Retrum. Когда мы были мертвыми

Перчатка на снегу

Этот голос я впервые услышал зимним вечером на закате.

Вершина холма, на склоне которого располагалось кладбище нашего городка, была покрыта снегом. Я поднялся туда, чтобы посмотреть на море. Рождественские каникулы подходили к концу, и я, по правде говоря, изрядно подустал от посещений родственников и всех этих семейных посиделок. По дороге к вершине я не встретил ни души. Свежий снег был сплошь исчиркан пунктиром птичьих следов. При моем приближении птицы взлетали и начинали с громкими криками метаться в вечернем небе, темнеющем на глазах.

Я прекрасно знал, что кладбище в этот час закрыто, но мне, собственно говоря, нужно было не оно само, а тот вид, который открывался с площадки, расположенной перед его воротами. Тейя — небольшой городок, примостившийся на склонах прибрежных холмов, вроде бы совсем рядом с морем. Тем не менее большинство кварталов и улочек расположены как бы в чаше, на дальних от берега склонах холмов. Вот почему для того, чтобы увидеть бескрайнюю гладь Средиземного моря, здесь обычно приходится подниматься на какую-нибудь высокую точку, например на вершину кладбищенского холма.

Я стоял, прислонившись к стене, сложенной из скрепленных глиной камней, и в задумчивости провожал взглядом корабль, уходивший куда-то к горизонту. В этот момент все и началось. Я услышал эти звуки и вздрогнул: до моих ушей доносилось негромкое пение. Тонкий, словно отлитый из хрупкого стекла, голос звучал не просто где-то поблизости, а — вне всяких сомнений — доносился из-за кладбищенской стены.

Еще до конца не осознав, насколько все это странно и загадочно, я прислушался к печальной мелодии. Действительно негромкий, но вполне уверенный голос ребенка, скорее всего маленькой девочки, доносился с территории закрытого на ночь кладбища. Дрожа от страха, я попытался разобрать доносившиеся из-за ограды слова.

Sun was hiding into the clouds

Black birds flew over the graveyard

I was feeling half dead inside

Without knowing you were half alive[1].

— Но… какого черта? — вслух произнес я, пытаясь замаскировать и преодолеть охвативший меня страх.

Пение тотчас же стихло. Ощущение было такое, что тот, кто находился там, за оградой, заметил меня и предпочел больше не афишировать свое присутствие. Подгоняемый любопытством, я подбежал к закрытым на замок кованым воротам, но сквозь решетку не было видно то место, откуда, как мне показалось, доносился таинственный голос.

— Эй, есть кто-нибудь там? — крикнул я в полный голос, предположив, что по какой-то нелепой случайности там, на кладбище, мог остаться ребенок, запертый с вечера.

Ответом мне была тишина.

Под приглушенный шепот ветра на окрестные холмы опускался тяжелый и плотный занавес наступающей ночи.

Совсем сбитый с толку и тем не менее немало заинтересованный загадкой, оставшейся не разгаданной, я все же решил, что пора возвращаться домой.

Спускаться по склону нужно было осторожно, чтобы не поскользнуться на снегу, подмерзающем к ночи. Я уже совсем было решил признать послышавшийся мне голос случайной звуковой галлюцинацией, как вдруг до меня вновь донеслось пение. К тому моменту я успел отойти метров на тридцать от кладбищенской ограды.

По всей видимости, благодаря тому, что я находился с подветренной стороны кладбища, голос по-прежнему доносился до меня ясно и отчетливо. На этот раз в нем слышались более низкие и даже суровые, жесткие ноты, словно все тот же невидимый певец, не то девушка, не то ребенок, пытался передать интонации, свойственные скорее мужскому голосу.

Why are you alone in here,

So far and near? [2]

Я бросился бежать вниз по склону, рискуя поскользнуться, упасть на обледенелой дорожке и покалечиться. Подгоняемый страхом, я мчался все дальше и дальше и остановился, чтобы перевести дух, только когда добрался до первых жилых кварталов нашего городка.

Загадочный голос никак не выходил у меня из головы. Ночь выдалась бессонной. Я так и не сомкнул глаз и, едва рассвело, поспешил вновь подняться на кладбищенский холм.

К тому времени как служитель открыл ворота, я уже несколько минут нетерпеливо прохаживался перед ними. Едва кованые створки распахнулись, я сразу же направился в ту часть кладбища, откуда накануне вечером доносилось пение, так удивившее и испугавшее меня.

Снег и иней, которыми были покрыты могильные плиты и памятники, отражали солнечные лучи, и это сверкание придавало кладбищу какой-то праздничный, совершенно не траурный вид. В столь ранний час я был здесь единственным посетителем.

Я остановился около той стены, из-за которой до меня накануне донесся голос неведомого певца, и осмотрелся. Нигде — ни на дорожках, ни между могилами — не было видно никаких следов. Впрочем, вполне возможно, что их скрыл от моего взора свежевыпавший снег, который, как я понял, шел понемногу всю ночь. Я уже собрался было уходить, как вдруг совершенно случайно заметил на одной из присыпанных снегом плит какой-то темный предмет. Заинтригованный, я подошел к могиле, наклонился над нею и поднял с гранитной плиты едва видневшуюся под снегом длинную черную лайкровую перчатку — как у Риты Хейворт в роли Джильды. Судя по тому, что перчатку не успело окончательно засыпать снегом, и по легкому терпкому аромату, исходившему от нее, пролежала она здесь, на кладбище, совсем недолго — несколько часов, быть может, ночь, не больше…

Машинально скручивая перчатку и убирая ее в карман, я пытался понять, насколько велики шансы на то, что этот предмет мог принадлежать человеку, так напугавшему и заинтересовавшему меня своим пением накануне вечером.

Я вспомнил тот голос — нежный, до прозрачности ясный и вместе с тем достаточно сильный, словно у девочки, с раннего детства поющей в хоре. Впрочем, вполне возможно, что на некотором удалении так могло звучать и сопрано уже взрослой, но, скорее всего, еще молодой женщины. Но что девочка, пусть даже взрослая девушка, могла делать на закрытом кладбище зимним вечером почти в полной темноте? Наутро я пришел сюда первым, сразу же после того, как были открыты ворота, и не увидел здесь никого. В моем распоряжении оказалась лишь одинокая перчатка, лежавшая на заснеженном могильном камне, и она ничуть не приблизила меня к разгадке этой тайны.

Что-то похожее на ответ ворвалось в мою жизнь лишь спустя несколько месяцев, ближе к концу зимы, когда снег сошел даже с вершин окрестных гор. Должен сказать, что отгадка эта оказалась даже более тревожной и беспокойной, чем породившая ее тайна.