Рождество в Ноттингеме

Часть вторая

Впервые Джанет увидела бабушку Селию и дедушку Чарли ранним майским утром своего пятого дня рождения. Проснувшись в большой, уже почти взрослой постели, она увидела их обоих, стоявших рядом и державшихся за руки, словно они сами были маленькие дети. Джанет чуть приоткрыла свой ярко‑синий, продолговатый, как крупный миндаль, глаз и тут же снова зажмурилась.

— Ах, хитрюшка, мы же видим, что ты уже проснулась! — Голос бабушки звучал прямо как перелив старинных часов, которые Джанет так любила слушать в отцовском кабинете. Этот кабинет был местом всевозможных чудес и неожиданностей: там лежали таинственные, холодные и тяжелые портсигары, открыть которые не представлялось никакой возможности, разноцветные запонки в скрипучих кожаных коробках, там жила огромная белая черепаха под странным названием компьютер, и многое‑многое другое, чему еще и названия не было. В кабинете же у мамы всегда было пусто, и только противно шуршали белые листы бумаги — Джанет старалась никогда там не задерживаться.

Дедушка же ничего не сказал, а просто наклонился к ней и защекотал своими жесткими полуседыми усами. Тогда Джанет встряхнула копной золотых кудрей и протянула им сразу обе руки. Наконец‑то сбылась ее мечта — теперь она счастливая обладательница бабушки и дедушки! Пусть они оказались совсем не такими, какими она представляла их себе, слушая редкие вечерние рассказы мамы — девочка всегда видела их старушкой в чепце и великаном с дымящейся трубкой, которые живут на сказочном зеленом острове, — они оказались еще лучше. Бабушка была, пожалуй, даже красивей мамы, потому что у нее были прекрасные медные волосы, казавшиеся волшебной шапкой, а дед… Но с папой, конечно, сравниться не мог никто.

Все утро Джанет показывала им квартиру и свои тайные уголки в ней.

— Вот тут каминная, а тут живет наша домотра… дра… вравительница, а это папина спальня, а это мамина… — Селия и Чарльз быстро переглянулись. — А тут живет Дина, но теперь будете спать вы…

Днем, когда малышка уснула, Селия и Чарльз сели пить кофе в каминной.

— Очаровательное существо, но совершенно ни на кого не похожа, — улыбнулась Селия, вспомнив, какой застенчивой и серьезной была пятилетняя Пат. — Может быть, девочка даже слишком раскованна. Мне бы хотелось взять ее с собой, эти американские школы…

— Давай подождем еще пару лет, дорогая. Как бы оторванность от родителей не уничтожила в ней эту жизнерадостность.

— Не уверена. Знаешь, в этом доме все‑таки чего‑то недостает. Я не знаю, как это выразить, но… — Селия своей глубинной женственностью смутно чувствовала в доме дочери какую‑то пустоту. — Что за странность расходиться на ночь по своим спальням. — Ее рука невольно легла на руку мужа. — Нет, Чарли… Да у них и времени нет заниматься девочкой. Представляешь, она даже ни разу не была в церкви!

— Тогда попробуй, поговори с Пат, а я, в свою очередь, обсужу этот вопрос со Стивеном.

Приехавшая с выездной съемки уже почти заполночь, Пат сидела у себя в спальне и снимала грим, не успев сделать этого в Маркус Хуке, где пел свои новые песни слегка панкующий, но прелестный Джонни Кэш. Селия, как всегда, вошла совершенно бесшумно и мягко опустилась в кресло напротив дочери. Она долго с тихой улыбкой рассматривала ее: порывистая угловатая девочка превратилась в молодую женщину с изящной пластикой и тонким, но уверенным лицом. Очень короткая стрижка подчеркивала гладкую круглую шею и хорошо вылепленные высокие скулы, а в глазах читалось то сознание собственного достоинства, которое так привлекает людей, одновременно не давая им перейти определенной черты. «Как печально, что у нее всегда такие глаза», — подумала Селия, наблюдавшая за дочерью уже несколько дней, но вслух ласково сказала:

— Ты очень много работаешь, Патриция. Джанет и Стив совсем тебя не видят.

— Стив сам занят с утра до вечера, а у Джанет есть Дина. К тому же она изумительно самостоятельная девочка. Совсем не то, что я была в ее возрасте.

— Потому что тебе доставалось больше любви, дорогая. А у вас в доме холодно.

Глаза Пат неожиданно сузились.

— Любви? Холодно? Мамочка, это все сказки для шестнадцатилетних девочек. Я безумно люблю свою работу, я нашла себя, понимаешь? И Стив удивительный человек и… — Пат чуть запнулась, — и в постели он изумителен. Я не говорю уж о его отношении к Джанет. Лучше отцов я не видела.

— Даже твой собственный?

— Ну, мама! Словом, я, правда, очень‑очень счастлива.

— Почему же вы не хотите завести второго? Пат поморщилась.

— Опять это? — Она вытянула перед собой руки, изобразив живот. — Несвобода, тяжесть, уродство? Нет! У меня колоссальные планы, мамочка. Мы со Стивом на днях открываем новый канал, представляешь, на весь атлантический регион, а потом — вся Европа, от Испании до Украины! Люди должны слушать человеческую музыку, а молодые таланты иметь возможность пробиться. Знаешь, какого певца мы писали сегодня?! Удивительная песня о розе. — И внезапно откуда‑то из самых темных глубин ее существа всплыли, опьяняя сознание и тело, совсем другие печальные строки: Вознеси из далей далеких розу сна и помести в мою пустоту… Холодная бледность залила лицо Пат.

— Тебе нехорошо?

— Я очень устала сегодня, мама. — Пат потерла висок. — Ты ведь пришла ко мне с каким‑то разговором, правда?

— Правда. Мы хотели бы забрать девочку к себе. Вы оба так увлечены работой, что у Джанет не будет настоящего детства. Даже такого, как у тебя. А нам, пройдя уже почти половину жизни, хочется дать внукам ту сладкую, золотую и счастливую пору, которая потом станет им убежищем в любых жизненных бурях. К тому же английское образование…

Пат прикрыла глаза тонкими пальцами со множеством серебряных колец.

— Стив будет против, мама.

— Стивен? А ты?

— А я… Я за. За — хотя бы потому, что здесь, в Америке, порой дуют очень страшные ветры перемен, перед которыми человек беззащитен. Общество слишком открыто и для хорошего, и для дурного. Пусть лучше душа ее окрепнет в нашей старой, закрытой, добропорядочной Англии. И у меня будет повод навещать вас. А с деньгами, как ты понимаешь, вопроса нет.

— Мы могли бы забрать ее прямо сейчас.

— Подожди немного. Мы откроем канал, и тогда я сама привезу Джанет. К тому времени я сумею убедить Стива. Уже поздно, мама, давай спать. — Пат ощущала сейчас только пустоту и усталость. — Я вам очень благодарна.

Четвертый баронет так и не дождался зятя, хотя просидел в каминной, куря коллекционный вирджинский табак Стива из возимой с собой повсюду старой вересковой трубки. Около двух он с выражением покорности судьбе пожал угловатыми плечами и отправился к жене.

Стив появился уже под утро и, проходя на цыпочках к себе, не удержался от того, чтобы восхищенно и одобрительно хмыкнуть.

Из спальни, отведенной Фоулбартам, доносились странные звуки. Дедушка с бабушкой явно занимались любовью.

До открытия нового канала, который с легкой руки Кейт Урбан было решено назвать «Кантри Мьюзик Телевижн», оставалась неделя. Уже давно были напечатаны и разосланы билеты на торжественный банкет, который собирались устроить в лучшей гостинице Трентона — «Нью‑Джерси‑Хилтон», не говоря уж об утвержденном и подписанном Шерфордом — президентом канала — штатном расписании и сетке вещания. Кейт изящно и незаметно сумела перетащить на новый канал почти всех лучших людей телецентра, а Патриция создала три основные ежедневные передачи: «Утреннее шоу» — с половины восьмого утра, «Большой билет» — днем и несколько видоизмененную «Шапку» — вечером. Кроме того, по выходным предлагалась особая программа «Чемоданчик» — подробное интервью с каким‑либо наиболее популярным в данный момент исполнителем. В этой передаче они особенно рассчитывали на Брикси Шерс, с ее непередаваемым обаянием и способностью разговорить любого.

И вдруг буквально за три дня до премьеры выяснилось, что Шерс вообще уходит со студии, поскольку выходит замуж и не намерена больше работать. Стив был в бешенстве.

— Иди, поговори с этой сукой, — гремел он, — вы, в конце концов, приятельницы!

— Поговори сам, — спокойно отозвалась Пат. — Ведь у тебя был с ней роман, и, вообще, ее легче убедить мужчине.

— Черта с два! Мужчине говорить с ней невозможно — или надо заткнуть глаза, нос и уши, а перед этим сходить к коновалу и отрезать себе все остальное. Нет, Пат, надежда только на тебя.

А к вечеру Брикси сама заскочила в кабинет Пат с предложением в последний раз выпить по старой памяти кофейку в «синюшке», которую старые работники студии продолжали по‑прежнему называть именно так.

— С удовольствием. Но расскажи, что за странности: замуж, все бросить, на все плюнуть, прямо пожар. Да и кто он такой?

Брикси, раскачиваясь на задних ножках стула, тряхнула белокурой гривой. На памяти Пат ее волосы были и смоляными, и рыжими, и еще Бог весть какими.

— Он? Он, поверишь ли, просто капитан джексонвильской летной школы и к тому же наполовину индеец — по матери. А пожар потому, — Брикси опять рискованно отклонилась назад, и Пат в который раз поразилась, как эта фантастически тонкая талия удерживает такой роскошный, упруго подрагивающий бюст, — что он любит меня настолько, что ни минуты не может без меня прожить. Это язычник какой‑то! И ты думаешь, что я хоть на миг задумаюсь над выбором, остаться ли на нашем хреновом ти‑ви или отдаваться ему по пять раз на дню?! Нет, я нашла то, что искала, и земные радости мне куда дороже, чем все карьеры недотраханного честолюбия! Так мы идем?

Стиву Пат сказала, что решение Брикси совершенно бесповоротно, но этот короткий разговор очень задел ее. Ведь если бы шесть лет назад Мэтью хотя бы намеком дал ей понять, что хочет видеть ее только дома — разве она не исполнила бы это с восторгом самоотдачи? А «недотраханное честолюбие» — это просто про нее сказано. И Пат, болезненно поморщившись, снова вспомнила редкие появления мужа в ее спальне. После таких ночей она по нескольку дней не чувствовала своего тела, настолько полностью давал ей выплеснуться Стив, но при этом Пат никогда не покидало ощущение, что все это есть не что иное, как сложный концерт, блестяще сыгранный по нотам талантливым пианистом. Стив не видел ее — он лишь играл на хорошем инструменте или, самое большее, дирижировал оркестром. Да, муж никогда не давал Пат почувствовать телесного голода, но не больше. И это оставляло где‑то глубоко в душе непроходящую саднящую ранку. Но здоровая природа Пат, чувствовавшая, что изменить все равно ничего невозможно, просто давала ей возможность забыть эту боль, увлекая молодую женщину в иные области жизни.

В этот последний год она серьезно заинтересовалась тендером — принципиально новым течением феминизма, первоначально придуманным для того, чтобы уйти от слишком перегруженного слова «пол». Сняв эту биофизиологическую нагрузку, стало возможным сместить акцент общественного внимания с противопоставления мужчин и женщин — на их взаимодополняемость. Эта идея очень привлекала Пат, и в ее далекоидущих планах было написание серьезной статьи о женской линии в кантри‑мьюзик, но сейчас, перед самым открытием канала, на это, конечно же, не хватало ни времени, ни сил.

И вот в прозрачно‑теплый июньский вечер этот торжественный час настал. От Сан‑Антонио в Техасе до Сан‑Пауло в Бразилии прозвучали позывные Си‑Эм‑Ти — задорные звуки простого охотничьего рожка: «О, сколько стран вы можете открыть!» Первую передачу вела сама Урбан, через час признавшаяся в банкетном зале, что не волновалась так, вероятно, уже четверть века. Пат для этого случая купила изумительное коктейльное платье от Молинари, делавшее ее стройную фигуру еще более девической, а главное — подчеркивавшее высокую шею и длинные, сухие, великолепные ноги, которыми Пат гордилась с самой ранней юности. А Стив и вообще выглядел богом в своем белом смокинге, излучавшем победное сиянье.

Сколько было произнесено речей — никто не считал: Стив сумел собрать в «Нью‑Джерси‑Хилтоне» пол‑Америки и четверть Европы. Продюсеры, режиссеры, ведущие со всех каналов мирового телевидения — а также сотрудники Си‑Эм‑Ти в полном составе, заканчивая грузчиками.

Через пару часов обстановка сделалась более вольной, кое‑где уже раздавался густой смех и тонкие повизгивания женщин. Переходя от одной разномастной группы к другой, смеющаяся, излучающая успех и обаяние, Пат действительно была счастлива. Канал был и ее детищем, выношенным вместе с ребенком еще тогда, в Ки Уэсте. И его рождение она праздновала в полную меру, как не смогла в свое время отпраздновать рождение дочери. Радость жизни кипела в ней, переливаясь через край, даря всем вокруг редкое, восхитительное чувство сопричастности чему‑то большому и настоящему.

— Вы блистательно восприняли мои уроки, — сказала, подойдя к ней, чуть постаревшая, но по‑прежнему изысканная Кейт. — Большей благодарности мне не надо.

Пат растроганно обняла ее в ответ. «Наверное, надо подойти к Стиву и сказать ему что‑нибудь в благодарность, тем более это была бы чистая правда», — подумала Пат и стала двигаться по направлению к подиуму, где как Зевс‑громовержец царствовал Стив, старавшийся сказать хоть пару слов всем, принимавшим участие в столь блестяще завершенной работе по открытию канала. Но на полпути она вдруг увидела Брикси, рядом с толстяком Филдманом, давно и безуспешно добивавшимся ее благосклонности. На этот раз главный оператор стоял и вообще разинув рот, но, только подойдя поближе, Пат поняла причину его ошеломленности: уже изрядно захмелевшая Брикси пролила себе на белую батистовую блузку едва ли не целый бокал шампанского, и теперь одна из ее круглых белых грудей с алой земляничиной соска вздрагивала прямо перед носом бедного Филдмана. Пат тоже с трудом отвела взгляд от совершенной формы, напомнившей ей какой‑то римский беломраморный сосуд из лондонской галереи Тейт.

— Видишь, прощаюсь с независимостью. Но, Господи, как мне надоел этот пупсик! — пробормотала Брикси в сторону Пат, так, чтобы не слышал Филдман. — Пойдем лучше, там Шерри Остин — помнишь, из кантри‑музея в Нэшвилле? — оставила мне ключ от номера. Ви‑и‑иски, — Брикси сладострастно закатила глаза, — почти целая бутылка!

И Пат, сама не зная зачем, потащилась за ней к лифтам, оправдывая свое согласие тем, что все‑таки с Шерс они проработали вместе почти семь лет и когда еще им придется поболтать. Но, стоя в неширокой кабине, она вдруг с ужасом поймала себя на том, что так и не может оторваться от зрелища просвечивающего соска и — больше того — что ей ужасно хочется его потрогать. Вероятно, на лице ее промелькнула какая‑то гримаса, потому что Брикси, лукаво хохотнув, просто прижалась всем своим гибким и вольным телом к затянутому под черным бархатом в комбидресс, напрягшемуся телу Пат. Лифт поднимался мучительно долго, и Пат стояла, боясь вздохнуть, пунцовея от своего позора и… от сладости этого позора. Обнявшись, они дошли до номера, где, повернув ключ изнутри, Брикси бросилась на низкую постель.

— Ну, снимай с меня все и не эстетничай, сейчас это не главное!

Пат, кусая губы, дрожащими пальцами стала расстегивать бесконечные крошечные пуговицы на горячей спине и застежку широкой юбки.

— Подожди, — пролепетала она, словно боясь чего‑то, — не оборачивайся сразу.

Но Брикси резко повернулась на постели — так, что ее тяжелые волосы задели Пат по лицу, обдав запахом осенней листвы — и легла, закинув за голову полные руки, подмышки которых пахли чем‑то восточно‑пряным, и небрежно разбросав упругие ноги. Ее груди с напрягшимися сосками казались такими тугими…

— Что же ты? — нетерпеливо вскинулась Брикси, но тут же поняла все. — Неужели в первый раз?! Вот приключенье‑то! Ну, давай я тебя раздену.

— Н‑нет, я лучше сама, — испугалась Пат, застеснявшись вдруг, перед всем этим великолепием, собственной груди, на которой остались следы растяжек. Она торопливо стала высвобождать свою ждущую непонятно чего плоть.

— Господи, как тебя мужики‑то раздевают? — с веселым любопытством поинтересовалась Брикси, наблюдая за неловкими движениями Пат и не подозревая, что в последний раз ее раздевал Мэтью в ту сказочную ночь перед гастролями. Стив всегда приходил к ней уже в спальню.

Прикрываясь, как девочка, она стояла перед Брикси, краснея и дрожа всем телом. Тогда Брикси встала, отчего груди ее качнулись, а Пат в этом движении почудился звук туго натянутой струны. Как во сне Пат протянула к ним свои холодные руки, подставила ладони, в которые тут же легла округлая шелковистая ноша, вызывающая непреодолимое желание ласкать и ласкать ее подушечками пальцев до тех пор, пока не затвердеет как камень сосок, и мягкая чужая рука не переложит твои ненасыщаемые ладони на собственную похолодевшую от восторга грудь.

…Задыхаясь под атласными бедрами и вбирая в себя влагу, отдававшую яблоком, Пат сама все шире разводила ноги, и ее пронзительные вскрики при каждом проникновении в чужое тело сливались с голубиным воркованием Брикси в одну мелодию страсти. Наконец та в изнеможении вырвалась из ставших темно‑алыми, пульсирующих губ Пат, а сама все продолжала ласкать ее так, что наслаждение непрекращающимися волнами проходило по узким бедрам, то сводя их в жестокой жажде, то распахивая и готовя для новых спазмов…

Пат вышла из отеля, когда уже стемнело. Она чувствовала себя опустошенной и хотела только спать. Через рваные облака на нее насмешливо смотрела луна, а за ней, сквозь легкое головокруженье, Пат мерещилось печальное звездное лицо ее погибшей любви.

Поздней ночью Стив, уже обсудивший с женой все события этого длинного дня, как человек, тонко реагирующий на подлинно женское, неожиданно обнаружил в ней не только томную негу, которой так недоставало Пат, но и то осознание собственной женской значимости, появление которого он осторожно готовил и ждал в ней уже несколько лет. А связав с этим исчезновение Пат с банкета вместе с Брикси, догадался и о причине. «Что ж, ей еще многое придется попробовать», — улыбнулся он в недавно отпущенные усы и уверенно открыл дверь в ее спальню.

К осени новый канал окончательно встал на ноги и окреп настолько, что Патриция могла себе позволить немного передохнуть. Она решила сама отвезти Джанет в Ноттингем. Стив, к ее удивлению, не стал возражать против того, чтобы девочка провела школьные годы в Англии. Джанет росла и требовала все больше внимания, которого он уделять ей уже не мог. К тому же ему очень понравились родители жены, и он считал, что Селия своей женственностью, а Чарльз невозмутимым спокойствием дадут ей куда больше, чем они с Пат, — в постоянной спешке и катастрофической нехватке времени. Сама же Джанет была просто в восторге от предстоящего полета на остров, который все еще оставался в ее представлении сказочным, и от возможности иметь настоящего пони.

«Папа, давай сходим, посмотрим пони сначала здесь», — уже сколько раз просила она Стива. В свои пять с половиной Джанет прекрасно строила вполне взрослые фразы, что ничуть не убавляло ее детской прелести. И однажды Стив согласился, имея при этом и еще одну подспудную мысль.

Если все пойдет нормально, Джанет уедет в Британию надолго, возможно, лет на десять — двенадцать, и какой она вернется оттуда — неизвестно никому. А сейчас, пока девочка еще полна младенческой прелести и блаженной невинности, Стиву очень хотелось показать ее Руфи Вирц. Может быть, им двигало и подсознательное желание снова увидеть ту женщину, что так и осталась непревзойденной для его тела и недоступной — для его души. Сознательно идти на такую встречу после того, как они с Пат действительно стали мужем и женой, он не хотел.

Удовлетворив страстную тягу Джанет к познанию мира в огромном зоопарке Бронкса, он предложил девочке пойти съесть чего‑нибудь вкусненького и запретного, на что малышка, конечно же, купилась, ибо, как все сугубо домашние дети, до безумия любила покормиться какой‑нибудь дрянью, вроде вонючего попкорна или двухдневной давности чизбургера.

— Но у меня есть к тебе и лучшее предложение, — слукавил Стив. — Давай поедем к одной старой волшебнице. — При этом невольном каламбуре он едва удержался от смеха. — У нее полно всяких чипсов, фриз‑фло и тому подобной восхитительной гадости.

И, веря в свою удачу, Стив повез дочку Мэтью к старому дому неподалеку от Парк‑Роу, где сам не был с того далекого дня шестьдесят восьмого, когда, потрясенный новостью о стычках на территории Сорбонны, он послал подальше и Мэта, и Руфь, назвав первого щенком, а вторую нимфоманкой.

Воскресенье еще не перевалило за полдень, и, зная привычку Руфи понежиться в постели подольше, он очень рассчитывал застать ее дома.

Как всегда, интуиция не подвела Стива: еще за дверью он услышал ритмичную, ни с чем не сравнимую походку Руфи. Легкий щелчок замка — и… Перед ними стояла все та же потрясающая основы и сердца Руфь Вирц, на сей раз в пурпурном хитоне, открывавшем загорелые босые ноги и смуглые руки. Звеня бесчисленными браслетами, она слегка отступила к широкой лестнице с перилами в стиле раннего модерна.

— Папа, па, ты же обещал старую волшебницу, а это фея! — пискнула Джанет, все в жизни принимавшая с радостью. Лицо Руфи исказила невольная гримаса.

— Макс! — звонким молодым голосом позвала она, и тотчас откуда‑то из глубин дома явился стройный, поразительно красивый гаваец в полувосточном одеянии. Его пылающие миндалевидные глаза смотрели на Руфь в слепом обожании. — Отведите принцессу в самую сказочную комнату и…

— Дайте ей возможность вытащить из холодильников все, что она захочет, — закончил Стив, ловя Джанет, которая в увлеченном изучении переплетенных русалок, мечей и лилий добралась уже почти до площадки второго этажа. Передав девочку Максу, Стив почувствовал некоторое облегчение и свободу. — Ты не пригласишь меня наверх? — Он посмотрел прямо в лицо Руфи.

— Зачем?

— Выпить чего‑нибудь со льдом. У меня не так много времени.

— Это у меня его мало, — отрезала Руфь и нетерпеливо постучала по теплому мрамору пола маленькой, загорелой до черноты ступней. От нее шла волна отчуждения.

«Вероятно, все теперь достается этому… слуге, — не ревнуя, но все же ощущая горечь потери, подумал Стив и сам же рассмеялся своим чувствам: — Да сколько у нее было и будет таких Максов!» Но вслух он, как всегда, честно, сказал:

— Я привез показать тебе девочку.

— А я думала — себя.

— Послезавтра мы отправляем ее в Англию, к родителям Пат, и я хотел, чтобы ты увидела ее именно сейчас, когда она еще вся — прелесть и доверие к людям.

— Милый Стивен, я уже говорила тебе, что это могло бы произвести впечатление на Губерта. Но его здесь нет. А мне все равно.

— А где маэстро?

— Маэстро давно живет со своими учениками, а не со мной. Я же переезжаю в Швейцарию. Навсегда. И не подумай, что я собралась провести остаток жизни над любимой могилой — просто мне предлагают кафедру в Женеве. Сейчас все лучшее в психоанализе снова там.

— И ты возьмешь с собой этого Макса? — неожиданно вырвалось у Стива.

— Ах, Стиви. Макс — мое последнее и самое роскошное «прощай» миру плоти. Не расстраивайся. — Руфь подошла и непривычно мягким движением взяла Стива за подбородок. — Ты удивительный мальчик, солнечный. Но мои владения — тьма. Так что, уходи, мой хороший, забирай свою принцессу — и уходи. — Руфь стала медленно подниматься наверх, и ни одна складка не шелохнулась на ее узкой прямой спине. Но на самом верху она вдруг обернулась. — Кстати, девочка действительно очень похожа на Мэтью. До восьми лет у него было такое же золото. И темперамент… — Тяжелые портьеры заглушили последние слова.

Не двинувшись до тех пор, пока шаги совсем не затихли, Стив, сам того от себя не ожидая, сел на ступени и закурил. И с каждой затяжкой внутри него разрасталось отвратительное тягучее ощущение пустоты. Джанет уезжает. Пат, обретшая сладость своей женской сути, больше не нуждается в его опеке и уроках. И вот теперь Руфь. Он знал, что ее решение бесповоротно, и ему уже никогда не придется сгорать в том пламени, тайну которого знала только она. Несмотря на подлинную мужественность или, вернее, именно благодаря ей, Стив Шерфорд был в душе и раним, и нежен, но во всех Штатах не нашлось бы ни одного человека, включая его собственную жену, который поверил бы своим глазам, увидев, что блистательный президент Си‑Эм‑Ти сидит на чужой лестнице, отчаянно стиснув голову ладонями, а губы его помимо воли твердят бессмертные строчки бессмертного любовника:

А впереди был не согретый никакой любовью дом, мелкие интрижки с большей долей самолюбия, чем увлечения, взрослеющая без него Джанет и победная карьера телевизионного магната. Только сейчас Стив вспомнил, что сегодня ему исполнилось тридцать восемь.

Стив решил, что они вылетят не из Филадельфии, а вечерним рейсом из нью‑йоркской Ла Гвардии, чтобы Джанет могла спокойно поспать ночь. Чувствуя себя спокойным, как человек, который уже ничего не ждет, на прощанье он сказал Пат, целуя ее в прохладные легкие волосы:

— Если хочешь, можешь задержаться там подольше, ведь ты так давно не была дома.

Пат незаметно вздохнула. После приключенья с Шерс, через которое она открыла для себя кое‑какие тайны своего естества, Пат надеялась, что изменится и муж; что он станет в постели менее совершенным, зато более живым. Увы, получилось наоборот: Стив стал демонстрировать в постели уже и вовсе запредельное мастерство, которое, к печальному пониманию Пат, являлось только заменой подлинного чувства. Что ж, она действительно не была в Англии целых семь лет.

Весь вечер Джанет бегала по салону, умиляя пассажиров и нисколько не страдая от воздушной болезни, а потом, прикорнув у плеча матери, долго рассказывала ей о том, что совсем недавно они с папой были в гостях у одной феи, где присутствовал еще и настоящий сказочный принц с огромным волшебным ящиком. Вскоре Джанет заснула, а Пат, прижавшись лбом к холодному иллюминатору, пыталась представить, какой и как увидит она теперь свою родину.

Как настоящая англичанка — а Фоулбарты вели свой род с одиннадцатого века, когда норманны вытеснили англо‑саксов с песчаных каменистых холмов Срединной Британии — Патриция любила Англию сильной, но глубоко затаенной любовью. И все семь лет в урбанизированных пространствах Америки ей мучительно не хватало диких пустынных уголков, где всегда можно остаться наедине с собой. Правда, в свое время она сбежала от этой патриархальности в зовущий мир новой музыки и неведомых страстей, но теперь ее все чаще тянуло на родину.

Ах, Ноттингемшир, с его угольными копями на западе, где паутина узкоколеек оплетает многочисленные шахтерские поселки, и с глинистыми поймами на востоке, по которым текут мутноватые Трент и Белвойр! А сам Ноттингем, выросший на бесплодном песке и гальке и уходящий своей северной оконечностью прямо в Шервудский лес, где старые дубы и сосны еще помнят отчаянный посвист робингудовских стрел! Пат вспомнила, как в бесконечных походах с отцом по любимому им Шервуду, они однажды забрели в так называемый Дьюкерис — поместья могучих кланов Уэлбеков и Кламберов, где в неприкосновенности сохранялись средневековые дубы.

— Прислонись к дереву щекой и закрой глаза, — шепотом предложил тогда Чарльз, и за шершавой корой тринадцатилетняя Пат услышала странное тяжелое гуденье. Дуб и земля под ее ногами словно содрогались от какой‑то неведомой силы. — Слышишь, это конница Кромвеля идет на Штандарт‑Хилл…

Салон действительно вибрировал — «Боинг» уже катил по посадочной полосе Хитроу.

Джанет первой увидела дедушку, чья высокая угловатая фигура скромно виднелась в самом дальнем конце зала.

— Ты купишь мне пони, Ча? — тут же приласкалась она, словно рассталась с дедом только вчера. — А где ба?

— Она ждет нас в нашем пряничном домике. Едем же скорее.

Пат с грустью заметила, что старенький «остин» отца совсем дышит на ладан, а самого сэра Чарльза уже вполне можно называть пожилым человеком.

— Поедем по Фосс‑Уэй? — спросил Чарльз, почти уверенный в ответе. Фосс‑Уэй была дорога, построенная еще римлянами и знаменитая тем, что каждые несколько миль она делала повороты настолько плавные, что их можно было заметить только с вершин близлежащих холмов. По‑видимому, это была военная хитрость тех времен, но Пат еще с детства, как только узнала эту тайну, неизменно приходила от нее в восторг. И мало‑помалу, отдаваясь неторопливой дороге и всему размеренному ритму провинциальной Англии, Пат стала успокаиваться. Когда они подъехали к старинному дому на Касл‑Грин, чьи окна смотрели прямо на бронзового Робин Гуда, она уже снова была той Патти, что уехала отсюда сначала в Лондон, а потом за океан. Лишь на ее ровном лбу пролегло несколько тонких морщинок.

