Радуга

ГЛАВА 21

Остаток ночи Мередит и Квинн провели, строя планы. Время от времени они прерывались, когда один начинал нежно целовать другого, а воздаяние подразумевало более основательный ответ.

Квинн не мог отвести от нее глаз. Он не ожидал встретить такого понимания, такого доверия после того, как рассказал ей то, что рассказывал немногим. И Бретт, и Кэм знали очень мало. Конечно, Бретт кое-что знал, потому что тоже принимал участие в его розысках. А Кэм знал о шрамах на теле Квинна, Но Квинн был не в силах говорить о тех годах; унижение было слишком глубоким, чувство отверженности создавало бездонную пропасть между ним и окружающими, вина была слишком острой. Даже сейчас воспоминания были очень тяжелы для него.

Но, судя по картинам Мередит, она была чрезвычайно восприимчива к миру вокруг и, кроме того, наделена сочувствием ко всем существам, его населяющим. В своей роли пустоголовой глупышки она тщательно прятала эту часть своей души. Так же, как и Квинн скрывал свою душу.

Разгадывать, узнавать ее было похоже на захватывающее приключение. Квинн раздумывал о том, сколько еще сюрпризов его ожидает. Еще он думал, как же он перенесет неизбежную разлуку. Казалось, Мередит стала частью него, без нее он не сможет уже быть цельной личностью, она заполняла пустые места в его душе, выжженные потерями, горем, виной и ненавистью.

Его потребность в ней была не только физической. Его душа нуждалась в Мередит. Ладонью он гладил ее по щеке и смотрел, как счастье сияет в ее глазах. Эти чувства для него были новыми и бесценными.

— Мне будет очень тяжело без тебя, — сказал Квинн после долгого молчания.

Она сжала его руку. Ей невыносима была сама мысль о расставании. Но они оба согласились, что сейчас им необходимо расстаться.

Квинн понимал, что первым делом надо было позаботиться о Лизе. Он знал, что Мередит не сможет быть до конца счастливой, пока не расстанется со своим прошлым. А потом, после Лизы, им, похоже, придется еще побыть в разлуке, пока он не подыщет человека, который мог бы заменить его в Подпольной железной дороге.

Затем, возможно, они смогут уехать на Запад. Он давно уже подумывал о тех краях, если его разоблачат и придется спасаться бегством.

Неопределенность нависала над ними. Они провели вместе всего десять дней, но за это время Мередит стала его жизнью. Окончательно и бесповоротно. И чудесным образом он понимал, что и сам стал жизнью Мередит. Об этом можно было даже и не говорить. Он изумлялся установившемуся взаимопониманию, не требовавшему слов. Они были словно две половинки одного целого, соединившиеся после жизни, проведенной в поисках друг друга. Он отгонял все остальные мысли, настойчивую тревогу, которая никогда не исчезала совсем, но, как стервятник, сидела и ждала своего часа.

Они обсуждали планы освобождения Лизы. Муррей, штат Кентукки, был примерно в шестидесяти милях от Каира, как утверждал Квинн, и можно было вместе поехать туда верхом. Первой мыслью Мередит было отправиться прямиком к мистеру Ивансу и предложить за Лизу изрядную сумму, но Квинн охладил ее пыл. Если Мередит появится там с целью купить Лизу, а Маршалл Иване откажется ее продать, то последующее исчезновение Лизы легко можно будет связать с появлением Мередит. Особенно, сказал Квинн, если единокровные сестры по-прежнему очень похожи друг на друга, как, по утверждению Мередит, они были похожи в детстве.

Квинн предложил, что лучше он появится в роли коннозаводчика из Виргинии, которому посоветовали обратиться на ферму Иванса. Если Лиза там, он разыщет ее и предложит хозяину продать ее. Если последует отказ, тогда он поможет ей бежать. Он пообещал, что без Лизы он из Муррея не уедет. Но важно было рассчитать время. Всего через неделю в Каир придет “Лаки Леди”, направляющаяся на Север. Если все будет удачно, Мередит с Лизой смогут сесть на пароход и добраться до Сент-Луиса, по дороге узнав все друг про друга и возобновив прежние отношения. Оттуда Лизе помогут добраться до Канады.

