Радуга

ГЛАВА 20

Мередит ждала и ждала.

И это было для нее худшей из пыток. Она весь день видела Квинна, но не могла поговорить с ним, коснуться его.. , Да и вся неделя была ужасна.

А Квинн, похоже, сражался с собственными дьяволами. Было заметно, что он пытался бороться с симпатией, вспыхнувшей между ними. Он все время проигрывал в этой борьбе и не всегда легко мог с этим смириться.

Она знала, что он придет сегодня ночью, так же, как знала, что он будет раздумывать — приходить или нет. Ее ободряло, что он, как и она, был совершенно беспомощен против силы, связавшей их вместе. Мередит долго раздумывала, что бы такое надеть, и, наконец, остановила свой выбор на простой белой ночной рубашке. В Цинциннати она подумывала о том, не купить ли что-то более экзотическое, но, обманывая других, она вовсе не хотела обманывать себя. А экзотическая ночная сорочка и была бы таким обманом. Ей не было бы уютно в такой сорочке.

Мередит знала, как нравились Квинну ее волосы, поэтому она распустила их и почти час расчесывала щеткой, пока они не засияли. Затем она зажгла две масляные лампы, одну из них поставила у кровати и взяла книгу Чарльза Диккенса.

Однако ей не удалось сосредоточиться на несчастьях Оливера Твиста. То она чувствовала лихорадочное возбуждение, вспоминая о Лизе, то трепетала перед таинственной загадкой Квинна Девро.

Странно, но, несмотря на все часы, проведенные вместе, она до сих пор не знал а о нем. Она не знала, почему он начал работать с Подпольной железной дорогой. Она мало что знала о его детстве и совсем ничего не знала о том времени, что он провел за границей. О своем брате Квинн говорил с привязанностью, но без особой теплоты, словно устал от него. Когда же задавались вопросы или прорывались чувства, он отступал.

Казалось, он был самим собой только с Кэмом. Хотя он легко сошелся с Мерриуэзерами, тем не менее делал, если так можно выразиться, предупредительные выстрелы, когда вопросы становились уж очень личными. Даже с Леви и, как заподозрила Мередит, с другими членами Подпольной железной дороги он держался настороженно.

Мередит забралась в постель. В каюте было холодно, и на огромной перине лежало еще и пуховое одеяло. Она нырнула внутрь, в тепло, сожалея, что не может согреться по-другому.

Она оставила дверь незакрытой, чувствуя себя в безопасности на этой роскошной палубе парохода, предназначенного для богачей.

Она догадывалась, что Квинн будет дожидаться того времени, когда сможет прийти незамеченным. Днем им надо быть очень осторожными, чтобы соблюдать дистанцию, хотя каждая секунда, казалось, тянулась целую вечность. Ей так его не хватало! Ей хотелось поговорить с ним о Лизе и о нем самом. Ей хотелось, чтобы он касался ее, ободрял ее, любил ее.

А что, если он совсем не придет? Как не пришел тогда на “Лаки Леди” после того, как они занимались любовью. Сомнения стали одолевать ее.

Она попыталась прочесть еще несколько страниц, и ее и так не очень хорошее настроение вконец испортилось, когда Билл Сайке убил Ненси. Что это? Знамение? Она уронила книгу на пол возле кровати.

Почему же он не пришел? Должно быть, уже очень поздно.

Мередит натянула одеяло и закрыла глаза. Возможно, ей удастся немного поспать. Может быть, таким образом время пройдет быстрее.

Уснуть казалось не так трудно, как она думала. За прошедшие несколько недель она мало спала, и приглушенный звук двигателей звучал для нее как колыбельная песня, а корабль раскачивался, убаюкивая ее. Через несколько минут она задремала.

Такой и нашел ее Квинн.

Ее золотистые волосы были рассыпаны по подушке, а густые черные ресницы закрывали глаза.

Ее стройное тело едва вырисовывалось под тяжелым одеялом, дыхание было ровным и спокойным.

Нежность окутала его душу как теплый утренний туман. Это привело его в замешательство, потому что до тех пор, пока он не встретил Мередит, нежность была ему незнакома. Но это было хорошее чувство. Нежное, мирное чувство. Оно заполнило пустоту в его душе, изгоняя мрак, долгое время обитавший там.

