Развратный роман

CAPITULUM VII Дрочащие фотографы, или Секреты страсти

— Лишь единожды, — продолжил Архиепископ, ни капли не изнуренный своими предшествующими трудами, — я ненадолго сошел с того духовного поприща, кое раскрыла предо мною доброта К…ы. Однако ограничения, связанные с учебой, поначалу были для меня столь же утомительны, как и для Фра Липпо Липпи в бессмертной поэме Браунинга, так что Искусство показалось мне все–таки неким компромиссом. Претворив свои мысли в дело, я вскоре очутился в Париже и снял квартиру в грязном подвальчике квартала Монпарнас. Моими соседями были фотографы: один, по имени Л…и, называл себя художником, а его партнер Г…с кичился своими деловыми способностями. Л…и был сыном пастора — некогда широко известного в Англии шарлатана, а мать, в отвращении от того, что родился мальчик, воспитывала его как девочку, насколько ей это удавалось. Он даже спал с ней до восемнадцати лет — о последствиях нетрудно догадаться.

Г…с был сопливым говнюком. Л…и носил длинные волосы, никогда не мылся и редко брился. Его снимки были ниже всякой критики, ну а манеры… Мерзкая парочка подлых маленьких скунсов!

На чердаке того же здания жила С…и Б…с, общая давалка всего квартала и живая иллюстрация Евклидовой теоремы о том, что Дыра всегда больше своей Четверти. То была грязная рваножопая мастерица с примесью ниггерской крови, проступавшей сквозь ее низовое белое происхождение. Она выкуривала целую уйму сигарет в день, а по ее гнилым зубам и смраду изо рта можно было изучать ее биографию. Она раздвигала тощие ноги перед всяким палаточным колышком, который могла заграбастать и силой затащить в свою вшивую, сифилитическую пихальню. Она долго была мокрощелкой Л…и, а теперь стала делить его с Г…с. Правда, они преимущественно дрочили, ибо штын из капустного кочана С…и был слишком резок даже для нюха Л…и, так что их корешки вряд ли могли как следует встать. Надеюсь, я больше никогда не увижу и не понюхаю образцы подобных червячков, и полагаю, ты простишь меня за то, что оскверняю твой слух столь тошнотворным вздором, хотя ты и журналист. (Могу поручиться за правдивость описания, поскольку прекрасно знаю эту свинью и мог бы вставить любого из трех лишь в порнографическую книгу. — Ред.) Мои художественные штудии продвигались очень медленно, так как бóльшую часть времени я отводил роману со Стивеном Джимсоном, к которому обращена Ода (см. ниже)[41]. Сей юноша обладал необычайной способностью находить содомитов в самых невероятных местах. Во время краткой прогулки по бульвару он опознавал собратьев по гомосексуальному пороку примерно в девяноста пяти процентах прохожих.

Он обретал счастье, лишь когда отыскивал сраку, в которой мог тотчас укрыться от холодного окружающего мира. Ему хотелось всегда знать, что по мановению его пальца тысячи девятидюймовых пушек сбегутся, дабы прозондировать коричневую трещину малютки Стиви. Я любил его шершавое симпатичное лицо; с великим пылом сосал его красивый, перетружденный карамельный жгут; выкачивал жидкое, но приторное семя из его головки; барахтался в чернильнице его очка. Я смешивал свою изобильную молофью с его не менее роскошным говнищем — словом, мы любили друг друга.

Счастливые деньки пролетали слишком быстрой чередой за взаимной мастурбацией, беспримесной содомией и всеми прочими изысками преуспевающего педераста.

Даже сейчас я вздрагиваю при сладостном воспоминании о тех счастливых беззаботных днях. Мой шип, моя веселая махонькая писечка, мой дэви–привереда, мой напористый бычок в чайной чашке, мой отрадный мешочек фокусника всегда был готов запердолить в гнилушкино дупло и хорошенечко прочистить дымоход. Но теперь… — Он внезапно умолк и пустил немую слезу. Потянувшись к горшочку с медом (под коим я разумею здесь натуральную банку из подлинного фарфора с сахаристым продуктом самой настоящей пчелы), он окунул свой нильнизитандо в глюкозную массу, а затем вынул и, откинувшись назад, устало пожевал женьшень, одновременно остудив горло крепкой настойкой кантарид на старом бренди. — Теперь я уж не тот, что прежде, — проворчал он. — Эти воспоминания молодости расслабляют меня. После визита графини (будь неладна ее терка!) я еще больше ослаб и сомневаюсь, что даже Лейла смогла бы растормошить старый затвор хотя бы на час.

К тому времени мухи облепили копошащейся массой его мужественный старший член: они были похожи на могильных червей, откормленных женскими глазами. Опечаленная душа приободрилась, и капитан стой–смирно вновь стал самим собой.

— Отличный метод, — пояснил Архиепископ. — Как я выяснил, он помогает даже в наиболее запущенных случаях. Когда путана и профура отработают весь свой грязный репертуар, когда хабара и хавыра махнут рукой, а флика и фоска презрительно плюнут на эту штуковину, тогда Вельзевул придет на помощь, а праотец Авраам поверит в небылицы про Исаака. Раз уж ко мне вернулись силы, я попрошу тебя приютить меня в своем дерьмохранилище и спою тебе прекрасные песенки о временах моей молодости.

Не дождавшись ответа, он вскочил мне на спину, и зловонная залупа заебисто–загребущего засранца заерзала в моем зудящем заду.