Селия, в уже вышедшем из моды, но все еще очаровательном платье, встречала их на крыльце.

— Разумеется, вы выбрали самую длинную дорогу, и завтрак совсем остыл.

— Хочешь угадаю, что у нас на завтрак? — рассмеялась Пат. — Держу пари, это овсянка, стилтоновский сыр и — бр‑р‑р! — салат из вареной свеклы.

— Угадала, — растроганно хмыкнул в усы четвертый баронет. — Плюс яблочный пирог специально для внучки.

Весь день Пат не выходила из дома, отправив родителей гулять с Джанет по городу. Она, как во сне, бродила по комнатам, прикасаясь к вещам, будившим самые разнообразные воспоминания. Вот занавеси из знаменитых ноттингемских кружев, за которыми она впервые поцеловалась с мальчиком из соседней школы, а вот комнатный цветок с шелковистыми белыми листьями, который мама свято оберегала, считая, что он приносит в дом счастье. Пат суеверно оторвала лепесток и сунула в карман. Наконец она добралась и до своей комнаты, которую родители оставили в неприкосновенности. «Что за дурацкая сентиментальность», — разозлилась вдруг Пат, потому что вид ее старой обстановки слишком явственно напоминал о смутных девчоночьих мечтах — и о том, чем они обернулись. Она осторожно присела на узкую кровать, и вдруг ей захотелось ни о чем больше не думать и не переживать, а забраться в постель с ногами, взять с полки любимого Китса и попросить маму принести горячего какао.

Именно так Пат и провела последующие три дня. По утрам она еще бродила с Джанет по городу, показывая привыкшей к бетонным квадратным домам дочери украшенные скульптурой особняки и тем поддерживая в ней представление об Англии как о волшебной сказке, но с полудня — закрывалась у себя и, поставив пластинку Перселла, по которому она защищала диплом в Кэй‑Эй, читала.

Потом несколько дней подряд она выбиралась за город, неутомимо обходя любимые с детства места в Гедлинге и Брокстоу. И, как корка с зажившей раны, с души спадали обида и неудовлетворенность ее американской жизни. Пат стало легко, будто сама природа дала ей напиться живой воды из старых сказок. С каждым днем она чувствовала, как новыми желаниями наполняется ее сердце, а в голове складываются новые планы. Пат затосковала о работе.

Вечером перед отъездом Селия зашла к ней в комнату.

— Ты очень изменилась с того дня, как я видела тебя в Трентоне, — улыбнулась мать. — Может быть, ты влюбилась?

— Влюбилась!? Да, пожалуй, что и так. Я снова люблю жизнь, мама, и люблю такой, какая она есть, а не вымышленной. Вымысел стоит слишком дорого.

— У тебя было большое горе, девочка? — осторожно спросила Селия, понимая, что теперь можно спросить и об этом. — Ведь что‑то произошло перед рождением Джанет, когда ты так внезапно уехала в Боливию?

— В Боливию? — Но этой тайны Пат решила не отдавать никому. — Нет, просто мне порой очень тяжело в Штатах, я все‑таки настоящая англичанка. Но я счастлива, мама, правда, очень счастлива. — Пат не солгала: теперь перед ней лежал новый мир, понятный и прочный. — Я рада, что Джанет остается у вас, она тоже вырастет англичанкой.

— Мы хотим отдать ее в школу при Университетском колледже, теперь там учатся с шести лет. И, конечно, церковь.

— Как ты считаешь нужным, мама. Ведь меня вы сумели вырастить настоящей.

Рано утром Пат поцеловала спящую Джанет и уехала в аэропорт одна на взятом напрокат автомобиле.

И только в самолете она вспомнила, что даже не позвонила Стиву, чтобы предупредить его о своем возвращении.

Вернувшись в Трентон, Пат позволила себе еще несколько дней побездельничать. Она бесцельно гуляла по городу, словно заново узнавая его, открывая ту сокровенную прелесть, замечать которую раньше, в сжигавших ее страстях, не успевала. Старинные кварталы на Лафайет‑стрит и Диксон‑лайн открывали ей свои маленькие секреты, и впервые Пат заметила, сколько здесь церквей — пожалуй, ничуть не меньше, чем у нее на родине. Воспитанная в традиционном жестко‑уважительном британском отношении к религии и хорошо знавшая церковную музыку, она, тем не менее, по приезде в Штаты искренне увлеклась востоком, чему, безусловно, способствовали и мода, и пристрастия ее возлюбленного. Правда, у Пат это не пошло дальше распевания слова «Ом», стремления носить восточные одежды, замечательно идущие всем, независимо от пола и возраста, и совместного чтения «Камасутры». А потом, в горькие часы, дни и годы одиночества при наличии ребенка и мужа, она и вовсе не думала о религии. Теперь же соборы в их торжественной пышной красоте вызывали у Пат светлое и радостное чувство. Ей захотелось зайти в небольшую церковь Святой Марии — несмотря на то, что Пат была крещена протестанткой, ей всегда нравилась таинственная роскошь католических храмов.

Пат неуверенно открыла тяжелую дверь и обомлела: навстречу ей шел Стив. Впрочем, он‑то ничуть не удивился.

— Здравствуй. Я давно был уверен, что когда‑нибудь здешняя красота и твое любопытство непременно заведут тебя сюда.

Стив был совершенно прав.

— О да. Я многое вижу заново. Но ты‑то что здесь делаешь?

— У меня было одно дело неподалеку отсюда, на Боу‑Хилл, но об этом как‑нибудь попозже. Иди внутрь и посмотри все, не торопясь, я подожду тебя, поедем, пообедаем где‑нибудь… А лучше дома.

После обеда они закурили, и Стив, грустно поглядывая в направлении детской, сказал:

— Надо как‑то решать с Диной и миссис Кроули.

Дина, превратившаяся из румяной булочки в серьезную молодую ординаторшу, чувствовала себя неловко после отъезда своей воспитанницы.

— Я думаю, можно вполне справиться без них обеих. Дома мы почти не бываем, зачем зря держать людей?

— Хорошо. Тогда завтра же я веду Дину в ресторан и устраиваю ей прощальный ужин, а нашу старушку… Знаешь, ее давай все‑таки оставим. Мало ли что… — И Стив как‑то странно улыбнулся.

— Как хочешь. Кстати, я завтра еду на студию.

__________

За время ее отсутствия скопилось, конечно же, огромное количество дел, и Пат с радостью окунулась во все каждодневные мелочи и проблемы, решение которых и составляет прелесть работы, особенно если она любима. Нужно срочно найти замену Брикси Шерс, нужно найти новый телеимидж для себя — а услугами имиджмейкеров Пат не пользовалась никогда, считая, что только она сама может решить, какой ей быть перед своей зрительской аудиторией — нужно, нужно, нужно…

По возвращении Пат обнаружила, что муж сделал ей подарок: просторный новый кабинет в левом крыле телецентра, где размещалась теперь вся администрация Си‑Эм‑Ти. Помещение было отделано удивительно просто и вместе с тем потрясающе изысканно, словом, как мог сделать только Стив. У окна даже было сделано некое подобие стойки с аппаратом для приготовления кофе капуччино, который Пат недавно полюбила. Правда, на новом месте ее теперь редко удавалось застать. Предпочитавшая сама все увидеть, узнать и проверить в живом общении, Пат целыми днями, не считая, конечно, часов съемок, летала по студии в своих узких черных брючках и атласных блузках, меняющих цвет в зависимости от погоды, дней недели и настроений хозяйки.

По старой памяти Пат забегала в еще раз переделанную и теперь уже похожую на солидный ресторан «синюху», где по‑прежнему толклись бородатые нервные режиссеры, невозмутимые операторы в кожаных куртках с вытертыми плечами, монтировщики в своем вечном подпитии, язвительные редакторши, ведущие, чьи лица известны половине Америки, и много‑много другой разношерстной публики, которая в эти свободные минуты была совершенно равноправна.

Пат, улыбающаяся, в ореоле вновь отпущенных легких каштановых волос, присаживалась на край высокой табуретки, выпивала свой кофе и исчезала — и лишь потом выяснялось, что за это время она умудрилась выяснить уйму вопросов, переговорить со множеством людей и принять немало решений.

Именно в «синюхе» Пат и познакомилась с Эммилу Харрис, уже третий раз номинированной на премию Ассоциации кантри‑музыки. Передачу с ней вела не Пат, но эта спокойная, милая, мягкая женщина столь пылко выражала свои феминистские убеждения, что заинтересовала жадную до новых людей Пат необычайно. Им обеим сразу стало легко друг с другом, чему, вероятно, помогло сходство не только характеров, но даже лиц — правда, в черных волосах Эммилу уже проблескивали седые нити. Пат никогда еще не сталкивалась с феминисткой в таком чистом виде: главной темой всех песен Эммилу была женская сила и твердая позиция, на которой просто обязана стоять современная женщина. Она не признавала брак, что, впрочем, не мешало ей нравиться мужчинам и нередко увлекаться самой, а где‑то в Милуоки училась в колледже ее пятнадцатилетняя дочь, о которой она много и охотно рассказывала, но которую редко навещала.

— Я в ее годы уже бросила колледж, отстояв свое решение в, поверь мне, очень тяжелой стычке с родителями, и примчалась в Нью‑Йорк — зарабатывать на жизнь игрой на гитаре и пением. А кому я была тогда нужна со своим кантри? Нет, для того чтобы уцелеть в любом деле, женщина должна быть сильной.

И Пат с ее глубинной женственностью спорила с Эммилу, порой до хрипоты, хотя и признавала, что ее новая подруга во многом права или, вернее, ее мысли созвучны новым выстраданным представлениям Пат о любви и счастье в этом мире.

Эммилу и Стив друг друга недолюбливали: она, зная о многочисленных интрижках шефа Си‑Эм‑Ти, называла его «сперматозавром» — словом, которым выражалось ее презрение к мужчинам, а он просто подчеркнуто не видел в ней женщины.

Стиву вообще надоела рассчитанная страсть телевизионных дам, которые или не придавали мимолетной постели никакого значения, или, наоборот, все возводили в ранг безумного романа — и то, и другое было одинаково скучно. Даже Пат после возвращения из Ноттингема стала все более откровенно требовать близости и принимала ее жадно, портя, на его вкус, изысканную эротическую игру. Ибо больше в жене его не влекло ничего. Пат стала совершенно самостоятельной, и Стив порой с недоумением смотрел на уверенную в себе и своем деле молодую женщину, не находя в ней и капли сходства ни с той восторженной и наивной англичаночкой, что когда‑то переступила порог его кабинета, пряча запачканные чернилами пальцы, ни с той раздавленной горем юной женщиной, чью искаженную беременностью плоть он ежедневно видел. Сегодняшняя Пат была ему неинтересна и даже, пожалуй, чужда. И тогда он понял, что спасти их семью может только ребенок. Его ребенок.

Будучи человеком прямым и ненавидящим всевозможные увертки, Стив решил поговорить с Пат откровенно и, выкроив время, увез ее с работы в прибрежный ресторанчик в Салеме. С удовольствием попробовав все заказанные Стивом рыбные блюда, от столь любимых ею пирожных Пат отказалась.

— С каких пор сласти в такой немилости? — удивился Стив.

— Знаешь… — Пат немного замялась. — Я перебираю в весе уже фунта четыре с половиной. — Стив с удивлением посмотрел на тоненькую, как у девочки, фигурку Пат. — Это все таблетки. — Действительно, все годы после рождения Джанет Пат принимала противозачаточные таблетки, и теперь ее тело чувствовало усталость — даже не столько из‑за прибавившегося веса, сколько из‑за искусственно заданного внутреннего ритма. — Надо бы перейти на что‑то другое.

— Так давай вообще бросим это дело. — Пат даже поперхнулась.

— Ты… Ты предлагаешь мне… Еще раз… Пройти через весь этот кошмар!? — Тело Пат на мгновение закаменело под теплым ласковым шелком. Опять эти изматывающие рвоты, безобразность, несвобода… Несвобода внешняя, а самое ужасное — внутренняя.

— Патти, тысячи женщин считают это счастьем, но даже Бог с ними. Мы с тобой прожили семь лет, ни разу серьезно не поссорившись, у нас одно дело и в постели у нас до сих не было друг к другу претензий, ведь так?

— Так. Но… Ты не любишь меня, Стив. — Ей с трудом удалось выговорить эти слова.

— Неужели до сих пор ты подразумеваешь под любовью — страсти?

— Нет, Стиви, не страсти, а возможность полного самовыражения, раскрытия своих способностей через другого.

— А ребенок, конечно, этому помеха?

— Наверное, да. Он нужен, чтобы еще лучше разобраться в себе, но… у меня уже есть ребенок.

— Зато у меня нет. — По лицу Стива словно пробежало какое‑то облачко. — По крайней мере, насколько мне известно. Я очень люблю Джанет, но она вырастет без нас. Почему же ты не хочешь? — В голосе мужа Пат услышала чуть ли не просящие нотки, и ей стало не по себе: Стив — и в роли просителя? Значит, это слишком серьезно для него, всегда он мог требовать, убеждать, в конце концов, уговаривать, но просить?! Ведь она ясно сказала ему! Неужели он, так же как когда‑то Мэт, хочет использовать ее в качестве средства для собственного спасения? Вероятно, все эти мысли так явственно отразились на лице Пат, что Стив примирительно накрыл своей сухой теплой ладонью ее маленькую, сжавшуюся в кулак руку.

— Ладно. Считай, что разговор окончен, я все понял. Впрочем, у меня есть и другие планы.

«Мужчины, точно, как маленькие, — мелькнуло в голове у Пат, — если им не дали одну игрушку, они тут же найдут другую».

— Я собираюсь строить новый дом. Не потому, что меня не устраивает наша квартира, просто хочется новой жизни. Место замечательное, неподалеку… Впрочем, мы съездим туда, и я все покажу тебе, а заодно и расскажу одну замечательную историю. Кстати, нет ли у тебя на примете архитектора, который строит из этого нового напряженного бетона, ну, как в Парсипенни?

— Это тот бетон, который может выглядеть как любой другой материал?

— Да, и я предпочел бы гранит.

И, болтая о том о сем, они вышли на берег Делаварского залива. Над водой низко проносились клочковатые облака, заунывно кричали чайки, и Пат вдруг вспомнила, что один раз она уже стояла со Стивом где‑то здесь неподалеку, а с океана дул тот же холодный пронизывающий ветер.

— У тебя в машине по‑прежнему коньяк и пончо? — улыбнулась Пат, трогая мужа за рукав. — Пойдем, мне холодно.

И, отдаваясь ему на заднем сиденье, Пат испытала какое‑то извращенное сладострастие от сознания того, что та растерянная, беременная, ищущая защиты девочка, какой она была семь лет назад, теперь сама владеет этим настоящим мужчиной, будучи вправе дарить и отвергать.

Этот разговор, несмотря на множество студийных проблем, никак не шел у Пат из головы. Разумеется, она ни в коем случае не собиралась рожать еще раз, но от слов Стива на душе остался какой‑то осадок, а кроме того, ей очень понравилось то ощущение, которое она испытала с ним после этих дурацких просьб о ребенке. Вернее, ей понравилась его манера интимного общения с нею: тогда Стив был очень открыт и физически щедр.

«Все‑таки надо сменить способ контрацепции, — в конце концов решила она. — Поставлю спираль, по крайней мере, она действует механически и не затрагивает весь организм».

И Пат, дождавшись нужного дня, без промедления проделала эту неприятную процедуру, после чего ее некоторая телесная сонность действительно сменилась большей открытостью и усилившимся желанием.

Стив отвечал ей тем же, и как‑то, лежа на ковре в столовой, они одновременно признались друг другу что только сейчас переживают свой настоящий медовый месяц. Стив даже перестал беспрерывно улетать в свои командировки по всему свету, переложив большую часть дел на вице‑президента, а Пат несколько охладела к Эммилу и старалась бывать дома почаще.

О ребенке Стив больше не заговаривал, но когда он подходил к изголовью ее постели со своим победно стоявшим естеством, которое снизу казалось Пат еще более мощным и торжествующим, она невольно пугалась того, что извергавшееся им семя может однажды нарушить установившуюся в ее жизни гармонию уверенности и независимости. Впрочем, это опасение придавало последующему акту желанную остроту.

Они занимались любовью повсюду, где удавалось: как‑то раз Стив умудрился притиснуть ее в аппаратной, словно какую‑нибудь молоденькую гримершу. И Пат с радостью замечала, что ее талия становится все тоньше, глаза, оттеняемые голубизной бессонных ночей, блестят все ярче, а мужчины за кофе вздрагивают в ее присутствии так же, как когда‑то вздрагивали при виде Брикси Шерс.

Самое удивительное, что работе такая бурная жизнь совершенно не мешала, наоборот: Пат творила чудеса и раскопала для «Чемоданчика» ни на кого не похожую певицу, исполнявшую свои странные песни под аккордеон. Полина Оливерос, уже пятидесятилетняя женщина, никогда не записывала свои мелодии, а сочиняла их вместе со слушателями. Она просто говорила им: «Дайте мне звук, который вам нравится», — каждый предлагал что‑то свое, а в результате умелой аранжировки Полины рождались потрясающие вещи. Пат была очарована этой музыкой и текстами Полины — центральной темой которых, как ни странно, было женское равноправие — и уверяла Стива, что все это еще больше приближает ее к пониманию себя. Стив только загадочно улыбался и опять притягивал ее к себе.

Как‑то вечером, когда над Трентоном плыл нежный, как пудра, снег, они отправились пешком смотреть место, которое Стив облюбовал под их новое жилище. В западной части Боу‑Хилл он указал Пат на старинный дом из красного кирпича.

— Ты знаешь, что это?

— Понятия не имею. Вероятно, какие‑нибудь остатки вашингтоновского времени.

— О, это место когда‑то вызывало столько любви и ненависти, что сейчас уже просто невозможно себе представить! Здесь жила Ла Беллиот, Красотка.

— Француженка?

— Да. Любовница Наполеона во время его египетской кампании, синеглазая и пепельно‑кудрая. После войны брат Бонапарта, бывший король испанский, привез ее в Америку и поселил здесь. Строгостью нравов она, разумеется, не отличалась. Ты представляешь, что творилось со всеми добропорядочными кумушками Трентона? Она погубила не одну жизнь, не говоря уж о репутациях.

— И поэтому ты решил строиться именно здесь? — едва ли не ревниво спросила Пат.

— Именно. Когда‑то я здорово висел на этой теме. Да постой, разве ты не читала «Тонтину»? «Тонтину Ватерлоо» Костена, где все это феерически здорово описано? Это был… подожди… кажется, пятьдесят шестой или седьмой, ты, конечно, была совсем крошкой, когда книга вышла. А как она гремела!

— Она у тебя есть?

— Надо порыться. Но ты оцени место — прелесть. Видишь, вот там глухая стена? Оттуда я и хочу начать: маленький водоскат, спадающий в крошечный патио, а вокруг, кольцом, дом. Знаешь, такой со множеством небольших помещений, переходов, коридорчиков… Два уровня. Осенью будет много солнца, и ты будешь сидеть в патио, как тогда, во Флориде.

Пат вздрогнула. Напоминание о давнишней беременности снова возбудило ее, а в душе вдруг поднялась странная зависть к этой Ла Беллиот.

— Пойдем домой, Стив, я замерзла.

Дома, пока Стив долго разговаривал с кем‑то по телефону, она разделась догола прямо в каминной и стала принимать самые соблазнительные и бесстыдные позы, которые, по ее мнению, могли привлекать мужчин тех далеких дней, сто пятьдесят лет назад. Когда муж вошел, Пат стояла на ковре на коленях, прогнувшись всем телом назад так, чтобы он одним взглядом, сразу, мог охватить и ставшие круглыми мячиками груди, и розоватую упругость плоского живота, и набухшие зовущие губы.

Стив вошел в нее без прелюдий и ласк, выламывая пальцы, молча заполняя собой ее лоно со всеми его изгибами, разрастаясь с каждой секундой все больше, так, что Пат стало казаться, будто ее лоно раздувается в огромный шар, и когда этот шар взорвался, истекая сладостным соком, она вдруг увидела даже сквозь крепко зажмуренные глаза победную улыбку Стива.

Пат почему‑то стало страшно, и когда он ушел, не подарив ей, как обычно, томной и легкой неги завершения, она еще долго лежала, свернувшись в клубочек перед пылающим камином, стараясь разгадать это странное поведение и странную улыбку.

А через месяц Пат заподозрила неладное. Она просыпалась с надеждой каждое утро, и каждое утро ее охватывали все большие опасения. По нескольку раз на дню она рассматривала и трогала груди, выкуривала по целой пачке сигарет — но нет, грудь не болела, никакой рвоты не было и в помине, а ведь все возможные сроки уже прошли! Пат никак не решалась отправиться к врачу, а на Стива смотрела с ненавистью и одновременно с каким‑то диким вожделением и каждую ночь, словно мстя ему за свои дневные страхи, не выпускала его из себя часами. Порой она ловила на себе его косые быстрые взгляды, которые могли означать только то, что он обо всем догадывается и тайно торжествует.

Тогда Пат решила взять себя в руки и подождать, по возможности, спокойно, еще некоторое время. На студии, как всегда в конце зимнего сезона, было затишье, и Пат рьяно взялась помогать Стиву в строительстве нового дома. И, как обычно, чем больше входишь в дело, тем сильнее оно начинает увлекать. Через неделю Пат уже разбиралась в тонкостях деталировок, в новых течениях в архитектуре и могла перечислить все фирмы, имеющие к этому отношение. Она не давала себе ни минуты, чтобы остановиться и вспомнить о своем нерешенном до сих пор вопросе: из телецентра мчалась в архитектурную контору «Кон‑Педерсен‑Фокс», оттуда — в Боу‑Хилл, затем — в строительные маркеты и снова на студию.

— Ты тратишь бензина больше, чем какой‑нибудь нью‑йоркский таксист, — смеялся Стив, очень довольный тем, что она приняла в новом жилище столь горячее участие.

Так прошла еще пара недель. Пат, казалось, удалось заставить себя забыть обо всем, что не касалось работы и постройки, но как‑то рано утром, когда она, торопясь, в последний раз пробегала расческой по уже длинным, доходящим до лопаток волосам, Стив жестко взял ее за руку.

— Сейчас мы поедем не на работу, а в клинику.

— Что? О чем ты говоришь? В какую клинику? — нарочито громко возмутилась Пат, заливаясь при этом густым румянцем.

— Ты сама знаешь, о чем я говорю и в какую клинику.

— Но этого не может быть, у меня спираль и, вообще, с чего ты взял? — слабо отбивалась она, но Стив молча и медленно расстегнул ее блузку и твердо положил ладони на груди, чуть сжав их — и Пат тут же покорно замолчала, ибо сразу ощутила то состояние болезненной тяжести, которое так хорошо помнила по первой беременности и которое так боялась обнаружить сейчас.

И туда и обратно они ехали молча, только рот Пат был прикушен до боли, а на губах Стива играла счастливая улыбка.

— Видишь, все произошло, как и должно было произойти. Даже твоя спираль не помогла. Я еще раньше проконсультировался по этому поводу. Все будет хорошо, разве я ошибался в этом когда‑нибудь?

Пат, ничего не ответив, вытерла злые слезы. Как он смеет распоряжаться ее телом? Ее судьбой в конечном счете?

— И не вздумай устраивать глупостей, — неожиданно строго, как отец дочери, добавил Стив, но закончил искренне и трогательно: — Я буду любить тебя. Буду.

Но в эту ночь Стив впервые за несколько месяцев не вошел в спальню жены.

Рано утром Пат уехала на студию и закрылась в своем новом, слишком просторном для одного человека кабинете.

В этом году ей исполнялось тридцать лет. Признанная ведущая подающего большие надежды канала Си‑Эм‑Ти, что давало отличные перспективы творческого роста, популярности, гонораров. Мать очаровательной девочки с блестящими, как утверждали школьные учителя, да и просто окружающие, способностями и незаурядной внешностью; девочки, которая растет такой, вероятно, отнюдь не благодаря ей, а стараниям бабушки с дедушкой и — тут Пат сдвинула тонкие шелковистые брови — талантливому красивому отцу. И наконец, муж, о каком на самом деле можно только мечтать: умный, интересный, богатый, добрый, настоящая поддержка при любых обстоятельствах, но…

Об это «но» Пат спотыкалась каждый раз, когда доходила в своих рассуждениях до позиции Стива. Как же, обладая всеми этими качествами, он может так насиловать ее независимость? Обида застилала рассудок, но в глубине души Пат понимала, что своим возмущением она просто‑напросто пытается уйти от одной малоприятной истины: восемь лет назад она не смогла или не захотела отказаться от предложения Стива стать его женой, заведомо зная, что ни о какой любви тут речи не идет. И, значит, в сегодняшней ситуации она виновата сама, ибо никаких претензий Стиву предъявить не может. Он сделал все, чтобы вытащить ее из бездны, куда она неминуемо скатывалась после гибели Мэтью, он спас ребенка, он вырастил из нее настоящего тележурналиста, он добился того, что она превратилась в настоящую женщину, а их семья — в настоящую семью. Почему же теперь она отказывает Стиву в том единственном, чего ему не хватает?

Но тут из самых недр ее существа рвался другой вопрос: почему же это надо делать без ее согласия, без ее доброй воли? Разве это несчастное существо, уже начавшее в ней свою жизнь, не является и ее плотью и кровью? Да, это не случайное дитя Мэтью, зачатое между курением марихуаны и чтением Юнга. Это целенаправленное, осознанное стремление Стива иметь ребенка, которое, как казалось Пат, реализовалось каким‑то мистическим способом. Убить эту тайну? Эту жажду? От одной такой мысли по телу Пат пробежала волна ледяного озноба. Но рожать? Пат уже сейчас отчетливо сознавала, что на этот раз ее внутренняя зависимость от ребенка будет гораздо больше: она стала взрослой женщиной, понимающей ответственность и умеющей наслаждаться своими глубинными ощущениями; к тому же ее организм, став более зрелым и крепким, видимо, вполне легко перенесет это состояние, не омрачая его тошнотой, разбитостью и тому подобными неприятностями, мешающими женщине сосредоточиться на сладостном процессе вынашивания. А это значит — прощай ее работа, требующая полной самоотдачи и только при ее наличии имеющая смысл. Прощай даже чисто внешняя возможность поступать и мыслить, как заблагорассудится… Разве этого она добивалась?

Что делать? Пат, не обращая внимания на раскалившийся телефон, прикуривала одну от другой уже четвертую сигарету. Еще раз поговорить со Стивом? Но она вспомнила его ледяной взгляд при словах «не вздумай делать глупости» и тут же отказалась от такой попытки: решения Стива не сиюминутны, а значит, бесповоротны; именно поэтому он такой настоящий и надежный. Пойти к психоаналитику? Но то унижение, которое Пат испытала в холле Института биоэнергетики, навсегда отвратило ее от обращений к такого рода специалистам. Позвонить маме? При этой нелепой мысли Пат даже улыбнулась. Ответ будет однозначным — Селия всегда хотела иметь большую, настоящую английскую семью, и только боязнь отца оставить детей нищими не дала ей этого сделать. Но, кажется, мама — Пат смутно припомнила какой‑то подслушанный ею в юности разговор на эту тему — обходилась без абортов, как истинная протестантка допуская к себе мужа лишь в установленные церковью дни. Бедная счастливая мама! Рядом не было ни Кейт, занимавшей теперь пост вице‑директора канала в Египте, ни Брикси, которую Бог где‑то носит, наверное, вместе с ее летчиком. Телефон звонил не переставая, и Пат, наконец, сняла трубку.

— Патти, что случилось? — Голос Стива был искренне взволнованным. — Я звоню тебе уже второй час. Неужели ты все еще сидишь и взвешиваешь «за» и «против»? Глупенькая, с малышом всем станет только лучше. — Пат с размаху бросила ярко‑красную элегантную трубку на рычаг.

А время шло, не принося ничего определенного. Пат с безнадежностью видела, что времени изменить ситуацию остается катастрофически мало. Кроме того, Стив почти не оставлял ее одну, придумывая все новые и новые совместные дела и поручая такие вопросы, которые она неизбежно должна была решать с его помощью. Он стал еще более предупредителен и мягок с ней, но за его предупредительностью и мягкостью Пат читала только железную волю и желание добиться своего. Любовные же восторги кончились так же внезапно, как и начались — Стив вообще перестал спать с ней, ссылаясь на повышенный после изъятия спирали риск выкидыша. А саму спираль он повесил на цепочку и носил как талисман. Когда Пат впервые увидела ее на влажных после душа, крупных завитках волос на его широкой груди, она просто онемела, а потом почувствовала, как ее захлестывает глухая ярость — это был, по ее мнению, уже верх надругательства над нею. А Стив лишь улыбнулся, нежно провел рукой по ее ставшей высокой, как в юности, груди и, не спеша, отправился к себе. И от этого Пат почувствовала себя окончательно униженной и брошенной, тем более что наливающееся тело упорно требовало ласк и удовлетворения.

На исходе был уже третий месяц. Пат смирилась и даже начала находить в своем положении некоторые приятные моменты. Ей нравилась ее порозовевшая, упругая кожа, красиво поднявшаяся грудь, томность, появившаяся в движениях и походке и заставлявшая оборачиваться мужчин даже на улице.

Как‑то вечером, прогуливаясь по Стэйси‑парку, у памятника генералу Мак Киллану Пат неожиданно увидела Брикси, шедшую в обнимку с высоким смуглым военным и несущую впереди себя невероятных размеров живот. Брикси и военный шли, не видя никого вокруг, и на лицах обоих была написана такая поглощенность друг другом и такое откровенное желание, что Пат даже засомневалась, стоит ли к ним подходить. Но все же что‑то заставило ее это сделать.