За прошедшие годы он испытал много других сильных чувств, включая страшное и жестокое горе. Был и гнев, и безнадежность, когда произошло то, что ни в коем случае не должно было произойти, что не могло бы произойти, если бы не глупое упрямство влюбленного мальчика. Он был уверен, что ошибка стоила трех жизней, жизней самых дорогих ему людей.

Но, глядя на Мередит, милую Мерри, он понимал, что не сможет уйти от нее. Он слишком в ней нуждался. Нуждалось его тело, но еще сильнее нуждались душа и сердце. Он понимал, что ему некуда деться.

А она выглядела невероятно беззащитной. Да она такой и была. Мягкой, ранимой. Желанной. И так легко было ее обидеть. Не в силах противостоять грациозной чувственности ее движений, он приглушил свет и сделал несколько шагов к ней. Взяв ее за руку, он сел рядом с ней.

— Я ждала вас, — сказала Мередит застенчиво.

— Мне пришлось ждать, пока все уснут, — ответил Квинн.

— Это была единственная причина? — вопрос казался простым.

Он едва мог видеть ее глаза, но ее голос, хоть и сонный, был полон сострадания, словно она понимала, какие бури раздирают его душу.

— Нет, — честно ответил он. — Но, похоже, я ничего не могу поделать с другими причинами. — Он наклонился и, с трудом сдерживая страсть, поцеловал ее в шею.

Из ее груди вырвался сонный стон удовольствия, возбудивший его больше, чем любые слова. Он потянулся к ее губам, целуя их сначала нежно, а потом с нарастающей страстью. Его руки, почти по собственной воле, коснулись ее ночной рубашки там, где мягкий материал обтягивал бутоны ее грудей.

Ее губы встретили его с пробуждающимся желанием, с жадной страстью. Его руки двигались по ее телу упоительно медленно, словно запоминая каждый изгиб, каждый трепет в ответ на его прикосновение.

Их глаза встретились, и Мередит поразилась смятению в его взгляде, обычно таком бесстрастном. Он был подобен шторму на море, который завораживает своим величественным великолепием. Жесткие морщины на его лице стали глубже от напряжения. А руки, оставаясь такими же нежными, продолжали ласкать и возбуждать ее.

— Милая Мерри, — прошептал он хриплым от страсти голосом, — моя дорогая Мерри.

Его слова дурманили ее, — как будто бы мне нужен дурман, — подумала она грустно. Ее тело трепетало от предвкушения, ее желание росло, в то время как его руки продолжали нежно изучать ее тело. Он развязал ленточку у ворота ее ночной рубашки, и она почувствовала его руки на своей груди. В тот момент, когда она подумала, что взорвется от наслаждения, его губы пришли на смену пальцам и мягко, очень мягко стали ласкать чувствительную кожу, прежде чем добраться до упругого соска; его язык посылал сполохи пламени по всему ее телу.

Она засунула руку в его волосы и касалась губами его лба теми легкими поцелуями, которые говорили то, что они оба были не в силах произнести вслух. Каждая ласка была наполнена любовью. Ее другая рука коснулась его щеки, ощущая легкую шершавость пробивающейся щетины; проводила пальцами по морщинкам вокруг глаз, раздумывая над тем, откуда они взялись.

Но у нее не было времени раздумывать над этим долго, так как его губы снова двинулись вверх и встретились с ее губами в поцелуе, который отправил их обоих в головокружительное, ослепительное путешествие в те миры, о существовании которых Мередит и не подозревала, миры, полные света, солнца и великолепия. Она не знала, когда или как он снял брюки, но вдруг она почувствовала, как тепло и сила проникают в нее, погружаясь все глубже и глубже, словно пытаясь достичь самого дна ее души, а потом она начала содрогаться, каждый раз сильнее, чем в предыдущий, пока все не слилось в одном ослепительном сияющем взрыве.

Они крепко обнимались, смакуя наслаждение, разделяя удовольствие друг друга. В их объятиях сквозил восторг и в то же время некое отчаяние. Мередит почувствовала его и поняла, что и Квинн тоже его чувствует, когда ощутила на губах его поцелуй, сладкий и горький одновременно. Мередит не понимала это отчаяние, но не могла ошибиться в настроении Квинна, потому что теперь все, что приносило боль ему, приносило боль и ей, и она без слов сострадала ему. Квинн почувствовал и оценил ее участие и сострадание и еще крепче сжал ее в объятиях.

