Разбитые сердца

1

Рассказывает Элеонора Аквитанская, Волчица, Леди Золотой Башмак, одно время бывшая королевой Франции, позднее — королевой Англии, мать Ричарда Плантагенета.

Когда мой последний шпион, преданный мне бродячий торговец Альберик, сообщил о том, что в Дувр прибыл Ричард, я стала оценивать свои шансы на встречу с сыном до свадьбы. У меня не было сомнений в том, что эта вызывающая столько разговоров, много раз откладывавшаяся свадьба наконец-то состоится. Наверное, меня пригласят в Вестминстер, на несколько часов наденут на голову корону, соберут всю английскую и французскую знать, благожелательную, любопытную и язвительную — которая будет твердить о том, как хорошо, что мое здоровье так своевременно улучшилось. Пару раз это случалось и раньше во время моего шестнадцатилетнего изгнания — всего пару раз, когда Генриху было выгодно продемонстрировать миру, что у него все же есть королева, или показать народу моего собственного герцогства, что я еще жива и не изувечена.

Я жаждала встречи с Ричардом. Он всегда был самым любимым из моих сыновей, больше других похожим на меня своими взглядами и характером, таким, какой была бы я сама, если бы Всемогущему было угодно создать меня мужчиной. Последний раз я виделась с ним одиннадцать лет назад, а для человека, проводящего время в однообразном уединении, дни тянутся очень медленно. Я страстно желала увидеть, каким он стал, мне хотелось о многом поговорить с ним. Я могла бы через Николая из Саксхема послать Рейналфу Гленвильскому, а значит, самому Генриху, смиренную просьбу о том, чтобы моему сыну разрешили меня навестить. Но это означало бы обращение к троим ненавидящим меня людям — я и сама ненавидела их за то, что они были готовы в любую минуту причинить мне зло. Оба эти посредника затянули бы дело, забыли про письмо, потом доложили бы о нем по-своему, и в конце концов источник высшей власти с удовольствием ответил бы: «Нет». Поэтому я ждала, ничего не предпринимая, и знала, что если Ричард захочет меня видеть, то приедет в Винчестер либо с разрешения, либо без него.

Прошла неделя, но я ничего не знала о Ричарде, да и он не написал мне ни слова.

В мою душу начали закрадываться некоторые холодные сомнения. Генрих был крайне коварным, но одновременно, как это ни трудносовместимо, и сентиментальным. Он мог воспользоваться такой возможностью для примирения с Ричардом, и тогда одним из его условий был бы разрыв со мной. Да и самому Ричарду следовало проявить уступчивость и укротить свой нрав, чтобы получить возможность приехать в Англию. Перемирие с отцом, женитьба из политических соображений на сестре юного короля Франции — вполне может случиться, что Ричард не заглянет в мое убежище. Но не минует своего. Что ж, такая перемена разумна и полезна. Не стоит на него сердиться. Я ненавидела Генриха, ненавидела принцессу Алис, но любила Ричарда. И если его новые убеждения пойдут ему на пользу — а я была уверена в этом, — я приветствовала бы их, одновременно думая о том, надолго ли такая метаморфоза. На восьмой день, рано утром, когда я завтракала, Николай из Саксхема, считавшийся моим личным врачом, но фактически мой тюремщик, распахнул дверь в мою комнату и, изобразив на лице выражение полной непричастности ко всем мелким жестокостям и лишениям, которым ему так нравилось меня подвергать, объявил:

— Принц Ричард, герцог Аквитанский.

Я вскочила, взволнованная, как девчонка, и с куском хлеба в руках успела сделать лишь пару шагов к двери, как в комнату вошел Ричард.

— Мама! — проговорил он, подходя и опускаясь на колени. Он взял мою руку в свои и, целуя ее со всех сторон, улыбался мне. — Слава Богу — ты ничуть не изменилась, не постарела ни на день.

Я моргала, сдерживая слезы.

— Ты как будто тоже, Ричард. Ну-ка, поднимись, дай посмотреть на тебя.

Он был действительно великолепен. Уже тогда менестрели и миннезингеры складывали о нем песни, и с того самого времени он стал героем многочисленных историй и легенд. И все это была чистая правда. Меня трудно удивить мужской красотой. Детство мое проходило среди рослых красивых рыцарей. Мой дед, Вильгельм Аквитанский, считался красивейшим мужчиной своего времени, дядя Роберт, правивший Антиохией, с которым я постоянно виделась во время крестового похода, сопровождая первого мужа, также производил потрясающее впечатление. Даже Генрих Плантагенет в молодости, когда он привлек мое внимание и завладел моим воображением, и выглядел, и держал себя соответственно. Но мой сын затмил всех. Когда я видела его в последний раз — тогда ему был двадцать один год, — его фигура и красота только формировались. Теперь передо мной предстал закаленный, зрелый тридцатидвухлетний мужчина, на голову выше меня — а я была не маленькой, — с широкими квадратными плечами, узкими мускулистыми бедрами, как у породистой собаки, с рыжими волосами и бородой чистого золота, как все анжуйцы, со смуглой кожей, прекрасным точеным лицом и сине-серо-зелеными глазами, менявшими цвет, как море. Поистине великолепнейший мужчина! И мой сын.

— Мне очень жаль, что я помешал тебе завтракать, — извинился он.

— Ричард, — возразила я, — видеть тебя для меня важнее всяких завтраков. Одиннадцать лет… Из мальчика ты превратился в мужчину. Целых одиннадцать лет!

— Да, да, — проговорил он несколько поспешно, словно ожидая упреков. — Мне следовало приехать, и я собирался, но каждый раз этому что-нибудь мешало. Я писал тебе…

— Я всегда получала твои письма.

— А я твои. И твой подарок получил. — Он указал на перчатки, сшитые мною из замши и расшитые жемчугом. Похоже, они были у него единственной по-настоящему добротной вещью. Если бы Ричард снял с себя одежду и бросил ее в угол, вполне можно было бы подумать, что ее забыл какой-нибудь лучник. На фоне поношенных, потертых кожаных штанов и куртки роскошные перчатки казались совершенно неуместными. Однако одежда не имела для него никакого значения. Ему было не нужно подчеркивать костюмом титул или положение — ни в одной компании он не остался бы незамеченным и недооцененным.

Глядя на него, я понимала, что за теплом встречи, за радостным волнением этого момента стояло что-то иное. Белки его глаз были испещрены красными нитями, а на шее сильно пульсировала жилка. Мне были знакомы эти свидетельства сдерживаемой озабоченности. Соединив их с внезапным визитом ко мне — да еще в конце недели, — я решила, что он снова поссорился с отцом. В своем эгоизме я сочла, что, возможно, причина конфликта в том, приглашать или не приглашать меня на свадьбу. Может быть, Генрих не хотел этого, а Ричард наоборот. Произошла ссора, за которой последовал этот визит ранним утром. Версия была правдоподобной. Что ж, буду стоять на том, что не поеду на свадьбу, так как чувствую себя недостаточно хорошо. В конце концов, в свои шестьдесят лет я уже считаюсь инвалидом!

— Мне надо поговорить с тобой, мама, — произнес Ричард и зашагал взад и вперед по комнате, то и дело ударяя перчатками по другой руке.

— Мне известно о твоей свадьбе, — желая ему помочь, заметила я.

Он резко повернулся.

— Так, значит, ты знаешь, в чем дело?

— Догадываюсь. Генрих не хочет, чтобы я присутствовала на ней, а ты настаиваешь, и вы опять поссорились. Дорогой Ричард, ты всегда так верен мне! Но сейчас это не имеет значения. Я уже старуха, поездка меня утомит, а ложность положения была бы крайне неприятной. Я очень рада тому, что ты наконец женишься, и надеюсь, что Алис через год принесет тебе сына, но на свадьбу не поеду.

Его уже называли Отважным, Ричардом Львом, Ричардом Львиное Сердце, но были времена, когда, несмотря на его рост, мне казалось, что он больше похож на рыжего лиса. Разозлившись или чем-то увлекшись, он производил впечатление щепетильно честного или опрометчиво откровенного, очень открытого человека. Но иногда Ричард становился замкнутым, коварным и хитрым. Сейчас, когда он повернулся ко мне, перестав хлопать перчатками и очень медленно обхватив их ладонью, у него был именно такой вид.

— И это все, что ты можешь сказать об этой… свадьбе?

«Уж не забродила ли в нем отцовская сентиментальность?» — подумала я.

— Я, естественно, надеюсь, что ты будешь очень счастлив. Мне никогда особенно не нравилась Алис, но в этих обстоятельствах — другое дело. К тому же я не видела ее много лет. Кроме того, Ричард, в твоих руках любая женщина станет податливой глиной.

У него вырвался короткий смешок.

— А больше ты ничего не можешь сказать?

— А что ты хочешь от меня услышать?

— Задавалась ли ты когда-нибудь вопросом, почему, каждый раз, когда вставал вопрос о моем браке с Алис, всегда находилась новая причина для того, чтобы отложить свадьбу? Ответь мне честно, мама.

Я ответила ему честно.

— Я все время думала об этом. И осуждала тебя, правда не слишком. Ты молод, и я не сомневаюсь, что тебя окружает множество соблазнов. В глубине души я не уверена в том, что очень хорошо, когда невеста и жених невинны и не имеют опыта. Я радовалась тому, что у тебя была возможность, как говорится, перебеситься… Но потом, должна признаться, у меня закралось подозрение.

— Да? — Он глядел на меня очень внимательно.

— Я иногда подозреваю, что твоего отца очень устроит, если тебя убьют раньше, чем ты обзаведешься наследником. Он до безумия любит Иоанна. И если кто-нибудь, не дай Бог, прикончит тебя — а ты постоянно лезешь на рожон, — прежде чем у тебя появится сын, Генрих передаст свою корону Иоанну и сможет спокойно умереть. Если за последнюю неделю вы заключили с ним мир и подружились, тогда прости мне столь резкие обвинения. Но почему же тогда он годами препятствовал вашему союзу, который сам же задумал, когда вы с Алис были детьми, — ведь этот союз обещает во всех отношениях быть в высшей степени удачным?

— И это самое мрачное из подозрений, приходивших тебе в голову? Моя бедная мама! Да, я совсем не то хотел сообщить тебе, надеясь, впрочем, что какой-то намек дойдет твоих ушей. Неужели ты ничего не слышала? — Он буквально сверлил меня взглядом.

— Однажды Альберик рассказал мне о том, что из Лондона пошел слух: якобы, поскольку ты не проявляешь большого желания жениться на Алис, неплохо бы попробовать сделать это Иоанну. Но на том все и кончилось.

— Этого не знают ни Альберик, ни лондонские торговцы сплетнями. Мой отец и моя невеста любовники.

Если бы в комнату влетел огромный камень, пущенный баллистой, я удивилась бы меньше, вернее, удивилась, но не была бы так потрясена. Я ни минуту не поверила этому. Но видела, что Ричард верил.

— Более злобной сплетни мне никогда не приходилось слышать, — вымолвила я. — Это неправда. Для меня не имеет значения, кто тебе сказал такую гадость, Ричард. Это — неправда. Неужели ты думаешь, что я не узнала бы об их связи? Разве можно было сохранить ее в тайне? А кроме того, Генрих не осмелился бы пойти на такое. Французская принцесса, присланная сюда ребенком и вверенная ему на воспитание, невеста его сына! О, такой скандал потряс бы христианский мир до основания. Нет, Ричард, кто бы ни влил этот яд в твои уши, он поступил так из самых низких побуждений, желая вновь восстановить тебя против отца. Хотя я затрудняюсь, — продолжила я после секундной паузы, — назвать кого-нибудь, кто мог бы задумать такое. Разве что Иоанн. Это он, Ричард?

— Нет. Мне никто об этом не говорил. Я обо всем узнал сам, с невольной помощью одного французского менестреля. Я все видел собственными глазами, мама, тебе этого мало? — Глаза Ричарда засверкали, а губы растянулись, открывая зубы в гримасе, в которой я узнала его злобную ухмылку. — И если ты ничего не знала, то тому есть самая веская причина! Если бы даже это было известно всей Англии — хотя на сей раз дело обстоит иначе, — старый дьявол позаботился бы о том, чтобы ты осталась в неведении. В противном случае он не был бы счастлив со своей проституткой, не так ли, мама?

Но даже теперь я не могла поверить этому. И не верила даже Ричарду. Под Халдой из Лестера рухнула лестница на Хэверфордской ферме, а женщина по прозвищу Сладкая Эдит из Или объелась устрицами в долгой дороге с устричной отмели в Клочестере. Розамунда Клиффорд скоропостижно умерла, но живы врачи, которые лечили ее от язвы в легком после рождения второго сына. Я посмотрела Ричарду прямо в лицо и сказала:

— Звучит как дешевая шутка какого-нибудь рифмоплета. Надеюсь, ты не претендуешь на подобные лавры.

— Сделав свое открытие, я, помнится, подумал, несмотря на охватившую меня ярость, что ты либо ничего не знаешь, либо чувствуешь себя совершенно беспомощной, либо вокруг этой маленькой потаскухи заварилась какая-то странная каша.

— Интересно, как тебе удалось сделать свое открытие.

— Долгая история, — пробурчал он. — Я приехал, чтобы угодить Филиппу. Я хочу, чтобы он отправился со мной в крестовый поход, а он мечтает выдать замуж Алис. Вот я и приехал, чтобы покончить с этим делом как можно скорее. Его величество принял меня очень сердечно… Ты знаешь, мама, его манеру, когда ему приходится что-то решать. Он становится гладким и скользким, как масло. Начал он с того, что предложил мне поехать в Виндзор, говорил об охоте, словно я приехал развлекаться. Но у меня были свои планы. Я объяснился с Филиппом и сообщил ему о цели приезда. Тогда он сказал, что принцесса больна, сильно простудилась и пролежит в постели неделю, если не больше. Но, Бог дал ему, мама, такие глаза — они прозрачны, как венецианское стекло, не правда ли? Из них прямо на меня смотрел обман! Тогда я сказал, что, раз она больна и не может меня принять, я поеду в Виндзор. И уехал от Филиппа. В тот же вечер я отправился в Башню Вильгельма, где лежала Алис. Она действительно была простужена и не вставала с постели. Но меня впустили. Я привез ей подарки от Филиппа. Мы беседовали с ней в ее спальне, в присутствии двух дам. Я вручил подарки, и мы поговорили о том, когда и где должна состояться свадьба и кого следует пригласить. Разговор был, как и подобало, чисто деловым. Я воспользовался этой возможностью, чтобы посмотреть на нее. Как ты знаешь, в последний раз я видел ее еще девочкой. Довольно привлекательная девчонка, хотя и с распухшим от простуды носом, с великолепными соломенно-желтыми волосами… Но она была чем-то смущена. Очень симпатичная, приятная во всех отношениях, но крайне смущенная, она была явно озабочена тем, как бы поскорее выдворить нас всех из своей спальни — не только меня, но и дам тоже. Одна из дам зевала, и Алис ухватилась за этот предлог. Женщины занялись приготовлением своей принцессы к отходу ко сну, и я вышел.

В передней сидел менестрель, потихоньку разучивавший новую песню. Он сказал, что иногда заходит сюда и играет принцессе, пока та не уснет. Мы немного поболтали с ним, потом я позаимствовал у него лютню и вернулся в спальню. Фрейлин там уже не оказалось. Когда я открывал дверь, Алис подумала, что это менестрель, и сказала: «Ты мне сегодня не нужен», но тут же узнала меня и невероятно смутилась… О, да что я тяну эту бесконечную нитку? Мама, в ее комнате есть потайной вход со стороны реки, и не успел я спеть и трех строф, как дверь открылась, и вошел этот похотливый петух — да простится мне такое выражение! Алис перепугалась, пронзительно закричала, потом начала что-то ему объяснять, и все, что он в ярости отвечал, не вызвало у меня никаких сомнений в сути происходящего.

— Ты думаешь, что они… Ричард, ты наверняка ошибаешься. Алис была почти младенцем, когда приехала сюда. Он всегда относился к ней как к собственной дочери. Мне трудно поверить тебе даже сейчас. Послушай, Ричард, ты действительно совершенно уверен в этом? Ты ведь никогда не пылал большим желанием жениться на Алис. В противном случае ты сделал бы это несколько лет назад. Теперь Филипп попытался поторопить тебя. Ты убежден в том, что не ищешь предлога отказаться от невесты?

— Для крестового похода мне нужна лояльность Филиппа. Стал бы я рисковать ею, если бы этот эпизод произошел только в моем воображении? Ты, мама, не хочешь мне поверить лишь потому, что это слишком стыдно. Если бы только ты слышала их — она вопила, как ошпаренная кошка, а он неистовствовал… Теперь у меня наконец есть против него оружие, которое заставит весь христианский мир встать на мою сторону. Даже этот лицемерный полумонах Филипп, считающий столь достойным сожаления обстоятельство, когда сын поднимает руку на отца, — хотя сам он ненавидит Генриха, как дьявол святую воду, — признает, что справедливость на моей стороне.

— Если только он тебе поверит, в чем я очень сомневаюсь. Ричард, я знаю, как вероломен и распутен Генрих. Я вовсе не защищаю его, но даже мне почти невозможно поверить в то, что такое стечение обстоятельств и твое взбудораженное состояние не привели тебя к ошибочному выводу.

— Никакой ошибки нет. Если бы ты видела и слышала их! Я вовсе не ревную к нему эту маленькую белолицую желтоволосую шлюху. Пусть забирает ее себе — я так ему и сказал. Но меня бесит то, что он собирался женить меня на своих объедках. Все это абсолютно в его духе. Никто не считает его всемогущим. Всегда одно и то же. Генрих, Джеффри и я: герцог такой, герцог сякой, герцог эдакий… Все эти титулы — просто нелепицы, лишенные всякого смысла, топливо для подогрева его тщеславия. Вечно у нас на руках виснет кто-нибудь из его длинноносых норманнов, диктуя нам, когда ложиться спать, когда менять белье… Сплошная фальшь! А то, о чем я тебе рассказал, — предел вероломства. Он настолько мало ценит своих сыновей, что считает возможным воспользоваться правом первой ночи с моей невестой, и я, по его мнению, не должен иметь ничего против. Ну, что ж, по крайней мере, я дал ему понять, что не стану подбирать его объедки — даже если это будет стоить мне дружбы с Филиппом. И отныне мы будем воевать до тех пор, пока кто-нибудь из нас не умрет. И мир узнает причину. Весь христианский мир будет знать, Генрих Законник — развратный старик — подумать только — законник!..

Слушая сына, я попыталась связать свои перепутанные, рассеянные мысли воедино и принялась быстро анализировать ситуацию.

Я по-прежнему считала невероятным, что Генрих и Алис любовники и сумели скрыть свою связь. Но Ричард был готов в это поверить — уже верил — и не преминет сделать скандальную новость достоянием всего мира.

Меня это мало трогало, если задевало вообще. Раньше были Халда, и Эдит, и Розамунда… Люди болтали, что я отравила всех троих, но это были лишь досужие домыслы, а не официальные обвинения. И одно дело, что у короля есть любовница, и совсем иное, когда король растлевает молодую девушку, свою подопечную, помолвленную с его сыном. Огласка такого факта его собственным сыном имела бы самые ужасные и непредсказуемые последствия.

Было время, когда я видела что-то яснее или быстрее других и хваталась за неопровержимые доказательства, громко высказывая свои доводы. Этим я добилась ненависти двух мужей и полного подчинения чужой воле одного из сыновей. Теперь я была и осторожнее, и хитрее.

— Кошмарная история, — снова начала я. — И если ты, Ричард, огласишь ее, весь мир станет думать, что вы в очередной раз поссорились. Можно себе представить, как люди будут смеяться!

— Смеяться? Клянусь гвоздями с креста Иисуса! Почему они будут смеяться?

— Потому что люди страшатся старости, а все, что принижает молодость, доставляет им удовольствие. Разве ты не замечал, как смеются люди, когда какой-нибудь старик на турнире выбивает из седла молодого? Нет? А я замечала. А то, что отец наставил сыну рога — к чему и сводится все дело — рассмешит их так, что у них треснут ребра от хохота.

Ричард стоял как вкопанный и пристально смотрел на меня. Потом угрюмо проговорил:

— Ты права. Об этом я не подумал.

— У тебя просто было мало времени, чтобы подумать, — заметила я.

Пару секунд он помолчал, а затем взорвался с новым жаром:

— Но я хотел иметь против него хороший аргумент. Он слишком часто разыгрывал роль пострадавшего отца. «Гнездо бешеных гадюк» — говорили про нас. «Чти отца своего» — пустословили люди. — И потом добавил, повернувшись на пятках и снова принявшись колотить перчатками по руке: — Теперь пусть Филипп думает. Я никогда не был уверен в лояльности этого непостриженного монаха, даже когда согласился жениться на его сестре! Теперь я попал в положение, хуже которого не бывает. Если я не женюсь на ней и не дам людям удовлетворительных объяснений, этот хитрый отъявленный трус за одну неделю сговорится с отцом.

Я. заговорила снова, медленно, мягко, складывая слово со словом, будто мне только что пришло это в голову. Ричард не должен понять, что мои мысли опережают его собственные, — мужчины такого не любят.

— Мне кажется, тебе следует обо всем рассказать Филиппу. И если вы решите скрыть правду из рыцарских чувств, это будет превосходно и, возможно, вполне удовлетворит его. Что же касается всех остальных, то я по многим причинам предоставила бы им возможность строить любые догадки. Хотя бы по той единственной причине, что схватка двух правителей, отца и сына, из-за какой-то девчонки вряд ли будет слишком поучительным зрелищем.

Я могла бы сказать еще многое, но предпочла подождать.

— Так считает и отец, — пробормотал Ричард. — Он предложил удовлетворить мои притязания в поединке. Один на один. А я ответил, что мне нужно более полное отмщение, чем возможность сделать дырку в его туше. Кроме того, он предложил — если я буду молчать — снять контроль над моим герцогством. Я заявил, что если любой из его людей после этого покажет свой нос в Аквитании, он будет выкинут немедленно оттуда. Я был намерен выставить его напоказ, посрамить перед всем миром. А теперь… получается так, что я должен замять эту историю… — его лицо угрожающе потемнело.

— Ничего ты не должен, — поспешила я возразить. — Но есть и еще одна причина хранить молчание. Ты не обидишься, если я объясню тебе, в чем дело?

— Если ты обидишь меня, мама, я молчать не стану. Я не Генрих, и тебе это известно.

«Бедный Генрих, упокой Господи его душу», — с болью подумала я о старшем сыне, не желавшем слушать никого, кроме меня, а в моих руках податливом, как нитка. Но он умер, и наследником английского трона был вот этот стоящий передо мной сердитый мужчина, и именно ему я должна была все высказать.

— Англичане, Ричард, особый народ. Грубый, необразованный, кровожадный, но очень высоконравственный. А страна эта теперь английская, а не норманнская. Вильгельм завоевал Англию, но не покорил английский народ. Кое-кто сохранил свои поместья, многие женщины повыходили замуж за норманнов, но воспитали детей в духе собственных особых традиций. Они хитры и любят прикрывать практические соображения красноречивым идеализмом. Я поняла это уже давно и знаю, что если хотя бы о половине выходок короля станет известно за границей, то найдется немало людей, которые восстанут, задавшись вопросом: «Должен ли нами править этот прелюбодей?» И искренне поверят в то, что им ненавистны именно прелюбодейство и адюльтер, а вовсе не анжуйская кровь и реформы законов. Кроме того, англичане очень привержены идее правления женщин. Посмотри, как они до сих пор идеализируют «добрую королеву Мод». Ричард, за последние двадцать лет я в любой момент могла бы создать в этой стране партию королевы, и все лучшие люди Англии перешли бы на мою сторону. Как и каждый мелкий тиран, чей замок разрушил твой отец, и каждый аристократ, чей авторитет он подорвал.

— Удивляюсь, почему ты этого не сделала, — заметил Ричард. — Клянусь распятием, на твоем месте я именно так и поступил бы.

— Но чего ради? Зачем? Чтобы вызвать в Англии брожение в пользу возрождения саксов? Вымостить дорогу англосаксонским принцам? Нет, я хочу, чтобы Англия принадлежала моему сыну. Когда-то — до того, как поумнела — я пыталась получить ее силой. Я недооценивала то время. Я думала, что мне с Генрихом-младшим… Впрочем, это старая история, я дорого заплатила за ту ошибку. Вот уже шестнадцать лет, Ричард, как я заточена здесь, и останусь тут до тех пор, пока один из нас не умрет. Я научилась мудрости. Теперь нам следует ждать. Пусть он правит Англией, единой и неделимой, до самой своей смерти. А ты должен пережить его и произвести на свет наследника. Ты можешь, если считаешь нужным, поднять против него Аквитанию — там живет благоразумный народ, — но не пророни ни слова, которое могло бы позволить твоим высоконравственным англичанам сказать: «Все анжуйцы — порочные люди!» А Англию оставь в покое, потому что этот небольшой остров — самый яркий алмаз в нашей короне. Дорогая моему сердцу Аквитания, Гасконь, Бретань, Нормандия — великие и славные земли, но они уязвимы, так как всегда зависят от доброй воли или слабости соседей. Англия же — неприступная крепость, которая может бросить вызов всему миру.

Ричард кивнул.

— Да, на месте моего брата я смог бы сделать это. Генрих был хорошим отцом, но плохим стратегом — сражался с кошкой в то время, как тигр готовился к прыжку! — Он постоял, задумавшись, пропуская через сознание сражения при Стамфорд-Бридж и Сенлак-Филд, словно вел их сам. Битвы, маневры и оружие были излюбленными темами его умственных упражнений.

Я быстро вернулась к столу, налила в один из грубых кубков из рога, давно заменивших на моем столе серебряные, немного горького английского эля, которым, вместо любимого вина, с особым удовольствием пичкал меня Николай из Саксхема, и протянула Ричарду.

— Ужасный напиток, но по опыту знаю, что он безвреден и даже подкрепляет.