В их плане было много неясностей. Собственно, и планом его назвать было нельзя. У них не было времени разработать варианты действий на случай непредвиденных неожиданностей. Но за такое короткое время Квинн не мог бы придумать ничего лучше, а Мередит не хотела ждать. Квинн понял это по ее упрямо выдвинутому подбородку и мрачному блеску в глазах. Просто она и так уже слишком долго ждала. Если Квинн не поможет ей, Мередит постарается сделать все сама. А она не имела опыта в такой деятельности и не была готова к опасностям личного участия в похищении раба. Одно дело — дать информацию, совсем другое — убегать от собак.

А когда Лиза будет свободна, в Канаде, или где-нибудь еще, где захочет…

— Пастор, — сказал он. — Пусть Джонатон нас обвенчает. Это ему за то, что он ничего не сказал мне о тебе.

— А мне — о тебе, — согласилась с ним Мередит.

— Думаю, — сказал Квинн задумчиво, — что он будет не очень-то счастлив.

— Почему? — удивилась Мередит.

Квинн пожал плечами, но он знал почему. По тем причинам, которые он перечислял сам себе: опасность для него и для нее, опасность для их работы в Подпольной дороге. Для Джонатана Кетчтауэтра, Пастора, Подпольная дорога была на первом месте. Всегда. Квинн подозревал, что Пастор догадывался о том, что он, Квинн, не позволит Мередит заниматься таким опасным делом, если они любят друг друга. Так же как он наверняка понимал, что женитьба будет означать конец деятельности Квинна в Подпольной дороге. У нечистых на руку игроков не может быть любящих жен.

Он лежал на кровати, держа Мередит в объятиях и крепко сжимал ее, словно пытался защитить от всего.

— Не хочу тебя отпускать, — сказал он ей.

— И я не хочу, чтобы ты меня отпускал, — ответила она, теснее прижимаясь к нему. — Не представляю, как я буду жить без тебя.

Он молчал. Ему надо было много сказать ей, они должны были о многом договориться.

— Я думаю о том, — сказал он медленно, — что, наверное, надо ехать на Запад. Как ты думаешь, тебе понравится Сан-Франциско?

— А как же Подпольная дорога?

— Она обойдется без тебя, — ответил Квинн, и взгляд его опять принял отстраненное выражение. — Это слишком опасное занятие.

— Но я не могу…

— Ты когда-нибудь была в тюрьме? — спросил Квинн резким голосом, в котором не осталось теплоты.

Она покачала головой, ей на лоб упал локон, Квинн нежно отвел его в сторону. Но его глаза сверкали, и Мередит поняла, что он думает совсем не о ней.

Так оно и было: он вспомнил женщин-каторжанок в Австралии, их волосы были коротко острижены, глаза были пусты, а на лицах не было ничего, кроме отчаяния. Они проходили перед его мысленным взором, и на секунду ему показалось, что между ними мелькнула Мередит, ее милое лицо было изможденным. Америка — не Австралия, но тюрьмы везде одинаковы. И он боялся, что Мередит не перенесет этого. Такой упрямой, уверенной в себе и храброй, ей не выжить, ей не удастся сохранить себя. Ему ведь не удалось. Часть его души, самая невинная, оказалась разрушенной. Он вернулся раковиной без улитки. И оставался ей до настоящего момента.

Квинн почувствовал на себе руку Мередит, будто она пыталась вернуть его из этого далека, в котором он пребывал. Когда он, наконец, смог взглянуть на нее, в ее глазах стояла тревога, а золотистые огоньки были едва видны под собирающимися слезами. И Квинн понял: эти слезы из-за него.

— Скажи мне, — произнесла она просительно мягко, — скажи, что случилось за эти годы.

Он подумал, сможет ли он, должен ли он, хоть на минуту, вносить в ее жизнь ужас и отчаяние. И все же надо было дать ей понять, что может случиться, что ее может ждать. Ему надо убедить ее прежде, чем он ее может потерять, как потерял других.

— Само путешествие на корабле, — сказал он наконец хриплым, лишенным эмоций голосом, — было таким плохим, как только можно вообразить, и даже еще хуже. Три месяца в клетках, в гниющем корабле, три месяца черного ада. Я был прикован цепью к другому человеку, к ирландцу. Он помог мне выжить, когда я хотел умереть, когда моя спина гноилась от инфекции, а живот сводило от голода. Он помог мне выжить, поддерживая надежду о побеге. Мы понимали, что каторжников продадут по одному или по несколько человек так называемым поселенцам, — он горько засмеялся. — Британцы боролись против рабства для черных людей, но очень хотели превратить в рабов собственных граждан за кражу буханки хлеба, кошелька или часто просто из-за политического курса.