Она не знала, как долго продолжалось их молчаливое общение, затем он немного отодвинулся от нее и положил ее голову себе на грудь; она услышала, что его дыхание выровнялось и поняла, что он уснул.

Мередит не шевелилась, чтобы не тревожить его; она не хотела, чтобы ослабли его объятия. Она думала о том, что его тело вселяет ощущение тепла и защищенности. С этой убаюкивающей мыслью она уснула.

Когда Мередит проснулась утром, Квинна уже не было. Свет утреннего солнца пробивался сквозь толстые шторы, и Мередит потянулась под мягким пуховым одеялом. Она чувствовала полное удовлетворение во всем теле и всякий раз, вспоминая прошедшую ночь, снова возбуждалась.

Она пожалела, что его нет рядом, и что она не может смотреть, как он открывает глаза, а губы складываются в ту редкую улыбку, от которой перехватывает дыхание.

Она лениво потянулась, вспоминая подробности. Она грустно подумала, что не узнала о нем ничего нового. Кроме того, что он обладал неисчерпаемыми запасами нежности, которую, однако, тщательно скрывал.

Мередит вздохнула, сожалея о том, что он такой таинственный и скрытный, о том, что он страдает от чего-то, а она не может ему помочь. Ей хотелось коснуться его души, освободить ее от тяжести, которая туманила его взор и делала его недостижимо далеким.

Она выбралась из-под одеяла, вздрогнув, когда холодный воздух коснулся ее обнаженной кожи, и поискала свою ночную сорочку, которая оказалась у нее в ногах. Мередит решила, что лучше она наденет теплый халат.

Когда она, наконец, оделась и уложила волосы, наступил полдень. Мередит не помнила, чтобы когда-нибудь спала так долго; она ужасно проголодалась. Она просто умирала от голода, потому что вчера почти ничего не ела. Она без конца напоминала себе, что когда увидит Квинна, то ни в коем случае не заговорит с ним, чтобы не выдать ни его, ни себя. Это будет жестокой проверкой ее умения владеть собой.

Но когда она вошла в кают-компанию, именно Квинн подошел к ней и слегка поклонился с той самой насмешливой улыбкой, которой приветствовал ее несколько месяцев назад.

Она вопросительно подняла темную бровь. Квинн повернулся к стюарду и сказал достаточно громко, так, чтобы его услышали за соседними столиками:

— Мисс Ситон — клиентка моего брата. Если вы посадите нас за один стол…

Больше ему ничего не нужно было говорить. Их тут же подвели к чудесному столу и Мередит заподозрила, что Квинн дал стюарду на чай с той же щедростью, с какой он заплатил кучеру в Цинциннати.

Когда она садилась в кресло, Квинн с любопытством разглядывал ее. Перед ним была прежняя мисс Ситон в плохо смотревшемся из-за обилия оборок платье; ее волосы крупными локонами свисали по обеим сторонам лица, отчего оно выглядело слишком узким. Но глаза ее сияли, даже когда рот складывался в неодобрительную гримасу.

— Могло бы показаться странным, — как бы между прочим заметил он, — если бы я не пригласил отобедать любимую клиентку своего брата.

Ее бровь выгнулась дугой опять.

— Любимую?

— Ну… может быть, я немного преувеличиваю.

— Я думаю, даже много. Я его наказание, — она попыталась удержать шаловливую улыбку, но у нее не совсем получилось, и сердце Квинна забилось быстрее. Боже мой, он снова хотел ее. И снова. И снова. И…

Он попытался заставить свой голос повиноваться, хотя понимал, что нижняя часть его тела отказывалась повиноваться рассудку.

— Да и я тоже, — сказал он сухо, — он все надеется, что однажды я начну честную жизнь.

Когда он произносил слова, которые раньше звучали у него легко и насмешливо, в его глазах читалось настоящее сожаление, и Мередит почувствовала сильное желание протянуть руку и коснуться его. Вместо этого она выдал а свою лучшую улыбку.

— Я рада, что вы не хотите показаться странным, — вообще-то она имела в виду нечто совершенно иное, она просто была рада, что он пригласил ее разделить с ним обед.

