Речи любовные

1

Они снова сидели друг напротив друга за столиком бистро. Ну что за судьба!

Она появилась первая, хотя и старалась опоздать: это ее раздражило. И так при каждом их свидании. И это были еще цветочки. Она безвозвратно превратилась в ту, которая ждет. Сидеть одной было неловко, на нее оглядывались. Может, он не придет вовсе? В последнюю минуту захочет остаться с Бланш или Сарой. Женщина, с ума сходящая по мужчине, который не придет, — вот что она такое. Она с притворным вниманием принялась изучать программу музыкальных спектаклей. Готовясь к встрече с Жилем, она продумывала все до мелочей: быть в форме, не терять самообладание и выдержку. В этот вечер она была очень хороша собой, цвет костюма был очень удачен. А Жиль появился в видавших виды джинсах и растянутом свитере. Эта неподдельная естественность в нем и восхищала. Если уж нравлюсь, то такой, какой есть. Быть самим собой — прежде всего.

— Вы ослепительны, — едва сев напротив нее, проговорил он. — Да, это так! — повторил он, видя, как она скривилась, выражая сомнение.

Она засмеялась от удовольствия. Как тут было не поверить в то, что он говорит, ведь она сделала все, чтобы быть красивой, чтобы нравиться?

— Люблю, когда вы смеетесь, потому что вы себя не видите в эти минуты.

— Как это не вижу?

— Да так, порой вы следите за своей мимикой, жестами. Уж мне ли не знать, не первый день знакомы. Я знаю вас лучше всех в мире!

— Согласна. Я никогда не понимала, как это происходит, но это так.

Меж ними мгновенно устанавливались сообщнические отношения. Они не иссякали, несмотря на мучительное начало, раздельные жизни и время. Быть вместе было подлинным удовольствием. Два или три раза в год он доставлял ей его, а поскольку и сам его разделял, она не понимала, почему бы им не встречаться чаше.

— Как вы обходитесь без меня?

— Думаю о вас, у вас все хорошо, я радуюсь, с меня этого довольно.

Она качала головой.

— Я много думал о вас, — нередко говорил он.

Им было весело, как и годами раньше, на террасе такого же кафе в студенческом квартале. Иные минуты в жизни повторяются с жестокостью, проистекающей как раз из того, что они неповторимы, и особенно из того, что за ними скрыто: разрушение, распад, одряхление всего живого, холод, к которому тяготеет любая материя, какой-то непонятный и неизбежный ужас перед тем, чем может быть жизнь, если мы не постараемся забыть о конце. Полная очевидность происходящего не располагает к смеху. Она бы не стала так цепляться за волшебное общение с ним, предвидя, каких мук ей это будет стоить, до какой степени она будет зависеть от голоса и воспоминания об идиллическом мгновении. Словно она ошиблась в оценке женской верности, стремящейся к тому, чтобы памяти тела и изредка появляющегося голоса было достаточно для любви к избраннику. Он лишь смотрел на нее и говорил с ней этим голосом, который был для нее пением сирен. Никаких других поползновений с его стороны больше не было. Только вкрадчивый голос, словно нашептывающий что-то приятное перед сном. Несмотря на время, расставания, отказы, этот голос не перестал звать ее к любви. Она пошла на этот зов, затем побежала и наскочила на него. Он исчез. Бежал? Нет, он объяснял иначе: желал сохранить лишь необыкновенное меж ними: похожесть, чувство одинокости, вкус самого непорочного разбора, не терпящий никаких ужимок и прыжков. Но как все это называлось на человеческом языке?

Он никогда не рвал связующие их нити. Никогда не делал слишком большой промежуток между звонками. Но ничего более и ничего менее. Он не был мучим любовным томлением. Ему достаточно было лишь убедиться, что она есть. И она была: говорила, смеялась, волновалась, и он считал ее самой живой из женщин, которых знал. Она всегда пела о своей женской доле: о требующей поклонения красоте, заводила жалобную: «Не уходи, Ты нужен мне, Побудь со мною, Что станется со мной без тебя? Делай что хочешь, только не уходи!» Будь он супругом-вертопрахом, она говорила бы ему то же. Но он был всего лишь утратившим к ней вкус любовником, и поэтому она спрашивала: «Когда мы увидимся? Я хочу вас видеть. Вы говорите — скоро, но мы совсем не видимся».

