Разного пазла части

Эпизод первый

Знакомство.

— Ты слишком красива для этой паршивой работы, — проверяя на глаз прозрачность коньячного снифтера, изрек Антон, — вот пошла бы в фотомодели, или еще куда-нибудь, где надо улыбаться — было бы понятно, но здесь, Славка, тебе точно не место.

— Хватит повторять это снова и снова, — я поморщилась, в неудовольствии посмотрев на бармена, и подумала, что сама знаю, где мне место, а где нет.

Профессию фотомодели терпеть не могла с самого детства, и слушать о ней было выше моих сил.

Антон был единственным приятелем среди здешней публики, поскольку имел не вполне традиционную сексуальную ориентацию (из его рассказов я поняла, что он «би», и сейчас встречается с какой-то супружеской парой широких взглядов). Он не заигрывал и не тянул в постель, не шипел за спиной всякие гадости, какие зачастую приходилось слышать от женщин-коллег. Я же, в свою очередь, хранила тайну и всячески развеивала зарождающиеся в коллективе слухи на его счет, буде такие случались. Да, информация о барменовых пристрастиях хранилась в секрете, потому как наше начальство всякую не традиционность остро презирало.

Стоит сказать, бармен своим брутальным видом походил на стопроцентного гетеросексуала, и мало кто подозревал о тех самый пятидесяти «левых» процентах. Представляю, как удивилась бы Ксения, (одна из здешних сотрудниц, кто посматривал на Антона с большим интересом) узнай, о чем бармен умалчивает. Мне тоже было немного обидно за женскую половину: теряем весьма интересного представителя: симпатичного, рослого, с громким басом и густой бородой. Кто знает, вдруг он окончательно выберет «ту сторону».

Любимой темой для болтовни у Антона являлась моя внешность, и жуткая, по его мнению, неуместность моего здесь труда. Каждая смена начиналась с нудежа, просьб найти работу поприличней, поскольку рано или поздно, но непременно, на мою бестолковую голову грянут неприятности. Какие именно могут случиться сложности, мы оба прекрасно понимали.

Трудились мы в частном загородном клубе, работающем исключительно для скрашивания досуга преуспевающих бизнесменов. Небольшая, но элитная резиденция как раз принадлежала одному из таких мужчин. То ли в карты ее выиграл, то ли на двадцать третье февраля подарил кто — не знаю.

Кое-что перестроив, набрав персонал и постановив регламент, хозяин отправился в кругосветный круиз, оставив управляющим своего дальнего родственника.

Территорию — акров пятьсот, окружал густой смешанный лес, и, выглянув из окна, даже поверить тяжело было, что в нескольких часах езды — стоит металлургический город. Настолько легко дышалось.

Но, если не отвлекаться на пейзажные красоты, работа была грязной.

Большинство из членов элитного клуба джентльменами отнюдь не являлись — богатели в непростые времена, надолго позабыв про рыцарство и самурайский кодекс чести. Потому, разное случалось — и дрались, и под стол заваливались иногда: от выпитого. От скушанного икали больше.

Мне приходилось мотаться по закрепленному залу (каждую смену залы менялись, чтобы не мозолить постояльцам глаза и не запоминаться) с подносом в руках и фальшивой улыбкой на лице, не обращая внимания на пьяные шуточки.

Клуб не был «тусовочным», он считался закрытым, как уже говорила — лишь для мужчин с определенным статусом. В приватной тишине и полумраке «крайнего» зала здесь потягивали коллекционный виски благородные мужи — за неторопливой беседой и парой кубинских сигар. В «среднем» зале любила отдыхать золотая молодежь: парни курили кальяны, краем глаза следя за прелестями танцовщиц, извивающихся в стеклянных цилиндрах по периметру комнаты. Танцевали, кутили. «Ближний» зал являлся вотчиной Антона и считался самым безобидным — в нем располагался бар, и проводили досуг все, кому хотелось общества и обыкновенного живого общения. Пили кофе, коктейли, иногда играли в настольные игры.

Были в клубе еще несколько приватных кабинетов, но находились те на втором этаже и имели автономное обслуживание. На третьем уровне располагались гостиничные номера — для утомившихся от праздника, гостей.

Идиллия (если кому показалось) работы официантки не была абсолютной, поскольку проблемы, о которых любил говаривать друг-бармен, возникали, и не так уж, чтобы редко. Пусть публика была при деньгах, порой именно это и делало мужчин особенно настойчивыми, не разумеющими слова «нет». Если уж приставали — то нагло, и самостоятельно отделаться от такого внимания было непросто: хамство делу не помогало, а больших аргументов у нас — девочек официанток, не было. Поэтому рты раскрывать мы не торопились. Ждали.

Стоило ли говорить, что для большей популярности в обслугу набирали девочек симпатичных. И пусть политика клуба была несколько развязной, открыто сексуальных услуг не предлагалось. Имелись в штате «специальные» девочки, работа которых заключалась в отвлечении клиента от земных проблем: массаж, стриптиз. А было ли кроме танцев и легких прикосновений что-то еще, кто знает. Происходило действо на втором этаже, за плотно закрытыми дверьми. Конечно, слухи ходили разные.

Именно такие девочки не раз и не два спасали мою шкуру, отодвигая неприятности на далекое «потом». Когда очередной распоясавшийся от веселья и атмосферы вседозволенности, клиент, принимался хватать за руки, усаживать на коленки, по зову всевидящих администраторов спешили «специальные». Они ласково улыбались, ненавязчиво оттесняли, нежно проводили ладонями по напряженным мужским плечам и взглядами острыми, быстрыми, из-под густых ресниц показывали, что уже можно уходить. Пока что — такая система работала. И по-настоящему серьезных проблем у меня не случалось.

Кроме напитков и развлечений, гостям предлагались более сытные яства — пусть и приезжали запоздно, обычно отужинав где-то в ресторане, через час-другой им подавались закуски. Со временем меню расширилось, подстроившись под вкусы обывателей, и вместо разнообразных канапе и легких салатов, стали подавать полноценные ужины (или поздние завтраки, кому больше нравится).

Готовили пищу в отдельном корпусе — соединенном со зданием тонким стеклянным коридором. Тоннель этот облюбовал дикий плющ и как завхоз ни старался — избавиться от растения не сумел. В скором времени вьюнок опоясал весь переход, полностью лишив того солнечного света. Пришлось дополнительно оснащать коридор дневной подсветкой — ею стали красивые напольные светильники замысловатой формы. И без того не широкий переход стал совсем узким — с большим разносом приходилось протискиваться бочком.

Впрочем, не смотря на все нюансы, работа оказалась терпимой, да и по плечу. В самом деле, кто стал бы трудиться там, где невыносимо? Только Антон тонкостей людской психологии не понимал — твердил заученно, что не место мне здесь, среди богатых, развязных и знаменитых.

Сейчас мы находились по разные стороны стойки — я набирала силы перед сменой: сидела на высоком стуле, пила чай и покачивала туфлю на кончике пальцев, Антон натирал тряпицей бокалы — тоже, как мог, готовился к работе.

В чашке напитка осталось на донышке — не больше глотка, когда подошел Максим — старший администратор (тот самый хозяйский родственник). На его серьезном — в любое время, лице, промелькнула досада.

— Слава, переодевайся, заменишь сегодня Веру на втором этаже, — вертя в руках мобильный, сказал Максим.

— Что случилось? — подняла бровь я.

Девочки, закрепленные за приватными кабинетами на втором этаже, за место свое держались разве что не зубами. Постояльцы — в большинстве своем почтенные старички и дельцы, что не переставали зарабатывать миллионы, даже отдыхая или почивая, оставляли чаевые, которые легко покрывали нашу месячную заработную плату.

— Руку сломала по пути на работу. То ли кто-то на мопеде в нее врезался, то ли она затормозить не успела, я так и не понял, она от боли кричала сильно, — ответил Максим.

— Конечно, хорошо, — ответила в замешательстве, подумав, что случись такая беда со мной, о работе думала бы в самую последнюю очередь. — Есть ли что-то, что стоит знать об особенностях труда на втором этаже?

Максим улыбнулся кривовато, кивнул, прося проследовать за ним, и зашагал в сторону комнаты отдыха для персонала, где мы переодевались, буквально валясь с ног после смены.

Я встала со стула, громко стукнув каблуками по паркету, протянула чашку Антону, что замер, слушая новости и уперев одну руку в бок.

— Вот, они — неприятности! Черт возьми, Слава, смотри, не глупи там, — пробасил друг, забирая из рук чашку.

— А ты не каркай, — показав ему язык, пошла следом за администратором.

Пока переодевалась в униформу — строгое черное платье до колен, с обшитым крупными бусинами белым воротом-стойкой: на подобии монастырской рясы, Максим проводил инструктаж касаемо поведения.

— Быть вежливой, но без приторности, не быть назойливой, но неслышно находиться поблизости, если вдруг гостю что-то понадобится. Будешь не нужна — отошлет сам. Но и тогда не уходи далеко, в случае, если он передумает, тебя вызовут. Не хами, хотя это и так прекрасно знаешь. Улыбайся, но не так широко, как обычно — этот твой оскал больше напоминает акулий.

