Решающее лето

Глава первая

Я знаю, что не смог передать словами всю прелесть обаяния Элен. Больше того, я был просто несправедлив к ней. Я создал образ самоуверенной, лишенной чувства юмора молодой особы с острыми чертами лица и не менее острым язычком. И тем не менее Элен была обаятельной женщиной, и известная доля ее обаяния заключалась именно в этих ярко выраженных недостатках: способности преувеличивать, бурно выражать симпатии и антипатии, в непримиримости и стремлении яростно отстаивать свое мнение, вплоть до ссоры и разрыва, лишь бы никто не посмел заподозрить ее в малодушии и трусости. Эти недостатки, несколько сглаженные нашей новой близостью, казались мне теперь загадкой, а порою вообще чем-то непостижимым. Уславливаясь о встрече, я никогда не знал, в каком настроении увижу Элен.

Помню, как однажды в начале мая она вошла в залитый серебристо-розовым светом зал ресторана Гвиччоли и, протянув мне руки, радостным и каким-то необычайно молодым и звонким голосом воскликнула, привлекая всеобщее внимание: «Не правда ли, когда мы встречаемся, это всегда какие-то необыкновенные вечера?» Вспоминаю также, как мы ссорились, негромко, но яростно — не помню уже по какому поводу, — и она, посмотрев на меня, вдруг серьезно сказала: «Мне кажется, нам надо немедленно прекратить это. Я хочу, чтобы сегодня мы расстались друзьями».

Я был влюблен в Элен и хотел на ней жениться; однако радостное чувство свободы удерживало меня от решительного шага. Я так наслаждался этим преддверием любви, что не спешил перешагнуть через порог. Элен тоже, казалось, упивалась сладостью дружбы, когда чувственная любовь спрятана в руке, как давно обещанный драгоценный подарок.

Мы виделись ежедневно, и я обрадовался, когда узнал, что моя поездка в Нью-Йорк откладывается до июня.

Однажды вечером Элен пригласила меня к себе. Мать Элен умерла, и теперь они с отцом жили в большой квартире на Бэйзуотер-роуд.

Стивену Коупленду, отцу Элен, было за семьдесят. Это был грузный, вялый человек, подверженный приступам ипохондрии.

— Никогда не говорите при нем о болезнях, — предупредила меня Элен, — не то он тут же обнаружит их у себя.

В мой первый визит он был одержим мыслью, что заболел ангиной Винсента, и тщательно следил за тем, чтобы мы не перепутали приборы за столом, не взяли бы его нож, вилку, тарелку или чашку.

— Я сам их вымою, Нэлл, — заявил он, — добавь только дезинфицирующего раствора в воду. Не мешает соблюдать осторожность. Ты не знаешь, где мое полоскание?

Он то и дело исчезал в ванной, где полоскал горло и разглядывал десны с помощью двух карманных зеркалец, взятых у Элен.

— Бедный папа, — сказала Элен. — никогда не жаловался на зубы, пока соседка не рассказала ему, как во время войны заболела ангиной Винсента. Теперь он будет мучиться, но ни за что не покажется врачу. Видите ли, врач может сказать, что он совершенно здоров, а тогда ему взбредет в голову, что если это не ангина, то что-нибудь еще хуже.

И она засмеялась грубоватым добродушным смехом, как смеются дети над причудами впавших в детство родителей. Она любила отца, но его капризы и странности, очевидно, были нелегким испытанием для нее.

Это был один из тех вечеров, когда нам почти не о чем было говорить. Мы вели какую-то тягостную беседу, прерываемую булькающими звуками, которые доносились из ванной, где отец Элен полоскал горло. Он даже не потрудился закрыть дверь ванной, чтобы мы, не дай бог, не забыли, как он, бедняжка, мучается.

Элен включила радио. Передавали танцевальную музыку.

— Вам не мешает? — спросила она.

— Нет, я люблю, когда где-то далеко играет музыка. Вы слышите эту мелодию?

— Да. Что это?

— Не знаю, но она всегда напоминает мне о вас.

— Почему? — засмеялась она. — Не потому ли, что она такая монотонная?

— Разве вы не помните, где мы впервые услышали ее?

— Нет.

— Однажды вечером, в ресторане Гвиччоли. Уличный музыкант играл под окном.

Она задумалась на секунду, но потом отрицательно покачала головой.

— Нет, не помню. Да и уличного музыканта что-то не помню.

И обаяние мелодии вдруг исчезло. Могло ли быть иначе? Ведь она ровным счетом ничего не значила для Элен. В одно мгновение ее прелесть угасла и для меня.

Комната Элен мне понравилась и явилась даже в известной степени неожиданностью. Я представлял себе, что Элен и аккуратность — вещи совершенно неотделимые. В действительности же мне очень скоро пришлось убедиться, что она была ужасно беспорядочным человеком и аккуратность ее проявлялась только там, где это касалось ее работы и внешности. Как выяснилось, она любила яркие цвета и вместе с тем никогда не носила платья ярких тонов. Однако стены ее комнаты были выкрашены в ярко-желтый цвет, занавеси на окнах были желтые в черных узорах, ковер ярко-синий. На каминной доске, кресле, тумбочке для радиоприемника — всюду в беспорядке валялись книги, журналы. На стенах, приколотые булавками, висели дешевые репродукции — Элен явно не хватало художественного вкуса.

Однако это был какой-то милый и уютный беспорядок, и в свой второй визит к Элен я уже чувствовал себя здесь совсем как дома. В этот раз Стивена не было, и Элен держалась более непринужденно. Нас вдруг охватило непонятное смущение. Я старался подолгу не задерживаться взглядом на Элен, она тоже избегала смотреть на меня. Был чудесный тихий вечер. Цепочка фонарей убегала в сумерки, словно в спокойную синюю даль моря. Детишки, которым давно уже пора было спать, громко кричали за окном, и их высокие звонкие голоса доносились до нас, будто далекое эхо курантов; где-то на соседней улице играла шарманка, и сквозь уличный шум до нас долетали обрывки грустной мелодии.

— Элен, расскажите мне о вашем муже, — попросил я.

Мы не зажигали электричества, и в квадрате окна я видел ее темный силуэт.

— Рассказывать нечего.

— Хорошо, тогда не рассказывайте.

— Не будьте идиотом. Я не то хотела сказать. Просто действительно нечего. Не прошло и месяца, как я уже разлюбила его. Он находился в это время в Линкольншире, я жила поблизости. Мы так поспешно поженились, что потом, одумавшись, я горько пожалела об этом.

— В чем же была его вина?

— Ни в чем! — яростно воскликнула она.

Она замолчала. Шарманка, доиграв мелодию, умолкла.

— Ни в чем, — повторила она уже спокойно. — Во всем была виновата одна я. Понимаете, он был необычайно красив, непостоянен и остроумен. А я решила, что красота, непостоянство и остроумие — это именно то, что мне нужно.

— Что же, в самих этих качествах нет ничего дурного.

— Согласна. Только он умудрялся оставаться таким даже наедине со мной. Он вел себя со мной так, как вел бы себя в кабачке с первой встречной. Он всегда оставался случайным знакомым. Он ухаживал поголовно за всеми женщинами, на глазах у всех, открыто и не стесняясь, и так же вел себя со мной, когда мы оставались одни. Разница была лишь в том, что он еще и спал со мной. Между нами не было искренности, не было ничего нашего… сокровенного… Я не знаю, как это вам объяснить… Словом, у нас не было ничего, что было бы известно только нам двоим. И от меня он требовал, чтобы дома я вела себя с ним так же, как в кафе или в баре. Более веселую и бесшабашную особу, чем я в то время, трудно было сыскать. Я старалась быть такой, какой он меня хотел видеть. А потом вдруг поняла, что не выдержу. — Огни проходящего автобуса упали на лицо Элен. Оно показалось мне постаревшим от горечи и самоосуждения.

— Однажды мы были в баре — Эрик, я и наши друзья; все немного выпили. Посторонних было всего несколько человек, Эрик ухаживал за всеми женщинами сразу — легко, бесстыдно и бездумно, как только он один умел это делать. Рядом со мной сидела девушка из войск противовоздушной обороны, голубоглазая, с желтыми кудряшками. Она сказала: «Я могу сразу сказать, кто здесь с кем. А вот об этом — не могу. Раз он такой ничейный и свободный, я решила — пусть будет мой». Тогда я сказала ей: «Если уж на то пошло, то это мой муж». — «Подумайте, вот уж никогда бы не сказала», — ответила она простодушно. На той же неделе Эрик получил назначение.

— Ну хорошо. А что же все-таки послужило причиной окончательного разрыва?

— Собственно, разрыва не было. Мы часто ссорились, вернее, я кричала, а он слушал и улыбался. Он требовал, чтобы я всегда была веселой. И лишь однажды вышел из себя. Мы ждали гостей, а у меня вдруг разыгралась мигрень. Он сказал мне: «Черт побери, прими таблетку аспирина и забудь о своей дурацкой головной боли». Он не выносил, когда у меня было плохое настроение.

Она закурила и бросила мне сигарету.

— Когда я попросила у него развод, он только рассмеялся. Но я продолжала настаивать. Наши отношения окончательно испортились, однако для всех мы продолжали оставаться дружной, веселой и остроумной супружеской парой. Накануне своего последнего вылета вечером он вдруг сказал: «Господи, какой же ты будешь унылой вдовой. Слава богу, я не увижу тебя в этой роли». А я, я ему ответила…

Она говорила громко и словно заново переживала эту сцену, которая казалась такой банальной, когда ее пересказывали, но для нее была полна мучительных воспоминаний.

— …я ему ответила: «Тогда мне по крайней мере никто не запретит головные боли».

Она внезапно встала и выключила свет.

— Зачем вы об этом думаете? Почему так любите сгущать краски и преувеличивать?

Она задохнулась от удивления.

— Что преувеличивать?

— Все. Особенно свою вину. Что это за глупость вы мне как-то сказали, будто Эрик сам искал смерти? Это все вздор. Я не верю, чтобы он вас так любил.

— Не верите? — На мгновение в ее голосе послышалось огромное облегчение. Но лишь на мгновение. — Но это так! Я не имела права не любить его. Ни одна женщина не имела права так вести себя в то время.

— Не говорите чепухи! При чем здесь право? Есть вещи, которые сильнее нас.

— Нет, — воскликнула она тихо и убежденно, — нет, неправда. Даже такое чувство, как любовь, поддается контролю. Я знаю. Это известно немногим, но я знаю. — Она остановилась у камина, опершись локтем на каминную доску и поставив ногу на решетку. Ее хрупкая фигурка казалась четким, тонким рисунком. — Это было мне уроком.

Я посмотрел на нее, и наши глаза встретились. Она была на грани слез.

— У вас способность из всего делать трагедию, — сказал я. — Вы не умеете рассуждать здраво. Смерть Эрика простая случайность. Если бы он остался в живых, вы продолжали бы ссориться, пока ему самому все это не надоело бы, и тогда вы бы преспокойно развелись.

— Нет, — ответила она и провела пальцами по туго стянутым волосам. Руки ее дрожали.

Чтобы успокоить ее, я начал расспрашивать ее о муже — кем он был до войны, о его планах на будущее. Она отвечала почти механически, а затем сказала:

— Эрик и я, мы были люди разных политических взглядов. И это тоже было одной из причин… Он был на стороне франкистской Испании во время гражданской войны и даже сражался там. Я узнала это лишь потом, когда мы поженились.

— Итак, совершенно ясно, что между вами мало было общего, не правда ли? Зачем же так терзать себя?

Она внезапно вся напряглась и повернулась так резко и неожиданно, что я даже привстал.

— Я уже говорила вам, что просто ненавижу эту вашу черту!

— Черт побери, какую?

— То, как вы умеете лишать меня всякой уверенности! Что вы рассказали мне о себе? Что я о вас знаю?

— Никто не заставляет вас отвечать на мои вопросы, если вам это неприятно, — сказал я, думая, как бы вывести ее из этого опасного состояния.

Она воскликнула с гневным пренебрежением:

— Вы-то прекрасно знаете, что я буду отвечать на все ваши вопросы. Вы знаете, что я хочу вам все рассказать. Почему же вы сами не откровенны? Какая эта дружба, если вы все время отмалчиваетесь? Почему вы так невеликодушны?

— Хорошо, — сказал я. — Я расскажу вам все, только не сегодня, во всяком случае не сейчас, когда вы так разъярены. Когда вы в таком состоянии, я едва ли смогу быть с вами откровенным.

Послышался шум отпираемой двери. Это был отец Элен. Он вошел, не заметив нашей ссоры.

— Здравствуйте, ночные совы! — с шутливой бесцеремонностью сказал он. Было всего лишь без четверти десять.

— Да, да, — воскликнула Элен с деланным оживлением, — уже поздно. — И она решительно подтолкнула меня к двери.

Она была настолько непреклонна в своем намерений выпроводить меня, что я решил отомстить ей и поцеловал, поцеловал впервые за все время — в лоб. Я знал, что этот отеческий поцелуй приведет ее в бешенство, и не ошибся. Она целую неделю отказывалась видеть меня.

Наступило редкой прелести лето. Я считал его даром богов, летом из древнегреческой мифологии. Как зачарованный следил я за плывущими облаками, которые внезапно сменялись то серыми и черными тучами, сулящими гром и дождь, то снова ослепительно чистой голубизной умытого неба. Так и казалось, что с него вот-вот спустится кудрявое румяное божество в белоснежных одеждах; тугие завитки его волос, ногти рук и босых ног и огромный сноп пшеницы в руках будут сверкать, заново выкрашенные золотой краской. Излучая сияние, бог коснется земли — и она покроется цветами, пышными, как кроны деревьев, а деревья станут сказочными замками.

Я нарисовал эту картину Суэйну, но он, разумеется, только высмеял меня. Лично ему мое божество представлялось в виде толстого, обрюзгшего буржуа, бесцеремонно отстегивающего воротничок сорочки где-нибудь на набережной в Маргейте[9].

— Пшеничный сноп? Что за блажь? Ручаюсь, что ты не узнал бы самого господа бога, даже если бы столкнулся с ним нос к носу. В наше время бог ходит в брюках. Чем я не бог, когда счастлив и доволен?

В это лето я был так счастлив, что даже стыдился этого. Я не выполнил своего обещания и не поговорил с Шолто, хотя Чармиан сказала, что ничего не изменилось. Я, пожалуй, совсем забыл бы о нем, как забывают о потерянном ключе или монете, если бы не увидел его однажды в одном из наихудших его состояний.

Чармиан устроила обед и пригласила меня, Эдгара и Джейн Кроссмен и Айвса Элвордена с женой.

Эдгар не пришел, — он вывихнул ногу и вынужден был лежать.

— Воображает себя молодым, — возмущалась Джейн, — по лестнице — только бегом, вот и допрыгался. «Для кого ты стараешься? — спрашиваю я его. — Кто на тебя смотрит?» Но ведь он обязательно должен порисоваться. — В ее глазах запрыгали лукавые бесенята. Она была по-прежнему красива, золотистую башню волос украшала голубая бархатная лента, нелепая и очаровательная. — Клод! — взвизгнув от удовольствия, повернулась она ко мне — Что я вижу, компот из ананасов?

— Посылка из Америки, — пояснил я. Это действительно была посылка от Хэтти.

— Ах ты негодник, негодник! — Она подцепила ломтик ананаса и, попробовав его, закатила глаза от удовольствия. — Прелесть! Хочешь попробовать, Мэри?

— О да, пожалуйста, — ответила жена Айвса. Она знала всего несколько слов по-английски. Айвс не знал ни китайского, ни другого восточного языка, и я удивлялся, как они умудряются объясняться. Мэри было двадцать два года: золотисто-смуглое, тонко очерченное скуластое личико, черные глаза, маленький нежный рот.

— Клод и рис получил тоже, — таинственным шепотом сообщила Чармиан, — и дал мне целый фунт.

— Он не только это тебе дал, — заметила миссис Шолто, восстанавливая справедливость. — Он дал тебе еще и шоколад, изюм, масло и муку для кекса.

— О, шоколад! — прошептала Мэри, закрыв глаза от удовольствия.

— Я дам вам немного, — пообещала Чармиан. — Напомни мне перед уходом, Айвс, чтобы я не забыла.

— Ужасно мило с твоей стороны, но как же твоя малышка? — спросил он, изобразив легкое смущение.

— Ей еще нельзя есть шоколад.

— А мне? — обиженно протянула Джейн. — Неужели мне ты не дашь ни кусочка? О, это несправедливо!

— Ты и так слишком толста, — пошутила Чармиан. Джейн обиженно хихикнула.

Эван появился перед самым обедом. Лицо у него было багрово-красное, но он был настроен добродушно и держался вполне корректно. Вместе с нами он выпил стакан австралийского хереса и отказался от пива. Однако за те полчаса, что мы сидели за столом, он не произнес ни слова, сидел как-то неудобно, боком и равнодушно ковырял вилкой в тарелке. Потом вдруг неожиданно громко сказал:

— Чарм, не будь сукой.

Чармиан сделала вид, будто не слышит. Джейн вскинула на него испуганные глаза, Айвс покраснел, а Мэри, ничего не поняв, встревоженно посмотрела на мужа.

— Я помню, — сказала миссис Шолто своим звонким переливчатым голоском, — как любил ананасы мой отец. Разумеется, свежие ананасы. Помню, как он приносил их домой, огромные, перевязанные лентой. Это был целый ритуал, когда он разрезал ананас серебряным ножом. Только серебряным.

— Чарм, — еще громче произнес Эван, — не будь сукой.

— Ну как ты можешь? Она совсем не… — запротестовала Джейн, повернувшись к нему с широкой улыбкой. — Уж я-то знаю, поверь мне, женщине.

— Ну хорошо, хорошо, — тихо увещевала его Чармиан.

— Я не понимаю, — продолжала миссис Шолто, делая явное усилие над собой, — почему серебряным? Может, кто-нибудь знает почему? Я уверена, что Клод знает.

— Как вкусно, — промолвила Мэри, слизывая липкий сок с пальцев.

— Тебе нравится, детка? — спросил Айвс, нежно заглядывая ей в глаза.

Разговор о серебряных ножах и ананасах кое-как поддерживали все, пока не закончился обед и со стола не была убрана посуда. Тогда Чармиан извинилась и ушла посмотреть на Лору. Я вышел вслед за нею в спальню. Она стояла на коленях возле кроватки Лоры, прижавшись лицом к щеке ребенка. В спальне горела небольшая лампа под высоким белым абажуром. Пахло жженым парафином.

— Что с тобой?

— Ничего. Пожалуйста, уйди. Я сейчас приду. Когда он такой, я прихожу сюда, чтобы набраться сил. Пожалуйста, уйди.

— Но, послушай…

— Я сказала тебе, уходи. У него сегодня новое словечко, это всегда так ужасно, пока не привыкнешь.

Я вернулся к гостям. Беседа стала более оживленной. Айвс рассказывал о голландской колониальной системе. Мэри одобрительно кивала головой после каждой его фразы. Джейн делала вид, будто слушает, а миссис Шолто время от времени высказывала свое принципиальное несогласие. Шолто сидел в одиночестве подле письменного стола и что-то чертил на листке бумаги.

Наконец вошла Чармиан, неся поднос с кофе, и весело воскликнула:

— Извините, что так долго! Подвиньте мне этот столик, мама. Мне удобнее будет разливать. Тебе черный или с молоком, Джейн?

— С молоком, — ответила Джейн, — хотя я и толстая. — Она поняла, что неудачно съязвила, и тут же поспешила исправить свою оплошность: — Я очень люблю твой кофе, Чарм, ты так вкусно его готовишь. У меня получается много осадка, как бы я ни старалась, и Эдгар злится.

— Не будь сукой, Чарм, — вдруг снова произнес Шолто.

— Хороший кофе надо уметь варить, — в полном отчаянии воскликнула миссис Шолто. — Хочешь кофе, дорогой? — Она схватила чашку, предназначавшуюся для Мэри, и засеменила через комнату к сыну, перехватив взгляд его налитых кровью глаз.

— Как Элен? — спросила меня Чармиан. Нас всех охватило чувство странной легкости, словно мы могли сейчас, как эквилибристы, выделывать любые фигуры на натянутой проволоке.

— Хорошо. Она часто спрашивает о тебе.

— Ты должен как-нибудь привести ее к нам. Почему ты этого до сих пор не сделал?

— О, вы говорите об Элен Эштон! Ты мне рассказывала о ней, Чармиан, — воскликнула Джейн. — Эдгар знает ее начальника, Чарльза Эйрли. Я нахожу его просто обворожительным. Очень высокий, несколько полноват, пользуется невероятным успехом у женщин. Когда ты рассказала мне об Элен, мне показалось, что я что-то слышала о ней, но что именно — не помню.

— Да, это она, — ответил я.

— Пусть она навестит меня, — сказала Чармиан, передавая мне чашку. — О, какой ты неловкий. Все расплескал на блюдце.

— Ничего, если я вылью обратно в чашку?

— Ах ты, свинтус, свинтус, — пожурила меня Джейн, — как ты плохо воспитан! Я тоже хочу познакомиться с Элен. Это что, — она сделала многозначительную паузу, — серьезно?

— Кто знает! — ответила Чармиан, — Клод ужасно скрытен. Иногда его скрытность меня просто бесит.

— Не будь сукой, Чарм, — опять очень громко сказал Эван. Он встал и глядел на нее в упор.

Чармиан, выдержав его взгляд, спокойно сказала:

— Успокойся, милый. Все хорошо.

Джейн поднялась и с видом опытной укротительницы, собирающейся приручить свирепого зверя, которого не удалось усмирить другим, решительно направилась в тот угол комнаты, где стоял Эван.

— Эван, дорогой, ты не должен вмешиваться в разговор женщин. Разве ты не знаешь, что мы кусаемся?..

— Джейн… — произнесла Чармиан, но так тихо, что Джейн не услышала ее.

— Все вы, женщины, суки, — сказал Эван.

— Он ужасно устает, — обращаясь ко мне, драматическим шепотом произнесла миссис Шолто. — Ему нужен отдых. Врач так считает, я знаю.

— Конечно, конечно, милый, — успокаивала Эвана Джейн. — Все женщины такие. А теперь выпей кофе и побеседуй с Айвсом о политике. Ему не терпится поспорить с кем-нибудь.

— Ты красотка, Джейн, — заявил он, и та, желтая, тоже ничего. А кто она?

Айвс, взбешенный, вскочил со стула. Мэри бросила испуганный взгляд на мужа.

— Эван! — промолвила Чармиан. — Джейн! — У нее был голос усталой, немолодой, много изведавшей на своем веку женщины. — Эван, тебе надо лечь в постель. Джейн, я хочу показать тебе свое новое платье. Оно не совсем хорошо сидит, ты должна посмотреть. Мама, проводите Эвана в спальню.

Эван встал, пролив кофе на письменный стол, и, не промолвив ни слова, вышел из комнаты. Воцарилось неловкое молчание. Миссис Шолто выбежала за сыном.

Остаток вечера можно было бы назвать почти удачным, если бы он не был столь коротким. Как только позволили приличия, Айвс увел жену. Джейн чуть задержалась, чтобы извиниться за брата. Она сделала это с наилучшими намерениями, но, как всегда, на удивление неловко.

— Понимаете, он считает, что Мэри нанесено оскорбление. Это идиотизм, конечно, и я ему объясню, но так уж он устроен. Он всегда был глуп. Он сам потом будет жалеть, когда узнает, как огорчил вас.

— О, меня теперь не так-то легко огорчить, — напряженно улыбаясь, сказала Чармиан, — поэтому не расстраивайся, Джейн, и ничего не говори Айвсу. Ему в особенности ничего не надо говорить.

Когда мы остались одни, она повернулась ко мне и сказала:

— Ну, что ты на это скажешь?

— Чудовищно. Я должен поговорить с ним.

— Сомневаюсь, чтобы это помогло. Тебе было стыдно за меня, да? Больше всего меня бесит сочувствие людей и то, что им, видишь ли, стыдно за меня. А мне вот ни капельки не стыдно, понимаешь?

— Тебе и нечего стыдиться.

— Если бы я хотела сохранить видимость семейного счастья, тогда другое дело. Но ведь я не собираюсь делать этого.

Вернулась миссис Шолто, задыхающаяся и решительная, с плотно сжатыми губами.

— Чармиан, — сказала она, — ты не должна думать то, что, я уверена, ты подумала об Эване… что будто… будто он не совсем трезв.

— Что же с ним в таком случае? — спросила Чармиан с пугающей вежливостью.

— Он нездоров. У него острое пищевое отравление… — Старая леди вся дрожала. Крепко стиснутые руки были иссиня-бледные, как снятое молоко.

— Мама, Эван мертвецки пьян, и вы это отлично знаете. Он возвращается пьяным каждый вечер, и вас это тревожит не меньше, чем меня. Не лучше ли, если мы будем смотреть правде в глаза?

— Он обедал с мистером Паркером. Они заказали эскалопы, и Эван сразу же почувствовал себя худо. Он мучился весь день, ты просто не понимаешь, как ему плохо.

— Его вырвало, вы это хотите сказать? — спросила Чармиан с равнодушием ветеринара.

— О, как ты зла, Чармиан! — воскликнула старая леди, и слезы заблестели у нее на глазах — Ты не должна так говорить о нем. Он твой муж, и он болен. Ему нужна врачебная помощь.

— Сомневаюсь, чтобы Эван согласился показаться в таком виде врачу, — вмешался я.

— Он очень не любит их, это верно. Всегда не любил. Но если бы вам удалось уговорить его.

— Я не собираюсь говорить с ним сегодня, — категорически заявила Чармиан и, собрав грязные чашки, ушла в кухню.

Миссис Шолто посмотрела на меня. В глазах ее были настороженность и вопрос. Она хотела знать, может ли она и дальше играть эту комедию.

— Вам ведь тоже не очень хочется вызывать врача? — сказал я — Вы прекрасно знаете, что он скажет.

Она бессильно упала на стул.

— Это она виновата. Она сделала его несчастным.

— Тогда почему он не дает ей развод?

— Нет! — сказала она — Нет и нет. В нашей семье такого не бывало. Они венчались в церкви, они должны снова научиться быть счастливыми.

— Они никогда не будут счастливы, — сказал я.

— Вы хотите сказать, что она даже не попытается? Вы это хотите сказать? Она нарочно делает его несчастным, поэтому он, поэтому он…

— Пьет, — помог я ей.

Я мог бы сказать ей сейчас все, что думал о ней и ее сыне, о том, почему они ни за что не согласятся выпустить из своих рук Чармиан, но у меня не хватило смелости. Мы не подозреваем насколько мы трусливее, чем сами думаем. Наша способность действовать порой почти равна нулю. Обличение в духе третьего акта драмы столь же претит нам, как и дешевые остроты. Мы только думаем, что способны на это. Не видя миссис Шолто, я думал о ней как о паразитирующей, злобной старухе. Когда же видел ее, то невольно испытывал жалость и трусливо пасовал перед старостью при виде этого дряблого подбородка, резких складок у рта, хрупких, почти бескровных рук. Сама правда отступила бы перед подобной беззащитностью.

— Вы должны остановить его, — сказал я.

— Я никогда не могла остановить его, он всегда делал что хотел. Это вы должны заставить Чармиан вести себя иначе. — И слезы бессильного гнева брызнули из ее глаз. — Она очень, очень злая.

Я понял, что спорить бесполезно, и отправился искать Чармиан. Она снова сидела у кроватки Лоры, еле различимая в полумраке спальни. Она сменила платье на длинный красный халат, и ее черные волосы струились по плечам, как темная вода. Редкие блики света падали на алые складки халата и золотую цепь, которую Чармиан забыла снять, на темные с каштановым отливом волосы, и это напомнило мне полотна Гонтхорста или Сурбарана. Мне вдруг показалось, что Чармиан получает известное удовольствие от драматизма обстановки.

— Я думаю о Хелене, — прошептала она. — Как бы поступила она?

— Ушла бы, вот и все.

— Нет. Что сделала бы она, если бы не могла уйти?

— Все равно ушла бы.

— Не говори так громко, разбудишь Лору. Клод, тебе не следует начинать этот разговор с Эваном.

— Почему?

— Сначала я сама с ним поговорю. Если не поможет, тогда я, может быть, попрошу тебя. — Она минуту-две молчала. Запах парафина показался мне слишком сильным, и я прикрутил фитиль лампы. Громко тикали часы, отсекая время, как удары топора.

— Она все еще продолжает утверждать, что Эван отравился?

— Нет.

Слава богу. Бедная старуха. Теперь она уберет за ним, чтобы Агнес завтра утром, не дай бог, не увидела.

Чармиан устало поднялась, тяжело опираясь на кроватку Лоры. Она потянулась, высоко вскинув руки.

— Лучше уж мне это сделать. Зачем обманывать себя? Ведь никуда не денешься, он мне все-таки муж.

— Что ты собираешься делать?

— Убрать за ним, — сказала она с гримасой отвращения.

— Не смей, слышишь! Лучше уж я. Я не брезглив.

Она запротестовала, но я отправил ее спать, а сам, совершенно подавленный всем случившимся, направился в ванную. Здесь уже было чисто, хотя отвратительный резкий запах еще не выветрился. Мокрый кафель блестел. В углу я обнаружил грязную тряпку, которую Эван забыл выбросить, и, взяв ее кончиками пальцев, вышел в кухню, чтобы бросить в топку.

Вошла миссис Шолто.

— Что вы делаете, Клод?

Я объяснил ей.

— Эван сам все убрал. — На ее щеках вспыхнули темные пятна. То, что Эван пьет, могло огорчать и сердить ее, но не казалось столь постыдным, как то, что в пьяном виде он мог быть грязным или отвратительным. Это было для нее мучительнее всего.

— И тем не менее — сказал я и, захватив чистую тряпку и дезинфицирующий раствор, опять ушел в ванную. Лишь после этого я зашел к Эвану. Он спал, улегшись прямо в одежде на кровать.

— Столько сейчас случаев пищевого отравления, — в отчаянии лепетала миссис Шолто, когда я собрался уходить. — Столько людей стали жертвами. Мне так неприятно, что вам пришлось этим заниматься. Благодарю вас, Клод.

— Если утром ему не станет лучше, пригласите доктора Стивенса, — сказал я.

— Эван еще так молод.

— Он достаточно взрослый человек, чтобы отвечать за свои поступки.

— Вы, должно быть, считаете, что я не понимаю.

— Я знаю, что вы все понимаете, и мне вас жаль. Но…

— Вам жаль меня? — вдруг перебила она. И легкая ироническая усмешка мелькнула на ее губах.

— Да, жаль. Но жалости не станет, если вы не поможете Чармиан.

— Что я могу сделать?

— Уговорите Эвана дать ей развод.

— Нет, — сказала она твердо и совершенно спокойно, словно теперь все зависело только от нее. — Я никогда этого не сделаю.

И словно назойливого коммивояжера, она выставила меня на лестницу, закрыла за мною дверь и, как бы окончательно закрепляя свою победу, накинула цепочку.

Как всегда, когда невзгоды Чармиан особенно удручали меня, я искал утешения у Элен. Мы ужинали у Гвиччоли, и я наконец рассказал ей все о себе, Мэг и Сесиль.

Она выслушала меня молча и лишь потом с тревожным любопытством спросила:

— Можно ли, потеряв в молодости любимого человека, потом забыть эту потерю?

— Не знаю. Раньше мне казалось, что это невозможно.

Она не смогла скрыть радости, на мгновение осветившей ее лицо. Затем оно снова стало серьезным.

— Знаете, я видела Сесиль Арчер.

Я совсем забыл, какой известностью пользовалась в свое время Сесиль. Мне показалось невероятным, что Элен могла что-либо знать о ней и, более того, видеть ее.

— Неужели? Где же?

— Я хорошо помню: мне было восемнадцать, это был день моего рождения, и дядя повел меня на какой-то большой утренний концерт. Я помню Грэйси Филдс и Эдит Бэйкер. Помню только их и еще Сесиль Арчер. Она произвела на меня огромное впечатление, и я долго потом мечтала стать певицей мюзик-холла. Она была очень небольшого роста, правда?

— Да, пять футов, два или три дюйма.

— Темно-рыжие волосы, алое платье и никаких украшений. Она пела какие-то остроумные, хлесткие куплеты высоким, тонким голосом. Очень странный голос, сначала он мне не нравился, а потом… Сколько лет ей было тогда?

— Лет двадцать пять, должно быть. Она была в зените славы.

— Она была просто великолепна! — воскликнула Элен, и я знал, что она искренна, что это сказано не для того, чтобы сделать мне приятное. — Какая-то необыкновенно подкупающая манера петь — она была где-то далеко от меня, на сцене, и пела не для таких, как я, восемнадцатилетних дурочек, и тем не менее мне казалось, она могла бы быть мне подругой, могла бы помочь мне, например, выстирать блузку или что-нибудь в этом роде.

Ее слова доставили мне искреннюю радость.

— Как она была бы счастлива слышать это.

— Я не ошиблась? — спросила Элен. — Она действительно была такой?

— Не знаю. Как ни странно, но я очень мало ее знал. Ей были уже известны и слава и поклонение публики, но, мне кажется, вы в ней не ошиблись.

Она явно колебалась, прежде чем задать следующий вопрос.

— Ваше чувство к ней прошло?

— Да, — ответил я. — Оно прошло гораздо раньше, чем я сам это понял. Но память — это словно старый любимый плащ. С ним расстаешься с трудом. — И тут я вспомнил. — Моя сестра обожала Сесиль.

— Чармиан была тогда совсем еще ребенком, не так ли?

— Да. Но они часто виделись. Сесиль жила отдельно, когда ее отец женился на Хелене, но часто бывала в отцовском доме. Я думаю, Чармиан лучше, чем кто-либо, могла бы подтвердить или опровергнуть ваше впечатление о Сесиль.

— Как вы думаете, она согласится позавтракать со мной, если я ей позвоню? Я давно хотела спросить вас об этом. Она бывает свободна днем?

— Да. До последнего времени она держала няньку, но, когда Эван стал пить, ей пришлось отказаться от постоянной прислуги и взять приходящую.

— Мне не стоит расспрашивать об Эване?

— Лучше не надо. Насколько я знаю Чармиан она, очевидно, сама захочет вам все рассказать.

После ужина мы побродили по Сент-Джеймс-парку, полюбовались отражением луны в озере. Элен попал камешек в туфлю, она сняла ее и вытряхнула, держась за мое плечо, чтобы не ступить ногой в чулке на гравий дорожки. Я привлек ее к себе и крепко обнял. Она повернула ко мне свое слегка удивленное лицо, и тогда я поцеловал ее в губы.

В конце недели Элен и Чармиан завтракали вместе, а вечером я встретился с Элен.

Она не заводила больше разговора о Сесиль и лишь вскользь упомянула о Шолто. Как потом выяснилось, наибольшее впечатление во время встречи с Чармиан произвело на нее нечто другое, что явилось поистине неожиданностью для меня, хотя я мог бы в известной степени это предвидеть.

— Послушайте, Клод, Чармиан одержима мыслями о Хелене. Пока мы были вместе, она ни о чем другом не говорила, словно Хелена жива и вот-вот войдет в кафе и сядет за наш столик. Мне стало даже не по себе. Должно быть, она была к ней очень привязана.

— Самое странное в этом то, — сказал я, — что при жизни Хелены все было совсем иначе. Чармиан, разумеется, любила Хелену, они понимали друг друга, но Хелена не вошла в ее жизнь, как, скажем, она вошла в мою. Это у нее что-то новое, и, поверьте, Элен, меня это тоже беспокоит.

— Что же произошло?

— Думаю, ничего особенного. Просто Чармиан мыслями о Хелене пытается заглушить какие-то другие, более горькие и мучительные.

— Нет, все это гораздо сложнее, — возразила Элен со знакомой мне категоричностью. Не кажется ли вам, что вы все несколько упрощаете?

— Послушайте, моя дорогая, — сказал я, — есть вещи, которых вы просто не знаете. Например, глубину всей трагедии, переживаемой Чармиан. Не знаете, потому что сама по себе ее трагедия довольно банальна. Представьте себе молодую женщину, которой всего двадцать четыре года; она решает навсегда связать свою жизнь с человеком, которого буквально не выносит. Можете осуждать ее, но такова правда. Одно дело взойти на эшафот с высоко поднятой головой, другое — добровольно войти в тюремную камеру, самой запереть за собой дверь и выбросить ключ в водосточную канаву.

— Так не может продолжаться, — упрямо сказала Элен. — Это невозможно. Вот почему я отношусь к этому иначе, чем вы. Что-то обязательно произойдет. Должен наступить какой-то перелом.

— Должен наступить какой-то перелом, — передразнил ее я. — Вот так же утешают себя миллионы людей, но что из этого?

Она нетерпеливо передернула плечами, словно отбрасывала неприемлемый для нее пессимизм.

— Если она хочет заживо похоронить себя, это, разумеется, ее право. Но я не могу ее понять. Я всегда буду верить в перемены и буду ждать их, потому что я этого хочу.

— А я?

Взгляд ее потеплел.

— И вы тоже, потому что мы с вами одной породы. Мы похожи друг на друга гораздо больше, чем вы думаете, Клод.

Глава вторая

Однажды в конце мая я шел с работы домой, как вдруг на противоположной стороне улицы увидел Филда и Шолто.

