Прощай, пасьянс

18

Стукнула входная дверь. Мария и Лиза посмотрели друг на друга. В глазах сестер стоял вопрос. Обе вспомнили о том, что сказала Севастьяна — запирайте дверь на засов, если одни в доме. Тогда они отмахнулись, подумала Мария, но сейчас она пожалела о собственной беспечности. День ото дня она чувствовала себя все более ответственной за Лизу и ребенка.

— Севастьяна? — спросила Лиза как будто с надеждой. Лиза тоже утрачивала прежнюю беззаботность. Она теперь каждый миг думала о ребенке.

— Но она сегодня уже была, — сказала Мария, прислушиваясь к шагам. Кто-то приближался к их двери, одолев два пролета довольно крутой лестницы. Шаги были легкие, похоже, женские.

— Она говорила нам — запирайте двери на засов, — проворчала Лиза.

— А мы снова не заперли, — кивнула Мария. — Теперь я сама буду следить и проверять всякий раз.

Сестры замолчали, в ожидании глядя на дверь.

Она не заставила себя долго ждать — открылась. На пороге стояла Анна.

— А-анна! — Сестры всплеснули руками. — Надо же! Пропащая душа! Жива и здорова! — Мария и Лиза с нарочитым изумлением посмотрели друг на друга. — А мы подумали, что тебя украли.

Анна разматывала пестрый платок, один конец которого спускался до колен, а второй был обернут вокруг шеи.

Пропащая душа, говорят они. Анна готова была рассмеяться. В точку, в точку попали невзначай сказанные слова. На самом деле ее душа пропала.

Она спустила платок на плечи, и теперь оба конца доставали до колен. У Анны был врожденный вкус к одежде — сестры залюбовались сочетанием цветов, подобранных ею, — зелень на рисунке платка совпадала с оттенком зеленого на длинной юбке. Казалось, на ней надет самый настоящий ансамбль, хотя сестры подарили ей этот платок, не думая о расцветке, а юбку она сшила сама.

— Да кто меня украдет? Кому я нужна? — скороговоркой выпалила Анна. Она быстро перевела взгляд с одной сестры на другую. — Как вы тут без меня?

— Чудесно, Анна, — ответила одна из сестер.

Анна почувствовала неловкость — вот тебе и на! Не сказала бы сразу, кто это — Мария или Лиза? Обе в синих домашних платьях с белыми воротниками из кружев. Под ее надзором сплетены оба воротника. Анна до рези в глазах всматривалась в кружева, наметанный глаз не упустит лишнего узелка на ажурной решетке крупного плетения из тонких льняных нитей. Она узнала бы, где помогала Марии, а где Лизе. Но они так хорошо все поправили. Нет никакого изъяна на рисунках — мелких снежинках, вплетенных в редкий ажурный фон.

Сестры переглянулись, заметив озадаченность на лице Анны. Но на помощь не спешили.

— Здоровы ли? — решилась задать вопрос Анна. — Мария? — Она помолчала, но ответа не услышала. — Лиза?

— Да-а! — снова хор голосов.

— Ну и хорошо. — Анна решила, что всему свое время.

— Так ты к нам надолго? — спросила одна.

— Мария, Лизавета… — Она растерянно смотрела на них. Из головы не шло наставление Анисима присмотреться к сестрам как следует.

Стоило Анне даже мысленно произнести его имя, как жаром начинало пылать все тело. Он ведь хочет, чтобы она присмотрелась. А она, подумать только, не может сказать ему то, что он просит.

Перемена в ее жизни, уже произошедшая благодаря встрече с этим мужчиной из прошлого, и все то, что могло случиться между ними весной, как он намекал, стоили того, чтобы слушаться каждого слова Анисима. И подчиняться ему.

Анна подняла на сестер чуть растерянные глаза, щеки ее покрылись румянцем. Она пожала плечами и призналась:

— Я, право, совсем с вами запуталась.

Сестры захохотали.

— Так и будешь теперь жить. Мы тебя не распутаем. А уедешь еще погулять, то вообще нас не узнаешь.