— Почему мы не видимся? Почему мы не можем просто пообедать вместе?

Но меж ними не было места ни простоте, ни просто обедам. И сказать ей эту очевидную вещь он не мог. Она хорошо знала, от чего он на самом деле отказывался. Он не желал играть с огнем. Эта женщина была способна вскружить ему голову, и он держал ее на расстоянии. Столько неудовлетворенных просьб, столько тайно пролитых слез, о которых он с отчаянием догадывался, столько всего, что он недодал, он, ведущий себя словно вор… она прошла через все это и все же не рассталась с ним. Год за годом, сегодня, как когда-то, она ждала встречи с ним.

— Выпьем по бокалу вина, — говорил он, словно они виделись накануне.

Слегка пришибленная, слегка оживленная, она соглашалась длить эти странные отношения. Являлась к назначенному часу, ждала его, он являлся, и им становилось весело.

Она очень прямо сидела на стуле, открытая его взору, прекрасная, хотя с годами ее лицо приобрело более мягкие очертания. «Его голос изменился», — отметила она про себя. Он уже не играл им, как прежде, его звуки больше не производили в ней такого разрушительного действия. А может, она как-то иначе стала его слышать. Они были уже не те, что раньше! Да и могли ли они остаться прежними? Годы ведь не остановишь.

— Вы всегда меньше нуждались во мне, чем я в вас, — проговорила она, успокоившись. — Оттого я была несчастна.

— Я никогда не желал этого, напротив, всеми силами пытался этого избежать.

— Но вы не довели до конца то, что требовалось, ради того, чтобы избежать этого.

Она имела в виду: «Вы не удержались и слишком приблизились ко мне», но ничего не сказала, ибо менее всего сожалела об этом. Ее упрек можно было отнести разве что к самому первому его взгляду.

— Я нуждался в вас и сейчас нуждаюсь.

— Вот уж не скажешь.

— Я нуждаюсь в том, чтобы вы существовали, — уточнил он.

Она одновременно и плохо, и хорошо понимала эти его слова. Ведь и ей нужно было, чтобы он существовал (пусть даже без любви к ней). Больше всего ее обескураживала умеренность его нужды в ней. Ведь она была по-женски неумеренна даже в любви.

— Чтобы я существовала, но где-то там, — прошептала она, улыбнувшись.

В ней был такой покой! Как это странно! Они постарели! А что сталось с магнетической силой, толкавшей его к ней? Укротил ли он ее? Умерла ли она? Ничего похожего на эту силу от него уже не исходило.

— Я не произвожу на вас больше никакого впечатления, — сказала она.

— Не знаю.

Ни за что на свете он не хотел ее обижать. Она подумала, что и в ней поубавилось влечения. Осталось лишь чувство, все еще горячее, но уже несколько абстрактное. Что происходит с телом? Мы не властны над ним! Желание приходит помимо нашего хотения, мы лишь приглашены к нему, мы его гости — или должники, что, в сущности, то же самое. Оно сзывает нас на праздник крови, но не нам управлять огнем, зажженным им в ней. Сила, толкавшая его к ней, умерла. Значит, эта сила была смертна? И все же никто не мог доставить ей удовольствие подобное тому, что доставлял он, сидя напротив нее. Что-то все же осталось? Все эти мысли пронеслись в ее голове. Итог был таков: они оба больше не приглашенные на праздник желания, но они были его приглашенными раньше, и это незабываемо. Она призналась:

— Сегодня я могу сказать, что люблю вас. Потому что люблю вас, как должно любить: когда от тебя отреклись. Вы не принадлежите мне. Ничего мне не даете.

— Как это ничего вам не даю!

— Я даю вам очень многое. — Он сделался серьезным.

Она любовалась, до какой степени он упивается собой. Он самообольщался, хотя был не более прав, чем она. Ей это было на руку: она получала благодать восторга, пусть и через страдание, чувство, что она живет полной жизнью. Если он и сидел теперь перед ней, значит, все же давал ей что-то, каким бы редким гостем он ни был. Ведь ничто не удержится в нас, если оно ничего нам не дает, а мы держимся за то, что держит нас на плаву, пусть это даже отчаяние. Ей хотелось не вести с ним споры, а просто рассуждать.