Они быстро шагали по Бонд-стрит, щедро залитой лучами низкого закатного солнца. Я собрался было перейти улицу и окликнуть их, как вдруг что-то остановило меня, и я дал им уйти вперед шагов на тридцать. Трудно объяснить, почему я это сделал. Так бывает: иногда войдешь в комнату, полную спокойно беседующих, улыбающихся людей, и вдруг почувствуешь себя непрошеным гостем.

Филд и Шолто были веселы, оживлены и явно торопились куда-то. Мне бросилась в глаза странная близость этих двоих, хотя я не смог бы объяснить, в чем она проявлялась. Что касается Филда, то его я просто не узнавал: это мог бы быть его кузен, таким он выглядел самоуверенным и энергичным.

Поскольку я не виделся с Чармиан с того самого вечера, как обедал у нее, то есть дней десять, я позвонил ей и пригласил ее к себе в Челси.

— Отлично, — ответила она, — прекрасная мысль. Я буду у тебя около половины девятого. Не удивляйся, теперь я сама буду напрашиваться в гости, а не приглашать к себе. Свекровь буквально стала моей тенью, не отходит от меня ни на шаг. Она пересиживает всех гостей, остается в гостиной до тех пор, пока не уйдет последний. А если кто-нибудь поднимается вместе со мной наверх, чтобы взять пальто, она уже тут как тут — боится, должно быть, что я начну жаловаться на Эвана или рассказывать посторонним, что он пьет. Кстати, пить он стал меньше, но об этом потом.

Когда Чармиан пришла, я сообщил ей, что собираюсь переехать в однокомнатную квартирку в большом многоквартирном доме около станции метро «Виктория».

— Как только муниципалитету стало известно о квартире Хелены, мне тут же прислали уведомление. Как-никак, здесь можно разместить семью из пяти человек.

— Значит, уходит последнее, — печально промолвила Чармиан, обводя стены гостиной прищуренными, словно близорукими, глазами, будто хотела запомнить все как можно лучше. — От Хелены совсем ничего не останется.

Она теперь избегала произносить слово «мать», как бы подчеркивая наше с нею равное положение. Чармиан ходила по квартире, легонько касаясь пальцами картин, погладила складки портьеры, взяла в руки зеркальце Хелены в серебряной оправе и, смущенно улыбаясь, полистала одну-две книги, которые Хелена особенно любила. Она была похожа на монахиню, которая предается какому-то тайному культу и в душе стыдится этого.

Но внезапно интерес ее угас. Энергично тряхнув головой и словно возвращаясь к действительности, она бросила пальто и сумочку на кровать в спальне, вернулась вместе со мной в гостиную и, усевшись в кресло Хелены, сказала:

— Так вот мои новости. Он стал пить меньше, гораздо меньше.

— Рад слышать это.

— Но я уверена, что это неспроста.

— То есть?

— У него новая работа, и все это выглядит очень странно. Мне кажется, здесь не обошлось без Джонни Филда.

— Кстати, я видел их сегодня на Бонд-стрит.

— Они теперь неразлучны. Джонни и Наоми обедают у нас по меньшей мере три-четыре раза в неделю, а если они не бывают у нас, Эван отправляется к ним. Должна сказать, что Филд держится безупречно. Свекровь без ума от него. Что же касается меня…

— Да?

— То я никогда его не любила, ты знаешь. — Она как-то натянуто засмеялась, словно стыдилась того, что собиралась сказать. — У нас с тобой не было оснований любить его, не так ли? Я думаю, что и сейчас я не потерпела бы его в своем доме, если бы не благотворное влияние на Эвана — какое-то умиротворяющее, дисциплинирующее, называй это, как хочешь. Кажется, я примирилась бы с самим Криппеном[10], если бы он удерживал Эвана от пьянства. Хотя он, я имею в виду Филда, как будто и не делает этого. — Она замолчала и сжала свои тонкие гибкие пальцы в кулак.

Мне хотелось помочь ей излить свою душу, но она вдруг растерянно умолкла. Потом, подняв на меня глаза, сказала:

— Понимаешь, не нравится мне эта дружба. Вот и все. Нет, не все. Меня беспокоит новая работа Эвана. Ты веришь, что можно радоваться, получая пять фунтов в неделю и целыми днями торча в маленьком грязном магазине, где продают старые автомобили и мотоциклы, где-то на какой-то Хай-стрит?

Это был юго-восточный пригород Лондона, район убогих и ветхих домишек с облезлой штукатуркой, свалок и пустырей с развалинами, оставшимися после бомбежек. Славился он только огромным розово-кремовым зданием нового кинотеатра, пивными на каждом углу и подозрительными бараками, удобно расположенными за станцией метро. Это был один из самых грязных, унылых и беспокойных районов города, ибо после наступления темноты он полностью принадлежал пьяницам и бродягам, которые располагались на ночлег в разбитых витринах магазинов.

— Вот там, — сказала Чармиан, строго и осуждающе поджав губы, — он теперь и работает.

Похоже было, что она не знает, плакать ли ей или смеяться.

— Сколько он получал на прежнем месте, я имею в виду на Олбмэрл-стрит, черт побери? — спросил я.

— Восемь фунтов десять шиллингов в неделю. Но эта работа, видишь ли, ему не нравилась.

— А теперь его вполне устраивают пять фунтов?

— Он просто в восторге. Уверяет, что наконец он сам себе хозяин. Ты можешь этому поверить?

Нет, я не верил. Я считал Шолто человеком, начисто лишенным не только тщеславия, но и вообще какого-либо желания стать самостоятельным. Но я решил не расстраивать и без того встревоженную Чармиан и только сказал, что в какой-то степени понимаю Шолто.

— Хотелось бы думать, что ты прав. Хотелось бы… — Ее беспокойный, блуждающий взгляд остановился на портрете Сесиль, который я вставил в рамку и повесил над письменным столом.

— Я сегодня завтракала с Элен. Почему ты не женишься на ней? Она мне очень нравится.

— Не могу, — ответил я. — Пока не могу. Я еще не решил, чем буду заниматься, что буду делать.

— А что с вашей галереей?

— Как ни странно, преуспеваем. Крендалл даже нанял секретаршу. В этом, конечно, не было никакой необходимости, но ему кажется, что так солидней. Мы приобрели несколько интересных картин. Какой-то прогоревший американец предложил неплохую картину Бена Шаана, и мы купили ее. Сейчас практически невозможно ничего достать из американцев. Суэйн хоть сию минуту готов купить ее у нас — он большой почитатель Шаана, но Крендалл ломается.

— Следовательно, он может позволить себе поломаться, — мудро заключила Чармиан. — Понятно. Очень жаль.

— Почему жаль?

— Потому что до тех пор, пока его галерея будет процветать, ты будешь валять дурака. Ду-ра-ка, — отчетливо произнесла она, вытянув губы трубочкой. — А пока ты будешь валять дурака, Элен…

— Что Элен?

— Впрочем, это не мое дело. Я и сама не знаю, что хотела сказать. Послушай, Клод, цела ли та шкатулка Хелены, где она хранила всякую мелочь? Черная японская, с которой слез лак?

— Не знаю. Думаю, что она где-то здесь. Посмотри в стенном шкафу в прихожей, если хочешь.

Выполняя волю Хелены, я передал Чармиан все ее драгоценности, оставив себе лишь колечко с крохотным сапфиром и изумрудом, понравившееся мне своей оригинальной работой. Я дал по сто фунтов портнихе и парикмахеру Хелены, к которым она была искренне привязана. Но я никак не мог решиться разобрать весь тот забытый и ненужный хлам, что Хелена хранила в жестяных и картонных коробках в стенном шкафу в прихожей.

Чармиан нашла нужную ей шкатулку и, встав на колени, прямо на пол высыпала ее содержимое — старые визитные карточки, остатки кружев, украшения из стекляруса, обрезки маркизета.

— Здесь нет, — сказала она. — Что ты собираешься с этим делать?

— Не знаю. Хочешь, возьми себе.

— Хорошо, если тебе не нужно. Для Лоры это будет клад, когда она подрастет.

Она порылась в темном шкафу и извлекла выкрашенную светло-голубой краской деревянную шкатулку с орнаментом из золотых арф.

— Очевидно, здесь.

Эта шкатулка тоже была набита всякой милой ерундой. Чармиан наконец нашла то, что искала: пожелтевшую карточку, куда дамы записывают партнеров на танцы. Карточка была с потрепанными, загнутыми уголками, словно ее владелица в ожидании приглашения на танец от волнения покусывала ее. На первой странице был нарисован трилистник и вилась надпись: «Бал в честь праздника св. Патрика, Ольстер-холл, Белфаст, 1896». Внутри на изгибе была продернута ярко-зеленая шелковая лента с петелькой для карандашика и номерами были помечены названия танцев — против каждого из них стояло еле различимое имя партнера. На обороте рукой владелицы было трижды написано: «Хелена Кеннан. Хелена Кеннан. Хелена Кеннан».

— Она как-то показывала ее мне, — сказала Чармиан. — Ей было тогда восемнадцать, это был ее первый бал. До этого она никогда не видела юношу, который пришел к концу бала, сразу же подошел к ней и танцевал с нею четыре последних танца. Она без памяти влюбилась и, придя домой, написала на обороте карточки имя, которое будет носить после замужества. Но с тех пор она его больше не видела.

— Я ничего об этом не знаю. Бог мой, неужели это была самая большая трагедия в ее жизни?

— Конечно, нет! — весело рассмеялась Чармиан. — Она забыла о нем так же быстро, как и он о ней. В ее жизни не было трагедий, если не считать ее смерти.

— И Джонни Филда?

— Джонни Филда? — презрительно фыркнула Чармиан. — Не преувеличивай его роли. Он не способен вызвать в чьей-либо жизни трагедию, такую, например, какую могла бы вызвать «великолепная Хелена». — Она умышленно назвала Хелену так, как называл ее когда-то Джонни. — Никогда. Он способен причинить лишь мелкую гадость.

Она сунула карточку в карман.

— Я хочу сохранить ее. Спасибо, Клод.

— Ты можешь взять все, что хочешь, Чармиан, ты ведь знаешь.

— Милый Клод, — сказала она каким-то странным голосом. — Я уже и так взяла все. Тебе даже нечего подарить Элен, когда ты на ней женишься, разве что какое-то нелепое колечко.

— Не беспокойся об Элен. К тому же я не собираюсь форсировать события.

Она поднялась, убрала с ковра разбросанные яркие вещицы, навела порядок в шкафу и заперла его на ключ.

— Ты когда переезжаешь?

— На будущей неделе.

— Я приду и помогу тебе.

Перед уходом она положила мне руки на плечи и заглянула в глаза. Она словно хотела предупредить, что готовится сказать мне что-то неприятное, и просила не сердиться.

— Милый Клод, — наконец произнесла она. — Я надеюсь, я горячо надеюсь, что вся ваша затея лопнет.

— Ты имеешь в виду галерею?

— Да, именно ее. Если бы я не боялась взять грех на душу, я бы молилась об этом.

Когда в тот же вечер мы встретились с Элен, я вдруг понял, что и она от всей души желает того же. Убедили меня в этом не ее слова, а скорее подчеркнутое, демонстративное молчание.

— Как идут дела? — спросила она.

— Неплохо. — И я принялся рассказывать об удачной покупке картины Шаана, о новой секретарше Крендалла и о том, как в последние дни в книге посетителей появилось несколько известных имен.

Она ничего не ответила.

— Не знаю, может, я все же решусь стать партнером Крендалла. Временами я чувствую себя подлецом оттого, что пользуюсь всем, ничего не давая взамен.

— А время? Разве оно не в счет? Ведь вам, кажется, не платят за него, не так ли?

— Как сказать. За последнюю неделю я получил семь фунтов комиссионных от продажи картин.

— А в предыдущую неделю?

Она была похожа на журналистку, которая берет интервью. Я даже мысленно украсил ее хмурое лицо большими очками в роговой оправе.

— А-а, пустяки, — небрежно отмахнулся я.

Она окончательно замкнулась.

После обеда мы решили пойти в кино. Несмотря на то что фильм был довольно интересный, я чувствовал, как Элен буквально лопается от нетерпения и ждет, когда он наконец кончится. Шел дождь, и мы зашли в кафе в Сохо, ярко освещенное и пустое, как операционный зал. Элен даже сострила, спросив у меня, кто сегодня оперирует.

Голос ее был резок, она явно злилась. Усевшись за стол, она застыла в неподвижной позе и категорически отказалась что-либо съесть. Она смотрела, как я уплетаю сандвичи с помидорами, с презрительной брезгливостью, как смотрит мать на чужое невоспитанное дитя.

Зная Элен и зная, чего ей стоит удерживать на кончике языка вот-вот готовые сорваться язвительные замечания, я нарочно делал вид, будто получаю от сандвичей и кофе особое удовольствие — гораздо большее, чем они того заслуживали. Какое-то время нам еще удавалось хранить вполне дружелюбное молчание. Но вот в кафе вошел юноша. Лицо его от ламп дневного света казалось иссиня-бледным, а длинные, падавшие на воротник русые волосы отливали зеленью. Довольный тем, что кафе пусто, с громким вздохом удовлетворения он уселся за соседний столик и раскрыл новый номер журнала поэзии.

Элен, казалось, только этого и ждала.

— Вы должны немедленно бросить работу у Крендалла, — сказала она.

— Почему?

— Потому, что ничего хорошего из этого не выйдет. Вы должны заняться чем-то настоящим, или вас ждет… — она бросила на юношу уничтожающий взгляд, — вот это.

— Грешен, я тоже люблю поэзию, — ответил я, — и не вижу в этом ничего дурного. Правда, что касается современной, то дальше Элиота я не рискую идти. Не понимаю, почему вы решили отчитывать меня тоном добродетельной матроны, каковой вы, надеюсь, не являетесь?

— Меня это просто возмущает. — Должно быть, она имела в виду не только внешний вид злополучного любителя поэзии. Она буквально впилась в меня пристальным и напряженным взглядом, будто уже видела зримые признаки ненавистного ей перевоплощения. Как и Чармиан, она навязывала мне свою опеку. — У вас просто нет ни малейшего желания взяться… Конечно, вы считаете, что это не мое дело, да?

— Я ничего не считаю. Я просто еще не знаю, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать… Вы, разумеется, сочтете это вздором, но вам следует уйти от Крендалла и заняться настоящим делом. Вы не можете там вечно оставаться.

— Могу, если захочу. Это моя работа, и мне повезло, что я могу заниматься тем, что мне по душе.

— Вернее, не заниматься, ничем?

— Допустим, что так.

— Значит, вы не собираетесь ничего менять?

Она действительно была раздражена больше, чем сама того хотела. Если, бы не этот слишком яркий свет в кафе, возможно, ей удалось бы сдержать себя, но слепящие, как юпитеры, лампы делали нас похожими на боксеров на ринге, и нам ничего не оставалось, как сбросить халаты и поприветствовать толпу.

— Не знаю. Я об этом пока не думал.

— Но вы должны! Неужели вы совершенно лишены честолюбия?

— Почти. По крайней мере, сейчас.

— А знакомо ли оно вам вообще?

— Я всегда был слишком занят, чтобы задумываться над этим.

— Чем вы были заняты?

— Не рычите на меня. Я написал пять книг. Они имели известный успех, у меня есть какое-то имя.

— Почему, — уже перестав сдерживаться, торжествующе воскликнула Элен, — почему же какое-то?

— Потому что я неудачно начал, у меня нет университетского образования, я мало путешествовал и всем, что знаю, я обязан только самому себе. Но главное, я начал с любительской книжонки, где сделал три фактические ошибки и два неверных вывода. Этого мне по сей день не могут простить.

— Однако ваших знаний вполне достаточно, чтобы заняться чем-нибудь серьезным, не так ли?

— Перестаньте понукать меня. Когда я сочту нужным, я займусь поисками чего-нибудь другого, а возможно, не сделаю этого никогда.

— Вы просто-напросто малодушны, — категорически заключила Элен. — Мне все равно, что вы обо мне подумаете, но говорю вам: вы безвольный человек. Вы плыли по течению вслед за Хеленой, теперь готовы плыть за Чармиан.

— Что значит «плыть за Чармиан», объясните, пожалуйста?

— Вы так заняты ее делами, что у вас не хватает времени подумать о себе. Вы ничего не хотите делать для себя, потому что целиком поглощены трагедией Чармиан. Это служит для вас оправданием. Я убедилась в этом.

Я подозвал официанта и расплатился с ним.

— Вы обиделись? — спросила Элен.

— Нет.

Она улыбнулась. Лицо ее тут же стало нежным и добрым. Она, казалось, успокоилась и вздохнула с облегчением, как актриса, удачно сыгравшая роль и готовая снова стать сама собой.

— Да, я вас обидела. Либо надоела вам. В таком случае — простите. Единственное, что меня огорчает, это сознание, что, скажи я вам это другими словами, вы бы выслушали меня и не рассердились. Во всем виноват мой проклятый язык!

— О да, язык змеи, — сказал я. — Не язык, а жало. Пойдемте, уже поздно.

Кто-то вошел и с порога окликнул Элен. Она радостно вскочила со стула.

— Чарльз! Идите к нам! А мы уже собрались уходить. Клод, познакомьтесь — Чарльз Эйрли. А это Клод Пикеринг.

Чарльз Эйрли был очень высокого роста, тучный, в помятом костюме. У него была крупная круглая голова, квадратное добродушное лицо, седеющие белокурые в крутых завитках волосы. Маленькие глазки необыкновенно яркой голубизны смотрели пытливо и внимательно. Взгляд их быстро перебежал с Элен на меня, а потом снова остановился на Элен, и их блеск угас. На вид Эйрли было лет сорок восемь.

— Куда вы? — спросила его Элен. — Домой?

— Куда же еще? Я устал и в скверном настроении. Можно мне сесть за ваш столик? Вы действительно собрались уходить? Подождите. Мне необходимо общество разумных, уравновешенных людей, чтобы избавиться от отвратительного осадка. Элен, Клод!..

Его непосредственность подкупала. Он запросто назвал меня по имени, словно собственных догадок относительно меня было вполне достаточно для более близкого знакомства.

— Вы позволите называть вас по имени, как это делает Элен? Знаете, где я только что был?

— Нет. — В голосе Элен было искреннее любопытство.

— В театре. Не угадаете, что я видел. Я повел сестру и племянницу в театр. Делаю это регулярно раз в год. Сестре захотелось посмотреть «Волшебную луну». — Это была нашумевшая музыкальная комедия, несколько лет пользовавшаяся неизменным успехом у зрителя, потому что считалось, будто она дает ответы на вопросы, волнующие молодое поколение. — Вот где мы были. Думал получить удовольствие и больше всего огорчился, что не получил его. Вы, кажется, заказывали сандвичи с помидорами? Официант, мне сандвичей с помидорами, пожалуйста. А кофе у вас с натуральным молоком или с порошковым? Если с порошковым, тогда, пожалуйста, черный.

— О Чарльз, — с упреком произнесла Элен. — Как могли вы подумать, что пьеса вам понравится?

— А почему бы нет? Ведь многим она все же нравится. Моей сестре, например. Племянница, правда, была возмущена. Ей тринадцать лет, и она мечтает посмотреть Шона О’Кейси. Ужасная интеллектуалка, вроде вас, моя дорогая.

— Я совсем не интеллектуалка, — запротестовала Элен, словно он сказал что-то обидное. — Отнюдь нет, — добавила она. — Чтобы быть ею, у меня нет времени.

— Похоже, что вы жалеете об этом! — ехидно воскликнул Эйрли. — Знаете, Клод, она ужасно переживает, что стала государственным чиновником, а не профессиональным мыслителем.

— Мне все равно приходится профессионально мыслить… за вас, — проворчала Элен; подшучивания Эйрли явно импонировали ей.

— Что верно, то верно. — Эйрли вдруг оставил покровительственно-насмешливый тон, и, когда он внимательно и спокойно посмотрел на Элен, я понял, почему он так нравится женщинам. — Как дела дома, Элен?

— Как всегда.

— Стивен опять чем-нибудь болен?

— О нет. По крайней мере сейчас.

— Не принимайте это близко к сердцу, дорогая.

— Меня беспокоит только одно, ведь он может в любую минуту по-настоящему заболеть, а я ему не поверю.

— Я уверен, что, когда он заболеет всерьез, вы сумеете разобраться, — ласково сказал Эйрли. — Почувствуете сразу, потому что любите его. Вы не должны позволять Элен так беспокоиться об отце, Клод, — обратился он ко мне, словно само собой было ясно, что это входит в мои обязанности. — Она просто изводит себя, это никуда не годится.

Я пока еще не сознавал, насколько серьезно беспокойство Элен об отце.

— Если Элен не в духе, — продолжал Эйрли, и в глазах у него запрыгали бесенята, — так и знайте — ее папаше опять взбрело в голову, что он серьезно болен. А когда Элен не в духе, вывести ее из этого состояния столь же трудно, как убедить ее родителя, что он совершенно здоров, и тогда, ох, как худо приходится тому, кто попадется ей под руку! — Он допил свой кофе и взглянул на белый циферблат стенных часов, на котором из-за слепящего света едва различалась стрелки и цифры. — Я вас, должно быть, задерживаю?

— Нет, Чарльз, — ласково сказала Элен. — Разумеется, нет. Мы так рады, что встретили вас.

— Клод, — произнес Эйрли и внезапно умолк. — Вам нравится ваше имя?

— Нет. Это фантазия моей матушки, но мне как-то не пришло в голову сменить его. Мое имя — одно из самых нелепых английских имен.

— Тогда считайте, что это французское имя. Как французское оно вполне приемлемо. Кстати, это мое второе имя. Вот почему я и спросил вас. Кого из великих людей так звали? Клод Дюваль, Клод Желе, Клод Дебюсси, Клод Моне — все они были французы, ни одного англичанина. Почему это некоторые имена кажутся нам странными, даже нелепыми? Не понимаю. Моего брата звали Уилфред, но мы иначе как Джорджем его не величали. Теперь он уже официально носит имя Джордж, и никто не может запретить ему это.

— Когда человек тебе приятен, как-то безоговорочно принимаешь и его имя, — заметила Элен. — Имя связано с человеком, оно неотделимо от него. — Она улыбнулась мне. — Ваше имя по крайней мере оригинально, а вот мое всего лишь производное от Хелен, Хелены, Эллен, Эллы, Элеоноры и так далее. Это ведь все варианты одного и того же имени.

Ее слова почему-то вызвали у меня смутное беспокойство. Причину его я понял позднее.

Наконец Эйрли поднялся. Мы проводили его до Кембридж-серкус, там он сел в такси. Элен и я вдруг опять вспомнили о нашей ссоре и до Пиккадилли шли в полном молчании, а затем церемонно распрощались.

Воспоминание об этой ссоре в кафе заставило меня вспомнить и замечание Элен относительно ее имени, и я вдруг понял, что так обеспокоило меня тогда. Неужели ее имя привлекло меня к ней? Неужели в женщинах я по-прежнему ищу не только сходства с Сесиль, но еще и сходство с Хеленой? Мне вдруг показалось, что, несмотря на явное различие, между Элен и Хеленой все же есть что-то общее. Обе хотели устанавливать законы, повелевать, руководить. Хелена шла напролом, требовала и угрожала, словно к дубинке, прибегала к ранящей насмешке и неизменно добивалась своего. Элен добивалась власти надо мной скорее своим подчеркнутым молчанием или внезапными резкими и беспощадными атаками.

Небо над Пиккадилли казалось отяжелевшим от звезд, которые напоминали искрящиеся островки на темно-зеленой водной глади. Я думал о путешествиях и открытиях, о кораблях, плывущих мимо неизвестных атоллов, о новых землях, встающих белыми миражами над туманными горизонтами, приветствиях или угрозах на незнакомом языке, встречающих путешественников, и о голосах, поющих непонятные, но прекрасные песни.

Свобода остается иллюзией для тех, кто никогда ее не знал. Если с детства вас приучали к «ответственности», к тому, что домой следует возвращаться не позднее половины десятого, уезжая на каникулы, немедленно посылать домой открытку с извещением о благополучном прибытии, сообщать за завтраком, от кого вы получили письмо, на память знать номер своего страхового полиса, разрешения на пользование радиоприемником и библиотечного абонемента, если все эти вещи — неотъемлемая часть вашего ежедневного существования, тогда вы не знаете, что такое свобода. В силу той или иной случайности мы можем оказаться относительно свободными людьми, вольными ехать или идти, куда нам вздумается, без предупреждения оставить свой дом и так же неожиданно в него вернуться. Мы можем сесть на корабль и уплыть туда, где никто нас не знает и мы не знаем никого. Но, разбив старые цепи, мы уже через неделю начинаем ковать новые. Мы придумаем для себя миллион обязанностей, завяжем уйму новых связей, стремительно воздвигая стены новой тюрьмы, потому что нам так не хватает старой.

В этот майский вечер, когда я стоял в центре города, меня беспокоила лишь одна мысль: какой путь избрать, чтобы обеспечить себе иллюзию максимальной свободы. Думая о поездке в Америку, об этом желанном, полном неизвестности отпуске, я уже знал, что он кончится ничем. Впервые в жизни я мог отправиться в Новый Свет, будучи совершенно свободным и ничем не связанным. Но с самого же начала я был обречен на то, чтобы взвалить на себя груз новых обязательств. Каковы они будут, я еще не знал. Я только знал, что буду искать их и, найдя, жадно ухвачусь за них, ибо не привык к пустоте одиночества.

Однако в любом случае у меня все же сохранится иллюзия свободы. А если я женюсь, я возьму на себя ответственность за другого человека. Здесь уже не будет места иллюзиям. Все станет фактом. А я пока еще избегал смотреть фактам в лицо.

Можно лишь позавидовать тому, кто не в состоянии существовать без посторонней поддержки. Взвалив на других свои обязанности, он, таким образом, обретает полную свободу. Насколько труднее живется тем совестливым беднягам, которые не мыслят жизни без забот о ближних. Сильные люди так или иначе становятся рабами, да и глупцами тоже. Посмотрите на X, на этого явного неудачника, обузу семьи! Он ни на что не годен, в коммерции не смыслит, безнадежно отстал от времени, у него нет никакой финансовой смекалки. Дайте ему в руки тарелку, он и ту уронит на пол, попросите бросить в почтовый ящик письмо — он неделю протаскает его в кармане. Все презирают его за глупость, неловкость и никчемность. Рядом с ним каждый из его братьев и сестер чувствует себя титаном и мудрецом. И все они считают своим долгом заботиться о X, кормить и поить его, будить по утрам, пришивать ему пуговицы, писать за него письма, проверять его счета, приглашать к нему врачей, если он захворает, а если он умрет, так же безропотно возьмут на себя заботу о его вдове. И все это любя и презирая.

А X в душе посмеивается над ними, ибо из всей семьи он единственный, кто по-настоящему свободен. Пусть их, радуются своему умению и смекалке — это умение и смекалка рабов из древней Газы, прикованных цепями к мельничным жерновам.

Из-за размолвки с Элен наша следующая встреча состоялась лишь несколько дней спустя. Я отчасти был даже рад, ибо надеялся, что за это время приму какое-то решение. Однако меня охватили странная леность и апатия. Я не обременял себя раздумьями, и если думал, то только о приятном — о радости встреч с Элен, о наших с нею поединках и моем упорном сопротивлении. Почему бы этому не продолжаться и дальше?

Но одно мне было совершенно ясно: наши отношения достигли нового, кульминационного пункта. Сколько бы мы ни ссорились, я знал, Элен теперь не отступится от своего и едва ли удастся заставить ее просить пощады. Любовь сделала ее сильной и решительной, и Элен более не станет унижаться до радости мелких побед. Она строила большие планы и готова была бороться за них. Мы встречались теперь как зрелые противники, преисполненные невольного уважения друг к другу. Лишь тогда, когда мы наконец открыто признаемся друг другу в наших чувствах, сможем мы снова вернуться к прежней дружеской и лукавой игре — побочному и случайному продукту подлинного влечения.

Элен избрала принцип полного равенства инициативы. Теперь, когда, поссорившись, мы расставались, она более не терзалась сомнениями, позвоню я ей или нет. Она звонила сама, когда того хотела, без всякого ущерба для своего самолюбия.

В любви женщина всегда находится в неравном положении. Условности продолжают существовать и в наши дни: мужчина назначает свидание, он первым признается в любви и первым делает предложение. На танец по-прежнему приглашает мужчина. Только определенного типа женщины (такие, например, как Хэтти Чандлер) могут позволить себе пренебрегать этими условностями. Элен, очевидно, тоже постепенно переходила на эти позиции.

Любые обобщения, когда речь идет о любви и отношении к женщине, неприятно отрезвляют и коробят — они, как правило, вульгарны или претенциозны. Мои обобщения не явились бы исключением. Если я потерпел неудачу, то, должно быть, потому, что вообще избегал обобщать, и особенно там, где это касалось Элен.

Я любил ее; она была обаятельной женщиной, искренней, умной. Однако в то время я абсолютно не способен был ее понять.

Была еще одна сторона ее жизни, не игравшая, как мне тогда казалось, никакой роли и которую я явно недооценил. Причуды отца Элен и ее отношение к ним я считал почти фарсом. Для Элен же все это было очень серьезно, почти трагично. Спустя несколько дней она снова пригласила меня к себе. Она была в отличном настроении, и никто из нас не вспоминал вечер в кафе, когда мы встретились с Эйрли.

Я справился о здоровье ее отца.

— Он в постели, — ответила Элен. — Кажется, небольшая простуда, но все болит. Я обложила его грелками, дала таблетку аспирина, и теперь он вполне доволен.

Услышав мой голос, Стивен Коупленд окликнул меня из своей спальни, и Элен провела меня к нему.

Это была уютная комната, где все было приспособлено для нужд больного. Кровать стояла так, чтобы дневной свет падал слева и удобно было читать, у изголовья на стене — бра под колпаком, рядом с кроватью — тумбочка, а справа на расстоянии вытянутой руки — книжная полка, откуда без особых усилий можно было достать любую книгу.

Но Стивен Коупленд не читал. Он лежал на спине, укутанный по горло одеялами, и его остренькая бородка в стиле Луи Бонапарта потешно торчала из простыней, как птичий клюв. Карие круглые, будто у китайской болонки, глаза ярко блестели, а кончик курносого носа, комично крохотного на широком лице, пылал.

— У вас когда-нибудь бывала простуда? — вместо приветствия спросил он меня. — Мне кажется, у меня простуда. Боли в пояснице, в правом плече и предплечье. И в глазах туман. Как вы считаете, это простуда?

Я спросил, не болит ли у него голова.

— Да, тупая боль, — ответил он испуганно. — Постоянно. А почему вы спросили?

— Потому что это очень похоже на обострение болезни печени.

Мои слова неожиданно обрадовали его.

— Да? А мне казалось, что боли в спине и голова… Ты не собираешься поить нас чаем, Нэлл? Я не прочь выпить чашечку.

— Чайник уже вскипел. Закрой глаза, лежи спокойно — и головная боль пройдет.

— Не нравится мне эта боль в руке, — пробормотал он каким-то глухим голосом, — она все время перемещается то ниже, то выше и отдает в грудь. Словно тупым ножом ударяет. Нет ли у вас вечернего выпуска газеты?

— Да, вот, пожалуйста.

— Почитаю-ка я о горестях мира. Может, позабуду о собственных, — промолвил он слабым голосом и смущенно улыбнулся.

Элен принесла ему на подносе чай, и мы оставили его одного.

Я заметил, что настроение у Элен испортилось.

— Он что-то затевает, я чувствую. Как вы думаете, что он придумает на этот раз? Ну хоть бы сказал, что с ним! Весь ужас в том, что он молчит. Если бы он сказал, какие страхи его мучают, ручаюсь, в девяти случаях из десяти мне удалось бы его разубедить. — Она смущенно усмехнулась, испугавшись, что мне это покажется бахвальством. — Говорила ли я вам, что когда-то мечтала стать врачом?

— Да, кажется, говорили.

— Меня всегда привлекала медицина. Я начиталась медицинских пособий и хорошо знаю симптомы многих заболеваний. К тому же я безошибочно ставлю диагнозы. У меня дар. Не смейтесь, это действительно так.

— Я не смеюсь. Уверен, что это именно так.

— Наш домашний врач тоже такого мнения. Он все время подтрунивает надо мной, и всякий раз, как я приглашаю его к отцу, он прежде всего справляется: «Ну, а ваш диагноз, коллега?» За все время я ошиблась только один раз.

Она, видимо, гордилась, как почти все одаренные люди, именно теми из своих талантов, которые меньше всего имеют отношение к их обычной деятельности и которые, в сущности, им ни к чему. Так, знаменитый писатель может скромно умалчивать о принесших ему известность книгах, но зато до смешного похваляться талантом кулинара, известный спортсмен ни единым словом не упомянет о своих рекордах, зато надоест рассказами о том, как местная газетка тиснула его никудышные вирши. Так и Элен искренне верила, что из нее вышел бы первоклассный врач. Возможно, она была права.

Однако минутное оживление Элен тут же прошло. Она была не на шутку встревожена.

— Я уверена, что отец что-то задумал, — снова повторила она. — Если бы вы знали, как это ужасно! Я сыта его капризами по горло.

— А если вас с ним не будет? — спросил я. — Предположим, вы выйдете замуж?

Щеки ее залил нежный румянец — так отсвет заката окрашивает снег. Растерявшись, она испуганно взглянула на меня, но быстро овладела собой.

— Очевидно, уедет к тетушке Тине — это его сестра. Хотя он счел бы это сущим наказанием впрочем, как и она тоже.

— Ваша тетушка замужем? У нее есть близкие?

— Никого, — ответила Элен с горечью. — Что вы! Она всю жизнь избегала привязанностей и забот. Моя тетушка неплохо пожила в свое время. Оставшись богатой вдовой, она махнула на Антибы, и ее фотографии неизменно украшали страницы иллюстрированных журналов, во всяком случае, она делала все для этого. В свое время она так сорила деньгами, что теперь вынуждена жить очень скромно. И тем не менее у нее прекрасный дом в Шине и так далее. Ах, если бы она только согласилась взять его к себе!

— Ей придется это сделать, когда вы выйдете замуж.

— Я не собираюсь замуж, — резко ответила Элен. Она поднялась и посмотрела на себя в круглое зеркало в золоченой раме, пригладила волосы. Когда она снова заговорила, то голос ее был совершенно спокойным.

— Разумеется, когда-нибудь мне придется об этом подумать. Пока моя работа меня вполне удовлетворяет, но я знаю, что в любую минуту могу потерять к ней интерес. Если Чарльза переведут в другое ведомство, я, разумеется, здесь не останусь. Нет, работа и одиночество — это едва ли меня удовлетворит. Разумеется, я думаю о будущем.

«Разве ты не знаешь, что твое будущее — это и мое будущее? — хотелось мне крикнуть ей. — Неужели тебе нужны слова, чтобы понять это?»

Да, очевидно, слова были нужны. Наша близость, столь богатая чувствами, скупо проявлялась в словах или действиях. Она продолжала казаться мне волнующей игрой — мне, но не Элен.

Если бы я понимал это тогда, я не заставил бы Элен пойти на это унизительное притворство — сделать вид, будто в ее планах для меня нет места.

Из спальни неожиданно послышался голос Стивена.

— Нэлл, зайди ко мне на минутку!

Мы зашли вместе. Стив сидел на постели, лицо у него было красное, взгляд — остановившийся и незрячий.

— Нэлл, я очень боюсь, у меня острая боль в сердце. — Он задышал медленно и тяжело и прижал руку к груди. — Ах! — застонал он. — Опять. Боже мой, что это, Нэлл?

Она села на край кровати, очень спокойная и уверенная.

— Думаю, что это простуда, отец.

— Но со мной такого никогда не было! Обычно небольшая ломота и только, ничего похожего на это. Нет, это что-то другое, Нэлл.

Она пощупала его лоб, проверила пульс.

— Клод, дайте мне, пожалуйста, термометр. Он на комоде.

Я подал ей термометр. Она взглянула на ртутный столбик, опустила термометр в стакан с водой, встряхнула его и сунула Стивену под язык.

— А теперь помолчи немного.

Сама же она продолжала тихонько беседовать со мной, выжидая, когда пройдет положенное время. Стивен вдруг замычал, пытаясь что-то ей возразить, но Элен приложила палец к его губам.

— Нет. Подожди еще немного.

Минуты, пока измеряется температура, могут показаться длиннее минут молчания в День перемирия. Пока мы с Элен ждали, я мысленно поцеловал ее, попросил стать моей женой, женился на ней, и мы отправились через океан в свадебное путешествие: мы бродили по Лувьерскому лесу (почему именно там, в силу каких ассоциаций — непонятно) теплым тихим вечером, когда в свете заката стволы высоких сосен кажутся отлитыми из золота.

Стивен с громким криком выплюнул термометр.

— Ну что ж, — спокойно заметила Элен, — думаю, ты держал его вполне достаточно. — Она посмотрела на термометр, слегка нахмурилась, но тут же лоб ее разгладился. — Пустяки. Чуть повышена, да иначе и быть не может после горячего чая. Завтра утром мы на всякий случай вызовем врача.