Инструктаж не впечатлил — сказанное знала наизусть. Ну и хорошо — подумала, снимая каблуки и обувая замшевые балетки, — никаких «особых» знаков внимания оказывать не требуется, а остальное не так уж и страшно. Привыкла, так как варилась в этом котле уже несколько месяцев.

Максим еще несколько минут напутствовал меня, всячески давая понять, что если возникнут вопросы — лучше позвонить и переспросить, чем наделать глупостей самостоятельно. Я кивала в такт, как китайский болванчик, и переминалась с ноги на ногу, в нетерпении приступить — любопытно было.

Второй этаж — святая святых, представлял собой длинный коридор, разветвляющийся от большой библиотеки, куда я заглянула в первую очередь.

Комната была поистине огромная, с интересным освещением, уютными приватными нишами и безмерным количеством книг. Стеллажи подпирали потолок, и в углу стояла специальная лесенка, по которой можно было вскарабкаться, если понадобившийся том недостижимо покоился на верхней полке. Думаю, за книгой вряд ли лазил бы гость. Скорей всего он дернул бы вон за тот красный шнурок с золоченным колокольчиком и это сделал бы кто-то другой. Я, например, если бы это был мой участок.

В библиотеке помимо книг, нашлось место бильярдному столу — он занимал пространство у южной стены, но поставили его временно, о чем стало известно из разговора коллег. В игровой комнате по соседству, где постояльцы предавались спортивному азарту, на этих выходных шлифовали паркет, и пыль коромыслом стояла. Из вентиляции как раз лаком потянуло — видимо, пол в бильярдной не успел просохнуть.

Время на осмотр имелось — постояльцы обычно съезжались к семи, а времени было четверть шестого, поэтому я не страшилась быть застигнутой. Ходила себе, жмурилась от застывшей в воздухе книжной пыли, вдыхала приятный запах свежеокрашенных полов, думала о всяком.

Впрочем, вскоре любопытствовать надоело: обстановка мало чем отличалась от первого этажа — никаких особых изысков не обнаружилось. Позолота, беж, мореное дерево, пушистые ковры, покрывающие паркет. Кованые дверные ручки и лепнина на потолке. Все дорого и со вкусом подобрано.

Кабинет, который временно перешел под мое шефство, находился в самом конце западного крыла.

Я крутила ключ на пальце и шла по коридору, слегка пританцовывая. В голове засел надоедливый мотивчик, от которого было невозможно отвязаться. Услышать его было негде, кроме как в баре у Антона. Там песенки крутились по телевизору круглые стуки.

Изредка встречающиеся на пути девчонки, оказывались знакомыми, но только мельком — дружбы мы не водили. Да и как водить, если коллектив здесь больше смахивал на серпентарий. Коллеги жадно всматривались в мое лицо, наверняка, силясь понять — на постоянную работу перевели, или так — на раз Верочку сменить. И если навсегда — будут ли от меня неприятности.

Я и сама не знала, чем обернутся перемены.

Сам по себе кабинет был именно кабинетом — с широкой софой у левой от входа стены, французским окном прямо по курсу, парой кресел вблизи стекла и главой интерьера — массивным столом, стоящим справа.

Как водится, пол устилал ворсистый палас, окно открывало обзор на густой смешанный лес и небольшое озерцо чуть южнее деревьев. Зажигались фонари у воды, освещая выложенную мозаикой дорожку к озеру, поднималась практически полная луна — маленького кусочка ей недоставало, надкушенная висела, и вид открывался красивый.

В комнате пахло кофе и дорогим табаком — полагаю, тут долгое время отдыхал один и тот же гость, и запах успел въесться.

Осмотрелась, проверила поверхности на наличие пыли, которой не оказалось. Включила кондиционер, замаскированный под картину с загадочной незнакомкой. Лицо нарисованной женщины скрывала черная широкополая шляпа с пышным атласным бантом. В руке, изящно поднесенной к лицу, она держала длинный деревянный мундштук, украшенный замысловатой резьбой. В нем тлела коричневая сигарета, испуская тонкий дымок, а из-под тени полей головного убора виднелись губы: пухлые, алые, насмешливые; да кончик капризно вздернутого носа. Картина мне понравилась.

Зажгла бра, не став включать верхнего света — полутьма показалась более выигрышной, к месту в этом кабинете.

Остановилась у окна.

До чего красивый вид открылся — дух захватило. Бледная луна, почти касающаяся круглым боком острых кончиков елей, парок, поднимающийся от воды, причудливой формы блики от света фонарей на воде. Тишина.

Обычно в это время носилась колбаской вокруг столов, и не хватало времени остановиться, полюбоваться. А если и удавалось, то привычный пейзаж казался блеклым. Тут же — светило ночное взошло, ракурс поменялся, и сердце засбоило. Показалось, что грядет что-то… сильное, что изменит реальность. И пусть я никогда не отличалась излишней фантазией и шалым воображением, (мнила себя девушкой здравомыслящей), эта внезапная вспышка не принесла удивления.

Интуиции своей привыкла доверять.

Может, в лотерею выиграю. Или решу переехать на Камчатку.

А вид из окна — просто вид. Луна всегда меня очаровывала.

Вздохнув и оглядевшись еще раз, я вышла, оставив дверь плотно закрытой, но не замкнутой.

Пока что, работа на втором этаже (неторопливые полчаса) приносила только удовлетворение.

Наведавшись на кухню — больше по привычке, чем по надобности, вернулась на рабочее место минут через двадцать. Стукнув для верности по крепкой двери, вошла.

Свет был таким же приглушенным, мягким, каким я его и оставляла. И сперва показалось, что в кабинете все еще никого нет: тишина стояла, и за столом никого не обнаружилось. Но потом я ощутила более резкий запах того самого заморского табака и разглядела в полумраке мужской профиль, выделяющийся на более светлом фоне окна.

Мужчина водил зажатой пальцами сигаретой по губам, мешая рассмотреть черты лица. Дым клубился вокруг его головы — создавая на мгновение причудливый ореол, а затем растворяясь в воздухе.

Неслышно затворив за собой дверь, вошла в кабинет. Мягкий ковер скрадывал шаги, но мужчина все равно почувствовал мое присутствие — обернулся, отняв руку от лица. А я в некотором смущении остановилась — нехорошо было подкрадываться к гостю — дурной тон и неправильное начало работы. Очнувшись, скупо улыбнулась — именно так в моем представлении должна улыбаться обслуга. Вроде бы не ослепительно, и не по-акульи. Скромно.

— Доброго вечера, господин Панов, меня зовут Мирослава, и сегодня я буду вас обслуживать.

— Где Вера? — не оборачиваясь полностью, а сидя вполоборота, лениво спросил мужчина.

Голос у него оказался низким, мне даже прокашляться захотелось.

— К сожалению, по личным обстоятельствам, — только и успела ответить, как гость перебил:

— Ясно. Кофе мне — черный, без сахара. С корицей и мускатным орехом.

— Что-нибудь еще? — спросила я, продолжая скупо улыбаться.

— Пока нет, — сказав, отвернулся, затянувшись глубоко, и враз обо мне позабыв.

Наверное, о возвышенном думал, а я мешала. Да, впечатление гость произвел, но такое, как и остальные гости, встреченные в этом месте: не очень приятное. Вроде бы и не сказал ничего плохого, да только захотелось разнос медный на его голову с размахом опустить.

В баре оказалось полно народу, но все собрались вокруг столика с шахматистами, остальной зал пустым остался. Мужчины молчали, подбородки потирали сосредоточенно, разглядывая резные фигурки. Как на мировом турнире — серьезные, насупленные даже, лица.

Антон создавал видимость работы — натирал и без того кристально чистые бокалы и одним глазом посматривал на экран телевизора, что висел аккурат над головами соревнующихся.

— Ну что, — оживился бармен, увидев мое немного недовольное выражение лица.

— Черный, без сахара, со специями, — скопировала тон своего капризного гостя.

Антон улыбнулся в бороду и принялся перемалывать зерна, не забыв, впрочем, поприставать:

— И почему скисла? Верка обычно как новенькая монетка сияет, а ты вон — даже не улыбаешься.

Знал бы он, как надоедает улыбаться по десять часов к ряду, глупостей бы не спрашивал.

Но, болтать было лень, поэтому молча забрала заказ и отправилась к клиенту.

Господин Панов сидел, в той же позе, правда, уже без сигареты. Продолжал думать о важном, надо полагать.

Поставив чашку на застеленную тканевую салфетку, я принялась сервировать стол: орешки в меду, сыр, просоленные, тончайшие полоски лаваша.

— Я сказал — только кофе, — услышала прямо за спиной.

Распрямилась, обернулась. Встретилась с прохладным взглядом голубых глаз.

— Это обыкновенная подача, — пожала плечами в ответ. — Если хотите, уберу.

Панов молчал, смотря на меня без удовольствия. А мне сделалось досадно — сказано же было, не занудничать и не приставать.

— Простите, — нарушила я тишину, и повернулась с намерением убрать со стола лишнее.

— Пусть будет, — остановил мужчина, властной интонацией в голосе.

Обошел стол и устроился в кресле, продолжая меня разглядывать — и не скрывая интереса.

— Новенькая? — пригубил напиток, довольно откинулся на высокую спинку.