Они смотрели на Анну не отрываясь. Что-то в этой женщине стало другим. Это другое — а оно появилось в изломе бровей, немного капризном, во взгляде, который стал менее зависимым, чем привычный взгляд горничной, в полноте губ, словно набрякших от поцелуев, — настораживало, как все новое, но пока не имеющее определения. Оно же и влекло, как влечет всякая загадка любопытствующую натуру. Сестрам хотелось открыть — в чем истинная причина перемены в их давно знакомой Анне?

Анна, похоже, поняла их взгляд, она прочитала его, правда, не сразу, а словно разбирая по слогам написанное на бумаге. Теперь она сама пристально смотрела то на одну, то на другую сестру. Мария и Лиза не отводили глаз, не нарушали молчания, желая выдержать испытание и получить желанный ответ на вопрос — добились ли безупречного сходства, к которому стремились не первый месяц?

— Нет, не могу. Никаких сил нет, — пробормотала Анна, не давая себе отчета в том, что отвечает на вопрос Анисима, а не сестер.

— Вот как? — услышала она и непонимающе продолжала оглядывать сестер. — Ты о чем, Анна? Ты хочешь сказать, что у тебя нет никаких сил уехать от нас навсегда?

— Уехать от вас? Навсегда? — повторила Анна. — Да нет вроде… — Анна слегка растерялась. Она для чего явилась в дом Финогеновых? Взять кое-что из вещей потеплее, потому что лето кончается, первые заморозки уже пали на землю, но удивительное дело, вдруг вспомнила она, в саду у Марии цветы стоят живые и веселые, даже розы. Будто растут под особенным, не северным солнышком. Может, правду говорят, что от рыжих исходит особенный свет? Он-то и греет Мариины цветы? Может, и так. Вон у Анисима в бороде тоже есть рыжие волоски, а с ним так тепло… Но, подумала Анна, шубейку на беличьем меху не вредно вынуть из сундука и увезти с собой. — Нет, пока не навсегда, — вылетело у нее. Потом Анна спохватилась: — Если вы, конечно, меня снова отпустите. — Но что-то говорило ей — сестры отпустят ее, причем с радостью. Вон Натальи до сих пор нет. А они ее не вызывают к себе. Не тревожат. Наталья небось нашла себе… свое солнышко.

— Поня-ятно, — пропели сестры. — Кто-то на тебя глаз положил, верно?

Анна вспыхнула:

— Совсем заморочили мне голову… Ну ладно, скажу все как есть. — Анна вздохнула полной грудью, крепко стиснула концы шали и отвела их в стороны, словно искала опору покрепче для того, что собиралась сделать. А собиралась она выдумать на ходу то, что должно показаться сестрам правдой. — Я встретила одну знакомую… из Кукарки… Из того города, где я жила, а потом уехала. Да вы сами знаете. А она…

— Как у нее обстоят дела с усами? — тихим и очень серьезным голосом поинтересовалась одна сестра.

— И с бородой? — поддержала другая.

Анна похолодела. Знают. Откуда? Ведь никто не должен был увидеть ее с Анисимом.

— Да что вы! Какие усы? Никаких усов у нее нету…

— Значит, борода есть, верно? — настаивали сестры. — Что ж, тоже красиво. Очень мужественно.

— Хорошо. — Видя, что Анна вконец смутилась, одна из сестер решила не мучить больше бедную женщину. Тем более что она им совсем сейчас ни к чему.

— Мы разрешаем, — подхватила другая. — Мы можем тебя отпустить.

Обе заметили, с каким облегчением пальцы Анны выпустили концы шали, и эти концы припали к юбке, все еще слегка помятые.

— Хоть до самого приезда Федора Степановича, — подтвердила сестра.

— Вот как? А вы… Ведь скоро зима…

— Ну и что, что зима? У нас есть кому печи протопить. Есть кому приготовить нашу любимую ванну, — сказала одна сестра.

— В которой мы плаваем не хуже Федоровой бригантины, верно? — Сестры переглянулись. — Глафира кормит будто целую армию, готовую выступить с союзниками против Наполеона, — добавила другая.