Стивен подозрительно и настороженно наблюдал за нею — точь-в-точь старый недоверчивый пес, приглядывающийся к новому почтальону: никак не может решить, стоит ли хватать незнакомца за лодыжку.

— А теперь я тебя хорошенько укрою — бодрым голосом медицинской сестры сказала Элен, — две таблетки аспирина и полный покой. Тревожиться нет оснований.

— Правда? — Лицо Стивена приняло хитрое выражение, а когда мы уже выходили из комнаты, он как бы невзначай заметил: — Говорил ли я тебе, Нэлл, что вчера в зеленной лавке встретил старую миссис Фоссет?

— Нет. Ну и как она?

— Она-то ничего, а вот бедняжка Анна совсем плоха. У нее плеврит.

Элен круто повернулась:

— Плеврит! Ах, вот оно что? Значит, ты решил, что у тебя плеврит!

В глазах Стивена блеснули слезы, и, словно защищаясь от удара, он выбросил вперед руку.

— Я этого не говорю, Нэлл. Я просто сказал, что у бедняжки Анны Фоссет…

— Так вот отчего ты в такой панике! Почему же ты мне сразу не сказал? Зачем ты изводишь себя этими идиотскими страхами?

Она была похожа сейчас на разгневанную Корделию, а он — на поверженного Лира. Когда она подошла к кровати, Стивен в испуге подтянул колени почти к подбородку и так прижался к спинке кровати, будто ждал, что его ударят.

— Никакого плеврита у тебя нет, слышишь! — Элен уже кричала, едва не плача от гнева, страха и отчаяния. — О папа, зачем ты это делаешь, зачем, зачем? Это не похоже на плеврит, я знаю. Разве я когда-нибудь ошибалась, ну скажи?

Но Стивен уже совсем успокоился и, покосившись на меня, сказал:

— Разве я что-нибудь говорил о плеврите, Клод? Скажите ей, чтобы она не кричала на меня. Не кричи, Нэлл… Значит, ты считаешь, что это не плеврит?

— Ничего похожего. Ложись как следует. — Она уже снова хлопотала около него: поплотнее запахнула на его груди халат, взбила подушки, оправила простыни, заставила отца проглотить таблетку аспирина и хорошенько укрыла его. Потом нежно обняла и звонко чмокнула в щеку.

— Спи, глупый, и чтобы я не слышала больше ни слова о болезнях. Спокойной ночи.

Она с решительным видом погасила все лампы и увела меня в гостиную.

— Не правда ли, милая сценка? У нас они не прекращаются. Представляете, я действительно испугалась… А когда я пугаюсь, я ужасно груба с ним. Температура у него все же повышена. Не знаю, может быть, вызвать врача? Но ведь при простуде всегда бывает температура, как вы считаете?

— Конечно.

— Ну, а если… — Она нервно засмеялась. — Ведь я-то не знаю симптомов плеврита. Но я уверена, что никакого плеврита у него нет, только вот…

Она вдруг схватила меня за руку. Я почувствовал, что она дрожит.

— Самое ужасное, что я действительно могу ошибиться. Вы понимаете? Если бы речь шла о нормальном человеке, я бы просто вызвала врача — и дело с концом. Но если я стану по каждому пустяку вызывать врача, отец решит, что по-настоящему болен. Лишь моя «бессердечность» и грубость не дают ему окончательно распуститься.

Я обнял Элен, и она с облегчением прислонилась ко мне. Затем подняла голову и посмотрела на меня.

— Как вы считаете, мне не следует вызвать врача?

— Нет.

Глаза ее радостно заблестели.

— Вы действительно в этом уверены? Могу я считать, что ваше «нет» сказано с полной ответственностью?

— Можете.

— Господи, как хорошо, что не надо, — тихо прошептала она. — Если бы вы знали, как я устала!

Из спальни послышался совсем уже бодрый голос отца Элен, требующего очки — они завалились за кровать. Ему стало лучше, и он не прочь немного почитать перед сном.

— Вот видите? — сказала Элен. Она казалась сейчас очень усталой, лицо было бледно, прическа в беспорядке. — Так вот всегда. Паника, вечная паника. А когда действительно что-нибудь случится, я ему уже не поверю.

— Но ведь сказал же вам Эйрли, что вы не можете допустить ошибку.

Лицо Элен прояснилось.

— Милый Чарльз.

— Вы его любите?

Быть может, потому, что она устала и была раздражена, Элен, посмотрев мне прямо в глаза, сказала с каким-то странным вызовом:

— Да, люблю. Очень люблю.

Стивену опять что-то понадобилось, и Элен направилась в спальню. Я понял, что мне лучше уйти.

Глава третья

Случайно узнав, что Том Лейпер продает машину, Чармиан, не раздумывая, купила ее. Сделка совершилась очень быстро, за какую-нибудь неделю. Том по-родственному уступил машину на добрую сотню фунтов дешевле против обычной рыночной цены. В середине июня, дня за четыре до моего отъезда в Нью-Йорк, Чармиан зашла ко мне в галерею и предложила покататься на ее новой машине. Посетителей у нас в этот день почти не было, и Крендалл не возражал против моего ухода, хотя не преминул ворчливо заметить, что в такой дождь только сумасшедшим может взбрести в голову идея кататься на машине, да еще когда за рулем женщина. Я ответил, что из тех немногих житейских талантов, которыми обладает Чармиан, пожалуй, самое совершенное — ее умение водить машину. Только это и скрашивало ее пребывание в армии в годы войны.

— Это верно, Крен, — сказала Чармиан. — Я хорошо вожу машину. Как-нибудь я докажу вам это.

На ней было новое пальто из твида в черную и белую клетку и круглая красная шапочка, напоминавшая детскую, что было очень модно в том сезоне. У нее был вид элегантной молодой состоятельной особы из средних классов, умеющей жить и неплохо пользующейся этим. Она нежно взяла меня под руку и так стояла, глядя на Крендалла, готовая вместе со мной встретить его возражения, но их не последовало.

Машину она оставила на Бонд-стрит — сверкающий, чистенький голубой «райли».

Как только мы вышли, напускное оживление Чармиан сменилось мрачной озабоченностью.

— Ты думаешь поехать за город? Видишь ли, мне неудобно надолго отлучаться из галереи, хотя сегодня и нечего делать.

Она ответила мне, лишь когда мы, свернув на Олбмэрл-стрит, поехали в сторону Пиккадилли. Тут она объявила, что намерена нанести неожиданный визит Эвану, и мы едем в пригород, где он работает.

— Ты — пожалуйста, но мне-то зачем? — запротестовал я. — Останови, я сейчас же выйду.

— Не будь идиотом, — резко оборвала меня Чармиан, ловко объезжая повозку, которая задерживала движение.

Ее маленькие руки крепко и уверенно держали руль, и, когда она вела машину, казалось, что все ее существо подчиняется только этим рукам.

— Эван будет рад. А почему, собственно, нет? Почему? Ведь ему нечего от меня скрывать. Разве жена не может запросто заехать к мужу на работу?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ты его в чем-то подозреваешь. Хотя вообще в таком визите действительно нет ничего необычного.

— Наоборот. Было бы просто странно, если бы я не заехала теперь, когда у меня есть машина.

— Странным ему должен показаться всякий визит без предупреждения, вот что. Высади меня здесь, я вернусь обратно автобусом.

— Нет, ты поедешь со мной. Разве мы не вместе всегда и везде?

— Ну, положим, не всегда и не везде.

— Нет, мы вместе всегда и везде, — упрямо повторила Чармиан. Всю дорогу от Пиккадилли до Хэймаркета, а затем до самого въезда на мост Ватерлоо она молчала.

Наконец она сказала:

— Не оставляй меня сейчас, пожалуйста.

— Но он может подумать, что ты следишь за ним!

— Именно это я и делаю.

— Следовательно, если я тебя правильно понял, ты собираешься оставить машину за углом, появиться внезапно и застать его врасплох?

— Отнюдь нет. Я собираюсь просто зайти к нему в гости. Я ведь тебе уже объяснила.

— Ты вредная, — вздохнул я.

— Нет, — спокойно и невозмутимо ответила Чармиан. Ее правая щека была мокрой от капель дождя, попадавших в машину, так как стекло было приспущено. — Если ему нечего скрывать, то ему нечего и бояться.

— Но он может решить, что ты его в чем-то подозреваешь.

— Ты уже говорил это. — Она вдруг резко затормозила: прямо перед машиной, держа руки в карманах, с невозмутимым спокойствием катил на велосипеде светлоголовый мальчуган. — Ах ты, негодник! Жаль, что я тебя не стукнула как следует. Знал бы, как гонять по улицам, где полно машин! Погляди-ка на него, Клод! Он непременно хочет угодить под автобус. Так что ты говорил об Эване?

— Он решит, что у тебя есть основания в чем-то его подозревать. Подумает, что ты, вернее мы с тобой, следим за ним. И будет прав.

— С каких это пор ты проникся такой нежностью к Эвану? — спросила Чармиан с недоброй усмешкой.

— Нежности я к нему не испытываю, ты это знаешь, но честью твоей дорожу.

— При чем здесь моя честь? — резко сказала она. — Все равно ты не можешь убежать сейчас, потому что уже поздно. — И она снова повторила: — Не понимаю, при чем здесь моя честь.

Тонкая и умная Чармиан, способная понимать с полуслова, временами, когда ей это было нужно, становилась непонятливой и упрямой. Она снова умолкла и не произнесла ни слова до тех пор, пока мы не выехали на узкие, грязные, залитые дождем улицы Нью-Кросса.

— Я думаю, он в конторе позади магазина и не сразу увидит нас. Поэтому мы сначала проедем мимо.

— Нет, он нас обязательно заметит. Он не может не заметить твоего «райли». Или мы сделаем все как следует, или совсем откажемся от этой затеи.

Трудно встретить в Лондоне место более унылое и безобразное, чем некоторые кварталы Юго-Запада. Дома из серого и желтого кирпича, высокие и мрачные, прячутся в глубине столь же мрачных сырых садовых участков, словно изуродованные болезнью калеки, инстинктивно хоронящиеся от света и любопытных взоров. Даже до войны со стен этих домов, изъеденных сыростью, пластами отваливалась штукатурка, а разбухшие и потемневшие от влаги трухлявые фанерные щиты пестрели объявлениями о сдаче внаем. И сейчас здесь все осталось прежним, разве что исчезли объявления, как, впрочем, местами и сами дома; вместо них были пустыри с остатками фундаментов, буйно поросших цепкой сорной травой. Таких улиц здесь множество, и тянутся они миля за милей, теряясь в сером тумане, вливаясь одна в другую, и лишь названия указывают, где кончается одна и начинается другая.

Миновав эти однообразные, как пустыня, кварталы, мы наконец въехали в пригород, где была контора Эвана. Свернув на Хай-стрит, Чармиан сбавила скорость.

— Теперь ты ищи дом по этой стороне, а я — по той. Должно быть что-то вроде магазина.

Мы миновали огромное здание кинотеатра, кричащее и безвкусное, исполосованное подтеками, словно не дождь так разукрасил его, а кто-то попросту выжал на него грязную половую тряпку. Проехали пестрящий рекламой пассаж, откуда доносился грохот джаза, многочисленные бары и лавки дешевого платья. Промелькнула свалка — большая воронка от некогда разорвавшейся бомбы, почти доверху заваленная мусором. Тут все еще витал дух смерти: говорили, что в результате прямого попадания бомбы под обломками рухнувшего дома погибло без малого шестьдесят человек. Там, где теперь цепкий вьюнок оплел остатки фундамента и стен, в сумерках, словно призраки, таились боль, страдание и страх. Свалка была огорожена щитами с наполовину отклеившимися листами афиш, напоминавшими фигуры, склоненные в земном поклоне. Лишь одна совсем еще новая афиша держалась на месте и приглашала в местную ратушу на «атомный бал».

За свалкой шли дома пониже, а магазины и лавки были еще более неприглядные и грязные, чем те, что встречались нам до сих пор, и здесь мы наконец увидели то, что искали, — широкие двойные стекла витрины, украшавшие фасад дома в грязно-коричнево-зелено-синих пятнах — окраска, которую почему-то принято называть маскировочной. Во всю витрину протянулась замысловатая надпись: «Автомобильный салон «Марта».

Чармиан, не доехав, затормозила. Она поставила машину в боковой улочке против салона; мы вышли и остановились, обозревая довольно оживленную Хай-стрит, словно некую библейскую гору Галаад с вершины горы Фасги. В правом углу витрины стояла маленькая спортивная машина, окрашенная в ярко-красный и синий цвета; к ней был прислонен щит с каким-то объявлением: должно быть оно предупреждало счастливчика, пожелавшего ее приобрести, что он сможет осуществить свою мечту не ранее чем года через три. Кроме машины, в этой части витрины ничего больше не было. Зато левая ее половина представляла собой невообразимый хаос: автомобильные части, старые мотоциклы, велосипеды, насосы, инструменты и какие-то марсианские комбинезоны из желтой прорезиненной ткани. Стекла были покрыты таким толстым слоем пыли и грязи, что нам с Чармиан с того места, где мы стояли, все виделось словно сквозь пелену тумана.

Был четверг, день, когда в этом квартале магазины закрывались рано. Лишь бар в пассаже, мясная лавка да «Автомобильный салон «Марта», казалось продолжали свою деятельность. Тротуары почти опустели, и редкие прохожие, прячась под зонтиками и капюшонами плащей, спешили укрыться в подъездах. Вдруг появилась девушка лет семнадцати в прозрачном дождевике. Она торопливо засеменила по тротуару, держась поближе к стенам и пряча от дождя непокрытую голову. Ступив на скользкую застекленную решетку, которыми обычно наглухо закрывают оконные ямы глубоких подвалов, она вдруг поскользнулась и, громко вскрикнув, шлепнулась на тротуар.

Из дверей «Автомобильного салона» вышел коренастый парень в комбинезоне и очках, по виду механик. Подскочив к девушке, он грубо дернул ее за руку, помогая подняться, и что-то сказал, поддерживая ее, пока она, тяжело повиснув у него на руке, растирала ушибленную лодыжку. Затем мы увидели, как девушка сняла туфлю и показала парню свернутый каблук. Она, очевидно, просила его приладить каблук, ибо смотрела на парня почти умоляющим взглядом, то-то быстро говорила, жестикулируя, — это было похоже кадр из немого фильма, так как слов мы не слышали. Парень презрительно замотал головой. Девушка, не на шутку, должно быть, повредившая ногу, уронила туфлю и стала снова массировать лодыжку. Парень прислонился к косяку двери и уставился скучающим взглядом куда-то в небо. Девушка подняла туфлю и стала снова о чем-то просить парня: видимо, ей предстоял немалый путь и проделать это в туфле со сломанным каблуком было почти невозможно. Эта картина словно застыла на мгновение в немом кадре, как бы олицетворяя униженную просьбу и безжалостный отказ, отчаяние и каменное равнодушие.

Парень вдруг резко мотнул головой вверх и вниз, презрительно скривил губы и неожиданным мальчишеским дискантом выкрикнул:

— Да заткнись ты! Думаешь, мне больше делать нечего? — (Это именно так и было — парень явно изнывал от безделья.) — Отстань от меня со своим дурацким каблуком.

Перепуганная девушка попятилась от него и, припадая на ногу, торопливо засеменила по тротуару, а парень продолжал выкрикивать ей вслед:

— Давай, давай, поживее!.. — И так до тех пор, пока она почти не скрылась из виду. Тогда он, по-солдатски щелкнув каблуками, лихо отдал кому-то невидимому честь, повернулся через левое плечо, сделал три шага направо, три налево и исчез в дверях магазина «Марта».

— Не могу сказать, чтобы мне нравился этот помощничек Эвана, — с деланным спокойствием тихо промолвила Чармиан, стараясь не показать, что она нервничает.

— А я не могу сказать, что мне нравится район, который он себе выбрал, — ответил я. — Давай-ка предоставим ему самому расхлебывать кашу, которую он заварил, и вернемся домой, пока еще есть время.

— Нет. — Чармиан нервно постукивала носком туфли по тротуару. — Я должна повидаться со своим муженьком.

— Но мы оба изрядно вымокли и продрогли. Если проторчим здесь еще немного, непременно схватим воспаление легких.

— Ну и пусть. Но я все равно должна докопаться до истины. — Меня поразило ее спокойствие. — Идем.

Мы перешли через улицу. Чармиан, изобразив на своем лице светскую улыбку, с решительным видом шагнула в магазин, я последовал за нею. Несколько минут мы были совершенно одни в пустом помещении, ибо механик, должно быть, ушел в заднюю комнату. Мы стояли в грязном и загроможденном всяким хламом помещении; пахло смазочным маслом, резиной и тем дешевым сортом сигарет, которые напоминают по вкусу спрессованный табачный пепел. Магазин освещала только одна лампочка под неожиданно высоким и невообразимо грязным потолком. Прямо под нею, в глубине магазина, тянулся длинный прилавок, по бокам которого, справа и слева, были стеллажи. На прилавке стояла чашка с холодным коричневым чаем, на котором застыла маслянистая пленка густой заварки, и пепельница из розовой жести, полная окурков, рядом лежали дешевый американский журнал в яркой обложке и небрежно завернутая в газету игрушка — маленький ярко-желтый цыпленок.

Чармиан обошла магазин танцующей походкой, негромко напевая, и каблуки ее, казалось, отбивали ритм песенки, которую она мурлыкала себе под нос.

Из задней комнаты, с силой отдернув закрывавшую дверной проем портьеру, с деловым видом вышел уже знакомый нам парень в рабочем комбинезоне. Не удостоив нас взглядом, он сгреб с прилавка завернутого в газету игрушечного цыпленка и снова скрылся в задней комнате, с шумом задернув за собой портьеру.

Мы продолжали ждать. Наконец снова щелкнули кольца портьеры, и перед нами предстал механик, на сей раз преисполненный спокойного достоинства.

У него было бледное, совсем еще мальчишеское лицо, невыразительные серые, словно вылинявшие, глаза и низкий начес светло-каштановых волос. Лицо со странно пухлыми и как будто одутловатыми щеками делало его похожим на какую-то нелепую карикатуру взрослого младенца.

— Я вас слушаю, сэр, — по-военному четко произнес он, распрямив плечи и скосив на Чармиан полный восхищения взгляд; но затем он все же заставил себя снова посмотреть на меня, пытаясь изобразить внимание, что придавало ему суровый и почти сердитый вид.

Но Чармиан легонько оттеснила меня в сторону.

— Я миссис Шолто. Скажите, мой муж здесь?

Парень медленно прикрыл веками глаза, так что сначала они казались лишь наполовину закрытыми, а затем и вовсе опустил их вниз, и короткие светлые ресницы почти легли на щеки. Это было поистине забавное зрелище, он пытался изобразить нечто похожее на глубокое удивление, даже шок — наверное, он сам потом будет рассказывать друзьям: «Вот это был номер! Положеньице, скажу я вам».

Затем он так же медленно поднял веки и, широко открыв мутно-серые, как у новорожденного младенца, глаза, сказал:

— Майор Шолто отлучился на минутку, мадам. Если вам и джентльмену угодно подождать, прошу вас, присаживайтесь. Он скоро вернется.

Парень вышел из-за прилавка, извлек откуда-то два шатких стула и, к нашему удивлению, галантно смахнул с них пыль концом своего галстука.

— Может, хотите чашечку чаю? Чайник на плите.

Мы отказались.

— Если вы не возражаете, — важно сказал он, — я займусь делами…

И он уже готов был снова скрыться за портьерой, как в магазин вошел паренек лет семнадцати-восемнадцати, с семитскими чертами лица и косящим взглядом блестевших, как свежеочищенные каштаны, глаз.

— Не повезло, — заявил он, — все закрыто.

Механик круто повернулся к нему и впился в него взглядом, который должен был, очевидно, испепелить вошедшего.

— Могу я тебя спросить, где ты шлялся столько времени?.. Ты ушел в два часа… — Он с особым ударением произнес последние слова. — А сейчас четверть четвертого. Что ты скажешь на это?

Паренек покосился на нас, и его мягкие губы слегка дернулись.

— А ну иди-ка сюда! — повысив голос, почти заорал механик. — Не вздумай у меня выкручиваться. Я все равно выведу тебя на чистую воду. — Он приподнял портьеру и величественным жестом приказал пареньку пройти. — А ну давай, Морис, побыстрее.

Морис пригнулся и, проходя под рукой механика, как бы невзначай пнул его ногой. Механик вполголоса выругался. Портьера опустилась, за нею тотчас же послышались возня и приглушенный смех. Затем мы услышали звук пощечины и громкий голос Мориса:

— Ах ты, ублюдок чертов! — За портьерой вполголоса выругались, затем все стихло.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала Чармиан, усевшись на стул, удобно скрестив ноги и сложив руки на коленях. — Должна сказать, что в этом заведении все же что-то есть, а?

И эти слова и то, как они были сказаны, так напомнили мне Хелену, что я понял: Чармиан призывает на помощь всю решимость своей матери, чтобы справиться с ситуацией, которая может оказаться не из легких. Она даже посмотрела назад, словно за ее стулом стоял кто-то, способный ободрить и поддержать ее.

Дождь как будто прекратился, но тяжелые и низкие тучи по-прежнему затягивали небо желто-зеленой пеленой.

У нас не было желания о чем-либо говорить, тем более что нас могли слышать Морис и механик.

Мы сидели и ждали, что будет дальше.

— Если в течение пяти минут Эван не появится, — сказала Чармиан, глядя на часы, — мы уйдем.

— В таком случае я молю небо, чтобы он не появился.

Механик снова повторил свой номер с неожиданным появлением из-за портьеры. На этот раз он неловко держал в руках две чашки дымящегося чая, расплескавшегося на блюдца.

— Я подумал, что вы, пожалуй, уже пожалели, что отказались от чая.

Я собрался было сказать ему, что совсем не жалею об этом, так как не намерен распивать здесь чаи, но Чармиан взглядом остановила меня.

Механик принес еще один стул, соорудил нечто вроде чайного столика, снял чашки с блюдец, и, подойдя к двери, выплеснул чай из блюдец прямо на улицу. Затем он снова поставил чашки на блюдца, отошел и прислонился к прилавку с таким видом, будто объявлял, что теперь он готов вести с нами беседу.

Чармиан отпила глоток подозрительного напитка.

— Мистеру… э-э… майору Шолто пора бы уже вернуться, не так ли? — Было видно, что, произнеся слово «майор», она и сама этому удивилась.

— Да, пора. Я думаю, он сейчас будет. Зашел, должно быть, в какой-нибудь магазин. Как вы думаете, все лето будет такое?

— Надеюсь, что нет. Май был хорошим.

— Да, май был теплый. Зато теперь… — начал было механик, а потом вдруг крикнул: — Морис!

Из задней комнаты появился знакомый нам паренек.

— А ну-ка убери этот хлам. Тебе бы только штаны просиживать… Нет, не этот, вон тот. Соображать надо, недотепа. Давай, давай! — И, заставив Мориса складывать какие-то ящики, он повернулся к нам и, доверительно понизив голос, сказал: — С этими евреями никогда не знаешь, кто тебе попадется — набитый дурак или пройдоха. Этому не мешало бы быть поумнее.

— Пожалуйста, не надо таких разговоров, — резко оборвала его Чармиан. — Ужасно глупо говорить так о какой-либо национальности. — Морис, без сомнения, слышал этот разговор. Не знаю, в чьих глазах было больше удивления, в его или в глазах механика, когда они оба посмотрели на Чармиан.

— Простите, — извинился механик, — это я просто так. Я не хотел сказать ничего плохого. Он и сам это знает.

— Может быть, но я нет.

— Еще раз приношу свои извинения. Эй, Морис, пойди погляди, куда запропастился майор Шолто.

Паренек вышел на улицу.

— Дела у вас, кажется, идут не слишком бойко? — спросил я.

Механик пожал плечами.

— Правда, с продажей автомобилей теперь не очень развернешься, — продолжал я.

Он указал на загроможденную всякой всячиной витрину.

— На это всегда есть спрос.

Открылась дверь, и вошел Эван. Следом за ним осторожно протиснулся Морис и юркнул за портьеру.

Эван смотрел на Чармиан, не в силах скрыть своего удивления.

— Здравствуй, дорогая. Вот неожиданность!

Чармиан поднялась со стула.

— Не правда ли? Ты рад?

У нее был вид любящей молодой жены, которая хочет понравиться мужу.

— Я хотела попробовать новую машину, а Клод как раз оказался свободен, вот я и пригласила его посмотреть твой магазин. Правда, Клод не очень хотел, — добавила она, этим как бы оправдывая меня и в то же время подтверждая неслучайный характер этого визита.

— Боюсь, что пока мне вам похвастаться нечем, — сказал Эван, поворачиваясь ко мне. — Но у меня большие планы. Есть кое-какие шансы, если удастся закрепиться. Лаванда, надеюсь, вас здесь развлекал. — Он подтолкнул механика вперед. — Познакомьтесь, Джордж Лаванда, моя правая и вполне надежная рука.

Казалось, этой характеристикой он не столько отдавал должное механику, сколько заискивал перед нами. Чармиан, услышав столь необычную фамилию, едва скрыла свое удивление и поспешила вежливо ответить:

— О да, мистер Лаванда был очень внимателен и угостил нас чаем.

— Я очень рад, что вы даже чай пили, — ответил Эван.

Я понял, что он буквально кипит от злости и готов если не убить нас, то по меньшей мере вышвырнуть за дверь.

Лаванда не собирался оставлять нас одних. Отойдя к прилавку, он облокотился о него, решив, что в создавшейся ситуации ему лучше играть роль стороннего наблюдателя, а не компаньона и правой руки.

— Все удалось сделать, что хотели, сэр? — деловито осведомился он.

— Нет. Руттера не оказалось на месте, а от Спаршота я так толком ничего и не добился. Сказал ему, что зайду завтра.

— Да, нелегко теперь вести дела, — заметил Лаванда, театральным жестом воздев руки, словно призывал небо в свидетели.

— Это продается? — спросила Чармиан, указывая на красно-синий автомобиль на витрине.

— Есть еще один такой же, в ремонте, — ответил Эван. Он многозначительно посмотрел на Лаванду, тот в ответ понимающе поднял брови и вышел.

Эван присел на край прилавка, покачивая ногой. Он казался подчеркнуто элегантным в этой нелепой обстановке.

Он протянул нам свой портсигар.

— Разумеется, я и не ожидал произвести впечатление. Я никого не приглашаю, пока здесь не наведен еще порядок. Я намерен переоборудовать этот сарай, как только получу наконец разрешение от муниципалитета.

— Для начала не мешало хотя бы полы вымыть, — назидательным тоном сказала Чармиан. — Разве твой Лаванда не может этого сделать?

— Нет, — сказал Эван, посмотрев на нее в упор своими голубыми глазами. — Лаванда не уборщица. Он один из лучших механиков в этом квартале, и я не знаю, что бы я без него делал.

— Ну, тогда Морис, — не сдавалась Чармиан.

— Он моет, хотя этого и не видно. Здесь осталось столько грязи после войны, да и кого в этом грязном мире беспокоит грязь? Главное, что теперь это все мое. Я сам себе хозяин.

— У тебя и гараж есть поблизости? — спросил я.

— Пока всего лишь сарай. Однако далековато. — Он стряхнул толстый слой пепла с сигареты прямо на пол. — Теперь дел у меня побольше, чем у тебя, старина, — шутливо заметил он, обращаясь ко мне. — Или мне так кажется?

— Нет, я думаю, что ты теперь по-настоящему занят.

— У тебя на сегодня есть еще какие-нибудь дела? — спросила Чармиан. — Может, передашь их Лаванде и Морису, и мы захватим тебя с собой?

Эван отрицательно покачал головой.

— Я жду клиента к четырем часам. Я не могу уйти.

У входа остановился невзрачный «остин». Из него вышла высокая, нарядно одетая девушка с длинными растрепанными, как у цыганки, волосами; она с независимым видом вошла в магазин, держа под мышкой щенка. Эван соскочил с прилавка. Девушка радостно устремилась к нему.

— Эван! Есть новости?

Эван еле заметным кивком указал на нас. Она повернулась и, увидев нас, растерялась от неожиданности.

Эван представил ее.

— Мисс Хардресс.

— Здравствуйте, как поживаете? — пролепетала она.

— Здравствуйте, — ответили мы с Чармиан нестройным дуэтом.

— Сюзан — моя клиентка, — пояснил Эван, — она племянница Рэя Паркера. Мы пытаемся подобрать ей что-нибудь поприличнее. Но боюсь, что это почти безнадежно.

— Нет, не может быть! — Мисс Хардресс, придя к заключению, что мы особого интереса для нее не представляем, очевидно, решила нас попросту игнорировать. — Вы ведь были почти уверены, Эван, помните?

— А теперь все изменилось. Я позвоню вам завтра.

— Ах черт, вот досада! — Девушка сделала движение, словно собиралась уйти.

Чармиан, не глядя на нее, сказала:

— Эван, мы, пожалуй, пойдем. У тебя дела, а нам хочется где-нибудь еще выпить чаю. До вечера.

— Пока, детка, — промолвил Эван с явным облегчением.

Появился Лаванда и, увидев, что мы уходим, церемонно пожал нам руки, как бы утверждая свой особый статус в магазине Эвана. Мисс Хардресс тут же села на стул, который освободила Чармиан.

Когда мы с Чармиан шли к машине, она, не глядя на меня, тихо сказала:

— Даже здесь он их находит. Ну что за… — она явно подыскивала слова, которые произнесла бы в этом случае Хелена, — …что за блудливый кот!

— Надеюсь, ты довольна визитом?

— Радоваться нечему. Именно этого я и боялась.

— Чего?

— Подозрительной неизвестности. Какие дела может вести Эван в такой дыре и с такими помощниками, как этот его… Лаванда? О господи, что за фамилия! Он просто ужасен! А Эван перед ним лебезит. Что они затевают?

— Не знаю. Меня это мало интересует. Говорил я тебе, что не надо было ехать.

— А та Сюзан? Кто она? Нет, все это очень и очень странно.

— Ей-богу, нет ничего странного в том, что Эван увивается за женщинами. Пора бы к этому привыкнуть.

— Разумеется, если это его очередная любовница, в этом нет ничего странного. Но она его клиентка!..

— Ну и что здесь такого?

— Не представляю, какие у него вообще могут быть клиенты.

Мы ехали по пустынной улице, оставив далеко позади похожий на дурной сон «Автомобильный салон «Марта».

— Неужели ты намерена ломать себе голову над этим? — спросил я Чармиан.

— Ты имеешь в виду Сюзан? Конечно, нет. Я привыкла, и к тому же мне теперь безразлично.

— Нет, я имею в виду магазин. Право, не стоит. Это бесполезно.

— Нет, я не буду ни терзаться, ни ломать себе голову. У меня было только одно желание — выяснить. Это все, что мне было нужно. Теперь, когда я знаю о «салоне», Лаванде и Морисе, они меня больше не интересуют.

Мы поговорили еще о чем-то, пока не въехали в кварталы Вест-Энда.

— Я увижу тебя до отъезда? — спросила Чармиан.

— Не думаю.

— Ты надолго?

— На месяц, не больше.

— А что говорит Элен? — спросила Чармиан.

— Уверен, что ей все равно.

— А я уверена, что нет, — загадочно произнесла Чармиан. — Даже наверняка знаю, что нет. Смотри, будь осторожен. Слышишь?

— Ты о чем?

— Не испытывай ее терпения. Оно может кончиться, и совсем неожиданно для тебя. Я буду в отчаянии, если это случится. Мне хочется, чтобы вы были вместе.

Чармиан довезла меня до моей новой квартиры у вокзала Виктории, но зайти отказалась. Сняв руки с руля и уронив их на колени, она вопросительно посмотрела на меня.

— Ну так как же?

— Что «как же»? — спросил я настороженно.

— Ты хочешь, чтобы вы с Элен были вместе?

В ее взгляде было столько нежности и дружелюбия, что я не смог ей солгать.

— Да, хочу.

Она легонько коснулась губами моей щеки.

— Ты не представляешь, как я рада!

— Только нельзя спешить. Мне следует прежде решить, как быть с Крендаллом. Если я уйду от него, надо немедленно искать новую работу.

— Для тебя не менее важно не упустить время, Клод, — многозначительно сказала Чармиан и снова поцеловала меня. — Ну, пока. Желаю приятной поездки. Привези мне нейлоновые чулки и обязательно напиши.

— Напишу. Не думай ни о чем, слышишь?

— У меня на это просто не будет времени. Я отказываю прислуге и теперь сама буду заниматься Лорой. Она единственная моя радость, и я хочу наслаждаться каждой минутой.

Нагнувшись, Чармиан открыла дверцу машины и выпустила меня. Махнув мне на прощанье рукой, она уехала.

Я так боялся новых осложнений в моих отношениях с Элен, что за оставшиеся до отъезда четыре дня мы виделись всего один раз. И как назло в этот день у ее отца был очередной приступ ипохондрии и мнительности.

Мне стыдно вспомнить, как я вел себя тогда, стыдно за свое малодушие и нерешительность, стремление обходить острые углы, за внезапные порывы и трусливые попытки тут же дать отбой. Тогда все представлялось изощренной игрой, в которой Элен с удовольствием принимает участие. Но, оглядываясь назад, я теперь понимаю, что вел себя не только бездушно по отношению к ней, но и просто глупо. Существует несколько стадий любви и увлечения. Бесспорно, я любил Элен. Но, выражаясь словами Стендаля, «кристаллизация» чувства еще не наступила. Но она была, как никогда, близка в момент расставания, когда из тысячи слов, которые можно было сказать друг другу, я смог произнести лишь ее имя, а она в ответ прошептала мое. Если бы отход поезда задержался хотя бы на минуту, мы бы поцеловались, как настоящие влюбленные. Но поезд тронулся точно в положенное время, разлучив нас, и между нами выросла преграда из вокзальных шумов и сутолоки, свиста пара и лязга буферов, и в этой какофонии звуков потонули, едва успев родиться, слова которым так и не суждено было быть произнесенными и услышанными.

Элен с категоричностью, напомнившей мне Харриет Чандлер, сказала, что придет проводить меня, но что-то помешало ей прийти вовремя. Помню острое чувство страха при мысли, что она не придет, сменившееся затем досадой и разочарованием, когда я увидел ее тонкую фигурку, торопливо пробирающуюся сквозь толпу на перроне, ее бледное, поднятое кверху лицо и сияющие глаза. Я окликнул ее, и Элен увидела меня. Я спустился на перрон, мы говорили, не помню даже о чем. Должно быть, она объясняла причину своего опоздания или рассказывала об очередной выходке отца — это не имеет теперь значения. Мы говорили, почти не слушая друг друга.

Раздался свисток. Мы, как-то неловко столкнувшись, на мгновение прильнули друг к другу, испуганные и смущенные. Я поцеловал ее в щеку, она меня куда-то в подбородок. Я вскочил на подножку уже тронувшегося вагона. Меня вдруг охватило страстное желание остаться, никуда не уезжать, быть с нею, без разлук и расставаний. Где-то были те единственно нужные слова, которые следовало бы сейчас сказать, но я не нашел их, я смог лишь произнести ее имя и в ответ услышал свое. Чьи-то фигуры и машущие руки заслонили ее от меня, а потом клубы паровозного дыма скрыли и вокзальный перрон, и Элен. Мне не оставалось ничего другого, как войти в купе, сесть на свое место и уткнуться в утреннюю газету.

Я впервые пересекал Атлантику и поэтому ступал по палубе лайнера с робостью и волнением новичка, впервые попавшего в школу. Утро было на редкость хорошее, море чернильно-синее, а небо — ярчайшей чистой голубизны. Крылья чаек отливали на солнце золотом, а их силуэты напоминали геральдические лилии. Я старался наслаждаться чувством абсолютной свободы, смаковать ее, как доброе вино. Эти мгновенья больше не повторятся, твердил я себе, вдруг охваченный беспокойством, что по-настоящему не смогу оценить их, и радостное сознание свободы незаметно растворилось в этом тревожном чувстве. Мне казалось, что самое главное сейчас, чтобы не испортилась погода, чтобы чистым оставался горизонт, и я со страхом смотрел на густую синеву моря, боясь, что оно вот-вот станет черным.

Облокотившись о перила, я смотрел на стеклянные горы, разлетающиеся вдребезги под носом парохода, и бурлящую белую пену. Голова кружилась, то ли от острой радости, то ли от тоски, и я вдруг ощутил свое полное одиночество. Я отошел от перил и медленно зашагал по палубе, поглощенный незнакомыми мне чувствами, и, разумеется, не заметил бы Хэтти Чандлер, если бы она не преградила мне путь, одновременно обрадованная и удивленная, необычайно эффектная и довольная тем, что может предстать передо мною именно в таком виде.

— Хэлло! — воскликнула она, щурясь от яркого солнца, отчего от ее ресниц во все стороны побежали золотистые лучики. — Вот так сюрприз!..

На ней было какое-то сверкающее, словно из золота, платье и ярко-красное широкое пальто. На светло-каштановых волосах была высокая алая шапочка, а вокруг шеи в несколько рядов — нитка прозрачного круглого янтаря. Она была похожа на флорентийского пажа, юношу-епископа или на рекламу сигарет «Лаки страйк». Она протянула мне обе руки не столько в искреннем порыве, сколько стремясь подольше удержать меня на расстоянии, чтобы я мог как следует налюбоваться ею.