— Я вас люблю больше, чем мужа, потому что от него жду многого, в нем заинтересована.

— Вы в нем заинтересованы?

— Он моя жизнь, тогда как вы для меня ничто.

— Вот спасибо!

Она поправилась, хотя, по сути, и была права: чем он был для нее?

— Я имею в виду, что ничего от вас не жду. И все же я желаю вам добра. Ваша смерть будет для меня страшным ударом.

— Я начинаю думать, что вы желаете моей смерти, слыша это! Словно вы говорите мне: «Ну умирайте же, просто сил нет, давайте уж!»

— Не то. Я не могу представить себе всего ужаса траура, свершающегося втайне. Вы только представьте — я ни с кем не смогу поделиться своим горем! — Она вернулась к тому, о чем говорила раньше. — Если все это не любовь, тогда не знаю, что это такое.

Услыша из ее уст это слово, он опустил глаза.

— У меня ни с кем нет таких отношений, как с вами, — проговорил он в который уж раз.

Ничего другого сказать ей он не мог. Какой свет мог сравниться со светом влюбленной женщины? Он не мог подняться на тот же уровень самозабвения, на котором была она, не умел думать о ней так, как она думала о нем: часто, ничего не ожидая, ни в чем не упрекая, благожелательно. Он вел себя как мужчина, которому всего было мало: стремился преуспеть, много работал, стал важной особой, любовниц менял как перчатки. Но он ревниво оберегал эту тайну, эту благодать, это прибежище: неугасимое пламя, в котором можно растопить все свои ноши. Он прибегал к нему, когда была нужда. Он звал хранительницу этого огня, полную преклонения перед ним.

— Вы самая влюбленная из всех женщин! Пылкая, умеющая ждать, она знала, каким бальзамом для другого сердца может быть сочувствие.

— Порой я вам завидую, — сказала она.

— Почему?

— Хотелось бы мне быть на вашем месте, чтобы мне дано было услышать из ваших уст те заявления, что я вам делаю.

— Вы мне делаете заявление?

— Думаю, да, и немало.

— Правда.

Она рассмеялась от неосознанного отчаяния: все отдать и ничего не сдвинуть с места. Он посмотрел на нее с величайшим изумлением. Пылкое, способное ждать существо признавалось ему в этом с такой прозрачностью, какая бывает лишь при самоотречении: когда тот, кто открывает свою душу и вверяется другому, перестал хотеть и думать над тем, что он есть, что он открывает, что будет сказано и подумано о нем.

— Повезло же мне. Но в какой-то степени я же вас и создал!

Хотя она и была задета: выходило, что он моделировал ее, а все перенесенное ею было ни при чем, он не ошибался. Она не ответила.

— Я вас разбудил, сделал из вас женщину, достойную этого имени, источник любви. А, вы задумались! Мне не нравится, когда вы где-то витаете!

Ему она была обязана тем, что стала женщиной, живущей по законам сердца. Он оживил самые потаенные слои нежности в ней, то, что будят в нас дети, неопровержимую силу любви, выносящую промахи, ошибки, разлуку, разочарование и вынашивающую живых, отсутствующих и мертвых.

Она с улыбкой заглянула ему в глаза. Он весело рассмеялся:

— Теперь вы верите в себя.

— Не знаю.

— Да, да, вы верите в себя. Сколько вам лет? — вдруг спросил он, заметив, что не знает этого, как бы невероятно это ни казалось.

— Я больше никому этого не говорю.

— Даже мне?

— Даже вам.

— Я лучше всех на свете вас знаю.

— Пусть это останется моим секретом. Ей было под сорок.

— Вы молоды! А я еще немного — и старик.

— Но ведете вы себя далеко не как старик!

— Однако цифры — неумолимая вещь. У меня ощущение, что я вас знаю давно. Что вы всегда были!

— Но я была не всегда.

— У меня плохая память на даты.

— А у меня хорошая.