Но у военных были свои виды на нас с Терренсом. Всех остальных распродали купцам и фермерам, а нас оставили в цепях и отправили в дорожную команду, где мы работали с рассвета до темна. Мы сами таскали свою клетку, клетку на колесах, в которой ночевали, прикованные цепями к стенам. По ночам не хватало места, чтобы повернуться с боку на бок.

Руки Квинна сжались в кулаки, когда он вспомнил ту тесноту, преднамеренную скученность потных тел, беспомощность, приходившую к нему каждую ночь, когда он оказывался прикованным к стене, ошеломляющее одиночество из-за отсутствия милых сердцу вещей, знакомых, свежих чистых.

Мередит сидела очень тихо, словно понимала, что любое движение или звук прервут его рассказ. А ему надо было выговориться, по его напряженному монотонному голосу она поняла, что слишком долго носил он в себе эту боль и ему необходимо было от нее избавиться.

— Но Терренс не сдавался, — медленно продолжал Квинн, — и однажды на дороге нашел гвоздь. Совсем маленькая вещь, гвоздь, но Терренс точил и точил его и однажды ночью ему удалось ослабить заклепки на ножных кандалах. Потом по ночам я работал над своими кандалами, пока они не стали свободнее. На следующий день, когда охранники отвлеклись, мы бежали, — Квинн помолчал, вспоминая восторг, который они тогда ощутили, и затем растущее чувство неотвратимости ареста, когда услышали приближающийся лай собак и топот лошадиных копыт. Они провели на свободе два дня и были схвачены.

— Когда нас поймали, мы были наказаны плетьми и отправлены на остров Норфолк, — ни в каких других словах не могла прозвучать большая безнадежность, и Мередит закрыла глаза, пытаясь отгородиться от ужаса, который слышался в них. Она крепко сжимала его руку, пытаясь хоть немного уменьшить его острую резкую боль.

Квинн с усилием вдохнул воздух и медленно выдохнул, стараясь расслабиться и успокоиться. В глазах Мередит он увидел отражение своего ужаса и мысленно проклял себя за попытку поколебать ее уверенность, уверенность, что с ней ничего не может случиться. Он крепко обнял Мередит.

— Самое худшее в тюрьме, — сказал он, наконец, — это одиночество, черное одиночество, Мередит. Я не хочу, чтобы ты испытала это.

Мередит поняла, что он чего-то недоговаривает. Много недоговаривает.

— А как же тебе удалось бежать?

— Жестокость на острове Норфолк шокировала даже англичан, — сказал он. — Появлялись все новые и новые ко миссии, проверяющие “условия”, и, наконец, вышел приказ о закрытии тюрьмы. Я тогда не знал об этом, но мой отец послал человека, который должен был помочь мне бежать. Однако, по-прежнему было невозможно убежать из Норфолка. Добраться до него можно было только по воде, а саму тюрьму охраняли круглые сутки. Но когда из Норфолка вывезли всех заключенных, меня перевели на угольные шахты, и тогда агент моего отца смог подкупить охрану и переправить меня на корабль под видом матроса.

— А твой друг?

Квинн замер, только на щеке у него дергался мускул.

— Он умер, — коротко и резко сказал он, и Мередит вздрогнула. Внезапно между ними снова встала стена, и Мередит уже не осмелилась задать следующий вопрос.

— Я буду осторожна, — прошептала она, пытаясь развеять отчаяние, помутившее его взгляд.

Квинн гладил ее руки, и Мередит ощущала в нем с трудом сдерживаемый призыв защитить, спаять, скрыть ее от возможных бед. В нем чувствовалась жесткость, напряженная настороженность, которая противоречила его легкомысленному виду, которым он прикрывался, как плащом. Она почувствовала, как в нем — и в ней — тоже растет потребность уничтожить невыносимые воспоминания и связанные с ними вечные мучения, принесенные прошлым. Она ощутила, как совсем рядом с ее сердцем бьется его сердце, и, подняв голову, стала нежно целовать его шею, отчего его сердцебиение сразу участилось. Когда их губы встретились, словно ураганы захватили их, ураган яростной страсти и призыва к освобождению, которое только они могли дать друг другу.