— Здравствуй, Брикси. Никак не ожидала тебя здесь увидеть, думала ты где‑нибудь в Бахрейне или Камбодже.

— Ты не далека от истины, но в данный момент я здесь. — Брикси ничуть не смутилась и весело похлопала себя по животу. — Малышу лучше родиться тут, а то с первым в Непале мы намучились.

— Это второй!? — Пат с удивлением вспомнила, что Шерс вышла замуж меньше двух лет назад.

— Конечно. А будет и третий, и четвертый. — Брикси рассмеялась и подняла лицо к своему индейцу. — Правда, Хаваншита? — Но тот только улыбнулся, показав ослепительно‑белые крупные зубы.

Пат с каким‑то тоскливым ужасом смотрела на Брикси. Уж если даже эта влюбленная в жизнь и естественная, как сама жизнь, красавица так изменилась и внешне, и внутренне, то что будет с ней? Пат ощутила, как ею овладевает холодная расчетливая решимость.

— А я, по старой памяти, слежу за твоими успехами, — разливалась Брикси, — но в последнем «Чемоданчике» ты все‑таки недожала этого Роббинса, надо было поставить ему вилку…

— Послушай, Брикси, можно тебя на минутку? решительно перебила ее Пат. — У меня к тебе дело не для мужских ушей. — Она кокетливо посмотрела на красавца Хаваншиту. — Отойдем вон туда, в сторонку. — И при виде тяжело ковыляющей Шерс Пат поняла, что ее решение бесповоротно.

— Ну, что за тайны?

— Видишь ли… А, впрочем, все равно! — И Пат нырнула в ледяную воду. — Дело в том, что я беременна, Стив помешан на своем будущем отцовстве, а мне этого и даром не нужно…

— Разве шеф так чадолюбив?

— То есть?

— Ну, ведь у вас уже есть девочка.

— А‑а‑а… Но Джанет уже большая и к тому же она у моих, в Англии. Так вот, я хочу… сделать аборт, — твердо выговорила Пат. — А срок уже на пределе, и… самое сложное заключается в том, что Стив глаз с меня не спускает, потому что знает мое к этому отношение.

— Бедный Стиви! Но проблемы нет.[14] Послезавтра Шита вылетает в Токио, он вполне может взять с собой одного человека. Частная клиника «Ориентал», угол Тамагава и Шестой кольцевой. Сутки — и ты свободна, как ветер.

— Но что я скажу Стиву!?

— До или после? — В ярко‑синих глазах Брикси мелькнул прежний дьявольский огонек. — До — это не представляет трудности для умной женщины, а после и говорить будет не о чем. Впрочем, делаю тебе подарок: через два дня в Саппоро дает свой последний концерт Дзюнко Ямагути, после чего она навсегда оставляет эстраду. Стив, вероятно, в курсе. Убеди его, что последнее интервью должна взять именно ты.

— Но он так трясется надо мной, что не отпустит одну.

— Ну, тут уж я ничем не могу помочь. Так что, запомнила, клиника «Ориентал»?

— Да. А откуда ты‑то обо всем этом знаешь, и про клинику, и про Ямагути?

Но Брикси лишь задорно хохотнула в ответ и подозвала мужа.

— Послезавтра эта девушка, между прочим, это знаменитая Фоулбарт, ведущая твоего любимого Си‑Эм‑Ти, — но на сурового Хаваншиту, разумеется, не производил впечатления никто, кроме его несравненной Брикси, — вылетает с тобой в Токио. Ты ждешь ее у Пресвитерианской церкви ровно…

— … в шестнадцать тридцать семь, — резким гортанным голосом по‑военному закончил Хаваншита.

— Доставишь ее прямо в «Ориентал» и устроишь обратный перелет, чем быстрее, тем лучше.

— Но Брикси, ты что же, остаешься здесь одна, в таком… — пробормотала Пат, но Брикси не дала ей договорить:

— О, Господи, неужели ты думаешь, что у меня не найдется поклонников, чтобы довезти меня до больницы!? — И Брикси искренне рассмеялась, чему последовал, к великому удивлению Пат, и ее суровый вождь. — Ну, мы пошли, у нас и так осталось немного времени, чтобы поразвлечься.

И Шерс в своем пронзительно‑оранжевом балахоне ушла в обнимку с широкоплечим Хаваншитой.

Весь остаток дня Пат придумывала веские причины, чтобы Стив отправил в Токио именно ее и непременно одну, но за ужином все разрешилось на удивление просто. Стив сам заговорил об уходе со сцены великой Ямагути, ибо это действительно было событием в мире кантри‑мьюзик.

— Я бы отправил туда тебя, потому что никто другой не сможет с нужным тактом провести это интервью, — задумчиво сказал он, а сердце Пат едва не выскочило из груди. — Но перелет очень тяжелый, с долгими пересадками в Лиссабоне и Исламабаде, к тому же перепады климата… Малышу будет трудно.

— Боже мой, Стиви, этот малыш еще всего пара сантиметров, а я, сам видишь, чувствую себя лучше, чем до… — Пат ужасно не хотелось произносить слово «беременность». — А сегодня я встретила Шерс, и этот ее летчик как раз летит послезавтра в Токио на военном самолете и возьмет меня. То есть Брикси мне это уже предлагала, но я хотела сперва посоветоваться с тобой, — бесстыдно, уже не краснея, врала Пат. — Там будет всего одна посадка в Тель‑Авиве, и времени на полет в два раза меньше.

— Я должен сам поговорить с ним.

Пат съежилась, но Стив уже набирал какой‑то номер.

— Куда ты звонишь? В летной школе его уже давно нет, а фамилии я даже не знаю, — лепетала Пат, пытаясь как‑нибудь остановить мужа.

— Не волнуйся, я звоню Брикси домой. Разве ты не знаешь, что я не выпускаю из поля зрения никого из своих бывших подчиненных? — Стив хитро подмигнул. — Но к прошлым увлечениям я не возвращаюсь никогда.

Пат оставалось только сидеть и ждать своего разоблачения.

Однако, летчик оказался на высоте — видимо, Брикси здорово вышколила своего капитана — и Стив вздохнул вполне удовлетворенно.

— Все‑таки с этими военными легко иметь дело, если, конечно, речь не идет о том, чтобы пошевелить мозгами. Я сам отвезу тебя к церкви.

Оба следующих дня Пат, терзаемая угрызениями совести, старалась быть к Стиву как можно ласковей, одновременно боясь переиграть. Насторожить чуткую интуицию мужа было очень легко. И все же желание Пат освободиться было так велико, а радость от скорого исполнения этого желания так искренна, что она без труда убедила Стива, что эти ее эмоции относятся исключительно к предстоящему визиту в Японию, которую Пат и вправду очень любила. И только когда у тяжелых чугунных ворот церкви Стив крепко, по‑мужски, пожал руку Хаваншите, уже одетому в полевую форму, из глаз ее неожиданно брызнули горячие слезы, и она всем телом прильнула к мужу.

— Мне будет плохо без тебя, Стиви, — честно призналась Пат. — Я… — И она уже по‑настоящему заплакала, давая в этих слезах выход всем нравственным мучениям последних месяцев.

Не ожидавшие такого прощания, хотя и по совершенно разным причинам, мужчины немного растерялись.

— Зато ты привезешь потрясающий материал, уникальный, — подбодрил ее Стив и нежно вытер ее слезы. — Ну, удачного полета, девочка! — И он подтолкнул Пат к пестрому военному джипу.

Хаваншита посмотрел на часы и, взяв Пат под локоть железной рукой, помог сесть на переднее сиденье.

И джип, рыча, рванул в сторону Потсвилла.

Весь полет Пат была предоставлена сама себе. Хаваншита, менявшийся с другим пилотом, произнес, обращаясь к ней, едва ли фраз десять; и то это были предложения поесть, отдохнуть и объяснения насчет посадки. К тому же этим обращениям неизменно сопутствовала слегка презрительная и несколько удивленная улыбка.

В Токио, все так же молча, они купили все, что требовалось, и той же железной рукой Пат была препровождена в «Ориентал» — шесть этажей над землей плюс один подземный. Перед ними, как из‑под земли, возникла маленькая японка, похожая на фарфоровую куклу с голыми руками и ногами, и Хаваншита, отведя ее в сторону, что‑то сказал ей.

— Жду вас завтра утром здесь же, в десять двадцать, — все с той же полупрезрительной улыбкой повернулся он к Пат и удалился, высоко неся голову в летной фуражке.

Усадив Пат в кресло, медсестра на ломаной смеси языков долго спрашивала ее уж Бог весть о каких подробностях, заполняя бумаги, а затем привела в белый, залитый резким безжизненным светом кабинет.

У окна, скрестив на груди руки с тонкими длинными пальцами, стоял врач, показавшийся Пат идеальным воплощением самурая. Удлиненное, нежное, тонко очерченное лицо можно было бы назвать даже женственным, если бы на нем не светились холодным и острым металлическим блеском глаза. Перед ней стоял Восток, непроницаемый и равнодушный. И Пат стало вдруг непереносимо страшно и невозможно раздеться здесь, сейчас перед этим утонченным японцем и распахнуть перед ним недра своей плоти. Она неподвижно стояла у двери.

— Ложитесь, — на идеальном оксфордском английском произнес врач. — Это всего лишь осмотр.

Пат так и не двинулась с места.

Тогда японец посмотрел на нее в упор. В его глазах стоял тусклый отблеск заходящего солнца. И Пат начала раздеваться, даже не смея посмотреть, отвернулся ли он.

Через несколько минут он тем же бесстрастным голосом давал указания кукольной медсестре.

— Сделайте миссис Шерфорд экспресс‑анализы, УЗИ и проведите в шестую палату. Скажите Норико, операция через полчаса в шестой.

В полном молчании с ней были проделаны все необходимые манипуляции, после чего в той же звенящей тишине Пат повели наверх. Не было видно ни одного больного, не слышно ни единого звука, и даже сам воздух казался разреженным, как высоко в горах. В глазах у Пат мутилось.

Но палата оказалась вполне европейской, небольшой, но удобной.

— Переоденьтесь, — медсестра протянула ей хрустящий пакет с чем‑то белым. — Я приду за вами.

Пат присела на краешек кровати, и тут мучения нравственные, которые не давали ей ни секунды покоя в громадном «боинге», сменились чисто животным страхом. Постоянно взглядывая на часы, Пат с ужасом считала остающиеся минуты…

Операционная ослепила ее светом и блеском, и в полуобморочном состоянии ложась на кресло, Пат чувствовала, как ее бьет крупная неунимаемая дрожь. Врач, наклонившийся над ней в белой маске, из‑под которой сверкали черные бездонные глаза, показался Пат ангелом смерти.

— Считайте: раз, два…

Последнее, что ощутила Пат, было прикосновение ледяных пальцев к ее напрягшемуся телу.

…Пат, хохоча и пуская по ветру распущенные волосы, летала с Мэтью по каким‑то замысловатым русским горкам, то падая вниз, то взмывая вверх, и руки их переплетались, а волосы свивались в легкую летучую ленту, и черные глаза смотрели безнадежно и жарко…

Те же длинные пальцы настойчиво постучали по ее щеке.

— Миссис Шерфорд, как вы себя чувствуете? — Пат, чувствовавшая слабость, легкость и бездонную пустоту внутри себя, открыла глаза. — Все в порядке?

Она слегка опустила веки. О, если бы вход в ее тело не был сейчас таким зияющим, если бы Мэтью… И Пат снова впала в забытье, едва различая слова «нобулон», «кровопотеря», «большой срок».

Наутро Пат проснулась совершенно бодрой и собиралась уже вскочить с постели, но увидела стоявшего у окна во вчерашней позе врача.

— Все отлично, спасибо, — пробормотала Пат, съеживаясь под взором нездешних, каких‑то космических глаз.

— Вы собираетесь ехать в Саппоро, если не ошибаюсь, брать интервью у Ямагути, миссис Фоулбарт?

Пат вздрогнула.

— Не пугайтесь. Здесь тоже смотрят Си‑Эм‑Ти. А вы заинтересовали меня своей… ну, скажем, непосредственностью. Если позволите, я хотел бы проводить вас.

— Но меня должен ждать здесь… — Пат даже не знала фамилии Хаваншиты.

— Я переговорил с мистером Метаном, и вечером привезу вас прямо на военный аэродром.

Меня зовут Наоэ. Кескэ Наоэ.

«Какое странное имя, — подумала Пат. — На‑о‑э. Как будто раковина открылась».

И она стала одеваться, а Наоэ, не шевелясь, смотрел на нее, и она почему‑то не посмела попросить его отвернуться.

В аэропорту было многолюдно, и Пат с интересом рассматривала украшенный сосновыми ветками и мандаринами вестибюль, служащих в нарядных кимоно и всю тихую вежливую и совершенно ненавязчивую японскую толпу.

Устроившись в кресле, Наоэ предупредил:

— Лету полтора часа, — и, откинув спинку, прикрыл глаза тяжелыми веками. Пат вдруг отчетливо поняла, что абсолютно выпала из обычной жизни, что ее ведет неведомо куда самурайский взор таинственного доктора Наоэ и что этот день станет для нее одновременно и расплатой, и наградой. С холодным удивлением она чувствовала, что не сожалеет ни о потерянном ребенке, ни об обманутом Стиве и даже не задумывается о том, как через сутки с половиной объяснит все это не то что мужу, но самой себе. За иллюминатором уже синел в свете неяркого солнца Сангарский пролив, а за ним виднелись горные пики, напомнившие Пат сказочные обиталища духов. И сам Наоэ с запрокинутым снежно‑белым лицом был похож на бесплотную тень.

Номер в отеле аэропорта Титосэ был уже заказан. До начала концерта оставалось не больше часа. Пат, беспокоясь, что надо еще успеть получить аккредитацию, торопилась привести себя в порядок. Наоэ, переодевшись в кимоно, бесстрастно уселся читать газеты, прихваченные из самолета. Выйдя из ванной в новом кашемировом костюме цвета спелой сливы, Пат собиралась уже попросить Наоэ проводить ее до концертного зала, как внезапно замерла на пороге. Наоэ, откинувшись на высокую спинку кресла, смотрел на нее в упор и улыбался одними глазами, а затем начал медленно приподниматься. С замирающим шорохом упали на пол газеты, кимоно распахнулось, обнажая словно вырезанное резцом старинного мастера тело, гладкое, ровно‑смуглое, жаждущее.

— Подойди, — хрипло приказал Наоэ, и на его лице заблестели капельки пота. Какой‑то мистический ужас объял Пат.

— Вы сошли с ума! Как вы смеете! — Но ее возмущение звучало слишком жалко, и она сама понимала это.

— Подойди!

— Нет!

В один прыжок, как рассерженный хищник, Наоэ преодолел разделяющее их пространство. Еще сохранившиеся остатки рассудка понуждали Пат вырываться, но тело ее не слушалось.

Тело знало, что преграды нет. Полные бешенства и желания глаза были упоительно близко, а губы сжались в тонкую полосу, узкую, как лезвие ножа. И только когда вся одежда легла ворохом у ног Пат, эти губы удовлетворенно раскрылись. Наоэ рассматривал ее в упор, и ей казалось, что он видит каждое сокровенное движение внутри нее, ее раскрывающееся лоно, ее истерзанную окровавленную матку… И тут она судорожно стиснула колени. — Нет!

— Я же хирург. — Он потянулся к ее бедру. — Все будет отлично.

Его плоть раз за разом расцветала у нее во рту, орошая его брызгами драгоценной влаги. И ее рот, а потом и все тело стали ненасытными.

А спустя несколько часов, тело перестало ее слушаться, и она стала проваливаться в короткие обмороки, уже не в силах ни брать, ни давать. И, изредка открывая опустевшие глаза, она видела над собой, словно далеко плавающую луну, застывшее самурайской маской лицо Наоэ, принявшее голубовато‑прозрачный опенок.

Резко выплеснутая в лицо вода из кувшина с ветками сосны привела ее в чувство. Наоэ стоял над ней в туго перепоясанном золотистом кимоно.

— Вас ждут на военной базе в Иокогаме. Через три часа я передам вас мистеру Четану.

Но Пат не могла не то что встать и одеться, а даже разогнуть сведенные судорогой ноги. Тогда Наоэ быстро ввел ей в вену какое‑то лекарство, и через пятнадцать минут они уже подходили к стойке билетного контроля.

— Но интервью!? — Пат смертельно побледнела.

— Вы получите его ровно через сутки после вашего возвращения домой. Поверьте, это будет лучшее ваше интервью.

И, как ни странно, Пат поверила, ибо Восток повернулся к ней сегодня своей подлинной, скрытой для европейского глаза стороной.

Они действительно оказались у трапа «боинга» Хаваншиты ровно в назначенное время. И, перекладывая бесчувственную руку Пат в обтянутую кожаной перчаткой руку летчика, Наоэ на мгновение задержал ее в своей так, что ладонь вдруг вспыхнула мучительно‑обжигающим пламенем.

— Благодарю вас. Не пытайтесь… — Последние слова заглушил рев включившихся двигателей.

— А деньги!? — вдруг вспомнив, что операция так и осталась неоплаченной, попыталась крикнуть Пат сквозь закладывающий уши шум.

Но доктор Наоэ уже подходил к краю аэродрома.

Проводив Пат, Стив не то чтобы вздохнул с облегчением, но вдруг ощутил, что впереди у него почти три дня, не отягощенных постоянным напряжением воли. Он прекрасно видел, что Пат не хочет ребенка, он даже отчетливо понимал почему, но иначе не мог. Он не собирался в сорок лет устраивать свою семейную жизнь заново, а его дальнейшая жизнь с Пат зависела от ребенка. Значит, от ребенка зависели его внутреннее спокойствие и гармония, его естественные для каждого мужчины честолюбивые планы. И, в конце концов, он вложил в зачатие этого малыша слишком много чисто психических усилий, чтобы позволить Пат избавиться от него.

Странно, все его женщины хотели от него детей, и сколько такта, ума, красноречия и просто обаяния приходилось ему прилагать, дабы этого не случилось. Разумеется, бывали и неудачи, но и тогда, очень мягко, но настойчиво, Стив добивался своего — спустя несколько недель после того, как ему сообщали трогательное известие.

Шагая по Стэйт‑стрит и продолжая размышлять все в том же направлении, он неожиданно вспомнил давнишнюю историю, которая была забыта под натиском последующих событий. В семьдесят первом году, когда он пытался охватить телебизнесом некоторые неразвитые южноевропейские страны, типа Албании и Югославии, судьба занесла его в Сербию, в крошечный городок Трепчу. С веселым любопытством присматриваясь к полудикой, во многом совершенно непонятной для него жизни под железной пятой Советов, Стив, тем не менее, с удовольствием замечал такую же полудикую пугливую красоту местных женщин. И когда однажды в каком‑то жалком кафе маленькая красавица сербка бросила на него огненный взгляд из‑под густых смоляных кудрей, закрывавших пол‑лица, он подошел и, без слов взяв ее за руку, увел к себе в номер дрянной провинциальной гостиницы. Может быть, он сделал это потому, что огненные глаза дикарки слишком напомнили ему Руфь, с которой он расстался не по своей воле и которую до сих пор мучительно желал. А может быть, он просто пожалел девушку, осужденную гнить в этой дыре, где никогда не бывает ничего интереснее старого американского фильма в местном клубе.

Йованка, как он и ожидал, оказалась девушкой, но она отдавалась ему с такой страстью обреченности, что Стив поневоле вынужден был разделять ее порывы, почти никак не тронутые цивилизацией. И это было упоительно. Проторчав в городке несколько месяцев, перед отъездом он устроил возлюбленной королевский вечер с шампанским, специально привезенным из Белграда, всевозможными лакомствами и головокружительной любовью. Но, когда он собрался уходить, Йованка вдруг одними глазами — а она вообще практически не разговаривала с ним, то ли в силу полного незнания английского, то ли по природной славянской молчаливости — указала на свой живот и полыхнула кирпичным румянцем во все лицо. Чертыхнувшись в душе, Стив схватил девушку за руку и, запихнув на заднее сиденье раздолбанного джипа, на котором колесил по стране, погнал в столицу. До самолета в Милан времени оставалось в обрез. Чуть ли не на ходу выскакивая из машины и спрашивая прохожих, где здесь ближайшая гинекологическая клиника, он все‑таки успел переговорить с чернобородым толстяком доктором и, всучив бледной Йованке около пятисот долларов — все, что оставалось у него наличными — бросился в аэропорт. Бедная девочка! И какое все‑таки свинство с его стороны! А Пат, дурочка, упрямится. Впрочем, все опасные сроки уже прошли, и теперь можно спокойно ждать.

Скоро мысли его потекли совсем в другом направлении, он пешком дошел до Боу‑Хилл, где уже возвышался дом в строгом северном стиле, и, зайдя внутрь, подумал, что уже вполне пора объявить тендер на дизайн‑проект внутреннего убранства. Но по зрелом размышлении, Стив все‑таки решил найти исполнителя сам и, перебрав варианты, остановился на дизайнерском бюро Анджело Донгиа, известном своими моделями тканей, мебели и интерьерами. Не откладывая, он тут же позвонил в бюро и попросил прислать сотрудника через четыре дня, так как хотел обсудить будущую отделку вместе с Пат. И с чувством выполненного долга Стив отправился в Федеральную комиссию связи, чтобы забрать оттуда своего приятеля Стюарта Лури и в каком‑нибудь из пустынных ресторанчиков Эсбьюри Парка обсудить с ним проблему внедрения на своем канале системы кабельного телевидения.

Ночью над Трентоном пронесся ураганный ветер, гремевший трубами и бивший ветками в стекла. Стив проснулся совершенно разбитым, словно после сильной попойки, и не пошел на студию, завалившись в каминной с томиком Эллиота. Пат должна была позвонить уже вечером, устроившись в гостинице и получив аккредитацию. Весь день Стив роскошествовал: он курил свой замечательный вирджинский табак, запах которого почему‑то не переносила Пат, декламировал вслух любимых поэтов, написал длинное, обстоятельное и вместе с тем шутливое письмо Джанет и долго, с наслаждением, рылся в старых бумагах. До вечера он даже отключил телефон, поскольку такие дни выпадали Стивену Шерфорду раз в два‑три года.

Но вечером Пат не позвонила. «Наверное, совсем потеряла голову от Саппоро, ведь она так давно рвалась в Японию, — нимало не волнуясь, но чувствуя некоторую обиду, подумал он. — Утром я сам позвоню туда в телецентр и все узнаю». Высосав полпинты коньяку и растянувшись на постели всем своим красивым, вальяжным телом, Стив спокойно уснул. Среди ночи ему мерещился почему‑то детский плач, и, сам причмокивая во сне, как младенец, он счастливо улыбался этим ласкающим сердце звукам.

Утром в спешке и суете накопившихся за день дел Стив не думал о жене. То, что от Пат так ничего и нет, он осознал только после полудня. Он немедленно связался с телестудией в Саппоро и с удивлением узнал, что никакой Патриции Фоулбарт с Си‑Эм‑Ти у них не появлялось. Страшно выругавшись, Стив набрал номер военной базы, но там кокетливый девичий голос проворковал, что самолет — дальше следовал утомительный ряд цифр и аббревиатур — пилотируемый капитаном ВВС США Хаваншитой Четаном, приземлился на базе в Иокогаме точно в назначенное время, а большего она сообщать не имеет права.

Стив до боли сжал кулаки, и тонкие ноздри его прямого крупного носа задрожали мелкой гневной дрожью. Оставалась Шерс. Стив нажимал кнопки с такой силой, словно хотел намертво впечатать их в корпус, и чувствовал, как внутри него закипает темная, глухая, страшная ярость. У Брикси долго не брали трубку, а потом какой‑то мужской голос пробасил, что сегодня утром миссис Четан родила мальчика и находится в акушерском отделении больницы Святой Евгении. Круг замкнулся.

И тогда в беспомощном гневе сильного умного мужчины Стив все понял. Он понял и ее взбудораженное состояние в последний день, которое он приписывал поездке в Японию, и неожиданные слезы при прощании, и даже то, что послужило последней каплей в принятии этого чудовищного решения, — Брикси со своим пузом на сносях, будь она трижды проклята!

Свет ламп показался Стивену черным. Он рванул ворот рубашки и уперся лбом в теплую дубовую панель стола. Он никогда не верил женщинам до конца — и, черт побери, был прав! Они лгали, лгут и будут лгать, даже самые лучшие из них, лгать в самом больном, самом уязвимом. Перед его глазами всплыло насмешливое лицо Руфи, и он вспомнил ее слова: «Эта шлюшка с телевидения „Гранада“».

Руфь! Только она была честна, пусть унизительно, пусть зло, но она никогда не опускалась до лжи — ни телом, ни словами, ни поступками. Но теперь нет и ее, как никогда не будет у него сына. Стив скрипнул зубами, не позволяя себе застонать. Он спас ее, он сделал из нее женщину, человека, профессионала, он пожертвовал ради нее свободой, он… Но тут Стив оборвал себя. «Неужели ты распустил слюни, как двадцатилетний мальчишка, старина? Признайся себе, ты сам вынудил ее солгать так страшно — раз. Ты ослеп от своей сопливой радости — это два. И наконец, и это главное — ты не любишь ее. А потому заткнись, Стиви, и, если хочешь спокойно дожить свой век, прими это как данность, как очередной ход партнера, который называется Жизнь».

И Стив немедленно позвонил в Ноттингем, где все уже спали, торжественно объявив, что непременно приедет на это Рождество.

Над Атлантикой самолет ужасно болтало, и Пат не знала, кого благодарить за то, что из‑за этой болтанки она никак не может сосредоточиться на самом главном, с неизбежностью стоящем перед ней вопросе: как она вернется домой.

Но, проваливаясь в короткое забытье, сидя между тюками с парашютами и какими‑то металлическими ящиками, она видела перед собой не лицо Стива, а белую маску с высоко очерченными дугами бровей, и ее еще не успевшее остыть после недавнего пожара страсти тело сводила легкая судорога наслаждения.

Это была сила мужской власти над нею. Власти жестокой, унизительной, безоговорочной, но дарившей за такое рабство ни с чем не сравнимую радость — не только телесную, но, как с отвращением понимала теперь Пат, и душевную.

Временами ее охватывало непреодолимое желание бросить все, что составляло смысл ее жизни до этих тридцати лет, и вернуться назад, в тот гостиничный номер, где она могла бы валяться в ногах у бесстрастного загадочного доктора Наоэ, вымаливая и получая его чудовищные ласки. Но, усилием воли возвращая себя к действительности, Пат начинала со жгучей ненавистью ощущать свое тело — изгаженное и растоптанное японцем.

После Бермуд болтанка прошла, и остаток пути Пат провела, неподвижно глядя в одну точку и пытаясь выстроить разговор с мужем хотя бы на первые, самые трудные минуты. Стив, конечно, все уже понял… И вдруг, как вспышкой молнии, Пат озарило: весь этот долгий путь она думала совсем не об уничтоженном ею ребенке — а о странном приключении, пережитом ею, приключении, о котором вряд ли когда‑нибудь кто‑то узнает. А что касается аборта — что ж, в том мире отношений мужчины и женщины, который открылся ей вчера, это лишь достойный ответ, это лишь мера за меру… «Боинг» затрясся на посадочной полосе, но Пат даже не повернула головы к иллюминатору.

Хаваншита выскочил первым, забыв помочь пассажирке, наверно, надеясь сразу увидеть свою Брикси. Однако на поле не было ни Брикси, ни Стива. Но Пат при этом почувствовала сосущую под ложечкой пронзительную тоску, а индеец, наоборот, заулыбался, показывая все тридцать два ослепительных зуба.

— Я сейчас же еду в город увидеть сына и возьму вас с собой, — обратился он к Пат.

— Сына? Какого сына? — тупо переспросила она.

— Второго, разумеется, — расхохотался Хаваншита и, неожиданно схватив Пат на руки, высоко подбросил ее. — У меня будет много сыновей, йо‑хо‑хо!

И Пат, падая в железные объятия пилота, вдруг явственно услышала произнесенные равнодушным стерильным голосом слова: «Большой срок… кровопотеря»….

— Пустите меня! — зло огрызнулась она, стыдясь своего тона, но не в силах с собой справиться. — Меня это совершенно не касается.

Хаваншита мгновенно отпустил ее, но поглядел с таким не прикрытым сочувствием, что Пат едва сдержала слезы.

— Простите. Я буду в машине через пару минут.

Буквально выпрыгнув из джипа на Делавар‑Ривер, Пат долго не могла решить, куда отправиться: домой или сразу на работу, но потом решила прежде всего зайти в какое‑нибудь кафе, выпить кофе с коньяком и привести в порядок свои чувства. Ноги сами привели ее к маленькой итальянской кофейне с претенциозным названием «У Лукулла», где она часто бывала в последнее время со Стивом.

Расплачиваясь за стойкой, Пат спиной почувствовала чей‑то тяжелый упорный взгляд. Она никогда не оборачивалась в подобных случаях, но ее тело, всего за какие‑то несколько часов привыкшее повиноваться, повернулось само. В углу за столиком, уставленным множеством пустых рюмок, сидел Стив.

Увидев, что она обернулась, он удовлетворенно хмыкнул и лениво поднял правую руку.

— Хай. Иди сюда.

Пат пошла к нему, твердо держа в руке большую чашку кофе.

— С приездом. — Голос Стива был спокоен, только, может быть, чуть более низок, чем обычно. — Все в порядке? Судя по твоему лицу — да. Ты, как я понимаю, прямо с самолета. Дай посмотреть интервью.