— Так что мы прекрасно справимся. Тем более, нам кажется, тебе есть чем заняться и кем заняться, помимо нас. — Сестры умолкли. Анна тоже молчала. Потом они продолжили: — Твоей старой знакомой, усатой и бородатой землячкой. И есть где, верно? Мы за тебя рады. Бери все, что тебе нужно, и отправляйся.

Анна почувствовала небывалую легкость в теле, сбегая по лестничному пролету вниз, туда, где стоял ее сундук. Она рывком открыла деревянную крышку и принялась бросать на расстеленный на полу черный платок свои юбки и кофты. Следом полетели ночные рубашки и панталоны из тонкой ткани с кружевами, которые она шила сама, насмотревшись на привезенное сестрами белье из Парижа. Потом Анна почувствовала, как руки задрожали от волнения. «Чему радуешься? — спросила она себя. — Что скажешь Анисиму? Ни по одной из сестер ничего не видно».

Но Анисим хочет, чтобы она ему принесла ответ, который он ждет. Что Мария беременна. Ему для чего-то это нужно, иначе он не заговаривал бы о том так часто.

Анна оперлась о края сундука и застыла. Внезапно с особой ясностью ей открылось, что существует прямая связь между тем, что Анисим взял ее к себе, и его интересом к беременности Марии.

Так что же — Анна едва не задохнулось, — если у него пропадет интерес к Марии, то их любви — конец?

Она замерла. В голове звенела тишина. Потом Анна услышала свое тяжелое дыхание. Значит, если она скажет Анисиму, что нет никакого намека на беременность, то…

А если она скажет, что намек есть, тогда…

Тогда ей обеспечены многие месяцы радости, вот что.

«А потом?» — спросила себя Анна.

А потом — суп с котом, оборвала она себя и вдруг подняла голову. Ей показалось, кто-то смотрит на нее из угла. Она никогда не боялась ни чертей, ни привидений, поэтому бесстрашно взглянула туда, откуда мерещился взгляд.

— Господи, спаси и сохрани! — Рука сама метнулась, чтобы осенить крестным знамением. Два блестящих огонька мерцали в углу кладовой. Ноги подкосились, она села на край сундука. — Да это ты, Гуань-цзы. Чего тебе тут надо? — Лицо Анны расслабилось. — Вот напугала, чертова китайка.

Кошка метнулась из угла в приоткрытую дверь и исчезла.

Анна попыталась восстановить ход мыслей, нарушенный внезапным вмешательством кошки. Ну да, конечно, ухватилась она за одну, которая казалась ясной, но она до сих пор противилась ей, не желая признавать. Теперь, словно глаза Гуань пробили тьму мыслей, Анна сказала себе: у Анисима есть какой-то план, этот план не совсем чистый, он связан с Финогеновыми.

Она сидела на ребре сундука с откинутой крышкой, не чувствуя, как край врезается в бедро. Она сейчас вспоминала страстные ночи с мужчиной, тем самым, который был первым в ее жизни. Он не просто не забыл ее за столько лет, а снова воспылал к ней страстью. У нее есть надежда на счастье. Так может ли она сама разрушить надежды на такое счастье?

Какое-то тайное предчувствие говорило ей, что надо ловить минуты, отпущенные ей с Анисимом. Она давно поняла, что если душа сначала отдается тому, кто рядом, то потом сама цепляет его. Значит, она может зацепить Анисима навсегда.

Анна встала с края сундука. Она приняла для себя решение, которое до сих пор не произнесла даже мысленно. Анна оглядела то, что лежало на платке, потом завязала его концы крест-накрест и захлопнула крышку сундука.

Поднимаясь к сестрам, Анна слышала звуки клавикордов. Мария и Лиза музицировали в гостиной. Наверное, им прислали из Москвы новые ноты. Марии всегда присылали все самое новое.

Анна шагала по коридору с узелком в руке все более уверенно, походкой человека, который знал, что ему больше незачем колебаться, какое решение принять. У каждого своя жизнь, думала Анна. У нее тоже. Поэтому она скажет Анисиму то, что он хочет от нее услышать.