Ричард взял кубок, осушил его, поставил обратно на стол, отошел к окну и уселся в кресло.

— Ты рассуждаешь по-женски, — сказал он. — На одном дыхании высказала мне, что если люди узнают об отце и моей невесте — черт бы побрал их обоих, — у них ребра треснут от смеха, и в то же время предсказываешь, что это может привести к кровавому мятежу. Но так не бывает, одно с другим не вяжется.

В свое время меня обвиняли почти во всем, в чем можно обвинить человека, но только не в отсутствии логики.

— Ты говоришь так потому, что не знаешь англичан. Любой из тех, кто посмеется над тобой, рогоносцем, первым восстанет против него, коварного растлителя. И ты не можешь не признать, что при этом сильно пострадает достоинство анжуйского королевского дома.

— Какой гибкий язык! — заметил Ричард с неожиданной иронией. — Не удивительно, что отец держит тебя взаперти!

— Я сама держу себя взаперти, — гордо возразила я. — Когда мы с Генрихом восстали против него, я уехала в Аквитанию и предала гласности историю с Розамундой Клиффорд, оправдав тем самым себя, и стала править там. Но я хотела другого. Я хотела Англию — всю Англию. И вовсе не для Иоанна, ты должен помнить об этом. Первый — Генрих, потом ты. Вы мои сыновья. Были и есть. Генрих был, ты есть. А Иоанн — сын своего отца.

Помолчав, Ричард миролюбиво произнес:

— Твои доводы довольно путаные, но ты меня убедила. Я расскажу только Филиппу. А затем возьмусь за отца и наконец добью его. Для начала я атакую Манс, который он считает вторым Вифлеемом, поскольку, видите ли, там родился.

— Но, ради Христа, будь осторожен в бою. Я сойду с ума, если с тобой что-нибудь случится.

С его лица исчезло воинственное выражение, и осталось одно чистое сияние.

— Со мной ничего не может случиться, пока я не возьму Иерусалим. Беспокоиться обо мне начинай тогда, когда мое знамя будет развеваться над Гробом Господним. Тогда я могу напороться на ржавый гвоздь, подавиться рыбьей костью и умереть счастливейшим человеком на земле! А раньше меня наверняка ничто не возьмет. Я не раз специально рисковал, чтобы убедиться в этом. Мама, ты должна отправиться со мной в крестовый поход. Леди Золотой Башмак снова сядет на коня! Мы вместе, бок о бок, въедем в Иерусалим и отпразднуем победу там, где стоял громадный дворец Соломона. А потом ты снова примешься за свои увещевания, а я буду их слушать. Потому что после взятия Иерусалима я стану таким же уязвимым, как и все другие люди.

— Ричард, — забыв о своей роли, заговорила я по-матерински, — это пустые и опасные слова. Ты уязвим теперь. Ты силен и опытен, но сделан из плоти и крови — а это всегда добыча для шпаги, топора или стрелы. Твои слова звучат беспечно. И к тому же пахнут колдовством.

— Разве это не естественно? — спросил он с поддразнивающей улыбкой. — Разве мы все, как гласит легенда, не потомки дьявола?

— Замолчи! — прервала я его.

По позвоночнику пробежала мелкая дрожь. Неподходящий момент для воспоминаний о прабабке моего рода… Она приезжала в Манс очень редко и всегда старалась уехать до освящения. В конце концов ее муж приказал четырем крепким людям удерживать ее силой. Говорили, что у этой четверки остался в руках лишь плащ графини. Она исчезла, а в церкви потом долго пахло горелой серой.

— Ричард, придержи язык, — твердо сказала я. — Мы улаживаем вопросы политики и войны. Сейчас не время говорить о метлах ведьм и о магии. Оставь это старухам, собирающимся зимними вечерами вокруг очага. Послушай лучше меня. У твоего отца есть кое-что более существенное, чем Манс, хотя его потеря будет очень сильным ударом.

— Что именно? Скажи мне, мама. Это станет первой моей мишенью.

— Твой брат Иоанн. Иоанн — это сердце его сердца. Если бы ты смог убедить его присоединиться к тебе…

Произнося эти слова, я чувствовала, что предлагаю невозможное. Иоанн был верен Генриху. Сама же я воспринимала его подобно курице, высидевшей утенка. Иоанн, отпрыск моей плоти, рожденный моей кровью, был не моим ребенком. Он лежал у моей груди в дни, когда я его кормила, темнокожий, темноглазый младенец, уже тогда склонный к тучности и какой-то странный. Генрих-младший, Джеффри, Ричард и даже моя кроткая дочь Иоанна были смелыми отродясь. Они не боялись прищемить пальцы, разбить колено. Иоанн же с пеленок был трусом. Остальные мои дети не стремились к тому, чтобы всем нравиться, и делали все, что хотели. Если они поступали плохо, их наказывали, если же вели себя хорошо, то пользовались расположением взрослых, но никогда не старались никому угодить.

Иоанн же, с детства сознавая свою отверженность и одновременно стараясь нравиться людям, всегда стремился к собственной выгоде. Озадаченная тем, что сама произвела его на свет, я не могла испытывать к нему сознательного отвращения, однако он мне не нравился, я не доверяла ему и очень ревновала, потому что Генрих предпочитал Иоанна любому из своих законных сыновей и ценил почти так же высоко, как другого, Джеффри, незаконного сына от Розамунды Клиффорд. Однако иногда что-нибудь, сказанное им, чрезвычайно мудрое, остроумное или же лестное, буквально обезоруживало меня. Несколько раз за время моего изгнания — но только тогда, когда его отец был за морем, — Иоанн приезжал навестить меня в Винчестере и всегда привозил выбранный самым тщательным образом подарок; мое любимое вино, засахаренные фрукты, какую-нибудь игру — милые мелочи, так необходимые мне в моем бедственном положении. Поначалу я держалась по отношению к нему с присущим мне подчеркнутым достоинством, но он не обращал на это внимания, или, скорее, воспринимал мое поведение как стимул к большему усердию и рассказывал мне все придворные сплетни и смешные истории, которые ему доводилось слышать. Примерно в течение часа он был совершенно очаровательным собеседником.

— Брат Иоанн, — очень мягко проговорил Ричард, — мой младший брат Иоанн… Это будет нетрудно… маленький обжора, липнущий к отцу потому, что у того ключи от кладовой! Что ж, посмотрим! Я заключу с ним сделку. Предложу перейти на мою сторону, передам ему власть на время, пока буду в крестовом походе. Если я стану королем — а я надеюсь на это… — сделаю его регентом Англии, а если нет, отдам ему Аквитанию. Пользуясь авторитетом повсюду, он сколотит себе состояние за полгода! А чтобы подсластить пилюлю, пообещаю, что не стану обзаводиться наследником до возвращения из Святой земли. Иоанну по крайней мере будет о чем молиться.

У меня тут же возникло столько серьезных возражений, что я не знала, с чего начать. Иоанн во главе Англии — это повлечет за собой волнения уже через две недели. Иоанн в аквитанском седле — это означало бы передачу моего герцогства Франции за неделю. Неужели Ричарду настолько недостает проницательности? Разумеется, предложенная взятка наверняка переманит Иоанна на сторону старшего брата, который, верный себе, не подумал ни о чем, кроме немедленной схватки. Он принимал Иоанна за человека, способного взяться за оружие, и я это понимала. Но пытаться переубедить его было опасно. Я решила отложить разговор до более подходящего момента и просто сказала:

— О, Ричард, раздавать обещания неразумно. На твою голову когда-нибудь возложат корону и дадут по меньшей мере двух крепких парней, прежде чем ты отправишься в очередной крестовый поход.

Он искренне рассмеялся, и в этом смехе не было ни капли горечи.

— Хорошее утешение для человека, только что потерявшего невесту!

— Невелика потеря! На свете полно девушек, — произнесла я с отсутствующим видом, потому что, снова подумав об Алис и Генрихе, кое о чем вспомнила. — Ричард, ты упомянул какого-то французского менестреля, оказавшего тебе помощь. Если мы хотим сохранить эту историю в тайне, рассказав всю правду только Филиппу, то как быть с ним. Возможно, сейчас он уже трубит об этом по всему Лондону? Многое ли ему известно?

— Во всяком случае, он не глухой. Парень сидел в передней — я позаимствовал у него лютню, и он ждал, когда я ее верну. Мы с королем говорили на самых высоких нотах, а миледи визжала, как свинья под ножом. Я и не думал о том, что кто-то об этом узнает или разболтает, — я сам был готов предать их связь огласке.

— Его нужно разыскать и немедленно перерезать глотку. — Мысль моя работала быстро. — Я займусь этим. У меня есть Альберик. Несколько дней назад он сообщил мне о твоем прибытии, и я попросила его никуда не уезжать, чтобы послать тебе письмо, если ты почему-либо не приедешь. Если юнец уже разнес эту историю по свету, от него все равно следует избавиться, и как можно скорее, чтобы другим неповадно было распространять слухи, которые в худшем случае могут превратиться в балладу, как сказка о Розамунде, уже ставшей легендой. Как выглядит этот менестрель?

— У него очень светлые волосы, — начал Ричард, нахмурив брови в попытке вспомнить. — Но он молодой. Я мало что заметил за один раз. Играет он великолепно, а по-французски говорит как настоящий француз.

— Найти его будет нетрудно. Альберик сегодня же отправится в Лондон.

— И я тоже, чтобы встретиться с Иоанном. — Ричард поднялся на ноги, приблизился и положил руки мне на плечи. — Не расстраивайся, мама. До того, как мы встретимся снова, многое может измениться. Если Бог действительно справедлив, то на сей раз я выйду победителем. И мы вместе отпразднуем твою свободу!

Я поймала себя на том, что вновь умоляла Ричарда быть осторожным и не слишком рисковать. Это вызвало у него некоторое раздражение, и наше прощание было кратким и вовсе не сентиментальным. Как только он ушел, я послала за Альбериком, под предлогом, что мне понадобились материалы для шитья. Он воспринял мое странное приказание с обычной невозмутимостью и отправился в Лондон.

Ему не удалось разыскать светловолосого менестреля, хотя он заучил его приметы и искал очень упорно. Но зато привез много самых разных новостей. Бедняжка маленькая французская принцесса настолько серьезно заболела, что от всякой мысли о ее браке пришлось отказаться. Она уехала из Лондона. Кое-кто говорил, что она возвращается на родину, другие болтали, что король готовит для нее постоянное место в Виндзоре, словно Алис была его родной дочерью. О настоящей причине расторжения помолвки Альберик явно ничего не слышал, и мои самые изощренные хитрости и наводящие вопросы, заданные после того, как я накачала его мне ненавистным элем — неизбежным спутником моих завтраков, сэкономленным специально для этой цели, — не дали никакого результата.

Менестрель исчез, ничего не разболтав. Соединив оба факта, я пришла к выводу, что Генрих принял меры, чтобы призвать его к молчанию.

Альберик привез и другую новость. По его словам, герцог Ричард снова поссорился с королем, на этот раз в связи с усилением королевского контроля над ним и расширением полномочий королевских чиновников.

— Говорят, что герцог кричал: «Если их не отзовут, то они разделят судьбу графа Солсбери и его подхалимов, которых направили в 1168 году к моей матери, чтобы не дать ей возможности подняться!» (В тот зловещий год Генрих отослал меня в мое герцогство якобы для усиления контроля и упрочения моего положения, но для фактического управлений им послал туда же Солсбери с целой ордой чиновников, и мой возмущенный народ, оскорбившийся и за себя и за меня, в один кровавый день восстал и превратил в мясной фарш и графа, и его прихлебателей.)

«Но если они разделят его судьбу — более того, если твои люди тронут хоть одного из них, — ты сам разделишь судьбу своей матери», — прорычал в ответ Генрих.

Таким был их последний разговор. Ричард вернулся в Аквитанию, а Генрих уже собирал войско и готовился покинуть Англию. Мне же предстояло как следует обдумать все это.

2

Скоро я перестала зависеть от Альберика в том, что касалось новостей. О них болтали все кому не лень. Юный французский король и молодой герцог Аквитанский, «объединившиеся как никогда раньше» — многозначительная фраза! — пошли в наступление. Генрих Английский устремился ответить на вызов, но у него что-то не ладилось с самого начала. Возраст? Утраченные иллюзии? Беспечность, порожденная долгими годами власти? В чем бы ни была причина, ему удалось собрать лишь крошечную армию, состоящую в основном из наемников, и молодые союзники очень быстро утвердили свое превосходство.

Может быть, с моей стороны это слишком сентиментально, но я была убеждена в том, что связь с Алис что-то разрушила в Генрихе. Соблазнить невесту сына, девушку, вверенную его попечению, почти дочь… В порыве страсти он мог идти на сделку с собственной совестью и со своим особым отношением к Богу — до тех пор, пока все оставалось в тайне. Но теперь он понимал, что Ричард все знает, и не мог не догадываться, что, поскольку оба молодых человека стали верными союзниками, Ричард наверняка рассказал Филиппу о причине разрыва помолвки. И я думаю, что Генриху было стыдно, чего никогда раньше с ним не случалось. Мне говорили, что все трое встретились в нелепой попытке решить дело миром, и Ричард с Филиппом, после пустого разговора, торжественным маршем вышли из комнаты, служившей местом переговоров, смеясь и взявшись за руки. Генриху наверняка было известно, над чем они смеялись и почему так решительно объединились против него.

Они взяли приступом и сожгли дотла его любимый город Манс. Генрих, поруганный, израненный, в глубоком горе сел на лошадь, бросил взгляд на пылающий город и излил свою ярость в беспримерно дерзких словах: «Поскольку Бог допустил, чтобы у меня отняли самое дорогое, я отниму у Бога то, что, как говорят, он ценит больше всего, — мою бессмертную душу!»

После этого, в сопровождении утешавшего его Джеффри, внебрачного сына от Розамунды Клиффорд, он поехал к себе, где принял дерзкие, не допускавшие возражений условия, на которых его сын и союзник его сына были готовы заключить мир. В числе их требований было прощение всех подданных, поднявших оружие против него. Генрих попросил сказать ему, кто они и сколько их. Сын его любовницы взял в руки список и прочел имена этих людей. В их числе оказалось имя Иоанна, что вполне соответствовало нашему с Ричардом плану.

Это был последний удар. Говорили, что он прорычал: «И Иоанн тоже. Мой дорогой, любимый сын. Теперь моя чаша полна». С этими словами он отвернулся к стене, отказался от пищи, от услуг врачей, от отпущения грехов и умер.

Ричард, как я надеялась и рассчитывала, стал королем Англии и лордом всей Анжуйской империи. И теперь я могла покинуть свою тюрьму в Винчестере и после шестнадцатилетнего изгнания занять причитающееся мне по праву место в мире.

Но что-то произошло и со мной. Как раскрытие любовной связи с Алис превратило Генриха в старика, так его смерть превратила меня в старуху. И для этого было столько причин, что мне не хватало даже долгих бессонных ночей, чтобы в них как следует разобраться.

Я лежала на новой кровати, на отличной перине, под прекрасным одеялом, и скорбела по Генриху. Он плохо обращался со мной, я ненавидела его и все эти годы ждала его смерти, но все же оплакивала своего мужа, словно его вызывающее обращение к Богу всколыхнуло мою кровь. Это было великолепно, очень по-мужски и вполне отвечало образу Генриха в те дни, когда он вместе с отцом посетил французский двор и мы впервые обратили внимание друг на друга. Ему едва стукнуло семнадцать, а я, королева Франции, была на двенадцать лет старше. Мне следовало бы задуматься над этим, и порой я действительно ловила себя на желании быть другой женщиной, способной заставить его покончить с вереницей любовниц, кротких, смазливых, женственных созданий, заполнявших интимную сторону жизни человека, способного на пороге смерти бросить вызов Богу. Будь я такой женщиной, я могла бы удержать его, но одна часть моего сознания позволяла мне ценить бесстрашие моего мужа, а другая полностью отрицала возможность жить с ним в мире и безропотно сносить его властность. Такой вот парадокс. И если любая из его женщин кричала бы ему в отсветах пламени его любимого пылающего города: «О, Генрих, о, дорогой мой, не надо! Вы наверняка попадете в ад!», то я кричала бы: «Брависсимо!» И если бы любая из его женщин, которой он велел бы что-то сделать или, наоборот, чего-то не делать, ответила бы: «Да, Генрих», я всегда спросила бы: «Зачем?», или: «А ты хорошо подумал?», или: «Ради Бога, это же глупость!» Мы совсем не подходили друг другу как муж и жена и пришли к печальному концу.

Другими бессонными ночами я думала о том, какую цену заплатил Ричард за свою победу. И если скорбь по потерянному времени и неудачному браку, возможно, была обычным проявлением женской сентиментальности, то страхи за будущее были логичны и вполне обоснованы. Время подтвердило это: Ричард добился лояльности Филиппа и Иоанна, что и принесло ему победу. Но какой ценой!

Я прожила достаточно долго, чтобы увидеть, чем увенчался союз, объединивший Ричарда и Филиппа «как никогда» и позволивший им развязно, со смехом, взявшись за руки, выйти от Генриха. Результатом его стала неукротимая ненависть, возникшая по весьма курьезной причине, о которой, по-видимому, не догадывались сочинители баллад и менестрели, распевавшие о Третьем крестовом походе и разногласиях между Филиппом Французским и Ричардом Английским. Они относили ненависть Филиппа к Ричарду на счет ревности — ревности к его росту, сложению, силе, отваге, боевому искусству и популярности среди простых солдат. Все это могло иметь место, но я убеждена в том, что нелады между ними, какое-то время не проявляющиеся открыто, начались с того самого дня, когда Ричард разыскал Филиппа на охоте, отвел в сторону от окружавших его придворных и сказал: «Мой отец и ваша сестра любовники. Я отказываюсь жениться на ней, а его убью. Итак, Филипп Французский, встанете ли вы на мою сторону или же останетесь с этим растлителем и бесстыжей блудницей?»

Ричард сам говорил мне, что именно такими были его слова — грубые, бестактные, непродуманные и совершенно недвусмысленные. Такой вопрос, естественно, поставил Филиппа в неловкое положение. Ответить на него было бы нелегко любому, но Филиппу — особенно трудно. Он унаследовал от отца, моего первого мужа, известную набожность и считал очень серьезным выбор между личными склонностями и нравственными обязанностями. В подобной ситуации человек должен делать выбор в зависимости от того, гедонист он или идеалист, и для Филиппа такой выбор оказался трудным потому, что он балансировал между этими двумя мировоззрениями. Здравый смысл подсказывал ему, что вмешиваться в чисто семейный конфликт не следует, а набожность запрещала принять, хотя бы и соблюдая нейтралитет, сторону растлителя и блудницы. Резкие слова Ричарда не оставляли Филиппу ни малейшей лазейки, и в конце концов он принял его сторону, на время похода отбросив сомнения. Но я думаю, что он всегда таил в себе возмущение человеком, навязавшим ему это решение. После смерти Генриха он не раз предлагал Ричарду забыть прошлое и все же жениться на Алис.

— Если бы вы не тянули столько времени, ничего не случилось бы, к тому же это ничем не хуже, чем жениться на вдове, — как-то сказал он, когда встал вопрос о будущем Алис.

Ричард, не к месту развеселившись, ответил, что святая церковь запрещает жениться на вдове отца! Шутка уязвила Филиппа с его монашескими наклонностями, заставлявшими проявлять показное внимание к форме, а на деле хитрить и изворачиваться. Ричард мог не нравиться Филиппу по многим причинам, вероятно, он действительно страшно завидовал ему, но множество мелких проявлений и в частности отношение Филиппа к женщине, на которой Ричард женился, говорит о враждебности, возникшей в тот самый день, когда Ричард принял свое бесповоротное решение, а затем с помощью рычага нравственности вынудил Филиппа присоединиться к нему.

Теперь об Иоанне. Уклониться от взятки он не мог. Ричард пообещал ему регентство в случае, если сам станет королем до того, как отправится в крестовый поход. И он взошел на престол и вместе с Филиппом был готов принять участие в походе, к которому Уильям Тирский энергично побуждал христианский мир. Это значило, что через несколько месяцев Англия падет к ногам Иоанна и неминуемо будет страдать от неумелого правления, не связанного ответственностью. Какова ирония судьбы — именно в тот момент, когда требуется в высшей степени разумное, осторожное правление, чтобы сохранить доверие страны к отсутствующему королю, у руля оказывается алчный, эгоистичный юнец.

Меня очень беспокоило и возмущало это. Но если отбросить мой душевный дискомфорт, я была довольна жизнью. Перемена эта не обошлась без комизма. Едва душа отлетела от тела Генриха, Николай из Саксхема, мой недавний тюремщик, превратился в необычайно услужливого раба, а Гленвиль, никогда не принимавший всерьез обязанности надзирателя, чтобы думать о том, жива я или нет, стал сверхвнимательным. Не было больше бурого эля — вино появилось у меня на столе почти так же неожиданно, как на свадьбе в Кане. Мне вернули все наряды и большую часть драгоценностей. «Не растопить ли камин, что-то холодно?», «Не желаете ли прогуляться верхом, погода такая хорошая?» — только и слышала я с утра до вечера. За одну ночь я превратилась из нежеланной, нелюбимой жены короля в заботливо опекаемую королеву-мать. Порой я с иронией думала обо всех тех женщинах, чье солнце закатилось, скрывшись за могилами мужей. Мое же, хоть и с опозданием, вновь поднималось, заливая своими лучами рассветное небо. Не успел Ричард вернуться для церемонии коронации, как я уже была осаждена подобострастными просителями и потеряла счет петициям и прошениям, поступавшим ко мне, нередко вместе с подарками, с тем, чтобы дойти до короля. Я все их игнорировала, и единственная просьба, которую я тогда передала Ричарду, была сугубо личной.

— Ваше величество, Николай из Саксхема покорно просит о соответствующем вознаграждении за верное исполнение в течение всех последних лет возложенных на него обязанностей надзирателя при вашей матери.

— И какое же вознаграждение моя мать нашла бы подходящим?

— Его голова превосходно выглядела бы на столбе. И если потребуется оправдание такой чрезвычайной награды, то я думаю, что им могло бы служить тщательное изучение его счетов.

— Хорошо. А всем этим остальным мошенникам скажите, что я умею считать деньги. Урок будет своевременным, и они должны быстро его усвоить.

Таким образом, Николай из Саксхема получил окончательный расчет, а его подлежавшее конфискации поместье в Суффолке Ричард разрешил передать верному Альберику, с единственным условием, что феодальная повинность за него будет увеличена с четырех полностью экипированных тяжеловооруженных всадников до десяти. Альберик был без ума от гордости и радости. Для своего герба он выбрал котомку бродячего торговца с торчащими из нее десятью копьями.

Коронация Ричарда состоялась в сентябре, с большей пышностью и великолепием, чем когда-либо раньше. Я сожалела, что моему сыну предстояло так недолго радоваться приему, оказанному ему английским народом, и свидетельствам его горячей преданности. Сам он не потратил ни пенни и был крайне недоволен расточительностью других.

— Если они не находят лучшего применения своим деньгам, то я знаю, что делать со своими, — ворчал он. — А за тот балдахин заплачено целое состояние! Этих денег хватило бы на вооружение десятка рыцарей. Неужели без него я буду менее королем, чем есть? А гильдия портных поставила столько дармового вина, что им можно напоить всех лондонских пьяниц!

Ричарда радовали только подарки лично ему; любого короля, менее одержимого целеустремленным тщеславием, они обеспечили бы на долгие годы. Даже я не догадывалась о том, насколько громадно богатство Англии и как велика популярность Ричарда. Помимо его величественной фигуры и красоты — а это всегда надежный ключ к сердцу простых людей — у него была репутация настоящего воина. Улицы Лондона день и ночь звенели песнями о его отваге — во многом это была чистая правда, порой в них встречались преувеличения, а то и просто выдумки. А подарки текли рекой. Простые люди, видевшие в Ричарде сына Генриха Законника и символ своей безопасности, залезали в свои засаленные кошельки и деревянные сундуки. Знатные бароны видели в нем странствующего рыцаря, который скоро отправится в крестовый поход, а они снова смогут незаконно властвовать, как в былые времена, наполняя шелковые кошельки и ларцы с драгоценностями. Даже евреи, рискнувшие выйти из своего защитного мрака, несли ему подарки, что привело к немедленно последовавшей небольшой трагедии. Ричард принимал их подарки милостиво, даже с подчеркнутым интересом — он принял бы подарок и от самого сатаны, — но некоторые чиновники, помнившие о том, что закон запрещал женщинам и евреям участвовать в церемонии, и кое-кто из толпы, всегда готовые учинить драку, оттеснили евреев в сторону. Дело не обошлось без бесчинств и кровавой резни, правда в незначительных масштабах. Ричард разгневался, но среди всеобщего ликования происшествие тут же было забыто.

Как только закончились церемонии и празднества, Ричард пришел ко мне, в великолепные новые апартаменты в Вестминстере, коротко, но очень тепло поприветствовал меня и упал в кресло.

— Ну, вот, слава Богу, лицедейство закончилось. Четыре дня мы не знали покоя, и, по-моему, все довольны тем, что я — король Англии. Мне нужно поговорить с тобой, мама.

— Я вся внимание, ваше величество, — весело сказала я, но интуиция подсказывала, что он пришел с каким-то серьезным поручением.

Вид сына внушал мне смутное опасение за его здоровье — впервые за все время. Скука и безграничное нетерпение, которое ему приходилось, по крайней мере отчасти, обуздывать, изнурили его больше, чем любые физические усилия. На его лице были написаны усталость и напряжение, почти смятение. Я уже не раз убеждалась в том, что в подобных случаях Ричард обращался только ко мне, и, подозревая, что он пришел с какой-то просьбой, была готова выполнить ее без вопросов и колебаний.