Он не удержался от усмешки.

— Я думаю, Мередит, мы с вами очень странные, отклонение от нормы, если хотите.

— Возможно, — признала она.

— Но очень милое отклонение, — сказал он так тихо, что никто не мог их услышать.

— Ах вот вы к чему, капитан, — протянула она, но огонь в ее глазах вспыхнул еще ярче, и он понял, что им надо быть осторожнее. Ему хотелось потянуться и поцеловать ее.

Он подумал, что это очень хорошая идея. Но Мередит начала хихикать и болтать о знакомых в Новом Орлеане, и момент был упущен.

Когда они уходили, его рука задержалась на ее локте на секунду дольше, чем это было необходимо.

— Вечером, — прошептал он.

— Вечером, — согласилась она.

Вторая ночь была похожа на первую, правда, в этот раз он принес с собой шампанское и фужеры. Он аккуратно открыл бутылку с той легкой непринужденностью, которую Мередит привыкла видеть в нем. Он наполнил два бокала и вручил один ей.

— Новый год, — объяснил Квинн с легкой улыбкой, видя недоумение на ее лице. Он поднял свой бокал. — За прошедший год, со всеми его сюрпризами, и за новый… за надежды в 1856 году.

Мередит опустила взгляд, раздумывая над значением его слов. Он ничего не сказал о совместном будущем, о любви, но, собственно, у него не было причин это делать. Жизни обоих были полны опасностей и проблем. Он не знал покоя, искатель приключений, бродяга. С самого начала Мередит чувствовала в нем скрытую неудовлетворенность. Может быть, даже не неудовлетворенность, но бесконечный поиск и бесконечное стремление к чему-то несуществующему.

Она по-прежнему не знала, почему он помогал беглым рабам, была ли причиной тому просто причуда, или жажда острых ощущений, или же убеждения. Тот разговор у Мерриуэзеров дал много нового, кроме обсуждения двух точек зрения на проблему рабства.

Но сейчас, когда он смотрел на нее, его взгляд был теплым, беспокойство исчезло, а уголки губ изогнулись в ожидающей улыбке.

Она медленно подняла бокал; из-за внутреннего трепета она не могла сосредоточиться. Она никогда не даст ему понять, как много он значил для нее, как она ищет надежду в его последних словах. Раньше она никогда не праздновала Новый год; она не ожидала ни от одного Нового года ни больших перемен, ни счастья. Каждый год в этот день ее единственной надеждой, единственным желанием было найти Лизу. И спустя годы эта надежда почти исчезла. Но теперь все изменилось. От Лизы ее отделяли всего несколько дней, а Квинн, чьи глаза сейчас лучились синевой, привнес что-то новое в ее жизнь. Нечто свежее, прекрасное. Нечто, чего она ожидать не могла.

— За надежды, — сказала она, они одновременно подняли бокалы и медленно выпили, глядя друг на друга. Глядя на Квинна, Мередит заметила, что в уголках его глаз по-прежнему остаются тени. Словно в погожий летний день собирается буря, неожиданная, опасная, пугающая. Мередит почувствовала укол боли. Боль пронзила всю ее душу, и Мередит осознала, что страдает из-за невозможности продлить этот миг навсегда. Надеяться можно было только на сегодняшний день, и на большее она не могла рассчитывать. Она воспользуется им и насладится каждым мгновением, сохранит воспоминания на будущее, когда снова будет одинока.

Он погасил лампу и повернулся к ней. Когда он раскрыл объятия, она с радостью приникла к нему, ее сердце гулко стучало в груди, она мельком подумала о том, что совсем рядом так же быстро стучит и его сердце. А затем их губы встретились, и для них теперь существовал только этот вечер.

Он разбудил ее перед уходом, нежно лаская губами ее губы, ее глаза.

— Доброе утро, любовь моя, — протянул он.

В туманном свете утра он любовался ее распущенными волосами, ее полузакрытыми глазами, которые так приглашающе смотрели на него, что он захотел остаться. Но вместо этого он дотронулся до ее подбородка.

— Вечером, Мерри?

Мередит кивнула, она не хотела, чтобы он уходил, но понимала, что это необходимо. Ей ужасно не нравилось быть такой практичной. Она не принимала его осторожности. Она попыталась улыбнуться, но у нее вышло лишь дрожащее подобие улыбки.