— Значит, вы были в Англии и не потрудились даже известить меня об этом? — обрадованно воскликнул я.

Отпустив мои руки, она пошла рядом.

— Да. Я весь этот месяц провела в Лондоне.

— Почему же вы не позвонили?

— О, — сказала она, глядя себе под ноги, — я решила не делать этого. — Она взглянула на меня с видом деревенской простушки, веселой и озорной. — Вы не очень вдохновили меня в прошлый раз.

— Я ответил на ваше письмо.

— Да, но что это был за ответ! Никаких намеков, даже приглашения на вальс. Вы действительно сухарь, Клод! Крен предупреждал меня.

— Следовательно, вы и Крендаллу запретили говорить мне, что вы в Англии?

— О нет, я этого не делала. Крен и сам не знал. — Она внезапно посерьезнела. — Видите ли, я бываю здесь раза три в год. Во всяком случае, бывала до войны. Одной встречи в год с Креном вполне достаточно для выполнения родственного долга. Совсем незачем видеться с ним каждый раз, когда я приезжаю сюда, не так ли? Где вы будете жить в США? В Нью-Йорке?

— Да. Я получил приглашение от некой миссис Румер, клиентки Крендалла. Она коллекционирует картины английских художников, и мы надеемся ей кое-что предложить.

— Вирджиния Румер? Неужели! Ну, мой милый Клод, боюсь, что вас ждет разочарование. Она ужасно глупа, довольно практична и себе на уме. Может наобещать и ничего не купить. Я ее знаю. Если вам станет невмоготу, приезжайте ко мне. Я предоставлю вам кров, к тому же это будет выглядеть вполне благопристойно, так как со мной сейчас живет моя сестра. Она намного старше меня, ужасно эксцентрична, но добрейшая душа.

Харриет болтала без умолку, доверительно и откровенно — легкая, быстрая, несущая бодрость, как свежий морской ветерок. За ленчем она перезнакомила меня с добрым десятком людей — казалось, на пароходе не было человека, которого она не знала бы или о котором не была бы наслышана.

— Он впервые пересекает океан, — рассказывала она всем, — а это значит, что меня ожидает малоприятная перспектива мерзнуть на рассвете на палубе и показывать ему Манхэттен при восходе солнца. Придется, ничего не поделаешь. Но, клянусь, это уже в последний раз! Больше никто и ничто не заставит меня сделать это.

Без всякого сожаления я расстался со своей свободой. Я знал, что так будет. О какой свободе могла идти речь, если рядом была Харриет Чандлер, заставлявшая каждый пустяк сверкать огнями фейерверка. Огненное колесо, золотой дождь, причудливые снопы искр, хвостатые кометы — все должно было искриться, вспыхивать и вертеться, слепя глаза. Харриет была прелестна и утомительна. Когда она попрощалась со мной на нью-йоркском причале, я почувствовал огромное облегчение. Однако не прошло и суток в доме миссис Румер, как я уже звонил Харриет и приглашал ее пообедать со мной.

Глава четвертая

Суждения Харриет, как я быстро убедился, были неглубоки и случайны. Она часто ошибалась, ибо имела привычку судить обо всем по первому впечатлению, а потом не хотела менять своего мнения, даже если на то были все основания.

Вирджинию Румер отнюдь нельзя было назвать глупой или даже недалекой. Но поскольку ее юмор был несколько грубоват, Хэтти, не задумываясь, отнесла ее к разряду людей, способных нагонять тоску. Миссис Румер было за пятьдесят; это была высокая, полная и удивительно красивая женщина, сумевшая в свои годы сохранить непосредственность школьницы, чем она чуть-чуть кокетничала. Non sequitur было ее обычной уловкой. Намеренно сказав какую-нибудь глупость, она ждала, пока ее собеседники вдоволь насладятся ею, а потом, принимая невинный и несколько пристыженный вид, словно просила быть к ней снисходительными. Ее многочисленное семейство, состоявшее из мужа и взрослых детей, любило ее именно за эти невинные проказы, а она рада была доставить им удовольствие. Однако со мной Вирджиния Румер держалась искренне и просто. Она была практичной и деловой женщиной и постаралась познакомить меня со всеми, кто мог быть мне полезен. Она неплохо разбиралась в американской и французской живописи первой половины XIX века, но почти ничего не знала об английских художниках этого периода. Ее очень интересовали работы Виктора Пасмора и Айвона Хитченса, и она попросила меня приобрести для нее небольшое полотно Мойнигана, которое ей довелось несколько лет назад увидеть в Национальной галерее на выставке художников военных лет.

Она не разделяла моего интереса к работам современных американских живописцев, и ей совсем не нравился Бен Шаан, хотя она согласилась, что композиция картины «Прелестная доярка» очень удачна и передает лирическое настроение художника.

В политике она придерживалась либеральных взглядов, храбро выступала в защиту воззрений своих друзей и согласилась со мной, что военный психоз в Америке принял устрашающие размеры.

— Объясните мне, — спросил я как-то ее, — откуда у вас, американцев, этот ужасный комплекс вины? — Сказав это, я почему-то вспомнил смущенно улыбающегося Джонни Филда.

— А разве мы действительно в чем-то виноваты? — Лицо «школьницы» посерьезнело, и лоб прорезала морщинка. — Ага, понимаю! Вы имеете в виду атомную бомбу. Но вы виноваты в этом не меньше, чем мы. Правда, сброшена она была нашими руками, и это главное. Но чувство вины может мучить и за то, что пока не содеяно.

Я попросил ее объяснить, что она хотела сказать, но она промолчала, лишь пожав плечами и беспомощно разведя руками. Очевидно, ей самой многое еще было непонятно.

— Мне кажется, что мы с вами почему-то избегаем быть до конца откровенными, — сказал я. — А возможно, следовало бы…

На губах ее мелькнула загадочная улыбка.

— Что ж, давайте попробуем.

— Неужели вы действительно верите, что русские начнут новую войну?

— У нас в Штатах многие так думают.

— А вы сами?

— Нет. Не понимаю, зачем русским война. Однако многие американцы панически боятся, что Россия начнет первой и поэтому готовы хоть сейчас нажать кнопку, лишь бы опередить их и использовать все преимущества такого приоритета.

— Значит, молниеносная война? Но она не будет такой, какой вы ее себе представляете. Война — это всегда оккупация чужой земли, даже если есть атомная бомба. А оккупация — это вооруженные солдаты.

— Нет, война теперь будет другой. — Она подняла голову и пристально посмотрела на меня. — А вы в Англии, разве вы не испытываете страха, не ждете новой войны, не говорите о ней? — Она улыбнулась. — Вот так, собравшись вдвоем, втроем?

— Нет, — сказал я и добавил: — По крайней мере сейчас. Может быть, это будет позднее. Но пока — нет.

— А почему? Впрочем, я и сама могу ответить на этот вопрос.

— Здесь может быть два ответа, — сказал я. — Во-первых, простой англичанин слишком озабочен. Я хочу сказать, у него слишком много сейчас своих личных послевоенных забот, обусловленных карточной системой и всяческими нехватками. Каждый стремится прежде всего определить, что ждет его самого в будущем. Ну и, во-вторых, англичанин видит вокруг себя разрушения, причиненные последней войной, он видит их везде — вдоль железнодорожного полотна, когда едет поездом на работу, на городских перекрестках из окон автобуса. Вот пустырь там, где когда-то стоял знакомый кабачок, а на пустыре играют дети. Он думает: сколько еще понадобится лет, чтобы расчистить руины. Рядовой англичанин не готов к новым разрушениям, несмотря на военную истерию, которую время от времени раздувают газеты. А потом, англичанин не представляет себе Россию в качестве врага.

— А мы живем в атмосфере вечного страха, — заметила миссис Румер. — Как хорошо, что у вас этого нет. Хотела бы я знать, кто из нас прав. И тем не менее объясните, почему вы считаете, что у американцев комплекс вины?

Однако в эту минуту в комнату вошел Делмар, муж миссис Румер. Она мгновенно преобразилась, серьезность и скрытая тревога сменились милой суетливостью и простодушной беззаботностью.

— О Дел, мы с Клодом только что говорили о психологии американцев и англичан, и представляешь; он вполне серьезно отнесся к моим высказываниям. Теперь и ты не должен над ними смеяться.

— А разве я смеялся, дорогая? — ласково возразил Делмар и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. — Ты сама знаешь, что этого никогда не было.

— Еще бы! — воскликнула она, чуть подпрыгнув в кресле. — Ведь я не менее серьезный человек, чем вы. Может быть, даже серьезней вас всех.

— Не сомневаюсь.

— И я тоже, — радостно воскликнула она, и супруги обменялись взглядом, который красноречиво говорил об их искренней привязанности. Я почувствовал себя лишним.

Мне нравился Нью-Йорк, его яркие огни и резкие тени, его неожиданные контрасты: небоскребы — и рядом одноэтажные дома. Мне нравился даже шум этого города. Я виделся с Хэтти Чандлер каждый день, отдавая ей больше времени, чем имел на то право. Я слишком много ел и слишком много пил. Все мне казалось интересным, увлекательным и каким-то почти нереальным.

Прошло около двух недель со времени моего приезда в Нью-Йорк, когда я наконец получил весточку от Элен. Это было ее первое письмо. Если бы я знал, как знаю теперь, что не в характере Элен писать нежные письма, я бы отнесся к нему иначе. Но короткие, лаконичные фразы об отце, Филдах, Эйрли (особенно о нем!) подействовали, как холодный душ. Письмо начиналось словами «Дорогой Клод» и заканчивалось — «Ваша Элен». Листок почтовой бумаги, аккуратно исписанный с двух сторон мелким бисерным почерком.

Лишь получив это письмо, я понял, как мне не хватает Элен, как, сам того не сознавая, я с каждой почтой ждал ее письма. Я был горько разочарован, разочарован настолько, что разорвал письмо и бросил его в корзинку. В этот вечер я отправился с Хэтти в Гринвич-Виллидж, где познакомился еще с какими-то ее друзьями; мы много пили и лишь под утро уехали оттуда, оба почти уверенные, что влюблены друг в друга.

Я проспал до одиннадцати утра. Когда я проснулся, события прошлого вечера предстали передо мной в своем истинном свете. Однако под влиянием горького разочарования в Элен, которая, я был теперь уверен, в сущности, совершенно не любила меня, я убеждал себя, что мне следует жениться на Хэтти. Наша совместная жизнь будет сплошным праздником, и мне все обязательно понравится, как только я немного привыкну. В весьма приподнятом настроении от почти принятого решения я отправился разыскивать миссис Румер. Я нашел ее в кабинете мужа, где она, вооружившись метелочкой, с решительным видом смахивала пыль с книг.

— Муж терпеть не может, когда трогают его книги, — объяснила она, — но по углам уже завелась паутина, я даже видела паука. Вы завтракали?

Я отказался от завтрака. Она внимательно посмотрела на меня.

— Я в вашем распоряжении, мой друг.

И тогда я разразился длиннейшим монологом, основной целью которого, казалось, было как можно чаще произносить имя Хэтти Чандлер. Миссис Румер молча выслушала меня, а затем, положив метелочку на книжную полку, села на диван.

— Послушайте, Клод, — сказала она. — Мне кажется, вы очень хороший человек. Нет, не кажется, я уверена, что это в самом деле так. Я знаю, что вы не обидитесь, если я буду с вами откровенна. Вы не подумаете: что нужно этой старой дуре, зачем она сует нос в чужие дела?

— Нет, не подумаю.

— Вы задумали жениться на Хэтти, мой друг?

Я смутился, не зная, что ответить, а потом сказал:

— Признаюсь, я подумываю об этом. Правда, не знаю, как она отнесется к этому.

— О, можете не сомневаться, она спит и видит это. Я очень хорошо знаю Хэтти Чандлер и знаю, что бывает, когда она одержима какой-либо идеей. Я знала ее еще девочкой и поэтому смело могу сказать вам: вы не должны этого делать. Вы совершили бы непоправимую ошибку.

Я почувствовал неловкость. Я совсем не собирался обсуждать этот вопрос с нею и меньше всего нуждался в ее советах, бередящих и без того неспокойную совесть.

— Вы, возможно, подумаете, — продолжала миссис Румер, — что я говорю это по злобе или из личной неприязни к ней. В любом другом случае, это было бы справедливо, но только не в этом, Клод, потому что вы мне по-настоящему нравитесь, вы нравитесь всей моей семье, и с моей стороны было бы просто непорядочно не предупредить вас из ложных опасений, что вы не так меня поймете. — Она умолкла. — Хэтти вам не пара, Клод.

В комнату вошла горничная. В руках у нее была ваза с мелкими ирисами, белыми, упругими, с бархатной желтой сердцевиной. Она поставила их так, чтобы на них падали лучи солнца и, полюбовавшись с минуту, вышла.

— Вот так каждое утро, — заметила миссис Румер. Она приносит их, а он выставляет обратно. Он любит цветы, но стыдится признаться в этом. Считает, что мужчине это не к лицу.

— А почему Хэтти мне не пара?

— Потому что она человек, неспособный успокоиться на чем-либо одном. Всегда она была такой, еще с детства. Даже выйдя замуж, она не захотела утихомириться и через две недели ей опостылел собственный дом. Это и привело к размолвкам с ее первым мужем. А ведь вам хочется чего-то прочного, Клод, и постоянного — дома, работы, налаженной жизни. Разве не так?

— Хэтти постепенно привыкла бы к этому тоже.

— О нет, только не Хэтти. Значит, вы меня не поняли, когда я сказала, что она не довольствуется тем, что имеет. Хэтти все время чего-то хочет, но и сама не знает чего. Одно время ей показалось, что она нашла то, что ей нужно — это был мой муж, Дел.

На лице миссис Румер появилось недоброе выражение. И хотя я теперь знал, что ею движет отнюдь не одно лишь великодушие и доброжелательность ко мне, я по-прежнему испытывал к ней уважение и симпатию. Я знал, как нелегко ей далось это признание.

— Они встречались. Я чуть не сошла с ума тогда. И не потому, что Дел меня предал. Я умирала от унижения, мне казалось, что я стала всеобщим посмешищем. Я никому не смела рассказать об этом и придумывала всяческие небылицы, объясняя, почему Дела не бывает дома. Я оттягивала как могла, страшную минуту объяснения. И хорошо делала, что оттягивала. Через три недели Дел наскучил Хэтти, и она отправила его домой. Через три недели! Она не может успокоиться на чем-нибудь одном. Ей всегда кажется, что где-то существует лучшее и, не дай бог, она его упустит.

— И после всего этого вы по-прежнему с нею дружны?

— А почему бы и нет? Ведь предполагается, что я ничего не знаю. Дел сделал вид, будто уезжал по делам на Юг. Если бы я намекнула Хэтти, что мне все известно, она настояла бы на объяснении, устроила бы сцену, а это именно то, чего я не могла себе позволить. Кроме того, опасность уже миновала. Делмар сейчас просто не может слышать о ней. — Она легонько щелкнула ногтем по лепесткам ириса, словно наказывала провинившегося ребенка. — Боится ее, как чумы.

Она посмотрела на меня.

— Ну, что вы на это скажете?

— Простите, я очень сожалею…

— Вы влюблены в Хэтти? Потому что, если это так…

— Нет, — ответил я. — Не влюблен.

— В таком случае вы не очень меня презираете. — Она содрогнулась. — Поверьте, мне ужасно стыдно.

— Как могу я вас презирать! — Однако я презирал бы ее, если бы не слова Хэтти, сказанные на пароходе. Отнять у немолодой женщины мужа — это одно, но называть ее после этого скучной и дурой — это уже совсем другое. Во всем, и даже в таких вещах, должна быть элементарная порядочность.

— А теперь идите и скажите Ханне, чтобы напоила вас кофе. — Миссис Румер шумно выпроводила меня из кабинета. Теперь она будет горько сожалеть о своей откровенности. Ей хотелось поскорее остаться одной.

У меня было свидание с Хэтти: мы условились где-нибудь выпить чаю. Она была странно молчаливой и от этого показалась мне еще привлекательней. Все фантастические планы вчерашнего вечера с новой силой овладели моим воображением. Ну, а если она не «успокоится»? Я заставлю ее. И все же меня несколько обеспокоила история с Делом Румером. Что если Вирджинии не все еще известно? Ну а что такое сама Вирджиния? Может быть, и о ней мне могут рассказать нечто подобное? Нет, подсказывало благоразумие, ничего подобного тебе о ней не расскажут. Если бы у Вирджинии были тайны, ты узнал бы их от Хэтти.

Мы гуляли в Центральном парке. День был жаркий, листья и стволы деревьев маслянисто блестели, словно в испарине. Хэтти в желтом шелковом платье была похожа на смущенную и испуганно притихшую девочку. Через дорожку, подпрыгивая, покатился детский мяч, и Хэтти, подняв его, точным, сильным и ловким броском направила маленькой хозяйке.

— Мы увидимся сегодня вечером? — спросила она.

— Мне во что бы то ни стало надо написать письма. Я все время откладываю, и если не напишу их сегодня, завтра это уже не будет иметь смысла. Два из них деловые. На одно письмо Крендаллу уйдет у меня не менее часа.

— Хорошо. Тогда ленч завтра?

— Чудесно. Я зайду за вами в полдень.

Мы расстались. Она легонько коснулась губами моей щеки и потрепала меня по плечу, словно послушного мальчика.

После обеда я действительно засел за письма, решив, что в последнюю очередь отвечу Элен. Но не успел я написать ее имя, как меня снова охватило чувство разочарования, взывающее к мести. Я должен добиться от нее иных писем, пусть даже злых и резких. Все по-прежнему казалось мне игрой. Только я еще не знал, что Элен уже не участвовала в ней.

Я исписал целых пять страниц. Я сообщил ей все о Нью-Йорке, о политических взглядах миссис Румер и ее своеобразном юморе, о магазинах и продуктовых лавках, о высоких ценах и массу всяческих подробностей о Харриет Чандлер. Это были какие-то пустяки: как она повезла меня в Гринвич-Виллидж или как мы танцевали в Гарлеме: «Известно ли вам, что я умею танцевать? Хотя X утверждает, что это не так». Я подробно описал, как Харриет удалось найти для Крендалла двух выгодных клиентов. Я отнюдь не собирался сообщать Элен, что подумывал о женитьбе на Хэтти, но каким-то непостижимым образом, из злорадного чувства мести, все же между строк намекнул на это. В конце письма я добавил: «Когда я вернусь, мы обязательно побываем у Гвиччоли и отведаем наконец китового мяса. Надо же в конце концов решиться». А затем: «Я уверен, вам понравился бы Нью-Йорк. Как было бы чудесно, если бы вы были с нами». Напиши я «со мной», Элен, возможно, и ответила бы мне на это письмо. А так я прождал напрасно до самого отъезда из Нью-Йорка, и это ожидание окончательно испортило последние дни. Я не собираюсь утверждать, что не заслужил этого.

Теперь мы не каждый день виделись с Хэтти. По вечерам я в сладостном одиночестве бродил вдоль реки. Чувство одиночества было даже приятным, ибо я не верил в него. Я не верил в плохой конец. Это была неизбежная тоска влюбленного в разлуке, и ее смягчала вера в радость встречи и разделенной любви. Завтра я получу ответ Элен, немедленно пошлю ей телеграмму, и все будет как прежде.

Но с каждым днем тоска усиливалась, а сладостное чувство ожидания исчезло, ибо я понял, что письма не будет ни сегодня, ни завтра. Не будет вообще.

В начале июля я покидал Нью-Йорк. Хэтти провожала меня.

— Что же, — сказала она, — не исключено, что до конца этого года мы еще раз увидимся в Европе. А может быть, и нет. Крен все же был прав, Клод. Вы действительно сухарь. А знаете ли вы, что был момент — всего лишь одно короткое мгновение, когда мне показалось, что это не так?

Я, не скупясь на слова, благодарил ее за внимание и за то, что она превратила мою деловую поездку в Нью-Йорк в сплошной пикник. Я заверил ее, что никогда этого не забуду.

— Ну вот, — заметила Хэтти, насмешливо улыбнувшись. Она не преминула придраться к моим словам. — Вы себя и выдали. Не забудете меня, потому что не надеетесь встретиться вновь. Если бы верили в нашу встречу в Лондоне, вы бы сказали иначе. О’кей, я все поняла.

— Ну, конечно же, мы увидимся, Хэтти! Вы обязательно дадите мне знать, и мы…

— …Пообедаем вместе и поболтаем о пустяках. Нет, это не та встреча, Клод. Во всяком случае, не та, на которую мне хотелось бы рассчитывать. Милый, вам пора подняться на палубу.

Она сердечно обняла меня и поцеловала. Я заглянул ей в лицо.

— Нет, нет, Клод, не беспокойтесь, — сказала она, — слез не будет. На это нет оснований. Я совершенно не собираюсь плакать о том, что могло бы быть, но чего не случилось. Я рада была поближе узнать вас, Клод, и уверена, что вы получили удовольствие от пребывания в Нью-Йорке. А теперь, прощайте.

Она не стала дожидаться, когда отчалит пароход. Убедившись, что я благополучно поднялся на палубу, она облегченно улыбнулась, как человек, исполнивший свой долг, послала мне воздушный поцелуй и скрылась в толпе.

В середине июля я был уже в Англии и по прибытии тут же навестил Чармиан. Повязав большой белый фартук, она купала Лору. Розовая после ванны, девочка лежала у нее на коленях, размахивая ручками и ножками.

— О, как я рада снова тебя видеть! — воскликнула Чармиан. — Я ждала тебя не раньше чем через неделю. Извини, я не могу встать, Лора еще мокрая после купания. Можешь поцеловать меня. — Она подставила мне теплую и влажную от пара щеку. — У тебя усталый вид, ну что ж, так и должно быть. Ты доволен поездкой? Поел хотя бы вдоволь?

Я постарался как можно поскорее и покороче рассказать ей о поездке, чтобы покончить с этим.

— Как ты находишь Лору, она выросла за это время? Тише, крошка, ты свалишься на пол. А теперь мы припудрим еще вот эту складочку, — сказала Чармиан серьезным тоном, — ты должна быть совсем сухонькой. Ну вот и готово. Оп-ля! — Она ловко подхватила Лору под задик и надела на нее распашонку. — Улыбнись-ка дяде. Вот так! Посмотрите, какая у нас улыбка. Прямо как у голливудской кинозвезды. У нас уже два зубика.

— Как Элен? — наконец спросил я.

Чармиан бросила на меня быстрый и внимательный взгляд.

— А теперь надо надеть еще ночную рубашечку. Вот так… — как-то совсем уже рассеянно промолвила Чармиан. — Элен? Я сама хотела тебя об этом спросить. Когда ты уехал, я виделась с ней почти ежедневно. А потом она вдруг стала занята. Каждый раз говорила, что не может — то работа, то отцу нездоровится. Разумеется, я не поверила. Что-нибудь случилось? Она писала тебе?

— Она не ответила на мое письмо.

— Представляю, что ты ей написал, — озабоченно пробормотала Чармиан. Она оправила Лоре сорочку, натянула ей на ноги чулки, надела еще кофточку и подбросила девочку на руках. — Ну вот, теперь Лора ляжет в кроватку. Клод, подожди минут пять, я быстро, свекрови нет, можешь не опасаться. Она теперь у нас британская израильтянка. Это не поддается описанию.

— Не смей вести с Элен нечестную игру, слышишь? — строго сказала Чармиан, когда вернулась. — Я по-настоящему люблю ее.

— За что? — спросил я с любопытством.

— За многое. У нее острый, как бритва, ум. Мне нравится, как она расправляется со всяким дурачьем и ничтожествами, даже если это порой и жестоко. Мне нравится, как она вдруг становится доброй и нежной. Но больше всего я ценю в ней то, что она понимает меня с полуслова. Ей ничего не надо объяснять. И потом мне просто приятно смотреть на нее.

— А я ей нравлюсь, ты как считаешь?

— Да, — сказала Чармиан, став совсем серьезной.

— Ну что ж, тогда выкладывай все ее тайны.

— Никаких ее тайн я не знаю. Она почти не говорит о тебе и обычно ограничивается какими-то общими замечаниями.

— Я не прощу тебе, если ты о чем-нибудь умалчиваешь.

— Я ничего от тебя не скрываю. Но на твоем месте я немедленно выяснила бы, что случилось.

В эту минуту в комнату вошла миссис Шолто, вернувшаяся несколько раньше, чем предполагала Чармиан. Она прекрасно выглядела и была торжественно спокойной, выставляя свое спокойствие напоказ, как дорогое платье, — за которое заплачено больше, чем она может себе позволить.

— Привет нашему путешественнику! — воскликнула она, подняв руку в серой перчатке и тут же устало уронив ее. — Как себя чувствует наш Клод?

— Прекрасно, но он уже уходит, — сказала Чармиан.

— О, неужели? Вы должны остаться обедать, Клод. Эван обещал сегодня вернуться рано.

Но даже это не соблазнило меня. Вернувшись домой, я немедленно позвонил Джонни Филду. Он шумно и многословно выразил свой восторг, а потом спросил, не зайду ли я к ним. Я смертельно устал, и мне лучше было бы тотчас же лечь в постель, но желание поскорее узнать об Элен было сильнее усталости. Я сказал, что наскоро перекушу и тут же приеду.

— Одну минуту, — заметил он, — у нас изменился адрес. Это совсем рядом с прежней квартирой, но новая гораздо удобней. — И он дал мне свой новый адрес. — Ждем с нетерпением.

Новая квартира Филдов была действительно очень удобной — четыре просторные комнаты в верхнем этаже переоборудованной викторианской виллы, окнами выходящей на красивый тенистый сквер.

Войдя в квартиру, я отметил про себя, что здесь живут люди обеспеченные. Наоми, открывшая мне дверь, извинилась:

— Джонни говорит по телефону, но он сию минуту освободится. — В голове у меня мелькнула мысль — может, он звонит Элен и уговаривает ее приехать.

Наоми провела меня в большую гостиную с высоким потолком, светло-голубыми панелями и занавесями из лилового бархата. Позолоченные бра, по форме напоминавшие оленьи рога, украшали стены. Над камином висел потемневший портрет кого-то из предков, но, несомненно, он не был предком Джонни Филда. Сама Наоми по случаю моего прихода буквально расфрантилась и напоминала жену процветающего бизнесмена. Она была в черном платье, с жемчугом вокруг шеи, волосы собрала на макушке в узел, и эта прическа не шла ей. Я заметил, что у нее усталый вид и она слишком злоупотребляет косметикой. Подведенные брови делали лицо Наоми каким-то чужим, чтобы удлинить разрез глаз, она провела крутые черные линии почти к вискам, и они были похожи на залихватски закрученные усы. Весь этот грим — хотя он и не был карикатурным — изменил облик Наоми.

Она не успела спросить меня о поездке, как вошел Джонни в темно-синем костюме, стройный и элегантный.

— Клод, это замечательно! Неужели ты только сегодня приехал? — Джонни, как всегда, был шумлив и непосредствен.

— Как здорово, что ты пришел! Ты, должно быть, дьявольски устал. Выпьешь чего-нибудь? Есть виски и довольно скверный херес. Нао, не осталось ли у нас джина?

— Я предпочитаю виски, — сказал я. Он налил мне почти полстакана виски; он и Наоми ограничились «скверным» хересом. Затем последовали расспросы о Нью-Йорке. Улучив момент, я спросил об Элен.

— Веришь ли, — сказал Джонни, широко распахнув глаза, а затем сощурив их, — мы ничего о ней не знаем. Собственно, мы не видели ее с тех пор, как ты уехал. Верно, Нао?

— Да, — подтвердила Наоми, рассеянно листавшая «Лайф», а потом, отбросив журнал, добавила: — Я как-то позвонила ей, но она сказала, что ужасно занята.

Значит, успокоенно подумал я, это действительно так.

— Я получил от нее письмо, когда был в Нью-Йорке.

Но, видимо, их это не интересовало.

— Как тебе нравится наша квартира? — спросил Филд. Ему не сиделось на месте. Он то плотно усаживался в кресле, словно собирался провести в нем весь вечер, то внезапно вскакивал и, встав на мраморную приступку камина, начинал раскачиваться или, словно, позируя перед фотографом, поворачивался спиной к камину и небрежным жестом протягивал руку вдоль мраморной доски. И каждый раз, когда он менял позу, Наоми нервно прикусывала губу и быстро листала журнал.

— Я знаю, квартира несколько помпезна и все такое, — пробормотал Джонни, не дожидаясь моих расспросов, — но ничего среднего между этим и нашей прежней жалкой конурой найти не удалось, поэтому пришлось согласиться. Слава богу, она хоть заново отделана.

Наоми неожиданно вступила в разговор и стала перечислять достоинства новой квартиры.

— Нам повезло. Как говорит Джонни, — тут она бросила на него нежный и полный тревоги взгляд, — квартира чересчур роскошна, но что делать. Платить за нее приходится тоже немало.

— Боюсь, эта квартира меня разорит, — вздохнул Джонни. — Право.

— Что делать, — снова сказала Наоми и вдруг произнесла с вымученней улыбкой: — Вы знаете Клод, Джонни стал владельцем ресторана. — Должно быть, она решила, что рано или поздно все равно придется мне об этом сказать, и захотела поскорее покончить с этим.

— Каким образом и когда? — спросил я.

— Около шести недель назад, — сказал Джонни. — Один знакомый, некий Рой Форбс, услышал, что продается захудалый ресторанчик у вокзала Виктории. Он решил превратить его в доходное место и пригласил меня в пай. Ему удалось достать разрешение на переоборудование и очень быстро покончить со всеми формальностями. Теперь у нас, — тут он по своему обыкновению смущенно хихикнул, — избранная клиентура, и, если дела пойдут так и дальше, жаловаться не придется. Правда, все очень скромно, ничего грандиозного.

— Должно быть, нелегко в наши дни держать ресторан, — заметил я.

— Если умеешь вести дело, то, право, ничего сложного. Я сам в этом, разумеется, мало смыслю, но этот парень, Форбс, разбирается, знает ходы и выходы и все такое прочее…

— Всего лишь немножко мошенничества и махинаций, — вдруг сказала Наоми. — Ничего грандиозного, разумеется. — В голосе ее было столько горечи, что я в испуге замер, однако это нисколько не смутило Филда. Он посмотрел на нее с чуть-чуть снисходительной улыбкой.

— Ну-ну, Наоми. Клод, чего доброго, подумает, что я и впрямь мошенник…

— Мне не нравится эта новая затея Джонни, — обратилась ко мне Наоми так, словно Филда не было в комнате. — Совесть должна подсказывать, что в наши дни даже невинное мошенничество является преступлением.

— Но, дорогая, так рассуждать — просто глупо, — с ласковой укоризной сказал Джонни. — Никто не собирается обходить законы о нормировании продуктов — это действительно преступление, но покупать излишки по коммерческим ценам, доставать деликатесы и прочее — право же, в этом нет ничего незаконного, уверяю тебя.

— О, разумеется! — воскликнула Наоми и налила себе еще хересу. — Только бы мне не мучиться так.

Взгляды их встретились.

— Вы видитесь с Эваном? — поспешно спросил я.

— Мне кажется, Джонни встречается с ним, — ответила Наоми деланно бодрым и чересчур громким голосом. — Но Шолто у нас не бывают, так же как и мы у них. Почему — спросите у Джонни. Но я уверена, что с Эваном они встречаются. И мне очень хотелось бы знать, какие еще рестораны им принадлежат. Мне кажется, у них не один ресторан. Я уверена, что Шолто тоже имеет к этому отношение.

Враждебность, с которой она все это произнесла, так накалила атмосферу, что стало трудно дышать. Наоми вся напряглась, было ясно, что сейчас произойдет взрыв.

Однако лицо Джонни по-прежнему оставалось безмятежным. Засунув руки в карманы, он легонько покачивался на носках, а во взгляде, обращенном на Наоми, кроме нежности и заботы, ничего не было. Я вдруг заметил легкий, почти детский пушок на его скулах.

— Наоми, тебе не кажется, что Клоду не слишком приятно быть свидетелем наших семейных ссор? Ты, право, ставишь его в неловкое положение.

— Клод — мой друг, — воскликнула Наоми и часто заморгала. — Разве не так, Клод? Ведь вам все о нас известно? Вся подноготная?

— У вас своя жизнь, друзья мои.

— О, так бы мне хотелось, чтобы она не была вам безразлична! — И Наоми в каком-то отчаянии рывком поднялась и пересела на ручку моего кресла. — Меня тревожат дела Джонни, и он это знает. Я боюсь за него. Я боюсь его ресторана или… ресторанов? Что вы затеяли с Шолто, Джонни? Я так боюсь, что его впутают в какую-нибудь историю. Я была в этом заведении у вокзала Виктории и одно могу сказать — такой ресторан невозможно содержать честным путем.

Я подумал, что Шолто и Филд, словно навозные мухи, жиреют на отбросах. Нынешнее время — их золотой век: грязи и навоза хоть отбавляй.

Филд так осторожно сошел с приступки у камина, будто спустился с высокой стены. Он снова наполнил мой стакан и протянул мне портсигар. Затем отошел в глубь комнаты и сел на диванчик, аккуратно подтянув на коленях брюки и скрестив ноги; он нахмурил лоб, словно обдумывал, как лучше объяснить упрямому ребенку разницу между добром и злом.

— Дело вот в чем, Нао. Ты обвиняешь меня и Форбса в махинациях, но между махинациями и преступлением немалая разница. В наши дни махинациями могут называть умение использовать кое-какие из оставшихся возможностей. Проявляй смекалку, если не хочешь пойти на дно. Помню, когда я собрался уходить от Хэймера, он сказал мне, что в наше время подлинный героизм — это умение быть счастливым. Вот я и пытаюсь сделать нашу с тобой жизнь более или менее счастливой. Это отнюдь не какая-то роскошная жизнь, и я не купаюсь в золоте, если бы я был мошенником, я жил бы совсем иначе. Форбс совершенно законным образом ведет дела ресторана «Ла Мадлон», просто вся суть в его деловой смекалке. Моя же обязанность — следить за счетами. И ей-богу, дорогая, я не побоюсь в любую минуту предъявить их ревизору.

— Но что у тебя за дела с Шолто? — никак не могла успокоиться Наоми.

Джонни улыбнулся доброй и печальной улыбкой клоуна.

— Я уже говорил тебе, что не помню, когда и виделся с ним в последний раз.

— Я не верю тебе!

— Можешь не верить. Однако, это правда.

На мгновение мне показалось, что Наоми уже вполне овладела собой и сейчас мы все спокойно вернемся к прерванной беседе. Она с усилием поднялась с ручки моего кресла, тяжело опираясь о мое плечо, отошла к камину и вдруг приняла ту же позу, в которой только что стоял Джонни, — стала спиной к камину и вытянула руку вдоль мраморной доски.

Глядя в пол, она заговорила тем тихим и напряженным голосом, который не предвещает ничего хорошего.

— Законное ведение дел, смекалка, знание ходов и выходов… Ну, конечно, я просто дура, тревожусь и возмущаюсь по пустякам. Но в этом мире так много причин для возмущения. Вы сочтете меня глупой девчонкой, Клод… Джонни только так и думает обо мне, а вы наверняка поддержите его… Но, когда мы действительно были детьми, нас учили каким-то заповедям, не так ли? Сначала наши родители учили, потом учителя в школе… Не лгать, не обманывать, отвечать за свои поступки, делиться тем, что имеешь, с ближними, не брать чужого… Все это, если не ошибаюсь, имеет отношение к религии, не так ли? Если человек верит в бога, он старается следовать его заповедям. А в наши дни разве верят в бога? Я имею в виду по-настоящему, в душе. Я знаю, что откровенных безбожников не так уж много. Даже люди, которые не ходят в церковь, должны во что-то верить, не так ли?

— Сейчас, скорее, верят в черта, — решил пошутить я, — в того самого, о котором говорят: «…и пусть черт поберет отстающих».

— Именно! — Наоми сложила вместе ладони, словно хлопнула. Ее глаза казались синими озерами — вот-вот хлынут слезы. — Джонни считает меня дурой, потому что меня возмущает малейшая нечестность. Я действительно дура, правда? Все кругом живут так. Такова жизнь, иного выхода нет, правда? Даже те, кто не пользуется черным рынком, подкупают молочника, чтобы получить лишнюю пинту молока. Я знаю даму, которая специально покупает своему бакалейщику гранаты, потому что он их любит. Боже сохрани, что вы, какие взятки? Взятка — это так гадко, недостойно! Просто бакалейщик обожает гранаты, а дама всегда может рассчитывать на лишний фунт масла. Все вполне честно и благопристойно, не так ли? Я просто сумасшедшая, — так говорит Джонни, — потому что предпочла бы голодать, жить на одном пайке, как и все, но не брать ни крошки из того, что мне не положено. А все потому, что я верю в заповедь «не укради». Говорят, что религия нужна, не то рабочий люд совсем отобьется от рук…

Слезы крупными каплями покатились по ее щекам.

— Боже, как я мучаюсь, как страдаю! Мне хочется умереть. Я ненавижу эту квартиру, потому что не знаю, из каких средств мы ее оплачиваем. Я ненавижу эти тряпки, ненавижу то, чем занимается Джонни, потому что это все тайна, тайна!.. Мы были так счастливы, когда были бедны!..