Пат растерялась — она никак не ожидала, что Стив зайдет с этого. На мгновение перед ней замаячила смутная надежда, что ему ничего не известно, а с интервью она сейчас как‑нибудь выкрутится… Но холодный бесстрастный голос внутри ее насмешливо закончил: «А дальше? Будешь подкладывать под юбку подушки? И возьмешь младенчика из приюта?»

— Ты же прекрасно понимаешь, что в том состоянии, в котором я была, ничего как следует сделать невозможно. До субботы еще есть время, а я за пару дней доведу интервью до нужной кондиции.

— Ты могла бы поговорить со мной, а не делать этого, как… как последняя блядь, — не выдержал Стив.

— Я говорила с тобой об этом еще задолго до. Но ты осчастливил меня против моей воли…

— Я дал жизнь, а ты ее убила.

— Давали жизнь, положим, мы вместе. Но, признайся…

— Ты притворялась столько недель, ты лгала, — упрямо твердил Стив.

— А ты, ты, специально закрутивший меня в этот вихрь чувственных удовольствий, — при этих словах губы Пат невольно сложились в циничную усмешку, — специально для того, чтобы увлечь, заставить забыться, усыпить, а потом использовать мое тело, как пробирку, как… инкубатор. И все это, не любя, Стиви, не любя. Разве мой цинизм после этого больше твоего? Мне этот ребенок был не нужен, и я просто ответила тебе той же ложью.

— Он был нужен мне. А ты думала только о себе. Убийца.

— Опомнись, Стив, ты просто пьян. Это был еще не ребенок, а три сантиметра неизвестно чего.

— И сколько же времени понадобилось, чтобы уничтожить эти три сантиметра… меня?

— Зачем ты так… глумишься? Я не могла иначе.

— Не могла!? — Стив все ниже опускал свою тяжелую голову. — Ты могла выносить моего сына, родить, а там катиться к чертовой матери!

Пат вспыхнула, словно ей дали пощечину.

— Выносить? Ты хоть понимаешь, что это значит?! Эти жуткие месяцы заторможенности, тяжести, уродства! Разве тебе мало было моего унижения тогда, в Ки Уэсте? Только Мэтью…

— Не смей упоминать Джанет и Мэта!

Но Пат уже не слышала его — сломленная всем, обрушившимся на нее в эти последние три дня, она уронила лицо в ладони и беззвучно заплакала.

Стив поднялся и положил теплую руку ей на голову.

— Поедем домой, Пат. Ты выспишься и… Жизнь не кончается. Ну, прости меня. И я тоже… постараюсь простить.

А в это время в больнице Святой Евгении суровый Хаваншита, плача от счастья, покрывал страстными поцелуями уже наполнившуюся молоком грудь жены.

Несмотря на все треволнения, а может быть, именно благодаря им, Пат, придя домой, действительно крепко уснула, а утром поехала на студию вместе со Стивом.

На канале вовсю шла работа по внедрению кабельной сети, и, хотя она касалась в первую очередь технических служб, «творцам» тоже приходилось несколько изменять и сетку вещания, и объемы передач. Поэтому Пат не удалось увидеться с Эммилу, с которой ей хотелось поделиться, разумеется, не тем, что с ней произошло фактически, а своими новыми мыслями и ощущениями. Пат опять, уже который раз в жизни, заново открыла свое тело, и это открытие неизбежно направило ее сознание в новое русло.

Много лет назад с Мэтью она впервые узнала, что у нее есть тело, которое может радоваться само и давать радость другому телу. И тогда все ее мысли были направлены на это. Мир, где такое было возможно, казался светлым и радостным. Но внезапно то ее тело раздавил тяжкий груз беременности, и, еще не созревшее, оно страдало, заставляя разум отвергать этот груз. Мир стал несправедлив и зол.

Стив показал ей, что тело — это тончайший инструмент, из которого можно извлекать удивительные мелодии, просто обладая хорошей техникой секса, и тогда она поняла, что все вокруг подвластно умению и рассудку. Тогда же она стала получать подлинное удовольствие от своей работы.

Брикси, воплощение самой жизни, распахнула в нем глубинную нежность, сладкую истому, относящуюся не к любимому человеку, а просто к самому телу — к его красоте и гармонии. И мир заиграл для нее всем многоцветьем своих живых и ярких красок.

И вот теперь Наоэ. Человек, доказавший ей, что существует власть тела. Власть, имея которую, совершенно чужой, едва ли не незнакомый мужчина становится владыкой и тираном, чуть ли не богом. Но если такую власть может иметь мужчина, то почему она недоступна женщине? Пат провела рукой от плеч до бедер, словно проверяя, существует ли еще реально ее бедное тело. Может быть, оно навеки осталось в длинных пальцах хирурга из Токио?

За этим занятием и застал ее Стив, зашедший, чтобы вместе ехать домой.

— Проверяешь, какая ты стала? — печально усмехнулся он. — Честное слово, неделю назад ты была соблазнительней.

Пат предпочла бы сегодня приехать домой одна, и не столько потому, что присутствие мужа было ей сейчас в тягость, а потому, что она хотела без свидетелей получить свое интервью, которое должно было прибыть из Японии каким‑то таинственным способом. Но никакого посыльного или просто конверта она не дождалась. Пат нервничала, бродя по дому с незажженной сигаретой.

— Успокойся, — сказал или, вернее, попросил Стив, которому больно было смотреть на нее — своим видом она напоминала ему о происшедшем. — Хочешь, я помогу тебе с интервью?

— Нет, — вскинулась Пат, — я все еще неважно себя чувствую. — Она лгала хладнокровно. После первого обмана лгать стало гораздо проще. И, уйдя в спальню, она вдруг не то с облегчением, не то с сожалением подумала, что уж Стиву‑то никогда не придет в голову явиться с ласками к только что перенесшей аборт жене.

Всю ночь она прислушивалась к шорохам пустой квартиры, радуясь, что миссис Кроули уехала к родственникам в Буффало, и все еще надеясь на появление пакета. Только под утро она заснула душным, давящим сном и не слышала, как вообще не ложившийся Стив, решив на рассвете пройтись по пустынным улицам, обнаружил около двери снежно‑белый ломкий конверт, присланный явно не по почте. На конверте странным изысканным почерком была тушью выведена не девичья фамилия Пат, под которой она работала, а его собственная. И Стив взял этот конверт.

Пат неоткуда было узнать, что молодой лейтенант, с военной почтой привезший пакет от доктора Наоэ, попал на потсвиллском аэродроме в грандиозную попойку, устроенную капитаном Метаном по случаю рождения второго сына, и, с трудом протрезвев, оказался в Трентоне только под утро.

Стив долго держал конверт, белизна которого почему‑то напомнила ему больницу, в далеко вытянутой вперед руке. Умом он понимал, что теперь, после того, как Пат обманула его в главном, у нее может быть еще тысяча всевозможных обманов и что ему в общем‑то, наплевать на них… Но что‑то было такое в этом странном почерке, что заставило Стива положить конверт в карман. Уже не возвращаясь домой, он поехал на студию.

До полудня Стив мотался по телецентру, проверяя переоборудованные под сети кабельного вещания аппаратные и встречаясь с представителями других каналов — сегодня в пятнадцать часов он должен был выступить по впервые открывшемуся в Трентоне «кабелю» с небольшой тронной речью. Но он никак не мог сесть и набросать эту речь, ибо конверт, предназначенный Пат, жег ему карман.

Наконец, улучив несколько свободных минут, Стив запер изнутри дверь кабинета и положил конверт перед собой. Но перед тем, как разорвать плотную шелковистую оболочку, он все‑таки позвонил домой. К телефону никто не подошел — Пат, измученная бессонной ночью, до сих пор, по‑видимому, спала.

И Стив вскрыл конверт. На него пахнуло терпким, неевропейским, будоражащим запахом, и на стол выскользнуло два листка настоящей рисовой бумаги, один побольше, другой — совсем крошечный. Стив подумал и взял тот, что побольше.

Написанное безукоризненным почерком и языком, но явно не англичанином и не американцем, перед ним было интервью с Дзюнко Ямагути. Стив бегло прочитал его и застыл, пораженный и формой и содержанием, но более всего — удивительным проникновением в суть творчества этой великолепной певицы. Такое проникновение — Стив понял это сразу — не могло быть доступно европейской женщине, какой Пат была с ног до головы. «Странно, — подумал Стив, — что она вообще не сказала ни слова о концерте. Да и была ли она там? И если не там, то где?»

И он взял второй листок, пахнущий более резко, словно он был специально чем‑то пропитан.

«Госпожа,

уже миновал час Тигра, а мое сердце все еще уязвлено алой завесой Ваших яшмовых покоев, а язык онемел от прикосновений к отполированным им сводам агатового грота. Бамбук, мой друг и господин, тянется в ночь, и целебные шары кусудама, как в праздник пятого дня пятой луны, источают мускус. Я окунаю лицо в пенистый ручей и не могу утолить жажды»… «Что за чушь!» — мысленно выругался Стив и посмотрел в конец письма, где должна была стоять подпись. Но вместо подписи было написано несколько строчек уже не тушью, а чернилами и более беглым почерком: «Обычай требует немедленно после любовного свидания послать письмо возлюбленной. Вы действительно доставили мне немалое наслаждение, и я в благодарность хочу дать вам совет: любите свое тело и не бойтесь экспериментировать с ним. То, что Вы испытали два дня назад, есть лишь первые шаги в великом искусстве плоти. НК».

Стив медленно опустил листок на стол и откинулся на спинку кресла. Он никогда не был ханжой и сам прошел в жизни через многое — но это… Он не мог поверить, что Пат, открытая, отнюдь не развращенная Пат могла дойти до такого цинизма. Здесь какое‑то недоразумение, ошибка. Стив еще раз поглядел на конверт: на нем не было ни адреса, ни почтового штемпеля. Значит, этот НК был здесь? Или кто‑то от него? Но кто он? «Боже, чем я занимаюсь, — вдруг вздрогнул Стив. — Вычисляю любовника жены! Стареешь, дружище. Бог с ней, с Пат, теперь мы все равно никогда не станем семьей. Ее можно отпустить, она не пропадет уже нигде. Но письмо? Отдать распечатанным? Мерзко. А, впрочем, не все ли уже равно? Интервью, даже без съемки, слишком хорошо, чтобы не дать ему появиться в эфире».

И уже равнодушно Стив подобрал бумаги, белевшие, как мертвые лепестки, положил их обратно в конверт и пошел в фонотеку проверить, какими песнями Ямагути они располагают на данный момент.

Пат поднималась по непарадной лестнице левого крыла, соединявшей администрацию с техническими службами, и на площадке третьего этажа нос к носу столкнулась с мужем. Ее сразу же поразило его светлое лицо — лицо человека, который долго выполнял какую‑то сложную, ответственную и неприятную работу, наконец‑то успешно с ней покончил и теперь имеет полное право чувствовать себя свободным…

Он весело и беззаботно чмокнул ее в щеку. Такого поцелуя Пат не получала уже давно.

— Ты что, Стиви?

— Открываем сегодня «кабель». Сколько я с ним провозился! Приходи к трем в первую, я буду толкать там речь! — Стив рассмеялся и, подавая Пат конверт, сказал, не смущаясь и не осуждая: — Вот твое интервью с Ямагути. Как бы там ни было, материал классный, я уже просмотрел. — И предупреждая все вопросы ставшей белее, чем конверт у нее в руках, Пат, поспешил добавить: — Пакет лежал у нашей двери рано утром. Там тебе еще письмо, очень красивое. — Лицо Пат исказила гримаса, в которой Стив без труда прочитал одновременно страх, отвращение, любопытство и возбуждение. — Не переживай так, моя девочка, ты самостоятельный человек и вольна поступать как знаешь. Теперь мы спокойно сможем поговорить о многом. Все в порядке. И не забудь — в три!

Стив побежал вниз, прыгая, как мальчишка, через три ступеньки, а Пат, прижавшись спиной к шершавой бетонной стене, вытащила полупрозрачные листки. Буквы плясали перед ее глазами, но даже в таком состоянии она поняла, что такого интервью с Ямагути ей самой было бы не сделать никогда. Это был настоящий, щедрый подарок. Второй же листок она сразу скомкала, едва взглянув на него. Что этот человек может открыть ей в письме, после того, что открыл своим каменным и гладким, как обточенная морская галька, телом? Теперь она сама будет владеть, или вернее, может это делать — с нее довольно сознания такой власти. Ее даже не слишком взволновало то, что Стив, наверное, прочел письмо до конца.

И, медленно поднявшись к себе в кабинет, Пат с удивлением обнаружила, что из зеркала на нее смотрит лицо с тем же выражением облегчения и свободы, какое она только что видела у мужа. Осознав возможность своей власти над другой половиной человечества, Пат осознала и свое превосходство. Мир стал понятнее и упорядоченней. И Пат рассмеялась прямо в лицо своему отражению.

А через несколько часов, стоя среди других приглашенных, она искренне радовалась за Стива, который в своем светло‑сером костюме, сияя загорелым и, несмотря на начинавшие седеть усы, молодым лицом, обращался к тысячам и сотням тысяч людей: «Телевидение должно пробуждать в нас мечты, удовлетворять нашу тоску по прекрасному, увлекать нас в путешествия, превращать в участников событий. Оно должно знакомить нас с настоящей жизнью и великим искусством!»..

После записи Пат, с трудом протолкавшись сквозь толпу, подошла к Стиву, обняла, а потом протянула ему ладонью кверху свою маленькую руку:

— Мы нужны друг другу несмотря ни на что?

— Да.

— И мы оба свободны?

— Да.

— И наша работа — это наша работа?

— Да.

И Стив опустил свою ладонь на ладонь Пат.

В субботу Патриция Фоулбарт показала в «Чемоданчике» интервью с Дзюнко Ямагути в вопросах и ответах, иллюстрированное ее песнями. Перед тем как выпустить интервью в эфир, она долго сидела над ним в глубоком раздумье: как профессионал, Пат все же не была уверена, что такая подача материала будет понятна ее зрителям — американцам и европейцам. И, несмотря на возражения Стива, она все‑таки переработала текст, расставив акценты по‑своему. А через пару месяцев интервью было признано телезрителями лучшим интервью года на канале Си‑Эм‑Ти, а ведущая получила приз «за взаимопроникновение культур».

Доктор Наоэ смотрел передачу с большим интересом, отдавая при этом свое блестящее и узкое, как меч, тело трем молоденьким гейшам.

Это было первое Рождество, на которое Пат и Стив приехали в Ноттингем вместе. Теперь, когда между ними не стояли те сложности, которые неизменно порождает телесная близость, они могли полностью и без оглядки наслаждаться обществом друг друга. Взрывная восторженность Пат уравновешивалась мягким юмором Стива, а его воистину энциклопедические знания дополнялись той яркой эмоциональностью, которую Пат вносила в любое дело.

Тридцатидвухлетняя Пат, уже давно утратившая девчоночью угловатость, приобрела взамен пластику туго натянутой и готовой в любой момент развернуться пружины. Стиву, частенько с любопытным одобрением смотревшему на жену, всегда в такие моменты приходило на ум сравнение с породистой горячей лошадью, знавшей цену и себе, и опытной руке умелого всадника. Гонявшая на «порше» быстрее, чем он сам, и заставлявшая обращать на себя внимание в самых блестящих компаниях спокойной уверенностью, среди друзей Пат была проста и всегда ровно весела. Приятели Стива завидовали ему, не подозревая, что Шерфорды на самом деле никакие не супруги, а отлично понимающие друг друга старинные друзья. Пат с удивлением смотрела, каких замечательных девочек умудряется находить ее муж, а Стив с уважением, не исключавшим, впрочем, абсолютного непонимания, признавал, что женщина может иметь вместо любовных страстей совершенно другие интересы. Тем более что поклонников у нее, звезды Си‑Эм‑Ти, было, пожалуй, даже слишком много.

Вечерами, сидя в крытом прозрачным куполом патио, где журчал маленький водопад — Пат уверяла, что душа прелестной Ла Беллиот переселилась именно в него, иначе он не мог бы так соблазнительно лепетать и грассировать — она со смехом рассказывала Стиву об очередных ухаживаниях и так точно умела показать нелепость мужского поведения, что ему оставалось только поднимать руки вверх, сдаваясь.

Как‑то душным августовским вечером, когда падали звезды, и сам воздух, казалось, был наполнен истомой, Стив, переживавший очередное увлечение, все‑таки рискнул спросить у Пат:

— Послушай, но ведь ты вполне чувственная здоровая женщина…

Пат рассмеялась.

— Ах, Стиви, не заставляй меня думать, что и ты такой же, как все! В мире есть уйма вещей куда более интересных, если действительно проникнуть в их суть. К тому же после того, что я испытала тогда в Саппоро…

— Ну, ведь это же были лишь первые шаги в великом искусстве.

— Что?!

— То, что написал тебе этот твой загадочный НК. Разве ты не помнишь?

Пат задумчиво потерла переносицу.

— Я не читала. Как только ты ушел тогда, я сразу выбросила второй листок. И… Теперь это уже все равно.

Но после этого разговора Стив, привыкший по‑прежнему подмечать все тонкости в настроении и поведении Пат, все же обнаружил, что она стала чуть более пристально смотреть на кого‑то из мужчин. Правда, дальше этого не пошло.

И вот они сидели в просторном салоне, так непохожем на узкий и тесный летающий гроб, который доставил Пат в Штаты больше десяти лет назад. Она свернулась калачиком и задремала, положив голову на колени Стиву, а он еще долго смотрел в черную бездну за иллюминатором и думал о том, как странно повернулась жизнь. Вот он, процветающий телемагнат за сорок, летит к абсолютно чужой девочке, которая ему дороже всего на свете, и обнимает мать этой девочки, женщину близкую и одновременно тоже совершенно чужую. Разве в шестьдесят пятом, мотаясь начинающим журналистом по дебрям Боливии в надежде вырвать интервью у призрачного Че Гевары и валясь с ног чуть ли не под копыта мулов, он мечтал об этом? Разве, принимая младенца у вздумавшей рожать прямо среди их хипповской коммуны под Энсенадой девицы, он так представлял себе свою семейную жизнь? Эх, Вирц, бродяга из бродяг… И Стив осторожно убрал руку с теплого плеча Пат.

В Лондоне висела обычная морось, и, не задерживаясь, они прямо из аэропорта покатили в Ноттингем в надежде приехать еще засветло. Пат сама села за руль, а на Стива всю дорогу сваливались большие и маленькие коробки с подарками. Город встретил их зелеными венками омелы над каждой дверью и белыми шапками на статуях. Джанет нетерпеливо разгуливала перед домом, встряхивая копной золотистых волос и, пока Пат возилась с машиной, она уже повисла на шее у Стива.

— Папочка! Ты бист зо пунктлих![15] — куда возможно вставляя немецкие слова, кричала она и в восторге болтала ногами, как маленькая. Два года назад Джанет, очарованная немецкими сказками, начала учить немецкий язык.

— Да подожди ты, фройляйн, — отбивался Стив, пытаясь рассмотреть лицо дочери, которую не видел больше двух лет. Наконец Джанет сама отошла на шаг и подбоченилась, позволив любоваться собой.

В десять лет она была крупной девочкой, почти по плечо Стиву и — поразительно красивой. Синие миндалевидные глаза и лукавый яркий рот на узком удлиненном, словно летящем вперед лице… И Стив поднял вверх два пальца, признавая победу. Подошедшая Пат ласково потрепала Джанет по щеке, и та умчалась в дом сообщить о приезде родителей.

— Боже, в кого такая красавица? — совершенно очарованный дочерью, пробормотал Стив, на что Пат, отряхивая успевший налипнуть на волосы снег, не поднимая глаз, тихо ответила:

— Помнится, бабушка была настоящей Кармен. — И горько рассмеялась.

Весь вечер Джанет была центром внимания и говорила не переставая, да и Селия с Чарльзом не отставали от внучки в рассказах об ее успехах и талантах.

— Ну, а что бы она видела у вас? — раскуривая неизменную трубку, добродушно ворчал совсем поседевший и высохший четвертый баронет. — Жвачка, Диснейленд, боевики, хот‑доги и поп‑корн? А здесь мы каждые выходные в Лондоне, все музеи, да и один Шервудский лес чего стоит!

— Джи рисует, пишет сказки, а как она поет в школьном хоре! — вторила Селия, ставшая, наконец, той доброй старой бабушкой‑волшебницей, о которой так мечтала когда‑то Джанет.

— Поет? — Вдруг нахмурившись, переспросила Пат.

— Конечно! Джи, душенька, спой ту песню, которая мне больше всего нравится, о розе!

— Нет. — Пат властно положила свою маленькую руку на плечо уже готовой было выскочить на середину столовой Джанет. — Петь она не будет.

— Патти слишком часто видит, как с возрастом голос меняется, даже у девочек, и сколько потом это приносит разочарований и драм, — поспешил сгладить резкость жены и спасти ситуацию Стив. — Джанет будет просто красавицей, да, хюбше медхен?[16]

Им отвели старинный зал, бывший когда‑то местом охотничьих пирушек друзей Роджера Певерилла Фоулбарта, второго баронета, — до сих пор на стенах висели пропыленные кабаньи головы и оленьи рога. Зал давно пустовал за полной ненадобностью в современной жизни, а превратить его в жилое помещение у Фоулбартов не хватало ни средств, ни желания. Здесь часто играла маленькая Джанет, воображая себя то Маленькой Разбойницей, то дерзкой Саламандрой.

Кожаный диван, на котором вполне могло уместиться человек пять захмелевших охотников одновременно, приветливо пахнул на них слабыми запахами табака и забытой туалетной эссенции «Пемброк».

— Пат нерешительно остановилась у высокой спинки дивана.

— Послушай, сколько лет мы не спали в одной постели?

Стив, уже давно валявшийся на простынях, накрахмаленных до такой хрусткости, придавать которую белью умеют только англичане, присвистнул.

— Ты что, боишься лечь на наследственное ложе?

— Не хочу.

— Тогда иди и проведи ночь в обнимку с Робин Гудом. Я сплю. — И Стив демонстративно откатившись к самой стене, громко засопел.

Пат долго стояла у окна, бездумно глядя, как снег засыпает пустынную Касл‑Грин, и думала примерно о том же, чему день назад удивлялся в самолете Стив. Разве, попадая девчонкой в эту, тогда еще строго сохраняемую комнату и мечтая в тишине о любви, похожей на сказку, она могла себе представить свою нынешнюю жизнь? Вот за стеной спит дочь, в таком ужасе рожденная, но от этого не ставшая близкой, вот спит муж, такой замечательный и нужный, но нелюбимый… Ах, Мэтью, лунный, бездомный…

И в то же время Пат никак, даже в самых глубинах души, не могла признать себя несчастливой. Наоборот, сознание собственной энергии, богатых ощущений и блестящей работы ума давали ей такую полноту жизни, которую даже трудно было сравнить с жалкими страстями плотских отношений. Пат усмехнулась, вспомнив сегодняшний вопрос мужа. Неужели он всерьез думает, что она стала синим чулком? «Все‑таки Остров так возвращает к эмоциям, к первоначальному, к себе»… — и, не успев додумать этой последней мысли, Пат махнула рукой, сбросила халат и нырнула в темный жар постели, разогретой одиноким мужским телом.

Утром двадцать четвертого Селия выгнала всех из дома, и Пат с отцом отправились на старинное кладбище в Бассетлоу, где покоились останки всех Фоулбартов, а Стив с Джанет решили вместе побродить по городу. Джанет безумно любила эти редкие прогулки с отцом: Стив, хотя и родился в Индокитае, умел проникать в любую культуру и рассказывать о совершенно чужих местах с жаром и подробностями, не снившимися аборигенам.

Вот и сейчас, крепко держа Джанет за руку, он повел ее прямо на Маркет‑Плэйс — гудящую, пеструю, переполненную оживленным народом, то и дело переходящим с пешеходной зоны в центре улицы в многочисленные крошечные магазинчики. Они остановились рядом с уродливым зданием Кансл‑Хауса.

— А теперь закрой глаза, майне либе фройляйн,[17] и представь себе, что этот гул идет вовсе не от праздношатающихся твоих современников, а от деревянной обуви маленького племени снотов, которые основали здесь, в этой уютной долине свою деревеньку и назвали ее Снотингэхэм. Но недолго пришлось наслаждаться им мирной жизнью — на них налетели воинственные датчане и поставили над бедным народцем свой суровый жестокий датский закон, по которому можно было вешать и жечь местное население без разбора.

— И тут‑то как раз появился Робин Гуд! — в восторге перебила его Джанет.

— Нет, Джи, до Робин Гуда было еще далеко. Только они чуть‑чуть приноровились к этой жизни, как через двести лет явились еще более злобные норманны, часть крови которых течет, кстати, и в тебе, моя радость. Они окружили ветшавшие старые стены новыми, крепкими и высокими, а сам город разделили на две части, норманнскую и старую сакскую — и граница прошла как раз там, где мы сейчас с тобой стоим.

— А Робин? — снова спросила Джанет, как все ноттингемские дети, выросшая на легендах о стрелке из Шервудского леса.

— О, до него еще была война Алой и Белой Розы… Кстати, ты как‑нибудь потом, дома, только когда мамы не будет, спой мне эту песню про розу, ладно?

— Конечно! Знаешь, я раскопала ее среди каких‑то затхлых пластинок у нашей училки по хору, такая странная песня, но ужасно‑ужасно красивая. И что эта война?

— Так вот, король Генрих Шестой, сражавшийся за Алую Розу, решил в эти смутные военные времена навести хоть какой‑то порядок и придумал должность шерифа, который следил бы за всем и за все отвечал…

— И тогда‑то Робин и начал с ним бороться, — удовлетворенно закончила Джанет. — Ах, папа, я бы тоже хотела быть мальчиком и убежать в леса!

— Ты прелестная девочка, а дальше будешь еще лучше…

— Нет, папа, девочки — они скучные, то есть, я хотела сказать, с ними скучно. А мальчишки! Знаешь, в них есть что‑то такое, что с ними хочется… — Джанет замялась, не в состоянии подобрать нужного слова, — с ними хочется быть.

«Слышала бы эти речи Пат! — подумал Стив, на самом деле очень довольный такому отношению девочки к противоположному полу. — Дай Бог, из нее вырастет женщина, которая не будет из отношений с мужчиной делать проблему, а будет просто радоваться»…

А Джанет, видя реакцию отца, продолжала болтать:

— Они не такие, они нежные, только этого никто не видит. Знаешь, этот человек, ну, с пластинки про розу, у него такой нежный, такой печальный голос. Жаль, что пластинка разбилась. Но я тебе сама спою, пойдем. — Однако Джанет потащила Стива вовсе не в сторону дома, а в противоположную — в свою очередь показывать ему свою школу, музей и старый Королевский театр.

— Неужели ты никогда не бывал там?! А Чарли всегда водит меня на все премьеры! И там внутри, знаешь, что стоит? — Джанет сделала страшные глаза. — Статуя Лоуренса!

— Разведчика?! — удивился Стив, никак не предполагавший ни таких познаний у десятилетней дочери, ни наличия в театре памятника знаменитому английскому разведчику, хотя бы и написавшему неплохой роман о своих приключениях.

— Да нет, писателю, конечно!

— А почему тогда такой священный ужас? — улыбнулся Стив, уже догадывавшийся об ответе.

— Как, папа, разве ты не знаешь, что он написал страшную книгу? Бабушка даже заперла ее от меня на ключ!

— И правильно на данный момент сделала. Но, запомни, майне зюссе кляйне фрау, когда ты вырастешь, дай Бог, чтобы эта книга стала твоей настольной. — И, пресекая дальнейшие разговоры на эту тему, Стив повел дочку выпить горячего шоколада со знаменитыми печеньями в виде стрел, которые пекут только на родине Робин Гуда.

Пат вернулась домой, умытая ласково холодящим лицо рождественским снегом и размягченная детскими воспоминаниями. Но, снимая у знаменитого кованого ларя свою ярко‑желтую горнолыжную куртку, она вдруг насторожилась: откуда‑то сверху раздавался высокий, еще неуверенный, но чудесный детский голос. Пат прикусила губу — несомненно, это пела Джанет и пела что‑то очень знакомое. Стараясь не скрипеть вековыми ступенями, Пат быстро поднялась наверх и подошла к полуоткрытой двери, ведущей в охотничий зал. Там, стоя у окна и победно глядя на Стива, сидевшего на диване и уронившего в руки начавшую седеть голову, стояла ее дочь и, старательно копируя запись, выводила: Вознеси из далей далеких розу сна…

После близости с мужем, вернувшейся в предрождественскую ночь в Ноттингеме, Пат вначале чувствовала досаду и раздражение. Но через некоторое время они прошли. Да, пусть эта близость была продиктована разнеживающими сердце воспоминаниями юности, которые всегда имеют над человеком неизъяснимую власть, пусть эта близость была по сути достаточно формальной — но она сняла с нее груз какой‑то физической незавершенности. И Пат стала порой сама заходить в спальню к Стиву — заходить, когда ей этого хотелось. Близость с ним теперь казалась ей неизбежной и не самой интересной стороной их духовного общения.

И еще Пат полюбила компании, собиравшиеся в их огромном, но всегда уютном и гостеприимном доме. Одетая чуть ли не по‑домашнему, она, тем не менее, блистала, а главное, умела направлять разговоры в интересное ей русло. Художники, сценаристы, философы — со всеми она говорила о том, что затрагивало лично ее, и, внутренне посмеиваясь, Пат не без удовольствия видела, как они тянутся к ней — не только по‑человечески, но и по‑мужски. И порой она представляла себе, каким кто‑то из них мог оказаться в постели, но, вспоминая снежные пальцы и стальное тело хирурга из Токио, скоро переставала об этом думать. В конце концов, все они, так или иначе, сознательно или подсознательно, не таясь перед собой или глубоко пряча это желание, хотели одного — обладания. И самым неприятным было то, что они хотели обладания не только физического, но и духовного. Будучи свободной здоровой женщиной, Пат с легкостью могла бы удовлетворить физическое желание кого‑то из них, но при мысли о том, что тут же, не успев остыть от объятий, они потребуют большего, она оставляла все как есть. И потому дразнила их и порой помыкала ими, но и это, в конце концов, стало скучно.