— На первом этаже работаю, — ответила я. — Желаете ли еще чего-либо?

— Сядь на диван и помолчи, — был ответ.

Я опустила глаза, обернулась — мельком оглядев софу, приблизилась к ней и села.

Панов Руслан Игоревич — от злости вспомнилось имя с отчеством (Максим говорил их, когда я переодевалась) был вполне симпатичным мужчиной лет сорока. Высокий, поджарый, он носил зачесанные назад волосы — густые, темные, только у висков успевшие засеребриться от седины. Прическа выгодно открывала высокий лоб. Скуластое лицо на щеках поросло густой щетиной, добавляя Руслану Игоревичу немного бандитского виду. По крайней мере, мне так показалось. Перехватив мой изучающий взгляд, мужчина зыркнул из-под темных бровей, что делали его бледные глаза на вид еще более прозрачными, а я перестала пялиться.

Мнение о нем складывалось неоднозначное: с одной стороны — привлекательный мужчина, при росте, фигуре, с интересным лицом, а с другого ракурса — неулыбчивый, что портило приятное впечатление, грубоватый. Впрочем, каким еще быть человеку богатому, знающему себе цену?

— Сколько тебе лет? — спросил мужчина, махом допив кофе и отставив чашку в сторону.

Можно было встать и уйти, проигнорировать вопрос, но в мои планы не входило остаться без работы, хотя, если положа руку на сердце сказать — не особо ею и дорожила.

— Двадцать пять, — поднялась, прошла к столу, поставила на разнос чашку, приборы, нетронутые комплименты.

Я не хотела знать, для чего он интересуется. Все, что мне было нужно — спокойно отработать смену.

— Я не отпускал тебя, — гость не дал забрать посуду, — сегодня кроме кофе мне нужна компания. Ты — как раз подойдешь.

Антон как в воду глядел, предрекая неприятности. Или накаркал — что было более вероятно. Для чего подойду? Для чего в принципе я могу подойти?

— Оставь в покое посуду, — приказным тоном молвил Руслан Игоревич, отвлекая от мыслей. — Мы спустимся к озеру. Я хотел бы искупаться.

Плохая идея — хотела сказать, но промолчала. Какое мне дело до причуд богатеев? Хочет, может брасом озеро вдоль и поперек исплавать. Лишь бы меня за собой в воду не тянул.

Мы покинули клуб через боковую дверь для прислуги. По пути не встретилось никого из персонала — видимо, залы на первом этаже уже битком забиты и работы невпроворот. Мужчина уверенно шел впереди, я топала следом. Он ни разу не обернулся, должно быть, твердо зная, что никуда я не денусь.

На улице было тепло — но не настолько, чтобы купаться. Градусов пятнадцать, не больше. Ступив на мощеную мозаикой аллейку, Руслан Игоревич остановился и подождал, пока я поравняюсь с ним.

Через несколько минут пришлось признаться, что с выводами я поторопилась: в балетках на тонкий чулок, с коротким рукавом платья было холодно. Я обхватила себя руками и постаралась расслабиться. Получалось так себе.

— Замерзла? — обернулся Руслан Игоревич, хотя ему полагалось гордо шествовать впереди и не помышлять о таких пустяках, как сохранность тепла в организме прислуги.

Так было бы правильно. Потому что если бы и правда, о чужом здоровье думал — дал бы одеться.

— Да, прохладно, — не стала лукавить.

Да и толку. На улице не лето, чтобы с коротким подолом разгуливать.

— Сейчас согреешься, — пообещал страннейший, из всех странных, виденных мною гостей клуба, и ускорил шаг.

Чем грозил ночной променад — легкой простудой или воспалением придатков, я не знала и могла только гадать. Но, минут через пять и правда согрелась, поскольку мужчина скрылся за поворотом и чтобы нагнать его, понадобилось ускорить шаг.

О возвращении в теплое нутро клуба думалось, но бросить гостя на улице одного казалось грубым. И пусть в тот момент злилась, костерила свою услужливую, раболепную должность, упрямо шла вслед за мужчиной.

За поворотом Руслана Игоревича не оказалось. Оглядевшись, я не заметила мужчины ни на тропинке, ни за кустами шиповника, что рос по бокам от дорожки. Чертовщина — подумалось. Не мог же он просто взять и исчезнуть.

Я прошла к озеру, что темным зеркалом поблескивало поблизости. Ни на берегу, ни в воде — никого. Прочесала взглядом окрестности, но в скором времени вертеть головой надоело — гостя не было нигде.

Ладно, — подумала, намереваясь подождать минуту, может, отошел по нужде. Или таким своеобразным способом шутит.

И кто кого бросил, спрашивается.

Луна сместилась, и на водной глади ее мерцания осталось немного: посеребрила вскользь бликами и поплыла себе дальше.

На том берегу покачивалась у причала лодка, хотя вода не волновалась — стояла. С чего бы ей плескать, если кругом ни ветерка, ни течения. Глядя на покачивающийся мерно ялик — как метроном такт отбивает, так и он ритмично в воде болтался, мне вдруг сделалось жутковато.

Сразу и лес за озером зловещим показался, хотя нас овальная водная гладь разделяла. Подумалось, что в таком густом, старом высокоствольнике и волки водиться могут, да и пострашнее что — как знать.

Словно услышав мысли, в испуге родившиеся, мироздание забавы ради решило до приступа нервического довести: прямо на моих глазах из леса зверь выбрался. Крупнолобый, мослатый. Желтоглазый.

С лапы на лапу переступая, добрался до воды, нагнулся, чтобы попить и зыркнул исподлобья. Расстояние между нами было — метров двадцать воды, но казалось, что рядом стоит, рычит. Боялась, что моргну, а зверь в озеро кинется.

Оскалился, хоть я, замерев, стояла, боясь пошевелиться. Ноги тяжестью налились, невозможно было и шагу в сторону ступить. Когда же зверь лакать принялся, на мгновение из виду меня, выпустив, на сырую землю присела.

То ли собака, то ли и вправду волк — пил жадно, язык розовый так и мелькал. Для пса он был слишком крупным, да и окраса нехарактерного — снежного, а для лесного хищника — лапы показались мелковатыми. Впрочем, чтобы впечатлиться, мне хватило и величины, и широты конечностей.

Напившись, зверь сел копилкой у воды, и морду поднял, на луну поглядывая. Он еще только думал — выть или не выть, как я все сказки об оборотнях вспомнила. А вспомнив, подумала — какого черта вообще тут делаю: у воды, одетая не по погоде, ночью. И куда гость подевался?

Вот тут-то и раздался вой: долгий, пронзительный, кровь леденящий.

Сердце заколотилось стремительно, в висках пульсом застучало.

— Согрелась? — на плечо опустилась тяжелая рука с перстнем на безымянном пальце, и как в замедленной съемке я голову подняла, чувствуя как на затылке волосы приподнимаются.

— Определенно да, — ответила Руслану Игоревичу, непонятно откуда взявшемуся.

От испуга сердце кровь разгоняло — будь здоров.

— Отходил ненадолго, — пояснил он, не дожидаясь вопроса. — А тут, гость?

Кивнула. Странно было говорить с вип-клиентом, устроившись на траве, глядя, как он присаживается рядом: поднимает небрежно штанины, чтоб под коленями не жали, хмурит лоб, глядя на зверя. А тот — воет. Самозабвенно. И от звука протяжного этого, на руках волоски встают дыбом. И атмосфера вокруг дивная: мистично, будто и не стоит большой дом позади: в какой-то сотне метров, словно люди из плоти и крови не отдыхают там праздно и шумно.

— Волк? — не отводя взгляда от животного, спросила.

Страх не отступал — иррациональный, непонятный. Изматывающий.

— Вряд ли, откуда им тут взяться.

Это было верно. Неоткуда.

— Не похож на собаку, — недоверчиво протянула я.

Зверь, утомившись, выть перестал. Снова к воде пригнулся и принялся лакать.

Руслан Игоревич плечами пожал и тему поддерживать не стал.

— Купаться будешь? — повернулся ко мне, глаза лукаво прищурил.

И глядя в лицо гостя, отмечая мельчайшие морщинки у глаз, искорки веселья на дне зрачков, я перестала удивляться его странным прихотям. Пожалуй, человеку недостает острых впечатлений, новизны, драйва. Вот и потащил на озеро купаться. В середине октября.

— Нет, холодно.

— И я передумал, — кивнул Руслан Игоревич, поднимаясь. — Идем назад. Слоек захотелось с яблоком, как их нынче — штруделем называют? Вот их, и чаю терпкого, сладкого, — прицокнув языком и странным образом смахивая на благородного шляхтича, гость накинул мне пиджак на плечи и устремился вверх по мозаичной тропинке.

Заказ принят — подумала я. И слюну сглотнула.

В тепле разморило. На кухне пар валил из кастрюль, дымил чайник. И в сон клонить стало: пока разнос к кабинету несла, едва не зевала, а ноги ватные передвигались еле-еле. Каждый шаг с трудом давался.

И зачем только к озеру повел? Что бы спрятаться, а потом напугать до полусмерти? Точно так — ведь купаться в итоге передумал. Да и кто вообще в озере купается, если бассейн есть.