— Ты была счастлива, дорогая, — очень тихо сказал Джонни, — но не я. Мне всегда хотелось дать тебе больше, но я не мог.

— Мне не нужно ничего из того, что ты мне сейчас даешь! Я ненавижу все это, мне тошно и противно! Разве так уж глупо, смешно и наивно хотеть быть честной, не стыдиться ничего и никого? Разве все, чему нас учили в детстве, — вздор и чепуха? Разве все это теперь никому не нужно?..

Джонни поднялся с дивана и обнял Наоми, прижав ее искаженное отчаянием лицо к своему плечу. Я тоже вскочил и неловко пытался помочь ему успокоить Наоми. Она вырывалась, кричала, чтобы ее оставили в покое, дали ей уйти — она не хочет видеть нас, она ненавидит Джонни, — да, да, ненавидит! — и меня тоже. Все мы одинаковые. Ведь я тоже считаю ее дурой, она видит это по моему лицу. Она не то всхлипнула, не то засмеялась, и этот звук болью отозвался в моем сердце, а потом стала исступленно выкрикивать слова молитвы:

— Верую в бога-отца единого, всемогущего, сотворившего небо и землю… Вот, вот, я все забыла! Я не помню даже молитвы!.. И… в Иисуса Христа, сына божьего…

— Перестань! — тихо приказал Джонни, обняв ее за талию и легонько встряхнув. — Перестань, перестань, перестань! Слышишь? Перестань!

Она затихла, вздрагивая, какое-то мгновение стояла почти неподвижно, прижав руки к груди, а затем быстро вышла из комнаты. С громким стуком захлопнулась дверь.

— Она сейчас успокоится — произнес расстроенный Джонни. — Вот увидишь. Лучше ее пока не трогать. Бедняжка Нао, она так долго крепилась. Мне очень жаль, что это случилось именно сегодня, когда ты здесь… — Он умолк, а затем после непродолжительной паузы добавил: — Наоми ждет ребенка.

Не зная, что ему ответить, я сказал, что мне, пожалуй, пора домой.

— Передай Наоми мой привет и скажи, что я ее понимаю и полностью с ней согласен.

— Вечно она боится за меня, — сказал Джонни. — Как, мне ее разубедить? У меня все в порядке. Должно быть, все женщины в таком состоянии капризничают. Во всяком случае, остается только этим себя утешать.

Внезапная улыбка осветила его лицо.

— Я хочу дочку. Ты знаешь, я чертовски рад, что будет ребенок. Это очень… даже не знаю, как сказать… очень приятно. Это своего рода оправдание и смысл всему.

Когда я уходил, он снова успокоил меня.

— О Наоми не тревожься. Я уверен, она уже пришла в себя.

— Скажи ей, чтобы не вздумала звонить мне завтра и извиняться, слышишь? — Я говорил так, словно внушал ему, что это очень важно. — Если ей взбредет в голову звонить мне сегодня вечером или завтра утром, не позволяй ей этого делать. Скажи, что я и так все понял.

— Скажу, обязательно скажу, — заверил меня Джонни. Он напоминал мне сейчас молодого священника, преисполненного сознания долга. Я рад был поскорее закрыть за собой дверь.

Когда день или два спустя я рассказал об этом Чармиан, она принялась самым добросовестным образом разбираться в чувствах Наоми. Она рада была теперь любой возможности отвлечься от своих мыслей, даже не прочь была посплетничать и посудачить о чужих делах.

— Не знаю, — сказала она, — может ли вообще один человек понять другого. Найдутся ли хотя бы два одинаково мыслящих человека?

Я ответил ей неожиданно резко, ибо все еще видел перед собой рыдающую Наоми. К тому же меня все больше тревожило состояние Чармиан.

— Все мы думаем одинаково. В этом-то и весь фокус. Только никто из нас не хочет поверить, что другой думает точно так же. Мы не хотим согласиться с тем, что кто-то, во-первых, столь же умен, во-вторых, столь же хитер и, в-третьих, столь же порочен…

— Ах, эта твоя вечная страсть к обобщениям! Все это ерунда. — Чармиан пристально посмотрела на меня. — Почему ты ничего не сделаешь со своим ухом?

В деревушке Крайстенхерст, где во время войны была расквартирована моя часть, в бомбежку шальным осколком мне оторвало мочку правого уха.

— Если тебя так это интересует, могу ответить: я не собираюсь что-либо делать. Дефект не очень заметен, никто, во всяком случае, в ужас пока еще не приходил. Большинство вообще даже не обращает внимания, если хочешь знать.

— Это так на тебя похоже, — сказала она. — Это пустяк, и ты к нему так и относишься. А вот другой на твоем месте сделал бы из этого маленького изъяна целую трагедию. Вот тебе и доказательство, что люди думают по-разному.

— Благодарю за то, что ты подыскала столь изящное наименование моему увечью, — ответил я с легким поклоном. — Теперь я, чего доброго, еще начну им гордиться, поскольку знаю, что это всего лишь «маленький изъян».

— Чепуха, — отрезала Чармиан, словно не замечая моей иронии. — Чепуха и вздор!

— Хорошо, я готов согласиться с тобой на сей раз, хотя не считаю твой пример удачным. Идем на компромисс. Допустим, что все мы думаем одинаково, но используем наши мысли в различных комбинациях, а количество этих комбинаций бесконечно.

Вошла миссис Шолто и, поздоровавшись, спросила, не помешала ли она нашему «секретному совещанию». Старая леди выглядела прекрасно — новая серая шляпка удачно дополняла серый костюм.

— Нет, нет, bell-mére, никакого «совещания» у нас нет, — поспешила успокоить ее Чармиан. — Как ваш бридж?

— Я проиграла.

— Вот пустяки. Ведь удовольствие в самой игре, не так ли?

— И тем не менее я не могу позволить себе проигрывать, — раздраженно сказала старуха, — это портит все удовольствие. Придется отказаться даже от бриджа.

— На сколько же вас обставили на этот раз, маман? — лениво спросила Чармиан.

После секундного колебания миссис Шолто все же ответила:

— Пятнадцать шиллингов девять пенсов.

— Сущая безделица! Стоит ли расстраиваться из-за этого?

— Для богатых молодых особ, разумеется, это безделица. Но не для нищих старух! — с неожиданным раздражением сказала миссис Шолто и вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Чармиан гневно ударила кулаком по ручке кресла. Лицо ее залилось краской, глаза недобро блеснули.

— Вот чего я в ней не выношу! Я готова оплачивать ее наряды и ее карточные долги и не прошу ее быть мне за это благодарной. Но эта ее возмутительная манера изображать меня богатой бездельницей, занимающейся благотворительностью от скуки…

— А разве это не так?

Гнев Чармиан мгновенно угас.

— Прости, это все мой отвратительный характер. Забудем об этом.

— Тем хуже.

— Разумеется, тем хуже для меня.

В комнату вошел Эван.

— Ты сегодня что-то рано, — заметила Чармиан.

Было без четверти десять.

— Ты считаешь? — Эван, мрачно посмотрев на нее, вышел.

Погруженная в свои мысли, Чармиан какое-то время молчала, глядя в окно на синий жаркий вечер, затканный узором из позолоченных закатом ветвей с рубиново-красными и золотыми листьями.

— Какое необыкновенное лето, — промолвила она. — Будет ли еще когда-нибудь такое? Доведется ли нам снова увидеть такое лето?

— Тебе тяжело с ними, Чармиан, — сказал я. — Ты уже на пределе, от этого можно сойти с ума. Если он еще хоть раз посмеет так говорить с тобой в моем присутствии, я дам ему пощечину. Я давно бы это сделал, если бы ты постоянно не вмешивалась.

— Ничего, — промолвила она, тихонько раскачиваясь на стуле. — В понедельник я уезжаю с Лорой на несколько дней в Борнмут. Свекровь, разумеется, едет с нами.

— Как ты выдерживаешь все это? Изо дня в день!

— О, — ответила она, — ведь, в сущности, это мгновения. Как ты не понимаешь? Вот они нагрубили мне, и это доставило им удовольствие. Сейчас они войдут и будут ужасно милы и внимательны, как будто ничего не случилось. Этого им хватит на несколько дней. Вот так мы и живем. Вполне сносно, уверяю тебя.

Но Чармиан не стала дожидаться, когда муж и свекровь подтвердят ее слова. Она громко крикнула в коридор, что уходит гулять, и предложила мне пройтись по Риджент-парку.

Даже к вечеру жара не спала. Одна лишь желтая и круглая луна, казалось, источала свежесть и прохладу. В парке гуляли мужчины без пиджаков и девушки в легких платьях с обнаженными руками, на которые падал голубоватый свет луны.

Мы молча шли по аллее, потом остановились в тени деревьев. Мы были одни здесь, и Чармиан, повернувшись ко мне, тяжело опустила мне руку на плечо, словно устала или ноги ее внезапно свела судорога. Задыхающимся, полным сдерживаемых рыданий голосом она промолвила:

— О, как я несчастна, как я несчастна! Но я не могу уйти от них, не могу. — В отчаянии она закрыла лицо руками. — Я пропащий человек, Клод.

— Родная, это неправда.

— Нет, нет, это правда. Было время, когда я могла еще уйти, но я сама отказалась. А теперь поздно. Я добровольно взяла на себя это бремя, и теперь все кончено. У меня не хватит решимости порвать. Я не могу взять Лору и уехать. Ведь Эван может отнять ее у меня.

— С его-то репутацией?

— Никакой надежды, никакой надежды! Я сама виновата в том, что «попустительствовала». Ты знаешь, свекровь сказала мне это.

У меня мелькнула горькая мысль, что если бы старуха не сказала того же Хелене, та, может быть, была бы жива сегодня.

Гнев душил меня, и я не мог говорить. Молча я заставил Чармиан вытереть слезы, зажег ей сигарету и поспешил увести подальше от предательской тени деревьев, где выдержка изменила Чармиан и она дала волю своему отчаянию.

— Мне лучше вернуться домой, — сказала она. — Я уже успокоилась. У меня все-таки есть утешение.

— Какое же?

— Позорное, но утешение. Это мысль о том, что, когда всему придет конец (она имела в виду, разумеется, собственную смерть, даже не помышляя о каких-то иных переменах в своей жизни), меня, пожалуй, будут считать чуточку святой. — И она как-то по-детски протяжно, с надеждой в голосе повторила: — Совсем-совсем чу-у-точку, правда?

— Моя дорогая, — сказал я вполне серьезно. — Возможно, на небесах тебя и посчитают святой, но об этом, к сожалению, я не узнаю. Что же касается нашей бренной земной жизни, то здесь все сочтут тебя просто дурехой и будут, черт побери, правы.

Мы шли мимо выстроившихся в ряд одинаковых коттеджей с широко распахнутыми окнами, из которых на тротуар падали желтые квадраты света.

Нас окликнула молодая женщина, которая поливала цветы перед домом. Это была моя знакомая, она работала художником-модельером. Муж ее погиб во время высадки воздушного десанта под Арнемом. Совсем недавно она познакомилась с Чармиан. Она пригласила нас обоих на чашку чаю.

— Это все, что я могу вам предложить. Остальное все выпито. Такая ужасная жара!

Чармиан растерялась, не зная, что ответить, а я поспешил сказать:

— Иди, Чармиан. Очень кстати. Тебя это немного отвлечет. — И добавил, обращаясь к молодой женщине: — Боюсь, сегодня я не смогу принять вашего приглашения. Но в следующий раз — с удовольствием.

Когда я уходил, я чувствовал, что Чармиан смотрит мне вслед. Отойдя немного, я обернулся, чтобы проверить, не обманула ли меня Чармиан и не направилась ли домой. Но в светлом квадрате двери я увидел два женских силуэта. Дверь закрылась. Убедившись, что путь свободен, я быстро повернул назад и зашагал к дому Чармиан. Я твердо решил поговорить с Шолто.

Глава пятая

Поскольку мое пребывание в армии, а впоследствии некоторые мысли и раздумья об этом периоде жизни в известной степени имеют отношение к чувствам и ассоциациям, связанным с Эваном Шолто, мне следует подробнее рассказать об этом периоде.

В 1939 году, не дожидаясь призыва, я добровольцем ушел в артиллерию. Я еще не оправился от горя и оплакивал безвременную кончину Сесиль. Я был одинок и несчастен и не хотел думать о будущем, не веря, что время залечит раны. Решив уйти в армию, я, возможно, втайне надеялся, что это и будет самым простым и легким выходом. Но после пяти недель солдатской жизни мысли эти как-то сами собой потеряли остроту. Однообразные, расписанные по часам и до предела заполненные муштрою армейские будни, общение с людьми самых различных взглядов и сословий подействовали оздоровляюще, к тому же я, к своему удивлению, вдруг обнаружил, что могу стать неплохим солдатом. Этот факт, как ни странно, доставил мне истинное удовольствие и преисполнил такой же гордости, какую, должно быть, испытывала Элен, когда, не будучи врачом, верно ставила диагнозы. Так и я радовался любой похвале и одобрительному замечанию сержанта куда больше, чем когда-то хвалебным отзывам маститых критиков о моих книгах и статьях. Я снова стал мечтать и строить планы.

По окончании учений я попал в береговую противотанковую батарею, расквартированную в графстве Норфолк. Но не прошло и двух месяцев, как я снова попал на учебу, на этот раз на офицерские курсы. Закончив их, я получил офицерское звание.

Так в захолустных деревушках Англии прошли два года службы. Этот напряженный, насыщенный до предела период моей жизни как-то сам собою заслонил прошлое. Армия умеет создавать свой особый мир, как бы свою цивилизацию, которая, уходя, оставляет следы, — правда, следы чего-то несовершенного, незаконченного и столь же мало способного изменить облик окружающего мира, как, скажем, полуразрушенная античная колоннада цветущий деревенский луг.

Пока я находился в частях, расквартированных в Англии, я так и не смог по-настоящему завязать с кем-либо дружбу. Но, попав на фронт, я стал по-иному оценивать и понимать людей. На какое-то время я сблизился с неким Филиппом Стратом, солдатом по призванию. Впоследствии он стал кадровым военным. Но Страт, произведенный в офицеры вскоре после меня, был переведен в другой полк. По окончании кампании в Северной Африке наша часть была переброшена в Италию. По пути в Италию я подружился с унтер-офицером Кессилисом. Я был знаком с ним давно и питал к нему симпатию, но близко его не знал.

Эрик Кессилис не был солдатом. Он принадлежал к той весьма распространенной категории людей, для которых служба в армии с первого и до последнего дня является жестоким испытанием. Но он откосился и к тем — но их, увы, не так уж много, — кто честно пытается во что бы то ни стало побороть отвращение к армейской жизни, свою полную к ней неприспособленность и страх, даже если это стоит им нечеловеческого напряжения воли и насилия над самим собой.

До войны Кессилис был театральным художником, ему сулили блестящее будущее. Это был тихий человек, приятной, но скромной наружности, в меру умный и остроумный. За женщинами он ухаживал церемонно и обходительно, будто в каждой искал верную спутницу жизни. Женщинам это не нравилось, и он никогда не пользовался таким успехом, как нагловатый и самоуверенный Толлер, откровенно похвалявшийся своей мужской силой, или юный Элворден, обещавший превратиться в классический тип высокомерного хама.

Уже тогда было ясно, что Кессилису, как бы он ни старался постичь военные науки, никогда не получить чина капитана. Его периодически представляли, но всегда это кончалось ничем. Кессилис с грустным юмором выслушивал очередное известие о неудаче и ждал следующего представления.

Как некогда за три месяца совместного пребывания в Африке я сблизился с Джоном Филдом, потому что мог часами беседовать с ним о книгах, так теперь я искал общества Кессилиса, потому что мог поговорить с ним об искусстве. Когда я узнал его поближе, я почувствовал к Кессилису искреннее влечение, обнаружив в нем качества, которых раньше не замечал: искреннюю доброжелательность к людям, умение здраво оценивать их и их поступки, интуицию и мудрость суждений.

Я не подозревал тогда, как силен был в нем страх смерти. Во время боевых операций он вел себя выдержанно, хладнокровно и разумно, ничто не давало оснований думать, что он боялся больше других. Но вот однажды туманным снежным утром он сам завел разговор, который открыл мне многое.

— Чертовски неприятно, Клод, но верите ли, я весь трясусь от страха. Он словно засел у меня где-то в кишках. Вы не представляете, как я вам завидую.

— Я тоже боюсь. Все боятся.

— Но не так, как я, — сказал он со своей обычной спокойной сдержанностью и умолк.

— Вы боитесь показать другим, что вам страшно, — сказал я. — Это понятно.

— Нет, не то. Просто я боюсь смерти. Но не беспокойтесь, я и виду не подам, что мне страшно. Раньше я думал, что не сумею скрыть это, но теперь я знаю, что смогу.

— Я, например, не верю, что меня могут убить. Почему же вас это так страшит?

— Я ничего не могу с собой поделать.

Однако в сером свете утра лицо его казалось совершенно спокойным, губы были упрямо сжаты. Мы сидели в кузове грузовика, где я провел ночь. Он пришел, чтобы узнать, не будет ли распоряжений, но заданий не было, и он остался, сел рядом и завернулся в одеяло. Мне захотелось как-то помочь ему.

— А не попробовать ли вам взглянуть на это с другой стороны? Почему вас страшит смерть? Вы когда-нибудь задумывались на этим? Потому, что дома вас ждут близкие, или потому, что сам факт смерти вас пугает… Почему?

— О, я уже пробовал так рассуждать. Я сам не знаю почему. Возможно, меня пугает неизвестность. Черт побери, хоть бы верить в загробную жизнь! Темнота всегда наводила на меня ужас, и при мысли о том, что наступит вечный мрак… — Он медленно повернулся и посмотрел на меня. Он полулежал, привалившись боком к борту машины.

Я пытался вспомнить слова Эпикура о смерти, которые, как мне казалось, могли помочь ему:

— «Приучай себя к мысли, что смерть… не имеет к нам никакого отношения… Ведь все хорошее и дурное… — начал я.

— …заключается в ощущении, — торопливо подхватил Кессилис, — а смерть есть лишение ощущения…» — Он умолк, вспоминая, что дальше, но вспомнил лишь слова из следующего отрывка: — «…И действительно, нет ничего страшного в жизни тому, кто всем сердцем постиг, что вне жизни нет ничего страшного. Таким образом, глуп тот, кто говорит, что он боится смерти… — уже уверенно продолжал Кессилис, как ученик, читающий стихи перед классом. — Не потому, что она причинит страдание, когда придет, но потому, что она причиняет страдания тем, что придет: ведь если что не тревожит, присутствуя, то напрасно печалиться, когда оно только еще ожидается. Таким образом, самое страшное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем. Таким образом, смерть не имеет отношения ни к живущим, ни к умершим, так как для одних она не существует, а другие уже не существуют[11]». К черту! — вдруг воскликнул Кессилис в каком-то мучительном экстазе. — Я знаю это наизусть, как сказочку о Мэри и ее белой овечке. Это почти моя коронная роль. Я так вжился в нее, что сейчас для меня это слова — и только… Да еще сосущая боль в желудке, постоянно, днем и ночью… Понимаете, днем и ночью!.. — Он вздохнул и отвернулся, тихонько раскачиваясь.

— Это пройдет, — неуверенно, стараясь успокоить его, сказал я. — До сих пор вы держались молодцом. Не хуже других, даже, черт побери, лучше многих.

Он внезапно выпрямился и сел. Лицо его было землистого цвета.

— Я не должен был говорить об этом. Я думал, что это мне поможет, но лучше мне не стало… — И вдруг, выпрыгнув из машины, он отбежал к обочине. Я понял, что его вырвало.

Через несколько минут он вернулся, вытирая рот. Его била дрожь, то ли от нервного напряжения, то ли от холода.

— Простите. Теперь мне легче.

Черт меня дернул тогда прочитать ему лекцию — я пытался по-дружески высмеять его страхи. Тогда я считал, что именно так следует поступить. Мне хотелось вернуть ему самообладание и уверенность, — и, когда я кончил, мне казалось, что я достиг цели. Закончил я шутливо назидательным замечанием о том, что мне следовало бы знать, кому доверять взвод, пусть он попробует теперь не оправдать моего доверия. Не лучше ли ему вместо того, чтобы цитировать Эпикура, заняться обязанностями взводного? Чего только я не наговорил ему тогда, чего не насоветовал! Когда я вспоминаю об этом, я готов провалиться сквозь землю от стыда.

Кессилис в почтительно-вежливом молчании выслушал меня, кивая головой после особенно патетических фраз, а потом сказал:

— Спасибо. Последую вашему совету. — И, улыбнувшись, взял под козырек. Он ушел, шлепая по жидкой грязи, втянув голову в плечи и пряча лицо от хлеставшего колючего снега.

Через два дня он был ранен осколком немецкого снаряда. Раненого Кессилиса притащил сержант Моненотт.

Кессилис умер не сразу. Он жил еще минут пятнадцать. Осколок попал в живот, разворотив его от паха до пупка. И все эти пятнадцать минут Кессилис лежал молча и неподвижно, казалось, не чувствуя боли — должно быть, она вся растворилась в ужасе смерти. Один лишь раз он взглянул на меня и попытался было улыбнуться, но слезы брызнули у него из глаз, и тут впервые с его уст сорвался крик боли. Когда подошел фельдшер, чтобы впрыснуть морфий, Кессилис был уже мертв.

Я долго убеждал себя в том, что это, в сущности, обычная смерть на поле боя; она не должна была меня как-то особенно потрясти. Я убеждал себя, что нравоучения, прочитанные мною Кессилису в то промозглое, серое утро, не имеют никакого отношения к его гибели. Если бы Кессилис остался жив, они, несомненно, пошли бы ему на пользу. Но я способен был утешаться этим, только пока мы были в боях, когда же нас отправили на отдых в тыл, я понял, что смерть Кессилиса была для меня ударом.

По окончании военных действий в Италии я был отозван из действующей армии и направлен на работу в военное министерство, где оставался уже по своей доброй воле до конца 1946 года. Я был рад этой возможности. Мне смертельно надоела ответственность и нестерпима была мысль, что мне снова могут быть подвластны судьбы других людей, их поступки, действия и даже мысли.

Я хотел лишь одного, чтобы мне никогда больше не пришлось вмешиваться в чужую жизнь, командовать, приказывать, принуждать. Мне хотелось бездумного, почти безразличного существования. Именно поэтому я так легко уступил Чармиан и не стал вмешиваться в ее семейные дела. Я боялся взвалить на себя хотя бы малейшую ответственность за чужую судьбу. В силу обстоятельств мне пришлось участвовать в жизни Хелены до последней ее минуты, но теперь я был свободен. Я многое потерял, но что-то и обрел. Хотя в душе я презирал себя за то, что ищу спасения в безразличии, я не мог не видеть в этом и некоторых преимуществ.

Если бы Чармиан в отчаянии не воскликнула, с известной театральностью, но совершенно искренне: «Я пропащий человек, Клод!» — я, возможно, так и не собрался бы поговорить с Эваном Шолто. Бог знает, что я скажу ему теперь и какой непоправимый вред нанесу своим разговором. Я и без того наделал немало глупостей; мне хватит их на всю жизнь.

Увидев меня, Эван не смог скрыть своего удивления.

— Хэлло! А где же Чармиан?

— Гуляет. Могу я поговорить с тобой?

В глазах его появилась настороженность.

— Конечно.

Он открыл дверь в гостиную. Я увидел миссис Шолто, раскладывавшую пасьянс. Она подняла голову.

— Уже вернулись? Хорошо погуляли?

— Клод вернулся один, — коротко бросил Эван и провел меня в маленькую темную комнату, которую Чармиан называла «кабинетом», должно быть потому, что в ней стоял письменный стол. Однако никому не пришло бы в голову работать в этом «кабинете», ибо даже в жаркий июльский день здесь было холодно и неуютно.

— Кажется, разговор предстоит серьезный, — сказал Эван, усаживаясь во вращающееся кресло и жестом приглашая меня тоже устроиться поудобней. — Сигарету?

Я отказался.

— Ну, знаешь, мне это уже совсем не нравится. Когда полицейский отказывается от глотка виски, значит он пришел в дом с недобрыми намерениями. Ну, так о чем же будет разговор?

— О Чармиан, — сказал я. — Как всегда, о ней.

— А-а. — Он посмотрел вниз, на носки своих ботинок и повертел ими, словно любуясь их блеском. — Я слушаю тебя. В чем дело?

— Как не стыдно тебе и твоей матери так третировать Чармиан. Ваше сегодняшнее поведение — свинство, каких мало. Если бы ты был порядочным человеком, ты давно дал бы Чармиан развод. Или хотя бы платил благодарностью за то, что она тебя содержит.

Он уставился на меня застывшим взглядом своих круглых, словно остекленевших глаз. Хелена, как-то заметила, что он похож на чучело совы — это было на редкость удачно подмечено. Из горла Эвана вырвался какой-то неопределенный звук, он глотнул воздух и отвел глаза, а затем вскочил и, изображая благородное негодование, так сильно пустил вращающееся кресло, что оно долго еще вертелось вокруг своей оси.

— Убирайся отсюда и никогда больше не появляйся в этом доме! Ты всегда был мне противен, если хочешь знать!..

«Если хочешь знать…» — шепнул мне на ухо далекий голос Хелены.

— Я не позволю тебе приходить в мой дом и оскорблять меня!

Это было совсем уж глупо, он, очевидно, и сам это понял, ибо умолк, а затем добавил:

— Разумеется, все останется между нами. Я ничего не скажу Чармиан. Но я не желаю видеть тебя здесь, когда я дома.

— Итак, ты полагаешь, что на этом наш разговор можно считать законченным? — сказал я. — Но ты поторопился. Я его еще не начинал. Ты и твоя мамаша, вы так и собираетесь жить за счет Чармиан?

— Она сама предложила маме переехать сюда. Никто не просил ее об этом.

— Ты прекрасно знаешь, что все обстоит совсем иначе. Сколько Чармиан дает только тебе на карманные расходы? И еще — чем ты занимаешься в этом своем паршивом магазинчике?

— Это не твое дело, — огрызнулся Шолто. Он стоял, выпрямившись во весь рост, и, казалось, застыл, упираясь растопыренными, слегка согнутыми пальцами в полированную доску стола.

— Если из-за твоих темных делишек хоть в какой-то мере пострадает Чармиан, я вытрясу из тебя душу.

— Ты не посмеешь и пальцем меня тронуть, Клод, — сказал он, — ты и сам отлично это знаешь. Не пыжься, дружище, ты не из тех, кто на это способен.

— Что вы затеяли с Филдом?

— Я не имею к нему никакого отношения.

— Врешь.

— Я только одно могу тебе сказать, — медленно произнес Эван, с таким пристальным вниманием разглядывая кисть своей руки, словно она вот-вот должна была отвалиться. — Я не позволю, чтобы вы с Чармиан устраивали за мной слежку. Подумаешь, детективы!

— А что, есть причины, почему нам не следовало навещать тебя в твоей «конторе»?

— Да, — ответил он. — И довольно основательные. Прежде всего, я вас туда не приглашал. Черт побери, неужели ты не можешь понять, если бы мне нужно было, я сам бы вас пригласил. Поэтому ваш визит выглядит как довольно скверная шутка.

Чувствуя себя уже уверенней, он продолжал:

— Да, скверная. А теперь можешь убираться.

— Нет, я еще не все сказал. Поговорим теперь о твоих шашнях. Тебе известно, что Чармиан все знает?

— Это все в прошлом, — сказал он.

— Нет.

Он пожал плечами.

— У нас с Чармиан общего теперь — только крыша над головой. После рождения Лоры. Винить можешь ее одну. Я готов все забыть и начать жизнь сначала. Согласен, я причинял ей неприятности, хотя не так уж много. Но она уперлась — и все. Сам понимаешь, что у меня сейчас за жизнь.

— Ну, тебе, пожалуй, жаловаться грех. Ты ведь нашел утешение в вине, не так ли?

Эван неожиданно совсем успокоился и даже снова сел в кресло, опять напомнив мне преуспевающего молодого врача — из тех, что в летний сезон могут, презрев приличия, наносить визиты пациентам в твидовом пиджаке и фланелевых брюках.

— Черт побери, Клод! — воскликнул он. — Ну кто тебя просит совать нос в чужие дела? Мы с Чармиан прекрасно поладим и без твоей помощи.

— Чармиан несчастна, — продолжал я, — она готова была бы умереть, если бы не ребенок.

— Все зависит от нее. Если бы она изменила свое отношение ко мне, мы могли бы начать все по-новому. Поверь, я люблю Чармиан, никогда не переставал ее любить, но я не могу довольствоваться душеспасительными беседами.

Должно быть, он не лгал, когда говорил, что любит Чармиан. По-своему он действительно любил ее. Он нуждался не только в ее деньгах, но и в ней самой — она была нужна ему, как самая старшая и самая верная из жен в гареме.

— Однако ты, оказывается, из тех мужчин, которые не видят ничего дурного в том, чтобы всю жизнь находиться на содержании у жены, — сказал я. — Ведь ты, в сущности, живешь на деньги Чармиан.

При этих словах Эван снова вскочил с кресла, постоял с минуту, словно раздумывая, ударить меня или нет, но ограничился лишь тем, что резко распахнул дверь в коридор.

— Убирайся или я сам тебя вышвырну!

Протянув руку, я закрыл дверь и в наступившей тишине явственно услышал, как в коридоре скрипнула половица. Я понял, что миссис Шолто подслушивала под дверью.

Эван тоже понял это. Его взгляд невольно проследил мой.

— Скажи своей матери, чтобы вошла.

— Нет. Ты не посмеешь втянуть ее в это.

Но дверь уже открылась, и в комнату вошла миссис Шолто, маленькая, серая, как мышь, но преисполненная решимости. Она, видимо, вовсе не собиралась извиняться за то, что подслушивала. Миссис Шолто быстро подошла к сыну и, став рядом, взяла его под руку.

— Вы ссоритесь? Что-нибудь случилось? Я хочу знать. Ну, пожалуйста.

И тут я увидел во взгляде Эвана откровенный страх. Значит, есть что-то, что он хотел бы скрыть от матери. Что же? Разумеется, не его любовные похождения, и не то, что он пьет, и, конечно, не то, что они с матерью сидят на шее у Чармиан. Нет, старая миссис Шолто сама все это прекрасно знает. Так о чем же не должна была знать миссис Шолто? Не о его ли дружбе с Джонни Филдом и об этом «Автомобильном салоне «Марта»!

Я вдруг понял, что у меня есть средство держать Шолто в руках и хоть как-то помочь Чармиан.

— В чем дело? — уже тоном приказа повторила миссис Шолто. (Ни дать ни взять французская аристократка времен Революции, не побоявшаяся поставить на место грязного и дурно пахнущего санкюлота.)

И я, стараясь быть как можно более сдержанным, сказал ей, как огорчает меня то, что она и ее сын обижают мою сестру. Я намекнул ей, что они с Эваном многим обязаны Чармиан, и тем не менее они довели ее почти до полного отчаяния. Однако все, что я говорил, звучало как-то на редкость неубедительно.

Выслушав меня, миссис Шолто на мгновение, казалось, задумалась. Лицо Эвана разгладилось и обмякло, исчезло выражение страха и напряженного выжидания. Сам, должно быть, того не замечая, он нежно поглаживал плечо матери.

Да, миссис Шолто была отнюдь не глупа. Я невольно восхищался ею, ибо во время минутной паузы она, должно быть, перебрала в уме и взвесила все возможные ответы и выбрала наиболее безопасный.

Легонько высвободив руку из-под локтя сына, она отошла к окну, втянула в себя большой глоток густого, напоенного ароматом листвы летнего воздуха и, повернувшись ко мне вполоборота, так что мне был виден ее тонкий, почти девичий профиль, заговорила:

— Мне очень жаль, что вы так думаете, Клод. Я буду очень огорчена, если и Чармиан разделяет ваше мнение. Мне кажется, вы преувеличиваете и не совсем правильно все понимаете. И Эван и я, мы прекрасно знаем, как добра к нам Чармиан. Эван делает все, чтобы вернуть долг, и я знаю, что он выплатит его. Полностью, — добавила она, сделав особое ударение на этом слове, будто уже бросила на весы груз золотых монет. — Я знаю, я была… резка с ней сегодня вечером. Я очень сожалею об этом. Я старая женщина, и я была расстроена. Всю жизнь я не любила проигрывать и не умею скрывать своего огорчения, если это случается. Но вы не должны придавать этому такое значение. Мне кажется, Чармиан поймет меня. А что касается Эвана, то, возможно, первые годы их супружеской жизни не были счастливыми, но… — Она посмотрела на сына печальным любящим взглядом, способным тронуть любого, кто не знал близко старую миссис Шолто. — Он очень сожалеет об этом, я знаю. Но оба они еще так молоды, а теперь у них есть прелестная дочурка… — Голос ее дрогнул.

— Довольно, — резко оборвал ее Эван, — ты не должна так расстраиваться. Это наши с Клодом дела.

Но отстранив его, она подошла ко мне и, остановившись, посмотрела мне в лицо.

— Вы верите, Клод, что я готова сделать все, чтобы они снова были счастливы? Я старый человек, я часто бываю раздражена и способна допустить бестактность, но я желаю только добра Чармиан. Старое вспоминать всегда неприятно. Но мы попытаемся начать все сначала, все трое.

— Чармиан пыталась не раз. Пожалуй, слишком часто пыталась, — сказал я.

Миссис Шолто опустила голову. Рука ее затеребила брошь у горла — бледно-желтый эмалевый нарцисс.

— Я знаю, — сказала она и снова посмотрела на меня. — Не лучше ли будет, если этот разговор останется между нами? Не стоит говорить о нем Чармиан.

— Да, не стоит, — согласился я.

— Спасибо, Клод. Вы очень преданный брат. Я знаю это и ценю. Чармиан должна быть счастлива, что у нее есть вы.

И, не сказав больше ни слова, она вышла из комнаты.

Эван проводил ее каким-то горестным взглядом.

— Ну что, ты доволен?

— Нет, — ответил я. — А теперь слушай: если ты не будешь вести себя с Чармиан как положено, не будешь вежлив, внимателен и приветлив с нею как дома, так и на людях, я поделюсь с твоей матерью кое-какими из моих догадок.

— Не понимаю, о чем это ты? — бросил он с нагловатой небрежностью, провожая меня в переднюю, словно я был гость, доставивший ему массу приятных минут. Прощаясь со мной, он говорил так громко, чтобы его было слышно во всей квартире. Но возле самой двери, вдруг понизив голос, пробормотал: — Все будет хорошо. Клянусь.

Я услышал шум поднимающегося лифта и, опасаясь встречи с Чармиан, спустился по лестнице пешком.

Я сказал миссис Шолто, что Чармиан слишком долго пыталась наладить свою жизнь с Эваном, чтобы продолжать еще верить в такую возможность. Но, очевидно, она решила попробовать еще раз. Поверив в неожиданную перемену к лучшему, которая произошла с Эваном и миссис Шолто, она возобновила свои отношения с мужем.

Как только семейные дела Чармиан относительно наладились, — надолго или нет, — снова стал думать об Элен. То обстоятельство, что я оказался способным на решительные действия, необычайно вдохновило меня и придало энергии. Впервые после смерти Кессилиса меня стали тяготить моя апатия и пассивность. Я слишком долго довольствовался ролью созерцателя и теперь словно проснулся внезапно, но проснулся бодрый, отдохнувший, с ясной голевой и жадным желанием за несколько часов переделать все то, что накопилось за долгие месяцы бездействия. А удача, неожиданно постигшая меня, еще больше окрыляла.

Как-то, идя по Бонд-стрит, я заглянул в одну из букинистических и антикварных лавчонок, в надежде найти какой-нибудь из ранних романов Форда Мэдокса Форда. Роясь на пыльных полках, я заметил в углу свернутые в трубку рисунки и почти машинально стал разглядывать их.

— Купил по случаю, вместе со старой мебелью, — пояснил мне Мордри, владелец лавки. Это был очень старый и очень толстый человек, который мог быть то необычайно проницательным и умным, то по-стариковски упрямым. Он мог содрать с меня баснословную цену за небольшой дряхлый книжный шкафчик, но зато почти даром отдать редкое издание.

— Мне эти рисунки ни к чему, хотя девчонка в шляпке мне нравится. Это не Биркет или как его там? За него всегда можно взять хорошую цену.

Нет, это был не Биркет. Это была одна из тех старательно выписанных акварелей, которые в 60-х годах прошлого столетия тысячами производили хорошо подготовленные, но бесталанные девицы. Все остальные рисунки были столь же плохи, за исключением одного: великолепного Этти, чьи сочные нежно-розовые краски не смог приглушить даже толстый слой пыли и грязи.

— Вам нравится эта мазня? — Мордри заглянул через мое плечо. — Малютка немного толстовата, вы не находите? Мы бы с ней были неплохая пара, а?

— Сколько вы хотите за нее?

— А сколько вам не жаль?

— Назовите цену сами, — сказал я.

Мордри старался по моему лицу угадать, насколько меня заинтересовала картина, хотя считал, по-видимому, мой интерес чисто эротическим.

— Два фунта?

Я уплатил. Он завернул Этти в кусок старой газеты.