Куда интересней ей было в женской компании, и вокруг Пат постепенно образовался кружок самостоятельно мыслящих, красивых, творческих женщин. Все они разговаривали наравне с мужчинами, часто превосходя их живостью мысли, более тонким восприятием жизни и той свободой, которую дает независимость от своего пола. Головой этого кружка была, разумеется, Эммилу, а душой — Пат.

Собираясь в гостиной Пат иногда даже ночами — каждой нелегко было выкроить время между съемками, написанием статей или постановками — они разговаривали до утра, не в силах остановиться, ибо только здесь они могли быть самими собой, не лгать и не притворяться, что ежедневно и повсюду заставляло их делать мужское окружение.

Стив редко появлялся на втором этаже, где было царство жены. Большую часть свободного времени, если таковое было, он проводил на своей «голубятне» — так он окрестил прозрачный с двух сторон фонарь, завершавший дом. Там он наслаждался хаосом старых бумаг, каких‑то давно уже отслуживших свое механизмов и музыкой «Битлз». Пат не любила ходить туда не только потому, что видела, с какой внутренней неохотой пускает ее Стив, но и потому, что «голубятня» Стива слишком напоминала ей «берлогу» Мэтью. К тому же ей не хотелось обнаружить там какую‑нибудь очередную пассию мужа — а они появлялись в «голубятне» периодически.

Надо отдать Стиву должное — он умел создавать в своем обиталище ощущаемую прямо с порога эротическую атмосферу, и заниматься там любовью самой Пат нравилось. Но все‑таки эти два мира — его наверху и ее внизу — мало пересекались и были настроены друг к другу достаточно настороженно. А вообще жизнь шла безумно интересная.

Стив довел свое детище — Си‑Эм‑Ти — до высот мирового уровня. Начавшись меньше чем с пары дюжин видеозаписей, к концу восьмидесятых видеотека накопила их около полутора тысяч. Вещание канала шло двадцать четыре часа, а отдельные передачи прорывались даже на территорию Советского Союза. Экспансия шла и в Тихоокеанском регионе, захватывая все новые и новые страны — их количество дошло уже до пятидесяти пяти. И теперь, когда пущенная им машина катилась уже силой собственных внутренних ресурсов и энергии, Стив мог позволить себе передохнуть или, точнее, несколько сменить род деятельности: он сел писать.

Ему было о чем писать. И, проваливаясь в золотые шестидесятые, перелетая из Сан‑Франциско в Нам Динь, общаясь, как с живыми, с покончившими с собой или спившимися, ушедшими в себя или во внешнюю формальную жизнь друзьями, он все больше отдалялся и от Пат, и от нынешней бурной и жесткой жизни, которую жена для него олицетворяла.

А Пат, помимо работы, все больше втягивалась в движение за поддержку Первой программы равных возможностей, принятой в Европе, но мощной волной докатившейся и до Штатов. Пат подолгу просиживала в библиотеках, пытаясь найти единую базу феминистских движении Франции, Италии, северной Европы и Америки, и, входя в национальные особенности женских движений, она все с большей ясностью видела, что в основе феминизма лежит не какой‑то воинствующий фанатизм и не озлобленное лесбиянство, как говорили многие, а простое, естественное человеческое желание помочь друг другу. И Пат, участвуя в этом деле общей помощи, порой ощущала удовлетворение даже большее, чем от своих творческих открытий и удач на телевидении.

В доме стали появляться итальянки, чешки, бельгийки — словом, множество женщин разных национальностей, и Стив, не называвший теперь их дом на Боу‑Хилл иначе, чем «Ноев ковчег», однажды не выдержал и предложил Пат построить — благо, место позволяло — небольшой дополнительный корпус в виде двух вполне европейских квартир, где могли бы останавливаться приезжающие к Пат гости.

— Это было бы замечательно, но только надо сделать все действительно по‑европейски. Знаешь, они иногда так болезненно реагируют на какие‑то непонятные им мелочи, — воодушевилась Пат.

— Ну, я полагаю, тебе, как англичанке, и карты в руки.

— Стиви, да разве ты забыл, что Остров — это совсем не Европа, а вообще нечто непонятное. Давай лучше опять пригласим кого‑нибудь от Донгиа — такого чувства стиля я не видела больше ни у кого.

Прошла неделя, Пат умчалась куда‑то в Питтсбург на очередную конференцию, и Стив на целый день залез в свою «голубятню» и со страстью предался своему новому увлечению. Но, дойдя в воспоминаниях до описания тех широкобедрых, с покатыми, как осыпающиеся пески, ягодицами, мексиканок, которых они любили приводить в свою коммуну на берегу Калифорнийского залива, он отложил ручку. За окном ярко‑оранжевым, переходящим в нежно фиолетовый, горела вечерняя заря и освещала его фонарь призрачным, то жарким, то прохладным, светом. И вдруг с безжалостной ясностью Стив понял, что жизнь уже перевалила за половину, а он до сих пор не испытал того чувства, когда хочется отдать себя женщине — всего. Да, были пылкие увлечения юности, блестящие романы зрелости… Была черная пелена власти Руфи, которой он отдавал себя полностью, но… почти против своей воли и, увы, только физически.

А Пат… Пат была, на его взгляд, слишком рассудочной. Вот Джанет, та будет иной! В ней есть романтичность и безоглядность, унаследованная от отца. От Мэтью мысли Стива снова вернулись к Руфи. Неужели, живя в Швейцарии, она так и не приедет в Кюсснахт, ибо, как призналась как‑то Стиву, «не признает могил, а тем более любимых»? Руфи уже под шестьдесят, Боже мой!..

И, окунувшись в воспоминания, Стив не расслышал, как кто‑то твердыми, но бесшумными шагами поднялся на «голубятню» и деликатно приоткрыл дверь. Стив сделал движение, будто наяву стряхивал с себя гибкие смуглые обнаженные руки, и откашлялся, давая тем самым понять, что он на месте.

Тогда дверь открылась полностью, темной рамой очертив невысокую женскую фигуру в черном обтягивающем трико — как показалось Стиву в первое мгновение. Приглядевшись, он увидел, что это не трико, а узкие черные джинсы и такой же свитер, принадлежавшие миловидной женщине с блестящими круглыми, как маслины, глазами и длинной атласной челкой.

— Я представитель фирмы Анджело Донгиа, мистер Шерфорд, — мягко произнесла она, своим чуть странным выговором напоминая Стиву какую‑то другую жизнь. — Специалист по европейскому интерьеру. Моя фамилия Кассано, миссис Кассано.

— Очень приятно, — буркнул Стив, который на самом деле был недоволен тем, что у него воруют время в столь редкий для него свободный день. — Пройдемте, я покажу вам участок, хотя там еще ничего нет.

— Внизу было открыто, а на звонок никто не ответил, так что я взяла на себя смелость, — снова певуче заговорила миссис Кассано, и снова что‑то словно кольнуло Стива, — подняться прямо к вам, мистер Шерфорд… или просто Стив, — улыбаясь круглыми губами, закончила она.

— Что? — Он сделал шаг вперед, в полосу уже почти погасшего заката, и она смело шагнула ему навстречу.

Теплый оранжевый свет лег на все такое же открытое, но неуловимо повзрослевшее лицо маленькой француженки.

— Галльская курочка!? — не веря своим глазам, воскликнул Стив. — Жаклин!

— Неужели я так изменилась?

— Совсем нет, но… — Стив не мог сейчас выразить эти произошедшие в Жаклин изменения какими‑то определенными словами — это был не возраст, скорее, появившееся ощущение некоей законченности. — Бог с этим, давай‑ка, устраивайся. Вино, коньяк, виски, пиво? — Жаклин несколько растерянно смотрела, где же устраиваться, ибо никакой мебели на «голубятне» практически не было — ее заменяли раскиданные повсюду и перемещаемые Стивом по своему настроению какие‑то причудливые помеси пуфа, банкетки и огромной подушки — эти монстры, впрочем, были удобными, разноцветными и дружелюбными. — Садись прямо на ковер, — предложил Стив, внезапно почувствовав неловкость, вызванную только сейчас всплывшим воспоминанием о том, что он когда‑то переспал с этой девушкой. Но неловкость происходила вовсе не от самого этого факта — связи Стива Шерфорда исчислялись многими десятками — а от мгновенного телесного ощущения того, какой ласковой, мягкой и спокойной она тогда была, словно не пятнадцатилетняя девочка, а уверенная в себе женщина. Стив сузил глаза и взъерошил волосы над загорелым веселым лицом.

— Ты стал совсем седой, Стив, — твердо проговорила она, видимо, сделав усилие, чтобы окончательно перейти к старому обращению.

— Но ведь и Джанет уже двенадцать.

— С ней все…

— В порядке и даже больше — красавица и умница!

— А где Пат?

— Повсюду. Но если серьезно, то ее сейчас, по‑моему, куда больше вопросов музыки занимает гендер. А вообще — съемки, поездки, тяжелый труд постоянного созидания. Мы с ней настолько на виду, ты сама, наверное, много знаешь про нашу жизнь. — Стив усмехнулся одним ртом.

— Разве ты не… счастлив?

— Счастлив. Но, смотря, что понимать под этим затасканным словом…

Жаклин спокойно смотрела на него своими черными глазами без блеска, и Стив чувствовал, как с каждой минутой ему почему‑то становится все веселее и веселее. Сейчас она допьет вино, и они закатятся куда‑нибудь подальше на побережье и будут болтать, просто болтать обо всем, не воспаряя к философии Гегеля и не опускаясь до обсуждения «Правила десяти минут»,[18] а потом шлепать босыми ногами по неостывающему за ночь парному молоку прибоя…

— Ну что ж, Стив… Давай пойдем посмотрим место и обсудим детали, у меня не так много времени. — Жаклин осторожно поставила бокал на пол.

— Тебя ждет дома муж? — удивляясь себе, зло спросил Стив.

— Муж? — Горькая маленькая морщинка легла у розовых, без помады, губ. — Нет, но у меня много работы и…

— Дети? — Стив понимал, что это уже похоже на допрос, но не хотел и не мог остановиться.

— Зачем же так? — Жаклин мягко улыбнулась. — Если ты действительно хочешь узнать, как я жила эти десять с лишним лет, я расскажу сама. Только пойдем посидим где‑нибудь на кухне, как в старые времена, и поедим, я с ленча мотаюсь по заказчикам.

А потом, отказавшись от предложенной Стивом сигареты, Жаклин забралась с ногами на диван, снова поразив его текучей и даже немного тяжеловесной для такого небольшого тела пластикой.

Все ее движения напоминали оплывающий воск, и такого же оттенка была ее кожа. И в этой мягкой манере, в тихом низковатом голосе, в уверенной спокойной открытости была видна полнокровная, готовая дарить себя женщина, в которую Бог весть каким путем превратилась тоненькая, восторженно‑говорливая, всегда чуть испуганная девочка‑эмигрантка.

— После той ночи на Честер‑стрит я стала ужасно всего бояться. Бояться, что приедут репортеры, что у Пати умрет бэби, что я сама забеременею, и что душа Мэтью будет прилетать, в этот дом. Его, кстати, собираются сломать, ты знаешь? И я решила уехать из этого места, как из чумного, благо наша французская диаспора в Нью‑Йорке как раз собиралась отправить кого‑нибудь учиться во Францию. А я с детства рисовала, и один дальний родственник взялся устроить меня в Школу изящных искусств в Бордо. Это было дивно, и внутри меня все вдруг стало наполняться и смыслом, и чувством, и пониманием. Я сразу специализировалась по дизайну помещений, потому что у меня никогда не было настоящего своего дома, а мне очень хотелось его иметь. И заказы появились еще на старших курсах, и мой будущий муж был одним из таких заказчиков. Странно, но он был очень похож на Мэтью, внешне, конечно. Он из Южной Италии, представляешь — такой жгучий красавец‑контрабандист. То есть он был промышленником, но выглядел, как контрабандист. Он увлек, скрутил, ослепил, в нем действительно было много магии. — Жаклин вдруг закрыла руками лицо. — Но он оказался… Словом, ему не нужны были нормальные отношения, наоборот, он бесился от того, что я просто нежно и радостно принимаю его… — И Стив, едва ли не с ненавистью к себе, вновь мгновенно пережил ту их давнюю близость и ощущение обволакивающего ласкового чрева. — Ему нужны были кожа, все эти ремни, сапоги, пояса, браслеты и просто плетки. Это было не столько больно, сколько… унизительно. Но, ты не поверишь, я как‑то приспособилась и к этому, и ему было хорошо со мной. — Жаклин глубоко вздохнула, приподымая округлую грудь под черным свитером. — Но потом мы все равно расстались, потому что он уже совсем ничего не мог. Я оставила фамилию, мне она просто нравится. — Девушка посмотрела на Стива так, как обычно смотрят дети, ища одобрения и поддержки у взрослых, и он не мог не кивнуть ей в ответ. — И тогда я снова вернулась сюда и сразу попала к Донгиа. Я помню, как вы строили этот дом, но не хотела… Знаешь, я очень часто вас вспоминала. Если б не вы, может быть, моя жизнь повернулась бы совсем по‑другому.

— Лучше? — с ноткой ревности спросил Стив.

— Нет. Просто по‑другому. Но все‑таки давай поработаем.

И они целый час ходили около западной части дома, разговаривая о стилях, веяниях и материалах, но все эти разговоры казались Стиву завесой, которой закрыто нечто гораздо более важное и глубинное. Задевая порой ее теплое круглое плечо, он каждый раз с ужасом — поскольку отнюдь не видел в Жаклин доступной женщины — чувствовал, что все ее мягкое тело под призрачной защитой одежды готово раскрываться и принимать, как готова бывает земля в апреле.

— Ты должна дождаться Пат, — наконец решил он. — Это будет для нее настоящим подарком.

И они вернулись в дом вспоминать о минувшем.

Возвращаясь из Питтсбурга, Пат, как обычно, гнала свой «порше» на предельной скорости. Она всегда воспринимала машину не как некое, особым образом устроенное железо, но как горячее породистое животное со своими привычками и пристрастиями. Однако чувство почти физического слияния с машиной не мешало ей предаваться и своим мыслям. Прошедшая конференция была посвящена организации центров помощи в кризисных семейных ситуациях, и Пат, радуясь и тому, что дело сдвинулось все‑таки с мертвой точки, одновременно печально улыбалась при мысли о том, что будь такие центры в то время, когда произошла вся эта ужасная история с Мэтью, ей не было бы нужды выходить замуж за Стива, и жизнь ее шла бы иным чередом…

Она вернулась в Трентон под утро с намерением принять ванну и выспаться до вечерней съемки. Но, увидев свет в гостиной в половине шестого утра, удивилась и направилась прямиком туда.

За столом, уставленным бесчисленными пустыми чашками из‑под кофе, сидели Стив и невысокая черноволосая женщина. Но не успела Пат выразить свое любопытство по этому поводу, как тотчас, в отличие от Стива, узнала столь позднюю — или уже раннюю? — гостью.

— Какими судьбами, Жаклин!? — голос Пат прозвучал искренно, но, может быть, чуть резковато в предутренней тишине. Забавно, что маленькая француженка объявилась сейчас, когда она только что вспоминала события того далекого декабря. Но все‑таки память о перенесенном горе была для Пат настолько связана с этой простенькой восторженной девочкой, что обрадоваться ей действительно она все‑таки не могла.

— Ну, наливайте и мне, я отмахала полтысячи без единой остановки. — Пат упала в кресло и отбросила с высокого лба блестящие полосы. — Откуда ты? Что и как?

— Я все уже рассказала Стиву, Пати, — улыбнулась Жаклин. — Только не успела расспросить как следует про Джанет. Лучше расскажи ты.

Пат затянулась сигаретой. Она вообще не любила восторженных рассказов родителей о своих детях — эти рассказы казались ей если не ложью, то, по крайней мере, выставлением напоказ своих интимных чувств, что всегда претило Пат. А говорить о дочери ей было особенно трудно: Джанет с младенчества больше тянулась к Стиву, и ее откровенность с отцом не шла ни в какое сравнение с отношением к матери. Пат не видела в ней ни себя, ни Мэтью, а, пожалуй, действительно только Стива — с его легкостью в жизни, нелепыми увлечениями и некоей универсальностью.

— Джанет? Настоящая англичанка, то есть, прекрасна снаружи и полна противоречий внутри. Прекрасно учится, рисует и… поет.

— Как Мэтью?! — Жаклин едва не хлопнула в ладоши.

— Нет. — И Пат поспешила сменить тему. — А твои дети?

— У меня нет детей.

Но тут вмешался Стив, увидевший, как неуловимо исказилось лицо Жаклин при последних ее словах.

— Представляешь, Жаклин — дизайнер из бюро Донгиа, будет делать твою гостиницу. Мы уже все обсудили.

— Тогда, знаешь, одну квартиру надо выполнить в континентальном духе, а другую — в английском, при едином пространственном решении… — И Пат пустилась в подробнейшие объяснения — как человек, получивший возможность говорить об интересующем предмете с тем, кто может его понять.

— В таком случае я сдаю вахту. — Стив допил последний глоток и поднялся из‑за стола. — Обсуждайте проблемы интерьера без меня, мне на моей «голубятне» и так хорошо. Счастливо, девочки. — Он поцеловал Пат в гладкую розоватую щеку и уже хотел было поцеловать Жаклин, но что‑то остановило его. Стив просто поднял вверх правую руку. — Хай!

У себя на «голубятне» он придвинул к стеклянной стене одно из чудовищ и долго совершенно бездумно смотрел на переливающееся всеми цветами ночное небо большого города. Его томило желание, давно не испытываемое, изматывающее желание юноши, которое поглощает не только все остальные чувства, но и разум.

Это ночное бдение прервал уверенный стук и дверь.

— Я же знаю, что ты не спишь, Стив. — Пат вошла в «голубятню», как всегда, уверенными, быстрыми и словно летящими над землей шагами. — Идеальная иллюстрация внутреннего мира мужчины. — Она кивнула на разбросанные по всему помещению предметы самого разного назначения. — Порядок, под которым таится хаос, в то время как у нас под кажущимся хаосом скрывается самый настоящий жесткий орднунг. — Она прислонилась спиной к стеклу, словно не ощущая за собой неверной пустоты воздуха. — У Жаклин отличный вкус и чувство цвета просто изумительное. Я очень рада, что из такого заморыша получился настоящий мастер, только…

— Только — что?

— В ней есть эта неприятная тяжелая женственность, она — как сочная груша, готовая упасть с ветки. И это при внешней собранности и я бы даже сказала — определенной элегантности. Вот увидишь, она непременно попытается тебя соблазнить.

— Я уже спал с ней, давно, еще до смерти Мэтью, — чуть солгал Стив.

— Ну, тогда ее дело плохо, — рассмеялась Пат, знавшая, что муж никогда не возвращается к былым увлечениям. Отойдя от окна, она положила свои холеные руки на грубый свитер Стива. — Мы заслужили немного отдохновения, правда?

Но Стив резко встал, так что руки Пат скользнули вниз по разноцветным геометрическим узорам.

— Прости, дорогая. Я собирался пошляться по утреннему городу.

Удивительная энергия Пат, помноженная на дизайнерский талант Жаклин, давала феерические результаты: гостевой флигель был практически готов уже через три месяца, и теперь Жаклин занималась непосредственно тканями, мебелью и наполнением пространства мелкими деталями, которые и придают жилью определенный дух.

Континентальная часть была оформлена в японском брутальном стиле: неоштукатуренные стены, окна‑бойницы и полная обнаженность структур. Островная часть — мгновенно окутывала заходящего тонкой имитацией викторианской эпохи с ее тяжелыми гардинами, неожиданными уголками и неким легким налетом мещанства.

«Европейцы ужасно любят экзотику, — объяснила Жаклин свое решение, — а британцы за всю свою колониальную жизнь сыты ею по горло». Пат согласилась.

Она теперь редко забегала во флигель, полностью поверив Жаклин и ее вкусу — зато Стив проводил там целые вечера. Жаклин любила работать именно по вечерам, потому что, говорила она, люди будут находиться в этих помещениях в основном вечерами — и нужно соответствующее настроение и его решение. Жаклин порхала по еще полупустым комнатам, поднимаясь на стремянки и распластываясь по полу, а Стив завороженно смотрел на нее, как, не отрываясь, смотрят на перетекающую воду. Его волновало даже не столько само ее тело под просторным рабочим костюмом, сколько плавные его изгибы, всегда женственные и завершенные. И от нее шло тепло. Не жар, не огонь, а ровное спокойное тепло. И оно начинало сводить его с ума.

Жаклин больше ничего не говорила о себе, предпочитая выслушивать неистощимые рассказы Стива о его богатой приключениями жизни, а когда появлялась Пат, то вообще затихала — видимо чувствуя ее несколько покровительственное отношение.

— Боже, такое впечатление, что она сейчас начнет медленно оседать и расплывется лужицей! — не выдержав, как‑то расхохоталась Пат. — Неужели такое может кому‑то нравиться?! Удивительно, как ей удалось добиться таких успехов в творчестве.

— Она талантлива, Пат. И… и добра.

Наконец все было завершено, и Пат как раз поехала в Филадельфию встречать приезжавших немок, которые представляли зеленое крыло феминистского движения. Стив зашел в европейскую часть, надеясь в последний раз увидеть Жаклин в столь волновавшем его одеянии и выписать чек, от разговоров о котором она все время отнекивалась.

Но девушка уже переоделась в шоколадное пушистое платье со множеством молний, делавшее ее похожим на игрушечного медвежонка.

— Я не знаю, как выразить тебе мой восторг, — начал Стив, говоря одновременно и о ее работе, и о ней самой и стараясь, чтобы второй план выпирал все‑таки не слишком. — У нас теперь отбоя не будет от постояльцев, и Пат будет просто счастлива. Она ведь возится с ними порой, как девочка с куклами.

— Потому что у вас нет детей, — не то утверждая, не то спрашивая, еле слышно прошептала Жаклин.

— Но ей не нужны дети. По крайней мере — маленькие дети. Она только недавно начала по‑настоящему общаться с Джанет, именно потому, что с ней можно уже о многом разговаривать. Ей всегда интересен человек уже сложившийся, а не в перспективе. — Жаклин грустно слушала находившего все новые и новые объяснения Стива и разглядывала его своими круглыми черными глазами. Внезапно Стив почувствовал в этом взгляде жалость и, вспыхнув, переменил тему. — Вот чек на восемь тысяч. Или я должен провести это через бюро?

— Ты ничего не должен, Стив, потому что я все равно не возьму этих денег. Я сделала все в память Мэтью и… нашей молодости вообще. У меня много других заказов, и я могу себе это позволить. И не проси меня взять, пожалуйста!

— Не буду. — Стив, как человек вполне бескорыстный и к тому же сам упрямый — все‑таки он был наполовину ирландцем! — хорошо понимал такие неожиданные решения. — Но за это я потребую у тебя обещания бывать у нас по утрам в субботу.

— Это тоже невозможно, Стиви, — совсем опустив голову, ответила Жаклин. — Послезавтра я уезжаю в Сан‑Кристобаль, в Венесуэлу. Там мне предложили оформлять местный камерный театрик, такой национальный балаганчик. Так что давай простимся. Но когда я вернусь, я обещаю, что непременно приду к вам.

— Когда? — хрипло произнес Стив.

— Через полтора года или, может быть, чуть больше — как получится.

— Но это невозможно! — вырвалось у него, и он всем телом качнулся по направлению к ней.

— Все возможно. — Жаклин сделала плавное движение рукой, останавливая подавшегося к ней Стива. — Все возможно, — еще раз повторила она как во сне и поймала его стиснутые в кулаки руки в свои. Теплое облако окутало Стива, делая естество твердым, а ноги ватными. — Расстегни мне платье, — донесся до его слуха слабый голос Жаклин.

И он медленно, наслаждаясь каждым сантиметром обнажаемого тела, стал стягивать платье с круглых плеч все ниже и ниже. Показались небольшие, чуть оплывшие, уже не девичьи, но еще и не женские, груди, которые он тронул, и они качнулись, как колокольчики. Платье опустилось дальше и открыло живот, живой, мягкий, чуть влажный, стремительно уводящий вниз, где, чуть прикрытая блестящим черным шелком, жадно дышала сама жизнь. И, опустившись на колени, Стив со стоном припал лицом к тому, что сулило ему нежность и покой.

Он отнес Жаклин на квадратную кровать без спинок, и пока он торопливо освобождался от одежды, она лежала там неподвижно, уже готовая принять его, и живот ее равномерно поднимался и опускался от глубокого ровного дыхания, и невспаханной землей чернело лоно. А когда Стив, все еще дрожа от возбуждения, вошел в нее, ее плоть сомкнулась вокруг него, как смыкаются тяжелые воды озера над попавшим туда камнем, и долго его качала там, успокаивала и нежила — до тех пор пока не началась буря и пенные гребни волн не выплеснулись на тихий берег. И прежнего Стива не стало — он весь остался там, в умиротворяющих глубинах бытия.

— Ведь мы оба хотим одного и того же, правда? — убирая волосы с его мокрого лба, через некоторое время прошептала Жаклин.

— О да, — одними губами ответил Стив и провалился в сладкий прозрачный сон.

В воздухе повисло колючее слово «развод».

Было раннее утро пятнадцатого мая, день рождения Джанет. Пат стояла перед зеркалом в своей гардеробной со смешанным ощущением удовлетворенности и недовольства. С одной стороны, у нее, тридцатишестилетней женщины — тут Пат подмигнула своему отражению в спортивном купальнике, отметив, что ее талия благодаря ежедневной жесткой гимнастике и здоровой пище куда тоньше и гибче, чем была шестнадцать лет назад — уже почти взрослая дочь, и дочь замечательная. Но с другой — Пат не получала от Джанет того теплого чувства, которое девочка питала к Стиву. Она относилась к матери, скорее, как к обожаемой популярной телезвезде, но в этом восторге присутствовала немалая доля отстраненности. Да, Пат была для дочери непререкаемым авторитетом в области моды, поведения и всего того, что называется коротким, но трудно расшифровываемым словом «стиль». Но круг чтения Джанет и ее внутренние отношения с людьми определялись все‑таки Стивом. «Впрочем, — решила Пат, — именно это сочетание и вырастило в конце концов ту Джанет, которую любят не только близкие, но и все, с кем бы она ни сталкивалась. Надо будет сегодня выкроить время и устроить нам со Стивом маленький праздник. Через полчасика забегу на „голубятню“ и…»

Но в этот момент Стив зашел в ее гардеробную сам, и Пат даже ощутила нечто похожее на умиление — оттого, что в такой день он поступился своей привычкой вставать позже нее. Больше того, он был не в халате, а одет так, словно собирался куда‑нибудь за город.

— Доброе утро, Стиви, поздравляю тебя! Но лицо Стива сложилось вместо широкой улыбки в какую‑то болезненную гримасу.

— А главное — тебя. Джанет — чудо. Но… ты прости, что в такой день я вынужден говорить о вещах совершенно другого толка. — Стив, как человек, не признающий обмана в делах, затрагивающих самую суть каких бы то ни было отношений, и сейчас не хотел ни минуты обманывать никого из них троих. — Пат, вышло так, что нам с тобой надо разойтись. Я люблю…

— Жаклин! — На мгновение черная пелена ненависти застлала глаза Пат: эта девочка, когда‑то принесшая ей черную весть о смерти единственного, кого она любила! А теперь она же отнимает у нее и мужа! Ее мужа, и сотой доли достоинств которого она не понимает и никогда не сможет оценить. Мужа, который выстрадан ею, Патрицией, за эти порой бывавшие невыносимыми тринадцать лет. Мужа, без которого Джанет станет для нее совсем чужой и далекой…

— Да. И это, как ты понимаешь, не интрижка и не порыв страсти. Она взяла меня всего, как может поглотить человека природа — нерассуждающе и слепо.

— Вот именно — нерассуждающе. — Губы Пат скривились в презрительной усмешке. — Я говорила тебе с самого начала, что она превратилась в настоящее животное. Безусловно, это очень сексапильно, но надолго ли тебе хватит этого, Стиви?

— Послушай, Пат, я пришел сюда говорить не о Жаклин, а о нас с тобой. Почему ты так злишься? Ведь ты никогда не любила меня. И не позволила мне полюбить тебя. Мы могли быть удачными любовниками и настоящими друзьями, но любовь? Согласись, это все‑таки другое.

— В таком случае, с твоей стороны изначально было подло предлагать мне брак, зная, что в любой момент, когда придет ваша так называемая любовь, ты сможешь променять меня на первую попавшуюся встречную.

— Но, во‑первых, я предложил тебе брак из самых лучших намерений, и жизнь подтвердила мою правоту…

— Ты знаешь, Стиви, что вымощено лучшими намерениями… — прошептала Пат, опустив голову, но уже успокаиваясь. Она внезапно поняла, что развод — это именно тот шаг, который, как бы он ни был тяжел, может и должен повернуть ее жизнь в новое, несравнимо более плодотворное русло.