Когда он наклонился поцеловать ее, его поцелуй был полон сожаления, сладости, томления, а глаза были мрачны. Потом он повернулся и пошел к двери.

Третья и четвертая ночь были такими же. Если бы этот восторг всегда мог оставаться таким же! Раз за разом они учились доставлять друг другу все большее наслаждение. Они немного говорили о всяких незначительных вещах, никогда — о прошлом или будущем. Зато говорили о Миссисипи, о Новом Орлеане, об освоении Запада. Но разговор был только прелюдией к их единению, к слиянию их тел в иногда нежной, иногда огненной страсти. Каждое утро, когда Мередит просыпалась, его уже не было, но ночью он возвращался; его глаза были полны любви, губы были жадными, а руки щедрыми на ласки.

Она сдерживала десятки вопросов, которые ей хотелось задать, зная, что он ничего не скажет, пока не будет готов. Мередит радовало его молчаливое одобрение того, что она была не любопытна, что принимала то, что он мог ей дать, и не требовала большего.

Пятая ночь, последняя на “Звезде Огайо”, была совсем другой. Она будет другой, поняла Мередит, как только Квинн перешагнул порог каюты. В его потемневших глазах ничего нельзя было прочесть. Его губы были крепко сжаты, словно он принял решение, которое ему не нравилось, но которое он должен был теперь выполнять.

Его взгляд немного изменился — стал еще более мрачным — когда он увидел Мередит, сидящую на постели с распущенными по плечам волосами.

Он сел рядом с ней и поднял ее подбородок, чтобы их глаза встретились.

— Я люблю тебя, Мередит, — сказал он просто, — я не хотел, я пытался не любить тебя, но я люблю.

— Почему пытался не любить? — спросила она бесхитростно.

— По многим причинам. Одна из них — опасность, которой я мог тебя подвергнуть.

— Я тоже могу подвергнуть тебя опасности, — ответила она.

— Я привык к опасности, — сказал он.

Она промолчала. Она чувствовала, что он собирается сказать ей еще что-то, понимала, что он должен начать сам. Он прислонился к стене и притянул ее к своей груди.

— Ты многого не знаешь обо мне.

Она повернула голову и заглянула ему в глаза.

— Я знаю, что я люблю тебя, — сказала она так доверчиво, так нежно, что у него сжалось сердце.

— Не говори этого, Мередит. Не сейчас. Ты пока ничего не знаешь.

— Я знаю тебя, — сказала она. — А больше ничего не хочу знать.

Наступило тягостное молчание. Он осторожно отстранил ее, наклонился и снял ботинки и темные носки.

— Смотри, Мередит, — сказал он мрачно, — смотри на мои ноги.

Встревоженная его голосом, она повиновалась. Его лодыжки были обезображены шрамами. Она нежно коснулась шрама на левой ноге.

— Господи, — сказала она.

— Я — убийца, приговоренный к каторге, Мередит. Каторжник. Беглый каторжник, — его голос был напряженным и грубым. — У меня вся спина в шрамах. После плетей. Как у Кэма. Поэтому я не хотел, чтобы ты до нее дотрагивалась. Ты бы непременно стала меня расспрашивать.

— Но где? Как? — спросила Мередит дрожащим голосом, пытаясь осознать его слова. Что он такое говорил?..

— В Англии. Я убил сына аристократа и был приговорен к пожизненной ссылке. Меня отправили в Австралию, где я работал на строительстве дорог и в угольных шахтах с закованными в кандалы каторжниками.

Годы за границей. Годы, о которых он никогда не говорил. И его безжизненный голос сказал ей гораздо больше, чем могли сказать гнев или ненависть. Он говорил почти как умирающий. Мередит еще раз взглянула на глубокие шрамы на его ногах и многое поняла.

— Так вот почему…

— Подпольная железная дорога? Отчасти. Мне невыносимо видеть человека в цепях. Или наказание плетьми. Я вижу себя в каждом из них, этих несчастных. Так что это — не сострадание и не жалость. Это нужно прежде всего мне самому, чтобы выжить. — В его голосе слышалось отчаяние, желание быть понятым ею.