Она ничего не забыла. Как можно было до такой степени держать все в памяти? Такая память — колодец любви. Она задумалась. Ей мнилось, что она улыбается ребенку. Да, он был так же несведущ в боли, как дитя, она же ощущала себя чрезвычайно старой и мудрой. Он был ничто для нее. Он был для нее все. Ибо был тем, что в ее жизни напоминало крайнюю степень любви. Любви-отчаяния. Любви неразделенной. Той, которую не перестаешь преследовать и которую держишь руками в мыле. Мужа так она любить не могла, потому что он был рядом! В течение стольких лет она покоилась ночами в его объятиях. Эта любовь лишь созревала вокруг предмета любви — ее ядра. А вот любить в отсутствие предмета любви и в ее скудости, любить кого-то все время уходящего, исчезающего, — иная ипостась чувства. Примерно та же, что у родителей к детям. Доведенная до крайней степени совершенства любовь становится материнской.

— У меня ощущение, что я ваша мать, я не смогла бы быть вашей любовницей.

Он усмехнулся:

— Возможно ли это?

— Не знаю, но чувствую именно так. Что люблю вас. Глубоко. Но никогда более не дотронусь до вас.

— Та, та, та. Откуда нам знать, что с нами будет?

Она же считала, что теперь это уже на всю жизнь.

— Вы обнажены передо мной, потому и счастливы.

— Да, это так, но только потому, что сама этого хочу. Благодаря мне мы вместе здесь. Я вам все простила, никогда ни с чем не считалась, никогда вас не бросала. И была так несчастна из-за вас!

— Я уже говорил, что любой ценой желал избежать этого.

Она подумала, как он, в сущности, слаб.

— А вы почему не обнажены передо мной?

— Потому что наши отношения сложились так, а не иначе, потому что вы не требуете этого от меня.

Он был уверен в себе, на все имел ответ.

— Я говорю вам все, что вы желаете знать. — Он огляделся. — Который час? Хотите, поужинаем вместе?

Они заказали простые и вкусные итальянские блюда.

— Это как раз то, чего мне хотелось. Как вы? — с нежностью спросил он.

Ей было тяжело, когда он становился таким. Она могла бы расплакаться, если бы позволила себе перенестись мыслями в далекое прошлое или в недалекое будущее, которые — что одно, что другое — были лишь разлукой и тиранией реальности. Как все же странно и трудно любить двоих при всего-то одной жизни! Слишком наивно думать, что одна любовь сменяется другой, изгоняя ту из сердца, умерщвляя ее. Сердце — дедалово переплетение.

— Как вы думаете, любил ли Вронский Анну Каренину? — спросила она.

— Нет, — без колебаний ответил он.

— Так же думает мой муж. А я не уверена.

— Вам не хочется так думать.

— Это было бы так ужасно.

— Вы так же много читаете, как и прежде?

— Думаю, у каждого свои любимые произведения. Вам ведь известно, что я считаю на этот счет!

— О да. Это в порядке вещей, ведь вы — творческая личность.

Он от чистого сердца и со скромностью делал ей комплименты. Она слушала и улыбалась, словно заранее знала все, что он скажет. И дивилась тому, что он ее нисколько не волнует физически. Со временем что-то безвозвратно ушло. И поскольку не факт, что этот тип мужчин изменился и усовершенствовался, она оплакала конец муки, сожалея о переживаниях.

— Знаете что? Думаю, вам не заставить меня больше страдать.

— Ну и слава богу! — отозвался он. — Ибо это означает, что у меня появилась чудесная подруга.

Эти слова потрясли ее: как, ведь она никогда не хотела быть ему подругой! Но она промолчала. На ее лице он прочел разочарование.

— Вы теперь стали известной, — перевел он разговор на другую тему, чтобы избавиться от набежавшей тени.

Она запротестовала.

— Я всегда верил в ваш успех. У вас свой стиль, а это такая редкость.

— Странно, что вы мне говорите это. Это то, на что я в первую очередь обращаю внимание в других. У вас тоже есть стиль, это и заставило меня пасть!

— Наверняка. Они рассмеялись.

— Я избавилась от вас благодаря работе.

— Ручаюсь, я вам в этом помог!

— Откуда вы знаете?

— Знаю, и все! Вы передо мной нараспашку.

— Я часто рисовала как бы под вашим мысленным взором. Если не получалось, слышала ваше сожаление или поддержку, стирала, начинала снова. Словом, мне пришлось потрудиться.

— Вот видите, сколько всего я вам дал! — лукаво произнес он.

Она рассмеялась, поскольку он выглядел смешным.