— Тебе известно — не так ли? — что я намерен отправиться в Палестину, как только соберу людей и достаточное количество снаряжения. Я только что виделся с Лонгшамом и Хью Даремским, они отправляются собирать деньги. Лонгшам разработал грандиозный план использования для этой цели еврейского бунта в Йорке — но сейчас я не буду вдаваться в подробности. Если ты согласишься выполнить мою просьбу, — он непроизвольно указал на меня пальцем, — то сможешь быстро добыть для меня значительную сумму. Не отрицаю, что это связано с некоторыми неудобствами.

«Мои драгоценности», — подумала я, почувствовав укол боли. Какой абсурд! Я была увешана французскими драгоценностями, как церковный алтарь, но после развода с Людовиком у меня все отняли, и я пришла к Генриху ни с чем, как паршивая собака последнего лудильщика. Когда я стала королевой Англии, Генрих снова увешал меня бриллиантами. А потом все отобрал. Кое-что мне недавно вернули, и вот теперь…

— Мои драгоценности? К счастью, я еще не приобрела привычки носить их! Несколько лучших вещей пропали. Но то, что осталось, — к твоим услугам, Ричард.

На его напряженном лице появилась ребяческая улыбка, хотя и не вполне искренняя.

— Пока я не прошу твоих украшений, хотя может дойти и до этого! Я предпочел бы сохранить их до того дня, когда мы вместе въедем верхом в Иерусалим. Помнишь? Нет, мама, сейчас я прошу о подвиге воли и — в значительной мере — дипломатии.

Неловкая, мальчишеская улыбка, вкрадчивый голос, произнесший это «Помнишь?», и столь необычное для него нервное поглаживание бороды озадачили меня и привели в замешательство. О чем он хочет меня просить?

— Я хочу, чтобы ты отправилась в Наварру — в Памплону.

— Матерь Божия! — вырвалось у меня. — Ничего себе путешествие для женщины моего возраста! — Но я отреагировала так лишь потому, что эта фраза сформировалась первой — до такой степени я разволновалась. Мысли в моей голове буквально заметались. Да, это действительно целое путешествие, но если бы Ричард знал что-нибудь обо мне, то должен был знать и то, что я очень любила путешествовать. Неужели после стольких лет плена у меня есть возможность куда-то поехать?.. Нет, это не простое путешествие, а поручение, смысл которого заставляет его колебаться и скрытничать. Надеюсь, он не намеревается выдать меня замуж за Санчо? А вдруг? Не боится ли он меня втайне? А может быть, Ричард ненавидит меня так же, как ненавидели Людовик и Генрих? Уж не задумал ли он какой-нибудь хитрый ход, чтобы избавиться от меня? Я откажу сыну… Достаточно я натерпелась от мужей! Уеду в какое-нибудь небольшое имение и заживу там, пусть даже как простая крестьянка.

— Да, — согласился Ричард. — Это настоящее путешествие, но оно составляет лишь малую часть того, что тебе предстоит! Когда ты туда приедешь…

— Бога ради, говори прямо, Ричард. Что я должна сделать в Наварре?

— Вы должны заверить Санчо в том, что у меня самые серьезные и благородные намерения в отношении его дочери, и убедить его немедленно прислать мне денег. Пока я не могу жениться на ней, у меня просто нет времени. Но я выполню свое обещание, как только закончу организацию похода, а для этого мне нужны деньги. Если ты поедешь туда, скажешь ему об этом, привезешь ее сюда, чтобы мы могли познакомиться, и заручишься его согласием немедленно выслать деньги, я буду тебе вечно благодарен.

У меня вдруг задергались руки, словно отделившись от тела, и заколыхались в воздухе перед моим лицом. «Истерика», — подумала я и крепко вцепилась в колени.

— Ты хочешь жениться на одной из дочерей Санчо? На которой же, на Бланш или на Беренгарии?

— На Беренгарии… если это можно устроить.

— Но, Ричард, во имя неба, почему? Ты теперь свободен, ты король Англии, лорд Аквитании и можешь жениться на любой из принцесс христианского мира. — Моя голова лопалась от вспенившихся в ней мыслей, я словно ощупью собирала какие-то разрозненные факты. Так бедняк старается выловить в пене разбивающихся о берег волн прибитое ими бревно. — Ее мать была сумасшедшей! Я хорошо помню — когда моя крестница, Мари-Мод, выходила замуж в Лиможе, а было это, наверное, лет двадцать назад, все сплетни в будуаре вертелись вокруг королевы Наваррской, зачавшей ребенка в здравом уме, а родившей во время припадка безумия. А еще я слышала, что Беренгария невероятно красива. Ричард, она красавица, ей уже двадцать лет, а она даже не помолвлена! Это тебе ни о чем не говорит? Она, вероятно, тоже душевнобольная.

— Да будь она такой же психопаткой, как Гедейра…

— Ты хочешь сказать, что влюбился в ее красивое лицо, когда-то давно побывав в Памплоне, — с горечью продолжала я. — Ричард, дорогой мой, мой дорогой сын, ты один у меня остался — прошу тебя, раз в жизни, прошу, послушай свою мать…

— Если бы моя мать хоть на секунду прислушалась к тому, что говорю я, — холодно возразил Ричард, — если бы она вообще захотела что-то услышать, то вспомнила бы, что речь шла о деньгах. Не о безумии старых королев и не о хорошеньких личиках юных принцесс, а о деньгах, о золотых монетах, которые нужны человеку, чтобы экипировать армию и провести военную кампанию. Так помолчи же и позволь мне объяснить ситуацию. Я ни разу не видел эту девушку. И даже не могу взять на себя смелость сказать, что она была в числе других женщин на том турнире, однако последовавшие события свидетельствуют о том, что она, кажется, влюбилась в меня. Санчо еще давно, когда я был связан по рукам и ногам, зондировал почву. Потом, позднее — когда я еще ничего не говорил Филиппу о том, что не женюсь на Алис, — снова приезжал посланец Санчо. Он вновь предложил мне существенный вклад в мой крестовый поход, на этот раз в двойном размере, и тогда я уже имел возможность принять его предложение. Но разрыв с Алис после стольких лет помолвки, притом без огласки причины, наверняка не поднял мою репутацию в глазах заинтересованных папаш, и Санчо, прежде чем расстаться хоть со ржавым пенни, потребуется хоть какая-то гарантия моих благородных намерений. Если ты сможешь убедить его и привезти девушку, все будет отлично. Однако если такая миссия тебе не нравится, скажи мне сразу, и я попрошу отправиться туда Иоанну. Она собирается на Сицилию и будет рада оказать брату услугу.

— Я поеду, Ричард, — поспешно возразила я. — Если уж ехать, так мне. Но я хочу, чтобы ты задумался хоть на минуту. Как бы легко ни заключались браки, они приобретают глубокий смысл. И так немногие имеют свободу выбора… Ты же, как мне кажется, самый заманчивый из женихов на земле. Действительно ли так необходимо продавать себя? — Я специально использовала это слово и повторила его еще раз: — Продавать себя подобно подмастерью, берущему в жены хозяйскую дочку с заячьей губой?

Ричард поднялся с кресла, и я тоже встала, глядя ему в лицо.

— И это говоришь ты? — спросил он достаточно мягко, правда, чуть печально. — Ты выбрала отца, хотя могла остаться с Людовиком или же заполучить любого мужчину на свете. Каждый взглянувший на тебя проникался к тебе Страстью, но ты выбирала! Безумное, разрушительное представление о том, что один лучше другого, дьявольское поклонение личности — куда оно тебя привело? Я не горю желанием видеть ту или иную женщину за своим столом. Я хочу поскорее отправиться на Восток и разбить Саладдина. И деньги Санчо будут средством достижения моей цели. И это все, чего я хочу, все, чего я хотел с тех пор, как себя помню. Я никогда не обнажал меч, не поднимал топор и не прикасался к копью, не подумав: «Бевар, Саладдин, я иду на вас!» Но думать, желать и молиться — мало. В наши дни все признают только деньги, а с ними у меня всегда было туго. Я скупился и экономил. Если бы ты видела мою штаб-квартиру в Руане, она показалась бы тебе более бедной и жалкой, чем твоя тюрьма в Винчестере. У меня нет поместья, нет музыкантов, нет придворного шута. Я кормлю солдат — и никого больше. Взгляни на меня! У меня хорошая кольчуга, она пригодится в Иерусалиме. И подаренные тобой перчатки великолепны. Остальное — старье. Четыре дня назад мне на голову возложили корону Эдварда. А сегодня утром я разобрал ее и по частям продал евреям. Клянусь Богом, я продал бы и сам Лондон, если бы нашелся покупатель.

Пыл этой речи вызвал румянец на его лице. На лбу, прямо под линией золотистых волос, выступили капли пота. Я смотрела на него и думала: Лондон, тот самый прекрасный, богатый город, который я сберегла для тебя! Но сказать было нечего. Любой протест лишь отдалил бы от меня Ричарда, никак не повлияв на его решимость. Корона Эдварда, сама Англия не представляли для него ни малейшей ценности, потому что он никогда не ценил подарков и единственное, что мог принять, был вызов на бой.

Я почувствовала слабый невольный прилив жалости к незнакомой мне Беренгарии, сумасшедшей ли, здоровой ли. Рано или поздно она полюбит его. Ни одна женщина не могла смотреть на Ричарда, не ощутив прилива желания, а он…

— А ты, — совершенно невпопад сказала я, — сочиняешь любовные песни!

— Это совсем другое дело! Так как же, мама, ты поедешь в Наварру или мне придется просить Иоанну?

— Поеду. — Я не могла упустить возможности сделать его «вечно благодарным», ведь в делах такого рода Ричард был человеком слова. Он всегда выполнял свои угрозы и держал обещания. Не за горами было время, когда мне может понадобиться его поддержка, и тогда я смогу напомнить ему: «Кто ездил в Наварру по твоим делам?» — и, по меньшей мере, привлечь к себе его внимание.

— Тогда слушай. Объясни Санчо положение и скажи, что чем раньше я получу деньги, тем скорее улажу все свои дела, а чем раньше это произойдет, тем скорее его дочь станет королевой Англии. Если он не согласится с этим условием и пообещает дать деньги только после свадьбы или же пожелает устроить свадьбу в Вестминстере, не считаясь с моим временем, или выдумает еще какую-нибудь глупость, немедленно кончай переговоры. Потеря времени для меня равносильна потере денег. Пошли мне с курьером письмо о результатах и под любым предлогом возвращайся домой. Если же он окажется сговорчивым, привези девушку в Марсель или на Сицилию — я пока не могу точно сказать куда, это будет зависеть от многих обстоятельств. Успокой его, и пусть он без опасений ждет, пока у меня все будет готово. И еще одно — и здесь твоя роль тоже очень важна — любой ценой добейся того, чтобы с нею не отправили целую орду дам и слишком много багажа. Ты была в крестовом походе и знаешь условия походной жизни. Напугай хорошенько ее фрейлин. Так когда ты сможешь выехать?

— Через час. Мне нужно переодеться и собрать вещи.

Ричард улыбнулся.

— Мне потребуется целый день, чтобы подготовить твой эскорт. Тебе следует произвести там хорошее впечатление. Итак, скажем, послезавтра утром. Успеешь собраться?

— Да.

Ричард с любопытством посмотрел на меня.

— Таких женщин — одна на тысячу, — тихо заметил он. — Я никогда не забуду твоей огромной услуги.

— Надеюсь, ты будешь вспоминать о ней с удовольствием. — В моем голосе прозвучала нотка сомнения, Ричард тоже заметил это.

— Молодой Санчо, родной брат Беренгарии, вполне здоров, мама.

— Дай Бог, чтобы здорова была она.

Я все время возвращалась к мысли о том, что если бы думала иначе, то обязательно сделала бы так, чтобы эти деньги никогда не пришли по назначению. Скорее бросила бы их в море. Да, я уберегла бы Ричарда от самого себя, не позволила бы жениться на сумасшедшей. Но все это в будущем, и достаточно неопределенно. А сейчас предстояло кое-что конкретное, и это не терпело промедления.

— Я не из тех, кто требует заработанное раньше, чем закончена работа, Ричард, но если ты действительно благодарен мне за готовность выполнять твое поручение, то мне доставит самую большую радость на свете, если ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу.

— Говори, мама, — с готовностью ответил он.

— Нет. Я оставлю письмо. Когда отплывет мой корабль, и ты будешь уверен в том, что моя поездка уже не зависит от твоих уговоров и что я всем сердцем желаю тебе только самого хорошего, — а ты, сынок, не имеешь ни малейшего понятия о том, как многого я тебе желаю от всего сердца и как далеко могу ради этого пойти! — разорви конверт и вдумайся в содержание письма спокойно непредвзято.

— Хорошо, — серьезно проговорил он.

На этом мы расстались. А как только он вышел, я уселась в кресло и сделала странную вещь: написала Ричарду письмо, в котором просила вернуть Джеффри Йоркского, побочного сына его отца от Розамунды Клиффорд. Джеффри влачил жалкое существование за морем, боясь ступить во владения Ричарда, опасаясь мести за все обиды и оскорбления, на которые был так щедр многие годы. Один Бог всемогущий знал, как я страдала из-за этого человека. Он был бельмом на глазу с момента его зачатия. Генрих назвал незаконного сына так же, как и моего, баловал его, любил, предпочитая всем своим сыновьям, кроме Иоанна. В одном публичном собрании он положил ему на плечо руку и сказал: «Ты мой истинный сын, а бастарды все остальные». Когда я писала это письмо, меня осаждали самые горькие воспоминания. Розамунда — Роза Мира — была первой, занявшей мое место, а скандал вокруг ее смерти разрушил мой брак. И все же теперь я писала это письмо, умоляя Ричарда проявить благородство к ее сыну. Этого юношу я ненавидела, но уважала его и понимала, что, благоволя к единокровному брату и доверяя ему, Генрих Плантагенет проявит здравый смысл и мудрость.

Джеффри Йоркский был человеком, не лишенным способностей, прямоты и силы воли, достаточных для того, чтобы держать на цепи Хью Дарема и этого крысенка Лонгшама. В сыне Розамунды достоинства анжуйцев остались незапятнанными их пороками. Он был храбр без безрассудства, необуздан, но осмотрителен, решителен без упрямства. Порой мог сдерживать даже Иоанна. Если Ричард проявит по отношению к Джеффри великодушие и благосклонность теперь, прежде чем изгнание отравит его душу и у него найдется другой объект для преданности, лишенной смысла после смерти отца, он получит сторонника, равного которому не будет. Отбросив в сторону тени и воспоминания прошлого, я просила Ричарда восстановить в правах сына любовницы его отца.

3

Красота Беренгарии становилась притчей во языцех на моих глазах. Песни и баллады о принцессе Наваррской воспевали ее редкое очарование, которое мгновенно привлекало как мужчин, так и женщин и жило в памяти каждого, кто хоть однажды ее увидел. Все это была чистая правда — но первым чувством, возникшим у меня при виде девушки, было удивленное восхищение, а за ним немедленно последовало такое жестокое разочарование, что оба эти чувства почти слились.

Помню, одета она была в бледно-голубое, с зеленым оттенком, длинное, туго зашнурованное платье; половину ее длинной шеи закрывало старинное короткое ожерелье в виде широкого золотого обруча, усеянного сапфирами, совершенно неуместно вызвавшего у меня ассоциацию с грубыми кожаными ошейниками, унизанными шипами, которые надевают на собак-волкодавов перед охотой, чтобы зверь не мог перекусить им горло. Газовая вуаль того же зелено-голубого цвета, удерживаемая сапфировыми украшениями, покрывала ее волосы, очень черные и блестящие, заплетенные в косы, ниспадавшие по плечам и груди далеко за талию. У нее была безукоризненно чистая белая кожа и совершенно замечательные глаза — крупные, ясные, сине-зеленого цвета, обрамленные длинными темными ресницами.

При первом взгляде поразительно красивая, но при втором — разочаровывающая. Было в ней что-то безжизненное и холодное, почти не человеческое. Даже когда она улыбалась, улыбка никогда не затрагивала глаз — гладкие красные губы приходили в движение, поверхность щек изменяла кривизну, не нарушая красоты, но глаза не вспыхивали и не теплели.

Она держалась с большим прирожденным достоинством. Это свойство, как и какая-то отстраненная, холодная красота, вполне пошли бы королеве — но жене? И особенно жене такого темпераментного, полного мужской силы, чувственного мужчины, как мой Ричард? На этот счет у меня были большие сомнения. Сомнения вызывала также и ее способность родить. Длинная, тонкая шея, хрупкие запястья, узкие бедра не сулили успешного воспроизведения потомства. Так выглядели многие бездетные женщины, которых мне случалось видеть.

И, разумеется, меня не оставляла подспудная мысль о сумасшедшей королеве Беатрисе.

Думая обо всем этом, я не заботилась о том, чтобы представить Санчо требования Ричарда в наиболее привлекательном виде. Больше того, я надеялась на то, что он сразу мне откажет. Однако первый же разговор с ним почти лишил меня такой надежды, и я начала подозревать, что Ричард мог бы потребовать гораздо большего и не получил бы отказа. По-видимому, Санчо почти болезненно жаждал этого союза.

— Сказать вам правду, мадам, с того самого момента, как моя дочь впервые увидела вашего сына три года назад — время летит так стремительно, что не успеваешь вести счет годам, — я не имел ни минуты покоя. Я хотел бы, чтобы все эти миннезингеры и лютнисты, воспевающие любовь с первого взгляда, побывали в моей шкуре. Тогда они запели бы совсем иное. Вряд ли какая-либо другая женщина христианского мира получала больше — и более привлекательных — предложений руки и сердца — но она никого не желала признавать все эти годы. Беренгария твердила, что должна либо получить Ричарда Плантагенета, либо умереть. И, клянусь волосами Пречистой Девы, был момент, когда смерть показалась ей единственным выходом. Слава Богу, самое страшное теперь позади, и все, надеюсь, устроится.

— Вам следовало помолвить ее еще давно, сир, — заметила я, сознательно придавая своему голосу легкий оттенок упрека. Почему он этого не сделал?

— Я знаю. И если бы то время повторилось, я так и поступил бы, клянусь Богом. Но, мадам, я никогда не мог согласиться с тем, что обручения с колыбели — именно то, что нужно. Они, конечно, целесообразны, я убедился в этом на собственном опыте. И тем не менее… По крайней мере, в данном случае все кончилось хорошо, — заключил он.

Я не высказала своего мнения. Я хитрила. День отправки денег я отложила на целую неделю, чтобы у меня было время понаблюдать и потом прийти к какому-то решению. «Она должна либо получить Ричарда Плантагенета, либо умереть» — эта мысль свидетельствовала о том, что под ледяной внешностью принцессы теплился какой-то огонь, но могла указывать и на необъяснимую прихоть душевнобольной, требующей земляники в марте или же свежего гороха в октябре.

Но я ошиблась. По истечении недели, использованной хитро и удачно, я сказала Санчо, что он может отослать приданое в Руан. Я часто разговаривала с Беренгарией, и взгляд ее явно теплел при упоминании имени Ричарда. Выражение этих странных глаз никогда не менялось, но они словно освещались изнутри, когда она с упоением слушала все, что я о нем говорила — будь то самые мелкие, незначительные эпизоды, случаи из детства или же его пристрастия и предубеждения.

Разговаривала я и с домочадцами Санчо, не упуская ни одного слова и даже ни одного умолчания, которые могли бы дать ответ на главный вопрос. Была у них одна болтливая старуха, по имени Матильда, служившая сиделкой у королевы Беатрисы и нянчившая Беренгарию со дня рождения. Она была слишком тупа, чтобы задуматься над истинной причиной моих расспросов и ее ответы меня вполне удовлетворяли. Я также подолгу вела очень сердечные разговоры с обеими фрейлинами и не извлекла из них ничего, что могло бы внушать подозрения.

В честь моего визита из монастыря, где она проводила большую часть своего времени, приехала домой и Бланш, вторая дочь Санчо. Это была приятная, вполне обыкновенная девушка, о которой можно было лишь сказать, что ей трудно настроиться на мысль о принятии монашеского обета — факт, который я лично воспринимала как признак здравомыслия, а не чего-то обратного. Третий член семьи, молодой Санчо, мне откровенно понравился. Он вполне мог быть одним из моих сыновей, если бы не был таким смуглым и покладистым.

Постепенно и с оглядкой я пришла к выводу, что идея этого союза хороша.

Когда приданое было отправлено и помолвка уже не вызывала сомнений, я начала разговор с Беренгарией о будущем — о путешествии, трудностях и лишениях, с которыми она неминуемо встретится. Основываясь на собственном опыте, я доказывала ей несуразность большого багажа и слишком большого количества придворных дам и советовала прислушаться к моим словам.

— Мне нужны только Матильда в качестве горничной, Пайла, которая будет следить за одеждой, прической и прочим, ну и, разумеется, Анна и Блондель.

— Свита получается достаточно скромной, — заметила я. — А кто такие Анна и Блондель?

— Анна — герцогиня Апиетская, а Блондель — мой музыкант. Сейчас они в герцогстве Анны. Она строит там дом, по проекту Блонделя, и я отпустила его помочь ей. Но они должны скоро вернуться.

Судя по ее описанию, Анна и Блондель были достойным дополнением свиты. Ричард хвастался, что у него нет менестреля, но даже его целеустремленная экономия вряд ли распространилась бы на то, чтобы отклонить хоть кого-то из окружения жены, кроме того, каждому известно, как хороший менестрель может способствовать счастью домашнего очага. Что касается герцогини, то я полагала, что для свиты Беренгарии такое украшение весьма полезно. Я никогда не была сторонницей помпы и показухи, но даже я подумала, что ее штат, такой скудный и непредставительный, типичен для двора, в котором нет королевы. Всего две фрейлины — разбитная прожорливая вдова да озлобленная старая дева, обе безродные, мало путешествовавшие и не получившие образования. Они жили все вместе, окруженные комфортом, в дружеской атмосфере, которая делала честь Беренгарии, но если этого было достаточно для принцессы небольшого малоизвестного королевства, то для королевы Англии совершенно не годилось.

Поэтому упоминание о герцогине меня заинтересовало, и я попыталась узнать о ней побольше. Строительством домов обычно занимались только умные и состоятельные женщины, и я представила себе ее милость герцогиню Апиетскую как крупную, исполненную чувства собственного достоинства благородную даму среднего возраста. Возражать против идеи взять ее с собой не было никаких оснований. В самом деле, Беренгарии было даже не с кем поболтать. Язык у нее развязывался только тогда, когда речь заходила о Ричарде, хотя порой она и высказывала некоторые довольно тонкие замечания, проницательность которых свидетельствовала о том, что, несмотря на отстраненный вид, она бывала в курсе дела больше, чем этого следовало ожидать. Да и отсутствием чувства юмора она не страдала, хотя по выражению лица ее трудно было в этом заподозрить. Я поймала себя на мысли о том, что выбор Ричарда, сделанный вслепую, оказался мудрым. Если бы мой сын смог избежать мысли о том, что при его прикосновении принцесса разлетится на куски, они вполне могли быть счастливы.

Все приготовления шли гладко. Швеи уселись за свадебное платье, потоком шли подарки и письменные пожелания счастья. Санчо назначил нескольких рыцарей и дам, которым предстояло отправиться вместе с нами, чтобы присутствовать на свадьбе, и было дано несколько предсвадебных банкетов, включая грандиозное празднество для памплонской бедноты. Вернувшиеся домой вечером после этого празднества, последнего из всех, герцогиня Апиетская и менестрель не оставили камня на камне от моих досужих предположений.

Блондель был французским лютнистом, с юным лицом и светлыми волосами, тот самый, чью глотку я поручила перерезать Альберику.

Анна, герцогиня Апиетская, была уродливой горбуньей. Я с самого раннего детства страдала достойным сожаления, но совершенно неуправляемым комплексом отвращения к калекам и уродцам. Когда мне было четыре года, у меня случились судороги при виде одноногого солдата, которого отец из сострадания взял к себе грумом. Отвращение это совершенно необъяснимо и потому, вероятно, неискоренимо. В присутствии калеки или обезображенного человека моя плоть словно начинает ползать по костям, и я физически заболеваю. Будучи в свое время королевой Франции и теперь, став королевой Англии, я основала несколько специальных домов — «приютов», как их называли, — для людей с физическими недостатками. Люди говорили о моем христианском милосердии, но единственным моим желанием было избавить, насколько возможно, улицы и большие дороги от зрелища, вызывавшего у меня содрогание, лишавшего аппетита и вообще отравлявшего мне день или даже все путешествие, если это случалось в дороге. Я не чувствовала жалости к тем, кто вызывал у меня отвращение. Я была готова смолоть их в порошок, ненавидела их за потрясение, которое они у меня вызывали, жаждала истребить их. Наверное, у Бога есть какие-то странные основания и цели, ради которых несчастные люди должны рождаться уродами или страдать от увечий, полученных не по своей вине. Но я считаю непозволительным, чтобы они выставляли свои увечья напоказ, заставляя мучиться всех остальных.

Уже смеркалось, когда герцогиня вернулась в Памплону. Ее ожидали на два дня раньше, и в последние сорок восемь часов безмятежность Беренгарии сменилась беспокойным нетерпением. Она первая услышала стук лошадиных копыт по подъемному мосту и воскликнула: «Наконец-то!» Спустя пять минут дверь открылась, и вошел гигант негр, держащий на руках нечто, похожее на большого, тепло укутанного ребенка. Из-под отороченного богатым мехом капюшона виднелось бледное маленькое лицо с резкими чертами. Все тело было закутано в бархатную пелерину, подбитую мехом, из-под которой торчали две крохотные ноги в башмаках из мягчайшей кожи. Беренгария устремилась вперед с возгласом:

— О, Анна, я уж думала, не случилось ли что с тобой. Мы ждали тебя два дня назад. О, как мне тебя не хватало!

— Дорогая моя, — послышался мелодичный, слегка хрипловатый голос, — такая встреча любого поставит на ноги. Отпусти меня, Бланко.