— Небось давно мечтали о такой толстушке, — заметил он и подмигнул. — Эх-хе-хе.

Я был уже в дверях, когда меня кольнула совесть. Я вернулся и дал ему еще два фунта.

Мордри заволновался.

— Эй, послушайте! Я, видимо, прошляпил? Это кто, Леонардо да Винши?

— Ну нет. Однако вещица неплохая.

— Даю пять фунтов и беру ее обратно, — тут же предложил он.

Я отказался, и ему пришлось отступить.

— О’кей! Сделка есть сделка. И все же вам не следовало мне переплачивать. Я вам этого не забуду. Вы ведь не новичок у нас в Челси? Не из дельцов, надеюсь? Что-то не похоже.

— Нет, я не делец.

— Покупаете только потому, что вам это нравится?

— А вам-то что за дело?

— Понятно. Ну что же, я сам виноват. Но если в газетах сообщат, что это Леонардо да Винши…

— Не бойтесь, не сообщат.

Он улыбнулся и шутливо расшаркался.

Я тут же отправился к Крендаллу похвастаться — пусть знает, что и я на что-то способен. Он пришел в восторг и немедленно отобрал у меня картину, чтобы отдать ее реставратору.

Сегодня вечером, твердо решил я, обязательно напишу Элен и попрошу ее встретиться.

Но дальнейшие события дня помешали мне сделать это. Я поужинал, как обычно, в соседнем ресторанчике, и едва переступил порог своей квартиры, как пришла Чармиан.

— Вот почитай, — сказала сна, положив на стол квадратный листок бумаги. Она с размаху бросилась в кресло, закурила сигарету и не спускала с меня глаз, пока я читал.

Это было анонимное письмо, составленное человеком, начитавшимся детективных романов, а посему прибегнувшим к излишним для данного случая предосторожностям. Слова были вырезаны из газет, щедро намазаны конторским клеем и не очень аккуратно налеплены на лист коричневой оберточной бумаги. На изгибах листок склеился, и некоторые слова с трудом можно было разобрать. Однако я все же прочел. Послание гласило:

«Вы, по-моему, очень хорошая женщина, и я хочу сказать — следите за ним. Он может попасть в беду. Пишет друг, который знает то, чего вы не знаете».

— Наверно, ему понадобилось несколько часов, чтобы состряпать это, — медленно сказала Чармиан. Мы посмотрели друг на друга.

— Почему ты думаешь, что это «он», а не «она»?

Обычно этим занимаются женщины.

— Нет, я уверена, что он, — ответила Чармиан. — Я получила это с дневной почтой и не перестаю строить догадки. Письмо послал кто-то, принимающий все всерьез.

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что он искренне хочет мне помочь.

— У тебя есть предположения?

— Да. Я тут немного поразмыслила, прибегнув, как Шерлок Холмс, к методу дедукции, и, знаешь, не без успеха, — гордо сказала Чармиан. — Я могу, конечно, ошибаться, но мне кажется, что я на правильном пути. — Она прищурила глаза и посмотрела на кончик сигареты. — Нет, я уверена, что не ошибаюсь. Завтра суббота. Ты сможешь со мной поехать…

— Что? Опять! Зачем?

— Это сделал Морис.

— Кто?

— Вот послушай. — Чармиан поманила меня к себе и рукой указала на стул. — Садись. Я расскажу тебе, как я пришла к такому заключению. — И она невесело улыбнулась. Очевидно, письмо расстроило ее больше, чем она хотела это показать.

Я послушно сел.

— Во-первых, — она загнула палец, — его написал кто-то очень юный и неопытный. Все говорит об увлечении детективщиной. Ты согласен?

— Допустим.

— Во-вторых, в нем упоминается некто он. Ну а кто, по-твоему, кроме Эвана, может впутаться в какую-нибудь историю? Только Эван.

— Возможно.

Она покачала головой.

— Однако история это не шуточная, иначе не было бы письма. Итак, в-третьих, что это за история?

— Женщина?

Чармиан даже растерялась.

— Ты думаешь?

— А ты?

— Нет. Я почему-то сразу же подумала, что это имеет отношение к новой работе Эвана. — Она уже овладела собой. — Предположим, я права и речь действительно идет о работе Эвана. Ведь нам с тобой показался подозрительным этот его салон, верно?

— Да, — согласился я.

Чармиан умолкла.

— Нет, нет, все именно так. Если это дела Эвана, то кто, по-твоему, осведомлен о них? Те, кто работает с ним — Лаванда или Морис.

— Ну, это одни предположения, — заметил я.

— Посмотрим, только ли предположения. Я уверена, письмо написал Морис.

— С чего бы ему взбрело в голову предупреждать тебя?

С минуту Чармиан раздумывала, словно не знала, стоит ли говорить.

— Видишь ли, иногда люди бывают признательны тебе за какую-то мелочь, сущий пустяк. Ты помнишь, как Лаванда при Морисе сделал оскорбительное замечание о евреях, а я тут же его одернула?

— Помню. Ну и что?

— Я видела лицо Мориса. Он был доволен, что я поставила Лаванду на место. — Чармиан сложила руки на коленях. — Вот и все.

— Я не уверен, что все здесь так просто. Скорее всего, речь идет об очередной интрижке твоего муженька.

— Ты так думаешь? — Порывшись в сумочке, она извлекла конверт и с торжествующим видом протянула его мне. Адрес был написан от руки большими печатными буквами, на марке стоял штемпель почтового отделения того района Лондона, где находилась контора Эвана.

— Вот так метод дедукции! — воскликнул я. — А еще пыталась убедить меня в своей сверхъестественной проницательности.

— Какой же он дурачок, этот мальчик, — сказала Чармиан. — Что за смысл было вырезать и наклеивать слова из газет, если адрес пишешь от руки. Мог бы тогда все письмо написать сам. Или хотя бы опустил его в другом районе.

— А может, он совсем не собирался скрываться? Пожалуй, ты права, написал его действительно кто-то, питающий к тебе добрые чувства.

— Все повадки и приемы подростка, начитавшегося романов из «черной серии, — сказала Чармиан. — Вот почему я сразу же подумала, что это Морис.

— А почему не Лаванда?

— Ну этому-то совсем незачем меня предупреждать.

— Он смотрел на тебя, как кот на сметану, — пошутил я. — Может, влюбился?

— Пусть только посмеет. — Чармиан приняла шутливо-грозный вид. — Нет, это не Лаванда. Этот поступил бы умнее.

— Что за мерзость эти анонимки, — сказал я, разглядывая конверт. Мне казалось, что я держу в руках что-то скользкое и омерзительное. Я бросил конверт на колени Чармиан.

Она покачала головой.

— Иногда в них пишется правда.

— На твоем, месте я не поверил бы ни единому слову, — сказал я, помолчав. — Все слишком уж просто.

— Значит, ты не хочешь поехать со мной? Мне надо обязательно поймать Мориса после работы. Они закрывают в пять, а Эван, я знаю, всегда задерживается. Я хочу, чтобы Морис рассказал мне все, что он знает.

— Нет, Чармиан, я не поеду с тобой. Это уж просто глупо. Лучше покажи письмо Эвану.

— И пусть бедный Морис, если это он, за все расплачивается, да? Нет, ни в коем случае.

— Я больше не участвую в твоих затеях, — сказал я. — Возможно, ты права, а возможно, речь идет все-таки о женщине. Помнишь девицу, которая зашла в магазин, когда мы там были?

— Может быть, это и глупо, — задумчиво сказала Чармиан. — Ну хорошо. Не будем спешить и подумаем еще. А сейчас своди-ка меня в кино. Мне необходимо отвлечься.

Я повел Чармиан в кино, и письмо к Элен не было написано.

На следующий день утром я позвонил Элен домой. Трубку снял ее отец. Он заставил меня ответить на все интересовавшие его вопросы об Америке, и лишь после этого я смог спросить, где Элен.

— О, она в отъезде. Мистер Эйрли и еще кто-то там вчера поехали в Лидс, и она с ними. Вернется в среду вечером.

— Как она, здорова?

— О, вполне, — ответил Стивен. — Говорят, сейчас участились случаи пищевого отравления, вы ничего не слышали? У меня вот уже сутки какие-то странные боли в кишечнике. Меня это ужасно тревожит. Сосед этажом выше тоже жалуется, и я боюсь…

Минут десять я разубеждал и успокаивал его, и наконец мне удалось спросить, не знает ли он адрес Элен.

— Они все время разъезжают, — пожаловался Стивен, — это ужасно неудобно. Я и сам не знаю, где ее искать, если вдруг срочно понадобится… — Но он дал мне адрес отеля в Лидсе. — Здесь у них первая остановка, вот все, что мне известно. Я думаю, отель перешлет им письма. Ужасно неудобно, когда не знаешь, где искать… — Он снова начал жаловаться на недомогание, и больше я ничего не смог от него добиться.

Я решил подождать до среды, ведь мое письмо в лучшем случае Элен получит в день своего отъезда в Лондон. Есть своя прелесть и в ожидании, решил я.

В тот же день поздно вечером ко мне снова пришла Чармиан, пугающе молчаливая и преисполненная мрачной решимости. Она выполнила свое намерение, повидалась с Морисом и заставила его сознаться. Вот что она мне рассказала.

Она села в машину и направилась в знакомый нам квартал. Без четверти пять она была на нужной улице. При ярком солнце места эти показались ей еще более зловещими, чем в тот дождливый, ненастный день, когда мы были там в первый раз. Солнце беспощадно обнажило все уродство и как бы выставило его напоказ. Улицы были запружены пешеходами. У кино стояла длинная очередь изнывающих от жары людей. Очереди тянулись к лавке мясника, где торговали кониной, и к тележке мороженщика.

Чармиан оставила машину у ратуши и пешком прошла к магазину Эвана, держась противоположной стороны. Она немного боялась и нервничала, сознавая нелепость своего поступка. Ей казалось, что все на нее смотрят и догадываются, что она затеяла.

Напротив «Автомобильного салона «Марта» была какая-то непрезентабельная закусочная. На тротуаре стояла грифельная доска, на которой мелом было написано меню. На окнах закусочной висели потрепанные плетеные занавески, подхваченные по бокам шнурами. На подоконнике в самом центре, почти полностью закрывая просвет между занавесками, стоял уродливый желтый горшок с пышно разросшимся аспарагусом.

Когда Чармиан вошла в закусочную, там было почти пусто, лишь два шофера торопливо доедали бобы, и одновременно заполняли талоны футбольной лотереи. Она увидела одинокий столик у окна, села и стала ждать. Вскоре из глубины помещения вышел хозяин и не без удивления посмотрел на Чармиан. Правда, он тут же постарался сделать вид, будто его вообще трудно чем-либо удивить, и быстро перечислил ей все имеющиеся блюда. Чармиан заказала чашку чаю, а затем, испугавшись, что это покажется странным, кусок яблочного пирога. И тут же на всякий случай расплатилась. Когда чай был подан, Чармиан полностью сосредоточила свое внимание на дверях магазина напротив. Повернув голову и неудобно согнувшись, она через узкий просвет в занавесях следила за дверью магазина Эвана; никто не входил в салон и не выходил оттуда. Чармиан ждала. Прошло пятнадцать минут, затем еще пятнадцать. Было уже половина шестого. Боясь привлечь к себе внимание (хотя, как она потом призналась, никому до нее не было дела), Чармиан почти насильно заставила себя съесть пирог, заказала еще порцию и опять сразу расплатилась.

Шоферы ушли, их место заняли два уличных торговца.

Наконец без четверти шесть из дверей магазина вышел Морис, ведя перед собой велосипед. Он остановился, чтобы закурить, а затем вскочил на велосипед и свернул на Хай-стрит.

Оставив недоеденным второй кусок пирога, Чармиан выбежала на улицу и, завернув за угол, едва успела заметить, что Морис у самой ратуши свернул в боковую улицу.

Она бежала, пробираясь сквозь густую толпу, не испытывая уже ничего, кроме охватившего ее спортивного азарта. Добежав до ворот, где она оставила свою машину, Чармиан села в нее, резко дала задний ход, выехала на мостовую и круто свернула на одну из тех широких и бесконечно длинных, как в кошмаре, магистралей, которые, казалось, ведут туда, где кончаются границы Британского королевства, а на самом деле почти всегда неожиданно приводят вас на вокзальную площадь.

Движение здесь было сравнительно небольшое, и Чармиан ехала быстро, однако Мориса нигде не было видно — он исчез. Она готова была уже отказаться от поисков, как вдруг увидела его на боковой улочке.

Велосипед Мориса стоял, прислоненный к тумбе у края тротуара, а сам он, став на колени, пытался починить детский самокат, принадлежавший мальчугану лет шести в купальных трусиках и с многочисленными следами липкой лондонской грязи на голом теле.

Чармиан подъехала прямо к ним и выключила мотор.

— Морис, можно тебя на минутку?..

Юноша испуганно вздрогнул и осторожно повернул голову. Когда он увидел Чармиан, лицо его залилось густой краской. Секунду он стоял неподвижно, словно окаменел, затем медленно поднялся и подошел к машине.

— Я вас слушаю, мисс, — сказал он развязно и с готовностью.

— Миссис Шолто, — поправила его Чармиан. — Ты меня помнишь?

Лицо Мориса было все таким же застывшим и неподвижным, и Чармиан на секунду показалось, что она ошиблась.

— Да, мисс, — чересчур громко ответил Морис.

— Мори! — нетерпеливо дернул его за брюки мальчуган. — Ты обещал починить самокат.

— Сейчас, парень, сейчас, подожди. Я сейчас сделаю. Откати его вон туда, в тенек, и подожди меня.

Мальчишка понимающе кивнул головой и радостно потащил самокат через улицу.

— Да не туда, дурачок! Вон к тому дому. Эй, ты куда? Ты что, не знаешь, что такое тень? А теперь потерпи немного, а то я ничего не стану тебе делать.

— Морис, — сказала Чармиан, — что означает это письмо?

— Какое письмо? Ни о каком письме я не знаю, мисс.

В эту минуту она вдруг с удивлением увидела, какое красивое лицо у Мориса: с правильным овалом, тонкое, изящно очерченное, или, может, ей так показалось, потому что оно было совершенно неподвижно. Морис словно не дышал. У него были глаза мечтателя, чистые, слегка косящие.

Наконец Морис шумно выпустил воздух.

— Можете обыскать меня, мисс.

Чармиан вытащила из сумочки конверт.

— Ты послал мне это?

Он пожал плечами. Взгляд его метнулся в сторону, затем скользнул по конверту в руках Чармиан.

— Мори! Ну, Мори! — капризно заныл мальчуган.

— Сейчас, сейчас!

— Что это значит, Морис? — настойчиво допрашивала Чармиан.

Морис молчал.

— Это касается моего мужа, да?

— Я не знаю, о чем вы говорите, мисс, ей-богу, не знаю.

— Почему ему грозят неприятности? Ты можешь мне все рассказать. Обещаю тебе, что об этом никто не узнает.

Она заметила, как Морис вдруг сделал невольное движение рукой. Однако он продолжал молчать.

— Ты знаешь, что бывает за такие письма? — Налетевший ветерок зашелестел конвертом в ее руках. — Не упрямься, Морис. Я все знаю. Я знаю, что это ты его послал.

— Но если вы все знаете, тогда… — начал он и осекся.

— Не надо отпираться, Морис, расскажи мне все, — мягко сказала Чармиан. — Ты мне нравишься, и я не думаю, чтобы ты хотел мне зла. Так почему же ты упорствуешь?

— Я вам уже сказал, что я не посылал его, — с отчаянием выкрикнул Морис.

— Ну, если ты утверждаешь, что не посылал, — сказала Чармиан с неожиданным презрением, — мне придется тебе поверить. В таком случае я вынуждена обратиться в полицию, пусть ищут его автора.

Лоб Мориса покрылся капельками пота, а щеки заблестели от испарины. Во взгляде его было отчаяние, похоже было, что он вот-вот расплачется.

— Скажи мне правду, Морис, — снова повторила Чармиан.

— Я только хотел вам помочь, — наконец сказал он. — Потому что вы так здорово отчитали тогда Лаванду.

В ту минуту ей показалось, что она лишится сознания. Не потому, что новость сразила ее, а потому, что так неожиданно подтвердились ее догадки. Чувство огромного облегчения охватило ее: теперь не будет унизительного раскаяния и терзаний оттого, что она так несправедливо заподозрила кого-то.

— Почему моему мужу грозят неприятности?

— Я не знаю. Ей-богу, это правда… правда, я ничего не знаю. Только мне кажется, здесь что-то неладное. Я чую это. А вот они с Лавандой — они наверняка все знают.

«И ты тоже», — подумала Чармиан. Ее вдруг охватило чувство безмерной усталости и одиночества. Захотелось поскорее домой. К удивлению Мориса, она торопливо поблагодарила его, ни о чем больше не расспрашивая, снова заверила, что никому ничего не скажет, и протянула ему десять шиллингов. Он наотрез отказался взять деньги.

— Нет, не надо! Честное слово, не надо.

Морис рванулся от нее, перебежал через улицу, выхватил у мальчугана самокат и нагнулся над ним. Чармиан была уверена, что он плачет. Она еще с минуту смотрела на него, а затем включила мотор и уехала.

— Ну, — Чармиан вопросительно взглянула на меня, — что мне делать теперь? Сказать Эвану? Я обещала Морису молчать.

— Мы с тобой ничего не можем сделать, — ответил я.

Прошел день или два. Однажды за обедом, неожиданно разговорившись, Шолто вдруг стал ругать современную молодежь — слишком легко им теперь достаются деньги, никому нельзя доверять, того и гляди обманут. Взять хотя бы этого сопляка Мориса, что работал у него, — в один прекрасный день не вышел на работу, а когда он послал к нему Лаванду, заявил, что на работу больше не вернется. Его родители были вне себя от возмущения, и он, Эван, их понимает.

Глава шестая

Утром того дня, когда Элен должна была вернуться в Лондон, я проснулся от ощущения переполнявшего меня счастья и почувствовал необыкновенный прилив энергии. Все вокруг казалось мне преображенным. Как часто мечтал я снова изведать это прекрасное чувство обновления и молодости, которое позволяет видеть мир совсем иным, когда яркие краски и солнечные блики дня кажутся величайшим чудом и ты жадно впитываешь в себя все, что видишь вокруг. В это утро чудо повторилось, и радость, пронизывающая все мое существо, казалась почти нестерпимой. Ребенок легко переносит такие минуты радостных открытий, ибо они кажутся ему вечностью, для взрослого это короткие мгновения, неизбежно кончающиеся горьким разочарованием. Они длятся недолго, и ты со страхом ждешь, что они исчезнут навсегда.

Даже все привычные предметы в комнате — стол, стул, книжная полка, лампа и пепельница — выглядели иначе. Они были все те же, давно знакомые и вместе с тем совсем другие. За окном было необыкновенно синее, совсем южное небо, нет, скорее, оно было фиолетовое, в золотистых солнечных искрах. Отдернув штору, я посмотрел на чахлый сквер и пыльные газоны. В это утро они словно утратили знакомые имена и существовали вне времени и пространства. Позолоченные солнцем, притихшие в летней истоме, они могли быть Парижем, Веной, Римом или любым другим милым сердцу местом.

Я растворился в чувстве нежности к Элен, к этому утру, самому ослепительному из всех, какие когда-либо вставали над городами мира. Я гнал от себя сознание его недолговечности и хотел насладиться этими мгновениями полностью и до конца, без страха и опасений.

По неогороженной полоске газона с неподстриженной побуревшей травой, с белым пятном известки там, где месяца два назад ставили свои ведра штукатуры, шла, радуясь солнцу, девушка в светлом платье. Тени от листвы падали голубыми пятнами живой и постоянно меняющейся мозаики на ее светлое платье и блестящие каштановые волосы. Она подняла лицо к деревьям, слегка раскинула руки, а затем опустила их, ласково проведя по стройным бедрам. Она замерла на секунду, закрыв глаза, а затем посмотрела на часики, легкими быстрыми шагами пересекла газон и исчезла.

Сквер без нее показался настороженно пустым, как сцена перед выходом актеров.

Каждое движение моего тела, каждый привычный жест доставляли удовольствие. Я с наслаждением ходил по комнате, вставал и садился, совершая утренний обряд бритья и одевания, потом взял оставленные за дверью бутылку молока и газеты.

Было всего восемь часов утра, но уже так жарко, как бывает только в полдень. Через одиннадцать часов я позвоню Элен и закончится эта чрезмерно затянувшаяся игра. (Как долго она тянется? Четыре месяца или более?)

Чувство радости не проходило. С утра дела в галерее шли хорошо, и даже Крендалл повеселел. В одиннадцать вдруг появился Хезерингтон, тот самый, который так ловко перекупал секреты у Джонни Филда, он привел с собой знакомого. Я не узнал Хезерингтона, но зато он узнал меня моментально.

— Хэлло! Вы что, работаете здесь? — спросил он. — Мне бы осточертело целый день глядеть на картины. Здорово, Крендалл. Вот привел тебе того, кто смыслит в твоем деле. Познакомься — Уилсон Росс.

Росс был коренаст, красив грубоватой красотой северянина, безвыездно живущего в провинции, — какой-нибудь муниципальный советник в небольшом промышленном городке северной Англии. Живопись была его страстью, и он буквально заговорил меня. Он рассказывал мне о местном миллионере (так просто и небрежно, словно они водились у них десятками), который вот уже лет пятьдесят коллекционирует картины и графику; теперь ему пришла в голову идея подарить свое собрание картин родному городу и создать музей.

— Если он это сделает — правда, что-то не верится, — тогда у нас будет свой музей. Это была бы одна из лучших провинциальных коллекций в стране.

— Как его зовут?

— Коллард. Глубокий старик, ему наверняка больше восьмидесяти. Разбогател на торговле хлопком. Исколесил весь свет. Один из столпов нашей церкви.

— Вот не поверил бы. Я видел кое-что из его картин, — вмешался в разговор Хезерингтон. — Был у него несколько лет назад. Он показал мне свою галерею, а после обеда еще кое-что; эту коллекцию, надо думать, он не всем показывает. Мерзкий старикашка!

— Действительно, некоторые из его картин… — натянуто улыбнулся Росс и не закончил фразу.

— У него, кажется, есть полотна Сэмюеля Палмера? — спросил я.

— Да, есть.

— И очень редкий Констэбль?

— Кое-что из французов тоже, но главным образом он собрал работы английских мастеров. Съездите, посмотрите. Он с удовольствием покажет.

— Охотно.

— Хотите, я вам помогу?

Мы договорились, что он устроит мне встречу с коллекционером. Хезерингтон, которому порядком уже все это наскучило, бесцеремонно прервал нашу беседу и увел Росса.

— А что тебе известно о Колларде? — спросил я Крендалла.

— Я знаю о нем чуть побольше твоего, но не так уж много. Он скрытен и себе на уме. О его коллекции никто толком ничего не знает.

— Я думаю, мне надо съездить.

— Поезжай. И если он выжил из ума настолько, что вдруг вздумает сделать тебя своим наследником, ты, может, черт побери, раскошелишься и наконец вложишь хоть какие-нибудь гроши в мою галерею?

— Так я и сделаю, — сказал я. Крендалл чуть не ошалел от радости.

— Великий боже, что я слышу! Сколько же? Да разве можно вот так огорошивать, не подготовив, человека!

— Тысячу фунтов.

— Две, — сказал он с надеждой. — Мы могли бы открыть филиал.

— Нет, тысячу.

Он пожал плечами.

— Ладно, пусть будет по-твоему. Когда же?

— На той неделе.

— А сам-то ты, надеюсь, останешься?

— Пока не знаю.

— Ну зачем же омрачать мою радость? — упрекнул он меня, но он был так доволен, что готов был примириться с моим отступничеством, лишь бы я вложил деньги в галерею.

Я позвонил Джейн Кроссмен в надежде, что она согласится позавтракать со мной. Они с Эдгаром совсем недавно отказались от прекрасной квартиры в Хэмпстеде и переселились в маленькую и неудобную на Маунт-стрит — ведь так важно иметь почтовый адрес Вест-Энда.

Это утро было идеальным для встречи с Джейн, такое же спокойное и золотистое, как сама Джейн. Чувства наши давно угасли — был короткий роман, недолговечный и романтический, — но я испытывал к ней нежность и доверие, какие были бы немыслимы прежде. Джейн была прелестной и ветреной женщиной, и вместе с тем это была необычайно добрая и отзывчивая натура. Помню, я подарил ей пластинку с песенкой Шарля Трене «J’ai connu de vous», которая кончалась словами:

Но Джейн, разумеется, так ничего и не поняла. В сущности, она всегда видела то, что было на поверхности, что блестело и бросалось в глаза. Как-то она сказала мне:

— Ты знаешь, что для меня самая большая радость в жизни? Идти солнечным утром по Бонд-стрит, когда звонят колокола.

Джейн отнюдь нельзя было обвинить в том, что она глуха к несчастью ближних. Нет, вид чужого горя тревожил ее и нарушал ее душевный покой. Раз или два, непосредственно столкнувшись с неприглядными сторонами жизни (один раз — в туннеле метро во время бомбежки, второй раз — в дешевой клинике при одном из лондонских госпиталей, куда ее не без умысла направил скептически отнесшийся к ней врач), она искренне вознегодовала.

— Неужели большинство живет так? Разве нельзя что-то сделать? Я напишу в парламент или еще куда-нибудь. — И она действительно написала, но тут же забыла об этом.

В своих отношениях с людьми Джейн была такой же. Она выслушивала чужие горести, испытывая искреннюю жалость и желание помочь, но так же быстро все забывала. Но и это ее мимолетное сочувствие утешало, ибо было искренним. Я звонил ей в это утро не потому, что нуждался в сочувствии, а потому, что был счастлив и хотел поделиться этим счастьем с кем-нибудь, для кого это состояние было столь же привычным, как хронический недуг.

Однако Джейн не могла позавтракать со мной. Она собралась на неделю к золовке в деревню, а потом они с Эдгаром уезжают в Италию.

— Мне так жаль. Это было бы чудесно. Ты должен пригласить меня еще как-нибудь, слышишь? В начале сентября, хорошо?

Я пообещал.

— Как вы все? Как Чармиан?

— Так себе.

— А этот ее муженек, это чудовище? Я готова была отхлестать его по щекам в тот вечер, ей-богу. Но я все же справилась с ним, ты как считаешь? Я решила, что рука опытной женщины…

Мы еще какое-то время с наслаждением поносили Эвана.

— Ты по-прежнему встречаешься с твоей новой знакомой? Элен, как будто так? Ты даже не удосужился меня с ней познакомить, противный. Мне хочется понять, какой же тип женщин тебе нравится. Только, видимо, и она тебе наскучила.

— Почему?

— Ведь все уже кончено, не так ли?

Ничего не подозревая, я спросил, откуда она это взяла.

На другом конце провода вдруг воцарилось молчание. Затем послышался серьезный голос Джейн.

— О Клод, бедняжка!

— В чем дело?

— Я опять что-то сказала не так. Но ведь ты должен был знать!

— Знать, о чем?

— О том, что она помолвлена с Чарльзом Эйрли.

Волна отчаяния и страха захлестнула, почти сбила меня с ног. Я потерял дар речи и лишь с трудом наконец выдавил из себя:

— А, Эйрли…

— Ведь ты сам слышал об этом, да?

— Да, доходили слухи, — пролепетал я, стараясь взять себя в руки. — К этому, видимо, шло.

— Эдгар всего два дня назад сказал мне, что Эйрли женится на своей помощнице. Я его совсем не знаю. Эдгар с ним иногда видится, хотя тоже почти не знаком. Они в одном клубе или что-то в этом роде. Послушай, Клод, я сделала что-то ужасное, да?

— Разумеется, нет.

— Ты уверен? Иначе я буду мучиться весь день.

— Конечно же нет.

— Это не было для тебя неожиданностью, Клод, поклянись?

— Клянусь.

— Ну, вот и хорошо. — Джейн с облегчением вздохнула. — Я никогда не простила бы себе этого. — И она принялась рассказывать, какая несносная у нее свекровь. Мне казалось, она никогда не кончит.

Когда она наконец повесила трубку, я еще несколько минут неподвижно сидел у телефона, не слыша, что мне говорит Крендалл. Я испытывал отвратительное чувство ревности и беспредельное отчаяние от сознания позорного поражения.

Перед моим мысленным взором проносились сцены, одна отвратительней другой: Элен с Эйрли — они смеются надо мной; вот с оскорбительной жалостью они говорят обо мне, и она соглашается, что для меня так будет лучше, что это мне полезно для воспитания характера. Элен с ее серьезным взглядом на вещи и безапелляционными суждениями, добропорядочная Элен, собранная и безупречно владеющая собой, беспощадная в своем приговоре, как первые христиане: «Нет, Чарльз, он сам во всем виноват». Я был уверен, что ей известны все мои сокровенные мысли, все фантастические мечты, которые навевал ее образ.

— Что случилось? — спросил Крендалл, готовый выразить мне свое сочувствие. — Плохие новости?

Я заверил его, что все в порядке, и поспешил уйти. Я вдруг решил, что должен немедленно перевести на счет Крендалла обещанные деньги. Мне нужно было какое-то занятие, какое-то дело. Словно во сне я сел в автобус, идущий в Челси, зашел в банк и сделал необходимые распоряжения. Расписался, четко выводя каждую букву, словно совершал акт чрезвычайной важности.

Вторую половину дня я провел в запаснике, лихорадочно разбирая картины, удивляя и раздражая Крендалла непонятной жаждой деятельности. Найдя какую-то ошибку в конторской книге, я стал проверять все записи в надежде обнаружить еще что-нибудь. Когда мы закрыли наконец галерею, у меня еще оставалось свободных три часа до того, как я смогу явиться к Элен; я отправился в кино. Я смотрел фильм, где каждый кадр был, казалось, специально задуман, чтобы причинять мне страдания, — фильм был о любви, ревности, измене. Это, кажется, все, что я запомнил.

Без четверти восемь, почти больной от зловещих предчувствий, я позвонил в дверь квартиры Элен.

Она сразу же открыла, словно стояла за дверью, с минуту глядела на меня невидящими глазами и наконец сказала:

— Слава богу, это вы.

Она была бледна, расстроена, одежда и прическа в беспорядке. В руках она держала мокрую грелку, от которой шел пар.

— Что случилось?

Она даже не посторонилась, чтобы пропустить меня.

— Отец, разболелось ухо, — промолвила она. — Я думала, обыкновенная невралгия. Думала, как всегда, он преувеличивает. Когда я пришла домой в шесть, он уже мучился. Я не вызвала сразу врача, а теперь его нет дома — будет не раньше девяти. Он недавно в нашем квартале, его фамилия Ричардсон. Его нет даже в телефонной книге. Я прошу вас, сходите к нему. Попросите прийти немедленно. Приведите его, если сможете.

Она оставила меня в прихожей и ушла к Стивену.

— Вот новая грелка, милый… — услышал я ее голос, а затем стон Стивена и его болезненный крик.

Я поспешил выполнить просьбу Элен. Врача все еще не было дома, но его жена сказала, что ждет его с минуты на минуту, и обещала немедленно все передать. Я почти бегом вернулся в квартиру Элен.

Когда она увидела, что я один, она чуть не разрыдалась. Она была на грани истерики от страха и сознания собственной вины.

— Он сейчас придет, — успокаивал я ее, в душе моля бога, чтобы врач не задержался. — А пока чем я могу вам помочь?

Она провела меня в спальню отца. Он лежал, одетый, поверх одеяла, прижав к правому уху грелку. Взгляд был затуманен страхом и болью, его била лихорадочная дрожь.

Он ничего не сказал, только посмотрел на меня умоляющим взглядом, словно считал, что я могу ему помочь, но не был уверен, что я захочу это сделать.

Элен присела на край постели. Он протянул ей руку, и она сжала ее. Я нервничал, не зная, что делать. Я шагал по комнате, поминутно глядя в окно, прислушивался к шуму проезжавших машин и шагам прохожих. Вдруг Стивен глухо вскрикнул, приподнялся на кровати, продолжая прижимать к уху грелку, и на какую-то долю секунды застыл в неестественной, напряженной позе, в какой, казалось невозможно было долго оставаться.

Наконец он снова упал на подушки, видимо, приступ боли прошел. Элен склонилась над ним, поцеловала его в щеку, убрала со лба влажные от испарины волосы.

Мы ждали, но врач не приходил. Стивен еще несколько раз, так же странно дернувшись, приподнимался на постели, словно в ответ на новые приступы боли, а потом вдруг сдавленным голосом выкрикнул:

— Ну, еще, еще!.. — он подстегивал эту злую мучительницу боль, терзавшую его, а затем с громким: — А-а-ах! — рухнул на постель, выронив грелку.

— Ну вот, теперь легче, — наконец облегченно вздохнул он и закрыл глаза.

Испуганные, мы склонились над ним — по подушке тонким и длинным шнуром протянулся след крови и гноя.

Элен взглянула на меня и еле слышно сказала:

— Прорвался. Очевидно, нарыв. Слава богу.

Стивен лежал неподвижно, словно уснул; и только раз или два, скрипнув зубами, он судорожно сжал руку Элен.

— Теперь боль утихнет, — успокоила она его. — Теперь тебе станет лучше.

— Да, лучше, — послушно повторил Стивен. Элен поднялась.

— Хоть бы этот чертов доктор наконец пришел. Переменить наволочку или пусть все так останется?

— Я бы на вашем месте ничего не трогал до его прихода, — сказал я, а затем спросил Стивена: — Выпьете чего-нибудь горячего, приготовить вам?

Стивен глотнул слюну, словно проверял, сможет ли он пить, а затем слабо кивнул.

Я ушел в кухню поставить чайник, и тут наконец пришел доктор. Элен сама встретила его, я слышал, как закрылась за ними дверь спальни. Я приготовил чай и остался ждать в кухне. Через несколько минут вошла Элен простерилизовать термометр.

— Воспаление среднего уха, нарыв, — торопливо сообщила она. — Прорвался сам, слава богу, а то пришлось бы везти его в больницу. Ричардсон говорит, что возможно осложнение на железы, поэтому отец должен оставаться в постели. Вы поможете мне раздеть его, когда уйдет доктор? Чай готов? Я отнесу сама.

Ричардсон пробыл у Стивена около часа. Когда он ушел, мне кое-как удалось снять со Стивена одежду и натянуть на него пижаму. Элен наполнила кипятком грелку, дала отцу таблетку аспирина. Было уже десять вечера, когда она вошла в гостиную. Она так устала, что я тут же решил уйти.

— Нет, не уходите.

Она прилегла на тахту, закурила сигарету и закрыла глаза. Сейчас она выглядела совсем юной и казалась дурнушкой.

— Я знала, что когда-нибудь это случится, — сказала она удрученно. — Я знала, что он заболеет, а я не поверю. Ведь я могла бы предупредить все это.

— Он скоро поправится.

— Надеюсь. Хотя Ричардсону его состояние не очень нравится. Но самое ужасное то, — она невесело рассмеялась, — что у отца есть теперь возможность торжествовать. Он знает, что я потерпела поражение. Теперь мои слова ничего не будут для него значить.

Она потерла усталые глаза.

— Видите, какая я, — продолжала она. — Разве это не ужасно? Я злюсь, что оказалась неправа. Я не великодушна: не хочу доставить ему удовольствие упрекать меня.

— Не приписывайте себе пороков, которых у вас нет, — успокоил ее я. — Просто вы знаете, что теперь будет еще труднее, поскольку он вам не верит, и это очень обидно.

— Пожалуй, — ответила она со слабой улыбкой, — вы так разумно все объясняете. Спасибо. — Она молчала несколько минут — Ваша поездка в Америку была удачной?

— И да и нет.

— Вы мне потом все расскажете.

— Вы очень устали?

— Да, порядком, — согласилась она. Открыв глаза, она посмотрела на меня. — Устала.

— В таком случае я пойду.

Она поднялась, держась как-то неуверенно, но тут же взяла себя в руки.

— Вы выходите замуж за Эйрли, не так ли? — спросил я. Вопрос вырвался у меня совершенно непроизвольно, прежде чем я сообразил, что делаю.

Она уставилась на меня таким взглядом, каким смотрит учительница на непослушного и надоевшего ей своими проделками ученика.

— Нет, — сказала она. — Откуда вы это взяли? Откуда?

Меня охватило такое неистовое чувство радости и облегчения, что я потерял способность соображать и не сразу ответил на ее вопрос.

— Откуда? — снова повторила она.

— Мне сказали, он женится на своей помощнице.

— Он действительно женится, это так. Но не на своей помощнице, поверьте мне. — Она произнесла все это резко, словно охваченная чувством ревности. — Да, женится на девушке, с которой едва знаком, знает ее всего две недели. Она мне не нравится, и я ужасно зла на него. — Она попыталась засмеяться.

Обняв, я поцеловал ее в губы. Она стояла неподвижно, уронив руки вдоль тела.

— Элен, — промолвил я.

Она положила мне руки на плечи и отстранила меня.

— Не надо, прошу вас. Я слишком устала. Я ни о чем сейчас не могу думать. Мы скоро снова увидимся.

Она вышла из комнаты и придержала за собой дверь, словно приглашая меня следовать за нею. Она вся дрожала.

