Разлюбил – будешь наказан!

5. Беспонтовый пирожок

Антон, Антон Николаич Страхов, с которым мы начали изучать «Искусство любви», целый месяц провалялся в моем чемодане. Я так ни разу и не достала его фотографию. Зачем смотреть? Я попрощалась с ним навсегда, как раз в тот день, когда садилась на сочинский поезд.

Антон пришел проводить меня в лагерь. Нарисовался в прихожей: кровь с молоком, татаро-монгольское иго во плоти, здоров, пахуч, с букетом. Снимает белые туфли, осторожно наступает белыми носочками, по-кошачьему, оглядываясь, намекает на шлепанцы. Откуда в нашем доме мужские шлепанцы?

– Антон! – вспорхнула к нему мама в новом платье и побежала на кухню.

Оттуда уже несло горелым. Обед-то у нас торжественный. Скатерка новая. Диван переставили. Полы блестят.

Пока мама поет на кухне, Антон достает свою маленькую фотографию, для документов, и кладет мне в карманчик на груди.

– Возьми, а то забудешь там меня…

– Почему забуду? – Сижу я у него на коленках и качаю босой ножкой.

– Целый месяц в твоем возрасте – это очень много.

По лестнице с маленькой темной мансарды спускается старая гарпия – моя бабушка.

– Это кто ж так надушился? А?

– Здравствуйте, Валентина Карповна, давайте я вам помогу…

Антон подносит к столу старушечье кресло. Бабушка резво прыгает на подушку.

– Ой, спасибо… Хоть ты за мной поухаживаешь… – Она кокетливо подмигивает.

Женщины всех возрастов любят кучковаться рядом со Страховым. С одной стороны, они видят в нем большое теплое тело, с другой – чувствуют душевное родство, есть в нем что-то бабье. Даже наша молочница Татьяна не удержалась, протиснулась за стол и пялится. Чего села? Молоко принесла – и топай к своим детям. Сколько их там в твоем выводке? Пять или шесть?

– А мы вот Соньку на море провожаем. – Мама вынесла корзинку пирожков.

В жизни никогда до пирожков не опускалась, а сегодня черт ее дернул. Но корзиночка была прикольная, с едой у нас всю жизнь проблемы, зато с декором – все ок.

– Ох! Ты глянькося… На море? – по-козьи моргнула Танюха.

– Да, сама путевку раздобыла! Оторвала у этих райкомовских сволочей! – похвалилась мама. – Пусть съездит. Теперь и не знаешь, когда еще придется… с этой демократией.

– Я-то хоть пожила при коммунизме, – влезла бабушка. – Весь юг объездила. Весь юг! В Сухуми была, в Адлере была, в Пицунде была, в Сочи была, в Ялте была… А уж в Анапе… и не считала. Коньяка сколько привезла! Вина марочного! Все вот они, – она ткнула на маму и на кого-то еще в воздухе, – все у меня перетаскали. А теперь пойди… найди хороший коньяк.

– Да… – Антон оторвался от тарелки. – Если бы не демократия, я бы уже сейчас начал карьеру делать, по партийной линии.

– Ты ешь, ешь. – Бабушка настроила на Антона свои вампирские волны.

– Все! Накрылась лавочка, – усмехнулась моя наивная мама.

Смехота! Тогда, в 1991 году, мы верили в демократию. Знать не знали, что это такое, но верили. Наш почтовый ящик был забит газетами. Просвещались активно. Обычно это заканчивалось скандалом.

Мама на ровном месте оказалась монархисткой. Все надеялась, может, объявится кто из династии. Бабуленция ругала царизм за крепостное право и с придыханием вспоминала Сталина. Мы, конечно, мощным хором напоминали: «Из-за Сталина повесился твой отец!» Но она каждый раз притворялась, что плохо слышит. Бабуля любит закосить под глушнячок на самом интересном месте.

Прадед повесился в разгар коллективизации. Ночью у него забрали племенных лошадей, а утром его нашли мертвым на конюшне. Мы об этом знали, и бабушка знала, конечно, но все равно пила нашу кровь. Когда она говорила: «Зато при Сталине не воровали!» – мой отец срывался: «Эта старая шалава всегда любила кавказцев!»

Я бабулю понимала: своего родного отца она не успела запомнить, а портреты Сталина всегда маячили у нее перед глазами.

– А мне что коммунизм, что капитализм – пахать да пахать, – Танюха закачала головой, как лошадка, верх-вниз.