«Хоть час, но мой. Хоть день, но мой, — твердила она себе. — А потом… потом будет видно».

Анна усмехнулась. Однако она не произнесла на сей раз мысленно: «…суп с котом». Что-то не хотелось ей сейчас оказаться под взглядом вездесущей Гуань-цзы.

Она вошла в гостиную и, не проходя дальше порога, объявила сестрам:

— Так я ухожу. — Ее голое прозвучал виновато только по привычке. Сейчас Анна не испытывала ни вины, ни смущения.

— Ты даже не останешься на обед? Глафира обещала такую стерлядь… — изумилась та, что сидела рядом с игравшей на клавикордах.

— Нет. Приятного вам аппетита.

— Про-о-ща-ай, Анна, — в один голос пропели сестры, аккомпанируя себе. — Проща-ай, дорогая.

Анна вышла за дверь, сестры обнялись, а Мария прошептала Лизе:

— Все получилось. Даже Анна не поняла, кто из нас кто. Поздравляю нас!

Они поцеловались.

— Знаешь, Лиза, я теперь, кажется, перестану беспокоиться так, как раньше. Я теперь знаю: Лиза — это я.

— А я — Мария.

В это время Севастьяна завершала дневные дела в воспитательном доме. Она уже потянулась за бархатной сумочкой, в которой были, как всегда, фляжка, табакерка с нюхательным табаком, кое-какие булавки. Дверь за спиной открылась, она обернулась и удивилась:

— Павел? Снова удостоил вниманием? — Голос Севастьяны был грудной, обманчиво мягкий. — Чему обязана на сей раз?

— Вопрос есть один, Севастьяна. С ним и пожаловал.

Павел без приглашения уселся на канапе, на котором она обычно сидела за рукоделием, а какая-нибудь ученица устраивалась на подножной скамеечке и, наблюдая, училась вязанию.

Он положил ногу на ногу.

— Задавай свой вопрос. Но учти сразу, — предупредила Севастьяна, — я загадки не отгадываю.

— Хотя и могла бы, — ухмыльнулся Павел.

— Не для всякого, — с похожей ухмылкой ответила она.

— Ладно. Это правда, что Мария зачала?

Севастьяна открыла рот, изображая полное потрясение.

— Неужели она сама тебе призналась?

Он повел плечом:

— Если бы от меня, то призналась бы непременно. Какая из женщин станет таить такое счастье? — Павел ухмыльнулся.

— Это уж точно. Весь город знал бы, да по всей Лале от начала и до конца пронеслась весть.

— Так тебе она ничего не сказала? — Голос Павла стал серьезным. — Ты, говорят, от них не вылезаешь, с тех пор как Федор отплыл, — напирал он.

— А тебе-то что за дело? — огрызнулась Севастьяна. — Не в твой дом хожу.

— Ничего, скоро и этот дом моим станет.

— Да как же это? Сам говоришь, она зачала. Стало быть, никакой надежды на то, что он твоим станет. — Севастьяна почувствовала, как лицо ее раскраснелось, но ей было все равно. Не с царским сыном говорит.

— Ладно, сейчас речь не о том. Так знаешь ты или нет? Она тебе сказала?

— Так она же не от меня понесла. Откуда мне знать?

— Смеешься! Насмешничаешь все время! — Павел скривил губы. — Еще этого не хватало, чтобы баба от бабы могла понести. Вот бы дожили до светлых времен. — Он фыркнул с отвращением, как лошадь, которую шутник пытался напоить брагой вместо ключевой воды.

— А может, когда-то и сумеют, — бросила Севастьяна, желая зацепить гостя посильнее.

— Ага, сумеют, когда люди будут о трех головах.

— Так разве это головой делается? — Темные брови взметнулись. — Вот не знала.

— Не ерничай, — осадил ее Павел.

— А что делать, если ты пристал как банный лист. Я тебе сразу сказала: загадки не отгадываю. А если бы она и понесла, страшно тебе стало бы, да? Хоть в петлю? — Она, не мигая, уставилась на него, не желая пропустить даже мельчайшей перемены в чертах. Перемен не случилось, лицо его было словно каменное, и Севастьяна продолжила: — Ох, вижу теперь, грехи твои тяжкие. Долги твои длинные, Павел.