Странные причуды у богатых.

В кабинете дым сигаретный застыл, хоть топор вешай. Оставив яства на столе, я замахала руками, ища пульт от кондиционера. Дама в широкополой шляпе продолжала улыбаться — загадочно, с непонятным намеком. Пульт нашелся на подлокотнике одного из кресел. Во втором, вытянув длинные ноги, отдыхал Руслан Игоревич.

— Прошу, — повела рукой я, приглашая к столу.

— Отчего же одна чашка? — устроившись, поинтересовался гость.

И стоило принять этот вопрос за приглашение, да вот только:

— Нам не положено с гостями за стол садиться и запрещено на угощение соглашаться.

— А я мнением твоим и политикой заведения не интересовался, — «показал зубы» гость, — неси.

И я принесла.

Стараясь сбросить дрему, поставила фарфоровую кружку — близняшку той, из которой пил чай Руслан Игоревич, на стол. И стоять осталась.

— Садись, — подвинул блюдце со слойкой, и чаю из заварочного чайника налил. — Вижу, что устала.

Не став спорить, присела напротив. Удивительно, но сегодняшний вечер вымотал как никогда. Десятый час пошел только, обычно в это время самый пик работы, а сегодня — прогулка на воздухе и только, но, сколько сил она забрала.

И энергии.

Чай был ароматным, терпким, как клиент и заказывал. Я такой напиток тоже любила. Чтоб горечи слегка — на самом последнем глотке, на кончике языка, и послевкусие чтоб цветочного разнотравья.

— Утомил тебя, Мирослава?

Ответ на этот вопрос мог очень не понравиться моему начальству, поэтому просто улыбнулась. Скромно, уголком губ, чтоб понятно стало — утомил.

— Красивая ты девушка, я сказал бы — шикарная, — продолжил мужчина, и на этом изречении сон от меня немного отступил, в голове прояснилось на мгновение.

Приставать станет? Поэтому чаем поить принялся и комплиментами задабривать?

— Никаких намеков, — угадывая мои мысли, Руслан Игоревич поднял ладони вверх и улыбнулся.

Оказалось, что на одной щеке у него ямочка — мило, весьма мило.

Веки снова потяжелели.

Последней мелькнувшей в сознании мыслью, которую я успела расслышать: какая удивительная вещь — эти колдовские глаза напротив. Нечеловечески желтые. Золотые почти, с черными крапинками по контуру, а ведь только что голубыми были.

Проснулась не в кресле — на диване. В шею неприятно, до боли впились бусинки, какими расшит был воротник униформы.

Рассвет близился — сквозь стекло пробивались первые, еще робкие лучи не солнца даже, света. Огляделась. На столе убрано — грязные чашки аккуратно на разнос поставлены, салфеткой накрыты. Кондиционер выключен, а окно приоткрыто. Потянула носом, вдыхая влажный, сладковатый воздух. В теле, не считая затекшей шеи, легкость, невесомость почти оказалась — как после полноценного отдыха: спа-процедур, массажа, десятичасового сна. А на деле ведь — на пару часов прикорнула. И странно как! Не потревожил никто, не выгнал: ни персонал, ни Руслан Игоревич.

Встала, потянулась до хруста. Нашла деньги в валюте зарубежной, зажатые между разносом и блюдцем с нетронутой слойкой. Много — обычно мне и четверти от этой суммы не оставляли.

Но странности на этом не закончились.

Девочки, встреченные на первом этаже, смотрели искоса, с завистью. Будто чем насолить успела.

Антон — усталый, с красными глазами, подмигнул и скривился, когда я мимоходом кофе попросила — выпил, небось, за ночь чашек семь-восемь, вот и подташнивало.

А Максим, перехватив за руку у комнаты отдыха, сказал, что пока Вера лечится — за мной закреплен кабинет. И Руслан Игоревич вместе с ним. Сказал, что гость хвалил мою деятельность, принципы и преданность политике клуба. Администратор улыбался и в глазах его застыло одобрение — дескать, кто же учил.

Я послушала управляющего, покивала, силясь уразуметь — новости по душе пришлись или не так чтобы очень.

Домой приехала к семи часам. Пока смену сдала, пока в магазин заехала — в холодильнике, поди, шаром покати, вот и пришлось по супермаркету побродить. А еще, попробуй, выбери — чего желудок просит, если в том самом желудке кроме сладких слоек ничего существенного за сутки не побывало. Словом, долго возилась.

Во дворе заперла старенькую «десятку» и, нагрузившись пакетами направилась к подъезду.

Возле дверного звонка, всунутый в зазор, меня ждал сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Показания холодной воды — подумала было, но нет, из ЖЭКа писали на вырванном клочке тетрадного листа, почерком неровным, на этом же тисненом великолепии значилось каллиграфически, с завитушками: «Позвони ему, он волнуется».

Черт возьми!

Скомкала письмо и сунула в карман — по чистой привычке не бросать мусор на пол.

По старинке, значит, достать решил. Если не отвечать на смс и электронные письма, в расход пойдет дорогая бумага. Впрочем, дражайший родственник никогда на мелочи не скупился.

В квартире пыли скопилось порядком — когда только убиралась в последний раз? Все некогда: работа или лень. Можно было бы сегодня заняться — и внимание на грязь обратила и временем располагала, но…

Пока готовила нехитрый завтрак: горячие бутерброды, думала о новом витке в работе. Колоритный Руслан Игоревич никак из сознания не выветривался. Многогранный персонаж — бесцеремонный, грубоватый, но по-своему заботливый: чаем напоил, спать уложил. Правда, большой вопрос, отчего вообще в сон клонить стало. Перед начальством вот похвалил — тоже плюс. С чего бы, только. Добрые и бескорыстные дела с давних пор не внушали доверия и веры, людям их совершающим, не было никакой.

Вымыв посуду, и присев за стол с намерением в спокойствии выпить кофе, а после приняться за дела, вспомнила о записке.

Вытащила из кармана лист, перечитала. Поморщилась.

Позвонить и правда стоило, только лишь потому, что с родственника станется приехать лично. Избытком гордости, в отличие от меня, он никогда не страдал, и являлся тогда, когда ждала меньше всего. Иногда спустя месяц с последнего звонка, иногда через год. А звонил раз в неделю — узнать, здорова ли, все ли в порядке.

Его забота бесила меня.

И все же, слушая гудки, сердце забилось — сильно, руки похолодели. Не знаю, чего мне хотелось больше — положить трубку до того, как он ответит, или услышать его мягкий, вкрадчивый голос.

— Здравствуй, милая, — ответил он, когда я уже не чаяла дозвониться. — Рад, что ты перестала бунтовать.

Ну, это спорное утверждение. Рано обрадовался — хотела сказать, но передумала: спорить с ним, что дуть на ветряную мельницу.

— Со мной все хорошо, приезжать не надо, — буркнула неприветливо.

— Расскажи мне новости, — попросил родственник, — ты давно не звонила.

Поставив локти на стол, я прикрыла глаза свободной ладонью. Тяжело разговор давался. Тяжко.

— Всё как всегда, — голос некстати охрип, кашлянула.

— Когда мы виделись последний раз, ты ездила на мотоцикле и носила серьгу на брови, — почувствовала, как он усмехнулся. Горько. — Всё так?

Я потерла заросший, белесый шрамик под правой бровью, покачала головой — как давно это было. Неужели мы столько не виделись? Кажется, будто совсем недавно он приезжал, кричал, хватал за руки и обещал увезти, если не образумлюсь.

— Нет, я купила машину.

— Нашла работу? Деньги со счета ведь не снимала, — утвердительно сказал последнее, но я представила, как он бровь приподнимает и склоняет голову на бок. Любопытствуя.

— Да, нашла.

Слышать его голос было невыносимо. Он возвращал меня в прошлое, и годы, прожитые без него, как шелуха разлетались, будто и не было их.

Сердце продолжало неистово колотиться.

— Мне волноваться?

Лис. Хитрый лис. Знал ведь — и где работаю, и кем.

— Нет.

— Хорошо.

Не было ничего хорошего ни в нашем разговоре, ни в наших жизнях, от которых мы бесконечно устали. Моей реальностью стали частые переезды, томление в съемных, чужих квартирах, регулярные смены внешности, мест работы — наивная глупышка, все убежать пыталась.

Его реалиями являлись роскошь, комфорт: блеск натертых воском поверхностей, золоченые статуэтки, тончайший фарфор. Власть, которой он совершенно не дорожил, но, она все равно плыла к нему в руки, льнула, а Фортуна — предательница, улыбалась все шире и шире. Он видел забавную игру, в том, чтобы находить меня. Снова и снова. Звонил на новые номера, едва я покупала сим-карту, отправлял электронные письма, иногда содержащие только глупые смайлики. Приезжал. И стоило мне глянуть в глазок, как сердце в пятки проваливалось.

Помолчали. Сказать хотелось много, закричать, чтобы в покое оставил. Да только знала — не оставит. Пока жив кто-то из нас, фарс будет продолжаться.

— Мира, — позвал, как только он звать умел: хрипло, сладко.

По коже мурашки побежали от зова, от слов несказанных. Тайных.

— Мне пора, — опустила голову на прохладную столешницу, губу закусила, чтоб не расплакаться.