Обычно она помалкивает при гостях, а тут еще додумалась, сделала скорбную рожу и громко прошептала маме:

– Ваш-то плохой совсем стал. Не выходить. Я давеча заглянула: «Ты там не помер?» – «Нет еще», – говорить, а сам го-о-товай.

Это она про нашего папу. Он у нас эмигрировал на дачу пару лет назад, в бессрочную творческую командировку. И нечего было про это за столом говорить, дура.

Мама решила замять неприятную тему:

– Ой! Цветочки-то забыли! Сейчас поставлю, – и убежала за вазочкой.

– Какая вкуснота! – говорю. – Котлеты из соседского кролика!

– Ты ешь, ешь, – бабушка стала подбираться к шейной артерии Антона.

Это у нее вампирская поговорочка такая, вы поняли, чтобы аппетит людям портить. Раз пятьдесят точно может сказать «ты ешь, ешь». Но Антон старушку не боится, у него крови – ванна, ему даже полезно кровопускание.

Мама принесла букет, глазки набок скосила, хотела какую-то тему запустить, но не успела. Господин Страхов откусил ее дебютный пирожок и придирчиво рассматривал его на свет в разрезе.

– Ты ешь, ешь. – Старушка показала ему клычки.

– Надо вам у моей мамы рецепт взять, – сделал он заключение и сказал с доброй бабской улыбкой: – У нее тесто всегда изумительное. Не пирожки, а пух. – Я чуть со стула не упала, а он дальше шпарит в мою сторону: – Может научить, если хочешь.

– Да?! А мои что? Плохие?.. – Мама перестала ориентироваться в пространстве.

– Они у вас резиновые и кислые, – демократично сообщил Антон.

– Кисловаты, правда, правда, кисловаты, – сунулась Танюха.

Сущая правда! Отвратные были пирожочки. Кислые, точно, кислые. И твердые. Дрянь, а не пирожки, беспонт. Козе их все отдать.

– Резиновые?! – Бабушка обомлела от такой непосредственности.

Она готовила еще хуже мамы, бесцеремонно портила продукты, но никто из ее мужей ни разу об этом не сказал. Все трое унесли в могилу эту страшную тайну.

– Уж какие получились теперь! Мне вообще некогда этим заниматься, – сказала мама и попыталась улыбнуться.

Антон не понял, что это был его последний шанс. Он отложил пирог, подцепил кусочек сальца и опять свое бузует:

– Эх, интеллигенция! Вам бы скорее все попихать, пошвырять в кастрюлю. И пусть оно там само булькает. Что для вас еда? Суета, земное, мирское, вам не до этого. Вы все время где-то высоко! А был бы мужчина – вы бы для него старались…

Все! Мама распахнула свои большие серые глаза и включила дальний свет. Танюха, открывшая рот, быстро закрыла его, почуяв неладное, и стала кротко доедать пирожок. Антон попытался затормозить над обрывом.

– Я неправильно говорю? – Он поморгал своей уверенной яркой улыбкой, но мама уже завелась.

– И ты думаешь, мне приятно это слышать?

– А что такого? Бытовое дело. Ничего особенного. Сделал замечание. Тут все свои.

– Бытовое дело?! Говорить женщине, что она лахудра?!

– Ну, извините, – Антон отъехал. – Я такого не говорил.

– Ты нахамил мне за моим же столом! – закричала мама.

– Ничего страшного. – Он старался быть спокойным и уже пожалел про этот несчастный пирожок, но его занесло, он буксовал. – Пироги неудачные, бывает. Я думал, как свой человек могу это заметить.

– Пошел вон! – Мама бросила на пол свое стремное блюдо.

– Так… – Покрасневший господин Страхов отложил салфетку и тревожно взглянул на меня. – Извините, – обратился он почему-то к бабушке. – Мне придется покинуть этот дом.

– Да, да, – кивнула бабуля.

Я вышла за ним в прихожую. Надо же проводить. Надо же сказать что-то, наверное… Хотя бы… Ну, не знаю, что говорят своему первому мужчине, когда провожают его навсегда? «До свидания»… или «Очень жаль»… или… «Забегай, если что»…

Антон успел шепнуть: «Вернешься – в школе встретимся», и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Вот скажите мне, зачем я его вообще вспомнила? Я и не собиралась его вставлять сюда, в свои пионерские сказки. Я не хотела. Он сам. Такие, как он, умеют оказаться в нужном месте в нужный час, поэтому и попадают в книжки.