Тот повиновался, и я опять почувствовала приступ тошноты, которую у меня всегда вызывал вид уродства. То была герцогиня Апиетская, которой предстояло сопровождать нас в Сицилию, на Кипр и в Святую землю! Если, конечно, мне не удастся это предотвратить.

С трудом подавляя дрожь отвращения, я пожала ее маленькую, похожую на клешню руку и сказала, что рада ее видеть. Она чуть присела в безукоризненном для ее возможностей реверансе и с изысканной учтивостью и тактом, в точных выражениях высказалась о моем почти легендарном прошлом.

— Я так много слышала о Леди Золотой Башмак, — вымолвила она и добавила, что считает за честь видеть меня в Памплоне.

— А где же Блондель? — спросила Беренгария.

— Он пошел взглянуть на медведя. Надеюсь, что в отсутствие хозяина с ним хорошо обращались.

— Ну, значит все в порядке, — заметила принцесса и снова превратилась в воплощение безмятежности, словно окутавшей ее невидимым покровом. Но на маленьком белом лице горбуньи мелькнуло выражение, совершенно необъяснимо напомнившее мне Ричарда, когда он надевал свою лисью маску.

Беренгария повернулась ко мне:

— Теперь мы можем отправляться в дорогу. Скажем, послезавтра… Ты должна посмотреть мое свадебное платье, Анна, — она обернулась к сестре, — оно такое красивое! Шнурованное, как те, которые раньше осуждали в проповедях.

— Завтра посмотрю, — ответила та, — а теперь мне нужно лечь. Я совсем обессилела. Меня под конец пришлось нести в паланкине. — Последнюю фразу она проговорила в тоне иронического самоосуждения.

После ужина в будуаре появился менестрель Блондель со своей лютней. Я опознала его мгновенно, не испытав ни малейшего удовольствия. Без всякого усилия воображения можно было заполнить небольшой пробел, до сих пор существующий между расторгнутой помолвкой и новой. Ричард говорил мне, что посланец Санчо приезжал в Руан с очередным предложением о браке, когда никто, кроме Филиппа, еще не знал о том, что с помолвкой Алис покончено. Менестрель спешно отправился обратно в Памплону с этой скандальной новостью, и хотя я должна честно признать, что никто здесь не выказывал никаких признаков того, что тайна известна, они, несомненно, упивались анекдотом о том, как сцепились друг с другом король и принц Англии, а французская принцесса «визжала, как недорезанная свинья».

Эта мысль не давала мне покоя еще больше, чем несколько недель назад, когда я с тревогой ждала, что тайное станет явным. Если живешь, прислушиваясь к слухам, а потом постепенно успокаиваешься, появляются чувство стыда и ощущение шока, когда оказывается, что все это время ты жила иллюзией. Но я старалась быть рассудительной. Глупо возмущаться тем, что привело к столь счастливым результатам и дало Ричарду такую красивую и достойную невесту, а также деньги, которые для него так много значили. В то же время я чувствовала, что винить следовало Санчо. Если предположить, что он использовал юношу как шпиона и воспользовался его сведениями для собственных целей, то ему не следовало оставлять того в живых, так как мальчишке ничто не мешало болтать об этой тайне всюду, где бы ему ни вздумалось. Мы как следует поразмышляем об этом в Аквитании!

В тот вечер я с предубеждением смотрела на обитателей будуара и в особенности на этого красивого, светловолосого юношу с таким приятным голосом и тонкими пальцами, легко касавшимися струн.

Я настроилась на то, что не стану разделять с этими двумя людьми, одна из которых вызывала во мне физическое отвращение, а другой душевный непокой, ни тесную близость на корабле во время морского перехода, ни жизнь в лагерном шатре, ни марши по военным дорогам. На следующее утро, оказавшись во время завтрака рядом с герцогиней, выглядевшей нисколько не менее изнуренной, чем накануне, я укрепилась в своем решении. Мой завтрак был испорчен, а надо признаться, что после шестнадцати лет заточения, в течение которых о моем питании заботился Николай из Саксхема, я была склонна едва ли не к обжорству. С возрастом и после долгого вынужденного воздержания я утратила вкус ко многому и потому хваталась за все, что доставляло мне радость, в том числе и за еду. Мысль о том, что в ближайшие месяцы мне придется разделять стол — а возможно, и постель — с этой уродиной, была невыносимой. Как и мысль о том, что, по-видимому, единственным нашим источником развлечений будет слишком много знающий светловолосый менестрель.

Я намеревалась поговорить с Беренгарией сразу же после завтрака, но как только он был съеден, принцесса с Анной скрылись в темной внутренней комнате, в которую вела дверь из будуара. Я взяла кусок хлеба, густо намазала медом и уселась в ожидании, когда герцогиня — по-видимому, осмотрев свадебное платье, — выйдет от Беренгарии. Из комнаты доносились их голоса, поднимавшиеся до высоких нот, но разобрать слова мешали толстые стены. Скоро дверь открылась, и герцогиня вышла в будуар. Она была очень бледна, два ярких лихорадочных пятна выступили на ее щеках. За это короткое время я уже приучила себя при необходимости смотреть ей в лицо. Оно не было отталкивающим — мелкие черты, умные, живые глаза, — но его обычное выражение было резким, как у всех калек, и отражало готовность к отпору. Анна увидела меня и, ковыляя, вышла из комнаты, не сказав ни слова.

Я облизала и вытерла липкие пальцы, смахнула с платья крошки и вошла в комнату Беренгарии. Она сидела, выпрямившись на табурете перед серебряным зеркалом, но смотрела мимо него. Руки ее, наполовину скрытые длинными рукавами, были скрещены на груди, лицо, как обычно, выражало мягкую, спокойную и какую-то пустую безмятежность. Но в ее позе, гордо поднятой голове, скрещенных руках было что-то, граничащее с торжеством. Мне не раз случалось видеть подобное, когда победители в турнирах гордо осаживали своих лошадей под восторженные крики зрителей.

Когда я вошла, она поднялась с табурета и предложила мне сесть, но я жестом вернула ее на место и села на край не застеленной с утра кровати. Вместо того, чтобы сразу начать разговор об ее свите, я спросила:

— Как понравилось герцогине ваше платье?

— Я его ей не показывала. Мы говорили совсем о другом. — И хотя лицо Беренгарии оставалось совершенно невыразительным, вся ее поза по-прежнему выражала торжество.

Я попыталась зайти с другого боку:

— Так, значит, решено, едем завтра?

Она улыбнулась своею едва заметной милой улыбкой.

— Завтра. С остановками в Веккий и Хаке. Оттуда отец отправится обратно, а мы продолжим путь. Мадам, сколько времени понадобится, чтобы добраться до Марселя?

— На ваш вопрос ответить почти невозможно. Очень многое зависит от состояния дорог и от скорости, с которой мы сможем двигаться. — Настал удобный для меня момент. — В связи с этим, дорогая, я должна вам кое-что сказать, и если мои слова вам не очень понравятся, прошу иметь в виду, что говорю я это на основании большого опыта и ради нашего общего блага.

— В чем же дело?

— Я думаю, что герцогине Апиетской ехать с нами не следует.

— Анна с вами о чем-нибудь говорила? — спросила она. По контрасту с красотой невыразительного лица ее дрогнувший голос прозвучал довольно злобно.

— Вовсе нет. Просто она неспособна выдержать предстоящее путешествие. Я поняла это, увидев ее по возвращении из Апиеты в состоянии полного изнеможения. Два дня сравнительно короткого путешествия ее пришлось нести в паланкине. Нам же предстоит путь в пятьсот раз длиннее и дольше.

— Анна намного выносливее, чем кажется. Задержка в пути и то, что она заторопилась в постель, были связаны вовсе не с усталостью, мадам. Просто она боялась предстать передо мной со своим бессмысленным предложением. Вы же знаете, как всегда хочется оттянуть любое неприятное дело.

Не в первый раз Беренгария, так часто казавшаяся рассеянной и ненаблюдательной, удивила меня проницательным и трезвым замечанием.

— И что же она вам предложила?

— Ничего нового. Она давно собиралась построить дом в Апиете — в своем герцогстве, а узнав о том, что мой менестрель умеет чертить и даже может выполнить проект, пожелала, чтобы он поехал туда наблюдать за строительством. Перед вашим приездом она «позаимствовала» его у меня и, естественно, как только увезла с моих глаз, стала упрашивать его и всячески соблазнять остаться в Апиете и построить ей этот дом. А сегодня утром сказала, что они с Блонделем, с моего разрешения, хотели бы никуда не уезжать.

Я почувствовала огромное облегчение. Как мне повезло! Они оба самоустранялись, без всяких моих усилий.

— Очень мудро с ее стороны. Женщина в ее состоянии и менестрель, предпочитающий постройку дома предстоящему путешествию, были бы для нас не лучшей компанией.

— Сожалею, мадам, но я вынуждена с вами не согласится. Анна и Блондель — единственная компания, которая мне нужна. Я скорее оставила бы здесь любого другого.

— Но почему? Женщина-калека, которая станет для нас обузой, и менестрель, который будет тосковать по родине и петь жалостливые песни, повергая в ностальгическое настроение всех слушателей! Вы, Беренгария, не имеете никакого понятия о том, с какой силой воздействуют на людей песни менестрелей. Грустная песня подавляет, веселая может поднять настроение целого лагеря. Мне говорили, что иногда, когда солдаты Ричарда попадают в трудное положение, он берет лютню и поет им песни, поднимающие их дух.

Эти слова привлекли ее внимание, как и любое упоминание о Ричарде. Беренгария пылко спросила, какие песни он больше всего любит, и мы немного оживленно поболтали с нею, совсем по-дружески. Но в ответ на замечание о том, что Ричарду понравилась бы игра Блонделя, я заставила себя сказать:

— Я хочу, чтобы вы подумали над моими словами и убедились в том, что этих двоих следует оставить здесь.

— Я не задумаюсь об этом ни на минуту.

— Но почему?

— Я не могу вам объяснить. Вы никогда не поймете, мадам. Здесь, в Наварре, они значат для меня больше, чем кто-либо другой. Ваши уговоры бесполезны. Я всегда предпочла бы общество Анны, особенно в трудных обстоятельствах, компании любого другого из известных мне людей. У нее острый ум и добрая душа. Что же до Блонделя, то он отлично умеет укрощать ворчливость Анны и будет сеять радость, а не уныние.

Это был тупик. Я боялась обидеть Беренгарию, но мне всем сердцем хотелось, чтобы она проявила упрямство в любом другом вопросе, а сейчас послушалась бы меня. Я смотрела на нее, сидящую рядом, такую красивую, такую невозмутимую и такую упрямую, и во мне поднимался гнев. Мне хотелось схватить ее за плечи и как следует встряхнуть. Но подобный аргумент представлялся бесполезным, и дай я себе волю, последствия были бы ужасны, поэтому продолжать разговор не стоило.

— Надеюсь, что вы все-таки очень серьезно подумаете над моими словами. У нас остается мало времени, — в который раз повторила я.

Беренгария улыбнулась.

Я отправилась к Санчо. Он был ее отцом и производил впечатление здравомыслящего человека. Санчо и его сын, известные, соответственно, как и Санчо Мудрый и Санчо Смелый, осматривали на конном дворе лошадей и мулов, на которых нам предстояло на следующий день отправиться в дорогу. На дворе кипела бурная деятельность. Грумы и пажи сновали взад и вперед с сундуками и свертками, гоняли лошадей по двору, пробуя упряжь, начищали сбрую. Увидев меня, Санчо повернулся и взял меня под локоть:

— Пойдемте, выпьем со мной вина, мадам. Это печальный для меня день, но одновременно и счастливый. Выпьем за нашу печальную радость.

Он повел меня в ту часть замка, где раньше мне бывать не приходилось, и я вошла в его комнату. В противоположность другим апартаментам замка, и особенно дамским покоям, отличавшимся небывалой роскошью, она была мрачной и пустой до аскетизма. Однако вино оказалось превосходным, и после того, как мы выпили за успешное путешествие и за счастье наших детей, настроение мое улучшилось, как и умерилась печальная радость Санчо. Завязалась легкая, свободная беседа, и когда пришло время заговорить о том, что было у меня на уме, мне удалось найти слова, звучавшие достаточно бесстрастно.

Санчо взялся рукой за бороду.

— О, дорогая мадам, верьте мне, я вас понимаю. Вы правы, калека на пару с не слишком довольным человеком — не очень желательное дополнение к любой компании, но, со своей стороны, права и Беренгария. Они с Анной не расставались с самого детства, а этот парень, Блондель, однажды оказал нам очень важную услугу. Я могу понять, что, пускаясь в столь рискованное предприятие — а брак, как вы знаете, для невинной девушки выглядит именно так, даже если ей повезло выйти замуж по собственному выбору, — она хочет иметь рядом верных, привычных спутников своей молодости. Кроме того, Анна превосходная девушка. Мне будет ее очень не хватать. — Он улыбнулся. — Мне не раз приходилось прибегать к ее совету. Кроме того, как вы сами сказали, к ее услугам всегда есть паланкин.

Он снова улыбнулся, и мне стало ясно, что поддержки от него ждать не придется. Оставалась надежда лишь на возможность выяснить, многое ли известно Блонделю и многое ли он успел разболтать. Я допила вино и подвинула Санчо бокал, чтобы он наполнил его снова и выпил вместе со мной. Мы еще несколько минут поговорили о путешествии, а потом я мимоходом спросила:

— Так, значит, менестрель однажды оказал вам услугу. В чем же, сир?

Вино уже сделало свое дело, и он рассмеялся.

— В манере разговаривать, мадам, они с Анной стоят друг друга. Вы уже сами убедились в том, какой может быть моя дочь; если она заупрямится — а это, заметьте, бывает довольно часто — ее не прошибешь никакими доводами, она остается к ним глуха и слепа. Упряма, как железный мул! Так вот… — И он рассказал мне о том, как Беренгария влюбилась, как отклоняла все предложения и в конце концов отправила этого юношу в Лондон, разузнать все, что можно, об Алис и Ричарде.

— Он примчался оттуда, — завершил свой рассказ Санчо, — не слезая с лошади ни днем, ни ночью, и принес известие о том, что помолвка расстроилась. Это позволило мне, мадам, возобновить переговоры раньше, чем смог бы сделать любой из отцов в христианском мире. И вот — как счастливо все кончилось! — сегодня вы здесь.

Смешав правду с ложью, я сказала:

— В то время я была в Винчестере, полностью отрезанная от мира. Кроме того, Ричард не из тех, кто склонен говорить о своих личных делах. Что же именно сказал вам менестрель? — Я подавила в себе желание крепко сцепить пальцы в предвкушении опасных подробностей и замерла.

— Это величайший из всех секретов, — ответил Санчо, потянувшись к графину. — И уже если Блондель узнает такое, то никогда не разболтает. Он не сомневался в точности своих сведений, но о том, где и как получил их, не сказал ни слова, не желая подвергать себя опасности, а в этих обстоятельствах опасность очень велика. Он изложил мне лишь суть дела — одни голые факты. В отчаянном положении, о котором я вам уже рассказывал, я был готов ухватиться за малейший шанс и немедленно начать действовать. И получил счастливейший результат.

Не обманывал ли он меня так же успешно, как я — его? Или же юноша действительно, сверх всяких ожиданий, крайне осторожен? Я на минуту задумалась, чувствуя, как во мне растет расположение к менестрелю. Ведь рассказать обо всем он мог только Санчо, а тот, имея такие сведения, подумал бы, что мне-то уж наверняка все известно, и вряд ли стал бы что-то скрывать, да еще в подпитии. Я не пыталась объяснить даже себе самой, почему менестрель повел себя так осторожно и сдержанно, и могла быть лишь благодарна ему за это.

Однако даже чувство благодарности не могло склонить меня в пользу его участия в путешествии. Так же, как и горбуньи! Но что еще я могла сделать?

— Боюсь, мадам, вам кажется, что я слишком избаловал своих дочерей. Я и в самом деле часто думаю, что мне с самого начала следовало быть с ними построже.

— Может быть. Правда, я часто была строга к детям, однако все, кроме Иоанны, выросли очень своевольными, — пожаловалась я и, отвечая на внезапно пришедшую в голову мысль, заметила: — Дай Бог, чтобы Беренгария никогда не шла против воли Ричарда, потому что такие столкновения могут вызвать опасные искры.

— Об этом не беспокойтесь, — рассмеялся Санчо. — В его руках она будет податливой как воск.

4

Действительно, Беренгария могла показаться воском в любых руках в течение нескольких следующих недель, пока мы, усталые, мучительно добирались до Марселя. Никогда еще к будущему мужу не ехала ни одна такая терпеливая и нетребовательная невеста. Казалось, что ехала она во сне, не замечая тягот и неудобств, неизбежно связанных с путешествием.

Даже в Марселе, где нас огорчили новостью о том, что Ричард неделю назад отплыл с английским флотом на Сицилию, она сохраняла спокойствие.

— Придется еще немного подождать, только и всего, — вымолвила она.

Еще немного… Бедная девочка! Тогда я почти простила ей упрямство в отношении Анны и Блонделя.

Ричард оставил мне вполне типичное для него письмо. Начиналось оно с обычных приветствий мне, принцессе и всей ее свите. Он выражал надежду на то, что наше путешествие было не слишком утомительным и что мы чувствуем себя хорошо. Писал, что ему, вероятно, придется провести зиму на Сицилии. Он велел мне ехать в Неаполь, где нас должна была встретить моя дочь Иоанна, вдовствующая королева Сицилии, а потом мне предстояло отвезти принцессу в Бриндизи, где она «еще немного подождет», пока он не пришлет за нами.

Ограничившись несколькими строками о том, что касалось нас, он подробно писал о бремени своих забот: о том, как получить обратно приданое Иоанны от нового короля Сицилии Танкреда, который дал понять, что ничто кроме прямого насилия не заставит его расстаться со столом из чистого золота, шелками, двумя дюжинами золотых кубков и блюд и таким количеством зерна, масла и вина, на перевозку которого потребовалось бы шестьдесят тысяч мулов. Если Танкред захочет воевать из-за таких пустяков, он получит эту войну в полной мере. Мне предстояло убедить Иоанну в том, что, после того как Ричард разделается с Танкредом, будет учтен каждый бочонок масла, до последнего, и что каждое пережитое ею оскорбление будет должным образом отомщено.

Письмо мне вручили в присутствии Беренгарии, и после прочтения мне пришлось передать его ей, хотя меня и смущало то обстоятельство, что она найдет в нем лишь несколько строчек о себе и своих делах и пространнейшие рассуждения о спорном имуществе. По тому, как поникли ее плечи и бессильно опустились на колени руки с письмом, я поняла, что она очень разочарована. Лицо девушки по-прежнему оставалось невыразительным, но жесты были достаточно красноречивы. Да, она разочарована, но вовсе не обижена, в этом сомневаться не приходилось. Принцесса думала только о Ричарде, и это настолько кружило ей голову, что она не допускала и мысли о том, что он может быть в чем-то не прав. Я извиняющимся тоном сказала, что если перед началом крестового похода все войско соберется на Сицилии, то там будет столько народу, что Ричарду просто не удастся устроить нас достаточно сносно. На самом же деле я понимала, почему он отправляет нас в Бриндизи. Ричард был занят подготовкой похода и не хотел, чтобы вокруг него суетились еще и женщины.

Итак, мы отправились в Неаполь, где я с огромной радостью, встретилась с Иоанной, которую не видела со дня ее свадьбы. Беренгария сразу же прониклась к ней такой безоговорочной симпатией, словно видела в ней Ричарда — хотя трудно было найти двух людей, менее похожих друг на друга, если не считать их волос. Волосы Иоанны были такими же ярко-рыжими, как и у брата, и такими же густыми; ни время, ни утраты, ни заботы не лишили их блеска. Я несколько цинично отметила про себя, что Беренгария никогда не расчесывала собственные иссиня-черные локоны, но страстно любила причесывать Иоанну. Однако это выглядело очень мило, хотя, с моей точки зрения, здесь был и один большой недостаток. Беренгария так привязалась к Иоанне, что они вышивали одну и ту же часть гобелена, садились рядом на одну и ту же скамью, вместе ходили к обедне, постоянно оставляя меня в обществе горбатой герцогини.

Я старалась… Ради собственного спокойствия я изо всех сил старалась преодолеть отвращение к маленькой горбунье, но мне это не удавалось, и в том не было ее вины, потому что она старалась тоже. Беренгария и Санчо говорили о ней чистую правду. Анна была замкнутой и независимой, не претендовала ни на чью жалость, поражала тонким умом, а ее остроумие привносило в любой разговор с нею необыкновенный интерес. Если бы Анна родилась с нормальной фигурой, я сочла бы ее очаровательной, какой она, кажется, порой находила меня. Иногда мне казалось, что из числа встречавшихся мне в последнее время людей немногие проявляли такой живой, активный интерес ко мне как к личности, были так наслышаны о моем прошлом. Анна помнила многое, относящееся ко мне, увлеченно говорила о моих свершениях. Но обычный светский разговор с этой женщиной я находила почти невозможным и старалась избегать ее общества, насколько это допускали хорошие манеры.

Когда мы располагались в апартаментах, подготовленных для нас Ричардом в Бриндизи, где мы рассчитывали прожить пару недель, нам пришлось выйти за рамки сложившихся в пути товарищеских взаимоотношений, так как встал вопрос о старшинстве по рангу. Беренгария в таких вещах ничего толком не понимала, и задача эта выпала мне. При распределении спален и мест за столом я особенно старалась обозначить дистанцию между собой и герцогиней. И мне удалось, к полному моему удовлетворению, устроить все лучшим образом. Но Беренгария вдруг сказала:

— Мадам, Анна должна сидеть перед Кармелитой, ведь ее место по рангу следующее после Иоанны, не так ли?

— Кармелита — герцогиня Авосолы, — возразила я, сознавая, что допустила неловкость.

— Но Анна моя сестра. Я имею в виду то, что она дочь моего отца. Разве вы не знаете? Дома место Анны всегда было после меня и Бланш.

— Естественно, — ответила я, с трудом сдерживая гнев. Меня должны были предупредить! Это привычно для наваррских дам, но откуда такие тонкости знать иностранке? Правда, я могла бы и догадаться об этом, если не была бы так удручена, увидев вместо ожидаемой герцогини, строившей свой дом, уродливую карлицу. Ведь действительно, ситуация необычна: такая молодая девушка — полноправная герцогиня, да и Санчо говорил, что он очень любит Анну, и упоминал о своенравии дочерей, имея в виду и ее. Наверняка ему никогда не приходилось угрожать розгами Бланш.

Я, несомненно, была слишком ненаблюдательной и, скорее всего, несколько обманывалась в отношении пресловутой преданности Санчо своей сумасшедшей жене и того великолепного сооружения, которое он построил в память о ней в Памлонском соборе. Памятником какой ошибке была эта маленькая уродливая девушка?

Мне, разумеется, не оставалось ничего другого, как передвинуть место столь оскорблявшего мой взор существа ближе к себе как в спальне, так и за обеденным столом. Анна, по-видимому, быстро догадалась, что неприятна мне, и перестала навязывать мне свое общество. К тому же у меня скоро появились другие заботы.

Недели летели быстро, а вызова от Ричарда все не было. Я послала ему письмо с сообщением о нашем благополучном прибытии и описала Беренгарию в таких выражениях, что, будь я на его месте, мне немедленно захотелось бы с ней увидеться. Но Ричард не ответил на это письмо, хотя я знала, что оно до него дошло. К концу ноября мною начало овладевать нетерпение. Я скрывала свое состояние от остальных, но видела, что кое-кто из свиты принцессы тоже забеспокоился. Погруженная в свои мечты Беренгария, словно просыпавшаяся время от времени, чтобы сделать какое-нибудь проницательное тонкое замечание, и оживлявшаяся при каждом упоминании имени Ричарда, казалась всем довольной и почти все время тратила на шитье пояса, унизанного драгоценными камнями, который собиралась подарить любимому в день встречи. Молодой Санчо, безмятежный, как и его сестра, также был вполне счастлив, упражняясь на соседних аренах для турниров и охотясь на кабанов в пригородных лесах. Но леди и джентльмены, покинувшие Наварру, чтобы присутствовать на свадьбе своей принцессы, не рассчитывали на долгое отсутствие. Они заполняли время разными удовольствиями, но им, естественно, наскучило торчать в Бриндизи, не имея понятия о том, когда кончится это изгнание. Изо дня в день множились жалобы и вопросы, и наконец, когда ноябрь перешел в декабрь и каждый почувствовал, как уходит время, молодой Санчо пришел ко мне с общим для всех вопросом, особенно напирая на положение одного молодого дворянина, Гарсиа, торопившегося вернуться домой потому, что на Рождество у него была назначена свадьба.

— Я отпустил его, мадам, но волнуются и другие. В январе часто идет снег, дорогу засыпает иногда недели на три. — Он замолчал.

Я поняла недосказанное и ответила:

— От Ричарда нет никаких вестей. Он хотел до конца разобраться с королем Сицилии, после чего намеревался прислать за нами. Однако, судя по всему, этот негодяй оказал ему большее сопротивление, чем то, на которое он рассчитывал. — Я посмотрела на красивого юношу и вспомнила, что он был другом моего сына. Именно Санчо Смелый первым подал мысль о том, чтобы они с Беренгарией соединились, и я подумала, что не грех воспользоваться этим. — Если бы я была помоложе и более приспособленной к переездам, то сама поехала бы на Сицилию и напомнила сыну о его долге. Но когда Ричард занят войной, даже самой малой, он не думает ни о чем другом, пока противник не запросит пощады.

Санчо рассмеялся:

— Это точно! Я хорошо знаю Ричарда — лучшего воина со времен Карла Великого! — Он снова посерьезнел. — А что, если на Сицилию отправлюсь я, мадам? Я никогда не бывал на этом острове, хотя много слышал о нем от отца, и к тому же давно не виделся с Ричардом. Посмотрю, как он сражается, да и все они, — он махнул рукой в сторону недовольных придворных, для которых, несомненно, был авторитетом, — успокоятся, увидев, что дело не стоит на месте.

