась даже после назидательного удара по алеющей ягодице. Она буквально сносила голову этим. Все головы. Пришлось покинуть райское местечко, отправляясь на заслуженный отдых.

— Верни — и–и! — возразила покинутая девушка, и её блестящая, текущая вагина, одним видом приказывающая в неё впиться — членом, или языком — не важно.

Отгоняя от себя мысль о таком не-мужском жесте как куни, которое так и хотелось подарить шикарной даме, опустив штаны в самый низ, Рома сел, выставив руки назад, как опору, и пригласил:

— Присаживайся.

Переместившись на колени парня, она сомкнула руки на его шеё, теребя ежиные волосы за затылке. Пересохшие губы заманивая облизнулись, глаза её закатились за орбиты, ноги свелись, когда, вогнав в себя полюбившуюся часть тела, она случайно качнулась вперёд. Подхватив Катю под попу он направил её движения так, словно ей нужно было оседлать буйного быка, а не поплывшего мальчишку, злорадственно напоминая, что он лучше знает, как надо, и что снизу, сверху, сзади, сбоку — так или иначе — он главный.

— Твою мать! Да!.. Блять, да! Боже мой, да! — она наращивала и наращивала темп, выстанывая эти слова. — Аа — ах, Рома, твою ж… — рука его переместилась с резинки колгот на талии под сердечко за отодвинутыми трусиками.

«Ты, сука, просто бешенная! Я ещё ничего не сделал, а ты уже скачешь так, будто без этого сдохнешь…» Пятифанов почувствовал что рваная амплитуда её движений, томно прикрывающиеся глаза, и природа делают своё дело. Он был готов кончить, но не был готов сделать это раньше неё. Помогая ей долбится, массируя гладкую промежность, крепко держа за бедро свободной рукой, и за сосок губами он выдавил из неё заветные слова:

— Я кончаю! Я сейчас…! Ещё чуть-ч — Ааах… да…! — на выдохе Катя зажала партнёра коленями и губами, после чего обессиленно обмякла, дёргаясь и сжимаясь от разрядов тока, гуляющих по всему разгорячённому телу. Но, не давая отдышаться, Рома зашевелил её снова, внемоготу желая получить и свою разрядку.

— Мгх. — выдохнул он ей в шею, прежде чем достать член, и разлиться на её животе и белье.

«Что я натворил? Какое же мразотное чувство… Какой же я подонок, и… Какое же ебучее облегчение… Молодец, Таня, накаркала…» выкуривая уже вторую сигарету, Ромка стукнул по рулю. Пожирающая страсть обернулась пожирающей виной. И не столько за свой поступок, сколько за то что он не жалел о содеянном. Оно того стоило. Она того стоила. Не в силах это отрицать, юноша злился на себя. Злился на весь этот день, злился на то, что молча сбежал. Как крыса с тонущего корабля. Тонущей в его ласках девушки, которую знали как Катьку Смирнову — сплетницу и, в целом, гадину. Но он был готов поспорить: она была не такой, или под ним сейчас была не она. Кто-то другой. Кто угодно другой… Как угораздило заигрывать с ней..? Как угораздило поцеловать, и как угораздило, в конце концов, трахать битый час?! Спрятавшись в чернющей в ночи Волге ГАЗ 3102, будто это самое надёжное и скрытное место на земле, Пятифан поразился — “Валечка” сообщала, что с момента как любимый её покинул, прошло довольно много времени. Хотелось поверить что это была фантазия, сон, скосивший мóлодца после долгого душного дня, большого количества алкоголя, что это была усталость, прибившая его к кожаному сиденью, но факты говорили сами за себя: машина стоит около её дома, тело разрисовано её помадой и слабыми засосами, а отдельные его части помечены запахом её выделений.

Ключ щёлкнул, заводя мотор. Из окна, оставляя единственный след, вылетел тлеющий окурок. Роман уехал прочь, желая больше никогда не встретить неожиданную любовницу, и надеясь на противоположное.

Стоя под горячими струями воды, Екатерина не спешила трезветь: ни после сбивающего с ног оргазма, ни после многочисленных скачков градуса выпитого за выпускной. Она чувствовала себя обновлённой. Будто змея наконец сбрасывает чешую. Ей не верилось в ритуальность произошедшего: паутина семени ненавистного хулигана окутавшая живот, залившаяся во впалый пупок, словно послужила точкой на этом этапе её жизни. Будто измазанная чернилами страница, где не мельтешит ни пятнышка белой бумаги, наконец перевернулась. И не смотря на то, что она не испытывала ни капли сожаления, у неё был колодец стыда перед самой собой, за то, что так просто, так бездумно, так дурно она отдалась. Кому попало. Сдалась, подчинилась. Он опять её поимел. Летя в бездну этого колодца она даже не кричала о помощи, лишь просила ещё. Ещё сильнее, жёстче, и быстрее, тем самым углубляя падение.

Вытираясь полотенцем, оставалось только надеяться, что он не сидит в её комнате, с голым торсом и клыками, что не остался попрощаться и, подобно самой Кате, сочёл весь вечер за прощание.