Потом Мередит лежала, вздрагивая от напора ощущений и чувств, разрывавших ее тело. Она отдыхала, лежа рядом с Квинном, слушая, как стучит его сердце, которое теперь уже замедлило свой бег и билось прежними ровными толчками. Из его тела ушло напряжение, и его рука расслабленно бродила по ее лицу. В его глазах по-прежнему были тени, и Мередит подумала, что, наверное, они навсегда останутся там, хотя если не мягкость, то покой, какого не было раньше, сквозил в его взоре.

— У тебя совершенно удивительные, загадочные глаза, — сказала она храбро. Квинн улыбнулся ей.

— Хм, — пробормотал он, — а мне очень нравятся твои, — и, чтобы доказать это, он стал целовать уголки ее глаз.

— Но твои такие… скрытные. Тогда, когда ты впервые пригласил нас за стол, я подумала, что они — как густой туман, в котором полно никуда не ведущих и скрытых ловушек.

Квинн широко улыбнулся.

— Надеюсь, сейчас они не такие, — протянул он тем голосом, от которого Мередит начинала таять. — В них любовь к тебе.

Мередит, не отрываясь, глядела на него.

— Нет, — сказала она медленно. — Твои губы любят, твои слова, я думаю, даже твое сердце. Но глаза… они по-прежнему настороже.

Квинн медленно отодвинулся и смотрел на нее, склонив голову набок, в его глазах стоял вопрос, Мередит кивнула.

— Они никогда не смеются, когда ты смеешься, — добавила она.

— Это, наверное, привычка, — он нахмурился, а затем его губы изогнула легкая улыбка. — Поэтому мне так чертовски везет в карты.

Мередит кивнула, но в душе ее оставались горечь и опасения. Когда глаза Квинна улыбнутся, когда они будут смеяться, тогда она почувствует себя спокойной. Совсем спокойной. А пока…

— Ты не ответила на мой вопрос. Поедешь со мной в Сан-Франциско?

— А почему именно в Сан-Франциско?

Квинн нахмурился.

— В Канаде опасно. Если о нас что-нибудь станет известно, Калифорния достаточно далеко, и сомневаюсь, что нас там будут искать. Большинство жителей Калифорнии ненавидят рабство, и я не слышал, чтобы когда-нибудь их суд выдал раба или человека, помогавшего ему бежать. Это новый штат, Мередит, новый, молодой, полный сил, — его лицо оживилось, как бы потеснив мрачность.

— Там мы можем встретиться с Лизой.

— Угу, — пробормотал он, не желая делиться дурными предчувствиями. Мередит не видела Лизу почти пятнадцать лет. Может быть, ее сестра сейчас счастлива и совсем не захочет уезжать. Или, может быть, ее сестра ненавидит Мередит за то, что тогда случилось. Но Квинн не стал ничего говорить.

Глаза Мередит блестели.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Квинн попытался отмахнуться от сомнений.

— Сделаем вот как. Если с Лизой все пройдет удачно, то мы отвезем ее в Канаду, а затем заедем в Виксбург к твоему брату. Пастор обвенчает нас. Думаю, что не позднее, чем через несколько месяцев, мне удастся привести свои дела в порядок и подыскать человека на мое место. Возможно, Джамисон займется этим, — Квинн убрал руку с плеча Мередит. — Пока мы не уехали в Калифорнию, надо позаботиться о том, чтобы нас не видели вместе.

Мередит усмехнулась.

— Кажется, пора ехать к твоему брату за деньгами.

— На “Лаки Леди”, — согласился Квинн.

— Тогда тебе придется продолжать очаровывать тетушку Опал.

Квинн застонал.

— А тебе — водить за нос моего брата. Мередит поцеловала один из пальцев Квинна.

— Ты так говоришь, словно тебе нравится, что я вожу его за нос.

— Ему нужна какая-нибудь встряска в жизни. Боюсь, он не согласится с тобой, — сказала она грустно. — Я скорее камень на его шее. Я чувствую себя виноватой, когда ухожу из кабинета. Особенно после того, как приношу ему очередной подарок, — Мередит ожидала, что Квинн спросит почему. Ей хотелось поделиться с ним этой своей шалостью. Она услышала, как он засмеялся тем же глубоким грудным смехом, который так ей нравился

— Я видел один из твоих подарков.