(Старуха больше не в состоянии двигаться! Ткни ей это в нос, Санчо, или нам придется проторчать здесь целый год. Вспомни, что случилось с Алис Французской! И что там болтают о хорошенькой племяннице Танкреда?) Я прекрасно поняла, что мне было сказано!

— Отправляйтесь, я благословляю вас, — проговорила я. — Чем скорее они поженятся и у Беренгарии появится сын, тем лучше. — Я хотела дать ему понять, что у моего нетерпения корни более сильные, чем у скуки. — Но ведите себя тактично. Ричард в прошлом так натерпелся от министров финансов, кардиналов и им подобных, что любая попытка к чему-то принудить его может вызвать у него крайнее раздражение.

— Я хорошо знаю Ричарда, — повторил Санчо.

Может быть, да, а может быть, и нет. На его месте я не была бы так уверена в этом.

Он вышел от меня, исполненный решимости сказать Ричарду, что даже король Англии не вправе держать на задворках Наваррскую принцессу и тьму ее приближенных, как хозяйка дома держит у черного входа бродячего торговца. А вернулся, забыв о моем поручении и думая лишь о том, чтобы поднять крест и при первой же возможности присоединиться к походу, потому что Ричард радостно его встретил, положил руку ему на плечо, провел по лагерю, кишащему людьми и лошадьми, показал склады припасов и корабли и растолковывал ему свои планы до тех пор, пока окончательно не очаровал юношу и не вскружил ему голову. Возвратившись в Бриндизи, Санчо сообщил сестре, что Ричард очень занят, выглядит превосходно, а лично он едет в Наварру, чтобы получить согласие отца на свое участие в крестовом походе и необходимые на это деньги.

Беренгария вслушивалась в каждое его слово о Ричарде, но осталась равнодушна к собственным планам брата. Пришлось мне позвать его к себе и задать прямой вопрос:

— А как насчет моего поручения?

— О, — ответил он, — я понял, что у Ричарда слишком много дел и забот, и решил не беспокоить его. Мадам, вы бы видели, чем он только ни занимается с раннего утра до позднего вечера! Порой сбрасывает камзол и орудует руками вместе с солдатами, и я даже видел, как он лечил язвы у обозных мулов! Он сказал, что приедет на свадьбу, как только у него появится время, но, по-моему, до весны этого не предвидится.

Санчо взахлеб заговорил о своих планах, но я перебила его:

— Ваш отъезд в Наварру ухудшит положение, Санчо. Все захотят уехать вместе с вами. Они же уверены в том, что свадьбе не бывать. Что бы вы ни говорили, все думают, что вы уезжаете домой потому, что уличили Ричарда во флирте с племянницей Танкреда!

— Уверяю вас, здесь нет и намека на правду. Вы и сами поняли бы это, увидев его.

— Я и так вам верю, мне не обязательно его видеть. Я знаю Ричарда, понимаю, что он занят, и не сомневаюсь, что весной он женится на Беренгарии. Но остальные… Нет, Санчо! Все были очень взбудоражены, когда уезжал Гарсиа, и обязательно пожелают уехать с вами. И на свадьбе вашей сестры будет не больше гостей, чем на свадьбе дочери какого-нибудь торговца.

Санчо рассмеялся.

— Если бы ей даже пришлось явиться на собственную свадьбу босиком, она была бы чертовски счастлива. И Беренгария это знает. А остальным я все объясню.

Но он пользовался недостаточным авторитетом, чтобы его объяснения могли иметь силу, и все было так, как я и ожидала. Как сказано в Библии, «они начали подыскивать предлоги». Один вспомнил о больной дочери, другой о сыне, который должен был жениться, третий об умирающем старике-отце, еще кто-то о старой матери, на попечении которой осталось поместье, а две леди обнаружили у себя болезни, которые умели лечить только наваррские врачи. Несколько галантных юношей вздыхали по оставшимся в Наварре очаровательным женщинам. И кто мог бы упрекнуть их! Они отправились в такой далекий путь, чтобы присутствовать на свадьбе, день которой так и не назначен, а жениху некогда даже поговорить об этом, а принц вернулся с Сицилии ни с чем. У него наверняка имелись на то веские основания, остальным от этого легче не становилось, и все горели желанием вернуться домой.

По мне, уехали бы они все разом или попрыгали в океан! Пусть отправляются в Наварру, к черту на рога — куда угодно. Я боялась лишь того, как этот исход отразится на Беренгарии, которая до сих пор держала себя безупречно.

Однако я ошиблась в своих опасениях.

— Пусть едут, — сказала она, когда эта тема стала предметом открытого обсуждения. — Без них мы быстрее доберемся до Ричарда, когда он пришлет за нами.

В день их отъезда ни облачка не появилось на ее лице, ни тени грусти не мелькнуло в ее настроении. Когда закончились поклоны и поцелуи руки, она обняла Санчо с просьбой передать привет любимому отцу и послала с ним письмо о том, чтобы тот как можно скорее позволил сыну присоединиться к Ричарду. И последними словами, сказанными брату, были:

— До встречи в Акре. — И она вернулась к себе и тут же уселась за работу над поясом для Ричарда.

Меня переполняло восхищение и симпатия к будущей невестке, и я в сотый раз подумала о том, что Ричарду невероятно повезло и что он полюбит ее, как только увидит.

Над нашей поредевшей компанией расправила крылья зима. Мы устроились с достаточным комфортом, хорошо питались, и хотя порой и возникали мелкие стычки, неизбежные при затянувшемся ожидании в ограниченном пространстве, в целом мы чувствовали себя лучше, чем до отъезда Санчо и недовольной части свиты. Остававшимся, за малым исключением, предстояло вместе отправиться в крестовый поход, и мы были связаны невысказанным единством цели. Мы с маленькой герцогиней по молчаливому согласию избегали друг друга. Блондель, к которому я была более терпима, если не сказать, что видела его в каком-то мистическом свете после разговора с Санчо Мудрым, мог бы даже вызвать у меня симпатию, если бы Беренгария, Анна, Пайла и Иоанна не соревновались друг с другом в том, кто его больше избалует.

Миновало и Сретенье, и зима пошла на убыль. Меня снова стало одолевать нетерпение, и оно росло до тех пор, пока утекавшие один за другим спокойные дни бесцельного времяпровождения не стали казаться такими же долгими и утомительными, как дни моего заточения в Винчестере.

5

Всему приходит конец, и однажды ярким, теплым утром, когда до весны было, казалось, рукой подать, в порт вошел небольшой корабль, и скоро ко мне привели маленького — почти карлика — пажа в ливрее Ричарда, вручившего мне долгожданное письмо. Я энергично сломала печать и взглянула на страницу, исписанную аккуратной рукой клерка, вовсе не торопливыми моего сына. Фразы были помпезными и отшлифованными, хотя распоряжения звучали вполне в духе Ричарда — резко и четко. Этот небольшой корабль, «Сент-Джеймс Падуанский», отвезет нас на Сицилию, где мы пересядем на борт настоящего морского судна «Дева Мария» и отправимся на Кипр. Мне надлежало передать Иоанне, что Танкред капитулировал и за свое приданое она может не беспокоиться. Продовольствие реквизировано и будет оплачено по текущим рыночным ценам. Золотые стол и кубки отправлены обратно в Англию и помещены в различные религиозные заведения, где будут в безопасности. Такое хорошее, такое ободряющее и такое отстраненное письмо! Но в конце крылось жало для меня.

«Я договорился с Исааком Кипрским о том, что он вас примет и поможет подготовиться к свадьбе, которая состоится сразу же, как только я приеду туда. На Сицилии вы пробудете недолго. Я по-прежнему очень занят. Надеюсь, принцесса простит меня за то, что не смог уделить ей внимание. Здесь со мной Филипп Французский, и, по понятным тебе соображениям, мне необходимо сосредоточиться на делах, связанных с крестовым походом…»

Я понимала это достаточно хорошо. Филипп по-прежнему был раздражен и обижен и меньше всего думал о новом, более подходящем женихе для сестры. Ричард же превосходил себя в своей лисьей манере! Но не ему предстояло сообщить Беренгарии о том, что мы едем на Сицилию, и видеть, как она прижимает руки к груди, или слышать ее голос, впервые за все это время выразительный и полный энтузиазма: «Наконец-то я увижу его!» И не он скажет ей: «Дорогая, боюсь, что нет. Нет, пока мы не окажемся на Кипре».

Я находила неосмотрительным, если не просто недобрым со стороны Ричарда заставлять нас ехать на Сицилию. Почему бы не отправиться на этом маленьком судне прямо на Кипр? Но прежде чем мы добрались до Мессины, я изменила свое мнение. «Сент-Джеймс Падуанский» был никудышным судном и раскачивался на ходу, как подвыпивший лудильщик, даже в самый штиль. Его хозяин извинялся за неудобство и говорил о том, как все хорошо устроено на «Деве Марии» — прекрасном новом корабле.

К сожалению, этот прекрасный новый корабль нельзя было прислать в Бриндизи, чтобы сразу отвезти нас на Кипр — «Дева Мария» в то время переправляла французских солдат из Марселя. В Мессине ей предстояло разгрузиться и принять нас на борт сразу же по приезде. Безусловно, решение выглядело здравым, разумным, экономившим массу времени, но как быть с чувствами девушки, которая уехала из Наварры, долго ждала в Италии, а теперь должна была ехать на Сицилию, расставшись с мыслью хотя бы на мгновение увидеться с любимым.

Но за этот переход Беренгария снова заслужила мое удивленное восхищение. Она никогда не расспрашивала о том, как складывались обстоятельства, и не жаловалась, даже когда мучилась морской болезнью. Я надеялась, что если «Дева Мария» будет готова принять нас на борт и отплыть, как только мы прибудем, то на Кипр мы отправимся с легким сердцем и все наконец встанет на свои места. Но судно готово не было.

Думающему человеку печально сознавать, как много неприятностей возникает при самых лучших намерениях.

В период, когда вся христианская Европа была охвачена энтузиазмом по поводу возвращения святых мест, проявился заметный дух коллективизма и крестоносцам рекой потекли подарки от отдельных групп людей, от различных орденов, общин и гильдий, большинством из которых двигали лучшие намерения, но почти все их раздирали жестокие раздоры. Крест на плече человека в короткое время выделил его среди других как преданного этой идее. Папа, со слезами, заливавшими лицо, благословил лидеров, и все они поклялись хранить веру как братья. Старая наследственная вражда, различия в титулах и языке были моментально забыты в атмосфере всеобщего подъема, который в результате того, что люди не отдавали себе отчета в реальной обстановке или не придавали значению опыта прошлого, таил в себе зерна беды и утраты иллюзий.

Мы читаем в Евангелии, будто у ранних христиан «все было общим». В нем не говорится ни о том, как долго продолжалась такая идиллическая ситуация, ни о том, каким беспорядком она кончилась, но о том, что она кончилась, нам известно. Обыкновенный, действующий из лучших побуждений христианин воспринимал этот крестовый поход как призыв вернуться к общим усилиям, идеям коллективной собственности. Поэтому одаренные богатым воображением (и удивительно хорошо информированные) монахини из Бретани объединили свои средства и направили значительную сумму денег «на создание верблюжьего транспорта в пустыне». Гильдия амстердамских суконщиков поставила восемь пожарных лестниц, «чтобы приставить их от нашего имени к стенам Иерусалима». Каждая аквитанка по имени Мария внесла маленькую или большую монету, и собранная сумма была отослана «для освобождения тех мест, где скорбит та, чье имя мы носим». Таких искренних, трогательных и в большинстве случаев щедрых приношений были тысячи. «Черт бы побрал этих будущих верблюдов, мне нужна сотня ослов сейчас!» — так, по словам очевидцев, кричал Ричард на каком-то совете, и в этом крике отражалась вся ситуация в целом. Если б на каждом даре сделали наклейку «Ричарду Плантагенету, использовать так, как он найдет лучшим», ничего не было бы ни разворовано, ни использовано без пользы для дела. Дух коллективизма — превосходная вещь. Все мужчины и женщины доброй воли, вкладывающие все свои усилия и средства в общее дело, будут непобедимы, но только если эти усилия и средства находятся в руках одного человека, самого способного, энергичного и наделенного всеми полномочиями.

«Дева Мария» была одним из шести кораблей, выделенных для крестового похода всемогущей и богатейшей коллегией кардиналов. Одно из шести судов, имело английское название, и на нем плыли главным образом английские матросы, другое было полностью французским, третье немецким, еще одно итальянским и два последних — фламандским и испанским. Это были крупнейшие и самые современные корабли, и все они находились в несколько неопределенной, но всеобъемлющей компетенции «предводителей крестового похода». Ричард, считавший все английские корабли слишком маленькими и непригодными для его целей, остановился на любимой англичанами «Деве Марии» для доставки нас на Кипр. Однако капитан судна, мрачный женоненавистник, побочный сын бристольского архидиакона, запротестовал и сказал, что ему поручено перевозить крестоносцев и их снаряжение, а не женщин с их сундуками. Ричард, не терпевший даже намека на возражения подчиненных, резко ответил, что капитан просто боится выйти в море впереди главных сил флота и назначил ему сопровождение — эскорт из грузовых судов. Крайне обиженный капитан собрал остальных капитанов кораблей, именовавшихся «флотом кардиналов», и все шестеро, явившись к Ричарду, сказали, что, поскольку их обязанности неопределенны, они хотели бы получить решение назначившей их коллегии кардиналов, которая оплачивает их рейсы. Официальная штаб-квартира коллегии находилась в Риме, но в полном составе собиралась только для выборов нового Папы, и поэтому один Бог знал, кому или, точнее, куда следовало подать прошение. Однако Ричард находчиво спросил:

— Кто из вас недоволен моим распоряжением?

Поднялся бристолец — его звали Соундерс. Ричард обратился к нему:

— Корабли предоставлены в распоряжение?..

— Предводителей крестового похода, сир.

— А они в настоящее время здесь, на острове?

— Это вы, сир, и король Франции.

— Отлично, вы, недовольные, и мы, предводители, встретимся за ужином и все вместе обсудим. Это вас устраивает?

— Да, сир, это достаточно справедливо.

Он не знал французского; Филипп Французский не говорил по-английски; Ричард понимал английский, но говорил по-английски редко. Однако за ужином, подпоив капитана Соундерса крепким вином, он действовал, как отличный переводчик. Неизвестно, что он сказал Филиппу, но в решительный момент он позвал Роберта Боксфордского, говорившего как по-английски, так и по-французски, и попросил его перевести Соундерсу решающее слово Филиппа:

— Для этого крестового похода необходимо решительно все. Ваше судно и любой другой корабль должны перевозить все. Предводители похода решают, что именем Бога вы обязаны перевозить все.

— Даже женщин с их багажом? — уточнил Соундерс.

Роберт Боксфордский перевел для Филиппа вопрос на французский, и тот вежливо повторил: «Все». А Филипп, как все знали, больше чем наполовину был духовным лицом, ближайшим к коллегии кардиналов, в которую, по-видимому, был вхож и Соундерс. И тот сдался, хотя и с очень недовольным видом, не преминув тут же отыграться на Ричарде, так нагрузив судно снаряжением крестоносцев, что оно — сильно осело в воду, и отплыл при самом слабом ветре, а всю корму забил лучниками. Задыхаясь от тесноты и жары, они, несомненно, завидовали дамам, разместившимся на носовой части палубы, хотя и тоже в тесноте, но под тентом от солнца, за занавеской от нескромных взоров. Однако дамы были бы гораздо счастливее, если бы плыли на небольшом, целиком английском судне, с гостеприимным капитаном.

Мои неприятности начались, как только нас поселили в полуразрушенном замке на удаленной от моря окраине Мессины, не более чем в получасе езды верхом на лошади от лагеря, разбитого на другой стороне города, недалеко от берега. Шатры с флагами и штандартами были ясно видны нам, когда судно входило в гавань, и Беренгария, пристально глядя на них, сказала:

— Как странно думать, что там находится Ричард!

А Иоанна, осведомленная лучше, так как я ее предупредила, с простоватой непосредственностью выдохнула:

— Сомнительно, что у нас будет время его увидеть.

В тот момент время — вернее, его отсутствие — было моим союзником. Я все еще думала, что как только будет перенесен наш багаж, мы отплывем на Кипр, где обе мои юные спутницы смогут развлечься, занявшись приготовлениями к свадьбе. Но капитан Соундерс, мало соображавший, что он делал, очень некстати выдвинул свои возражения, и время перестало работать на меня. Нам предстояли несколько дней ожидания в непосредственной близости от Ричарда, и ситуация стала в высшей степени затруднительной.

— Я запрещаю тебе упоминать о возможности повидать Ричарда, — сказала я дочери. — И если ты забудешь об этом, то я забуду, что ты взрослая женщина, и надеру тебе уши, как тогда, когда ты была непослушной девчонкой.

Но принцессе Наваррской я так сказать не могла. И началась война на истощение.

Как только стало известно, что наше отплытие откладывается, Беренгария заговорила, очень мягко и кротко:

— Теперь, мадам, у нас есть время, и мы сможем навестить Ричарда или же он приедет к нам. Прошло уже больше двух лет с того дня, когда я его видела, и то лишь одно мгновение.

Принцесса сказала это в присутствии Иоанны, герцогини и леди Пайлы, и, хотя те промолчали, по выражениям их лиц я поняла, что они согласны с Беренгарией. Я не могла сказать напрямик, что Ричард не пожелал ни навестить ее сам, ни пригласить к себе, а афиширование новой помолвки станет солью на рану Филиппа и поставит его в затруднительное положение. И я сделала ставку на оттягивание решения — очень опасное оружие — и пообещала подумать о том, как это устроить, если наше пребывание в Мессине затянется. У меня была хрупкая надежда на то, что Ричард, узнав, что мы застряли здесь, хотя бы просто из любопытства, предложит встречу. Но он так же мало думал об этом, как если бы его лагерь и место, где мы поселились, разделяла тысяча миль. А Беренгария заволновалась, как собака, учуявшая кость. Я невольно вспомнила все, что поведал мне Санчо: как она увидела Ричарда и пожелала заполучить его, как чахла и нервничала, как отказала императору Кипра, улегшись в постель и сделав вид, что умирает. Это не было обычной помолвкой с застенчивой невестой, боящейся момента встречи. До чего же все-таки странно оказаться наблюдателем и участником подобной истории, немного похожей на те, о каких распевают менестрели.

В конце концов пришлось сказать, что я пошлю к Ричарду пажа с просьбой приехать отужинать с нами. Другого выхода не было, потому что Беренгария резко сказала, что если я возражаю, то она займется этим сама. Впрочем, тут же, с вкрадчивой интонацией, показавшейся мне подозрительной, она предложила:

— Мадам, не прозвучит ли приглашение лучше, если будет исходить от вас, его матери?

Я постаралась, чтобы оно прозвучало хорошо. Даже упомянула о менестреле и предложила Ричарду послушать его музыку и отведать нашего угощения. Письмо я послала со своим пажом Гасконом, очень скоро вернувшимся с устным ответом о том, что его величество даст о себе знать. Девушки, менее умудренные опытом, чем я, весь день донимали поваров, готовили стол, выбирали наряды. Блондель репетировал любимые песни Ричарда. Иоанна вспомнила куплеты, которые он любил в юности, а Анна, по просьбе Беренгарии придумать «что-нибудь новенькое», в один момент набросала несколько строчек — о капитане Соундерсе, его корабле и о коллегии кардиналов, таких остроумных и метких, что мы, на минуту обо всем позабыв, долго и дружно смеялись. Блондель тут же положил эти стихи на очень мило прозвучавшую музыку. Даже я подумала про себя, что Ричард будет крайне — и весьма радостно — удивлен. Так прекрасна была невеста, и было так весело и уютно…

За час до ужина Беренгария с Иоанной удалились, чтобы расчесать друг другу волосы и прихорошиться. Леди Пайла ушла с ними, но очень быстро вернулась, заявив, что они не нуждаются в ее помощи, и жадно принюхиваясь к запаху еды, доносящемуся из кухни. К нам присоединилась великолепно одетая герцогиня Апиетская, вся в драгоценностях, и я с интересом отметила, что она разделяла мою нервозность.

Скоро послышался быстрый топот копыт одной лошади и замер на внутреннем дворе, но это меня не насторожило — в то время Ричард часто ездил верхом без сопровождения. Леди Пайла, не обращая ни на что внимания, развалясь в кресле и посасывая леденец, мечтала о еде, но мы с герцогиней, словно сговорившись, вскочили и, когда наши глаза встретились, я поняла, что на этот раз мы почувствовали друг к другу полную, безоговорочную симпатию. Мы ждали. Через несколько минут в комнату вошел посланец Ричарда. Он преклонил передо мной колени, потом, поднявшись, выпрямился по стойке смирно и изложил устное послание плоским, деревянным речитативом:

— Королеву-мать Английскую приветствует его величество король Англии. Он не может явиться к вам с визитом. Сегодня утром в гавани перевернулось судно, груженное бочками с говядиной, и он надеется, что с отливом, вечером, удастся что-то спасти. — Он поколебался и неловко забормотал, переминаясь с ноги на ногу: — Мадам, король сказал, что хотя многие из окружающих его людей с пренебрежением относятся к такому пустяку, любой солдат понимает, что в один прекрасный день бочка говядины может сыграть решающую роль в успехе кампании. И еще, мадам: он велел мне передать вам пару слов наедине.

Маленькая герцогиня положила свою клешню на плечо Пайлы, и они вышли.

— Мадам, король сказал, что вам известны его намерения, и он просит больше не беспокоить его.

— Передайте ему, что мне известны его намерения и я постараюсь больше его не беспокоить, но я нахожусь в очень затруднительном положении. Это все. Можете идти.

Я сделала вид, что сказанное с глазу на глаз было извинением перед Беренгарией. Она приняла это спокойно, оставаясь совершенно бесстрастной. Зато расплакалась разочарованная Иоанна. Я и сама была готова заплакать. Все это было очень печально. Но я ясно представила себе, как бочка говядины может изменить ход событий на грани победы и поражения: осада, форсированный марш… Вот, ребята, еда на завтра, нас еще не разбили. Эту бочку мы выловили во время отлива, и она позволит нам перейти в наступление!.. Я видела в этом романтику — не ту, что рождается при свете свечей, отраженном в бокалах вина, среди беззаботных красивых лиц и под звуки приятных песен, но могучую, суровую романтику беззаветной преданности общему делу, когда любая мелочь может изменить весь ход кампании. Я пыталась объяснить это Беренгарии, чтобы она осознала драматичность положения: ее жених — сильный, мужественный, очень занятой человек, принимающий великое дело так близко к сердцу, что не может пренебречь им даже ради собственных интересов, но который, когда придет время, с такой же самоотверженностью посвятит себя только ей.

— И, победно въехав рядом с ним в Иерусалим, вы простите ему все, — сказала я.

— Я уже простила его, если вообще есть за что прощать. Но я хочу его видеть, — возразила она.

С той минуты слова «Я хочу его видеть», или «Как бы мне хотелось его увидеть», произносимые то с безыскусной простотой, то с настойчивой требовательностью, не сходили с ее уст.

— Я не собираюсь тревожить Ричарда или отнимать у него время, а только хочу его увидеть.

Однажды она добавила: «так, чтобы он меня не видел». Странно было слышать такие слова от красивейшей из женщин, сознающей свою красоту и понимающей, что ее прелесть может совершенно обезоружить каждого.

Потом она сказала:

— Если бы я могла посмотреть на него хотя бы с галереи для музыкантов…

Мне пришлось ее разочаровать:

— Дорогая, там, где находится Ричард, ничего подобного нет. В лучшем случае он живет в шатре, как обычный лучник.

Но убедить ее было невозможно. В иных обстоятельствах я могла бы посмеяться над тем, что молодая девушка, обладающая природным достоинством и с такими безупречными манерами, может быть настолько несдержанной и откровенной в своих желаниях, но в данном случае любое упоминание о Ричарде вызывало у меня чувство неловкости и смутно осознаваемой вины.

Однажды вечером Беренгария с Иоанной трудились вместе над перевязью, маленькая герцогиня читала, а я ушивала корсаж платья. Амария, моя служанка, сделала бы это быстрее и более профессионально, потому что иголка плохо слушалась моих пальцев. Но она как-то сказала мне, будто несмотря на то, что в моем распоряжении были самые лучшие продукты, я стала худеть. Я возразила, хотя и сама заметила, что все платья висели на мне, как на вешалке, и принялась тайно ушивать их самостоятельно.

Девушки тихо переговаривались, склонившись над рукоделием. В очаге потрескивало полено размером с бревно. Тишину внезапно нарушили слова Беренгарии:

— Я должна его увидеть. Я не могу отправиться на Кипр, не повидав Ричарда. Любой из нас может утонуть при морском переходе, и тогда я никогда больше не увижу его. Это просто невыносимо!

В ее голосе прозвучала какая-то новая, мятежная нота. Подняв глаза, я с удивлением увидела лившиеся по ее щекам слезы. Ни один мускул на лице при этом не дрогнул, взгляд оставался неподвижным, и губы не тронула дрожь. Я никогда не видела так красиво плачущей женщины. Разумеется, тут же разразилась слезами и Иоанна — рот перекосился, подбородок затрясся, и захлюпал нос. Какое мощное оружие — уметь плакать так, чтобы не выглядеть неприятной! Ведь большинство женщин, прибегая к слезам, как к последнему аргументу, ставят под угрозу собственные цели.

— Анна, — проговорила Беренгария тем же бунтарским тоном, — ты должна что-нибудь придумать. Подумай, как мне увидеть его до нашего отплытия.

— Может быть, мама найдет какой-нибудь выход, — сказала Иоанна.

И внезапно комнату словно пересекла какая-то граница, по одну сторону которой оказались Беренгария и Иоанна, а по другую мы с герцогиней. Та оторвала глаза от книги, заложила в нее палец и стала молча ждать продолжения. Заговорила я.