— Позвони в срок, не затягивай. И да, касаемо соседа с первого этажа — если он еще раз пригласит тебя на свидание, я прострелю ему колени. До скорого.

Отбросила трубку прочь, словно она вдруг раскалилась.

Отчаянно рассмеялась.

Только что, в очередной раз, мне дали понять, что не просто присматривают — следят.

И, не стоило с насиженного места срываться, подстригаться, делать лишние движения. От возлюбленного все равно не скрыться.

Такая вот иллюзия свободы, мать ее.

Мне было четырнадцать, когда мать вышла замуж второй раз. Она оставила память о светлом образе отца в прошлом, отказалась от семейных фотоальбомов и нагоняющих уныние поездок на кладбище, заменив это свежим бракосочетанием, связанными с ним хлопотами.

«Мне слишком больно, нужно отвлечься» говорила родительница, закусывая губу.

Она поглядывала на меня все реже и реже, словно одним только видом я причиняла ей неудобства. «Ты слишком на него похожа» полюбила она говаривать после похорон. Кривила губы и уходила прочь, растирая виски пальцами, будто бы те принимались болеть.

Я не верила в ее скорбь, потому что та отдавала позированием и шаблонностью фраз. Разница между нами заключалась в том, что я выла ночами в подушку, заламывала в отчаянии пальцы, мать же ходила по магазинам, подбирая очередной вдовий наряд, а принимая многочисленных гостей, утирала совершенно сухие уголки глаз шелковым платком.

Папа умер молодым, внезапно. В один из дней привычно пошел на работу, где ближе к вечеру у него случился обширный инфаркт. До больницы не довезли.

Новый материн муж был на шесть лет ее младше, но в свои двадцать восемь уже имел приличный капитал, шикарный загородный дом, куда мы переехали. Наверное, ей льстили его богатство, молодость, и сам факт, что в жены он выбрал ее. Стоило признать, смотрелись они ровесниками и тот факт, что никто не подозревал о материном возрасте, тоже тешило ее самолюбие.

Тот период жизни был мрачным. Я тосковала по отцу, от горя и юношеского максимализма ввязываясь в неприятности. На мать и ее прохладцу было плевать — привыкла. С ранних детских лет мной занимался отец, пока она ездила на сьемки, показы, дефиле. А вот предательство ее — в виде замужества, отозвалось протестом. Я нарочно ввязывалась в дурные компании, курила травку, орала глупые песни (из репертуара «Сдохни, сука, сдохни!») на пару с такими же никому не нужными подростками. Мы с ней никогда не ладили. Наверное, поэтому я не надеялась быть услышанной и бунтовала исключительно для себя — только для того, чтобы знать: я не смирилась с ее предательством.

С самого раннего детства запомнилось, что ее никогда не было рядом.

Помню, как спрашивала по несколько раз на дню: «Где мама?». Отец же, придя с работы и отпустив восвояси очередную няньку, усаживал меня на одно колено и терпеливо объяснял — мама трудится. А я — тут он щелкал меня по курносому носу, — должна быть самостоятельной девочкой и если соскучилась, потерпеть, а если совсем уж невмоготу — написать ей письмо.

Правда, вопросы о матери я задавала лет до пяти — потом отвыкла. А письма карябать бросила еще раньше. Может, потому что они валялись нечитанными в коробке из-под дизайнерских туфель, может, потому, что устала ждать ответа.

Я вообще не понимала, для чего матери новый штамп в паспорте — любовников ей хватало во все времена. Еще при жизни отца она не особенно скрывала этот факт — нагло закрывала дверь ванной перед моим носом и принималась щебетать. Как только она их не называла — и «котиками», и «милыми», и «лапочками». Каталась бы по городам да весям, тратила бы наследные отцовские деньги, живя в свое удовольствие но, поди, разбери — снова вышла замуж.

Более того — потащила меня вместе с собой, хоть я могла бы остаться в приюте, на чьи казенные стены возлагалась забота обо мне, пока она разъезжала по Европе, «отвлекаясь» от смерти отца. Ей не удалось удивить или поразить этим решением, скорее, это позволило еще более отдалиться, укрепившись в мысли, что она всего лишь хочет произвести благоприятное впечатление на супруга, показав, что заботится о взбрыкнувшей дурочке-дочке.

И если раньше мы с матерью были не особенно близки, попросту терпя друг друга, то после переезда за город, в дом к отчиму, мы стали вовсе чужими. Она даже общаться со мной перестала — приезжая из очередного турне, целовала мимоходом в щеку (если удавалось), и отравлялась распаковывать многочисленные чемоданы, меняя одни шмотки на другие. Съемкам ее не было конца.

В итоге, после смерти папы я стала бесхозной, праздно шатающейся по улицам девицей: глупой, хамоватой, отвязной. Но, та не продлилось долго. Через некоторое время после переезда, моим воспитанием занялся новый материн муж, и пришлось признать, что единственным ее талантом (кроме виляния задницей на подиуме) было выбирать в спутники жизни неравнодушных к детям мужчин.

Думаю, что отчим осознавал — если не он, то никто. Глядя на мои «отношения» с родительницей, он качал головой, наверняка в тайне жалея (кого из нас больше — не знаю).

Так как мать моталась по миру как ужаленная, в большом доме мы с отчимом оставались одни. Часто, на долгие месяцы. Несколько раз в неделю особняк приходила убирать пожилая женщина из службы найма. Она и кушать готовила — тоже впрок. (Когда я подросла, штат прислуги разросся, но в то время Валентина Петровна наведывалась одна).

По большому счету особняк пустовал: отчим не любил приглашать гостей, жил уединенно. И пусть при желании мы могли бы не пересекаться, он первым пошел на контакт.

Не знаю, как описать это — отчим не делал ничего сверхъестественного, просто был внимательным, участливым, в его глазах не мелькало презрения или неприязни. Однажды я просто почувствовала, что ему не все равно. Он не прятался. Не избегал меня и не кривился, глядя на свежевыкрашенные волосы: то фиолетовые, то синие, то оранжевые.

Нет, он не заискивал и не сюсюкал, как могло показаться.

Если за внешним самовыражением наблюдал с большим терпением, то хамоватые повадки, грубую речь пресекал, как только слышал. Говорил, что в его присутствии стоит быть более тактичной, поскольку он не желает набирать в лексикон грязных словечек — по статусу не положено. В ответ я фыркала, говоря, что у каждого взрослого априори имеются крутые лексические обороты, но отчим на это лишь поднимал бровь. В скором времени, как только я открывала рот, чтобы что-то изречь, как ловила себя на мысли, что фильтрую, отсеиваю слова, отбрасываю в сторону неуместные. Вслед за этим замечала внимательный взгляд отчима — еще не одобрительный, но близкий к тому.

Он не имел привычки ругать, кричать, умел отрезвлять одним только взглядом. Порой глядел на меня — пристально, словно под кожу норовил забраться, и я ерзала, ощущая, что все мои попытки выделиться — смешны до нелепости.

Когда я курила в комнате, приходил и открывал окно, словно караулил под дверью — без упрека или лекции о влиянии никотина на женский организм. Сам курил очень редко — по одной сигарете в несколько дней, иногда, недель. Он не покупал их, делал сам. Подозреваю, что больше наслаждался процессом, нежели дымом: клал на тонкую коричневую бумагу щепотку ароматного, привезенного из-за океана, табака, склеивал, долго ровнял пальцами, крутил в ладонях. В такие моменты отчим витал где-то далеко, может, мысленно переносился в Доминиканскую Республику на широкую табачную плантацию… Поджигал, затягивался до отказа, жмурился от дыма, выдыхая в потолок, а заметив меня, говорил: «брысь, тут воняет».

Когда застал меня с сигаретой в первый раз, вышел, вернулся с пепельницей — тяжелой, хрустальной. Я, было, думала, он мне сейчас ею голову проломит, чтобы не портила дымом замшевую обивку, а пеплом — дорогущий паркет. Но, нет, поставил молча на подоконник и удалился — без советов и наставлений.

Правда, скоро дымить наскучило — после каждой сигареты изо рта жутко кислятиной воняло, и с курением я завязала.

Еще новый материн муж выпроваживал моих «друзей», когда те принимались наглеть. Приглашать таких в дом я не приглашала, но собирались мы во дворе, в беседке под навесом. Там бренчали на гитаре, мурчали глупые песенки. Однажды, когда один из приятелей перебрал дешевого пива и принялся раздражать пошлыми шуточками, а после и приставать, отчим вывел его вон, легко ухватив за шиворот. Не знаю, как ему удалось явиться так вовремя — не иначе услышал мой возмущенный писк. К слову, тот пьяный детина был рослым, наглым, не знающим меры анаболикам, но рядом с высоким, гибким, вечно хмурым отчимом смотрелся жалко. Тем поступком я впечатлилась — впервые разглядела в серьезном, вечно молчаливом мужчине, силу.

А еще, посмотрев на него — воспитанного, начитанного, изысканно одетого и дорого пахнущего, сравнила с отребьем, что приглашала на территорию и больше так не глупила.

Подумав, бросила бунтовать — поняла, что никому дела нет до моих заскоков, можно прекращать выделываться. Только дурой себя выставляю и делаю хуже только себе.