— Я вас обожаю!

— Ну да?

— Вам ли не знать? — жалобно проговорила она. Она его обожала, но устала напрасно ему это показывать.

Они еще долго говорили, до тех пор, пока ресторан не опустел. Нежность и безумство сильного, но обузданного желания оставили по себе много воспоминаний. Сквозь них прошли все жесты и слова, образы же (те, которые создаются о себе) отпали.

— Буду ли я страдать, расставаясь с вами?

— Надеюсь, нет.

— Прежде подобный вечер, в котором вы мне, впрочем, частенько отказывали, стоил мне недель потемок и слез, ведь я знала, что потребуются месяцы, чтобы выпросить у вас следующий. Почему вы отказывали мне во встречах? Я никогда не могла этого понять. После такого начала!

— Я пытался вам объяснить, но вы не желали слышать. Вернулась жена… Была еще одна женщина, с которой мне было тяжело расстаться. И потом, я не хотел, чтобы вы страдали, как они.

— Я знала, что вы запутались в женщинах.

— А вам хотелось запутать меня еще сильнее!

— Вот именно. Мне было не важно, что я делю вас с другими.

— И что бы вы получили?

— Ошметки.

— А я так не хотел.

— Теперь все это не важно, я отказалась.

Он не знал, верить ли, хотя выглядело убедительно. Не был он уверен и в том, что ему самому все равно то, что он потерял потенциальную любовницу. В глубине души он не сомневался, что она все равно принадлежит ему.

— Я провожу вас до стоянки такси.

Они вышли на улицу, их плечи соприкасались. В ней пробудилось воспоминание о прошлом. Они шли по шумному, сверкающему огнями столичному городу, словно любовники. Любовники, которыми они так и не стали и которыми они никогда не переставали быть. Или чуть меньше, или чуть больше. Одно слово нарушает тайну.

Они подошли к стоянке такси.

— Я всегда забываю, какая вы высокая! И красивая. Мне всегда нравилось, как вы одеваетесь.

Она молчала. Он слишком долго ее разглядывал, в нем что-то дрогнуло, подалось. Ее вид рождал в нем желание. Она подставила щеку для поцелуя. Он отшатнулся.

— Пойдемте ко мне. Не уходите!

— У меня нет желания идти к вам, — поцеловав его на прощание, ответила она.

— До скорого, — пробормотал он, ни на минуту не задумавшись, что он снова лгал, словно то, о чем он просил, не заслуживало, чтобы над этим подумали.

Видя его улыбающимся, вполне в своей тарелке, она подумала, что правильно сделала, отказав ему. А подумала она так потому, что собиралась поступить наоборот.

2

Никто никогда ни о чем не узнал. Ева не получила подтверждения своим подозрениям и давно забыла о том вечере. Они больше не собирались вместе, чтобы смотреть матчи по боксу. Они стали набравшимися жизненного опыта людьми среднего возраста, а их дети — взрослыми. Время поймало их в свои расставленные лопушки. Любовные истории, интрижки пошли теми путями, которых они не могли предвидеть. Жизнь оказалась гораздо сюжетнее. И тем не менее все случалось с неумолимой очевидностью, словно все было предначертано, завязано в такие узлы, которые могли их либо освободить, либо закабалить. Чего же не хватало? Признаков или смелости их разгадать? Ева и Макс развелись. Ева пошла работать. Сперва, правда, попыталась отправиться на тот свет, да не вышло. Макс твердо стоял на своем, не уступал, навещал ее в больнице, но домой ни ногой. Поправившись, она съехала. Дети жили своей жизнью. Развод казался им лучше свары. Возможно, и они пойдут по стопам родителей: поженятся, а потом разведутся. Старшая дочь уже выбрала себе возлюбленного, с которым не могла найти общего языка. Ева и Макс могли лишь предугадать, к чему это приведет, но не помешать. Порой они виделись у Анри с Мелюзиной. Ева и Мелюзина никогда не были дружны, но отчаяние Евы тронуло Мелюзину. А Анри с другими друзьями Макса поучаствовали в том, чтобы он убедился в необходимости начать новую жизнь. Мелюзине ничто не помогло вылечиться. Ликеры больше чем когда-либо лились рекой. Она выходила из себя, плакала из-за пустяка. «Одной любви для жизни недостаточно», — думала, уходя от них, Ева. Жизнь нужно потратить на что-то еще. Красивая женщина все равно не цветок, не может стоять на одном месте, пусть ее холят и лелеют и поливают. Ева любила рассказывать Максу о своей работе. Это было что-то новенькое.