Мередит резко обернулась к нему, в ее глазах сияли проказливые огоньки.

— Но ты ничего ему не сказал?

— Хотел, но забыл, — поддразнил он ее. — Как раз после того, как мы столкнулись у банка, я зашел к Бретту. Твоя картина еще лежала у него на столе, — Квинн гладил ее волосы, пропуская пальцы сквозь длинные пряди.

— Ах эта, — сказала она, игриво складывая губки бантиком. — Она тебе не понравилась?

— Я был слегка… заинтригован. Особенно подписью. Мередит села, внезапно насторожившись.

— Что ты хочешь сказать?

— Конечно, имя другое, но подпись несколько… похожа на “М. Сабр”.

— Боже, — прошептала Мередит.

Квинн провел пальцем вокруг ее губ, обводя их рисунок.

— Не волнуйся, — сказал он, — вряд ли кто-нибудь еще увидит работы М. Ситон и М. Сабр одновременно… и даже если кто-нибудь увидит, немногие заметят сходство. Да и я не сразу догадался связать их. — Он одобрительно рассмеялся. — Ты можешь рисовать просто ужасно, если хорошо постараешься.

Продолжая раздумывать над тем, что Квинн сказал раньше, Мередит не обратила внимания на его весьма спокойный комплимент.

— Ты интересовался художником М. Ситон? — спросила она с сомнением.

— С самого начала, — подтвердил он. — Было в ней что-то такое…

— Раздражающее?

— Чарующее, — поправил он. — Хотя мне пришлось потратить черт сколько времени, чтобы выяснить почему.

— Надеюсь, — сказала Мередит. — Мне не хотелось бы думать, что все мои усилия были напрасны. Чтобы так уложить волосы, нужно потратить несколько часов.

— Я помню, — медленно сказал Квинн, — что когда я после игры в покер вышел на палубу “Лаки Леди”, то увидел женщину, ее волосы сияли в свете восходящего солнца. Я подумал тогда, что не видел ничего более прекрасного, чем та фигура с развевающимися на ветру волосами, обрамленная радугой.

Мередит покраснела.

— Я думала, что все спят.

— Я никак не мог догадаться, кто это был. Ее лица не было видно, я видел только волосы, и мне показалось, что они отливают золотом. Я стал перебирать в уме всех пассажиров, и понял, что это могла быть только…

— Я? — весело спросила Мередит. Ее рассмешило его замешательство.

Квинн немного помолчал.

— Как ты пришла в Подпольную железную дорогу?

— Постепенно. Моему отцу… не нравилось, когда я приезжала домой на каникулы, и тогда я стала ездить с Салли в Цинциннати. Мерриуэзеры были аболиционистами, и я читала рассказы рабов, которым удалось бежать от своих хозяев. А потом, как-то на Рождество, потребовалась помощь группе беглецов, и я впервые в жизни почувствовала, что кому-то нужна. Там была мать, у которой по дороге умер ребенок. Сколько горя было в ее лице, когда она прижимала к себе ребенка, горя и торжества. “Она мертвая, — сказала тогда мне эта женщина, — но свободная”. До той минуты я, наверное, и не осознавала до конца, до чего же трагично рабство Мередит помолчала, затем медленно продолжила:

— Я помню, что чувствовала, когда увезли Лизу, — потерю. И вдруг я поняла, что горюю о свей потере. Я не могла осознать ее потерю. И тогда, в то Рождество, я стала кое-что понимать. Я знаю, что никогда не смогу понять, как это — совсем не иметь свободы. — Мередит заглянула в потемневшие глаза Квинна. Он-то знал, что это такое. А сейчас, любя его, и Мередит прочувствовала эту муку. — Я знаю, что даже представить не могу этот ужас — когда тебя продают и покупают, когда используют и выбрасывают, не задумываясь. Но увидев боль этой женщины и ее веру в то, что ее ребенку лучше умереть, чем жить рабом, я поняла, что больше не смогу просто стоять в стороне и смотреть.

Мередит внимательно смотрела на Квинна: как она хотела, чтобы он ее понял!

— Я мало что могу сделать. Просто сказать несколько слов, дающих надежду, дать немного денег, карту, имя. Это немного, с твоими усилиями не сравнить.

— Ах, Мередит, — ответил Квинн, — и это очень много. Каждый побег — это победа, каждый удачный беглец, который может рассказать о себе другим, — очередной шаг к отмене рабства. Но мне не нравится, что ты подвергаешься такой опасности.