— Дни острожные длиннее любых долгов, Севастьяна. — В голосе младшего Финогенова не было прежнего ухарства. В нем звучала лишь неизбывная тоска.

— Вот так плохо? — в вопросе Севастьяны прозвучало участие.

Павел наклонил голову, и женщина почувствовала что-то похожее на материнскую жалость.

— Что же ты надумал?

— Сперва узнать, правда ли…

— Да кто тебе сказал? Я была у сестер сегодня утром, ничего не заметно. Ни Мария, ни Лиза не округлились. Кто сказал-то?

— Сорока на хвосте принесла.

— А она с бородой? — внезапно осенило Севастьяну. Павел искоса взглянул на нее.

— С хвостом. Ну, я пошел.

— С Богом, Павел.

Когда за Павлом закрылась дверь, Севастьяна облокотилась о стол и подперла щеку рукой. Она подозревала, что с сестрами что-то происходит. Возможно, Мария впрямь беременна. Тем более что Федор перед отплытием просил присмотреть за сестрами. А если понадобится, то и помочь. Но не сказал, в чем дело. Правильно сделал.

Севастьяна почувствовала неодолимое желание понюхать табаку. Свежий, его только что привезли из Турции. От него так сладко чихается, а чихание, говорят, прочищает мозги лучше, чем самый умелый трубочист печную трубу.

Она подтянула к себе сумочку, нащупала в ней серебряную табакерку — подарок Степана. Он-то и пристрастил ее к табаку, ей пришлось это занятие по нраву. Она вытряхнула немного на ладонь, прижала одну ноздрю пальцем, а другой потянула. Потом то же самое проделала другой ноздрей.

Она чихала, чихала, чихала, наслаждаясь удовольствием. Потом закрыла табакерку, в который раз полюбовавшись своим вензелем. Да, был у Степана вкус к жизни. Но и трудился он как вол. У Павла вкус этот сохранился, но кто же трудиться-то за него станет?

Кое-какая ясность и впрямь наступила. Теперь, к примеру, Севастьяна оценила, насколько правильно поступают сестры, что молчат. Ей тоже, сказала она себе, незачем добиваться от них откровенности. Надо ждать — само время обо всем скажет, — но приготовиться.

Севастьяна встала, поправила фалды юбки, подхватила сумочку и пошла к двери. Уже закрывая за собой дверь, она знала, куда несут ее ноги. Они несли ее в дом Финогеновых.

Севастьяна осторожно обходила ямы с липкой предосенней грязью, не желая пачкать новые дорогие козловые ботиночки. Она приподнимала юбку, спасая материю от приставучей пыли, которая покрывала остальное пространство улицы.

В доме Финогеновых, который возвышался в стороне от других домов, горели свечи. В зале, заметила Севастьяна. Она подошла поближе и услышала музыку. Развлекаются сестрицы.

Она толкнула калитку и вошла во двор. За тесовым забором все еще цвели цветы. От Марииных щедрот такие роскошные. Семена присылали из лучших оранжерей Москвы, ничего не скажешь, хороши цветочки. Розы лучше всех. Но и труда много она вкладывала. Что-то подсыплет под корень, что-то взобьет веничком, взятым у Глафиры, и туда же. Спросила как-то, чего вбивает. А она говорит — печную золу с сывороткой. Кормит цветы. Не боится ручки в земле испачкать.

В этот миг дверь дома приоткрылась, из нее выскользнула женская фигурка. Севастьяна замерла. Это еще кто такая? Вгляделась.

Анна!

— Здравствуй, красавица, — окликнула ее Севастьяна. — Ишь, гость в дом, а ты из него.

Анна засмеялась и остановилась.

Оглядев ее с ног до головы, отметив узел, который мог быть только с носильными вещами, Севастьяна снова посмотрела на лицо женщины. В свете фонаря, который болтался над входом в дом, фитиль был короток и коптил — надо сказать Никодиму, который у Финогеновых служит истопником, чтобы поменял, подумала она, — даже в таком свете увидев Анну, она ничуть не льстила женщине, называя ее красавицей.