— Право, Беренгария, вы ставите меня в очень трудное положение. Ричард занят и вынужден отложить встречу до вашего прибытия на Кипр. Мы просили его приехать сюда, но ему это не удалось. Если бы он хотел — я имею в виду, если бы он был свободен, чтобы приехать к нам, — он сделал бы это сам. Так учитесь же, сердце мое, быть хорошей женой, для которой желание мужа — закон. Через несколько недель вы поженитесь и будете видеть друг друга каждый день.

Я чувствовала слабость своих доводов. Следовало в тот момент подойти к ней, обнять, похлопать по плечу и погладить по голове. Казалось бы, ничего не меняющие жесты, но на самом деле это освященный веками прием утешения попавшего в беду, позволяющий другому хоть что-то сделать вместо того, чтобы стоять и смотреть. Но мне нелегко даются такие вещи. Другое дело Иоанна. Она обняла Беренгарию и забормотала какие-то утешительные слова, пытаясь усадить ее обратно в кресло. Беренгария отмахнулась и шагнула к Анне.

— Анна, скажи мне что-нибудь. Помоги мне.

Маленькая герцогиня холодно проговорила:

— Мадам из Англии объяснила ситуацию, Беренгария, и с этим, по-видимому, действительно ничего не поделаешь. Разве что последовать примеру Эсмеральды…

Беренгария на момент застыла с пустым взглядом. Слезы вылились из ее глаз и больше не появлялись. Потом она улыбнулась своей мягкой, едва заметной улыбкой.

— Эсмеральда… ну конечно! О, Анна, почему ты не подумала об этом раньше?

— О, я вовсе не собиралась всерьез рекомендовать тебе такое. Ты же сама понимаешь, это нереально.

Я никогда ничего не слышала об Эсмеральде и не имела понятия, о чем они говорят, но что-то в голосе герцогини встревожило меня. В нем чувствовалась фальшь. Она говорила одно, а думала другое, тогда как обычно голос ее звучал очень искренне. Теперь же ее слова «я не собиралась тебе такое рекомендовать» звучали как: «Иди и делай».

— О чем это вы? — быстро спросила я. — Кто такая Эсмеральда и чем она знаменита?

— Это всего лишь песня, — ответила Беренгария.

— О, теперь я вспоминаю, — вмешалась Иоанна, озарившись улыбкой и шмыгнув носом. — Это очень романтично и сможет привлечь внимание Ричарда.

— Это безумство, — заметила герцогиня, демонстративно открыла заложенную пальцем страницу и снова углубилась в чтение. Но стрела была пущена.

В комнате находился по крайней мере один человек, с кем я могла разговаривать резко и властно. И я воспользовалась этим.

— Иоанна! Изволь ответить на мой вопрос — кто такая Эсмеральда?

— Всего лишь девушка из песни, мама. Разве ты не помнишь? Та, что играла на лютне, нет, кажется, на арфе. Ну да, на арфе, правда, Беренгария?

Я нетерпеливо щелкнула пальцами, и Иоанна заторопилась:

— Она взяла арфу, отправилась к тому месту, где Саргаросса держал в заключении ее мужа, и запела песню, звучавшую для всех как обычная баллада, но составленную так хитро, что только один он мог понять, что к нему на помощь спешил Жильбер Фалез.

— О, и ты думаешь, что если бы Беренгария устроила такое представление, Ричард нашел бы его романтичным? Я всегда знала, что ты глупа, Иоанна, но мне кажется, что в твоем возрасте даже у дуры должно быть больше здравого смысла!

Я понимала, что делаю из бедняжки Иоанны козла отпущения, потому что могла придраться к ней, не нарушая этикета. Ничего, я попозже объясню ей, что все мои слова в действительности предназначались для Беренгарии и герцогини.

— Неудивительно, что мужчины ни во что не ставят женщин, — продолжала я, — и предпочитают держать их на почтительном расстоянии, когда речь идет о серьезных делах. Ричард занят вполне конкретными и важными делами, и у него нет времени принимать нас. A ты полагаешь, что он окажется таким романтичным, что уподобится герою какой-то баллады.

У Иоанны снова затрясся подбородок, и глаза наполнились всегда готовыми слезами. Герцогиня с легким хлопком закрыла книгу и сказала:

— Мадам, прошу вас не забывать, что это сказала я, а не королева Сицилии. Может быть, она просто не поняла, что я пошутила.

— Не мешает быть поосторожнее с шутками в присутствии простаков, — возразила я.

Беренгария снова поднялась на ноги.

— Иоанна не простушка, а Анна вовсе не шутит, — заявила она. — Я не могу отправиться на Кипр, не увидев Ричарда. А раз он не может прийти ко мне, я поеду к нему сама. И мне нужно одеться так, чтобы не отнимать у Ричарда времени и не отвлекать его внимания. У Анны хватило ума, чтобы это понять и предложить выход.

— К сожалению, у тебя нет талантов Эсмеральды, — промолвила Анна, не принимая комплимента. — Ты не умеешь петь, Беренгария.

— Я могу вполне прилично играть на лютне, а Блондель будет петь, — совершенно спокойно возразила Беренгария. — Я надену самый лучший из его костюмов. — По-видимому, она догадалась об охватившем меня ужасе и, повернувшись ко мне, мягко сказала: — Я очень сожалею, мадам, что поступаю против вашего желания и без вашего одобрения, но для меня это очень важно, и на сей раз я должна принять решение сама. — Она подошла к двери, открыла ее, выглянула и распорядилась: — Отыщите Блонделя. Пусть немедленно идет ко мне.

— Беренгария, — сказала я, — вы, может быть, будете жалеть об этом всю жизнь. Всякое может случиться. Вас могут разоблачить, и Ричард придет в ярость. В песнях и разных вздорных историях переодевания всегда проходят прекрасно, но, дорогая моя, разве кто-нибудь слышал о них в реальной жизни? Ваши груди и бедра моментально выдадут вас. Вы даже не дойдете до шатра Ричарда. Лучники примут вас за какого-нибудь ряженого шпиона, и один Бог знает, что может случиться. Например, насилие… Военный лагерь — это не ассамблея монахов, вы должны это понимать.

Я думала напугать ее, но напугала только Иоанну.

— Мама права, Беренгария, — воскликнула она. — Кроме того, что ты сделаешь со своими волосами?

Беренгария подняла руки, коснулась длинных черных кос, лежащих на ее плечах, повторяющих контур груди и кончающихся много ниже талии.

— Я их отрежу, — спокойно объявила она. — Они снова отрастут по пути на Кипр.

— Бога ради, — взорвалась я, — не говорите таких идиотских вещей. Пока не пришел этот юноша и вы не стали перед ним посмешищем, Беренгария, послушайте меня. Ваша затея безумна. Вы не должны этого делать. Я запрещаю вам. Вы меня слышите? Пока вы не вышли замуж, за вас отвечаю я, и я запрещаю вам что-либо предпринимать. — Я повернулась к маленькой герцогине. — Это начали вы в шутку! Ну, а теперь пора кончать! Напрягите свой прославленный ум и скажите что-нибудь такое, что заставит ее опомниться.

Прежде чем она успела ответить, послышался легкий стук. Дверь открылась, и вошел лютнист. Юноша задыхался, щеки его пылали — как видно, он очень торопился, — а волосы, влажные от моросившего дождя, поднимались серебряно-золотистым ореолом.

— Можете быть свободны, — сказала я, — оказывается, вы нам не нужны.

— Входите, Блондель. И закройте дверь. — Это был голос герцогини, очень тихий, почти как хрип.

Стоя на пороге и не выпуская из руки дверную ручку, он окинул нас обеих взглядом и посмотрел на Беренгарию.

— Вы меня звали, миледи? — Его слова прозвучали упреком мне и герцогине.

— Да, звала, Блондель. Я хочу, чтобы вы принесли мне лютню и ваш самый лучший костюм — нет, не надевайте его, я просто хочу позаимствовать его у вас. Я все объясню потом, по дороге. А теперь поторопитесь и несите костюм.

Я всегда воспринимала Блонделя как женоподобного юношу довольно привлекательной наружности. Обычно он замечательно вписывался в нашу женскую компанию со своими песнями и лютней, опытом распутывания шерстяных ниток для гобеленов, осведомленностью в отношении женских нарядов. Но в этот вечер, когда он стоял, совсем не озадаченный, а просто осторожный и абсолютно не удивившийся этому странному приказанию, я, совершенно неожиданно для себя, увидела в нем вполне мужские качества. Мужественный, рассудительный, он мог стать моим союзником. Но я не успела и рта раскрыть, как заговорила герцогиня.

— Принцессе пришла в голову мысль сыграть роль Эсмеральды, Блондель. И в этом полностью виновата только я. Я неудачно пошутила, сказав, что другого способа проникнуть в лагерь нет.

— В лагерь? — переспросил он.

Я поняла, что в дальнейших объяснениях нет необходимости. История Эсмеральды была ему известна. Я бросила ядовитый взгляд на герцогиню и отметила, что глаза ее сверкали злобой. В какой-то части моего сознания, удаленной от непосредственной действительности, мелькнула странная мысль: в ее рукаве что-то спрятано! С той минуты, как она предложила столь явную нелепицу, Анна все время двигалась к этому моменту. Но почему? С какой целью?

Я взяла себя в руки и обратилась к юноше:

— Возможно, все действительно началось с шутки, но дело зашло слишком далеко. Переодевание принцесс в простушек или менестрелей вполне годится для сказок и песен, но в реальной жизни это безрассудно. Пошевелив хоть пальцем, чтобы способствовать этой выходке, вы окажете своей хозяйке очень скверную услугу и…

Блондель очень резко прервал меня.

— Вы это имели в виду, миледи? — обратился он к Беренгарии.

— Я имела и имею в виду только это. Мадам из Англии высказала свои возражения и сняла с себя всякую ответственность. Всю ответственность я беру на себя. Блондель, нечего тратить время на разговоры. Отправляйтесь за вещами.

Юноша не пошевелился, и с внезапным чувством облегчения я подсознательно, но с полной уверенностью поняла, что остальное можно предоставить ему. Я была настолько в нем уверена, что повернулась и стала сгребать поленья к центру очага.

— Миледи, — обратился к ней Блондель, — это было приказание, и не повиноваться вам противно моему существу, но в данном случае я не могу его выполнить. Король Англии живет в шатре, в окружении солдат, и вся его частная жизнь проходит за оградой, в пространстве раза в три больше этой комнаты. И всякий незнакомый менестрель, попытавшийся туда пробраться, окажется там, где от одних солдатских разговоров у него завянут уши. По этой причине, не говоря уже о других, мне и во сне не приснилось бы вести вас туда — хотя бы и переодетой, будь это возможно, а это невозможно. Ни одна женщина старше двенадцати лет не в состоянии до неузнаваемости переодеться мужчиной, несмотря на все баллады мира.

— Вы отказываетесь пойти со мной?

Он не ответил.

— Отлично, тогда я пойду одна. Найду какого-нибудь менестреля и возьму у него напрокат какой-нибудь клоунский костюм, подаренный ему хозяином.

— Миледи, костюмы, которые вы мне дали, являются вашей неотъемлемой собственностью. Но отправитесь ли вы в одном из них или же в том, что на вас сейчас, при входе в шатер короля Англии о вас должны будут доложить подобающим вашему рангу и полу образом. Если бы такая честь выпала мне, я объявил бы о вас так громко, как только позволил бы голос.

Все это он произнес очень твердо, но как-то мимоходом, в точности как снисходительный, но здравомыслящий муж отнесся бы к возмутительным причудам жены.

Я в восхищении смотрела на Блонделя, Иоанна взирала на такую наглость, раскрыв рот от изумления, у герцогини был слегка, совсем чуть-чуть, веселый вид, а Беренгария казалась ошеломленной. Четверо женщин и один мужчина. И мужчина осмелился говорить!

При всей своей ошеломленности Беренгария заговорила первой и сказала так холодно и спокойно, словно отвечала ему на самый тривиальный вопрос:

— Хорошо, можете идти.

Его лицо внезапно вспыхнуло. Наверное, никто и никогда раньше не говорил с ним таким тоном. Он раскланялся с нами и вышел, полностью сохраняя достоинство. И, едва за ним закрылась дверь, как прорвалась ярость Беренгарии, словно давно взведенная пружина.

6

Меня до сих пор пробирает нервная дрожь при воспоминании о ее ярости, а также о сцене, разыгравшейся два часа спустя, когда я села на мула и под мелким дождиком отправилась в лагерь Ричарда. Мне лишний раз пришлось горестно осознать свой возраст, а также то, что я потерпела полное поражение и была вынуждена действовать наперекор себе.

Полная потеря самообладания распространяется как пожар, и когда Беренгария пристально посмотрела на закрывшуюся за Блонделем дверь, а затем резко повернулась и дала волю своему нраву, это выглядело так, словно кто-то бросил в стог сухого сена пылающую головешку. Казалось, что в тот момент всех нас охватило пламя ярости, и мы в открытую заговорили о своей ненависти, предубеждениях и обидах, и каждая требовала внимания к себе, бездумно выставляя себя напоказ перед остальными, подобно нищему, демонстрирующему свои ужасные язвы.

Кто бы мог подумать, что моя кроткая Иоанна так ненавидела меня? Что тот же самый голос, который только что говорил: «Мама права», теперь раздирал уши пронзительным криком:

— Сыновья! Всю жизнь только сыновья! Ричард, видите ли, так занят, что его нельзя беспокоить! Женщины ничего не значат. Только мужчины! И так всегда!

Это было до известной степени верно. Я обожала своих дочерей, но они никогда не значили для меня так много, как сыновья.

В бурном потоке памяти всплыл еще один смытый временем груз. Повернувшись к маленькой герцогине, я заявила:

— Все из-за вас, из-за вашей дурацкой шутки, которая вовсе не была шуткой! Такие люди, как вы, всегда приносят мне зло! Я давно это заметила. Я относила свою неприязнь на счет физического отвращения. Но в этом есть и некий пророческий смысл. Люди вашего сорта приносят несчастье. Мы были достаточно счастливы, и все шло хорошо, пока не влезли вы со своей шуткой. Будь проклято ваше остроумие, оно так же уродливо, как и ваше тело.

Здесь тоже была большая доля истины. И, понимая это, я окончательно разбушевалась. Я ненавидела Анну за ее роль в этой истории, но теперь смотрела на нее без содрогания. Я могла ее ударить, встряхнуть, как нормальную здоровую женщину. И она не испортит мне сегодня ужин! С этим покончено! Я понимала, почему ненавидела уродов — они приносили мне только несчастье.

Беренгария кричала своей единокровной сестре:

— Почему ты сидела и молчала? Ты же знаешь, что он выполнит любую твою просьбу. Нет, ты молчала как рыба! Ты просто хотела выставить меня на посмешище! А все потому, что я не желаю, чтобы он ехал строить твой распроклятый дом.

И это тоже было правдой. Если герцогиня и пошутила, то довольно зло, и за тем, что из этого вышло, наблюдала с явным удовольствием. Первое было преднамеренным, второе — предсказуемым.

Только одна из нас не потеряла голову, не кричала и не выказывала своих чувств — Анна (теперь я могу, думая о ней, мысленно называть ее просто Анной). И именно она, применив свою более чем скромную силу, укротила Беренгарию, когда та пришла в полное неистовство, и, повернувшись к Иоанне, сказала:

— Отыщите Матильду, пусть принесет лекарство, она знает какое.

Иоанна, к этому времени уже полностью впавшая в истерику, завопила:

— Вот какова моя роль — быть у всех на побегушках! А я, между прочим, королева Сицилии, а не мальчишка-паж.

И тогда я ударила ее по лицу. Она словно опомнилась, упала в кресло, беспомощно заплакала, и мне самой пришлось позвать фрейлину.

Когда Беренгария ушла, наплакавшись в огромную грудь Матильды («идемте, идемте, моя овечка, что они с вами сделали?»), а леди Пайла, сгорая от любопытства, просунула голову в дверь и объявила, что скоро будет готов ужин, Иоанна, Анна и я собрали остатки достоинства и вынуждены были прикрыть не только свои долго гноившиеся язвы, но и вновь приобретенные раны. Иоанна, обвив руками мою шею, просила прощения.

— Я люблю тебя, мама. Я восхищаюсь тобой больше, чем всеми остальными женщинами. Я ничего плохого не хотела… я просто… просто…

— Когда у тебя будут сыновья, а я надеюсь, что они у тебя будут, и дочери, тогда ты все поймешь и простишь меня.

С сняла с руки браслет и надела ей на руку. Она обрадовалась как ребенок и побежала умываться и причесываться. На несколько секунд мы остались наедине с Анной. Мы стояли в смятенном молчании, потом она сказала:

— Правда подобна вину, не так ли? Ею можно напиться допьяна.

— Я уже протрезвела, — вздохнула я. — И прошу вас простить меня за все, что из сказанного мною могло вас обидеть.

— Вы не сказали ничего обидного. Я была достойна упрека.

— Да, вы его заслужили, — ответила я откровенностью на откровенность. — Зачем вы это сделали? Зачем вообще упомянули эту Эсмеральду?

— Если бы я попыталась объяснить вам, вы назвали бы мои слова просто бредом. — Анна посмотрела на меня с неприкрытой сердечностью, и мне показалось, что она готова довериться мне. Но, поведя плечом, сказала: — Это не имеет значения. Как и желание Беренгарии увидеть Ричарда до нашего отплытия.

А Беренгария в своей комнате рыдала на плече Матильды: «Я же хотела только увидеть его! Что здесь плохого?»

И тогда я приняла решение.

— Я поеду к Ричарду и посмотрю, что можно сделать. Сегодня же, сразу после ужина. Только никому не говорите. Мы не должны порождать ложных надежд.

Итак, я со своим пажом Гасконом, одной рукой ухватившимся за мое стремя, а в другой державшим фонарь, отправилась на муле в лагерь Ричарда. Вечер был темным, и до появления луны оставалось еще много времени, но лагерь я увидела почти сразу. Над кострами, на которых солдаты готовили еду, поднимались дымки, и во мраке таинственно раскачивались светляки фонарей. Мы спустились в темные, глухие городские улицы, и подковы мула заскользили по мокрым булыжникам. Проехав через город, мы оказались на другой его окраине, где перед нами снова возникла панорама лагеря, и мне чудилось — или это просто была игра воображения? — что до меня донесся его запах. Безошибочно узнаваемый, незабываемый запах большого скопления солдат, лошадей, кожаной упряжи и парусиновых шатров — запах лагеря.

Меня охватило странное волнение, словно на грудь, под одежду, попала бабочка. Я забыла не только о недавней сцене, но и о длинной веренице лет и поймала себя на мысли о том давно ушедшем времени, когда я верхом отправилась на войну, спала под парусиновыми тентами или просто под звездным небом, не думая о завтрашнем дне и не отягощенная бременем воспоминаний. Ничто, ничто во всем этом мире — а я сильно сомневалась в том, чтобы что-то было в ином, — не могло отнять у меня радостного ощущения молодости, озаренной будущим в ярких лучах солнца. Прошло время, полное раздоров и страданий, ухищрений и компромиссов, и я неожиданно превратилась в старуху, оглядывающуюся назад, на размытое густой тенью прошлое, и даже белые солнечные грезы о будущем обернулись тем, чем они и были — блуждающими огоньками и утраченными иллюзиями.

О, как бы я хотела быть юношей, мчащимся в седле к Ричарду, чтоб вложить свои руки в его и присягнуть его делу!

Этот лагерь на берегу моря под Мессиной считался лишь временным местом сбора, но был обустроен так, словно останется здесь навсегда. Бдительные часовые осветили фонарями наши лица, прежде чем пропустить нас на территорию. Ровные ряды шатров разделялись широкими проходами, а поднимающиеся над медленно тлеющими кучами навоза едкие испарения свидетельствовали о том, что у Ричарда хорошо поставлена санитарная служба. В других лагерях, во время последнего крестового похода, при Людовике, я требовала такой же чистоты.

«Навозные кучи слишком большие, — говорила я. — Земля не может столько поглотить, и когда она насытится, остальное будет смываться в воду и вызывать заболевания».

«Женская болтовня! — отмахивался Людовик. — Рядом с каждой фермой высится целый холм навоза, а есть ли люди здоровее крестьянских парней?»

Но я знала, что лагеря бывают разные, как знал это и Ричард. У него навоз собирали и сжигали. О, он хороший организатор, мой сын, а я вторгалась в его организованную жизнь с такими пустяками. Увидится ли он с нею, женится ли на ней здесь или на Кипре — какая разница?

Мое настроение изменилось настолько, что если бы мы с Ричардом жили под одной крышей и я пришла бы, скажем, к нему в комнату, чтобы поговорить об его отношении к невесте, то лишь пожала бы плечами и повернулась назад. Но ведь Беренгария приехала из такой дали. Кроме того, теперь, когда я была уже рядом с ним, следовало признаться себе в том, что мое желание «увидеть его» (ужасные слова!) было почти таким же горячим, как и желание Беренгарии. Я прошла мимо шелкового шатра с поднятым над ним штандартом Франции — странно было сознавать, что это мой собственный штандарт, — обозначавшим резиденцию Филиппа Французского, на открытую площадку, в центре которой стоял большой обычный шатер с повисшими на центральном флагштоке английскими львами. Кусок парусины, служивший дверью, был откинут и закреплен над входным отверстием, сиявшим золотистым светом. Рядом стоял тяжеловооруженый стражник.

Я слезла с мула, иронически улыбнувшись своей старческой неловкости, — этакий бравый крестоносец! — и зашагала по каменным плитам, уложенным в грязь перед входом в шатер. Стражник привычным движением преградил мне дорогу копьем и спросил, какое у меня дело к Ричарду. Гаскон бросил повод мула, подбежал и громко, вызывающим тоном объявил обо мне. Стражник, смутившись, прикрыл рукой рот и секунду поколебался — было ясно, что ему приказано быть бдительным при появлении посетителей. Наконец он внимательно посмотрел мне в лицо, протянул руку и коснулся плеча одного из пажей.

— Ее величество королева-мать желает видеть его величество, — пробормотал он и отвел копье.

Я тоже тронула пажа за плечо и сказала:

— Не беспокойся. Я могу войти и без объявления.

Это был большой длинный шатер, достаточно широкий, чтобы вместить три стола в виде досок на козлах, поставленных параллельно друг другу от входа и не доходивших до передней стенки футов на десять. Было ясно, что за столами только что поужинали: на досках виднелись остатки еды и лужицы пролитой жидкости. На полу собаки грызли брошенные им кости. Трое или четверо слуг, стараясь не шуметь, заканчивали уборку посуды, а сбоку, между столом и стенкой шатра, двое молодых оруженосцев так же неестественно тихо чистили кольчугу.

В переднем конце шатра, там, где кончались столы, возвышался сколоченный из грубых досок помост, которому, как видно, пытались придать вид возвышения для трона. Поверх досок лежал ковер, а на нем стоял стол, более похожий на настоящий, хотя и довольно посредственный. На одном конце помоста стояла ширма, сейчас сдвинутая в сторону, а за нею — простая низкая кровать и деревянная подставка с тазом и кувшином для умывания. Я была права, говоря Беренгарии, что Ричард жил среди своих солдат, и едва ли с большими удобствами, чем они. С крыши свисала вонючая масляная лампа, прямо над стоявшим на помосте столом, а по углам его горели свечи. Войдя из вечерней темноты в слабо освещенную часть шатра и глядя на это яркое пятно, я на мгновение почувствовала себя зрителем нравоучительного спектакля в церкви. Но любопытное зрелище, открывшееся передо мной, не имело ничего общего ни с церковью, ни со спектаклем. Первым я, естественно, увидела Ричарда. Он сидел в кресле, за средней частью стола, и свет от лампы падал прямо на него, освещая золотисто-рыжие волосы и отливающий желтым золотой обруч на голове, в косых лучах которого морщины на его лице казались глубокими и серыми. Он выглядел усталым и постаревшим, если не больным, что еще больше подчеркивали его грубые рубаха и штаны, хотя на спинку кресла был накинут красный бархатный камзол. Жара в шатре была совершенно удушающей. Я на ходу расстегнула промокший плащ, откинула капюшон и почувствовала, как на лице выступил пот. Голова Ричарда склонилась к чему-то, что показалось мне игрушкой, сделанной из полена, лежавшей на столе между его ладонями. За спиной Ричарда, почти касаясь головой его плеча, стоял низкорослый бледнолицый парень в черном балахоне, из-под которого выглядывала полоска белого воротничка. На некотором расстоянии от них, ближе к концу стола, стоял, также уставившись на игрушку, крупный дородный мужчина в куртке лучника из бычьей кожи. Коротышка порылся в кармане и, вытащив что-то оттуда, протянул Ричарду. Ричард вставил этот предмет в игрушку, и секундой позже что-то полетело по воздуху в мою сторону. Я машинально подняла руку и по чистой случайности поймала летевший снаряд. То был небольшой глиняный шарик, вроде тех, что мальчишки катают по желобу каждую весну. Игра так и называлась — «в шарики», и я много раз наблюдала за ней из своего окна в Винчестере, всегда удивляясь, почему в нее играют только в марте и апреле, а потом забывают до следующего года.

Ричард, следивший за полетом своего шарика, заметил меня.

— Мама! — воскликнул он, встал, нашарил одной рукой камзол за спиной и стал снимать его со спинки кресла. Лучник и человек в черном, поспешив ему на помощь, столкнулись головами.

Я рассмеялась:

— Оставь в покое камзол, Ричард. Я тоже сниму плащ. — Я сбросила его с плеч. — Дай мне руку.

Он подошел к краю помоста и протянул мне руку. Я ухватилась за нее, поднялась на помост и встала рядом с сыном. Он поцеловал меня, я положила руки ему на плечи, и пальцы коснулись его шеи там, где ощущалась жесткая кромка шевелюры. Внутри прокатилась волна былой мягкой нежности. «Мой сын», — думала я. Мой сын! А где-то на краю сознания звучал голос Иоанны, выкрикивающей, что внимание уделяется лишь мужчинам. Если бы она знала! Из всех моих мальчиков — моих прекрасных сыновей — один лишь Ричард! И если не единственный, то уж, во случае, самый лучший.