— Ты никогда по-настоящему не хотел, чтобы я работала, — говорила она.

— Да нет же! — отнекивался Макс. — Я думал, ты этого не хочешь. Думал, тебе нравится сидеть дома.

— Я тоже так думала. А нужно было слушать Луизу.

— А что она говорила?

— Что все должны работать.

— Она что, марксистка?

— Не знаю.

— А как она?

— Мы больше не видимся. Знаешь, с тех пор, как я перестала быть членом клуба, я никого не вижу из друзей, кроме Мелю.

— Получилось ли у нее родить ребенка? Жаль было ее.

— Может, они усыновили, — предположила Ева.

Они подъехали к ее дому.

— Остановись там. — Она указала на место, которое было ему так же хорошо известно, как и ей.

Она вышла.

— До свидания, — с грустной улыбкой попрощалась она. — Брак — некрасивая вещь, — добавила она, считая, что это явилось причиной смерти их чувства.

— К чему теперь-то об этом говорить?

— Я думаю о нас.

— Не причиняй себе боли.

Ей пришлись не по душе его слова.

Не брак некрасив, а наш с тобой брак. Мне кажется, брак все портит — и чувства, и людей. Взгляни на Мелюзину и Анри, как они разрушают друг друга. — Помолчав, она добавила, как бы по зрелом размышлении: — Это брак сделал меня такой. Ведь ты любил меня раньше.

— Не помню. — Он не желал уступать. Она заплакала.

— Не плачь. — Он попытался как-то поправиться. — Не знаю, как тебе ответить, не то чтобы я не любил тебя, а я потерялся. Да уж! Теперь кажется, что столько всего было, не одна, а несколько жизней.

Ей не нравилось, когда он так говорил, но она промолчала и улыбнулась. Она еще не отчаялась вернуть его.

— До скорого, — сказал он.

— Попробуй поговорить с Катрин. — Это была их старшая дочь.

— Это нелегко, ты же знаешь.

— И все же попробуй, я ее нервирую.

— Обещаю попробовать.

Луиза ушла от Гийома. Он завел себе молоденькую, по словам Тома, очень хорошенькую любовницу, но не был счастлив, поскольку предвидел, что и она от него уйдет. Луиза вышла замуж за мужчину своих лет, вдовца, бездетного. Они удочерили двух китаяночек. Им ничего больше не нужно было от жизни, да она и не была им уже подвластна. Луиза была счастлива и не осмеливалась видеться с Гийомом. Она узнавала о нем от Марии.

— Не понимаю, почему он не устроит свою жизнь.

— Слишком восприимчив к красоте, — ответила Мария. Луиза улыбалась.

— Не думаю, что это так. Он так и не опомнился от своей первой неудачной женитьбы, это было начало его бесконечных блужданий.

— Ты слишком романтична, — сказала Мария.

— И это говоришь мне ты! Они смеялись.

— А как ты себя чувствуешь? — спросила Луиза.

— Как цветок.

Она была единственной из всех подруг, кого еще окружали дети: всего их у нее было семеро, и последние еще не выросли.

— Тебе бы позвонить Пенелопе. Она так одинока! С тех пор, как Поль умер, вокруг нее никого. Они виделись лишь с его друзьями, а друзья умирают один за другим. Простая арифметика. Как твои дочки? — Она произнесла «дочки» с радостью.

Сара все ждала, когда Том женится на ней.

— Что ты во мне нашел? Чего ты боишься? — спрашивала она.

— Что изменится от какой-то бумажки?

— Какой ты эгоист! Я загубила свою жизнь, дожидаясь тебя. У тебя дети, любовница, а я, как идиотка, все еще надеюсь. Где найдешь вторую такую дуру? Как я не пойму? Опять все об одном. И не делай такое выражение лица. Пока ты будешь оставаться эгоистическим скотом, я буду повторять одно и то же!

Разговаривая с Полиной, Сара спрашивала:

— Как Марк? Таких, как он, по пальцам можно сосчитать…