Она тронула его за руку. Ладонь была сжата в кулак, загорелая кожа побелела от напряжения. Она прикусила губу, сдерживая жалость, готовую прорваться наружу. Она инстинктивно поняла, что жалость ему не нужна.

— А как тебе удалось… спастись?

— Мой отец и старший брат долгое время пытались меня разыскать. Они растратили целое состояние, наконец, наняли отчаянного человека, чтобы он помог мне бежать. Он подкупил охрану и нелегально переправил меня на борт корабля, шедшего под американским флагом. В Англии до сих пор объявлен на меня розыск.

— А здесь?

— Английский посол делал несколько запросов в Вашингтоне. Так как речь идет о дуэли, американские власти не склонны выдавать гражданина своей страны в подобном случае. В Канаде — совсем другое дело.

— Но если это была дуэль…

— В Англии дуэли запрещены. Обычно этот запрет игнорируется, но я убил сына очень влиятельного человека. Мне пришлось признаться в убийстве, чтобы избежать смертного приговора… Но последнее слово осталось за ним. Он сказал, что сделает мою жизнь адом и выполнил свое обещание. Восемь лет ада. Я часто думал, что смертная казнь была бы более милосердным наказанием.

— А сейчас… Он ничего не может сделать?

— Он умер, — коротко сказал Квинн. — Иначе, боюсь, он бы постарался вернуть меня назад. Теперь я не представляю большого интереса для английских властей, хотя уверен, что они были бы рады заполучить меня, попади я на их территорию. В Австралии на беглых каторжников смотрят не очень благосклонно. Они вдохновляют на побег и других.

В его голосе звучала горечь, и Мередит поняла, что он не все рассказал ей. Еще не все. А расспрашивать она не могла — это было понятно. Мередит все пыталась осмыслить его рассказ, постичь ужас от шрамов на его ногах и на спине. Неудивительно, что он не знал покоя. Неудивительно, что он так тщательно скрывал свои чувства. Тюрьма, несвобода для такого гордого, энергичного человека, как Квинн, должна быть невообразимо ужасной.

Она погладила его по окаменевшей от напряжения щеке.

— Каторжник, — горько сказал он, — ниже любого зверя. С нами обращались хуже, чем с животными. Животные стоят денег. Даже раб стоит денег. Мы же не имели никакой ценности. Единственной целью наказания было выбить из нас остатки всего человеческого. И это им удалось. Так мало осталось, чертовски мало, — он помолчал, сжимая ее так крепко, что ей стало больно. Как бы ей хотелось, чтобы к нему вернулась та надменная самоуверенность, которая так часто выводила ее из себя! Она не знала, сможет ли вытерпеть его боль, потому что сейчас это была и ее боль. Она ждала, что он продолжит, она знала, что ему есть еще что сказать.

— Можешь ли ты любить каторжника, убийцу? — спросил он безразлично, словно заранее знал ответ.

— Я люблю тебя, — сказала она ровным голосом, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие, — я всегда буду любить тебя. Что бы ты ни рассказал мне, что бы ни сделал, я буду любить тебя.

— Я не хочу, чтобы ты любила меня, — сказал он грубо, — разве ты не понимаешь? Не хочу. Я изо всех сил старался держаться от тебя подальше. Я думал, что если расскажу тебе…

— То я убегу и спрячусь? Боже мой, неужели ты до сих пор думаешь обо мне… так?

Его губы дрожали.

— Похоже, — сказал он отчасти сам себе, — тебя трудно обратить в бегство, не так ли?

— Я бы не сказала, — возразила она с уверенной улыбкой. — Кажется, несколько раз я все же от тебя убегала.

— Так и продолжай, — посоветовал он.

— Ну уж нет. Я получила урок, когда прыгнула в Миссисипи. Мне никогда не было так холодно… Я никогда так не боялась, кроме, пожалуй, того момента, когда ты был со мной и смотрел на меня своим холодным взглядом.

Он поднял бровь.

— Взгляд все тот же.

— Нет, не совсем, — поддразнила она, — не такой холодный.

— Ты опять уходишь от разговора, черт возьми. Я не знаю никого другого, кто бы так ловко уклонялся от темы.