— С какими ты вестями, мама? Что-нибудь случилось?

— Нет, Ричард, у нас все в порядке. Я вовсе не хочу тебя беспокоить. Я могу подождать. Продолжай играть в шарики. Вот, смотри, я один поймала. Можешь выстрелить им снова. — Я разжала пальцы и протянула ему ладонь с шариком. Он взял его двумя пальцами — указательным и большим — и вернул человеку в черном, весело заметив:

— Мое счастье, Эссель! Это моя мать. Вчера я отказался от ее приглашения поужинать вместе, жалуясь на отсутствие времени. Она сама приехала ко мне и застала меня, как она говорит, за игрой в шарики!

Мужчина в черном почтительно поклонился, одновременно несколько нервно улыбнувшись, чтобы показать, что понял шутку короля.

— Но эта штука работает, Эссель! Давай-ка попробуем еще раз. Мама, присаживайся и посмотри. Итак, Эссель, вертлюг повернут, а цель — вон та дальняя свеча.

Эссель поколдовал над деревянной штуковиной, и через пару секунд вылетел другой шарик, ударившийся в свечу с такой силой, что пламя погасло, а свеча вместе с подсвечником упала на стол, подкатилась к краю и грохнулась на пол.

— Опять точно в цель, — воскликнул Ричард, и в его голосе прозвучало удовлетворение, смешанное с благоговейным ужасом. — Страшно подумать, что все эти годы мы могли бы работать над чем-то другим!

— Да, разрушения будут немалыми. Я изготовил ядра, по размерам точно соответствующие обычным. Их мощь равна силе удара свинцового ядра весом в сто раз больше.

— То-то сарацины запрыгают! Эссель, я посвящаю тебя в рыцари, прямо здесь, сейчас, без всяких формальностей, как на поле сражения.

Эссель страшно разволновался.

— Сир, может быть, подождать, пока новое оружие не будет проверено в бою? И ведь идея-то не моя.

— Еще чего! Пока я буду ждать момента, когда поднимусь на стены Акры, ты растратишь все свои ядра. И того парня награжу тоже, не волнуйся. А теперь — на колени! — Он зашел за ширму, покопался там с минуту и вернулся с большим мечом в руке и с парой забрызганных грязью шпор в другой. — Ну же, герой, быстро на колени! Я не могу тратить на это целый вечер! Итак, я призываю всех здесь присутствующих — а значит, и тебя, Дикон, — в свидетели того, что я здесь и сейчас дарую этому человеку, Эсселю, рыцарское звание, со всеми привилегиями и обязанностями, связанными с ним. И объявляю акт вступившим в силу. Встаньте, сэр Эссель, — проговорил он, слегка ударив мечом по покрытому черной тканью плечу. — Вот вам пара шпор, а утром я найду для вас коня. И повсюду ищите подходящее бревно. Мы должны привезти его с собой. Мне говорили, что в радиусе двадцати миль вокруг Акры не осталось ни единого дерева. Мы еще поговорим утром. Спокойной ночи, сэр Эссель.

— Спокойной ночи, сир. Я хочу… я не могу… О, сир… — пробормотал новопосвященный рыцарь с таким видом, словно его подхватил смерч.

— Все в порядке, Эссель, спокойной ночи. — Голос Ричарда прозвучал благосклонно и вместе с тем повелительно.

Сэр Эссель поклонился мне, неуклюже спустился с помоста и быстро зашагал к выходу, прижимая к груди свое деревянное изобретение вместе со шпорами. Ричард присел на край стола и глубоко вздохнул.

— Ну а теперь, — вымолвил он, уперев руку в бок и глядя мимо меня, — взглянем на это мясо. Ведь ты принес его, да? — Его голос, мягкий в начале фразы, к концу стал резким, и вопрос прозвучал требовательно.

Лучник шагнул вперед. На его лбу выступил пот, а борода затряслась вместе с задрожавшим подбородком.

— Оно не для вашего носа, ваше величество.

— Ведь тебя собирались накормить им, не правда ли? Давай его сюда.

— Милорд, я не подозревал ничего плохого. Думал, что это просто шутка. И никогда…

Ричард бросил на него мрачный взгляд, бывший таким не столько от его нарочитой жестокости, сколько от предельной сосредоточенности. Лучник медленно, словно нехотя, положил на стол большой кусок говядины, совершенно черный, за исключением тех мест, где кишели белые черви, и прогнивший до зловония. Я отвернулась, но Ричард встал и наклонился над ним с тем же пристальным вниманием, с каким рассматривал крошечное деревянное орудие.

— И вам дали его на обед?

— Да, милорд.

— Кто?

— Сержант, милорд. Раздатчик Рольф открывал бочку.

— Ее открыли сегодня?

— Да, только сегодня. Но последнюю неделю все бочки были такими.

— Заверни. От дохлой лошади и то меньше вони! Ты правильно сделал, что пожаловался мне. Хотел бы я знать, что это за шутки.

— Мне сказали, что нас кормят таким мясом для того, чтобы приучить есть старых неверных.

Ричард рассмеялся.

— Уж мы их поедим вместе с тобой, да? А теперь ступай, разыщи Рольфа и скажи ему, что я хочу видеть эту бочку и клеймо поставщика. Кто-то должен за это ответить! Я доволен тем, что ты мне пожаловался и обратил мое внимание на такое безобразие. Мы все будем есть гнилое мясо, пока не покончим с подобными проделками, и не только в боевой обстановке, но везде! Спокойной ночи.

Лучник упал на колени и машинально поцеловал качавшуюся ногу Ричарда, не переставая что-то бессвязно бормотать. Ричард легко оттолкнул его носком и еще раз пожелал спокойной ночи. Лучник поднялся на ноги, спрыгнул с помоста и с большим облегчением зашагал прочь, но Ричард окликнул его:

— Эй, ты! Ты, пожиратель неверных! Что ты сегодня ел?

— Ничего. Кое-кто из наших купил какой-то зелени на рынке. А я разинул свой глупый рот и ждал вашей аудиенции, милорд.

— Дикон! — крикнул Ричард. — Накорми этого славного парня. Дай ему самого лучшего, что у нас есть. Да принеси нам немного вина. Тоже самого лучшего. Ну, кажется, все, мама. Ах, нет… Бог мой, совсем забыл. Депеша из Англии. Элвайн принес ее как раз тогда, когда явился Эссель со своей новой баллистой. Он еле держался на ногах, и я отослал его выспаться. Ага, вот она. Срочная. И, по словам, плохая новость. — Он тряхнул головой, как лошадь, которую донимают мухи. — Сначала выпьем вина, а потом почитаем. — Он посмотрел на меня с улыбкой. — Я рад тебя видеть, мама. Ты хорошо поработала в Наварре. Все прошло гладко, как по маслу. Я тебе очень благодарен. — Он помолчал, заметно поколебавшись. — Ну, а что принцесса?

Скажи я: «Без ума от любви к тебе и едва не бьется головой о стену из-за твоего нежелания ее увидеть» — что бы тогда произошло? Некоторые мужчины, нуждающиеся в женской лести для укрепления самоуважения, были бы довольны и польщены. Но не мой сын.

— Как я уже тебе говорила, она красавица, у нее очень приятный характер. Правда. Ричард, таких девушек одна на тысячу. Она лучше, чем ты заслуживаешь… Тебе следовало приехать к нам на ужин. И Беренгария, и Иоанна очень хотят тебя видеть.

Я говорила, но мои глаза и мысли были прикованы к депеше из Англии. Что там случилось? Я помнила Элвайна. У него было поместье в Пэнт-Глас, в Шропшире, на границе с Уэльсом, и двадцать лет назад он с необычайной жестокостью и небывалым триумфом отразил набег из Уэльса, за что Генрих вызвал его в Вестминстер и презентовал золотой кубок. Позднее он женился на юной сестре Розамунды Клиффорд. Таким образом, по браку он приходился дядей Джеффри Йоркскому. И это срочное сообщение с плохими новостями могло касаться чего-нибудь вполне тривиального, местного, связанного с границей с Уэльсом, но могло быть и от Джеффри, а стало быть, поистине и срочным, и плохим.

Ричард отставил кубок с вином.

— Ну, дальше откладывать нельзя. — Он сломал печать, подвинул письмо ближе к свету и молча и, как мне показалось, долго, читал. Потом не без некоторого злорадства проговорил: — Ха-ха-ха! Кто посоветовал мне вернуть в Англию этого подлеца Джеффри? Кто был совершенно уверен в том, что он приведет все в порядок? Ты хотела как лучше, но никто не смог бы сделать хуже! — Он продолжал читать и скоро громко фыркнул: — Как ты думаешь, чей флаг сейчас развевается над моей башней в Виндзоре?

— Не Джеффри же? — дрожащим голосом спросила я. Меня охватило отвратительное чувство стыда и угрызений совести. Я рекомендовала — больше того, настаивала на том, чтобы Ричард назначил Джеффри. Я была так уверена в его способностях и честности… Но почему? Какое помрачение ума довело меня до того, что я поверила этому щенку шлюхи Розы? Она нацелилась на то, чтобы стать королевой. Кто как не ее сын, с его полукоролевской кровью мог бы возжелать трона, пока тот, кому он принадлежит по праву, лечит язвы обозным мулам? Мне следовало это предвидеть!

— Ричард, говори же, — воскликнула я, мучительно страдая и не имея сил выносить эту неизвестность.

Письмо от Джеффри. Воспользовавшись моим отсутствием, Лонгшам решил стать королем. Над Виндзором реет флаг Лонгшама!

— Этот хорек? — удивленно, но с облегчением сказала я, тут же устыдившись. Лонгшам никогда не был моим протеже. Я с самого начала была против того, чтобы наделять его властными полномочиями! Меня нельзя упрекнуть за его поведение, хотя оно и связано с человеком, которого я поддержала.

— Я оставил за себя трех парней, а они позволили ему наложить на все руку, и что же? Они шлют письмо мне! Как будто мне больше нечем заняться. Кастрированные ослы! — Он снова углубился в чтение, а потом сунул письмо мне под нос. — На, читай сама.

Я прочла, что Лонгшам чохом избавился почти от всех ставленников Ричарда, заменив их собственными родственниками или же родственниками своих многочисленных любовниц. Он создал личную армию и одел ее в свою униформу, наложил руку на чеканку денег. И ни разу не ездил за границу с эскортом меньше полутора тысяч вооруженных людей. Он заверял указы своей личной печатью, игнорируя большую печать Англии, и использовал любую возможность очернить и унизить всех людей высокого ранга или положения, кроме разве что Иоанна, который, хотя за глаза и отзывался о канцлере с ненавистью и презрением, сам входил в его компанию и часто делился с ним своими планами.

— Ну как? — спросил Ричард, как только я кончила читать и в смятении уставилась на него.

— Крысенок, выродок шлюхи, выращенный на навозной куче, — правитель Англии… Ричард, ты должно быть, дал ему огромные полномочия.

— Я уполномочил его собирать для меня деньги. Его способы добывания денег были блестяще задуманы и великолепно работали. В одном его мизинце больше мозгов, чем в обоих громадных черепах Джеффри и Хьюза. И очень жаль, что придется отказаться от его услуг только потому, что у меня нет человека, который мог бы обуздать его сумасбродство. А я должен от них отказаться, поскольку мне ясно, что, разъезжающий с эскортом в полторы тысячи человек, он добывает деньги от моего имени и кладет себе в карман! И водружает свой флаг над Виндзором. Этого терпеть нельзя!

Я смотрела на него с растущей тревогой и с не меньшим замешательством. Возможно ли, чтобы он не заметил зловещих признаков измены, что было гораздо хуже потери небольшой части дохода и ущерба престижу? Неужели не понял игру, которую вели Лонгшам и Иоанн? Лонгшам, прыгавший все выше и выше по ступеням власти, намеревался дождаться момента, когда станет неприступным, чтобы потом заключить сделку с Иоанном: корону — мошеннику полукоролевской крови, власть в ее тени — жулику с отличными мозгами и непомерными амбициями. Оба они прекрасно подходили друг другу: Иоанн жаждал блестящей жизни без всякой ответственности, у Лонгшама был зуд к власти. Ричарда беспокоила потеря денег и флагштока, но создавалось такое впечатление, что он просто игнорировал возможность потерять корону. Или он трезво оценивает ситуацию, а у меня чрезмерно богатое воображение?

— Если бы у меня было время, — шутливо заметил Ричард, — я поехал бы в Англию и пригвоздил этого коротышку-выскочку к его флагштоку! Но об этом не может быть и речи. Черт меня возьми, если я знаю, кого мне туда послать. — Он внимательно посмотрел на ссадину на одном из пальцев и задумчиво пососал его.

Немного поколебавшись, я заговорила снова:

— Я знаю, мой совет тебе вряд ли понравится, но, Ричард, говоря откровенно, ты должен ехать сам. И вовсе не из-за денег или из-за флага, развевающегося над Виндзором. Это пустяки в сравнении с общей ситуацией. Ты же видишь, Джеффри пишет… где это? Ага вот: «С каждым днем его положение укрепляется, а наше ухудшается, люди уходят от нас к нему либо из страха, либо из своекорыстия». Англия уже раскалывается — а это главное, чего мы всегда боялись и старались избежать. Если не поедешь ты, поеду я. Но «мы» звучит гораздо лучше. Ты можешь послать туда кого угодно, — торопливо продолжала я, — но это значит, что на стороне Джеффри просто окажется еще один человек. Один ты выше тех и других. Только ты достаточно могуществен и смел. Ричард, подумай об эффекте твоего появления в Лондоне. Лонгшам от полной неожиданности съежится, как проколотый пузырь, и каждый в Англии увидит, что ты, человек, занятый важнейшим делом, находишь время подумать о сохранении своей страны. — Я пристально смотрела на Ричарда. — А опаснее всего то, что Лонгшам, эта хитрая свинья, окружил себя личной стражей. И все сидят сложа руки и вопрошая: «Что мы можем сделать?!» Полторы тысячи вооруженных людей не остановят только тебя. О том, чтобы послать кого-то другого, нечего и думать.

Это была, конечно, лесть, но не лишенная здравого смысла. Глаза Ричарда вспыхнули, и я уже подумала, что сумела убедить его. Но он внезапно ударил ладонью по столу и сказал:

— Нет, мама, это последняя хитрость дьявола! — Голос его зазвучал как-то странно, но каждое слово было продуманным, четким и ясным. — Расчет состоит в том, чтобы задержать меня любой ценой. Я мог бы целый час перечислять тебе препятствия, которые мне пришлось преодолеть. Порой мне казалось, что сам Бог либо глуп, либо не в состоянии мне помочь. Священный город в руках неверных — казалось бы, от одного этого он должен содрогнуться на своем престоле. И я, лучший солдат своего времени, не прошу его помощи ни в чем, кроме споспешествования мне отправиться туда и драться за его свободу. Но решительно все — от неприспособленности Филиппа Французского до упрямства последнего мула — работало против меня. Теперь я готов к походу, но дьявол, разыгравший почти все свои карты, вытащил из рукава последнюю и размахивает ею! Я не поеду! Я говорю это тебе, мама, — и ты, сатана, тоже слышишь меня — я не поеду в Англию, если даже она будет охвачена огнем от одного побережья до другого и если мне потребуется лишь дунуть, чтобы погасить пожар. — Лицо его побагровело, глаза блестели как две хрустальные линзы. Он дышал быстро и тяжело, по лбу катился пот.

— Я тебя понимаю, — заговорила я, стараясь успокоить его. — Струна твоего терпения, действительно, натянулась до предела. Но, Ричард, ведь и Англия тоже кое-что значит.

— Значит? Ну, разумеется, значит! Англия обеспечивает деньги для войны. И я не могу допустить, чтобы их присваивал Лонгшам. Я остановлю этот грабеж. Туда поедет Элвайн, с приказом Джеффри быть более жестоким. «Верным и неподкупным», как сказал ему однажды отец, но что значит быть верным и неподкупным, когда твой позвоночник похож на размокший гипс?

— Джеффри отвечает обоим этим пожеланиям, — возразила я. — Он сразу же сообщил тебе о происходящем, хотя ему, вероятно, было стыдно признаться в своем бессилии. — И почему я должна защищать сына Розамунды?

— Он вопит о помощи! — возмутился Ричард. — Хорошо, я ему помогу, этому трусливейшему чучелу. Я пошлю туда какого-нибудь, что называется, свежего, независимого человека с новыми распоряжениями и с полномочиями выше его собственных и Лонгшама. — Ричард сердито взглянул на больной палец и поднял глаза. — Знаю! Я пошлю Каутенсиса.

— О, Ричард, — усомнилась я, — но он же совсем старик!

— Ну и что? Ты тоже немолода, — возразил он, усмехнувшись, — но ты же не стала от этого хуже?

Намного ли лучше или бесконечно хуже — по каким стандартам судить? Но сейчас не до софистики.

— Но почему именно его?

— Он честен. И они с Джеффри знакомы. И Джеффри испытывает перед ним некоторый благоговейный страх. Какие бы приказы он ни привез, Джеффри постарается их выполнить.

— Но, дорогой мой мальчик, послушание Джеффри никогда не вызывало сомнений. Мы, разумеется, должны признать, что он уже сделала все, что мог, иначе он никогда не написал бы этого письма — исповеди в том, что не оправдал первого же оказанного тобой доверия. У него есть гордость, и написать такое письмо наверняка стоило ему многого! Посылать Каутенсиса, чтобы запугать его, — все равно что хлестать плеткой сдохшую лошадь. Не сможет он повлиять и на тех, кто каждый день перебегает к Лонгшаму, поскольку не знает ни одного английского слова. А тебе известно, как они к этому чувствительны. И ты понимаешь, как могут к этому отнестись. А если не понимаешь ты, то понимаю я. «Еще один кровожадный иностранец!» — вот что они скажут. И кроме того, среди них немало людей, недолюбливающих священнослужителей. Один лишний месяц пребывания неверных в святых местах не нанесет большого ущерба, они там уже долгие годы. Но один месяц деятельности Лонгшама в Англии может стоить тебе королевства — и если ты не хочешь ехать сам, то, по крайней мере, пошли туда настоящего мужчину — солдата и англичанина.

Дальше все было так же, как всегда. Ричард смотрел на меня с той же самой холодной неприязнью, которую выражали лица Людовика и Генриха каждый раз, когда я пыталась им возражать. И заговорил таким же резким голосом:

— Любой человек, любой солдат, стоящий того, чтобы платить ему деньги, находится здесь, при мне, и готов пойти со мной вперед, чтобы вести более крупную игру, нежели укрощение мелкого карманника, играющего в короля. У меня нет человека, от которого я мог бы отказаться ради этого. Лонгшам запугал Джеффри и, клянусь Богом, поверг в панику и тебя. Несмотра на его старания, я не дошел до того, чтобы посылать к нему неискушенного в таких делах рыцаря. Каутенсис и мое уничтожающее письмо — вот все, что он получит. Я сейчас же пойду к Каутенсису.

Он потянулся рукой за ширму, достал оттуда простую холщовую безрукавку и стал натягивать ее на себя. Я понимала, что для продолжения спора момента хуже не придумать, знала, что любые слова разозлят его еще больше, но дело того стоило. И, подождав, пока его голова прошла через узкий ворот, когда он уже затягивал вокруг талии кожаный пояс, сказала:

— Ричард, не решай так поспешно. Не посылай какого-то старого иностранца-попа, прошу тебя. Тебе нужен не просто еще один человек, который примкнет к той или другой стороне, — тебе нужен кто-то, намного превосходящий их. Человек, способный править Англией.

Его рука замерла на пряжке пояса.

— Послушай, мама, однажды я внял твоему совету и вызвал Джеффри Йоркского. И что мне это дало?

— Это дало тебе честный отчет о состоянии дел. Ни Хьюз, ни Дарем, ни твой брат Иоанн палец о палец не ударили, чтобы сообщить тебе, что большая печать Англии отброшена в сторону, а над Виндзором развевается флаг этого золотаря. Разве я не права?

Мой сын взглянул на меня с нескрываемой ненавистью, в точности как те, другие, в те далекие годы, когда они меня любили, и укрылся за типично мужской позицией.

— Мамочка, не беспокойся. — Он слегка похлопал меня по плечу. — Не унывай, мама. Ты все принимаешь слишком всерьез. Это был последний удар дьявола. Теперь он оставит меня в покое. Вот увидишь.

Я моментально лишилась дара речи. В глубоком молчании Ричард взял свой тяжелый меч, секунду подумал, положил его обратно и зашел в нишу.

— Мы пойдем вместе, загон для мулов по пути. Танкред выполнил свои обязательства по сделке, но треть мулов оказались хромыми и решительно все в болячках. Мои ребята говорят, что погонщики едят припарки из отрубей, которыми я приказал лечить мулов. Я порой заглядываю туда, когда они этого меньше всего ожидают, и беру с собой небольшую палку. Боже мой, да где же моя палка? — Он вышел из-за ширмы с гибкой, тонкой палкой под мышкой, натягивая подаренные мною перчатки. — Дикон! Дикон! Он всегда болтается под ногами, когда в нем не нуждаются, и оказывается в миле отсюда, когда нужен. А, вот и ты. Ты знаешь, где устроился сэр Элвайн? Отнеси ему горячего поссета да миску хорошо приправленной пшеничной каши, разбуди его и скажи, что я приказал ему поесть и беречь силы. Пошли, мама. — Он спрыгнул с помоста и подал мне руку. — Каутенсис, Бэйвистер и милорд Реймский поселились недалеко от загона — поручу-ка я им заняться погонщиками.

Горячий поссет для Элвайна, припарка из отрубей для мулов, шутка бедолаги лучника, угроза мятежа в Англии — все сливалось воедино! Отдельные пылинки на долгом пути в Иерусалим! Одинаково важные. И одинаково несущественные.

7

Выйдя из шатра и увидев Гаскона, сторожившего моего мула, Ричард немедленно с тревогой отметил, что я приехала вечером с таким слабым эскортом.

— Я думал, ты более благоразумна, — сказал он. — Каждый сицилиец, начиная с Танкреда, вор и грабитель.

— У меня нечего брать, — возразила я.

— Мула! С тех пор как я заставил Танкреда вернуть приданое Иоанны, каждый мул на острове на вес золота!

Он приказал шести надежным парням сопровождать нас до дому. Этот эскорт замедлял наше движение. На пути в лагерь Гаскон держался за стремя, но мул шел довольно быстро, и мы то и дело останавливались, чтобы он мог перевести дыхание. Однако теперь эти шестеро ехали в маршевом строю по обе стороны моего мула, и мы были вынуждены подстраиваться под их темп. Мул, как обычно, шел к дому быстрее, чем в противоположную сторону, и его приходилось сдерживать. Натягивая поводья, погруженная в мысли об Англии и о только что состоявшемся разговоре, я проехала почти две трети расстояния до дому, прежде чем вспомнила о причине своей поездки к Ричарду. Это могло бы показаться невероятным, но с того момента, как зашел разговор о депеше из Англии, мысль о Беренгарии вообще вылетела у меня из головы.

Не становлюсь ли я такой старой, что мне уже изменяет память? Правда, в данном случае дело было не только в моей забывчивости — даже если бы я и помнила о своей цели, сомневаюсь, что в тот вечер было уместно обсуждать с Ричардом брачные дела.

Тем не менее внезапное возвращение памяти заставило бы меня остановиться, если бы я не ехала верхом на муле. Сидя на его спине, держа натянутый повод, я машинально потянула сильнее, и мул, протестуя, брыкнул задними ногами и резко свернул в сторону. Мой эскорт смешался, и, прежде чем все мы пришли в себя — а я едва усидела в седле, — со стороны лагеря до нас донесся звук трубы, мелодичный и чуть приглушенный, казавшийся почему-то печальным — возможно, из-за большого расстояния.

Один из солдат сказал:

— Миледи, не могли бы вы минутку подождать. Это сигнал, и согласно правилу мы должны, где бы ни были и что бы ни делали, услышав его…

— Что за сигнал?

Никто не ответил. Все шестеро перестроились и встали плечо к плечу на обочине дороги. Затем все, как один, воздели руки к небу и прокричали:

— Вперед! Вперед! За Гроб Господень!

Они прокричали так трижды. Любой торжественный ритуал, рассчитанный на участие массы людей, при исполнении всего несколькими мог бы показаться смешным, но этот таким вовсе не был. Наоборот, это был впечатляющий и волнующий клич. Гаскон высоко поднял фонарь, и в его неверном свете я увидела словно осиянные лица всех шестерых, с торчавшими вперед бородами, поскольку кричали они, задрав головы, с рядами белых зубов в широко в открытых ртах и с серьезными, сосредоточенными глазами. И внезапно осознала, что передо мной беззаветно преданные люди, солдаты креста. Прежде мы двигались все вместе, единой группой, теперь же Гаскон и я оказались как бы в стороне — старуха и паж, непричастные к этому мистическому единению. Что-то стиснуло мне горло.

Они опустили руки.

— Благодарю вас, миледи. Мы снова к вашим услугам, — прозвучал бодрый английский говор того же самого солдата.

— Вы делаете так каждый вечер? — спросила я, не сдвинувшись с места.

— Каждый вечер, миледи. Это последнее, что мы делаем перед тем, как гасят огни. Но только по сигналу трубы. Если бы к тому моменту мы успели перевалить за холм, то вряд ли услышали бы его. И тогда вам не пришлось бы останавливаться.

Он произнес эти слова очень четко, словно объясняя мне что-то само собой разумеющееся. Спустя много лет, оглядываясь в прошлое, я часто удивлялась тому, что они на меня так повлияли.