Анна на самом деле стала на удивление хороша. Так хороша, заметила Севастьяна, а она знала в этом толк, как становится хороша женщина только по одной причине — от любви.

— Далеко ли собралась? — по-хозяйски спросила Севастьяна, кивая на узел.

— В гости, — торопливо ответила Анна. — Сестры меня отпустили. Можешь спросить у них.

— Ох, что-то они всех вас распустили. Наталья-то не вернулась?

— Нет. Но Глафира при них.

— Ага, нашла про кого вспомнить. Глафира. Она, конечно, сварит и накормит. Ничего плохого о ней не скажу. Но все-то остальное?

— Они сами. Говорят, им так лучше, — объяснила Анна.

— Лучше? Интересно почему? — будто саму себя спросила женщина.

— Наверное, никак не наговорятся, — ответила Анна. — Столько лет не виделись.

— Что ж, не наше дело думать почему, — заметила Севастьяна. — Ладно, бывай. Надолго ли?

— Кто знает?.. — сказала Анна, уже обходя Севастьяну и направляясь к калитке. — Но к зиме вернусь непременно, — пообещала она смеясь.

Стоя на крыльце и наблюдая, как Анна уходит со двора, Севастьяна больше не сомневалась: вот кому покупал всякие штучки на базаре Анисим. Ее он вез к себе в лес в ту безлунную ночь, когда она пускала по реке свой пасьянс.

Она вошла в дом, постучала в дверь гостиной. Опять не заперли дверь! Музыка стихла.

— Мы здесь! — раздался один голос.

— Войдите! — пригласил другой.

— Мир вам, сестры дорогие.

— Ох, как официально, — засмеялась одна в синем.

— На тебя не похоже, Севастьяна, — строго свела брови другая в синем.

— Но вы же всех решили свести с ума. — Она пожала плечами. — Теперь не знаешь, как с вами обходиться.

— Чем же мы свели всех с ума?

— Тем, что решили больше не делиться на Марию и Лизавету. Верно?

— А зачем нам? Без Федора нет никакой разницы — кто Мария, а кто Лизавета.

Они ударили по клавишам в четыре руки.

Севастьяна упала в кресло, обмахиваясь концом шелкового платка.

— Развлекаетесь? Что ж…

— Мы радуемся.

— Чему же?

— От Федора пришло письмо. Он отправил его, правда, давно, из маленького голландского порта. Но все хорошо. Нам того же желает. Там тебе, Севастьяна, поклон. Знаешь, как он пишет?

— Как? — Севастьяна подалась вперед.

— Чтобы ты глядела за нами во все глаза и ничего не прозевала. Он одной тебе нас доверяет.

Севастьяна подумала, что это должна была сказать Мария. Помимо своей воли она впилась в нее глазами, отыскивая следы на лице, которые замечает всякая женщина, даже не рожавшая сама. Ничего.

— Вот как? А чего же я не должна проглядеть? Может, мне надо заметить, как вы распустили всех своих девок? — в некотором замешательстве проговорила она.

— Они нам сейчас не нужны. Нам хорошо вдвоем.

— Оно и видно.

— Ясно. Если так пишет Федор Степанович, то он знает, что пишет. Я буду у вас теперь бывать два, а то и три раза в день. Как сегодня.

— Мы только рады!

— Вот что, дорогие, если вы по-прежнему не будете запирать дом изнутри, то я вас стану запирать снаружи.

— O-ox! — простонали они и снова ударили по клавишам. — Какая ты недове-ерчивая, — пропели сестры, подражая парижским трубадурам, стихи которых они сегодня утром читали.

— Такая, потому что я отвечаю за вас перед Федором Степановичем. Сейчас я ухожу, так кто из вас запрет дом?

— Мы обе! — Они вскочили и вместе с Севастьяной пошли к двери.

Они задвинули тяжелый засов.

— Ну вот. Еще одно подтверждение, что мы неразличимы, — сказала Лиза.

— Да, если уж она не узнала меня во мне… То есть… Послушай, я, кажется, сама запуталась.