Она действительно уклонялась от темы. Она хотела стереть тени с его лица, тяжелые воспоминания из его памяти. Какая-то часть ее рассудка хотела бы узнать больше, но этой ночью и так было вызвано слишком много дьяволов. Ее руки потянулись к нему и стали расстегивать его рубашку.

Он хотел остановить ее, но потом просто пожал плечами. Не может же он все время прятать от нее свою спину. Но он тут же понял, что вовсе не его шрамы интересовали ее. Она ласкала языком темные волосы на его груди, а руки гладили его шею. Он застонал, признавая свое поражение, и увлек ее на постель.

Несколько часов спустя, пресытившись любовью, они лежали рядом, держа друг друга за руки. Никогда еще их любовь не приносила столь изысканного наслаждения, как теперь, когда уже никакие секреты не разделяли их, а доверие было взаимным. Удовлетворение чувственной страсти было уже менее важным, чем ощущение покоя, тихой радости, которую они получали, касаясь друг друга, находясь рядом, и ни страх, ни подозрения, ни образы прошлого больше не преследовали их и не бросали тень между ними. В этот раз в их любви была свобода, готовность сказать то, что должно быть сказано, прошептать слова любви.

— Я люблю тебя, Квинн.

Квинн подумал, что в глубине души он все равно не спокоен. Близкие ему люди гибнут. Он пытался гнать от себя эту мысль. Впервые с тех пор, как ему исполнилось двадцать три года, для него снова светило солнце. Он не мог отказаться от этого. Он склонился над Мередит и поцеловал ее.

— Ты выйдешь за меня замуж, Мередит? — Квинн не ожидал, что произнесет это. Слова шли от самого сердца.

Она подняла голову и взглянула на него глазами, полными удивления и внезапной радости.

— Я понимаю, что ты по-прежнему хочешь разыскать свою сестру, но если все пойдет хорошо… — его голос сорвался, — у нас мог бы быть ребенок, Мередит.

— Чудесная мысль, — ответила она, — я думала, у меня никогда не будет детей.

— А как же твой мистер Мак-Интош? — поддел он ее.

— Я никогда серьезно к нему не относилась, — возразила она. — Особенно после того, как встретила тебя. Просто тогда это был единственный способ избавиться от тебя.

— Это я таким был? — спросил он.

— Ты был ужасным.

— Я и сейчас могу быть ужасным, — он усмехнулся. Она опять поцеловала его.

— Я знаю, — прошептала она, — но сейчас я узнала нечто новое, что перевешивает дурные стороны твоего характера.

Он рассмеялся.

— Не могла бы ты это назвать?

— Мне нравится, как ты смеешься. Когда тебе действительно смешно.

— А если мне не смешно? — Она нахмурилась.

— Тогда мороз пробирает.

— Хорошо, — сказал он с удовольствием, касаясь пальцем уголка ее рта. — А что еще?

Она поцеловала его грудь.

— Ты вкусный.

— Хм, я люблю, когда меня пробуют.

— И у тебя восхитительная ямочка на подбородке. Он нахмурился. Ему никогда не нравилась эта дурацкая ямочка, но когда Мередит подняла голову и поцеловала, он решил пересмотреть свое мнение.

— А потом, этот ледяной взгляд. У тебя очень хорошо получаются ледяные взгляды.

— Нет, больше не получаются, — сказал он грустно, когда попытался изобразить такой взгляд и у него ничего не получилось. Квинн сам себе удивлялся. Он никогда не испытывал такого покоя. Ему нравилось их легкое подтрунивание друг над другом, нежное взаимопонимание, чувство спокойного, глубокого удовлетворения.

Он поцеловал уголки ее глаз.

— Ты не ответила мне, — сказал он мягко.

— На какой вопрос? — спросила она шепотом.

— Ты выйдешь за меня замуж? Ты все время уходишь от ответа.

— Да, о да, — ответила она медленно.

— Да — ты выйдешь за меня, или да — ты уходишь от ответа?

— Да, я выйду за тебя замуж, — сейчас она четко произнесла каждое слово.

— И расскажешь мне еще о том, что “перевешивает дурные стороны моего характера”?

Она начала было говорить, но он стал целовать ее шею, до тех пор, пока она больше не могла терпеть. Ее тело пронзила судорога наслаждения.

И Мередит поняла, что ей не надо больше ничего говорить, потому что их тела вступили в собственный интимный разговор.