И я кинулась в другую сторону — учиться. Выбросила банданы с черепами, диски с дурацкими «сатанинскими» концертами, набрала книг, закачала несколько программ и принялась за работу. Сперва тяжело было, хотелось гулять, смотреть кино, отвлекаться всячески, но потом втянулась. Оказалось, что алгоритмы и линейные уравнения — штуки занятные, а физические законы и вовсе просты.

В то время как раз пришло знание, что не хочу ни от кого в жизни зависеть, и выход виделся один — выучиться, а после добыть столько денег, сколько потребуется для самостоятельности. Это желание воодушевляло и прибавляло сил. И я работала — больше. Забыв про сериалы и аниме.

Да, тогда я не знала, что жизнь перевернется с ног на голову и все, чем смогу гордиться — место официантки в загородном клубе.

Вскоре мы с отчимом подружились, насколько могут сблизиться подросток и состоявшийся мужчина. Он был человеком занятым, из тех, кто мало спит и много работает, поэтому порыв выучиться — оценил. В его глазах появилось одобрение, а через месяц-другой оно сменилось уважением.

Чуть погодя у него появилось больше времени — на выходных отчим стал брать меня на прогулку, в кино или парк. Реже водил в ресторан или кафе — когда удавалось освободить вечер от общения с очередной пассией.

Да, верностью в их с матерью браке, даже не пахло. Она развлекалась в турне, ни в чем себе не отказывая (я была уверена в этом на все сто), он встречался с дамами в городе. Отчим был уверенным в себе, видным мужчиной, тем, кто умел выделяться из толпы, поэтому удивляться его раскрепощенному образу жизни мне и в голову не приходило. Шагая с ним под руку по оживленному проспекту и замечая, с каким интересом на отчима поглядывают девицы, я только и делала, что задирала нос и принималась снисходительно улыбаться.

Зачем молодому, успешному, красивому мужчине понадобилось жениться на такой ветреной особе, как моя мать, было за гранью понимания. Они были совершенно разными — по характеру, мировоззрению и жизненному опыту. Она виделась мне бестолковой птицей, перескакивающей с веточки на ветку, потребительницей, паразитирующим клещом… Данила же был пусть своеобразным, но серьезным, надежным, как остов. Даже если бы в их браке наличествовала верность, «нормальным» его априори тяжело было назвать, ведь встречались они от силы раз в месяц, когда матери удавалось прилететь и застать отчима дома. Какому мужчине вообще мог понравиться такой союз? Ладно, отец — боготворил ее еще со школьной скамьи, прощал все, что только можно было простить, а чем прельстился Данила — было вне моего разумения.

Так и жили — я училась, росла, обрастала личным мнением касаемо разных областей, Данила приумножал капитал, метил в политику, а мать разъезжала по городам и весям.

Через год-другой мы с отчимом сблизились. Настолько, что я не видела ничего зазорного, в том, чтобы поделиться наболевшим, попросить помощи, совета, или пожаловаться на очередного «кавалера». К слову, девушкой я выросла весьма симпатичной, взяв от родителей лучшие черты. Выяснилось, что мать зря сетовала, будто я пошла только в отца — в зеркале виднелись и ее черты тоже: капризные губы, вздернутый маленький нос, высокие скулы. И пусть отражение нравилось: приходилось признавать, что оно довольно таки недурно, это подобие раздражало. Я не любила мать и не хотела быть на нее похожей.

Еще я перестала выкать (раньше он всегда был Даниилом, но на «вы»). К шестнадцати годам он стал для меня Даней. Научилась общаться с ним обо всем на свете, на равных, как со «своим» человеком.

Наверное, в этом не было ничего странного — так быстро привыкнуть, освоиться и впустить в личное пространство нового человека, взрослого мужчину. Так случилось, потому что всю жизнь общалась преимущественно с ними — мужчинами, толком не имея ни матери, ни подруг. С детства до юности мной занимался отец: опекал, оберегал, заботился. После, кратковременно, но я вращалась в компании то ли из панков, то ли из рокеров (ребята были открыты для всего нового, толком не знали, какое выбрать направление).

А потом случился Даниил. Стоило ли удивляться, что я к нему потянулась. Привыкла ведь к сильной руке, видению сугубо мужскому, что вело по жизни, направляло.

Даниил не стал заменой отцу, нет. Он стал настоящим другом, так как вытащил из депрессии, не дал скатиться на дно и деградировать, а для папы навсегда в сердце осталось место — светлое, отмеченное теплом и добром. Только его.

Да. В тот период я думала, что все просто и понятно, как день.

И выпустила из виду время, когда из друга Даниил превратился в возлюбленного.

Думаю, такое часто случается. На кого юной девице обратить внимание — на зеленых ровесников, с дурью в голове и акне на коже? Зачем, если рядом есть близкий, красивый, умудренный уже мужчина. Тот, который смотрит ласково, мягко улыбается в ответ, кого видишь каждый день, поскольку живешь под одной крышей. И при всем при этом — не имеешь кровного родства. Даже в мыслях я ни разу не называла Данилу отцом или братом — он был чужим мужчиной, потому что не растил и не воспитывал меня. По прихоти судьбы смог лишь называться другом, пусть и был много старше. Поэтому в моем чувстве не было грязного подтекста, никакой аморальности.

Я забыла, что он материн муж. Она так редко появлялась дома, что за ненадобностью выбросила сей факт из головы.

Чувство, которое на меня накатило, было сильным, но отнюдь не внезапным. Думаю, что оно в малых дозах копилось с того самого момента, как он впервые обратил на меня внимание. Теперь же, когда собственные гормоны ударили в голову, заметила и ширину плеч, и красивые, внимательные глаза, что иногда смотрели на меня с восхищением. Да и много ли надо подростку, чтобы влюбиться? Увлеклась, позабыв обо всем.

С каждым прожитым под одной крышей днем, Данила становился моим. Прочнее. Настолько моим, что в смелых мечтах представляла поцелуи: жаркие, влажные, и от таких фантазий голова кружилась наяву, а в низу живота тяжелел, нарастая, пульсирующий ком.

Нет, я не бросилась Данилу на шею, когда осознала — влюбилась. Не принялась взглядами томными из-под ресниц кидаться. Просто чувствовала отчетливую тесноту в груди, когда отчим оказывался рядом, и наслаждалась уже одним этим ощущением: трепетом, никак не умещающимся в сердце, и то клубком в животе сворачивающимся, то щеки в алый цвет подкрашивающим.

Было одновременно и страшно, и радостно испытывать к Даниле влечение. Боялась проявить свои глупые чувства, выдать себя, и замирала, когда отчим улыбался. Когда же ему вздумывалось прикоснуться или обнять, мысленно парила, пребывая на седьмом небе. Наверное, каждая девушка помнит это ощущение: волнения пополам с удовольствием, когда хочется подпрыгнуть высоко и в ладоши захлопать, поскакав вприпрыжку.

Первая влюбленность — она немного эгоистичная и абсолютно слепая. Внимательно следя за внутренними виражами: «ах, он задел меня плечом, а как выразительно глянул», наблюдая за Даниилом — любуясь чертами, мимикой, любыми проявлениями эмоций, я не особенно замечала его физиологической реакции, его самого — в целом.

Глаза застилали розовые очки. Мнилось, что манипуляции и восторженные улыбки он ни за что не расшифрует, не поймет, насколько я увлечена. Касалась ненароком его шершавой ладони, размышляя — разольется ли от касания тепло по пальцам? Нет, все равно уколом в сердце ощущалось — легким, сладким. В забывчивости проводила рукой по напряженной линии плеч, гадая — замрет внутри от восторга на этот раз? Замирало. Каждое касание прошивало сердце электрическими разрядами.

Прислушиваясь к тем странным глубинам, что вдруг открылись, не замечала, что заигрываю с мужчиной. С настоящим — взрослым мужчиной, кто давно не забавлялся детскими играми, и, что для меня было недосягаемой мечтой, то являлось частью его будней.

Думаю, отчим все понимал, ведь нехитрая конспирация летела к чертям, стоило ему подмигнуть или шутливо меня боднуть — на лице тут же расцветала глупейшая улыбка. Таким образом, Данила позволял собой играться. До поры до времени.

К семнадцати годам моя влюбленность никуда не делась, наоборот, переросла в дикое желание обладать. Было мало трогать ненароком открытые участки кожи, мало любоваться издали. Хотелось прижаться всем телом, вцепиться в лацканы пиджака, опоясать, забраться под кожу, срастись. Такие мысли заставляли впиваться в ладони до отрезвления, до кровавых лунок, потому что безобидное юношеское чувство трансформировалось во что-то незнакомое, дикое, необузданное.

Мне виделись такие сны с Даниным участием, что наутро не удавалось взглянуть на него без стыда. А еще, когда такое происходило, уже проснувшись, долго лежала с закрытыми глазами — искала сон, ловила его за хвост, пока окончательно не истаял, и фантазировала дальше, раскручивая, накаляя. В такие моменты одеяло сбивалось в ногах, тело извивалось, с губ грозили сорваться нечаянные стоны…

Думаю, отчим догадывался о том, что так тщательно от него скрывалось, по-другому просто не могло быть. Как ни крути, а шило в мешке не утаить: однажды обернулась на Даниила, а взгляд скользнул по зеркалу, что за его плечом висело — и если то, что мелькнуло в отражении, отчим видел каждый день, грош цена была всем уверткам и смущенным разглядыванием паркета. В глазах поблескивала вся гамма моего алчного безумия — от вожделения, до обожания.