— Я знаю. Но знаешь и ты: Джанет осталась жива, ты сама стала полноценным талантливым человеком, ты сумела реализовать свои способности. А во‑вторых, разве все эти годы, увлекаясь и заводя романы, я хоть на минуту допустил мысль оставить тебя? Дружба с женщиной — великий дар, который дается редко и редким… Променять его на постель, пусть даже самую упоительную — глупо. Но пойми, Пат, сейчас это не постель, это любовь. Это та женщина, которая завершает для меня цельность мира…

— Хватит, Стив. Разумеется, мы разойдемся. У меня нет комплексов, которые стоило бы прятать за положением замужней женщины, у меня нет финансовых проблем, мне не надо детей. Джанет, слава Богу, далеко, чтобы на нее как‑то отрицательно мог повлиять наш развод. И все, что с ним неизбежно связано… А грязи прольется много, ты сам понимаешь. И, боюсь, эта грязь доплеснется до Ноттингема раньше, чем мы поставим девочку перед фактом.

— Может быть, я сделаю это сам? И чем раньше, тем лучше?

— Нет. Пусть она поживет в счастливом неведении как можно дольше. А на Рождество я поеду туда и все объясню ей.

— Надеюсь, ты не станешь упоминать о Мэте?

— Зачем? Это не принесет ей счастья. Счастье! После ухода Стива Пат почти физически чувствовала на губах это странное слово. Неужели счастье — это жизнь день изо дня рядом с человеком, пусть все понимающим, но — не любящим?! Она горько рассмеялась. На самом деле она должна была сделать этот шаг первой. Первой и уже давно — сразу же, как только поняла, что стала самостоятельной и внешне, и внутренне.

И за эту слабость, за этот не совершенный вовремя шаг, теперь ей предстоит не только малоприятная процедура развода, но и — как бы там ни было — ощущение оставляемой. Боже, какая пошлость! Пат невольно выпрямилась: все‑таки, поставив себя в те или иные несвободные отношения с мужчиной, пусть даже самым прекрасным, неизбежно скатываешься в это болото. Значит — больше никаких разговоров со Стивом на эту тему. Если она не хочет потерять его еще и как друга.

Пат немедленно связалась со своим адвокатом, а потом и с адвокатом Стива, попросив обоих действовать по возможности без огласки.

— Вы понимаете, мистер Бакли, что хотя это может принести немало популярности нам обоим, мы все‑таки всегда ценили подлинное уважение и любовь нашей аудитории — а именно эти чувства и пострадают больше всего, если процесс будет раздут. Я заранее согласна на все требования мистера Шерфорда, как, полагаю, и он на мои. Прошу звонить нам только домой. Расходы мы несем пополам — это единственное мое условие, согласие на которое вырывайте у мистера Шерфорда любыми путями. Благодарю вас.

На студии Пат, как ни в чем не бывало, провела два эфира. Она неожиданно почувствовала себя в ударе, как никогда, — после съемки к ней даже подошел нынешний режиссер «Шапки» Ловендусски, тиран и волшебник, и, восхищенно присвистнув, признался:

— Сегодня вы достигли именно той раскованности, какой я жду от вас уже пару лет!

Пат хмыкнула в ответ, но вынуждена была признать, что Ловендусски прав: у нее было ощущение, будто она сбросила с себя какой‑то не столько тяжелый, сколько неизбежный груз и только теперь действительно начинает жить. Удивительно, почему столько женщин рвутся низложить на себя этот, порой еще во сто крат более тяжелый, чем у нее, груз? Бедная Жаклин! Надо будет ободрить ее, ведь малышка, вероятно, считает себя виноватой перед ней. И Пат решительно набрала номер ее маленькой студии за дальним краем Парка Кадвалэйдер, чтобы сказать француженке, что относится к ней по‑прежнему.

Там никто не брал трубку. И, улыбаясь, как и взрослый человек улыбается глупым, но милым проказам ребенка, Пат позвонила на «гоубятню».

Телефонный звонок оторвал Стивена Шерфорда от женского лица, в которое он впервые смотрелся, как в зеркало.

Благодаря хорошо оплаченным стараниям адвокатов, а также тому влиянию, которое имел Стив не только в области телебизнеса, процесс «Шерфорд против Шерфорд» прошел на удивление тихо и малозаметно: в зале присутствовало никак не больше тридцати — тридцати пяти человек.

На последнем заседании Пат появилась в скромном английском костюме из серого бархата и в маленькой шляпке с плотной вуалью, закрывавшей ее бледное, но решительное лицо. Но, несмотря на эту бледность и волнение, каждый жест Патриции был настолько отточен, каждое движение — настолько изящно и выверено, а слова — настолько продуманы, что даже Стив со своей природной вальяжной элегантностью показался рядом с ней плебеем.

Дом на Боу‑Хилл с новопостроенным флигелем оставался за миссис Шерфорд, теперь мисс Фоулбарт, но она обязывалась выплатить мистеру Шерфорду треть его стоимости.

— О, Ла Беллиот нашла себе достойную продолжательницу, — хмыкнул Стив под недовольные взгляды судьи, а Пат понимающе улыбнулась. Из зала заседаний они вышли под руку.

— Ну, мы, разумеется, идем отмечать такое событие, вероятно, первое и последнее в нашей жизни, правда, мисс Фоулбарт?

— Иного решения и быть не может, мистер Шерфорд. — Пат с трудом сдерживала смех. И они бегом помчались к машине.

В греческом ресторане «Посейдон» они заказали креветки во всех каких только можно видах и, усевшись через стол, впервые за полторы недели процесса открыто посмотрели друг другу в лицо.

— Ты молодчина, Пат. Где ты научилась так держаться?

— Твоими стараниями, Стиви. Но, если честно, мне просто было интересно сыграть этакую светскую даму из прошлого столетия. И все вышло отлично. Подожди, это еще не все, у меня для тебя небольшой сюрприз. — И Пат медленно сняла с головы шляпку с вуалеткой. Стив только и мог, что восхищенно присвистнуть, несмотря на присутствие рядом важного и усатого греческого метрдотеля.

Пат в очередной раз остригла свои ласковые каштановые волосы, но на сей раз она сделала не просто короткую стрижку, а оставила длину волос всего лишь сантиметр‑два, так, что они одевали ее прекрасно вылепленную головку плотным и гладким шлемом. Во всей красе показалась круглая нежная шея, подбородок стал изящней и тверже.

— Да, не зря я рискнул на тебе жениться и вложить столько труда в твое созидание, — Стив говорил совершенно искренне. — Даже жалко, что теперь ты достанешься кому‑то другому.

— Нет, мой добрый Пигмалион, вряд ли это произойдет когда‑нибудь. Ведь ты не только слепил меня внешне, ты сделал гораздо большее: ты открыл мне мой внутренний мир… Вернее, помог открыть, — поправилась любящая точность во всем Пат. — А кроме того, после этих лет с тобой я не буду страдать оттого, что чего‑то недополучила в семейной жизни. У меня с тобой всего было сполна и… — Пат прищурила глаза, — даже, пожалуй, с избытком. Знаешь, я надеюсь, что в жизнь с Жаклин ты принесешь тот опыт, который дала тебе жизнь со мной — и вам обоим будет от этого проще и легче.

Вместо ответа Стив припал к ее руке долгим поцелуем, в котором выразилось все его уважение к теперь уже бывшей жене, весь восторг и вся благодарность. Они немного помолчали.

— Встретимся здесь же, через месяц. — Стив посмотрел на часы. — Сегодня семнадцатое июля, пятнадцать сорок. Значит, именно в этот час и день августа я жду тебя в «Посейдоне». Мы с Жаклин сегодня вечером вылетаем в Дублин. Я хочу показать ей свою прародину, пока она еще может лазить по ирландским холмам.

— Малыш? — понимающе кивнула Пат.

Стив вспыхнул, как мальчишка. Быстрая боль кольнула сердце Пат, но она тут же справилась с собой: ведь в сущности она была рада — не могла не быть рада оттого, что этот мужчина, который видел так мало простого семейного счастья с нею, наконец обретает его, пусть и с другой женщиной…

— А ты, Патти?

— Не знаю. Возможно, просто немного отдохну, то есть сяду за большую статью об американском гендере — тема, сам знаешь, совсем нераспаханная, а проблем слишком много. Есть ли он на самом деле, американский гендер?

Но Стив уже расплачивался с официантом, торопясь в отель «Стирлинг», где они жили с Жаклин все время бракоразводного процесса.

А Пат еще посидела за опустевшим столиком, покуривая сигареты и рассматривая шумные греческие семьи, приходившие сюда, как к себе домой, с оравами повсюду лезущих ребятишек.

Несколько дней она отсыпалась, но затем ее деятельная натура взяла верх, и Пат задумала переоборудовать помещения дома под свою новую жизнь. Во‑первых, можно сделать больше гостевых комнат, во‑вторых, огромную столовую на втором этаже можно превратить в некое подобие зала заседаний, когда народу собирается слишком много для кабинета… В‑третьих, из «голубятни» она сделает феерической красоты будуар.

И работа закипела. Пат доставляло физическое удовольствие видеть, как, послушные ее вкусу и воле, преображаются комнаты и предметы в них начинают тоже жить иной, теперь уже только ее жизнью. «А все‑таки приятно чувствовать себя демиургом не только в области мысли, но и в мире чисто материальных вещей», — не раз думала она, и эта мысль давала новые и новые толчки и фантазии и ее исполнению.

Через неделю Пат добралась до своего кабинета. Из чисто функционального помещения ей захотелось сделать нечто, более соответствующее ее наклонностям и пристрастиям. А для этого нужно было сменить часть мебели и непременно сделать деревянные стены. Пат с жаром принялась освобождать ящики своего письменного стола, и к ее ногам белой метелью полетели проекты, черновики сценариев, старые монтажные листы и прочие отжившие свое бумаги. И вдруг среди этих мертвых невесомых созданий что‑то упало на пол с глухим и тревожным стуком. Пат наклонилась, и в ее руках оказалась толстая пачка плотных голландских конвертов. Она почувствовала, как потершаяся на сгибах бумага жжет ей руки.

Пат не доставала заветную пачку с тех пор, как стала физически близка со Стивом в ту, теперь уже тоже давнюю, осень после рождения Джанет. А сейчас ее руки сами тянулись достать пожелтевшие письма, но, останавливаемые разумом, замирали. Зачем будоражить прошлое именно сейчас, когда она наконец добилась душевного спокойствия? Прошлое похоронено, и только благодаря этому у нее есть и настоящее, и будущее. Мэтью давно стал далекой, прекрасной и холодной звездой в призрачном морозном небе… Но пальцы уже распечатывали конверт. «…все наше поколение очаровано той странной музыкой, которая носит название рок‑музыки. Это совершенно детская музыка, сделанная детьми и для детей — под словом „дети“ я подразумеваю всех в возрасте от восьми до двадцати пяти. Дети ее писали, дети ее пели, дети утверждали моду во всем. И мы остались этими детьми посейчас. Прихоти менялись, менялись группы, но наша музыка остается прежней, неправдоподобно странной, дерзкой и свободной»…

И Пат уже не замечала, что на бумагу и пальцы капают ее теплые слезы. Это уже не были слезы боли и отчаяния, как прежде. Это были слезы тихой и светлой печали по молодости, которая прошла. Пат пошарила рукой по полу и в ворохе листов нашла полусмятую выцветшую пачку из‑под сигарет «Мон‑Клэр», показавшуюся ей жалкой и ненужной. Однако, она поднесла ее к лицу, надеясь все же почувствовать тот прелестный пьянящий запах, за который она так когда‑то любила эти сигареты. Но старая пачка пахла лишь пустотой.

И внезапно Пат почувствовала, что она не в силах смириться с этой пустотой.

Она метнулась к телефону и, не давая себе опомниться, немедленно заказала билет до Роттердама.

Перед самым отъездом, когда Пат уже прощальным взором окидывала свой помолодевший дом, неожиданно позвонила Кейт Урбан, давно ушедшая с телевидения и занимавшаяся теперь спасением животных в Европе.

— Кейт, как я рада, что вы застали меня! — Кейт действительно не баловала прежних сослуживцев своим вниманием.

— Я прочитала в газетах, что вы разошлись со Стивеном, и звоню узнать, не нужна ли моя помощь. — Кейт, как всегда, говорила без обиняков.

— Нет, наоборот, я почувствовала, что наконец‑то стала сама собой. Сейчас вот лечу в Голландию, давно хотела там побывать, — почти не солгала Пат, которая когда‑то провела в тоскливом и страстном желании побывать на месте гибели Мэтью многие‑многие месяцы.

— В таком случае желаю успеха. Я рада, Патриция, что вы вышли из того положения, когда вас воспитывал мужчина. Настала пора самой созидать их.

И Пат, окрыленная и воодушевленная словами Кейт, поехала в аэропорт.

Роттердам встретил ее бесконечной водой угрюмого в этой местности Рейна, напоминавшего своей суровостью мрачные времена средневековья. И, поддаваясь этому странному темному обаянию, Пат выбрала отель с милым ее сердцу именем святого Франциска в Шиброке, где под окнами также стояла, несмотря на август, тяжелая ровная вода. И в этом было тоже какое‑то успокоение.

Наскоро переодевшись в самый простой из имевшихся в наличии костюм, Пат вышла на людные улицы. Толпа поразила ее обилием пожилых и темнокожих. А порой среди рослых, светловолосых, кажущихся очень сильными и здоровыми голландцев мелькали памятники, и они были ненамного выше прохожих. Пат бродила по узким набережным каналов, по летящим ввысь мостам, удивляясь тому, что в этом огромном городе так мало осталось аромата старины: может быть, лишь где‑нибудь в узких, нависающих над каналами башнях жилых домов в Дельфсхавене витали бесплотные тени.

Но потом Пат вспомнила, что город был настолько разбомблен в сороковом году, что из старинных зданий осталась едва ли треть. И она впервые пожалела, что рядом нет Стива, который умел с таким мастерством преображаться то в томного миннезингера, то в набожного монаха и рассказывать о любых местах и событиях как бы изнутри.

Но чем больше она ходила по новым просторным улицам и площадям, тем больше попадала под какую‑то печальную власть этого города рыбаков и коричнево‑серых громад. Вода, появлявшаяся то справа, то слева, то почти прямо под ногами создавала некий упругий завораживающий ритм, которому хотелось отдаваться и отдаваться. Пат показалось, что у нее даже начала кружиться голова, и она остановилась у кудрявого льва на мосту Регентессе. Лев разевал пасть и как‑то страдальчески сводил домиком тонкие полоски бровей. И Пат осторожно погладила его косматую заднюю лапу — только до нее она и смогла дотянуться.

Передохнув, она рискнула добраться и до «Де Долена», показавшегося ей огромной плиткой хрупкого космического шоколада, а вовсе не тем, что увидел в нем Мэт. Неужели даже сейчас она вынуждена смириться с тем, что они видят мир по‑разному? И что Мэтью так никогда и не откроет ей своей последней тайны?

Вечером, вытянув уставшие ноги, Пат в который уже раз за день пыталась понять: открыл ли ей этот город правду о последних днях Мэтью или только укачал и опоил своей вечно изменчивой и вечно неизменной водой? Или это опьянение и было тем состоянием, в котором пребывал тогда ее возлюбленный, давно ставший для нее внезапной острой грустью, какую вдруг вызывает первый пожелтевший лист или пробегающее по чистому небу облако.

Наутро, так и не разобравшись ни в своих ощущениях, ни в том, чего, собственно говоря, она хотела, приехав сюда, Пат ехала через Утрехт мимо Кралингенского озера к тому прямому, как стрела, участку дороги Цайст — Амерсфорт, где почти четырнадцать лет назад она потеряла не только возлюбленного, но и веру в себя и людей. Навстречу ей неслись зеленые, без холмов и деревьев, унылые поля, и было ясно, что такими же унылыми, навевающими утомленную скуку от этого мира, были они и в том декабре — как будут еще сотни и сотни лет, пока существуют на свете нидерландские болота.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Пат прибавила скорость, пытаясь подсознательно вжиться в человека, гнавшего здесь свою машину тогда, четырнадцать лет назад. Но колеса плавно съедали километр за километром, ничего не происходило, и Пат поняла — или, скорее, заставила себя понять, — что ее усилия бесплодны. Остановив машину, она вышла на первом попавшемся месте, не дожидаясь нужного километра. Теперь это уже было все равно. Мертвые уносят свои тайны с собой или, по крайней мере, оберегают их столь ревниво, что живым не стоит пытаться открыть их. Пат отошла от трассы и села на пожухлую траву. Ее душили едкие и сухие слезы обиды. Но давно привыкшая справляться со своими эмоциями — какими бы они ни были, плохими или хорошими — она только крепче стиснула зубы, и слезы, так и не появившись, пропали. И тогда Пат в последний раз посмотрела в блеклое, несмотря на август, небо и положила руку на теплую сухую землю — так она попрощалась и с неразгаданной страной, и с тайной Мэтью Вирца, которую эта страна не согласилась открыть ей. Заодно она попрощалась и со своим прошлым. Человек должен уметь прощаться с прошлым — иначе у него нет будущего.

Но все‑таки долг Мэтью она решила отдать до конца — раз уж оказалась здесь.

Пат вернулась в Роттердам, с которым у нее, как с живым существом, установились свои, сложные и малоподдающиеся словам отношения, пообедала в знаменитом на весь мир ресторане «Евромаст», возвышающемся над городом больше чем на девяносто метров, и, решив уже не возвращаться в отель, прямо оттуда заказала билет на Цюрих.

Оставшиеся несколько часов она провела, глядя на окружавшие город плотным душным кольцом порты и терминалы и продолжая, как ни стремилась к обратному, думать о том, где же именно среди этого гигантского человеческого муравейника провел Мэт свои последние часы. Правда, в этих раздумьях уже не было горячего любопытства и обиды, а только печаль того всеприятия, которое дается человеку после достойно перенесенных страданий. А город все не сдавался — он накатывал на кораблик «Евромаста» темными волнами сгущавшихся сумерек, словно пытаясь снова вовлечь Пат в бессмысленные поиски и отчаяние.

Над Цюрихом висела тяжелая грозовая туча, но богато одетая степенная швейцарская публика шла по улицам, как всегда, размеренно и неторопливо, а газеты, нарушая многовековое спокойствие, как всегда, писали, как о событии мирового масштаба, о какой‑нибудь ерунде: о том, что вчера на такой‑то улице женщина застряла в лифте или о том, что такой‑то самолет прибыл с опозданием на полчаса.

Чтобы добраться до Кюсснахта, Пат выбрала не автобус и не машину, а решила поехать поездом, который сначала шел по берегу Цюрихзее, а потом резко сворачивал через горный перевал прямо к городу. Узнав в кассе, что дорога занимает всего три четверти часа, Пат немного опешила: привыкшая к американским расстояниям, она надеялась, глядя на пустынные горы, как‑то подготовить себя к последней встрече с Мэтью. Что же, он всегда торопился.

Маленькие вагончики, заметно раскачиваясь, вползали на перевал под все сгущающимися тучами, и где‑то высоко в горах уже вспыхивали фиолетовые зарницы. Воздух, рвавшийся в открытые окна, поголубел, но дышать становилось все труднее. И наконец, сразу же за Цугом небо буквально раскололось надвое, на секунду освещая резким неземным светом все вокруг, до малейшей трещинки на кожаных диванах купе. Пат показалось, что обнажилась сама суть вещей, и это было настолько мучительно и бесстыдно, что когда снова наступил мрак, она почувствовала облегчение. В этот момент на диване напротив вдруг появился новый пассажир, который возник совершенно непонятным образом — Пат могла поклясться себе, что во время огненной вспышки его не было. «Вот еще чертовщина», — Пат была недовольна нарушением своего одиночества: порой она слишком тонко чувствовала людей, и потому они приносили ей в такие минуты большие неудобства.

Но ничего загадочного или демонического в появившемся пассажире не было. Перед ней, слизывая еще припухшими, не до конца оформившимися губами капли воды, которые лились с иссиня‑черных крупных завитков его волос, сидел юноша, почти мальчик. Видимо, ему хотелось достать платок и обтереться как следует, но присутствие напротив женщины стесняло его. Не собираясь никак помогать мальчику выкручиваться из этой ситуации и, таким образом, мстя ему за свое нарушенное одиночество, Пат с любопытством рассматривала его чуть ли не в упор. Он был явно не швейцарец — об этом говорили и его бедная одежда, купленная, скорее всего, где‑нибудь на блошином рынке, и резкие крупные черты сумрачного лица, каких не бывает у довольных всем и вся жителей кантонов. Мальчик неловко поджимал длинные ноги и осторожно встряхивал головой, чтобы поторопить последние текущие с волос капли.

Пат невольно улыбнулась: мальчишка ужасно напоминал породистого щенка какой‑нибудь крупной породы, вроде дога или ретривера. И она сжалилась:

— Можете достать ваш платок, а то скоро здесь будет целое озеро.

Юноша испуганно дернулся, и лицо его стало кирпично‑красным.

— У меня нет платка, мадам, — прохрипел он густым, но еще ломающимся баском. Выговор у него был странный — для английского слишком шипящий, спотыкающийся. Мальчик словно проглатывал гласные.

— Ну, тогда возьмите мой. — Пат перешла на французский и подала ему тонкий, слабо надушенный платок, но, к ее удивлению, мальчик взял его, абсолютно не стесняясь, и спокойно и обстоятельно вытер лицо и мокрую голову. — Ничего, до Лозанны (смешные вагончики шли до самой столицы кантона Во) времени много, высохнете.

— Но я выхожу сейчас, в Кюсснахте, — улыбнулся наконец мальчик, и две детские ямочки мелькнули у него на щеках. С немецким языком у него было значительно лучше, но и на нем мальчик говорил с некоторым усилием.

«Наверное, эмигрант, откуда‑нибудь из Чехии или Польши», — подумала Пат, совершенно забыв, что в Швейцарии эмигрантов не бывает, а вслух сказала:

— Замечательно! Тогда не скажете ли вы мне, молодой человек, где в этом городе находится кладбище?

Мальчик снова дернулся и затравленно посмотрел на Пат.

— Вам нужно пройти назад по… то есть, вперед к горам, вы увидите. Это очень старое кладбище и сбиться с пути невозможно. Там еще… — Он поднял на Пат свои широко распахнутые темно‑серые глаза, и на мгновение ей почудилось, что она знает этого юношу давным‑давно. — Но вы найдете, обязательно найдете…

— Благодарю вас. — Пат одарила мальчика улыбкой королевы и отвернулась к окну, потеряв к своему мимолетному спутнику всякий интерес.

А поезд уже шел берегом Ройсса.

Крошечный городок с шипящим названием выглядел как макеты фахверковых деревень, которые Пат очень любила клеить в детстве. Всюду какие‑то часики, колокольчики, изгибы и углы, кованые висячие вывески… И цветы, пестрые гирлянды цветов на каждом доме. Выходя на круглую, как клумба, привокзальную площадь, Пат краем глаза увидела, что ее недавний сосед убегает от вокзала вверх, в гущу лепящихся по склону горы квадратных домиков, над которыми одиноко белела церковная колокольня.

Пат не торопилась. Она устроилась в маленькой гостинице под удивительным, совершенно средневековым названием «У епископа и медведя». Гостиница, вероятно, была в городе единственной. Номер с порога ослепил Пат яркой густой желтизной: сверкал ореховый пол, солнечные лучи плясали на деревянных стенах, золотом отсвечивала обивка мебели. Множество пушистых, как цыплята, желтых цветов фонариками освещали старинную высокую кровать.

Пат неожиданно почувствовала себя совсем как дома. Она заказала себе в номер еду, потом переоделась в летнее платье, каких уже давно не позволяла себе в Штатах — летящий, шуршащий бирюзовый сарафан, весь на каких‑то завязках и шнурках, то скрывал, то обнажал ее стройное тело. И в этом сарафане Пат уселась у открытого окна, ощутив себя кем‑то вроде фаустовской Маргариты. До нее доносился гул толпы, но это не был напористый и механистичный шум, как дома, в Америке, — здесь на улице стоял живой, лепечущий говор, в котором явственно можно было различить отдельные голоса и звуки.

И Пат буквально упивалась этими звуками, потягивая из пузатых простых бокалов легкое вино с берегов Неккара и хрустя знаменитыми швейцарскими претцелями.[19]

Идти на кладбище в том состоянии, в каком она находилась сейчас, было немыслимо. В ней, казалось, кипела сама жизнь, такая же сочная и радостная, как этот никому не известный городок. И, не отрывая глаз от малолюдной улочки, Пат вдруг подумала: хотелось ли ей разделить сейчас с кем‑то эту свою так неожиданно, после горького прощания на голландских болотах, вернувшуюся юность?

И совершенно ясно она ответила себе: нет. Этот мир был выстрадан ею и принадлежал только ей.

Ночью снова бушевала гроза, но Пат, переполненная ощущениями новой жизни, спала крепко, без снов. Лишь под самое утро ей привиделись какие‑то райские кущи, и она сама в них — босая, с длинными, развевающимися волосами, совсем юная и почему‑то рыжая.

А вставшее солнце опять наполнило ее номер медовым настоем. Вздохнув, Пат надела джинсы и неприметную футболку, зачем‑то взяла дорожную сумку и отправилась искать кладбище.

Поскольку весь городок можно было обойти за полчаса, она, пойдя по направлению, указанному черноволосым мальчиком в поезде, без труда нашла дорогу, ведущую к подножью горы. Уже давно столько раз мысленно пройдя этот путь в страданиях и слезах, Пат шла медленно и спокойно, удивляясь теперь лишь тому, куда же он ведет, потому что впереди, казалось, стоит сплошная стена леса. Однако, дорога не кончалась — она каждый раз слегка изгибалась и проходила между вековыми деревьями, незаметно забирая все выше и выше.

А когда впереди, наконец, показались наполовину ушедшие в землю кованые ворота, то вдруг откуда‑то из‑за деревьев в нескольких десятках метров впереди Пат на дороге появились двое — мужчина и женщина. Она прибавила шагу, намереваясь, что‑нибудь разузнать у них, пока пара не затерялась среди надгробных плит, густо укрытых высоким кустарником. Но ничего разузнать она не успела — они исчезли столь же внезапно, как и появились.

Тогда она решила методично обойти все кладбище, благо в ее распоряжении был целый день. И Пат пошла по часовой стрелке, чувствуя себя Ариадной в лабиринте.

Почти все могилы были очень старыми, и на многих уже с трудом читались надписи, выполненные жестким, как строй рыцарей, готическим шрифтом. Судя по тому, что перед большинством фамилий стояло коротенькое «фон», жители этой подземной страны принадлежали к родовитым немецким семьям. То здесь, то там, среди папоротника и еще каких‑то неведомых Патриции трав, диковинными огнями вспыхивали садовые цветы — розы, лилии, бегонии, посаженные здесь когда‑то чьими‑то заботливыми руками и впоследствии почти заглушенные мощью диких растений. Солнце стало печь невыносимо, заставляя землю распространять легкий, чуть пьянящий запах гнилых прошлогодних листьев. Пат посмотрела на часы — был уже полдень. Сколько же она ходит по этому царству? Но не успела она ответить себе на это вопрос, как увидела за рядом вдавленных в землю плит темно‑розовый с отливом в лиловое обелиск, на котором в жгучих солнечных лучах что‑то ярко сверкало.

И Пат сразу поняла — ее путь окончен. Медленно, словно оттягивая мгновение окончательной уверенности, она подходила к обелиску. И вот уже отчетливо читалась на нем серебряная надпись:

Над нею сверкал узкий, как стилет, католический крест.

Пат сделала еще один шаг и увидела, что вместо верхней части латинской буквы R с поверхности камня падала небольшая серебряная роза, работы столь тонкой, что роза казалась живой. «Это, наверное, сделал отец Мэта, — умиротворенно подумала Пат, наслаждаясь изяществом и законченной красотой памятника. — Я бы тоже хотела такую могилу: ничего лишнего и тихая печаль»… Она опустилась на колени и коснулась губами серебряной розы, но раскаленный на солнце металл обжег ее раскрытые губы. Пат невольно отшатнулась и провела по губам пальцем. И тут тихие слезы наконец‑то потекли по ее щекам. Мэтью простил ее, простил этим жгучим поцелуем из‑под земли, простил через все эти бесконечные годы, простил ее ревнивое непонимание его сути, простил малую любовь к своему ребенку, простил все.

Потом Пат еще долго сидела на горячей земле рядом с обелиском, мысленно рассказывая Мэтью всю свою жизнь, рассказывая без уловок и недомолвок, как рассказывают на исповеди, не утаивая самого тяжелого и постыдного. Исполнив эту трудную работу, она вздохнула и принялась знакомиться с теми, с кем довелось лежать Мэтью в его последнем пристанище.

Пат помнила, что Стив говорил о родовом кладбище, но, вероятно, это относилось лишь к родственникам по материнской линии, поскольку фамилия Вирц не встречалась больше нигде. У ног Пат, совсем рядом с Мэтью, лежали Матуа фон Малепартус и Мишель де Фастижье, а чуть дальше — Паола и Хорст фон Уфлинг. Пат никогда не подозревала, что в жилах ее возлюбленного текла такая древняя, можно сказать, голубая кровь. «Бедная Джанет, — невольно подумалось Пат, — ей тяжело будет смирять в себе всю эту гордую, независимую кровь норманнов, тевтонов и галлов»…

Но вот незаметно на плиты легли первые тени, и кладбище, оживляясь, заговорило своими еле слышными, но разнообразными голосами. Пора было уходить. Пат в последний раз погладила отдающий тепло камень, понимая, что не вернется сюда уже никогда. И, не убирая руки от камня и выпрямившись во весь рост, она вдруг неожиданно для самой себя негромко запела слова прощания из полузабытой уже «Кошки».

Но не успела она пропеть и двух строчек, как за кустами раздался приглушенный возглас и шорох. Скорее удивленная, чем испуганная таким близким соседством, Пат умолкла и стала внимательно вслушиваться в обманчивую кладбищенскую тишину. Так прошло несколько минут, однако звуки не повторились. Тогда Пат беззвучно, как дикий зверь, подкралась к кустам и, нагнувшись, осторожно развела руками несколько веток.