— Мы скоро увидимся, — повторила она, взявшись за дверную задвижку. — Спасибо вам за помощь. Голос ее звучал глухо. В глазах был испуг, они неестественно блестели.

— Спасибо, — справившись с собой, сухо сказала она и выпроводила меня за дверь.

— Я позвоню вам, — поторопился сказать я.

Когда я уже спускался по лестнице, она вдруг крикнула мне вдогонку:

— Я ни о чем не могу думать сейчас, Клод. Честное слово, не могу. — Она улыбнулась мне, хотела сделать какое-то движение рукой, но удержалась, повернулась и закрыла за собой дверь.

Я позвонил ей утром следующего дня.

— Отцу стало лучше, — сказала она бодрым голосом, — врач больше не опасается за него. Мы пригласили нашего старого врача, хотя Ричардсон мне больше нравится. Я пойду на работу только в понедельник, и то, если отца можно будет оставить на попечение миссис Паркс.

— А кто такая миссис Паркс?

— У нас, слава богу, есть теперь приходящая прислуга. Я думала, вы знаете. Я совсем забыла, что вы уезжали и не знаете наших последних новостей.

— Когда я увижу вас?

Она ответила не сразу.

— О, наверное, на той неделе. Я позвоню вам, хорошо?

В этот вечер я написал ей письмо: я просил ее стать моей женой. Писать его доставило мне какое-то сладкое и вместе с тем мучительное удовольствие. Я писал ей о том, как боялся признаться, что люблю ее, как цеплялся за спасительную мысль о «свободе» и как эта свобода опостылела мне, когда я был в Америке. Я рассказал ей, как бродил вечерами по Нью-Йорку, тоскуя о ней, проклиная себя и страшась того, что непоправимая ошибка уже совершена. Рассказал и о долгом, как кошмар, дне, когда я поверил всему, что сказала мне Джейн Кроссмен.

Закончив письмо, я перечитал его, пытаясь поставить себя на ее место и воспринимать все так, как восприняла бы она. Все написанное показалось мне лишенным смысла и неискренним. Я разорвал письмо и написал новое, лаконичное и простое. Но тут же понял, что оно покажется ей сухим и почти оскорбительным. Я вынул из корзинки клочки первого письма, разгладил их и старательно переписал. Теперь это аккуратно переписанное письмо действительно изобличало меня в фальши. В отчаянии я начал зачеркивать и менять какие-то слова, заново переписал вторую страницу и поспешил бросить письмо в почтовый ящик.

Ответ пришел очень скоро. Прочитав первые несколько слов, я уже знал, что меня ждет.

Для того, кто любит, одно только обращение может означать все или ничего, надежду или отчаяние. Пропасть отделяет обращение «Дорогой такой-то» от полного глубокого смысла «Мой дорогой…». В нем звучит невысказанное стыдливое признание. Помню, как юношей я писал девушке. Свои первые письма я начинал, как и все, с неизменного «Дорогая (допустим) Энн», а потом стал обращаться к ней «Моя дорогая Энн» или «Энн, дорогая». Что ж, в этом есть своя закономерность. Прилагательное после имени звучит куда теплее, чем почти официальное «Дорогой такой-то». Разумеется, это все условности, и тем не менее это так.

Письмо Элен начиналось словами «Дорогой Клод». Надежда ушла, как уходит по капле жизнь из коченеющего тела. Элен писала: «Слишком поздно. Возможно, раньше это было бы хорошо, но не теперь. Мне очень жаль. Мне так неприятно говорить Вам „нет“, но иного ответа я дать не могу. Поверьте, я искренне огорчена. Нам не следует встречаться какое-то время. Мне это будет тяжело».

Она, не скупясь, как школьница, расставляла запятые, разделяя ими слова в самых неожиданных местах. Это придавало ее письму какой-то продуманный и зловещий характер, делало его невыносимо серьезным. В конце стояло: «С любовью, Элен».

Первыми чувствами были отчаяние и стыд, а затем, буквально через несколько секунд, неожиданная вспышка надежды. Нет, это не конец. В этом письме где-то кроется разгадка, ключ к тому, что она хотела сказать на самом деле; я должен прочесть это между строк. Весь день я только и делал, что перечитывал письмо, но то, что было написано между строк, так и осталось тайной. Слабым утешением могли служить лишь слова: «С любовью, Элен». Ведь не могла же она написать их просто так? Мне даже казалось, что выглядят они совсем иначе, чем все письмо, каждая буква выведена так четко и аккуратно.

Хорошо. Допустим, этим все сказано и в письме не кроется ничего, кроме того, что написано. Возможно, у нее были причины именно в такой осторожной форме отказать мне, вместо того чтобы сделать это прямо. Но я продолжал тешить себя надеждой. И вскоре настолько убедил себя в том, что она просто испытывает меня, по-своему мстит за причиненные ей обиды, что совсем осмелел и позвонил Элен вечером. Не дав сказать ей и слова, я прямо спросил, могу ли я ее видеть.

— Нет, — ответила она, — лучше не надо. И пожалуйста, не звоните. Мне очень жаль… право, очень жаль.

Да, это был конец.

В последующие недели я страдал так, как не страдал уже давно. Даже теплое, солнечное, столь долгожданное лето причиняло мне мучения. Я, так любивший жаркие летние дни, жаждавший их прихода, теперь молил, чтобы они сменились серым туманом и холодным дождем, который скрыл бы от меня нестерпимо яркие краски. Иногда, доведенный до полного отчаяния, я начинал фантазировать, строил планы бурного примирения, которое произойдет через день, через час, сию минуту. Я избегал Чармиан, потому что боялся, как бы она не заговорила об Элен. Я читал, что-то писал, почти не выходил из дому. Пару раз попробовал напиться, но облегчения это не принесло.

Так прошло две недели, и вдруг я получил приглашение от Колларда — он предлагал мне приехать к нему на север и погостить неделю, и кстати ознакомиться с его коллекцией. Обрадовавшись, я тут же принял приглашение, дал телеграмму, что еду, и уехал на следующий же день.

Коллард оказался крохотным старичком, в элегантном костюме, с живым, быстрым взглядом и острым слухом. Он жил в удивительно безобразном каменном особняке в миле от города, куда выезжал лишь в дни богослужений в церкви местной религиозной общины. Он держал кухарку, совершенно не умевшую готовить, грязнулю экономку, горничную, которую, если бы в доме была настоящая прислуга, скорее, можно было бы назвать девчонкой на побегушках, и никудышного садовника, совсем ничего не смыслившего в растениях. Коллард не брал в рот спиртного, а в еде слыл оригиналом, ибо то и дело изобретал для себя невообразимые диеты. Сейчас он был помешан на приготовлении пищи на пару и пичкал своих гостей утром и вечером настоем из чернослива. Гостями были Росс и я; мы вежливо принимали стаканы с черносливовым настоем и у себя в спальне тут же выливали их в таз.

В субботу мы выслушали длинный монолог хозяина на тему о пользе отделения церкви от государства. Колларду явно хотелось, чтобы Росс или я поспорили с ним, но мы предпочли отмолчаться, так как были полными профанами в этом вопросе. Мы сидели на лужайке под чилийской сосной, прямо перед нами в сумерках тлел огненный ковер герани.

В воскресенье утром хозяин повел нас в церковь. Днем, после обеда, состоявшего из сваренной на пару рыбы, тушеных овощей и парового пудинга, Коллард настоятельно порекомендовал Россу прилечь отдохнуть, а меня повел наконец в свою картинную галерею, занимавшую весь верх дома. Он заставил меня галопом пробежать по залу, а затем привел в маленькую комнатушку в конце зала и в чопорном и строгом молчании показал десяток непристойных гравюр Фюзели. Я не мог не оценить совершенной техники рисунка и громко выразил свое восхищение.

— Хорошо, — сказал он, — очень хорошо, — и сунул их обратно в ящик стола. — Мне нравится ваш подход, — добавил он. — Важен правильный подход. Итак, что бы вы хотели теперь посмотреть?

— Я хотел бы более внимательно познакомиться с вашими картинами, — ответил я.

— Хорошо, вы с ними познакомитесь. Сначала живопись, потом графика. В моем собрании насчитывается около тысячи одних только рисунков, Пикеринг, это итог почти всей моей жизни. Всей моей жизни, — повторил он медленно. — Вы мне скажете свое мнение. Мне важно его знать. Росс много болтает, но в искусстве смыслит мало. Вернее, как все, ни черта не смыслит, — серьезно и торжественно изрек он.

Теперь уже он не торопил меня. Я увидел два великолепных изумрудно-голубых пейзажа Палмера, небольшое глянцевое полотно Констэбля, две картины Этти, уступающие, однако, моей последней находке, большое аляповатое полотно Уилки, сомнительного Ромни, два полотна Россетти, пейзаж Гейнсборо в плачевном состоянии, портрет девушки на берегу реки в бледно-голубых тонах, бесспорно, того же Гейнсборо, чудесного Бонингтона, два полотна Орпена, три сомнительных Морланда, заход солнца Крома и великолепный вид Дьеппа кисти Сикерта. Все это занимало три стены, на четвертой же была только французская коллекция: Коро, два полотна Добиньи, Ле Сидане, Бастьен Лепаж, Будэн — сценка на пляже, поддельный Энгр, ужасный Гюстав Моро, Домье, потускневшее и выцветшее панно Буше и неожиданно великолепный, таинственный и нежный Одилон Редон.

Коллард лопался от нетерпения поскорее узнать мое мнение.

— Ну? — не переставая твердил он, неотступно семеня за мной. — Ну как?

Я начал было выражать свое восхищение, но он тут же прервал меня.

— Нет, это может сказать мне каждый. Что вы скажете о Ромни? Утверждают, что это не оригинал. А я считаю, что это настоящий Ромни. Я молил о прозрении, и всевышний услышал меня. Однажды утром я понял — это настоящий Ромни.

— Сомневаюсь, — ответил я, — я хотел бы получить более точное подтверждение.

— О, это вам не удастся. — Он забегал взад и вперед в своих башмаках на какой-то специальной толстой подошве, которые он носил, очевидно, для того, чтобы казаться выше ростом. — Что еще?

— Энгр — явная подделка.

— Вы так считаете? Что еще?

— Возможно, Морланд, тоже.

— А возможно, и нет, — язвительно заметил он. — Ну, дальше. Крушите, ломайте!

Ободренный столь неожиданным образом, я сказал, что пейзаж Гейнсборо надо немедленно отдать реставратору. Не стесняясь в выражениях, я высказал свое сомнение относительно подлинности Буше.

— Вы так считаете? — буркнул Коллард. — Что ж, посмотрим, посмотрим.

Затем мы спустились двумя ступеньками ниже в помещение, напоминающее запасник, где он с какой-то обезьяньей суетливостью и непонятным раздражением стал показывать мне великолепнейшее собрание рисунков, какого мне никогда еще не доводилось видеть. Один за другим он швырял мне рисунки на колени, спрашивал мое мнение, и тут же просил оценить. Я едва успевал их проглядывать. Через десять минут такого беспорядочного просмотра я категорически заявил, что, если он хочет получить хотя бы мало-мальски вразумительный ответ относительно того, чего они стоят, он должен оставить меня в покое и дать мне самому разобраться. Я не профессиональный эксперт, заявил я. Свое первое впечатление я могу подкрепить оценкой технических достоинств рисунка, но, когда речь идет о том, подлинник это или нет, я предпочитаю выслушать мнение людей более компетентных.

Он отмахнулся от моих слов и что-то пробурчал относительно ложной скромности.

— Сколько понадобится времени, чтобы составить каталог? Вы пока не видели всего собрания. Внизу у меня еще полотен пятьдесят, а то и шестьдесят. Есть Уилсон и Тиссо. Вам нравится Тиссо? Сколько времени, по-вашему, уйдет на составление каталога?

— Года два, — сказал я, подумав.

— Ага. Благодарю вас.

— Примерно около этого.

— Я поручу это вам, — сказал Коллард. И он неожиданно ушел, оставив меня одного. В пять часов он прислал мне чашку чаю с булочкой и не трогал меня до самого ужина. После ужина он заставил нас с Россом прослушать передачу по радио, а затем ровно в десять отправил спать, опять снабдив каждого стаканом черносливового настоя.

В понедельник поездом девять пятнадцать я уезжал в Лондон. Коллард сам доставил меня на железнодорожную станцию за десять минут до прибытия поезда и здесь наконец изложил мне суть своего предложения.

В январе будущего года я должен приступить к составлению каталога его коллекции. В январе 1950 года, если, разумеется, он будет жив, он предполагает передать ее городу. Он собирался изменить свое завещание и поставить ряд условий (они касались помещения музея, его оборудования, освещения и пр.), но одним из непременных условий будет назначение меня хранителем его коллекции.

— Вы ничего не имеете против того, чтобы переселиться на север, а? — пролаял он. — Свежий воздух, люди попроще, да и получше.

Ошеломленный столь неожиданным предложением, я не знал, что ответить. Я спросил что-то о жалованье и квартире.

— Присмотрел для вас дом. Небольшой, но удобный. Жалованье? Я вам напишу.

К платформе подошел поезд.

— До свидания! — крикнул Коллард, перекрывая шум поезда, — счастливого пути! Я скоро дам вам знать. Не отвечайте ничего сейчас, подумайте. Поторапливайтесь, Пикеринг, а то пропустите поезд, следующий только в три.

Ему явно не терпелось поскорее посадить меня в вагон, и я подумал, что этот чудак, видимо, боится, что придется пригласить меня на ленч, если я вдруг опоздаю и останусь до трехчасового поезда.

Он пожал мне руку через спущенное окно, когда я уже был в вагоне.

— Счастливого пути. Не торопитесь с ответом, подумайте, время терпит.

Он попятился назад к билетным кассам, помахал мне рукой и сразу же убежал с платформы.

Поезд стоял на станции еще минут сорок пять.

Чем больше я думал о предложении Колларда, тем невероятней оно мне казалось. Разве можно стать хранителем музея по прихоти какого-то чудака и вопреки воле муниципалитета? Если же это все-таки произойдет, то это действительно будет должность «на всю жизнь» и дело, которое Элен, без сомнения, назовет «настоящим». Но выдержу ли я сам? Север Англии я знал плохо, он мне казался чужим. Здесь у меня нет друзей. Что меня ждет? Жизнь вдали от Лондона, в мрачном домишке, который выберет для меня Коллард, два года в его уродливом особняке, изо дня в день диета из пареных овощей и черносливовый настой…

С каждой милей, которую отстукивали колеса, Лондон становился все ближе и желанней. Чем ближе к югу Англии, тем мягче становились краски летнего пейзажа, предгрозовое синее небо было почти осязаемым на ощупь, как надутый ветром шелковый парус; оно было прочерчено тончайшими, как легкий след ногтя, серебряными линиями.

Все ближе к Лондону, к Элен, к привычному состоянию неопределенности и ожидания, с которым я так свыкся и не хотел расставаться.

Уже в сумерках поезд подошел к платформе вокзала Сен-Панкрас, в тех самых таинственных летних вокзальных сумерках, которые всегда почему-то будят смутные воспоминания — цепочка желто-красно-изумрудных вокзальных огней, полумрак платформы, дым паровоза и толпа пассажиров, движущихся ритмично и плавно, словно в заученном танце.

Сейчас предложение Колларда показалось мне совсем уже фантастическим. Я чувствовал себя человеком, удачно избежавшим серьезной опасности, почти с риском для жизни. Я очень устал и решил, что поеду прямо домой, а оттуда позвоню Чармиан, узнаю, как у нее дела (ведь я уехал, даже не известив ее об этом), затем поужинаю и сразу же лягу в постель.

Я купил вечернюю газету и кликнул такси.

Читать газету в такси не доставляет удовольствия, и поэтому я раскрыл ее только тогда, когда у Вестминстерского аббатства мы попали в «пробку». Первое, что бросилось мне в глаза, была фотография Эвана Шолто. Рядом с Эваном, наполовину срезанный кромкой снимка, стоял детектив в штатском. Эван смотрел в объектив испуганным и напряженным взором человека, ждущего, что сейчас с ним случится что-то ужасное. Он был в плаще и мягкой фетровой шляпе, правая рука поднята, словно он хотел закрыть рукою лицо, но потом передумал.

В заметке сообщалось, что Эван Шолто, Джон Филд и Уилфрид Джордж Лаванда были доставлены утром в полицию по обвинению в мошенничестве и воровстве. После допроса их отпустили на поруки.

Я тут же велел шоферу везти меня в Риджент-парк. Прошла вечность, пока мы наконец доехали.

Открыв мне дверь, Чармиан промолвила:

— О, ты уже знаешь. Я хотела сама сообщить тебе, но не знала, куда ты исчез.

Я поцеловал ее.

— Не надо, — сказала она почти сердито. — Я даже не удивилась, когда они за ним пришли. Но все равно это было ужасно. Свекровь слегла.

Она провела меня в гостиную, где горели все лампы, а на диване лежал пьяный Эван Шолто. Когда я вошел, он открыл глаза и, бодро воскликнув: — Хэлло, хэлло! — снова закрыл их. Казалось, он дремлет.

— Что случилось? — спросил я Чармиан, невольно переходя на шепот.

Она посмотрела на мужа укоризненно и устало.

— Садись и выпей чего-нибудь. У тебя утомленный вид. О, я и сама толком не знаю. Лучше спроси Эвана.

Эван улыбнулся хитрой улыбкой пай-мальчика, который, закрыв глаза, притворяется, будто спит.

— Объясни сама, — пробормотал он. — Объясни, и хватит об этом.

Как выяснилось, идею подал Филд, Эван был юридическим лицом, а все остальное делал Лаванда. Эван покупал на свалках-распродажах или на аукционе потерпевшие аварию разбитые машины, чтобы получить их регистрационные номера. Затем Лаванда уводил со стоянки машину той же марки и, зашлифовав ее номер на коленчатом валу, заменял старый номер на моторе, шасси и щитке номером машины, потерпевшей аварию (Чармиан не без удовольствия сообщала мне технические подробности). Эта тонкая и сложная работа под силу лишь хорошему механику, все надо было сделать так, чтобы на заклепках и коленчатом валу не оставалось ни единой царапины.

Для перепродажи краденых машин и был открыт автомобильный салон на известной нам улице. В целях безопасности автомобили продавались только незнакомым лицам. Все трое были пойманы с поличным 16 августа, когда они выручили девятьсот фунтов за продажу очередной машины.

Эван и Джонни Филд за сравнительно короткий срок заработали довольно крупную сумму, из которой они выплачивали Лаванде двадцать пять фунтов в неделю. Имея в прошлом судимость за кражу запасных колес, Лаванда не мог и думать о том, чтобы найти приличную работу. Решив, что ему платят слишком мало за самую опасную и трудную, по его мнению, часть работы, он начал действовать самостоятельно и в течение шести недель проделывал это довольно успешно. Однако он не учел опасности, с которой сопряжен заказ новых номерных знаков. Их выполняли несколько специализированных фирм. С его стороны это был явный просчет, ему было лень хорошенько пораскинуть мозгами. Если бы он скупал отдельные номера и литеры, а затем составлял из них нужные номерные знаки, все сошло бы с рук, но фирма, получив вдруг такое количество заказов на номерные знаки для относительно новых еще машин, заподозрила неладное и обратилась в полицию. Полиция подоспела как раз вовремя, чтобы помешать очередной сделке: продаже машины выпуска 1946 года за тысячу фунтов стерлингов. Покупателем была известная уже нам мисс Хардресс.

— Кажется, все ясно, — устало закончила Чармиан. — Все предельно просто. Купить машину в наши дни очень трудно. Даже если у покупателя и возникнут подозрения, он едва ли станет поднимать шум. Если бы не жадность Лаванды…

— Что же дальше? — тихо спросил я.

Эван услышал мой вопрос.

— Могут дать три года, — ответил он, словно выдохнув эти слова, все с той же улыбкой пай-мальчика, — или меньше, если повезет. — И вдруг, отвернувшись, прижался лицом к спинке дивана, втянул в себя воздух и замер. Мы с тревогой смотрели на него, Чармиан медленно привстала на стуле. Но вот наконец он с шумом выдохнул, судорожно глотнул и сел. Глаза его были закрыты, ресницы слиплись от слез. Он хотел было встать, но снова бессильно опустился на диван.

— Я не могу поверить, — произнес он, — не могу. Проснуться бы завтра и узнать, что все это кошмарный сон… Но нет, это правда. Я боюсь спать, потому что, проснувшись, должен пережить все заново…

— Ты должен уснуть, — уговаривала его Чармиан. Она попыталась помочь ему встать с дивана. — Пойдем. Помоги мне, Клод, слышишь?

Мы вместе подняли его с дивана. Где-то в конце освещенного коридора послышался жалобный плач маленькой Лоры.

Когда, поддерживая Эвана с двух сторон, мы вели его по коридору в его комнату, неожиданно появилась миссис Шолто в халате и шлепанцах на босу ногу.

Она впилась глазами в Чармиан. Непричесанные волосы висели жидкими косицами, а лицо носило следы горьких слез и тех постоянных страхов, которые она упорно гнала от себя, но которые теперь так беспощадно подтвердились. Она вперила свой взгляд куда-то в лоб Чармиан.

— Ты не оставишь его, нет? — умоляюще произнесла она. — Ты не сделаешь этого. Ты должна остаться с ним.

— Нет, не оставлю, — промолвила Чармиан, — успокойтесь, мама. Я не сделаю этого.

Глава седьмая

На следующий день я навестил Филдов. Джона не было дома, а Наоми, прелестная и отважная Наоми, встретила меня торжественно и церемонно, будто важного гостя.

— Он скоро придет, — сказала она. — Пожалуйста, не уходите. Кажется, вы ему очень нужны.

Меня это не обрадовало: меньше всего мне хотелось, чтобы Джонни Филд опять во мне нуждался. Наоми, должно быть, почувствовала это, ибо тут же торопливо добавила: — Во всяком случае, вы нужны мне.

Усадив меня поудобней, с чрезмерной и тяготившей меня заботливостью, она пододвинула ко мне поближе столик с хересом и сигаретами, села напротив и, устремив на меня полный мольбы взгляд, начала горячо защищать мужа.

— Это я виновата во всем. Джонни бесхарактерный, он такой слабый, вы ведь знаете. Ему постоянно приходят в голову всякие идеи, и он часто просто не понимает, что хорошо, а что плохо. Если бы я была более внимательна, более пристально следила за ним, ручаюсь, ничего бы не произошло.

— Я думаю, что и без вашей подсказки ему следовало бы знать, что посылать Лаванду красть автомобили — преступление.

— Я уверена, что он просто не подумал об этом, — воскликнула Наоми. Казалось, она хотела загипнотизировать меня своим горящим взором и нервно постукивала ладонью по ручке кресла. — Джонни знал, что Лаванда где-то достает автомобили… Но он думал, что тот покупает их за бесценок, — добавила она, почти с отчаянием пускаясь на эту явную ложь.

Я покачал головой.

— Я думала, — промолвила Наоми, опустив голову так низко, что тяжелые пряди золотистых волос упали на щеки и почти совсем закрыли лицо, — я думала, вы пришли помочь, а не обвинять. Если вам хочется обвинять, обвиняйте меня.

— Что будет с вами и Джоном, Наоми? — спросил я.

— Он, разумеется, понесет заслуженное наказание, — ответила она, высоко вскинув подбородок, и волосы, скользнув по щекам, упали назад и снова открыли ее лицо. — А потом мы попробуем начать жизнь сначала. — У нее был такой вид, словно она готовилась идти на подвиг, но она слишком явно испытывала от этого удовольствие, чтобы вызвать мое восхищение. Наконец-то ее Джонни снова стал таким, каким он был ей нужен. И она втайне радовалась, что снова может, как прежде, опекать и поддерживать его. Нет, роль жены удачливого человека была не для нее. По складу своего характера Наоми была скорее умелой и преданной сиделкой, утешительницей всякого рода неудачников, слабых духом и больных телом, она готова была просиживать ночи у их постели, врачевать их раны, вселять в них веру и бодрость. Она была в отчаянии, когда Филд медленно, но верно взял в свои руки бразды правления, подавив ее волю. Она не могла любить сильного человека, хозяина своей и ее судьбы. Теперь же, когда он снова искал у нее защиты, она с прежней силой любила его и готова была всячески защищать и опекать.

— Как вы считаете, Чармиан будет легче, если я повидаюсь и поговорю с ней? — тихо спросила она. — Мне так хочется помочь ей, если бы я могла… — И вдруг с неподдельным страхом она спросила: — Надеюсь, она не думает, что я знала об этом?

— Конечно, нет.

— Это было бы ужасно. Она так замечательно держалась в суде сегодня утром. Даже дала деньги, чтобы взять на поруки этого ужасного Лаванду. Нет, я не собираюсь винить его. Все, что случилось, это даже к лучшему. Вы не представляете, как я страдала, догадываясь, что здесь что-то неладное…

Да, теперь она испытывала явное облегчение. Она не выносила лжи, и ей легче было примириться с мыслью, что Филд пойман с поличным, чем с сознанием того, что он, как она считала, «погряз во грехе». В лице Наоми католическая церковь явно потеряла фанатически преданного слугу. Она относилась к числу тех, кто придерживается в теории (а иногда и на практике) принципа: пусть лучше погибнут тысячи невинных, чем останется безнаказанной одна ложь.

— Как вы считаете, мне стоит ее навестить? — снова спросила она.

— Вы можете позвонить ей.

— Я знаю, я смогла бы помочь ей, — уверенно повторила она. — Эван так огорчил ее сегодня… Он еле держался, совсем пал духом. Казалось, он на пределе…

В комнату неслышно вошел Филд. Увидев меня, он в замешательстве остановился; глаза его были усталыми и печальными. Мы обменялись рукопожатием.

— Да, — промолвил он, — да.

Вид у него был растерянный. Я спросил, не могу ли я чем-нибудь помочь. Он покачал головой.

— Помочь нельзя.

— Адвокаты?

— Я уже позаботился об этом. Честер будет защищать меня, Кэлпит — Эвана… Мне, очевидно, следует как-то объяснить все, не так ли? Но я не знаю. Я получил… — Он внезапно умолк. Очевидно, ему трудно было сказать «получил по заслугам».

— Мне просто не повезло. Другим все сходит с рук. — Он смущенно покосился на меня. — Разумеется, это плохое оправдание.

Заставив Наоми немного потесниться в большом кресле, он сел с ней рядом и, обняв ее, крепко прижал к себе. Она положила ему голову на плечо — теперь она могла и уступить ему: пусть думает, что она нуждается в утешении. Он гладил ее волосы и время от времени брал в руки тяжелые густые пряди и смотрел, как они рассыпаются на ладони.

— Родная моя! — Он поцеловал ее в щеку. — Не представляю, что бы я делал без Нао. Ведь я конченный человек теперь.

Она посмотрела на него.

— Нет, Джонни. У нас впереди вся жизнь. Когда все кончится и будет позади, останемся мы с тобой и наша жизнь…

Он вскочил и зашагал по комнате.

— Может, дело ограничится только штрафом, а? О господи, если бы была хоть малейшая надежда! Бедность нас с Наоми не страшит, даже если мы станем такими же бедными, как прежде…

Он внезапно остановился.

— Я так тронут, что ты зашел, Клод. Не думай, что я не ценю этого. Ты знаешь… помнишь… тот вечер, когда мы были в пивной на Хаммерсмит и ты пригласил меня к себе? Я остался тогда у вас и жил за ваш счет, за твой и Хелены. Если бы она увидела меня сейчас, ей было бы стыдно за меня, верно?

Я ничего не ответил.

— Я всегда тебя подводил, — промолвил он в раздумье, — а ты… Нет, этого словами не выразишь… Ты видел Эвана?

— Да.

— Как он?

— Был мертвецки пьян.

— Вот это уж зря, — печально произнес Филд, — этим горю не поможешь. Впереди у нас две недели. Целых две недели… — Он внезапно улыбнулся своей обаятельной улыбкой. — Знаешь, я выдержу. В такой ситуации главное не терять голову. Только так и можно сохранить достоинство. — Он произнес это почти весело, чуть шутливо и посмотрел на торжественно спокойную Наоми, застывшую с лицом валькирии. — Я буду образцовым заключенным.

Он взглянул на меня, словно актер, который хочет убедиться, что зритель оценил его реплику.

И здесь впервые я понял, что Джонни не так уж слаб. В нем чувствовалась внутренняя сила, резервы которой долго и бережно хранились, и вот теперь, в критическую минуту, она пригодилась ему. Всю жизнь, не задумываясь, он опирался на любое плечо, которое оказывалось рядом, ел чужой хлеб, жил за счет чужого ума, охотно позволял другим принимать за себя решения. И вот резерв скрытой силы, который он тщательно берег и жадно накапливал, теперь был полностью в его распоряжении. Он, без сомнения, перенесет эту историю лучше, чем Эван.

— Думаю, что до этого не дойдет, — сказал я, — уверен.

— Будем надеяться, но следует готовиться к худшему. Через две недели…

— Надо сделать все! — горячо воскликнула Наоми. — Все! — Она встала. — Джонни, тебе необходимо лечь в постель и принять снотворное. Прошлой ночью ты глаз не сомкнул и выглядишь ужасно. Ты должен выспаться. Тебе нужна ясная голова, ведь завтра свидание с Честером, и необходимо быть в наилучшей форме.

— В самой наилучшей, черт побери, — пробормотал Джонни. — Ладно, ты всегда знаешь, что лучше, дорогая. Всегда знала. Ах, если бы я…

— Что?

— Послушался тебя, вот что! Клод, если случится самое худшее, обещай мне, что ты не оставишь Наоми?

— Ты же знаешь, что Клод меня не оставит! — воскликнула Наоми. — Если только я буду нуждаться в помощи. Но нет, мне не нужна помощь, я справлюсь сама. Если ты выдержишь, выдержу и я. — Она обняла Джонни и прижалась к нему. Протянув мне руку, Наоми промолвила: — Спасибо, Клод. Это все, что я, могу вам сказать.

— «…Пусть на земле я понесу наказание… — произнес Филд, чуть-чуть перефразируя, — …меня ждет бессмертие». Это моя третья реплика под занавес. У меня их всего три. И я должен использовать их с наибольшим эффектом. Наоми — вот мое бессмертие. Мы еще увидимся, Клод, до того, как…

— Надеюсь.

Я покинул их — любящую пару в минуту тяжких испытаний. И как ни странно, эти испытания давали им силу и утешение.

Потянувшиеся затем дни были ужасны. Я старался как можно чаще бывать у Чармиан, предоставляя Крендаллу самому справляться с галереей.

Эван пил не переставая и сидел весь день в каком-то оцепенении, держа в руке бутылку. Под глазами у него появились темные мешки, лицо стало одутловатым, щеки обвисли и вокруг губ обозначились резкие складки. Когда к нему обращались с каким-нибудь вопросом, он отвечал вежливо, но почти всегда невпопад. Время от времени он начинал жаловаться мне на бессонницу и каждый раз говорил об этом так, будто только сейчас вспомнил.

Хуже всех выглядела старая миссис Шолто. Всегда следившая за собой, подтянутая и опрятная, она бродила теперь по квартире непричесанная, забыв о косметике, в старом халате, с желтым измученным лицом. Она, казалось, постоянно находилась в состоянии транса. Иногда неожиданно долетевший до нее звук — щелканье дверного замка или позвякивание ложечки о чашку — на минуту выводил ее из сомнамбулического состояния, и тогда, вздрогнув, она сердито озиралась, ища виновного. Одна лишь Чармиан переносила все стоически. Она снова взяла для Лоры няньку, чтобы отдавать все свое время мужу и свекрови. Она безуспешно пыталась вывести их из состояния столбняка, заставляла миссис Шолто заниматься своим туалетом, выпроваживала Эвана на прогулки в парк. Но она с таким же успехом могла бы предоставить мать и сына Шолто самим себе и уехать куда-нибудь из Лондона, — результат был бы тот же.

Чтобы как-то держаться и не пасть духом, Чармиан теперь проявляла повышенный интерес ко всему происходящему в стране и в мире, просила объяснить ей, чем может грозить нынешний экономический кризис, и жадно слушала передачи новостей по радио, словно ждала войны или революции «Господи, как мало мы все значим, мы и наши неприятности — Эван, Филд. Что они по сравнению с настоящими бедами?» Я вспомнил, как, испытав первые горькие разочарования в супружеской жизни, Чармиан пыталась успокоить себя мыслями о необъятности вселенной, где земля занимает такое ничтожное место, а она сама на этой бесконечно малой точке — лишь крохотная песчинка. Чтобы заглушить собственный страх и стыд за Эвана, свой гнев и жалость, она дала волю подсознательным страхам, которые так сильны были у многих в те дни и неизбежно связывались с мыслью о возможности новой войны.

— Неужели есть люди, которые хотят войны? Почему? Ведь таким, как ты или я, хочется только покоя. Мы хотим, чтобы снова все было хорошо. Ведь мы все так устали, так устали!..

Она кормила Лору и время от времени прижимала губы к розовой упругой щечке ребенка, словно к плоду, способному утолить ее жажду.

— Когда я подумаю, что она должна расти в мире, полном страха, и сама, может быть, испытать его… А ты не боишься, что случится что-нибудь ужасное?

Я ответил, что нет. Я просто не думаю об этом. Между словами и делами лежит период тишины, и в этот момент те, кто не потерял рассудка (а таких большинство), скажут свое слово.

— О господи! — воскликнула Чармиан с невеселой улыбкой. — Неужели ты веришь в благоразумие большинства? Как бы мне хотелось верить в это.

С минуту я помолчал, а потом ответил, что верю. Не верить — значит уже сейчас признать себя побежденным.

Мы сидели в детской, отгороженные на какие-то спасительные мгновения от давящей атмосферы страданий и страхов, прочно утвердившейся в семействе Шолто. Зазвонил телефон.

— Подойди ты, — попросила Чармиан. — Эван не подходит к телефону, а свекровь спит.

— А где же Кристина? — Это была приходящая прислуга, нанятая всего три недели назад.

— Кристина? — переспросила Чармиан. Губы ее сложились в горькую усмешку. — Она ушла от нас через два дня после того, как арестовали Эвана. Мне кажется, что и эти-то два дня она оставалась лишь из любопытства — ей интересно было узнать, чем все это кончится.

Я пошел к телефону, но Эван опередил меня и снял трубку. Прислонившись к стене, он держал в руке шнур, на котором болталась трубка.

— Возьми. Какая-то баба. — Он сунул мне шнур в руку и вышел из комнаты.

Я услышал голос Элен.

— Миссис Шолто дома? Говорит Элен Эштон.

— Я узнал вас, — ответил я.

Наступило молчание, а затем:

— Это Клод?

— Да.

— Пожалуйста, позовите Чармиан.

— Сейчас. Элен, я должен вас видеть.

— Нет. Не надо. Пожалуйста, позовите Чармиан, если она дома.

Я подчинился. Все равно я ничего не смог бы сказать ей в эту минуту.

Чармиан, когда я сообщил ей, кто просит ее к телефону, как-то задумчиво посмотрела на меня, положила Лору в кроватку и неторопливо вышла из комнаты. Вернувшись минут через пять, Чармиан подошла ко мне, молча постояла рядом, потом сделала глубокий вдох, словно приготовилась что-то сказать, но снова плотно сомкнула губы. Наконец она промолвила:

— Элен сейчас придет ко мне. Она, разумеется, уже все знает. Я буду рада ее видеть. Ты знаешь, она так умеет успокоить.

Отстранившись немного, она посмотрела на нас в зеркало.

— Ты ведь не останешься? Элен будет здесь через полчаса.

— Не останусь, — ответил я. — Но почему ты говоришь об этом с такой уверенностью?

— О, — промолвила Чармиан, — я знаю. Что же все-таки произошло, милый?

Она так серьезно и внимательно посмотрела на мое отражение в зеркале, словно была неизмеримо старше и мудрее меня. Она редко вызывала меня на откровенность.

— Я просил ее быть моей женой, она мне отказала.

— Она будет твоей женой, вот увидишь.

— Не думаю.

— Почему?

— Потому, что я слишком долго медлил. Мы были влюблены друг в друга, и мне нравилось это состояние. Я наслаждался им. Все было хорошо. Затем я понял, что люблю ее, и мне казалось, что она тоже меня любит. Признаний не было, и именно в этом была прелесть наших отношений. Я жил, не думая, не рассуждая, и не хотел что-либо менять. Затем, когда я уехал в Америку, я сам не понимаю, что толкнуло меня на этот нелепый шаг. Мне захотелось проверить ее чувство, и я написал ей глупое письмо.

— Ах, вот оно что! — Чармиан вспыхнула. — Но как ты мог? Элен прелестная женщина. Она так не уверена в себе. Ты ведь это знаешь? Нет, ты знаешь только, что она резка, упряма, непримирима в своих взглядах, но тебе и невдомек, что решительность не всегда означает уверенность, и решительные люди вовсе не всегда уверены в себе. Я знаю Элен. Когда ты приглашаешь ее ужинать, она никогда не знает, какое платье ей надеть, опоздать ей на свидание или прийти вовремя, — вот почему она почти всегда приходит раньше. А как она терзается боясь, что выдаст свои чувства, а ты… ты просто не замечаешь этого. Ты усугубил в ней это чувство неуверенности. И этого она не может тебе простить.