Мередит продолжала пристально смотреть на Квинна.

— Для меня опасность невелика. А вот для тебя — ты же их перевозишь. — У нее пересохло во рту, когда она представила, что может с ним случиться, что случилось с другими. Она слышала, что многие попали в тюрьму, а некоторые там умерли. А Кэм? Мередит не хотелось и думать об этом. За прошедшие дни она узнала, как много значит Кэм для Квинна.

— Я очень осторожен, любовь моя, — сказал Квинн.

— Но почему ты этим занимаешься? — теперь Мередит знала, чем для него будет арест. После того, что он пережил, оказаться снова в тюрьме ему будет гораздо тяжелее, чем кому бы то ни было, тем более, нельзя было исключить вероятность, что разгневанное правительство может выдать его английскому правосудию. От него требовалось немало мужества, чтобы выполнять эту работу.

— Не обманывайся на мой счет, Мередит, — сказал Квинн мягко, словно догадавшись, о чем она думает, — не думай, что я кто-то, кем на самом деле не являюсь. — Он помолчал и заговорил снова: — Когда я вернулся в Луизиану, меня настолько переполняла ненависть, что я был близок к самоуничтожению.

А потом я встретил Кэма и увидел, что во многом он был зеркальным отражением такой же ненависти и ярости. Просто мы с ним нашли выход этим чувствам. Каждый беглец, которому мы помогаем, — это вызов, это удар по системе, допускающей бесчеловечность во имя выгоды, против такого закона и даже религии. — Он сделал паузу. — Я не из благородных побуждений это делаю, — продолжал он жестко. — Это не альтруизм, это месть, простая месть. Мне нравится водить их за нос, но я не могу рисковать тобой.

Мередит поняла, что он предупреждает ее, чтобы она не заблуждалась на его счет, пытаясь увидеть в нем рыцаря в сияющих доспехах, какими, — как она ему однажды призналась, — ей представлялся когда-то Квинн. Может быть, он и сам верил в то, что говорил ей сейчас. Но она не верила. В нем было слишком много нежности. Это говорило об отзывчивой душе, о способности сострадать другим, хотя он пытался спрятать эти черты под надменностью и напускным безразличием. Даже сейчас, после того, как он сделал ей предложение, Квинн старался держать между ними дистанцию. Он ни на минуту не забывал об осторожности, чувство самосохранения доминировало над всеми другими чувствами, и Мередит подумала — а будет ли он когда-нибудь принадлежать ей до конца? Она проглотила комок в горле, поняв, что примет все, что он ей предложит, все, что сможет ей предложить.

Она почувствовала напряжение в его руках и, протянув свою, коснулась шрамов на его спине. Ее пальцы легко пробежали по ним, и Квинн опять застыл. г Он взглянул в ее лицо и увидел в нем страдание, в ее глазах стояли слезы. Она плакала по нему. На минуту он пожалел, что рассказал ей так много. Слава Богу, что он не рассказал ей всего, всю историю, горькая развязка которой навсегда осталась в его памяти. Он не имеет права позволить ей вынести такое.

Квинн вытер слезу со щеки Мередит.

— Не надо, любовь моя, — все прошло, и теперь у меня есть ты.

Чтобы отвлечь ее, он начал целовать ее шею и скоро отвлекся и сам. С новой настойчивостью его рука заскользила по ее телу, будто заявляя на него свои права. Его желание, отчаянное желание его сердца сделало поцелуй более резким, чем обычно.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

— И я люблю тебя, — ответила она тоже шепотом. — И всегда буду любить.

— И ты поедешь со мной?

— Куда угодно, — ответила она.

Кэм и Дафна шли по маленькому кварталу, состоящему из домиков, в которых жили многие свободные цветные в Каире. Большинство мужчин работало в порту, перегружая товары с пароходов, ходящих по Миссисипи, на пароходы, которые ходили по реке Огайо, и наоборот. Женщины в основном работали прислугой в семьях торговцев и мелких чиновников. Это был бедный район, но жители, гордясь ста— • тусом свободных людей, содержали свои домишки и крохотные садики в образцовой чистоте и порядке.