За кустами оказалась довольно просторная поляна, окаймленная с другой стороны буковым лесом — вероятно, здесь была уже самая окраина кладбища. И там, около леса, Пат снова увидела ту пару, что исчезла прямо у нее перед носом по дороге на кладбище. Женщина сидела, а мужчина стоял, тревожно оглядываясь. Что‑то знакомое почудилось Пат в его пластике, но что — она никак не могла помять. Ей казалось, что она видела этого человека и очень давно, и совсем недавно. Некоторое время пара оставалась в том же положении, потом женщина поднялась с земли, а мужчина, наоборот, склонился рядом с тем местом, где она только что сидела, а затем и вовсе опустился на колени.

— Пойдем, Милош, — уже не таясь, в полный голос произнесла женщина, — тебе, вероятно, почудилось. В твоем возрасте повсюду мерещатся приключения.

И, странное дело, голос женщины тоже показался Пат знакомым. Она сильно ущипнула себя за руку — не сошла же она с ума и не творится же в этом Богом забытом месте настоящая чертовщина! Но пока она раздумывала над этим, наблюдая, как на тонкой коже руки расплывается синяк, пара исчезла опять.

Но на этот раз Пат твердо решила увидеть обоих и, рассчитав, что они наверняка снова выйдут через ворота — раз уж они вошли сюда через них, а не каким‑нибудь иным, магическим способом — начала тихо пробираться к выходу.

Ждать ей пришлось долго — вероятно, они обходили кладбище по краю, в то время как она вышла напрямую. Но вот справа послышались долгожданные шаги, и Пат, словно рассматривая плиты, пошла вдоль дороги, ведущей к воротам. Через несколько мгновений мужчина и женщина оказались сбоку от Пат. Мужчина бережно вел женщину под руку. И тогда Пат, небрежно вскинув голову, посмотрела на них намеренно рассеянным взглядом.

Она даже не сумела подавить вырвавшийся вздох удивления — по дороге шли ее вчерашний попутчик и… Руфь Вирц.

Этот ее вздох, однако, не мог не привлечь их внимания. Женщина и мальчик одновременно повернули головы.

— Это она, она… Я же говорил, — забормотал он.

— Иди, Милош, и подожди меня там, за оградой. — Тон Руфи был сухим и властным. — Здесь тебе делать нечего.

Милош медленно побрел к воротам, а Руфь остановилась там, где застала ее внезапная встреча. Она стояла в величественной позе статуи, уверенная, что Пат сама подойдет к ней. И Пат подошла.

— Вы все‑таки не послушались моего давнего совета, ни в отношении младенца, ни в отношении моего сына. — Слова Руфи падали, как камни на сухую твердую землю.

«Младенца? Какого младенца? — не сразу поняла Пат. — Ах, это она о Джанет! Но откуда ей известно? Она что, следит за мной всю жизнь? Какой бред»…

— У меня к вам не один счет, — продолжала тем временем Руфь, — а гораздо больше, чем вы можете себе представить. Но я уже давно отказалась от жизни тела, а потому несколько сентиментальна. И я говорю вам в последний раз, говорю здесь, на земле, где лежит мой сын: уезжайте. Уезжайте сейчас же, пока не потеряли здесь то, к чему так долго стремились, и…

Пат в замешательстве слушала полубезумные речи. Неужели это та Кармен, чьи слова отравили ядом ее душу, а затем и тело? Сейчас перед ней стояла старуха: так меняются только очень красивые женщины.

Или люди, которые постарели в одну ночь. Но, несмотря на седые пряди и высохшую плоть, воля ее осталась прежней, и сопротивляться ей было трудно.

Но и Пат была уже не той раздавленной горем и унижением девочкой. И ей нечего было просить и нечего бояться.

— Я не намерена разговаривать с вами в подобном тоне, — остановила она Руфь, — да и разговаривать вообще. Удивительная манера давать советы незнакомым людям. Вы играете в какие‑то свои игры, но меня увольте. До свиданья. — И Пат, не оглядываясь, пошла к воротам, за которыми в почтительном отдалении маячила фигура Милоша.

— Самонадеянная девка! — В ее спину вонзился пронзительный крик. — Ты еще поплатишься за свое упрямство! — И Руфь захохотала, как сумасшедшая, и что‑то сладострастно‑жестокое почудилось Пат в этом хриплом хохоте.

Не оборачиваясь и не глядя на испуганно вскинувшегося Милоша, Пат прибавила шагу.

Снова пошел дождь: длинный, серый, тоскливый. На сердце Пат словно легла давящая душная тяжесть, и, приняв таблетку аспирина, она утонула в пуховых перинах кровати, как какая‑нибудь принцесса из немецкой сказки.

А проснулась оттого, что кто‑то тихо, как кошка, скребся в дверь. Дождь уже не шумел за окнами, но по всей комнате разлились серые прозрачные тени.

— Кто там? — нехотя спросила она, удивляясь невышколенности здешних отельных служащих.

— Это я, фрау Фоулбарт, я, Милош.

Неужели наваждение продолжается? Откуда мальчишке известно место, где она остановилась? И ее фамилия? Неужели профессорша запомнила ее с того раза? И Пат стало по‑настоящему интересно.

— Войдите.

Милош боком вошел в номер и тут же остановился, увидев ее в постели.

— Не стесняйтесь, — приветливо улыбнулась Пат, но в глазах ее вдруг заплясали чертики. — Что же привело вас ко мне, человеку здесь чужому и вам незнакомому? — При этих словах она протянула за сигаретой обнаженную руку и закурила, откинувшись на подушки. Одеяло сползало с плеч.

— Меня послала к вам Руфь, то есть, мадам Вирц, — поправился он в ответ на вскинутые брови Пат. — Она просила передать вам свои извинения за то, что была слишком резка с вами. — Пат просто не верила ушам. — Но на самом деле она добрая, очень добрая, — добавил уже от себя Милош. — Она говорит, что я ей как внук. — Пат ничего не понимала, а мальчик тем временем несколько освоился и завертел головой в поисках куда бы присесть.

— Возьмите вон тот стул, от окна, — предложила Пат, — и садитесь так, чтобы я могла вас видеть. — Милош послушно сел рядом с кроватью, откровенно глядя на тонкие голые плечи Пат. От его почему‑то снова мокрой головы шел явственный запах мяты. — Разве на улице дождь?

— Был, когда я провожал Руфь на женевский поезд. Завтра начинаются занятия в Университете.

— Вот как? А вы тоже имеете честь быть ее студентом?

— Что вы! — Милош искренне рассмеялся. — Я же не швейцарский подданный. — Тут мальчик вдруг замялся, но, как оказалось, совсем не от смущения из‑за своей непринадлежности к жителям двадцати трех кантонов. — Фрау Фоулбарт, не могли бы вы закрыть ваши плечи, потому что мне очень трудно не смотреть на них, — лишь слегка покраснев, попросил он с такой детской искренностью и прямотой, что Пат стало ужасно стыдно за свое шутовство. Да, этот Милош не так‑то прост, каким кажется в своих потертых джинсах на длинных щенячьих ногах.

— Конечно. Извините меня, Милош. Вы тогда лучше выйдите в коридор, пока я оденусь, потом мы с вами будем пить чай, хорошо?

— Замечательно! — И мальчик вышел.

Все еще краснея за свою дурацкую выходку, Пат быстро надела самое скромное платье, еще больше молодившее ее, и позвала Милоша обратно. Ощущение какой‑то давней дружбы с этим мальчиком начинало удивительным образом расти в ней.

— Милош… какое странное имя. Откуда оно?

— Славянское. Вернее, так звали героя одной нашей битвы, и мама, — по лицу Милоша пробежала мгновенная тень, — решила назвать меня в честь него. А если переводить на немецкий, это будет что‑то вроде либ или хюбш.

— Вы говорите на немецком и на английском, но оба этих языка вам, видимо, не родные?

— Да. Английский я выучил по настоянию мамы, а немецкий… Мне пришлось долго жить здесь.

— Учиться?

— Нет, я почти не учился. — Милош опустил глаза. — Мне надо было работать, чтобы — кормить маму. Только два года назад появилась Руфь. Она лечила маму и… давала нам деньги. — Он снова стыдливо уткнулся в чашку с чаем. А Пат смотрела на его ясное лицо с мальчишески припухшими губами, на огромные антрацитовые глаза с каким‑то диковатым блеском, на широкие, уже по‑мужски раздавшиеся плечи, и вдруг ее буквально пронзила острая и сладостная в своей горечи мысль: «У меня тоже мог бы быть такой сын. Ну, вероятно, чуть помладше»…

— Сколько же вам лет, Милош?

— Через четыре месяца будет семнадцать.

«Всего на три с половиной года старше Джанет!» — И Пат ласково положила руку на рукав дешевенькой куртки. — Вот что, Милош. Не знаю почему, но вы мне очень понравились…

— И вы мне тоже, фрау Фоулбарт! Очень! Еще там, в поезде, правда! — с жаром перебил ее мальчик.

— Вот и хорошо. Тогда приходите сюда завтра утром, мы позавтракаем, и вы покажете мне город. Договорились?

Милош закивал головой, с неожиданным изяществом вдруг поцеловал ей руку и умчался, грохоча ботинками так, что Пат слышала его прыжки по лестнице. Подойдя к окну, она увидела, как он бежит по узенькой улочке, едва не задевая прохожих.

«Наверное, побежал к своей маме», — вздохнула Пат и задернула тяжелые, затканные осыпавшимся золотом гардины.

Назавтра Милош разбудил ее ни свет ни заря. Солнце еще еле розовело над озером, и дворники в цыплячье‑желтых куртках только‑только вышли на извилистые улицы.

— Я не буду смотреть на вас, но позвольте мне остаться в комнате, когда вы одеваетесь! — с жаром попросил он с самого порога.

— Что за странные капризы, Милош? — Пат, улыбаясь, смотрела на мальчика, который сегодня, видимо преисполненный важности предстоящего дня, оделся в белые, не новые, но тщательно отбеленные джинсы и фланелевую, тоже белую, рубашку. — Но если уж ты так упрямствуешь, встань лицом к окну и жди, пока я не разрешу тебе повернуться.

Он покорно подошел к окну, раздвинул гардины, впуская в комнату раннее августовское утро, и застыл вполоборота к Пат.

Лихорадочно роясь в чемодане в попытках найти что‑нибудь самое простое, она все же то и дело вскидывала глаза на силуэт Милоша, на его слегка запрокинутую крупную черноволосую голову. Он был очень хорош в эти минуты, хорош аскетичной юношеской красотой, простой и суровой, но многое обещающей в дальнейшем — так серый прохладный рассвет предвещает роскошный солнечный полдень. Однако что‑то и помимо этой красоты заставляло Пат пристально всматриваться в нежные, еще не до конца оформившиеся черты: Милош напоминал ей сейчас какое‑то мгновение собственной молодости, какого‑то другого человека, который вот так же стоял, слегка запрокинув голову… Но где это было? Когда? И кто?

— Я готова, Милош. — Мальчик, секунду назад казавшийся юношей, стремительно обернулся, не успев стереть с губ блуждающую улыбку сладострастных мечтаний. — Но ведь надо и позавтракать. Или ты поел дома?

— Дома? Да‑да, конечно… Конечно, я поел дома. — Милош рассмеялся. — Но я не откажусь позавтракать и с вами.

«Откуда такая прямота? Неужели из‑за того, что ему приходилось самому зарабатывать себе на хлеб в таком возрасте?» — И Пат заказала тройной английский завтрак.

Милош с аппетитом уплетал ненавидимую всеми английскими детьми овсянку, а Пат продолжала любоваться той внутренней грацией, с какой двигались его большие руки с длинными сильными пальцами, его широкие плечи, круглившиеся под рубашкой… И снова какие‑то неясные полузабытые воспоминания поднимались в ней.

После завтрака они, не мешкая, вышли на улицу, и только тут Пат разглядела, что кроссовки у Милоша совсем рваные и едва не разбиваются при ходьбе. «Куда же смотрела эта так называемая бабушка?! — со злостью подумала она, чувствуя, как в груди поднимается жаркая волна жалости к мальчику. — И, как назло, все магазины еще закрыты»…

А Милош тем временем, не умолкая, рассказывал ей про Кюсснахт.

— Это же самое сердце Швейцарии! Вот сейчас, через пару кварталов, будут видны развалины крепости, в которой таился этот тиран Гесслер. Они до сих пор навевают очень мрачное настроение, правда, вы сами почувствуете! — От развалин действительно тянуло сыростью и безнадежной тоской, которая, должно быть, охватывала полнокровных швейцарцев при мысли о жестокой тирании несгибаемой Пруссии. Пат невольно поежилась. — Но вы не расстраивайтесь, — заметив ее движение, словно обрадовался мальчик. — Сейчас мы свернем направо, и вы увидите капеллу, то есть, я хотел сказать, часовню, которая построена на месте… Ну, на том самом месте, где все и произошло.

— Что произошло?

— Как что!? Именно там Гесслер и приказал ему сбить яблоко с головы сына, и он сбил, но вторую стрелу, — Милош почти захлебывался от восторга, как обычно захлебываются мальчишки, пересказывая какое‑нибудь захватывающее кино, — пустил прямо в него и убил, конечно. Но, главное, этот выстрел послужил сигналом к всеобщему восстанию! И гесслеровскую башню тогда наполовину разрушили…

Минут через двадцать они вышли из города и подошли к берегу озера.

— Давай сядем, — предложила Пат. — Озеро безумно красивое.

— Оно очень глубокое, и вода ледяная, — помрачнел Милош и сел так, чтобы не видеть воды.

— Ты сейчас рассказывал о Кюсснахте, но откуда ты так хорошо его знаешь? Ведь как я поняла, ты родом не отсюда?

— Просто я много… странствовал и очень люблю историю. И к тому же странно было бы не знать места, где… Впрочем, я скоро уеду отсюда. Руфь хочет, чтобы я занимался хореографией в Женеве, она говорит, что у меня талант.

— Она жесткая, Руфь? — следуя каким‑то своим мыслям, неожиданно для себя спросила Пат.

— Да. Но это та жесткость, за которой стоит милосердие. Никаких соплей. Знаете, я даже ни разу не видел, чтобы она пришла на могилу сына, а ведь он похоронен на том же кладбище… Ну, где мы вчера были.

— И зачем же вы тогда туда ходили?

— Руфь любит кладбища, — покраснел Милош, и было видно, что он лжет. — Но я не люблю. Давайте лучше я вам что‑нибудь станцую, хотите?

— Разумеется, хочу, Милош.

И, быстро сорвав с ног рваные кроссовки и расстегнув рубашку, отчего обнажилась его гладкая высокая мальчишеская шея, Милош на мгновение замер. Лицо его странно изменилось, будто бы полностью закрылось от этого мира. А затем словно легкий ветер овеял его гибкую фигуру, и Пат показалось, что она воочию увидела, что мальчик полон дыханием сна… Сна и молчания, таящего в себе неизъяснимую сладость. Потом его руки колыхнулись — плавными, почти еле видимыми движениями он создавал полную иллюзию спелого плода, какого‑нибудь апельсина, который еще закрыт и упруг.

Но вдруг лицо Милоша преобразилось — мир вспыхнул на нем радостью открытия и отдачи, и теперь уже двигалось все его тело, двигалось, являя собой дыхание зноя, южное чарующее лето, и вкус этого самого апельсина, как блаженство свершившейся страсти — терпкой, сочной, полной…

— Вам понравилось? — вывел Патрицию из ее слишком далеко ушедших грез чуть запыхавшийся басок Милоша.

— Это не то слово. Но скажи, как ты можешь танцевать… взрослую жизнь, ведь ты еще не знаешь ее?

— Я хочу ее знать, — твердо ответил он, все же отводя при этом черные горящие глаза. И Пат стало не по себе от того жара, который шел от его круглых плеч, намокших пятнами пота.

— Всему свое время, милый, — невольно вырвалось у нее. — А теперь пойдем, я куплю тебе новую обувь. И не возражай, это твой гонорар, понял?

А потом они еще целый долгий летний день бродили по всевозможным кафе и кабачкам, которых оказалось так много в этом крошечном городке, и болтали обо всем на свете. Болтали как двое людей, которые принадлежат двум разным мирам и которым интересно обменяться впечатлениями, что‑то узнать и что‑то сравнить — и одновременно как две школьные подружки, которые могут позволить себе говорить обо всем и ни о чем, получая от этого равное удовольствие.

И, качаясь на качелях в маленьком парке аттракционов на самой окраине города, Пат окончательно почувствовала себя девочкой‑старшеклассницей. Куда делось то множество жизней, которые она прожила и выстрадала? Легкость наполняла ее, и она смеялась нежным заливистым смехом, высоко запрокидывая голову, сияя тонко‑натянутой белоснежной шеей.

— Давайте купим бутылку вина! — вдруг, немного стесняясь, предложил Милош, для которого, вероятно, бутылка вина еще представлялась запретным праздником. — И выпьем тут же, на качелях!

И они купили в маленьком итальянском магазинчике бутылку дешевого кьянти, и Милош просто‑напросто отбил у нее горлышко, и они, по очереди, тянули эту кислятину. Пат душил смех, и, отбирая у мальчика бутылку, она случайно толкнула его под руку. Острый край горлышка коснулся губ Милоша, и на его нижней, чуть тяжеловатой, губе проступила алая полоска.

— Больно? — испугалась Пат, завороженно глядя, как набухают и падают вниз, на белую рубашку, тяжелые темные капли.

— Сладко, — в тон ей ответил Милош, медленно слизывая кровь.

И эта кровь вдруг отрезвила Пат.

— Уже вечереет. Мама, наверное, тебя заждалась.

— Наверное… — задумчиво и печально, как эхо, повторил Милош.

— Тогда иди домой, и…

— А завтра? Завтра мы увидимся с вами? Мы же еще не поднялись на Риги! Нельзя уехать из Кюсснахта, не побывав на Риги! — горячо воскликнул он.

— Хорошо. Завтра мы поднимемся на Риги, а послезавтра я уеду.

— Мы вместе поедем до Женевы? — обрадовался Милош.

— Нет. Или да. Не знаю. Беги домой.

И Милош вновь, как вчера, действительно побежал, не забывая при этом с видимым удовольствием поглядывать на свои новые кроссовки.

А Пат вернулась в гостиницу. Некоторое время она просто стояла у окна, прислушиваясь к вечернему лепету городка. Небо было затянуто облаками, но все улицы освещались каким‑то феерическим светом, лившимся с небес. Пат в удивлении подняла голову — и обомлела: вся Риги переливалась и мигала мириадами огней, являя собой не то фантастическую новогоднюю елку, украшенную рукой великана, не то настоящую волшебную гору. Оторваться от этого зрелища было невозможно и, простояв так едва ли не целый час, Пат, не поужинав, легла.

Голова ее слегка кружилась. Что напридумывала она себе про этого мальчика? Он казался ей то младшим братом, то сыном, то товарищем. Но признаться себе в том, что порой, особенно после того странного чувственного танца, она смотрит на него как на мужчину, Пат не могла. Мужчин в шестнадцать лет не бывает. И у мужчин не бывает такого детского рта и таких детских слов. И послезавтра она уедет, как ни жаль оставлять в этой глуши действительно талантливого нищего мальчика. Пат сама не заметила, как провалилась в сон, в котором ее крепко целовал не то Мэтью, не то Стив, а по губам тек кисло‑сладкий апельсиновый сок.

Утром Пат поднялась рано и оделась еще до появления Милоша. У нее не было подходящего костюма для путешествия в горы, и она решила просто одеться, как позавчера: джинсы, футболка и спортивные туфли.

Милош же с порога поразил ее своим костюмом — на нем были настоящие тирольские кожаные штаны, открывавшие узкие загорелые колени, высокие горные ботинки с гетрами и отороченная козьим мехом курточка. В ответ на удивленный взгляд Пат, он, смущаясь, объяснил:

— Это мне купила Руфь, все настоящее. Я ведь часто вожу в горы туристов, а им нужно, чтобы все было как сто лет назад. А вам так нельзя идти, фрау Фоулбарт. Ноги собьете и замерзнете. Я принес на всякий случай. — Милош протянул ей сверток, в котором оказались ботинки, спортивный костюм и толстый свитер. — Это мамино. Все чистое.

Пат оделась. От свитера шел горьковатый запах полыни и костра.

К полудню они были уже над альпийскими лугами, где, к удивлению Пат, и вправду бродили гладкие блестящие коровы с колокольчиками. Подъем шел плавный, и она совсем не устала, но сразу уходить от такой красоты вверх, к холодным камням и снегу, было жаль, и она попросила Милоша объявить привал.

Он согласился и, чувствуя себя здесь взрослым и хозяином, расстелил плед и достал из своего рюкзака бутылку красного сухого вина.

— Надо немного выпить, воздух здесь разреженный. Будет лучше, это проверено. — Он подал ей пластмассовый стаканчик.

— Разве не как вчера? — Пат улыбнулась одними глазами.

— Нет, здесь — нет, — точно так же ответили ей большие серьезные глаза. А вслух Милош добавил: — Надо переждать самую жару.

И они легли на траву, глядя в густое синее небо. Козий мех щекотал щеку Пат, но она не отодвигалась.

— Я специально повел вас сюда, — послышался вдруг тихий голос Милоша. — В горах все откровенно и нельзя притворяться. — Какая‑то сладкая пустота заныла у Пат внутри, но она только крепче зажмурила прикрытые от солнца глаза. — Вам, наверное, показалось тогда странным наше появление на кладбище и то, как я испугался?

— Наверное, — прошептала Пат, на самом деле уже не видя ни в чем ничего странного, а видя только волшебное стечение обстоятельств, подарившее ей этого удивительного мальчика, от волос которого и сейчас, в жаркий полдень, пахло свежестью мяты.

— Так вот, просто… у меня там мама.

— Где? — не сразу поняла Пат.

— Там, на кладбище. Видите ли… Но я лучше расскажу вам все с самого начала. Я родился без отца, то есть я вообще не знаю, где он, и мама не знает. Не знала. Он только был очень богатый и добрый, она говорила. И она очень его любила. И когда я родился, она еще долго ждала, что он вернется или как‑нибудь даст о себе знать, но к нам с Запада очень плохо все доходило. И мама ждала, ждала, а потом стала, как помешанная. Била меня, заставляла учить английский… И ее родители, ну, мои дед с бабкой, которые и так нас терпеть не могли, выгнали нас. Совсем. Мне было тогда десять лет. А мама ничего не умела делать, совсем ничего. И мы через Аслинг подались в Германию. Было так ужасно, мама мыла посуду в Траунштайне, но она была такая красивая, и денег не было. И вы понимаете, чем это закончилось. Но она была как блаженная, и потому денег все равно было мало. И тогда я стал водить туристов в горы и зарабатывал больше мамы. — В голосе Милоша послышалась неподдельная гордость, а Пат лежала, боясь шелохнуться от охватившего ее ужаса.

Одно дело было проводить конференции, на которых обсуждались проблемы одиноких матерей и свобода абортов, а другое — видеть собственными глазами этого несчастного мальчика.

— И однажды один человек, швейцарец, узнав про маму, посоветовал мне показать ее врачам, то есть психиатрам, и рассказал про Женеву, что там есть клиника как раз для таких, как мама. И даже денег дал, не так много, конечно, но я еще скопил, и у мамы забирал, и мы поехали. И там встретили Руфь. Вернее, она сама нас нашла. Я сидел около какого‑то кабинета, где маме делали процедуры, и ко мне подошла женщина с бумагами в руках и спросила, сын ли я такой‑то? И когда узнала, что да, то положила руки мне на плечи и сказала: «Теперь ни о чем не беспокойся, все будет хорошо». И мы, правда, стали жить у нее, в такой большой шикарной квартире, и она лечила маму и занималась со мной. И иногда она поставит меня так перед собой и смотрит, смотрит, погладит по лицу, вздохнет, а потом улыбнется и скажет что‑нибудь вроде: «Ты очень красивый мальчик» или «Как хорошо, что ты есть». А на маму смотрела всегда с тоской. А прошлым летом мы приехали сюда отдыхать, Руфь говорила, что здесь замечательные места и мало людей, что важно было для мамы. И мама уже стала одна гулять по городу и на меня не ругалась, а только целовала и говорила: «Ах, Милош, бедный Милош, не обижай чужеземных девушек!» А потом она пропала и… ее нашли у берега, там, где мы сидели с вами вчера. — Милош совсем по‑детски всхлипнул, и Пат невольно положила руку ему на плечо. — Было очень трудно, кладбище католическое и дорогое, самоубийц не хоронят, но Руфь как‑то устроила, что мы похоронили ее на краю, но об этом мало кто знает, она заплатила большие деньги. Поэтому‑то мы ходим туда украдкой. А мама всегда просила, чтобы ее похоронили, как христианку, она так горячо верила в Бога, а ее даже не отпели… Но Руфь говорит, что ее сына тоже не отпевали, потому что она против таких сантиментов, и, наверное, он тоже был самоубийцей…

— Это она так говорит? Она считает, что он покончил с собой!? — На мгновение Пат стало нечем дышать.

— Да. Она говорит, что он был слишком раним и талантлив для этой жизни. Он не раз писал ей о том, что уйдет тогда, когда найдет в себе силы. И ушел сам, совершенно сознательно. Как мама.

Пат с трудом приходила в себя. Она помнила, что Стив был убежден в самоубийстве Мэта, но эта убежденность была основана лишь на его предположениях, пусть и не беспочвенных. Теперь она узнала, что профессор психоанализа Руфь Вирц думала о гибели своего единственного сына то же самое.

Кюсснахт все‑таки открыл Патриции тайну, мучившую ее столько лет.

Лежать неподвижно Пат больше не могла. Идти, двигаться, говорить — только бы не эта история, не этот мальчик, не раскрытая чужими губами тайна Мэтью, не эта тишина. Она порывисто поднялась с пледа:

— Идем же! — и, не оборачиваясь, стала подниматься вверх.

— Если вы не сбавите скорость, фрау Фоулбарт, — тихо сказал ей в спину Милош, — то мы никуда не дойдем.

— Но разве нам осталось так много?

— Еще две трети. Я ведь специально выбрал маршрут вдалеке от всяких гастхаузов и отелей, хотел, чтобы вы увидели настоящую Риги.

— Хорошо. Я буду идти медленней. Только давай помолчим немного.

Они молча шли к вершине. Порой Пат оборачивалась назад и видела, как дома на противоположном берегу Фирвальдштетского озера становятся уже почти невидимыми, а впереди то сверкала на солнце, то окутывалась облаками вершина горы. Иногда Патриции казалось: тропа подходит к такой неприступной круче, что человеческой ноге просто невозможно на ней удержаться, но, подходя ближе, она неизменно видела, что дорога делает какой‑нибудь хитрый поворот и снова благополучно тянется вверх. Изредка они проходили мимо прилепившихся на склонах шале, совсем простых и небогатых, и тогда мгновенное острое желание остаться здесь, вдалеке от земли с ее тревогами и страстями, охватывало Пат.

— Между прочим, это самые дорогие отели, — словно угадав ее мысли, сказал Милош, — «Швейцергоф» и «Бориваж». Скоро уже минуем Фельзентор,[20] и тогда можно будет опять отдохнуть.

Пат посмотрела на часы — к ее удивлению, шло уже около восьми вечера.

— Но когда же мы успеем спуститься обратно?

— Но разве вы не хотите увидеть рассвет в Альпах? — по‑видимому, искренне удивился Милош. — Все иностранцы всегда хотят именно этого. Я знаю тут одно место…

__________

Возвращаться назад все равно было уже немыслимо, и Пат, ноги которой гудели, несмотря на привычку к ходьбе и многочасовые занятия на тренажерах, уже второй час шла только из гордости. В конце концов, здесь, среди дикой природы, ей было легче перенести жестокую правду о смерти Мэта. Она представила себя запертой в четырех стенах номера, по которому будет метаться без сна, мучаясь непоправимым — и молча кивнула.

Еще через час, когда стало смеркаться, они добрались до уступа, сплошь покрытого мхом и травой. Ряд деревьев, понизу густо оплетенных кустарником, создавал естественную ограду по самому краю уступа. Откуда‑то с высоты доносился мелодичный шум горного ручья, а еще выше последние лучи солнца лили золото на верхушки лиственниц.

— Правда, здорово? — Милош был горд своим уголком и хотел, чтобы его спутница тоже разделила эти чувства.

— Да, уютно. Но, если говорить честно, то я настолько устала, что хочу только немного перекусить и спать.

— Конечно! — Мальчик засуетился, доставая из объемистого рюкзака пледы, вино, сыр и всякие мелочи, полагающиеся непременными в горных походах.

Пат упала на расстеленный плед, накрылась другим и блаженно вытянула ноги, чувствуя, как они, освобожденные от груза обуви и плотных спортивных брюк, снова наливаются привычной упругой силой. Милош возился с костром.

— Не надо, — попросила Пат. — Я вряд ли в состоянии сейчас болтать у костра. Давай спать. — И последнее, что она увидела засыпая, были вспыхнувшие красным острые пики деревьев.

Пат проснулась оттого, что прямо в лицо ей светила огромная полная желтоватая луна. Она открыла глаза и мгновенно зажмурилась, не веря в то, что только что увидела. Но властная сила лунного света снова раздвинула ее веки. Над ней в накинутой на плечи козьей куртке стоял совершенно обнаженный Милош.

Луна обливала его гладкое юношеское тело блестящими струями. Одной рукой он держал свое восставшее естество, показавшееся Пат в этом изменчивом серебристом свете непомерно огромным, а другую ищуще, словно слепой, протягивал к ней.