Так не могло долго продолжаться — и моему и его терпению был предел.

Весело отгуляв школьный выпускной, я воспользовалась временной передышкой в учебе — сходила в салон, покрасила волосы — на этот раз в натуральный карамельный цвет (хотя, он все равно получился с яркой золотинкой), заглянула в книжный, и на это раз выбрала что-то легкое и приятное взамен научной литературе.

До вступительных экзаменов еще было время, поэтому я всласть лентяйничала, много гуляла и ничем толковым не занималась.

В то самое время Даниил впервые поцеловал меня.

И это событие положило начало всем последующим, изменило настоящее, будущее. Поменяло всё.

Помню, что устроилась с книгой прямо в гостиной — на ковре, развалясь. На улице стоял зной, кондиционер работал, но всё равно жарковато было, поэтому одежды на мне оказалось всего ничего: шорты короткие, майка.

Близился вечер, как обычно случается летом — вроде бы светло, белый день стоит, а потом раз — моргнула, и сумерки. Я изредка поглядывала в окно, и казалось, что еще рано, успею и переодеться, и подняться, и собрать с пола рассыпавшиеся конфеты. На часы не глядела совсем — зачиталась, не до того было, поэтому приход отчима благополучно прозевала.

Данил пришел с работы слегка подшофе — непривычно веселый, улыбчивый. Уселся рядом, поглядел на обложку книги, кивнул удовлетворенно:

— Спасибо, что не любовный роман.

Я кивнула важно, так как на этот раз читала что-то о психологическом воздействии и НЛП, а у самой мурашки по коже поползли от его близости и коньячного дыхания. Поглядела в его яркие глаза-хамелеоны: того самого цвета, что не описать — вроде бы серые, а присмотришься, коричневые уже — скорлупу грецкого ореха колером напоминают. Долго лицо рассматривала — так близко впервые. Заметила родинку маленькую над правой бровью, белый шрамик у виска.

Не помню как, кто первый потянулся, запомнился вкус губ — терпких, шоколадных. Въелись в память медлительность движений, от которых выпрыгивало сердце, скользкое поглаживание кромки верхней губы кончиком языка — узнавание, просьба, плавно переходящая в страсть.

Данил тесно прижал к груди — не шевельнуться, впился широкими ладонями в затылок. А я — льнула, ластилась. Руками в его роскошные волосы зарылась, принялась ласкать еще более нежно.

От Даниных прикосновений внутри разгорался пожар, что-то быстро плавилось во мне, и было жарко. О, как приятно было чувствовать кожей его тепло, ощущать во рту вкус, вдыхать цитрусовый запах…

Очнулись, когда его руки под майку забрались и, не найдя белья, грудь накрыли. Я — распахнула веки от томного, невиданного удовольствия, Данил — от осознания, что близко — совсем близко подошел к черте невозврата.

В Даниных глазах туман стоял, дико билась жилка у виска. Он был безмерно красив в тот момент — навсегда запомнилось: зрачок на всю радужку, судорога, мышцы лицевые исказившая — мужская красота в простоте, искренности желания.

— Прости, дурак я, кретин пьяный, — сказал хрипло, руки из-под майки убирая.

Я прикрыла глаза на миг, вдохнула глубже — в надежде успокоить биение сердечное.

— Это я идиотка наивная. Губы раскатала, — пробормотала, надеясь, что получилось неразборчиво.

Мы разошлись по комнатам, стараясь не смотреть, друг на друга.

Стоит ли говорить, что той ночью не спалось — перина казалась раскаленной, подушка слишком мягкой. Когда же удалось забыться, пригрезился один из самых ярких, смелых снов. Естественно, Даниил был главным его участником.

Наутро случилась бесконечная неловкость: отчим взгляда не поднимал, молчал, в себе замкнувшись. Я в досаде губы кусала и перебирала ночные воспоминания.

Вечером, с работы вернувшись, Даниил в кабинете закрылся, чего отродясь не случалось.

Такое действо не пришлось по нраву, и я поскреблась тихонько в дверь, открыла сама, ответа не дождавшись.

Даниил просматривал бумаги — как всегда сосредоточенный, серьезный. На лице ни тени улыбки. Поднял на меня глаза и вздохнул, отложив документы в сторону.

— Мира, — наверняка, снова приготовился просить прощения.

Но, я мотнула головой, перебивая.

— Не извиняйся.

Обошла стол, присела на краешек — рядом с его креслом. Руку протянула, коснулась волос. Увидела, как сглотнул, почувствовала, что надумал отстраниться, встать — острая решимость в глазах появилась.

— Не сбегай, — попросила.

— Ты не понимаешь, — все-таки встал из-за стола отчим.

— Понимаю.

Я понимала.

Знала, что его сомнения терзают, что скотиной себя чувствует, и неправильно вроде бы все это, а с другой стороны — от себя не скрыться. Рано или поздно прорвет. Мы оба знали, что так будет. И если не сегодня, то через неделю, или месяц, год. Искушение на то и есть, что невозможно ему противостоять.

То дикое желание обладать: трогать, целовать, после случившегося вырвалось на волю — я больше не могла сдерживаться, невозможно было спрятать его назад. Как не способен зверь прекратить охоту, почуяв запах крови, добычи, так и я погибала без Даниила, один раз попробовав его на вкус. Наверное, смотрела на него голодными, жалостливыми глазами, как смотрит собака на сочный кусок ветчины, но по-другому не могла! Боги, как же хотелось его — целиком, прямо сейчас.

Он боролся. Я видела этот бой — совести с желанием, с моральными и социальными канонами, он отражался в зрачках. И, коварно — чисто по-женски, не стала дожидаться конца битвы: шагнула к Даниилу, положила руки на плечи.

— Люблю тебя, — прошептала в губы.

И он сдался. Моргнул, словно ко всему на свете теперь готов, на все согласен.

Наклонился, поцеловал — мягкими, сухими губами коснувшись виска, затем щеки, уголка губ.

Возликовала, со всей горячностью прильнув, зарывшись в волосы на затылке. Впечаталась в него, вросла. Бережные прикосновения с каждым толчком сердца становились тверже, хаотичней. Вскоре мы дышали рвано, жадно, торопливо знакомясь друг с другом: застревая пальцами в волосах, путаясь в петлицах.

Остались в кабинете — надолго. Много сладких минут провели на широком диване, задыхаясь, со свистом втягивая в себя воздух и убирая мокрые пряди от лица.

Я никогда так счастлива не была, как в ту ночь, что соединила нас. Сделала любовниками, ближе — некуда.

А потом….

Наутро приехала мать.

Хозяйкой полноправной в дом вошла, по-царски владения свои оглядывая. Мы с Даниилом как раз завтракали в столовой, перешучивались, а стоило ей в холле зашуметь, зацокать каблуками по каменной плитке, как отчим отсел от меня, вмиг перестав улыбаться.

И это суетливое движение таким огромным оказалось предательством, настолько зацепило, что я закрыла глаза, чтобы от обиды в них не полопались сосуды. Да, в глубине души понимала — нельзя, никому нельзя говорить о том, что между нами произошло, а уж матери — даже намека давать не следует, но эта его показная отстраненность — задела за живое. Увидела отчима вот таким — лживым, лицемерным, быстро меняющим маски, и резануло, захотелось крикнуть — пожалуйста, не будь таким со мной! Только не со мной!

Мать вошла, сверкая ослепительной, шикарной улыбкой и первым делом поцеловала Даниила в губы. Пусть мимоходом, смазано, но я зубами заскрипела, потому что со вчерашнего вечера эти губы стали моими.

— Привет, детка, — сказала родительница мне и на стул рядом с мужем опустилась. — До чего жарко — адски просто. Почему кондиционер на двадцать восемь градусов поставлен? Дышать невозможно.

Она еще что-то говорила: переключилась на байки о показах, новых знакомствах, но я не слушала, потому что пелена ярости глаза застила, не только ослепив, но и лишив слуха.

В тот момент впервые почувствовала самое разрушительное на свете чувство — возненавидела собственную мать.

Пока она была дома, Даниил не приближался — даже не смотрел в мою сторону. Такое поведение походило на обман и предательство, хотя, по сути, являлось нормальным — не мог же он вышвырнуть вон собственную жену. Только, после волшебной ночи, которая случилась между нами, здравый смысл приказал долго жить. Я мучилась, плакала, чертовски скучала. Изводилась, вспоминая, снова плакала.

А мать все не уезжала. Словно почуяв — что-то происходит, в душу лезла, утомляя ненужными беседами и нравоучениями.

Я сатанела.

Не могла равнодушно смотреть, как они обнимаются и милуются. Скрежетала зубами, когда мать дефилировала к бассейну в прозрачном бикини, а Даниил заинтересованно поглядывал на нее сквозь цветное стекло солнцезащитных очков.