Чтобы добраться до Каира, Кэм провел три дня в седле” В Цинциннати он приобрел сильную выносливую лошадь, на морде которой, однако, было написано полное безразличие, и ехал вдоль реки, избегая заворачивать в города и поселки. Раньше ему уже приходилось ездить одному, и у них с Квинном был разработан план на случай, если Кэма задержат. В случае поимки Кэма Квинну грозила бы неприятность, так как станет известно, что его раб разъезжает один. Так что если бы Кэма остановили или задержали, он должен был бы говорить, что он беглый раб, и умолять не отправлять его хозяину за объявленное вознаграждение. Все дело было в вознаграждении. И Квинн, и Кэм знали, что никто не решится поднять руку на собственность, тем более такую дорогую.

Но Кэм вовсе не хотел, чтобы его останавливали. За годы, проведенные с Квинном, он многому научился, в том числе и играть разные роли — и забитого раба, что было ему очень трудно, и уверенного в себе свободного человека. Когда они с Квинном бывали на Севере, Кэм иногда рассказывал в небольших компаниях о том, чем он занимается. Это давалось ему с трудом. Наверное, ему всегда будет трудно говорить об этом. Но он понимал, что это очень важно. Об этом необходимо было рассказывать. Хотя книги типа “Хижины дяди Тома” подогревали антирабовладельческие настроения, все же южане по-прежнему представляли институт рабства милосердным и даже гуманным. Только те, кому удалось стать свободным, могли поведать правду.

Кэм наслаждался поездкой, хотя она и оказалась тяжелой. Зато у него было время подумать. Он наслаждался свободой, свободой тела и мыслей. Будучи рабом, он ненавидел солнце, потому что оно было его врагом, так же, как и холодный ветер, дующий с реки. Но сейчас, надежно защищенный простым, но теплым пальто, Кэм радовался и солнцу и ветру. Он был полон восторга перед ними, перед тем, что может идти, куда захочет и когда захочет. Он чувствовал невыразимую радость оттого, что в подкладке пальто везет документы, которые подарят Дафне ту же радость.

Прибыв в Каир, он вытащил бумаги из тайника и сейчас же пошел в тот дом, который приютил Дафну. Когда он попросил ее прогуляться с ним, она с радостью согласилась.

Она по-прежнему казалась хрупкой, но Кэм мог видеть в ней и силу, которая прибавлялась, кажется, с каждым днем. Улыбка, которая раньше появлялась так редко, теперь давалась ей с большей легкостью. Дафна приветствовала его улыбкой, а когда они добрались до уединенного места в лесу, ее улыбка стала шире. Она остановилась, и Кэм вручил ей бумаги, на которые она посмотрела с недоумением. Выглядели они вполне официально, но она не умела читать.

Когда Кэм объяснил, что это за бумаги, Дафна с недоверием воззрилась на них. Кэм вспомнил собственное смятение, когда капитан Девро протянул ему его документы.

— Они настоящие, — сказал Кэм тихо.

Дафна прижала документы к груди, заглядывая Кэму в глаза, едва веря, что случилось невероятное.

— Но как?

— Мисс Мередит, — сказал Кэм со смешком. — Кэп встретил ее в Цинциннати и выкупил тебя на свободу, — Кэм хотел бы сказать ей правду, что Мередит Ситон была членом Подпольной железной дороги и сама хотела дать Дафне свободу, но капитан убедил его не делать этого. Для мисс Ситон будет безопаснее, если немногие будут знать о ней правду.

— Значит, это правда, — прошептала Дафна, — это правда…

Кэм кивнул, глядя, как она крепко прижимает бумагу к груди, все еще не в силах осознать до конца важность события.

СВОБОДА!

Свобода от постоянного страха, что ее вернут назад; от леденящего душу ужаса перед тюрьмами для рабов и аукционами, где подходят белые люди и требуют, чтобы она открыла рот, чтобы посмотреть на ее зубы, словно покупают лошадь, свобода от того, чтобы не ощущать себя диким животным, когда тебя везут по улицам.

Неудержимые, головокружительные чувства — восторг, благодарность, любовь — пронеслись в ее душе, как грозовые облака, и пришли слезы, смывающие горечь и ужас. Две большие руки обхватили ее талию, и она с восторгом

Ощутила, как отрывается от земли и кружится, кружится… и смеется. Она услышала густой смех, вторивший ей, и они закружились вместе, и звук их смеха, звук свободы эхом отдавался на улице и взлетал в небо.