То был истинный голос Англии — педантичное соблюдение обычаев при полном отсутствии чувств. Любой из моих аквитанцев либо счел бы удобства дамы достаточным оправданием отступления от правила — чисто практический подход, — либо, при желании соблюсти его, сделал бы это так истово, что не подумал бы ни об ее удобстве, ни о близости холма. В этом и состояла разница, и если существовало всего одно слово для ее обозначения, оно охватывало бы всех англичан, знатных и простых, богатых и бедных, скрупулезно соблюдающих правила и одновременно относящихся к ним скептически. Останавливаться, если ты в пределах слышимости, или же цинично отмечать, что ты уже за холмом и свободен от соблюдения ритуала, — совершенно та же позиция, которую занимает лояльнейшая в мире лондонская толпа, прерывающая овации грубыми, громогласными замечаниями о некоторых физических особенностях членов королевской семьи и больше всего любившая Генриха за его пузо и красный нос. Столь явное несоответствие позволило представителям других наций считать англичан двуличными и вероломными. Пытаясь объяснить Ричарду характер его соотечественников, я называла их лукавыми, едва ли не лицемерными. Оба эти слова были неподходящими. Англичане отличались особым свойством отвечать обоим направлениям, так сказать, всесторонним подходам.

Я не раз отмечала, что хотя английская толпа может быть очень жестокой, она никогда не бывала такой страшной, как толпа аквитанцев. Рано или поздно что-то вызывало у нее веселье, и сквозь очистительный смех прорывался чей-нибудь одинокий голос: «Бедный старый мерзавец!», после чего смертный приговор толпы схваченному за руку карманнику, пойманному фальшивомонетчику, пивовару, делающему скверное пиво, отменялся. Даже в пылу погони за зайцем, когда кровь у собак и охотников разыгрывалась до предела, стоило косому сделать какой-нибудь очень красивый или смешной прыжок, как раздавался чей-нибудь крик: «Да здравствует заяц!», кто-то другой отзывал собак, и заяц спокойно жил до следующей погони.

Англичане никогда не доходили до крайностей. И это делало их до некоторой степени людьми, легко поддающимися эксплуатации. В данный момент они с мрачным юмором и терпением сносили проповеди лонгшамовского режима, в то время как его деятели думали, что народ разорвет их на куски. Когда Лонгшам падет, они не станут рвать его на куски. Конечно, они обойдутся с ним грубо, но найдется человек, который скажет: «Бедный старый мерзавец! Потерял свой флаг и таких отличных солдат». И толпа посмеется и отпустит его. А на следующий день пожалеет о своем великодушии и будет часами расписывать, как следовало бы с ним поступить.

Такова моя Англия. Моя? Я — Элеонора Аквитанская, и не было никакого сомнения в том, что отдельные англичане, такие, как Николай из Саксхема, обращались со мной плохо. Но хотя я была чужой, а может быть, именно потому, я понимала этот народ и любила его. И видела то, чего не мог видеть Ричард, — что командирование еще одного старого священника, хотя бы и честного и действующего из лучших побуждений, не будет означать ничего — меньше чем ничего — для широких масс, для толпы людей, образующих английскую нацию. В это смутное время им были нужны не указы и даже не поддержка одной из сторон, а центр, вокруг которого можно сплотиться, где-то в стороне от схватки — или, если возможно, над ней — между Джеффри и Лонгшамом.

Следуя потоку своих мыслей, я даже не заметила, что мы снова продолжали путь. Я вернулась к действительности, когда мы уже поднялись на холм, на который указывал тот воин. Спускаясь по склону, почуяв ноздрями запах дома, мул возобновил усилия ускорить шаг, и солдаты почти бежали, подпрыгивая и скользя на раскисшей от дождя дороге. Мною вдруг овладело ощущение мгновенно наступившего бессилия, как бывает иногда в ночных кошмарах — меня словно подталкивали или тянули к какой-то ужасной, но невидимой опасности, а я не могла пошевелить даже пальцем и не могла закричать. Единственная разница состояла в том, что во сне это ощущение беспомощности сопровождается чувством страха. Но сейчас страха не было. Я ничего не боялась. Меня просто тянули вперед, бесполезную, бессильную и ничтожную, как листок, гонимый ветром. Ричард отодвинул меня в сторону, сначала в гневе, а потом с добродушным презрением, а мул тащил меня на своей спине обратно в Мессину, к женщинам, мелким стычкам, образу жизни и манере поведения, бывшим полным отрицанием всего моего мировоззрения — и силы, которая, как я знала, во мне присутствовала.

Тщеславие — это вера в силу, которой человек не обладает. Его слишком часто путают с самонадеянностью, которая представляет собой такую же уверенность в силе, как уверенность в том, что у человека два глаза, две руки и две ноги. В этот момент я без тени тщеславия поняла, что, представься мне такая возможность, я могла бы поправить дела в Англии и что после Ричарда я была единственным человеком, кто мог бы это сделать. Я знала это так же хорошо, как знала свой возраст, рост и цвет волос. Я не боялась Лонгшама и не испытывала благоговейного страха перед Иоанном. Я понимала англичан, и они были расположены ко мне. Появляясь в Лондоне, я каждый раз убеждалась в этом.

Я цинично думала, что даже из соображений моего ранга моя кандидатура — лучшая для этой поездки. Стоит мне только появиться в Виндзоре и провести там ночь, как флаг Лонгшама будет сброшен, в противном случае мерзавец будет осужден за открытый мятеж — а на такое он вовсе не рассчитывает!

Я не страдала самомнением. Сидя на спине тащившего меня мула, я понимала, что мне за семьдесят, а все, что я когда-либо пыталась сделать, кончалось неудачами — крестовый поход с Людовиком, бунт против Генриха в поддержку Генриха-младшего, попытка править Аквитанией. Одни провалы. И еще тысяча менее значительных вещей. Но теперь мне вдруг показалось, что вся моя долгая жизнь, отмеченная неудачами, была лишь подготовкой к выполнению этой задачи. Я выковала себя, закалила и заострила, как хороший клинок, раскаленный энтузиазмом, опущенный в ледяную воду отчаяния, отформованный трудностями и заточенный убежденностью.

Сейчас мул довезет меня до Мессины, где мне придется сказать: «Дорогая, Ричард слишком занят, чтобы встретиться с вами. Ну, не плачьте! Упакуем свои наряды вместе с небольшими разочарованиями и поедем на Кипр. Успокойтесь! Блондель споет нам песенку, Анна припомнит веселую шутку, а Пайла приготовит вкусную еду». А Каутенсис тем временем потащится в Англию с письмом, над которым Иоанн с Лонгшамом лишь посмеются, и Лонгшам, оставив Иоанна пыжиться от гордости, снова уйдет набивать свои карманы, выжимая мой английский народ, как прачка отжимает тряпье. Нет!

Потянув повод, я остановила мула и крикнула солдатам:

— Стойте! — И снова это ощущение кошмарного сна, на самой его границе, когда человек кричит и просыпается… — Я должна ехать обратно, в лагерь. Я вспомнила кое-что очень важное.

Тот солдат, чьи типично английская внешность и бодрый английский выговор так повлияли на мое решение, мягко сказал, что он мог бы передать все, что нужно, и избавить меня от необходимости ехать обратно, ведь я и без того очень устала. Поблагодарив его, я подумала: «Бедный добрый человек, я не из тех женщин, которые теряют силы под грузом семи десятков лет — годы меня укрепляют и делают умнее».

Солдаты с радостью повернули назад. Гаскон же глубоко вздохнул и, услышав этот тяжелый вздох, я отправила его домой. Хотя вздохнул и мул, я повернула его мордой к холму, над которым поднималась луна.

В лагере стояла полная тишина. Костры больше не горели, были погашены и фонари. Но солдаты хорошо знали дорогу и довольно быстро добрались до открытой площадки, окружавшей шатер Ричарда. На земле, завернувшись в одеяла от обычного ранней весной ночного холода, спали солдаты, слуги и пажи. В своей неподвижности тела их напоминали трупы. Однако стражник бодрствовал. На этот раз он, узнав меня, посмотрел уважительно.

— Его величество у себя и еще не спит.

— Замечательно, — отозвалась я, услышав доносившиеся из шатра звуки музыки, обрывки тихой мелодии и отрывочные ноты — кто-то явно готовился запеть. В шатре было темно и пусто, и лишь над помостом тускло сияла масляная лампа. Эта картина снова напомнила мне церковный неф, где вот-вот должно свершиться чудо.

На сей раз музыкантов было двое: Ричард, полулежавший, опираясь на локоть, на кровати — из-за ширмы были видны его голова и торс — и менестрель, в свете лампы сидевший на табурете с лютней в руках, спиной к Ричарду. Я сразу узнала его по освещенным светло-золотым волосам, словно нимбом увенчивающим его голову. Это был юный Блондель, менестрель Беренгарии.

Я быстро вошла в шатер, намереваясь сказать Ричарду о том, о чем не сказала, когда мне изменила смелость, но в удивлении остановилась. Что здесь делает Блондель? Не Беренгария ли его сюда послала?

В этот момент я услышала голос Ричарда:

— Вот так! Отлично. Ну, а теперь сначала!

Юноша повернул голову, бросил быстрый радостный взгляд, снова отвернулся, склонился над лютней, коснулся струн и запел. Я никогда раньше не слышала, чтобы он пел столь прекрасно, мягко, трогательно и мелодично — так в Англии поет в апреле черный дрозд после сильного дождя, когда в живых изгородях лопаются почки боярышника.

Песня была для меня новой.

— А теперь, сир, ваш стих. Его должны петь вы сами.

Ричард поднялся и сел в ногах кровати. И зазвучал его голос, такой же мелодичный, как у юноши, но более глубокий и грубый.

Подходя к помосту, я смотрела на Блонделя, удивленная этой неожиданной встречей и отмечая, что выглядел он совершенно по-другому в сравнении с Блонделем из будуара. Обычно у него был несколько виноватый, приниженный вид. Это меня порой удивляло, так как жилось ему очень неплохо. Все дамы его баловали, он питался и проводил время лучше многих в его положении. Но его лицо постоянно напоминало мне лица людей, перенесших какое-то тяжелое испытание — наподобие сарацинского плена (если наш крестовый поход и не увенчался успехом, то пленных-то нам освободить удалось) или нравственного потрясения — и стоящих одной ногой в могиле. Но в этот вечер все было иначе. Его юное лица было радостно-оживленным, золотистый иней светлых волос словно подтаял, глаза сверкали, и сияли белизной зубы, когда он открывал рот при пении. Он был похож на архангела — не на Михаила, потому что у того был суровый вид, как у всякого солдата, а скорее на Гавриила.

И я вспомнила, что несколько часов назад — правда, эти часы теперь казались мне долгими годами — у меня были основания для благодарности ему. Хотя в общей сумятице, наступившей после его ухода, я упустила это из виду. Он помешал Беренгарии выставить себя дурой. И сейчас я тоже была признательна ему, что музыка и пение должны были смягчить Ричарда, сделать его более благосклонным, чем сразу после разговора с Каутенсисом или посещения загона для мулов, а значит — более расположенным выслушать меня.

«Хорошо, что ты здесь», — с удовольствием думала я, глядя на затылок серебристо-золотой головы, склонившейся над лютней. Эта мысль тут же приняла сугубо практический оборот, и я уже спрашивала себя, кто его сюда прислал — Беренгария? Когда-то раньше Блондель уже был послан шпионить за границу — не шпионит ли он снова? Может быть, это не казалось бы мне таким иллюзорным, нереальным, если бы я видела его здесь раньше. В ушах у меня гудели слова: «Вперед! Вперед, за Гроб Господень!»

Я стояла, ожидая окончания песни и раздумывая над странным переплетением своих мыслей. И тогда случилось это.

Рука Ричарда, тонкая, загорелая, словно созданная для ласки, потянулась, почти коснулась серебристо-золотой головы, поколебалась, словно парила в воздухе, и упала, как, должно быть, не раз падала рука Евы, прежде чем ее пальцы сомкнулись вокруг такого притягательного яблока.

Я взглянула на лицо Ричарда и увидела, возможно, самое потрясающее, самое унизительное, что только может увидеть на лице любого мужчины женщина — не говоря уже о матери: неприкрытое, голодное, похотливое желание, обращенное к другому мужчине, безошибочно узнаваемое всеми и жутко знакомое мне, потому что еще девушкой я провела некоторое время в обществе моего дяди, Роберта Антиохийского, самого обаятельного и красивого мужчины своего времени, но известного любителя мальчиков.

За одну секунду можно передумать многое, и я подумала: как странно, что мне пришлось в этот вечер вспомнить еще и Роберта. Ведь, размышляя о тысяче своих неудач, я вспомнила и о том, как я, красивая и полная гордой женственности, стремилась очаровать его, пытаясь казаться остроумной и общительной, разумеется, не из ревности, а из духа соперничества с очередным его фаворитом. Людовик разозлился, обвинил меня в адюльтере — а могла ли я сказать, что Роберт едва меня замечал, потому что я вовсе не была смазливым пажом? Это была одна из той самой тысячи моих неудач, о которых я вспоминала перед тем, как остановить мула.

А теперь я увидела проявление того же порока у моего любимого сына. И поняла, что он унаследован им через мою кровь. Видит Бог, у Генриха и у ему подобных пороков было больше чем достаточно, но содомскому пороку они подвержены не были.

Весь ужас этого открытия и понимания происходящего сразил меня, подобно свинцовой пуле, пробившей грудь несчастного, приговоренного к суровому, жестокому наказанию. Я стояла на расстоянии вытянутой руки от Ричарда, настолько потрясенная и ошеломленная, что если бы он поднял глаза и посмотрел на меня, у меня не было бы сил заговорить с ним. Даже если бы в шатер ворвался разъяренный лев, я не смогла бы пошевельнуться, чтобы уступить ему дорогу.

Алис… И эти бесконечные отсрочки… Отсутствие всякого интереса к Беренгарии… Все сходилось.

Отсюда и нежелание этого проклятого мальчишки сопровождать Беренгарию в задуманном ею рискованном предприятии.

Мне хотелось сесть, за что-нибудь ухватиться, но дощатые столы на козлах и скамьи отодвинули, и вокруг меня было пусто. Мрак и пустота кружились вокруг меня и пронизывали насквозь. Я была одна в этой бесконечной ночи.

Но удары сыпятся на нас всю жизнь, а роковым становится лишь последний. От остальных мы, пошатываясь, приходим в себя и продолжаем жить дальше. Скоро рассудок мой снова пришел в действие, и я подумала: «Это случайное открытие никак не влияет на то, что я собиралась сказать, возвратившись с полпути. Англия по-прежнему стоит там, где стояла. А Ричард, каким бы он ни был, остается моим сыном».

На этой моей мысли песня оборвалась. Юноша прошелся пальцами по струнам лютни в победном финальном аккорде, вскочил на ноги и, повернувшись лицом к Ричарду, произнес:

— Сир, это было восхитительно!

В ушах у меня отдавались удары сердца, ноги подкашивались, но я заставила себя шагнуть вперед и сказать, прежде чем успел заговорить Ричард:

— Действительно, это было превосходно.

Оба были поражены. Юноша смутился и стоял с виноватым видом. Ричард удивился и встревожился. Он поднялся на ноги, точно повторяя свои движения, когда помогал мне взойти на помост. На этот раз, однако, вместо того, чтобы обнять, он впился в меня очень серьезным взглядом.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — с удивлением услышала я собственный голос. — Просто по пути домой на меня снизошло озарение, как на Саула из Тарса по пути в Дамаск, и я вернулась, чтобы рассказать о том, что мне открылось.

— Значит, — живо заметил он, — вы счастливее того святого, потому что ему-то ничего не открылось. Если мне не изменяет память, он пролежал слепым две недели. Правильно, Блондель? Ты же у нас человек ученый. Бог мой, да не стой же ты с таким видом, словно только что залез кому-то в карман. Моя мать после темноты не заметит, что ты перешел границы. — Поспешность, с которой он помог юноше совладать с собой, казалась мне многозначительной. И если бы я была слепа, то сама интонация, с которой он произнес «Блондель», ясно сказала бы обо всем. Ни в чем так не проявляется любовь, ненависть и даже безразличие, как в том, как человек произносит чье-то имя.

— Мои мысли занимает пара пустяков, — иронически проговорила я, — и, возможно, я тоже перешла границы, выйдя из темноты.

Юноша бросил на меня взгляд, полный понимания.

— Я, пожалуй, отойду, сир… миледи…

— Хорошо, Блондель. Но завтра, если тебе удастся обойти сторожевых собак… У меня, может быть, будет немного времени после ужина.

Точно в таком же духе Роберт Антиохийский отпускал, назначая встречу, каждого очередного фаворита, обманывая при этом лишь самого себя, бедный дурень. Интересно, вернется ли Ричард в свое обычное состояние, проводив юношу взглядом до выхода? Но он тут же стал таким, как всегда.

Единственная разница была в том, что все фавориты Роберта отличались расчетливостью, наглостью, хитростью и дерзостью. Ничего похожего не было у Блонделя — ни кокетства, ни многозначительной улыбки, ни непристойной походки с виляющим задом. Он скрылся в темноте и вышел из шатра, как мог бы выйти молодой оруженосец. Однако я помнила из разговора с Санчо, что этот юноша умеет хранить тайны.

Я тяжело опустилась на край кровати Ричарда, и он, повернувшись, озабоченно склонился надо мной.

— Мама, у тебя очень усталый вид. Тебе не следовало возвращаться. Почему ты не дождалась утра?

Я поймала себя на сожалении о том, что Бог не помешал мне вернуться. Сын стоял, склонившись ко мне, с выражением нежной тревоги на лице, красивый, мужественный, и мне всем сердцем захотелось повернуть время вспять, тогда я не вернулась бы сюда и избежала муки этого ужасного знания. Я непроизвольно проговорила:

— О, Ричард, дорогой мой мальчик…

— Мама, что с тобой? Что тебя мучает?

С давних времен Мертвое море колышет над Содомом свои воды, в которых не размножается рыба, не растут водоросли — это символ самого бесплодия. Мои мысли занимает зеленая, плодородная Англия. Я не допущу, чтобы меня провели.

— Ричард, — заговорила я, — по дороге домой я думала о Лонгшаме и Иоанне и твоем плане направить туда Каутенсиса для улаживания всех дел. Я знаю, что ты рассердишься, и в то же время понимаю, что никто — и меньше всех ты — не порадовался бы, если бы ему сказали, что это должна сделать женщина. Уезжая из Винчестера, я поклялась, что никогда не буду докучать тебе ни возражениями, ни советами. Но я должна. Я увидела это необычайно ясно, на меня действительно снизошло озарение, и я вернулась, чтобы сказать тебе: Каутенсис не тот человек, которого следует туда послать… — Я поколебалась, потому что он пристально смотрел на меня с той самой истовой сосредоточенностью, которая привела в замешательство лучника, а также по той, в высшей степени смешной причине, что я даже не сформулировала свое предложение. Сказать: «Каутенсис не тот человек. Такой человек — я», — бессмысленно. Он лишь посмеется и превратит все в шутку. Надо сказать «лицо»…

Пока я маялась, заговорил Ричард:

— Я тоже думал об этом. Я поговорил с Каутенсисом, он согласен поехать, но сомневается в успехе. И пока он что-то бессвязно бормотал, запинаясь, я подумал, — он подошел к столу и взял запечатанный конверт. — Пока писари трудятся над письмами Джеффри и Лонгшаму, я написал вот это и собирался отправить тебе с этим юношей. Но ты здесь, так прочти его и подумай над ним. Звучит довольно смешно… — Он сломал печать и вручил мне развернутый листок. — А! Парень забыл свою лютню. То-то, должно быть, расстроился! — Он взял лютню и, пока я читала, одним пальцем наигрывал мелодию песни, которую они только что вместе пели.

Я проглядела письмо, уяснив его суть, и подумала: мой сын вовсе не глуп и не так безразличен к положению в Англии, как могло бы показаться.

— Перестань бренчать, Ричард, — громко сказала я. — И скажи мне, что смешного в этом предложении?

— Я не хотел тебя обидеть, мама, — поспешил он успокоить меня, отодвинув лютню так энергично, что струны ее зазвенели. — Но после того, как вы сказали, что Каутенсис слишком стар и надо послать крепкого мужчину, солдата, слова «Поезжай ты» звучат несколько…

— Потрясающе! Но именно с таким же предложением я к тебе и вернулась.

Ричард расхохотался, а через секунду к нему присоединилась и я. Я почувствовала большое облегчение, так как спорить и убеждать его больше не было необходимости — ведь он сам предложил ехать мне. Мое положение стало намного более определенным.

Мы вместе посмеялись тому, что нас одновременно посетила такая идея, прикинув время, когда об этом подумал каждый из нас.

Потом мне пришла в голову другая мысль.

— Я, однако, заключаю сделку, Ричард. Ничего даром, и за всякую мелочь монета — таков мой девиз.

Надо поддерживать его хорошее настроение как можно дольше. И потом — брак еще может его спасти. Брак налагает определенные обязательства, ограничивает и во времени, и в возможностях. Только очень испорченный человек — а он, разумеется, не такой, ведь это только начало… О, Боже, сделай так, чтобы он мог избавиться от своего порока! Я слышала, что такое случается с мужчинами, живущими почти исключительно в обществе себе подобных — среди солдат, матросов, путешественников в многолетних походах. Так не подобранная виноградная лоза обвивает другую, такую же, властно и всепоглощающе. Беренгария красива, она страстно влюблена в Ричарда и сможет спасти его.

Но в этот момент — какая каша бывает в голове у человека! — мне вспомнилось, как дядя Роберт отвернулся от целой труппы хорошеньких арабских танцовщиц ради ласк отвратительного маленького, косоглазого пажа. Однако Роберт тогда был не женат, в солидных летах, и привычки его более устоялись…

— И какова же твоя цена, мама? — спросил Ричард.

— Я хочу, чтобы ты женился до моего отъезда.

— У меня нет времени. Я хочу, чтобы вы уехали вместе с Элвайном.

— Когда?

— Послезавтра.

— Значит, времени вполне достаточно. Беренгарии не нужна пышная свадьба. У нее уже готово платье. Если я, вернувшись, сегодня же скажу ей, что в связи с моим отъездом в Англию свадьба состоится завтра, она будет на седьмом небе от счастья. Ты, Ричард, не имеешь ни малейшего понятия о том, как обожает тебя эта девушка, как она красива. И кроме того, я хотела бы покончить с одним делом, прежде чем приступить к другому. Я решила привести к тебе твою невесту и лично убедиться в том, что ты уляжешься с нею в постель. Доставь мне такое удовольствие. Тебе придется предупредить епископов и архиепископов, а я велю Беренгарии погладить свадебное платье.

— Я сделал бы это из благодарности к тебе, несмотря ни на что, но меня удивляет то, что ты забыла об одном обстоятельстве. Великий пост, мама, в пятницу начался Великий пост.

Спустя месяц, когда Ричард был потерян для мира и заточен в какую-то безымянную тюрьму и через много лет, когда он умер, недосягаемый ни для похвалы, ни для обвинений, ни для иронии, я радовалась тому, что тогда сумела сдержаться. Я могла бы смешать его с грязью. Как будто Великий пост имел для него значение! Как будто он не знал, что любой живущий на острове священник — английский, французский, сицилийский — мог совершить эту церемонию, твердо зная, что разрешение будет получено. Подумать только — Ричард Плантагенет использовал Великий пост в качестве предлога!

В голове роилась дюжина язвительных замечаний, но я не высказала ни одного из них. И не потому, что боялась обидеть… нет, с этим было покончено, а на будущее я решила, что всегда буду высказывать свое мнение, и не потому, что в тот момент хотела пощадить его чувства. Меня остановила моя крайняя усталость. Я чувствовала себя, как человек, который перевалил через горный хребет, одолел ущелье, потом еще одно и еще, обнаружил, что перед ним лежит новое, и понял, что весь запас его сил полностью исчерпан. Неожиданно вся моя сила словно вытекла из меня, как вытекает кровь из кровоточащей раны. Я пережила огромное эмоциональное напряжение сцены с Беренгарией, которая теперь представлялась как происшедшая сто лет назад, поездку верхом на муле, стычку с Ричардом по поводу Каутенсиса, другую поездку на муле, новую эмоциональную встряску и, наконец, мучительное бремя моего открытия. Теперь, перед лицом несомненной очевидности решения Ричарда предоставить событиям развиваться самостоятельно, я капитулировала без всякого сопротивления.

Вот что значит быть старой. Силы еще есть, но их надо беречь, а не расточать.

Помолчав, я очень мягко сказала:

— Удивительно не то, Ричард, что я забыла про пост, а то, что ты о нем вспомнил.

В конце концов мы расстались с ним нежно. Наши дороги шли в противоположных направлениях, и ни один из нас не был связан никакими мирными миссиями.

Одному Богу известно, почему множество обстоятельств сложилось так, что мы никогда больше не смогли снова увидеться друг с другом. А ведь Ричард был моим самым любимым сыном, приверженным пороку, о котором я никогда не подозревала, менее совершенным человеком, чем я думала все эти годы, но от этого не менее дорогим.

Я повисла на его шее, расцеловала его и немного поплакала. Он весело подбадривал меня.

— Уладь там все поскорее, мама, и не рискуй собою. Помни — мы обещали друг другу въехать в Иерусалим вместе.

От усталости я стала слабой и капризной. С уверенностью, не вызывающей сомнения, я знала, что мы никогда не въедем туда вместе. Тогда я думала, что эта встреча не состоится по моей вине — либо я умру, либо просто не смогу двигаться. Я никогда не сомневалась в том, что он возьмет Иерусалим. Слушая его, я представляла себе эту триумфальную процессию, конечную цель, дело всей его жизни. Но представить себя рядом с ним не могла: нет, женщиной, которая поедет верхом на лошади рядом с ним, будет Беренгария. Так и должно быть. Однако я бодро ответила:

— Ты проложишь мне путь в Иерусалим, Ричард, а я открою для тебя Лондон. И у нас будет два торжественных въезда на белых конях!

Он снова очень нежно поцеловал меня и сказал:

— До встречи под Иерусалимом!

После этого нам не оставалось ничего другого, как обменяться добрыми пожеланиями.