А после того, как застала их поздним вечером в летней беседке, когда мать, опустившись на колени, ритмично двигала головой между широко расставленных Даниных ног, пока он мечтательно разглядывал небо, от всего сердца пожелала ей смерти.

Так и подумала: «Чтоб тебе сдохнуть».

Пожелала и забыла об этом через несколько минут, когда от всей души расплакалась в подушку. Да только через два дня она и правда умерла.

Ехала в аэропорт, когда в голове разорвалась аневризма. Таксист даже понять ничего не смог. Только что щебетала — о журналах и моде, как вдруг замолчала и по сидению вниз съехала.

Узнав о случившемся, почти ничего не почувствовала — ни боли, ни горя. Только пустоту одуряющую, что накатила после ослепительного осознания — виновата.

Это я в сердцах пожелала, и она умерла. По-настоящему.

Помню, что в комнате закрылась и на подоконник забралась, раздумывая — прыгнуть? Второй этаж, высокий, за третий сойдет. Не умру, так кости переломаю. И пока сидела, ноги на улицу свесив, вспомнила всякие вещи странные.

К примеру, как однажды в детстве горячо пожелала велосипед, а на следующий день отец прикатил его после работы: розовый, с наклейкам из под жвачек на раме, с причудливо изогнутым рулем и маленькой корзинкой спереди. Папа сказал, что нашел его в траве рядом с конторой, и никто не знал, кому тот принадлежит — по всем признакам девчачий, но в промышленной зоне девчонки не рассекают, и вереща не скатываются вниз с горки. На посту охраны сторож только головой покачал — поскольку впервые этот велосипед видел. И пока я каталась по тротуару, попискивая от удовольствия, отец развешивал на столбах объявления о находке. Но, ни через неделю, ни через год за транспортом так никто и не явился.

Позже я пожелала собаку. Насмотрелась календариков, что вынесла похвастаться из дому Ирка — соседская девчонка, и захотела пса, как на картинке. Напечатанные на глянце заморские породы были разными: смешными, грозными, милыми, и мы — стая ребятишек, хохотали, толкали друг друга по бокам и завидовали Ирке, потому что она могла любоваться собаками хоть час подряд. Через пару дней на дачу, где мы проводили лето, прибился толстолапый, курчавый щенок. Бесхозный, как тот велик. Малый влез себе через дыру в заборе, растявкался у порога, а папа, вышедший рано утром покурить на крылечко, зефиром его угостил. Пес остался, и через время вырос в огромного «водолаза» — так по-нашему называли породу ньюфаундленда.

Много еще всякого было: конфет, почти что с неба сыпавшихся, подарков разнообразных — без праздников и малейшего повода.

Одно только не сбылось — папа из могилы не вернулся, хотя, желала всем сердцем. А стоило в минуту слабости о материной смерти подумать — раз, и готово.

Прыгнуть в тот день не получилось, поскольку странности вспоминались до темноты и, замечтавшись, я пропустила появление Даниила. Он больно схватил за руку и втащил в комнату — кричал тогда, что я дура глупая.

Горевала о матери. Непутевой, неверной и нелюбящей, но единственной. Плакала и просила у нее прощения. Каялась, что ее мужа полюбила, что так опрометчиво зла пожелала. Не знаю, слышала ли она меня, но со временем стало легче, словно и правда простила.

После похорон Данила изменился — стал более властным: следил, чтобы не наделала глупостей, заставлял кушать, готовиться к вступительным экзаменам, быть осторожной и более внимательной. После того случая — когда торчала в окне ногами наружу, он словно присматривался, был настороже. Чтобы отпроситься на прогулку, следовало тщательно рассказать о маршруте, компании приятелей, доложить о точном прибытии. Думаю, отчим опекал и старался защитить, потому что ясно понимал — кроме него у меня никого не осталось.

Приходил вечером, оставался до утра. Иногда мы просто спали, укрывшись одеялом с головами. Иногда ночи превращались в сладкие, тягучие кисели, и в них застывали наши крики и стоны. Даниил умел желать меня по-разному: бывал упоительно нежен, страстен, жаден, безумен. Порой пил меня и не напивался, укрепляясь в праве обладать и властвовать. Не знаю, как называют это сексологи и психотерапевты, но наша тяга друг к другу была больной. Болезненной. Мне нравилось всё, что он делал: когда кусал до синяков, влажно зацеловывал или зализывал с головы до пят. Нравилось смотреть в горящие глаза — дикие, бесконечно дикие. Любила ловить на себе его собственнический взгляд — упивалась этой своеобразной властью.

Поступила в университет, но учеба уже не так захватывала. Все прелести студенчества: тусовки, голодные будни, когда одна булка на троих; прогулянные, прокуренные на улице пары, сборы, поездки в горы, на край света, бесконечное общение — прошли мимо меня.

Я закупорилась в собственном мирке, схоронилась в мнимой зоне комфорта, не пускала туда никого постороннего. Не завела друзей, сторонилась людишек, потому как они казались мне напрочь ущербными.

Даниил заменял всех.

Помогал учиться, приглашал на свидания: куда только мне вздумывалось, проводил со мной всё свободное время.

Нет, он не любил. Просто брал — отчего не взять, если само в руки плывет. От макушки до кончиков пальцев на ногах, я была его — по праву, по закону.

А кроме меня у Даниила имелось еще с десяток любовниц. Он не особенно скрывал это — не считал нужным.

А я — сгорала. Несмотря на злую, жгучую ревность, боль, влюблялась глубже, сильнее.

Меня переполняла неуемная жажда быть незаменимой, желанной, и только что из юбки не выпрыгивала, стараясь Даниле угодить. Звонила ему, интересовалась делами, готовила ужины и всяческие сюрпризы. Романтическая чепуха так и пёрла — все идеи, так или иначе, превращались в ласки и любовные игрища. Я научилась делать массаж и стриптиз (спасибо интернету), всему остальному, что полагалось уметь девушке сексуально продвинутой, отчим научил сам. Он вообще был отличным учителем, а еще благодарным мужчиной, поскольку всячески поощрял мои подвиги — хвалил, делал шикарные подарки.

Но, не любил.

Даниил давно перестал быть тем отстраненным, чужим человеком, каким знала его в отрочестве. Он познакомил меня с другой, откровенной стороной — показал, как умеет нашептывать сладкие слова, пока покрывает поцелуями грудь и руки. Приоткрыл завесу своей личности — я знала, какой он целиком: как злится, ревнует, переживает. Почувствовала, каким нежным он может быть, как умело ласкает, и как глубока бездна в его глазах, когда мое тело выгибается навстречу.

Но, полюбить, как я хотела — не смог.

Женщина всегда чувствует — любят ли ее, ценят ли, дорожат. Кожей, шестым чувством, интуицией.

Я ощущала интерес со стороны Даниила, желание, бесконечную тягу.

И однажды, сидя в той роковой беседке, где мать родную прокляла, поняла, что перегорела.

Между нами не случилось ничего ужасного, переворачивающего сознание. Наоборот, все своим чередом шло, текло неторопливо: учебные будни сменялись страстными ночами, в выходные отдыхалось весело и беззаботно.

Просто я устала отдавать, дарить себя — без остатка.

Устроившись на мягкой подушке, что принесла с собой, закуталась в плед, и, подмяв под себя ноги, дрожала. Уходить с улицы не хотелось, хотя снег повалил большими хлопьями, да и подмораживать стало ощутимо. Думала. Вспоминала детство куцее, потерю отца, бунты никому не интересные, любовь роковую, смерть матери. Так выходило, что ничего по-настоящему хорошего со мной не случалось. И пусть Вселенная не обязана была крутиться исключительно вокруг моей персоны, счастья хотелось до одури. Такого светлого, чистого счастья, чтобы кричать от него громко, не в силах умолкнуть.

Вместо этого в восемнадцать лет чувствовала себя древней старухой. Опустошенной, неудовлетворенной. Несчастной.

Мне было мало, того, что имела. Мало Данила, который был моим только на треть. Хотелось бесконечно большего — его всего, до каждой клетки, навечно.

Повлиять на ситуацию не могла никак: насильно не привяжешь, не увлечешь. Протестовать и закатывать отвратительные сцены, было не в моем характере: после глупого, бесполезного подросткового бунта зареклась. Поэтому, молчала, ни словом не обмолвившись, что больно. Думаю, такой разумный мужчина, как Даниил, вполне это осознавал.

Сидя тогда в беседке, коченея на морозном ветру, смогла найти единственный выход. Пусть я была глупенькой студенткой-второкурсницей, без больших денег и крепких связей, но в тот зимний день твердо решила действовать.

Я подождала до лета, сдала сессию и перевелась на заочное отделение к черту на кулички. В один из понедельников, как только Данил уехал на работу, подскочила, быстро собрала сумку, завернула в тряпицу подаренные им украшения, скопленные деньги, и уехала, оставив короткую записку под магнитом на холодильнике.

Уехала, даже не подозревая, что этим поступком пробужу в отчиме азарт. Открою второе дыхание в его чувствах. Подстегну к охоте, той ее стадии, когда кот упивается видом полузадушенной мыши, толкает ее лапой, любопытствуя — жива ли?

Об этой увлекательной игре я узнала после его первого письма. И новая глава в моей жизни началась.