— К черту твой психоанализ, — в сердцах сказал я, — ты уже заставила меня признаться в поражении, так не требуй от меня большего.

— Как мне хотелось, чтобы кто-нибудь из нас был счастлив! Чтобы я могла приходить к тебе и отдыхать душой, греться возле твоего счастья! А ты все испортил, лишил всего не только себя, но и меня тоже! О, если бы Хелена была жива! Если бы среди нас был хотя бы один разумный человек!

— Причем здесь Хелена?

Чармиан круто повернулась.

— Я сказала не подумав, я вообще перестала о чем-либо думать, ибо не способна сейчас сосредоточиться на чем-либо более двух секунд. В голове, словно карусель, все кружится, мелькает, мелькает… Я думала о себе. Если бы Хелена была жива, она помогла бы мне, подсказала, что мне делать с Эваном. Она заставила бы меня забыть о жалости. Ах, если бы я могла избавиться от этой отвратительной жалости к нему.

Она бросила на меня внимательный и даже, как мне показалось, испытующий взгляд.

— Знаешь, иногда я закрываю глаза и спрашиваю Хелену, как мне быть, и сама же отвечаю. И мне кажется, что я слышу ее голос. Я знаю, что это фантазия, плод моего воображения. Помнишь, как в «Святой Жанне»: «Господь говорит моими устами». Вот так и Хелена говорит моими устами, правда странно?

Она раскачивалась в моих объятиях, внезапно постаревшая, с застывшим измученным лицом.

— Хелена, Хелена, Хелена… — исступленно повторяла она. — Когда она была жива, она принадлежала тебе, а теперь она моя. В ней вся моя надежда…

Постепенно она успокоилась.

— Тебе лучше уйти, Клод. С минуты на минуту придет Элен.

Внезапно из своей комнаты ее позвал Эван, голос у него был испуганный, словно он заблудился в темноте.

— Иду! — крикнула Чармиан. Она поцеловала меня и даже не проводила до двери.

Однако мне не удалось избежать встречи с Элен — она каждый вечер бывала теперь у Чармиан. Стивен уехал к сестре, и она полностью располагала своим временем.

Она почти спокойно, без какой-либо натянутости разговаривала со мной, ибо ее мысли были поглощены теперь другим. Свою энергию и нежность она отдала Чармиан, словно молча предложила ей свою надежную защиту и помощь. Хитростью и уговорами она заставила Шолто хотя бы внешне сохранять достоинство, отвечала на телефонные звонки, отменяла визиты и подвергала цензуре письма некоторых не в меру сочувствующих друзей, прежде чем передать их Чармиан или Эвану.

Я находился в том обманчиво спокойном состоянии, когда кажется, что никакой любви не было, а было всего лишь увлечение, позволившее забыть на время мои неудачи. Отказавшись от идеализации Элен и как бы лишив ее какого-то внутреннего света и тепла, я смотрел на нее теперь без иллюзий и находил еще более привлекательной, но менее желанной. Между нею и Чармиан установилось то безграничное доверие, которое столь редко встречается между женщинами, но когда оно возникает, то обладает всеподчиняющей и таинственной силой.

Я не испытывал любви к Элен, как и она ко мне. Мы беседовали, как знакомые, без неприязни, но и без особого взаимопонимания.

— Как Стивен? — спросил я.

Это было после обеда. Миссис Шолто уже легла. Чармиан шила в детской, а Эван отправился гулять — он решался выходить из дому лишь после наступления темноты. Элен, утомленная, прилегла на кушетку, и ее профиль четко вырисовывался на фоне обоев с каким-то размытым цветочным рисунком. Она улыбнулась в ответ на мой вопрос.

— Торжествует победу.

— Воображаю, как вам теперь достается.

— Да. И все потому, что ему наконец удалось одержать верх. В последнее время он вызывал врача чуть ли не через день, чтобы только досадить мне. Вот почему я так рада, что он хоть ненадолго уехал.

Я смотрел на торчащую из ее косы шпильку, в выбившихся из прически курчавых прядях дробились блики света. Наконец шпилька совсем выпала, Элен легонько качнула головой, и тугая коса, заканчивающаяся крутым, как спираль, завитком, упала на плечо.

Элен поднялась и села на кушетке, шаря вокруг себя рукой и ища шпильку. Я поднял шпильку и подал ей.

— Спасибо. Я так торопилась, что швы на чулках у меня, должно быть, перевернулись. И коса совсем не держится.

Стоя перед зеркалом и подняв руки, она закалывала косу, хмурясь на свое отражение. Линии ее напрягшегося тела, маленькая, четко обрисовывающаяся грудь, плавная линия бедер заставили меня залюбоваться ею, но сердце было холодно как лед.

Она улыбнулась мне в зеркале и сказала с теплотой в голосе:

— Вы устали, Клод. Вам надо домой и хорошенько выспаться.

— Мне еще не хочется домой.

— Давайте выпьем чего-нибудь. Хотите?

— Боюсь, в доме уже ничего не осталось. Должны были доставить заказ из магазина, но почему-то не привезли.

— Посмотрим, авось и найдется, — весело воскликнула Элен. Она подошла к столику и, взяв бутылку, заглянула в нее. — Есть немного хереса.

— Лучше не трогать. Эван наверняка рассчитывает на него после прогулки.

— Ну и пусть его рассчитывает, — решительно заявила Элен. Она налила мне хереса, затем себе. — Вам жаль его, Клод?

— А разве можно его не жалеть? Положение у него — хуже не придумаешь.

— А я вот могу не жалеть, — ответила она. — Из всех вас, пожалуй, только у меня одной достаточно силы воли.

— В данном случае жалость — это всего лишь дань сочувствия, не так ли?

— К черту такую жалость и такое сочувствие. Почему, любя Чармиан, вы все жалеете Эвана?

— Потому что она его жалеет. Если любишь человека, стараешься делать все, как ему хочется. А я люблю Чармиан.

— Вот так же все жалели Эрика, — промолвила Элен, зажав в ладонях стакан, — моего мужа. Жалели, когда он погиб. А до этого жалели меня. Все, что я вам о нем рассказывала, на самом деле было совсем не так.

Мне не хотелось слушать все с начала. Я не испытывал даже обыкновенного любопытства.

В комнату вошла Чармиан.

— Я рассказывала Клоду об Эрике, — сказала Элен с едва заметной улыбкой.

Чармиан села и закрыла глаза.

— Бедняжка Элен.

— Меня жалели потому, что он унижал меня на глазах у всех. Накануне его гибели мы снова поссорились — это была одна из тех ссор, когда слова произносятся вполголоса, с улыбкой, но тем не менее все всё слышат. Это произошло в баре почти перед его закрытием. Я не удержалась и сказала ему, что все знаю… Ему было наплевать, если я подозревала или о чем-то догадывалась, но он не переносил, когда мне доподлинно становилось что-либо о нем известно. Он спросил меня, что я собираюсь делать. Я помню, как он произнес эти слова — как чревовещатель, почти не шевеля губами, растянутыми в улыбке. Я не нашлась, что ответить. Мне хотелось плакать, но я должна была улыбаться, потому что все должны были думать, что мы мило болтаем. Когда он сказал, что, возможно, через несколько часов я стану вдовой, ибо все летчики смертники, я, не выдержав, ответила, что хочу его смерти. И я действительно хотела ее тогда, в ту минуту.

Чармиан прервала Элен так, словно она все знала или сама пережила.

— Разумеется, все слышали, как она это сказала, но никто не осуждал ее тогда. Все только жалели. Особенно девицы из вспомогательных отрядов.

— Эрик ответил мне: «Я постараюсь доставить тебе это удовольствие», — и отвесил поклон. Затем он сказал, что мы начинаем привлекать всеобщее внимание и что, пожалуй, нам лучше уйти. Он обнял меня за талию и заставил подняться. Продолжая обнимать меня, он пожелал всем доброй ночи, отпустил пару своих излюбленных шуточек, и мы ушли. Два дня спустя он был убит, и тогда все стали жалеть его и осуждать меня.

— Но вы сами себя достаточно жалели, пожалуй, больше, чем десяток ваших друзей и знакомых, — заметил я. — Стоит ли теперь расстраиваться?

— Я не расстраиваюсь, — ответила Элен. — Только с тех пор я осторожна в своей жалости и отдаю ее не всем и не всегда.

Чармиан ласково посмотрела на нее, и они обменялись понимающим взглядом. Почувствовав себя лишним, я распрощался и ушел.

В начале сентября Эван, Филд и Лаванда вторично были вызваны в суд. Был жаркий и душный день, и прозрачно-желтое небо напоминало по цвету шампанское. Чармиан, Эван и я прибыли в суд, где вскоре к нам присоединились Наоми и Джон Филд. Несколько минут спустя, к нашему удивлению, появилась Элен. Она кивнула Эвану, подошла к Чармиан и взяла ее под руку. Так мы стояли в вестибюле под часами с серым, засиженным мухами циферблатом и молчали — говорить было не о чем.

Женщины были одеты нарядно, почти празднично, только на их лицах было чуть больше косметики, чем обычно. На Чармиан было серое шелковое платье и серая шляпка с загнутыми кверху полями, открывавшая лоб. Элен была в элегантном бежевом костюме, вокруг шеи — все то же металлическое колье, а на лацкане костюма — золотая брошь с бирюзой.

Эван, словно не замечая стенных часов, поминутно смотрел на свои. Казалось, он не собирается здесь чему-либо доверять.

— Где же Лаванда? Ему давно пора быть здесь. Черт бы его побрал, почему он не идет?

— Дайте мне взглянуть на вашу брошь, — обратилась Чармиан к Элен, и та отколола брошь. Они обе стали так внимательно ее разглядывать, словно перед ними было какое-то чудо, а не обыкновенная безделушка.

Эван раздраженно прищелкивал языком, нетерпеливо поглядывал на часы, затем, вынув из кармана большой чистый платок, стал стряхивать невидимые пылинки с брюк. Филд и Наоми отошли в сторону. Наоми, держа мужа под руку, склонила голову и почти положила ее на плечо Джонни, и они напоминали воркующих влюбленных.

— Где же он, черт побери! — негодовал Эван не то про себя, не то обращаясь ко мне. — Куда он мог запропаститься? Если он задумал удрать, я… — В глазах у него была тоска. Должно быть, он и сам подумал о бегстве и свободе.

Наконец неторопливо, насвистывая, вошел Лаванда. Он выглядел шикарно в летней куртке с черными пуговицами и серых фланелевых брюках. Его фатоватый светлый кок сверкал от бриллиантина.

— Мое почтение, майор Шолто, — церемонно приветствовал он Эвана. Шолто молча кивнул.

Лаванда поздоровался со мной и с опаской покосился на Чармиан.

Судебная процедура заняла совсем немного времени. Ответчики получили право нанять адвокатов, была назначена дата слушания дела в лондонском суде, и все трое были вновь отпущены на поруки.

Мы ждали Эвана, Филда и Лаванду на залитой солнцем, грязной и насквозь продуваемой ветром улице.

— Уф-ф! — облегченно вздохнул Лаванда и широко улыбнулся.

Эван зевнул. Зевота то и дело раздирала ему рот, и глаза наполнялись слезами.

— Идем, — нетерпеливо сказала ему Чармиан, — скорее домой. Ты с нами, Клод? — Она даже не повернулась в сторону Филда, который смотрел на нее серьезно и печально — ни дать ни взять рыцарь, не ждущий ничего в награду за свою беззаветную преданность.

— Ну, я бегу на работу, — промолвила Элен, поцеловала Чармиан в щеку и внимательно посмотрела ей в глаза.

— Спасибо, родная, — прошептала Чармиан, — за все спасибо.

Элен пожала Эвану руку, что-то быстро сказала Наоми и Филду и, отказавшись от предложения Чармиан подвезти ее на машине в центр, быстро побежала к станции метрополитена.

— Уф-ф! — снова произнес Лаванда. — Вот дела-то какие, а, сэр?

Эван сделал вид, будто не слышит. Он взял Чармиан под руку, а затем совершенно неожиданно и меня тоже.

— Пошли, Клод, старина, нам не мешало бы выпить.

Я попрощался с Филдами.

И тут неожиданно Джонни Филд обратился к Чармиан:

— Я отдал бы свою правую руку, чтобы… — начал он.

— Оставьте вашу руку при себе, в ней никто не нуждается, — тихо и внятно произнесла Чармиан. — Во всем виноваты вы, я знаю это. Во всем.

— Мне очень жаль, что вы так думаете. — Потемневшие глаза Джонни выражали покорность, печаль и рыцарское благородство. — Вот все, что я могу сказать.

— Не смейте больше никогда, никогда обращаться ко мне! — выкрикнула Чармиан, и лицо ее залила густая краска гнева. — Я не желаю больше вас видеть.

— Неужели недостаточно зла совершено? — с болью и негодованием воскликнула Наоми.

— Должно быть, нет, — запальчиво ответила Чармиан. — Да, недостаточно.

Эвана передернуло от нового приступа зевоты.

— Пошли, хватит. Неужели ты не видишь, что я уже на пределе?

И он потащил нас к машине.

Дома он отказался от еды и не захотел успокоить встревоженную миссис Шолто. Он отвечал ей грубо и раздраженно, попросил ради всех святых не забывать, что не она является страдающей стороной. Прихватив с собой бутылку джина, он скрылся в спальне.

Чармиан, которой наконец можно было не притворяться, безмолвно плакала.

— У меня адски болит голова, — жалобно стонала она, — адски.

В комнату вошла няня, женщина с быстрыми, живыми глазами; она с трудом скрывала распиравшее ее любопытство. Няня справилась, следует ли ей пойти с Лорой на прогулку и не будет ли у миссис Шолто каких-либо поручений.

Чармиан, подумав с минуту, сказала:

— Если вы не возражаете, я сама погуляю с Лорой. А вы тем временем сможете закончить ночные рубашки.

— Как вам угодно, мадам, — ответила нянька. — Девочка уже одета. Нижние юбки тоже, если успею?

— Да, пожалуйста. Это было бы очень кстати.

— Неужели ты действительно собираешься гулять в такую жару? — спросил я у Чармиан.

— Да. Мне нужно уйти отсюда. Я должна побыть с Лорой. — Она проглотила таблетку аспирина, наспех попудрилась и оставила меня с миссис Шолто.

Старая леди казалась спокойной. Она попросила меня не уходить, если я никуда не спешу.

— Клод, сколько осталось до суда?

— Адвокат Эвана думает, что слушание назначат через месяц-полтора.

— Как, по-вашему, он выдержит? — На ресницах ее дрожали, но не падали слезинки, похожие на аккуратные капельки росы.

— Надо сделать все; чтобы помочь ему, — ответил я.

— Да, — решительно произнесла она, вскинув вверх квадратный подбородок, — да, мы должны помочь ему. Чармиан будет ему опорой. О Клод, как трудно иметь детей!

Я не знал, что ей сказать.

— Это такая ответственность. Где-то я ошиблась как мать, где-то недоглядела!

— Не вините себя напрасно.

— Его отец был такой эгоист, всегда занят только собой, — сказала она тихо, растерянно вглядываясь в прошлое, словно в разостланную перед нею некую огромную географическую карту. — Он не баловал Эвана. Люди, занятые собой, не балуют своих детей. Для этого нужно их любить. — Ее маленький рот горестно сжался. — Артур не находил времени для сына, разве только чтобы отругать его за то, что он ему мешает. Поэтому я старалась восполнить мальчику все, что могла. Я испортила его, понимаете? Я где-то ошиблась и потеряла чувство меры.

— Едва ли только этим можно все объяснить, — заметил я, не зная, что сказать. — Есть и другие причины.

— Это я должна понести наказание, — продолжала она. — Я должна вместе с ним сесть в тюрьму, если это ему грозит. Как могу я смириться с тем, что моего сына судят чужие люди? Наказывать следует родителей, а не детей. Нет, я не смогу примириться с тем, что его накажут другие.

И тем не менее миссис Шолто встретила катастрофу спокойно, почти бесстрастно, потому что в душе уже примирилась с нею.

В передней раздался звонок. Дверь открыла новая служанка. Она доложила, что некая миссис Лаванда желала бы видеть миссис Шолто.

Я взглянул на мать Эвана, она была напугана и растеряна.

— Ей, очевидно, нужны не вы, а Чармиан, я уверен.

— Скажите ей, что миссис Шолто нет дома. Скажите, что мы не можем ее принять, — заволновалась старая леди.

— Разрешите мне поговорить с ней, — предложил я. — Нельзя так просто отказать ей. Люси, эта дама молодая?

— Нет, в летах.

— Должно быть, это мать Лаванды, — сказал я миссис Шолто. — Думаю, следует принять ее.

— Какое она имеет право?..

— И тем не менее надо поговорить с ней. Проведите ее в кабинет, Люси. Я сейчас приду.

Я увидел женщину лет шестидесяти, грузную, с неподвижным землистого цвета лицом. Она стояла у письменного стола, сложив руки на ярко-зеленой сумке из пластика, которую положила на стол.

— Миссис Лаванда?

— Да, я мать Джорджа, — ответила она, произнеся эти слова, почти не шевельнув плотно сжатыми губами. — Вы будете майор Шолто?

— Нет, моя фамилия Пикеринг. Я брат миссис Шолто.

— Мне нужно с ней повидаться.

— Ее нет дома. Могу я быть вам полезен?

— Надеюсь, в этом доме найдется человек, который толком объяснит мне, что к чему.

Ее раздраженный голос, казалось, заполнил собою всю комнату. За напускной агрессивностью скрывались смятение и страх. Я предложил ей сесть.

— Нет, спасибо. Я пришла сюда не чаи распивать! Мне нужна правда. Джордж совсем потерял голову. Что с ним будет? Он ничего мне не говорит.

— Не знаю.

— Ну, вы-то знаете. Ведь ему грозит тюрьма, да?

Что я мог ей ответить?

— Значит, тюрьма? Сколько ему осталось ждать?

— Может, месяц или больше.

— Так. А вы не соврали мне, что жены майора Шолто нет дома?

— Нет.

— Я слышала женский голос. Кто это?

— Его мать.

— Я хочу ее видеть.

— Она слишком расстроена.

— Ага, она расстроена! Расстроена, значит. А я, по-вашему, не расстроена? — Лицо ее сморщилось от боли и отчаяния.

— Я знаю, что вы тоже расстроены, — сказал я. — И искренне вам сочувствую.

— Это Шолто и Филд должны сесть в тюрьму! — воскликнула она. — Я убила бы их собственными руками. Слышите? Я убила бы их!

— Я и сам бы охотно это сделал.

Она вздрогнула от неожиданности и посмотрела на меня недоверчивым и испытующим взглядом. А затем тихо, с нескрываемым презрением сказала:

— Так я вам и поверила. — Прижав ладонь ко лбу, она с силой потерла его.

— Неужели же у них денег нет, чтобы купить себе свободу, у этих ваших Шолто и Филда? Я думала, деньги могут все.

— Нет, не все.

— Хоть в этом есть справедливость… Да, я бы собственными руками их убила. Мой Джордж, он уже оступился однажды и поплатился за это. Он хотел жить по-честному. Он хороший мастер, знает свое дело и неплохой мальчик. И вот подвернулись эти двое со своими планами и проектами, у них, дескать, есть для него хорошая работа, прибыльное дело, где нужна смекалка, как раз то, что ему нужно, чтобы начать все по-новому. Особенно этот, слащавый такой, Филд. Чуяло мое сердце, что здесь что-то неладно. Я знаю своего Джорджа. Но разве из него хоть слово вытянешь? Молчит, как каменный. Он мне сказал, что поначалу отказался впутываться в их дела, но они ему клялись и божились, что все у них по закону… а Джорджу нужны были деньги. Он хороший сын. Мне нужна диета, у меня язва, лечение требует много денег. Необходимы рыба, яйца и все такое… Доктора думают, что все это так просто на дереве растет… — промолвила она с горечью. — А Джордж хотел помочь мне, понимаете? Он, конечно, и о себе думал, что правда, то правда, он не ангел. Но они его впутали. Они все это придумали. Что теперь будет?

— Для Шолто и Филда это конец.

— Ну нет, только не для таких, как они! — воскликнула миссис Лаванда. — Эти выберутся. Дайте им годика два, и они опять возьмутся за свое и опять будут наряжаться да разъезжать в шикарных машинах. Только моему мальчику уже не выбраться на прямую дорогу.

— Зачем вы пришли сюда? — спросил я. — Что можем мы для вас сделать?

— Я пришла, чтобы сказать его жене все, что я думаю об этом Шолто, — ответила миссис Лаванда. — И еще, чтобы хоть кто-нибудь сказал мне правду.

— Его жене можно не говорить, она и без того все знает. Может, вам станет легче, если я скажу, что миссис Шолто так же плохо, как и вам, но она готова терпеть все до конца. Какую правду вы хотите знать?

— Сколько им дадут в самом худшем случае?

— Года три.

— Три года, — повторила она, тупо уставившись на свою зеленую сумку, которую мяла в руках. Сумка была совсем новая. — Ведь он у меня один!

— Шолто тоже единственный сын.

— Я желаю его матери иметь шестеро таких сыновей, — вдруг сказала миссис Лаванда и в упор посмотрела на меня остановившимся взглядом своих желтых глаз. Воцарилось тяжелое, гнетущее молчание. Затем миссис Лаванда стала суетливо и растерянно оглядываться, словно испугалась, что оставила здесь какую-то вещь, перчатки или газету.

— Ну что ж, тогда все. Спасибо за правду. Все же я знаю теперь больше того, что я смогла бы вытянуть из своего сына.

— Мне очень жаль, что ему так не повезло.

— Спасибо, спасибо. Жалости мне как раз и не хватает, — сердито ответила она и направилась к двери, затем вдруг остановилась. На ее лице появилось какое-то торжествующее и вместе с тем отчаянное выражение. — Воображаю, каково теперь старой леди, его матери. То-то соседи будут судачить. Конечно, мне тоже несладко от их пересудов, но у нас это проще. Наши ко всему привыкли. От этих рабочих парней, мол, всего можно ждать. Ведь вы небось так думаете?

— Я понимаю, как вам тяжело.

— Ну, ничего, я умею не терять голову в трудную минуту и не падать духом, — тихо ответила она. — В тот раз тоже было нелегко, но мы с ним перетерпели. А теперь… Я буду помогать ему. У него… я хочу сказать, у этого Эвана Шолто, есть отец?

— Нет, он сирота, как и ваш сын. Его мать осталась вдовой.

— Да-да, как и мой сын. Ну ничего, он вывернется, ваш Шолто, вот увидите. А вот мой — нет. Я знаю, для него это конец.

В передней она обернулась и сказала:

— Я на вас не в обиде, не думайте. Я знаю, что вы-то здесь ни при чем. Думаю, что и вам сейчас несладко.

Она коснулась моей руки. Лицо ее просветлело и стало почти приятным.

— Знаете, что я подумала? Может, мой Джордж все же выдержит, а? Может, как раз те двое не выдержат?

— Я уверен, что вы сделаете все, чтобы помочь ему.

— Да, сделаю.

Я не сомневался, что она сделает невозможное, чтобы поддержать сына, не обращая внимания на косые взгляды и злословие соседей. Она будет верить в своего мальчика, пока жива. И даже если в критическую минуту она вынуждена будет взглянуть правде в лицо, то и тогда, собрав крохи своей упрямой веры, она скажет, что он не виновен и на все воля божья.

Два дня спустя я получил письмо от Колларда, который повторил свое предложение. Теперь он писал конкретно и вполне официально: если я согласен заняться составлением каталога, он готов подписать со мной контракт на два года, установить мне жалованье — семьсот фунтов в год и предоставить бесплатную квартиру. По истечении срока контракта или в случае смерти Колларда до того, как срок контракта истечет, муниципалитет городка Б. должен предложить мне место хранителя музея с жалованьем, которое они сами сочтут возможным мне определить.

Разумеется, я тут же поделился новостью с Крендаллом, и, как и следовало ожидать, тот принялся высмеивать меня.

— Представляю, что за жизнь там тебя ждет. Два года! И каждый день — настой из чернослива. Научишься, как истый житель севера, проглатывать букву «р» и тянуть гласные. Завидная перспектива, нечего сказать, поздравляю.

Суэйн, заглянувший в галерею, чтобы еще раз полюбоваться своей последней картиной, возмутился и яростно набросился на него:

— Перестань паясничать, Крен. Для Клода это просто находка: прочное место, и притом возможность самостоятельной работы. Да я бы сам ухватился за это предложение, если бы Клемми согласилась расстаться с Лондоном. Не раздумывай, Клод.

— Представляю его в северной Англии, в глуши, где день-деньской льет дождь, — не унимался Крендалл. — Коротать вечера в компании фабрикантов скобяных изделий и торговцев шерстью! Они ведь, знаешь, какие шутники: «В кино я признаю только этого, как его… вот-вот, Чаплина! Ха-ха-ха!» И при этом так дружески хлопнут тебя по спине, что угодишь в канаву, где недолго и захлебнуться в грязи.

Мы с Суэйном не могли не отдать должное живому воображению Крендалла, однако усомнились в его объективности.

— Я лично люблю северную Англию, — заявил Суэйн. — Там по крайней мере ценят культуру и серьезно к ней относятся. Они не утратили интереса к жизни, чего не скажешь о теперешних лондонцах. Пресыщенные, развращенные дилетанты.

— Зимой там адски холодно, — не сдавался Крендалл. — Кроме того, тебе придется жрать рубленую печенку и свиные ножки.

— А сам-то небось дальше Хайгейта не бывал, — возмутился Суэйн.

— Бывал даже в самом Бирмингеме.

— Ого. Так вот, позволь тебе сказать, что я родился в Шеффилде. Поэтому не морочь мне голову всякой ерундой.

— Что-то ты там недолго задержался.

— Не по своей воле, поверь. Моя матушка притащила меня сюда в бельевой корзине, и я всю дорогу орал как резаный.

— Что ж, ты можешь выбирать, — огорченно буркнул Крендалл. — Но если есть возможность остаться в Лондоне, почему бы ею не воспользоваться?

— Потому что ему надоело заниматься ерундой, — отрезал Суэйн. — Это не для Клода — все эти кривлянья от искусства и бездельничанье.

Они яростно спорили, совершенно забыв обо мне. В полдень, когда я уходил завтракать, они все еще продолжали сражаться, а я так же был далек от решения, как и в самом начале спора.

Встреча с Элен произошла неожиданно. Я говорил с ней и думал: как часто я мечтал о такой неожиданной встрече на улице, как ждал ее и готов был даже пуститься на хитрости, лишь бы ее устроить, а теперь сердце бьется ровно, словно ничего и не произошло, и кровь не приливает к щекам.

Элен справилась о здоровье Чармиан, сообщила, что ее отец все еще гостит у сестры, а затем спросила, не могу ли я дать ей почитать книгу Лоуренса «Сыновья и любовники».

Ничуть не лукавя, я предложил занести ей книгу вечером, поскольку буду в ее районе — мне предстоит обедать с одним художником, выставку которого Крендалл намеревается устроить весной.

— Я не думаю, что обед затянется, по дороге домой я мог бы занести вам книгу. Часов в десять не поздно для вас?

— О нет, если вас это не затруднит, разумеется, — согласилась она.

Для нее, так же как и для меня, это был самый обыкновенный разговор двух знакомых, случайно встретившихся на улице.

— Что предполагают делать Чармиан и Эван? Они останутся в Лондоне?

— Не знаю. А почему вы об этом спросили?

И тут Элен сообщила мне о предложении Чарльза Эйрли. В Прайдхерсте, графство Кент, у него есть дом. Обычно с мая по ноябрь он сдает его, но сейчас дом пустует. Эйрли охотно сдаст его Чармиан за умеренную цену. Дом меблирован, есть все вплоть до столового серебра и постельного белья. Имеется даже приходящая прислуга. Может, Чармиан стоит пожить там с мужем? В сущности, это предложение Эйрли, а Элен просто передает его.

Я согласился, что мысль неплохая, и попросил Элен поговорить с Чармиан.

— И обязательно поблагодарите мистера Эйрли, — сказал я.

Элен улыбнулась.

— Он ужасно любит помогать людям. Правда, иногда его помощь принимает весьма своеобразные формы. Например, одной моей родственнице, которую оставил муж, он упорно посылал билеты на концерты. У меня не хватило духу сказать ему, что она абсолютно лишена слуха и терпеть не может музыку. Итак, — она подняла кверху свое маленькое энергичное лицо, словно посмотрела на невидимые часы у меня над головой, — мне пора. Жду вас вечером.

Я смотрел ей вслед, и ее характерная скользящая походка позволила мне долго различать ее в толпе, даже когда ее платье стало всего лишь неярким расплывшимся пятном. Она была для меня сейчас не больше чем случайно встреченная подруга детства, которую приятно было увидеть — и только.

Около десяти я был у Элен и вручил ей обещанную книгу.

— Я сварила свежий кофе. Или вы боитесь бессонницы? — сказала она.

Вечер был жаркий, душный. На Элен было старенькое белое шелковое платьице без рукавов, какие надевают летом по утрам на морских курортах, и туфли на босу ногу.

— От кофе я не откажусь. О, я вижу, вы купили книжную полку!

— Да, два дня назад. Собираюсь покрасить ее, если только будет время и я буду меньше уставать. Ну, что у вас нового? Кроме Эвана, разумеется. Я передала Чармиан предложение Эйрли. Она очень заинтересовалась. Правда, она не знает, как отнесется к этому Эван.

— К черту Эвана! Он слишком много пьет, чтобы можно было принимать его во внимание.

— Представляю, что ей приходится терпеть, — заметила Элен. — Я уже не говорю о том, каково старой миссис Шолто.

— Да, ей очень тяжело.

— Унижение миссис Шолто должно было бы вас радовать, Клод, но, кажется, это не так?

— Увы, нет. Мечты о мести — вещь довольно безобидная, ими можно утешать себя. Ну а когда они сбываются, то редко кто из нас получает от этого удовольствие.

— Да, это верно, — задумчиво промолвила Элен. — Как часто я мечтала, чтобы Люси — это жена Чарльза Эйрли, — застукали в тот момент, когда она стащит что-нибудь с прилавка, или уличили в чем-нибудь другом, столь же недостойном. — Элен, не мигая, смотрела на огонь, и глаза ее по-кошачьи мерцали.

— Почему? — спросил я, внезапно ощутив беспокойство. — Почему?

Элен рассмеялась и сразу же пришла в себя.

— Да просто так. Я не люблю ее. Я была против этого брака. Всячески хотела ему помешать.

— Неужели вы…

— …влюблена в Чарльза Эйрли? Возможно, это и было немного, когда я только начала работать у него. — Она откинулась на спинку стула, сцепив руки на затылке. В глазах ее появились лукавство и сожаление. — Он буквально обворожил меня. Я вообразила, что мы влюблены оба, но скрываем это друг от друга. И в конце концов я поверила в это. — Она вскинула подбородок, насмешливо и презрительно поджала губы. — Может быть, так оно и было. Иногда он приглашал меня пообедать или в театр и временами мне казалось, что мои догадки подтверждаются. Но на том все и кончилось. Как вы считаете, возможно, чтобы люди, полюбив друг друга, потом так же просто перестали любить, не произнеся ни слова, даже не показав это?

— Не знаю, — сказал я. — Лично я в таких случаях не молчу, как вы могли в этом убедиться.

Она чуть заметно покраснела, и легкий румянец лег тенью на ее щеки и лоб. Затем она продолжала так, будто не слышала моих слов.

— Во всяком случае, я ревновала Эйрли к Люси, хотя он был мне тогда уже безразличен. Ну не глупо ли?

— Бывает. Собака на сене и так далее…

Мы помолчали немного.

— А что нового у вас? — наконец спросила она.

Я рассказал ей о предложении Колларда и о том, как отнеслись к этому Крендалл и Суэйн.

Она молча слушала, изредка улыбаясь.

— Ну, а что думаете вы сами?

— Пока еще не решил. Я люблю Лондон и не уверен, что долго выдержу в ссылке.

— Но это же блестящая возможность!

— О, конечно. Тем более что миллионеры теперь не так часто встречаются.

— Понимаю. Вам предлагают наконец постоянную работу?

— Да.

И тут она буквально закричала на меня.

— И вы еще раздумываете?

Я вдруг почувствовал такое безмерное облегчение, такое острое и щемящее чувство радости, что не смог вымолвить ни слова и только смотрел на Элен. Я снова любил ее, отбросив все сомнения и «объективные оценки». Это была Элен, небезразличная к моей судьбе настолько, что моя нерешительность способна была привести ее в бешенство, заставляла презирать меня, Элен, освещенная мягким светом лампы, с тонкими, гибкими, белыми, как сахар, руками, изящная и легкая, как дуновение ветерка.

— Не понимаю, как вы можете так жить!.. — неистовствовала она, распаляясь все больше, словно хотела скрыть от меня то, что сама уже начинала понимать, — …словно разочарованный бездельник из Блумсберри!.. Знаете, на днях я прочитала рецензию, которая рекламировала книгу. Там сказано об авторе, что он «умен, талантлив и разочарован». Словно разочарование — это величайшая из добродетелей. Мне противно это мертвое безразличие, эти живые трупы, добровольно отказывающиеся от жизни! Это именно то, что вы решили сделать — отказаться от жизни.

Хелена! Элен и Хелена, вместе взятые! Нет, это Элен, Элен сама по себе, без Сесиль или Хелены в ней. Ее резкость так же трудно сравнить с резкостью Сесиль, как остроту лезвия с остротой вина, ее жизнелюбие и оптимизм не имеют ничего общего с оптимизмом и жаждой жизни Хелены.

Я встал. Элен тоже поднялась, и мы стояли теперь друг против друга.

— И вам не стыдно! — воскликнула она, отчаянно цепляясь за спасительное состояние раздражения и гнева. — Так трусливо бежать, бездельничать, тратить попусту время на…

Я обнял ее и поцеловал.

— Родная моя…

— Тратить время…

— Я люблю вас.

— Я тоже люблю вас, — не задумываясь, скороговоркой выпалила она, — но так впустую растрачивать время!..

— Черт с ним, с временем. Я люблю вас.

Я поцеловал ее в губы. Она пыталась еще что-то сказать, но сбилась, повернула голову, и губы ее коснулись моей щеки.

Мы отстранились, все еще не выпуская друг друга из объятий.

— Зачем вы рассказали мне о Чарльзе?

— Потому что это правда.

— А зачем мне ее знать?

— Беспокойство, растерянность. Мне хотелось что-то сделать, бросить вызов. Или просто хотелось, чтобы вы все знали. — Она дрожала.

— Вы любили меня сегодня утром, когда мы встретились? А на прошлой неделе? А все это время нашей размолвки?

— Нет. Я была уверена, что все прошло. Я испытывала одну лишь тревогу за Чармиан.

— И я тоже.

— Клод, — промолвила Элен, почти плача, — как я была груба с вами! А вы так дурно поступили со мной!

— Простите. Я не хотел этого. Даже когда писал вам письмо из Нью-Йорка.

Мы были счастливы; рухнули преграды, которые мы сами воздвигли. Мы засыпали друг друга вопросами, жадно пытались понять, объяснить, оправдаться.

Мы наконец наговорились, вознаградив себя за долгое и мучительное молчание, и я спросил, когда же она выйдет за меня замуж.

Элен отстранилась.

— Только не сейчас. Потом, возможно.

— Почему не сейчас?

— Потому что я не уверена.

— Во мне?

Она не ответила.

— Надеюсь, вы не собираетесь меня шантажировать? — сказал я, — Неужели вы хотите сказать, что станете моей женой лишь в том случае, если я приму предложение Колларда?

Я ждал, что она рассмеется, станет отрицать, но на ее лице появилось серьезное и упрямое выражение.

— Разумеется, вы не собираетесь ставить мне такое условие? — продолжал я дразнить ее. — Право же, не собираетесь?

— Не будем говорить об этом сейчас, — сказала Элен, — не будем.

— Когда же?

— После… после судебного процесса. Все и без того так сложно. Сейчас не время.

— Но потом, когда все кончится, вы обещаете стать моей женой?

— Я ничего вам не скажу сейчас, — ответила Элен с прежней знакомой мне резкостью. — Как могу я вам верить? Вы ничего не способны решать, вы вечно колеблетесь, не знаете, как поступить. Я вам ничего не могу обещать.

— Мы опять поссоримся? — спросил я. — Стоит ли?

— Нет, — ответила она после минутной паузы. — Мы не будем ссориться. На это нет причин. Что, если я попрошу вас подождать?

— Если вы любите меня, неужели вы попросите меня об этом?

— Я люблю вас, и я прошу вас об этом.

— Хорошо. Пусть будет по-вашему. Но я не позволю вам пользоваться любовью как дубинкой. Я сам буду решать, принимать мне предложение Колларда или нет.

— Милый, — вдруг воскликнула Элен, и в голосе ее были одновременно радость и отчаяние. — Зачем, зачем нам все это? Зачем нам обязательно быть вместе? — И она протянула ко мне руки; я взял их и резко опустил вниз.

— Ответьте мне на мой вопрос. Я еще раз вас спрашиваю: вы согласны быть моей женой?

— Нет, — ответила она спокойно; глаза ее как-то странно блестели, взгляд был серьезен. — Нет, пока вы не станете настоящим мужчиной.