— Помогите мне, фрау Фоулбарт, — мучительно, но твердо произнося слова, шептал он. — Все, все мои друзья, все уже узнали женщину… И мне очень стыдно, что я… Мне, правда, стыдно и трудно. Я буду боготворить вас. Помогите, помогите, пожалуйста! — в этом прерывистом шепоте звучала какая‑то древняя магия, что‑то пахнувшее влажной черной землей и теплой кровью охоты. Пат невольно приподнялась на локтях, не то, отодвигаясь, не то, наоборот, приближаясь к жадной и одновременно слабой руке Милоша. — Прошу вас, прошу, — все настойчивей шептал он.

Пат медленно опустила ресницы. Что ж, она не родила мужчину, но она создаст его. Наверно, именно об этом ей говорила Кейт Урбан… И в тот же миг его горячее тело рухнуло на нее и стало рваться к сокровенному входу, не разбирая дороги, слепо и глупо. Пат открыла глаза и, улыбнувшись, легла так, чтобы мальчику было удобней. Благодарно всхлипнув, он вошел в нее, и через минуту все было кончено.

Милош лежал на ней, не зная, куда деть руки и положить голову, а она, с так и не сошедшей с губ улыбкой, чувствовала себя колыбелью и баюкала его внутри, до тех пор, пока он снова не налился силой и желанием. Пат уже не закрывала глаз, любуясь переплетениями его мышц и шелковой, еще без единого волоска, кожей, иногда поощряя или останавливая юношу легкими касаниями рук или движениями бедер. Милош был ненасытен, как бывает ненасытен молодой, дорвавшийся до добычи хищник. В нем не было ни изысканности, ни неги, ни техники, не было даже понимания свершающегося — была лишь одна могучая, всепобеждающая темная сила природы. Он был сейчас лесным богом, Паном, плотью от плоти земли, мощью рейнского потока, гладким стволом лиственницы, медведем в лесах… И Пат, привыкшая к утонченной или же жестокой игре, никак не могла почувствовать себя готовой разделить с ним такую любовь. Тело ее уже изнывало под непрекращающимися набегами, будучи не в силах ответить и, может быть, хоть на какое‑то время погасить своей нежной влагой его неугасающий пожар. Бедра бесплодно сжимались, а Милош, каким‑то звериным инстинктом чувствовавший, что что‑то происходит не так или, вернее, не происходит вообще, лишь удваивал свои усилия. Капли его пота падали на лицо Пат, смешиваясь с ее злыми слезами обиды, как вдруг где‑то далеко внизу, может быть, у самого подножия гор, раздался тонкий переливчатый звук почти нестерпимой высоты, который все нарастал, наполняясь обертонами и густея. И словно в ответ на этот звук, внутри Пат начал распускаться изумрудно‑сверкающий цветок страсти, и чем громче звучал неведомый звук, тем полней разворачивался цветок, заполняя собой все тело, и когда на каких‑то немыслимых низах звук лопнул протяжным «лахи‑о‑о‑о!», цветок взорвался в Пат, и ее протяжный стон пронесся над одиноким уступом, как стон добытой в гоне самки оленя.

— Что это за звук? — непослушными губами спросила Пат.

— Это йодль,[21] — почти беззвучно ответил Милош, а через несколько секунд Пат почувствовала, как его влажное тело обмякло, и он засопел, как ребенок, уткнувшись ей в ямку между плечом и шеей.

Самые верхушки лиственниц уже порозовели.

Через полчаса Пат легонько потянула Милоша за ухо.

— Проснись, а то я пропущу обещанный рассвет в Альпах!

Мальчик испуганно распахнул черные заспанные глаза, под которыми легли синеватые тени. Все его лицо словно подсохло за эту ночь: пропала припухлость губ, резче очертился подбородок, крупный нос стал тоньше. Он вскочил и тут же застыдился своей наготы.

— Я сейчас оденусь… — торопливо забормотал он.

— Нет уж, оставайся таким, как был, — Пат ласково погладила длинные стройные ноги, и от этого прикосновения Милош покраснел, пытаясь закрыть свою вновь восставшую плоть.

Но она властно отвела его руки.

— Разве ты не знаешь, что теперь ты мой? — Пат тоже встала и коснулась грудью его мгновенно напрягшегося тела. Юноша тут же попытался сжать ее в объятиях. — Нет. Потом.

Она подвела его к краю площадки и, взяв за руку, сама встала рядом. Огромный сияющий диск стоял, казалось, вплотную к ним — можно было протянуть руку и попасть прямо в это жидкое розоватое золото. А под ним высились средневековые соборы и башни, сплошь залитые опаловым сиянием переливчатых красок. Снопы алмазной пыли поднимались отовсюду и гасли в многоцветной дымке, еще скрывающей рваные очертания лесов и утесов. И в центре этого великолепия стояли они, обнаженные мужчина и женщина.

— Милош… — одним дыханием позвала Пат, и оба упали на бархатный мох, мгновенно принимавший очертания их тел. И снова первобытная мощь, стремящаяся к цели напрямик, не признавая игр и уловок, не давала телу Пат ответить. Она переставала ощущать себя, в ней уже просто не было места, чтобы взрастить в себе чудный цветок. И не раздавалось спасительного йодля…

После они сидели у все‑таки разожженного Милошем костра, и Пат гладила его по вьющимся волосам, стараясь не смотреть на низко опущенное лицо, по которому текли редкие крупные слезы.

— Я знаю, — твердил он, — я что‑то делаю не так, а вы молчите…

— Просто пока ты слишком много думаешь о себе.

— Нет, я стараюсь, я люблю вас, но я не могу, это сильнее меня, оно ведет и ведет…

Пат села ближе и силой положила голову Милоша себе на колени.

— Не надо! — Он вырвался молча, почти со злобой. — Я почувствую ваши ноги, и все начнется сначала, а я не хочу больше так, один! — И слезы брызнули у него из глаз.

— Послушай, Милош, ведь ты теперь совсем взрослый и должен понимать: ничто не приходит сразу. Когда ты утолишь свой первый голод, тебе будет проще думать о других. Ты же сам знаешь, разве можно спрашивать с голодного человека, правда?

— Да, но вы станете презирать меня. И… ведь вы хотели сегодня уехать… и я никогда не узнаю… Иисусе! — вдруг совсем другим тоном произнес он. — Гроза! Здесь в грозу такие ветры, что крыши заваливают камнями, чтобы не снесло. Нам надо быстро, быстро двигаться к какому‑нибудь гастхаузу, иначе беда!

Они вбежали на низкое крыльцо старинного «Риги‑Кульм», когда первые тяжелые капли уже легли темными пятнами на их одежду.

Пат заказала комнату под самой крышей, откуда был виден выписанный во всех деталях игрушечный мирок низин. Тончайшие шпили колоколен, несмотря на дождь и расстояние, ясные и четкие, словно выгравированные на стали, зеленые кочки лесов, бирюзовые камешки озер — все казалось искусным макетом отсюда, из грозовой темноты вершин.

— Вы, наверное, замерзли? — Милош растерянно стоял посреди крошечной комнаты и казался слишком большим и неуклюжим для ее размеров. — Я сварю кофе, да?

Он варил его намеренно долго, словно боялся снова оказаться лицом к лицу с Пат. Они выпили одну джезву, потом вторую, — не глядя друг на друга и не разговаривая. Пат с ужасом чувствовала, как ее бедра начинают наливаться тяжким хмельным желанием. Она осторожно приподняла за подбородок опущенную голову Милоша и подула, убирая с лица кольца густых волос.

— Милош!

— У меня опять не получится, — глухо сказал он, стараясь отвести глаза.

— Ты постараешься, — шепнула она, щекоча кончиками пальцев выпуклый теплый затылок. — И я тоже.

Но вырвавшаяся наконец слепая жизненная сила, сметая слабые капканы рассудка, опять неслась и подавляла все вокруг. Пат чувствовала себя совершенно раздавленной этим напором и не в силах была даже пошевелиться. Лишь потом, когда Милош заснул беспробудным сном младенца, она, глядя на его доверчивое, даже во сне ласковое лицо, сама несколькими движениями добилась желаемого. «Он должен устать, и тогда ему откроется еще один мир», — подумала она и, отойдя к окну, долго смотрела на затухающие всполохи грозы, уходящей к Берну.

Они спустились с Риги лишь на третьи сутки, и уже не пешком, а стилизованным под старину поездом, где локомотив всегда прицеплен к заднему вагону, чтобы толкать вагончики при подъеме и тормозить их при спуске. Поезд то ровно катился, то буквально падал вниз. И Пат, не отрывая взгляда от побледневшего лица Милоша напротив, пьянела от этого жуткого скольжения по краю пропасти и знала, что в тридцать шесть лет она заболела страшной болезнью — любовью к мальчику.

Они вышли в Фицнау, на маленькой станции у подножья горы, и оттуда пошли пешком, толком не понимая, куда и зачем они идут.

— Вы… пойдете ко мне? — Милош с трудом разлеплял пересохшие покусанные губы.

— Зачем? То есть я хочу сказать, что мне все‑таки надо ехать, Милош. Я и так украла у жизни несколько лишних дней.

— Но вы не можете уехать, — прошептал он, останавливаясь и загораживая ей дорогу. От пахнувшего на нее жара и запаха мяты, который сопровождал Милоша всюду, у Пат закружилась голова. Теперь, после того как она научила его управлять своим телом, и он, оставаясь неутомимым и всеподавляющим, все же давал ей возможность испытывать облегчение, она не мыслила себя без него. Власть ее тела над телом другого сыграла с ней злую шутку, поглотив ее саму. Да, Милош был ее игрушкой, ее рабом, безропотным исполнителем любых ее прихотей и желаний, но и она сама, как безумная, казалось, уже не могла существовать без этого всегда рвущегося к ней молодого тела.

Безусловно, Пат понимала, что все это лишь наваждение, и оно не может длиться долго. Она понимала, что, втянув мальчика в игру плотских страстей, она может покалечить его душу.

— Ты не уедешь, — повторил Милош.

Но уезжать было надо. Раньше или позже — теперь это уже не имело значения — но надо, и Пат судорожно старалась найти выход. Взять его с собой, в Трентон? Но что он будет делать там, без образования, со своим плохим английским? Жить с ней альфонсом? Это слишком унизительно для обоих. Да и Руфь ждет его в Женеве, где ему обеспечены деньги, жилье, занятия хореографией… О, Господи, Руфь…

Дикая мысль вдруг мелькнула в воспаленном уме Пат: а что, если она тоже имеет на него виды?! Пат прикусила палец: Боже, да ведь она все еще думает о Руфи, как о той пламенной Кармен в холле Института биоэнергетики! Но она же своими глазами видела полубезумную старуху на кладбище.

…Поехать с ним в Женеву, снять квартиру, высылать деньги на обучение и при первой же возможности прилетать туда самой? Но на это — Пат знала — у нее не хватит ни времени, ни, пожалуй, даже денег.

Господи, как же ей спастись от этого наваждения? Уехать ночью, пока он крепко спит, тайно, не оставив ни письма, ни записки? И ни разу больше не испытать ощущения его тела, заполняющего ее собственное так, что нельзя ни вздохнуть, ни пошевелиться, а можно только блаженно изнемогать?..

А ведь она уже два раза звонила на студию и объясняла сходящему с ума Ловендусски, что плохо себя чувствует и что по контракту у нее есть три свободные недели в году, помимо каникул. Не раз пыталась она поговорить и с Милошем. Пыталась, сидя напротив него за столом, когда они возвращались в отель с какой‑нибудь прогулки, пыталась в постели, когда он изнеможенно отрывался от нее. Но за столом Милош лишь опускал лицо, а Пат все равно видела ту почти бессмысленную плывущую улыбку и мгновенно затягивающиеся тусклой пеленой глаза, за которыми стоял ад надвигающегося желания, и она сдавалась. В постели же он робко и жадно, словно в первый раз, брал губами ее грудь, заставляя ее почувствовать себя не только возлюбленной, но и матерью — и Пат вовсе теряла голову.

Потом они почти перестали куда‑либо выходить. Пат заказывала еду в номер, прося оставить ее у двери, но сама почти ничего не ела. Она пыталась заставить есть Милоша, но и он с трудом проглатывал лишь немного крабов или каштанового пюре. Зато они пили много золотистого швабского вина, делавшего тела и души невесомыми. Славянские высокие скулы Милоша стали резко выделяться на похудевшем лице, а окруженные синевой глаза казались огромно‑неземными, словно у падшего ангела.

Как‑то вечером, когда он впал в короткое забытье, Пат рискнула подойти к зеркалу, о существовании которого забыла, ибо уже вторую неделю зеркалом ей служило лишь открытое юношеское лицо. И она ужаснулась — ужаснулась даже не своим тридцати шести годам, в которых теперь бы не усомнился никто, а тому выражению безумия, которое мерцало в ее лине. Тогда она умылась, оделась и вышла на вечернюю улицу. Надо срочно уезжать, иначе она погубит и себя, и мальчика. «И у Руфи прибавятся два новых пациента», — усмехнулась она, как сомнамбула, шагая мимо идущих ей навстречу людей и не видя их.

Она прогуляла несколько часов и, шатаясь от слабости, так ничего и не придумав, кроме того, что так или иначе завтра уедет, вернулась в гостиницу.

Милош сидел на постели, тоже совершенно одетый, и его колотила крупная дрожь.

— Где ты была? — каким‑то не своим голосом спросил он.

— Я вышла вдохнуть воздуха и… Нам надо расстаться, милый.

Юноша против обыкновения молчал, и Пат торопливо заговорила, надеясь на этот раз уговорить, объяснить…

— Тебя ждет в Женеве Руфь, и твои танцы, а у меня, ты же знаешь, работа, важная работа…

— Да, — вдруг глухо перебил ее Милош, — нам надо расстаться. Скажи, твоя фамилия действительно Шерфорд? Портье не напутал?

— Конечно, — удивилась Пат, не понимая, при чем тут ее фамилия, которую она порой использовала после развода, чтобы иметь возможность появляться не под телевизионным именем, слишком хорошо известным. — А зачем тебе моя фамилия?

— Просто, когда я проснулся и не нашел тебя, я испугался и пошел вниз узнать в рецепшн, — ответил Милош, отводя глаза. — Но ты права, права.

И Пат, благодарная, прильнула к нему, обжигаясь уже даже через одежду…

— Ты совсем устала, — неожиданно остановил ее Милош, — давай полежим просто, а на прощанье расскажи мне о себе. Ведь я совсем ничего о тебе не знаю. Ты замужем?

— Господи! — Пат искренне рассмеялась. — Какое это имеет для тебя значение? Да и для меня тоже! Но, если тебе так интересно, то да, и была замужем, и у меня есть дочь…

— И твоего мужа звали Стивен Шерфорд?

— Да. — Пат даже не успела удивиться.

— Просто во сне ты однажды назвала это имя — Стивен, — как можно быстрей остановил ее возможные расспросы Милош, — и я давно хотел спросить…

— Неужели ты ревнуешь, дурачок?

Он промолчал и только пытливым тяжелым взглядом посмотрел в ее отуманенное нежностью лицо.

— Ляг рядом, — попросила Пат, — и давай хоть раз уснем, как Тристан с Изольдой, ведь у нас будет еще целое утро…

— Да.

Они легли в одежде, и Пат сразу заснула, легко и безгрешно.

А когда она проснулась, Милоша в номере не было. Он исчез, не оставив ни одной своей вещи. Вероятно, он ушел еще ночью, хотя первый поезд на Женеву уходил около девяти утра. Сжав зубами подушку, Пат заплакала страшными беззвучными слезами, и только одна мысль утешала ее — мысль о том, что мальчик стал настоящим мужчиной, иначе он не смог бы уйти сам, избавив ее от тяжелой сцены прощанья. Он сделал то, на что не хватило сил у нее.

За окном совсем рассвело, и только тогда Пат заметила положенный на подоконник листок бумаги из ученической тетради. На нем крупным школьным почерком было написано:

«Я люблю тебя, но не могу больше быть с тобой, потому что Стивен Шерфорд мой отец. Прости. М. Н.»

Листок выпал из ее рук. Рассудок отказывался верить в такое чудовищное стечение обстоятельств. Пат была готова посчитать это шуткой, розыгрышем, происками злобной старухи — чем угодно, но только не истиной.

Как потерянная, она опустилась на постель, где подушка еще хранила очертания его тяжелой головы. Пат прижалась щекой к ярко‑желтой ткани, которая слабо пахла мятой и юношеским телом. Предсказание Руфи сбылось: она потеряла здесь свою свободу, которой добилась такой ценой. Никакой взрослый мужчина не заменит ей юношу, с его неистовостью и откровенностью, в первый раз вкусившего тайны плоти. Обхватив подушку, Пат каталась в кровати с глухим стоном, теперь уже ни на что не надеясь и твердо зная, что никогда больше не пронзит ее дикий охотник своим копьем, погружая тело в черные пучины первобытного сладострастия, что никто, обхватив обеими ладонями грудь, как младенец чашку, не вопьется в напружинившийся сосок, вынимая душу, унося в заоблачные вершины наконец‑то сполна испытанного материнства. Кюсснахт, Кюсснахт, город, ставший ее судьбой и так волшебно, так горько воплотивший свое название![22] И Пат с благодарностью вспомнила Мэтью, чьей смертью была ей дарована ее последняя любовь. И ей, несмотря на данное себе обещание, захотелось еще раз увидеть место его последнего упокоения. Прошлое не отпускало ее.

Тогда Пат встала, убрала номер, словно она и Милош могли бы еще вернуться сюда, собрала вещи и вышла, суеверно задержав руку на массивной дверной ручке — последнем, чего, должно быть, касалась рука Милоша.

Она шла по едва начинавшим оживать улочкам, смотрела на белые под красно‑коричневыми брусами фахверковые дома в тайной надежде сердцем угадать место, где жили Руфь с Милошем и его матерью, где он ночевал первые две ночи после их знакомства и где, вероятно, провел остаток этой последней ночи перед тем, как сесть на женевский поезд. Но большинство домов слепо глядело на нее закрытыми ставнями, а из открытых ставней доносились лишь звуки благопристойных бюргерских завтраков. Вот она миновала и тот старинный фонтан, украшенный неизбежной в Швейцарии статуей Вильгельма Телля, который в первый день их путешествия по городу чем‑то напомнил ей бронзового Робин Гуда перед ее домом в Ноттингеме. Водой из этого фонтана так по‑детски брызгался в нее Милош… Проходя, Пат на мгновение опустила пальцы в нутро каменной чаши и вода отозвалась ей живым теплом в прохладе начинавшегося утра.

Еще через несколько минут Пат вышла на дорогу, ведущую к кладбищу, и снова надежда вспыхнула в ней — на сей раз надежда на то, что Милош не мог покинуть Кюсснахт, не попрощавшись с материнской могилой. Рассвело еще не так давно и, может быть, она успеет застать его там. Пат оставила в кустах тяжелую дорожную сумку и побежала по терявшейся в утреннем тумане тропе. Вот сейчас, вот за этими деревьями она увидит плывущую к ней навстречу в молочных хлопьях высокую фигуру… Вот за следующим поворотом, вон там, у зеленой лужайки… Но впереди уже прорывали туман острыми пиками кладбищенские ворота, а дорога была все так же пустынна и тиха.

Ее ноги промокли, в спортивных туфлях хлюпала вода. Пат бежала по кладбищу в страхе не успеть или не найти нужное ей место, и сначала она действительно выскочила на другую сторону. Но на этой окраине не было деревьев, а лишь далеко простиралось ухоженное поле. И она побежала уже не через кладбище, а по его краю, и скоро показались те высокие буки, под которыми она увидела тогда Милоша и Руфь. Но и здесь стояла звенящая кладбищенская тишина. И Пат замедлила шаг. Спешить больше было некуда. Милош ушел, как и появился, необъяснимо и просто, как ребенок, являющийся в мир, и как мужчина, из него уходящий. И сейчас, подходя к могиле его матери, брошенной когда‑то ее бывшим мужем, Пат впервые подумала не о себе, а о том, каково было сделать это открытие ему, шестнадцатилетнему мальчику, чьи чувства обнажены и напряжены до предела. И она поняла, что для него отношения с нею отныне стали кровосмесительством, преступлением против отца, которого он в глубине души, конечно же, обожал и боготворил, несмотря ни на что. И поэтому у нее нет надежды — такие люди, как Милош, никогда не переступают своей нравственности, какой бы наивной она ни была.

Пат сглотнула слезы и сорвала несколько жалких полевых цветочков, почти травинок, росших между деревьями. И прижимая их к груди, она медленно приблизилась к едва возвышавшейся над землей плите. Плита была сделана из того же сиреневатого камня, что и обелиск Мэтью, и буквы на плите были такие же, серебристые, только не готические, а причудливые славянские, а крест был шестиконечный — православный. «Йованка Мария Навич», — с трудом прочитала, или, вернее, догадалась Пат, — «1953–1987».

«Боже, на год младше меня!» Мать Милоша почему‑то всегда представлялась ей изможденной славянкой неопределенного возраста и в черных одеждах таких женщин она не раз видела в европейских телепрограммах — а ведь, наверное, она и вправду была, как говорил Милош, сначала юной волоокой красавицей, а потом, перед смертью… Да ведь она умерла, будучи моложе, чем я сейчас! Умерла, оставив своего мальчика этой ужасной богатой старухе. Почему ей? Почему Руфь приняла в ней такое деятельное участие? Неужели только потому, что Милош чем‑то напоминал ей сына? Но ведь они совершенно разные. Пат чувствовала, что здесь кроется еще какая‑то тайна. И может быть, если она разгадает ее, то вернет Милоша?

Она судорожно сжала листок в кармане. Стив! Вот кто нужен ей сейчас. Нужен не меньше, чем тогда, четырнадцать лет назад! Но Стив в Ирландии и… ворошить перед ним его прошлое сейчас, когда он так поглощен наконец‑то обретенным счастьем и ожиданием малыша… Ах, если б он знал, что у него уже есть сын… и какой сын! И тогда все было бы по‑иному? Но как? Неужели ей остается только одно: поехать в Женеву и самой все узнать у Руфи?

И Пат медленно опустилась на колени, кладя цветы и благодарно склоняясь перед той, кого, вероятно, когда‑то любил Стив, и той, что родила для нее, Патриции Фоулбарт, божественного мальчика, подарившего любовь… И тут Пат увидела, что трава возле плиты в двух местах примята. Значит, она была права: Милош приходил прощаться с матерью, и она разминулась с ним, может быть, всего на полчаса. И так же благоговейно Пат поцеловала следы узких юношеских коленей.

Солнце уже довольно высоко стояло на начинающем выцветать августовском небе, и Пат заторопилась на вокзал. В последний раз сверкнула ей серебряная роза на обелиске Мэтью и протяжно‑жалобно скрипнули старинные ворота. Обратная дорога оказалась так же тиха и безлюдна. Пат забрала покрывшуюся каплями осевшего тумана сумку и через полчаса уже входила в роскошное, отделанное по последней моде двухместное купе женевского поезда. Бросив вещи на синюю шелковую сетку, она привычно подошла к зеркалу — метнувшийся солнечный зайчик высветил на отросших каштановых волосах тонкую белую прядь.

«Я тоже повзрослела, — улыбнулась она себе одними глазами. — И это еще не самая дорогая цена. А как переживет все это мальчик, оставшийся один, с распаленной плотью, с растревоженной душой, которые, как ему кажется, равно осквернены теперь этой связью?.. Связь! — Пат брезгливо поморщилась. — Какое циничное, бездушное слово. Разве их слияние, не оставлявшее места ни для каких иных мыслей и чувств, кроме щедрой радости, было связью?!» — И она осторожно погладила то, что осталось у нее от Милоша: вздувшийся, саднящий укус под тонкой рубашкой на левом плече, а потом нащупала в кармане куртки смятый тетрадный лист с ребяческим почерком.

Через два дня ей надо было быть в Америке.

Прямо с вокзала, оставив вещи в камере хранения, Пат заказала билет до Нью‑Йорка и, минуя все красоты Женевы или, как чаще здесь называли этот город, Генфа, отправилась искать какую‑нибудь клинику нервных болезней. Но ни один прохожий не мог ответить на ее вопрос, а некоторые даже смотрели на Пат с подозрением. Тогда она стала спрашивать телецентр, и уже через час, в соответствии с неписанными правилами телевизионщиков всего мира, у нее в кармане рядом с прощальной запиской Милоша лежала карточка из дорогого бристольского картона, на которой не менее дорогим пером редакторши женевских новостей было выведено: «Профессор Руфь М. Вирц. Кафедра психоанализа и бихевиористской терапии. Факультет психологии. Университет Женевы».

Было около двух часов дня, и Пат решила сначала пообедать в известном кафе «Ландольт», расположенном напротив университета и манившем своими широкими зеркальными рамами, врезанными в темно‑золотистую оправу стен.

Что скажет она Руфи сегодня, снова придя просить? И просить уже не о мертвом — о живом. А старуха может ревниво хранить секрет… Впрочем, ее может вообще не быть в данный момент на месте. В конце концов, все это может оказаться какой‑нибудь врачебной тайной, раскрывать которую ей, приезжей американке, никто не станет. Для храбрости Пат заказала себе двойной дайкири и, выпив его залпом под удивленные взгляды церемонной пожилой пары за соседним столиком, решительным шагом вышла из кафе.

Но профессор Руфь Вирц находилась здесь, в университете. Сейчас она вела заседание ученого совета, и Пат попросили подождать в приемной. Сев в низкое кресло, отчего колени ее ушли высоко вверх, она порадовалась, что сообразила надеть в дорогу не любимые ею джинсы, а дорогую обувь и строгий костюм. Маленькая приемная, несмотря на свои размеры, поразила Пат неким аристократизмом, причем аристократизмом старинным и женским, тем, который дается с рождения, а не прививается образованием и деньгами: никаких украшательств, темная, тисненая кожа, махогани и светлым акцентом — старое мейсенское блюдо для визиток. Пат машинально перебирала твердые глянцевитые карточки, как вдруг среди них мелькнула четвертушка все того же листочка в клетку. И она не смогла удержаться при виде этих наивных округлых букв…

«Руфь, я приехал, мне очень надо тебя увидеть. Милош».

В глазах Пат потемнело. Он здесь, он, может быть, совсем рядом, в каком‑нибудь университетском садике или бистро… Возможно, через несколько минут она снова увидит его и, наплевав на все и всех, обовьет руками его руки, прижмется ногами к его длинным мускулистым ногам… Тягучая истома стала медленно подниматься в ней, причиняя почти физическую боль…

— Вы ко мне? — Густой, богатый голос возвращал ее к реальности.

Пат вскинула голову и, пожалуй, первый раз в жизни поразилась красоте старости. Руфь стояла на пороге приемной в длинном, но открывавшем сухие породистые лодыжки, платье, которое разрезала сверху вниз, как зияющая рана, узкая серебристо‑пурпурная полоса. Почти совсем седые тонкие волосы пышной короной обрамляли узкое лицо цвета старого пергамента с полуприкрытыми тяжелыми глазами. Лишь на мгновение блеснули они сталью при виде Пат, и темные губы раздвинулись в холодной улыбке.

— Я ждала вас. — Улыбка стала явственней. — Пройдемте.

Руфь пропустила Пат перед собой и беззвучно закрыла двери кабинета, обставленного с тем же изяществом и простотой.

— Не предлагаю вам сесть, ибо не вижу в этом необходимости. Я знала, что вы придете, правда, полагала, что это случится немного раньше. Это мой просчет: я недооценила силу вашего увлечения и, честно признаться, физические способности Милоша тоже.

Пат стояла, бледнея, снова чувствуя себя той, двадцатидвухлетней… Но, на сей раз, она решила дослушать до конца все, что бы ей ни предстояло услышать.

— Ведь я предупреждала вас, милая девочка, предупреждала уже во второй раз. Но вы снова возомнили себя свободной хозяйкой своей души и тела. А самонадеянность — опасная черта. Что ж, сегодня я скажу вам больше. Я уже давно видела, что мальчик тяготится своей невинностью. Если бы мне было лет на десять поменьше, я, не задумываясь, сама открыла бы ему мир подлинно свободного тела, но, увы. И когда я увидела на кладбище вас, то подумала: почему бы и нет? Вы прекрасно подходили для этой роли: разведенная сорокалетняя женщина, не очень‑то избалованная телесными радостями, но уверовавшая в свою телесную власть. Милош довольно‑таки восторженно рассказывал мне о вашей встрече в поезде, и кинуть еще несколько поленьев в это готовое разгореться пламя было делом нетрудным.

Пат упрямо смотрела в какую‑то точку, не видя ее и не шевелясь ни единым мускулом, ибо знала — стоит ей хотя бы одним движением отпустить собранную в кулак волю, она закричит, ударит это чудовищное существо или просто потеряет сознание.

— И Милош, как я вижу, не ударил лицом в грязь. Но не волнуйтесь: больше подобная близость вам не грозит, Милош никогда не допустит физических отношений с женой своего отца, пусть и бывшей, но все‑таки — с женщиной, открывавшей тому свое лоно. Если бы мальчик не узнал вашу фамилию случайно, как я понимаю, я все равно сумела бы поставить его в известность. Для него плотского урока на первый раз достаточно. Я даже хочу выразить вам свою признательность: судя по всему, вы оказались учителем не из худших. Впрочем, мой сын не страдал дурным вкусом. — Руфь легонько постукивала пальцами, сплошь, как чешуей, унизанными старинными кольцами без камней, и по комнате беспрерывно плыл тонкий звенящий звук — или это предобморочно звенело в голове у Пат? — Но вы, насколько я могу предполагать, явились сюда, разумеется, не выслушивать мои откровения и даже, вероятно, не для того, чтобы попытаться вернуть Милоша. Вас ведь интересует то, почему я, ученый с мировым именем, вдруг приняла такое живейшее участие в судьбе нищего сербского мальчика и его полупомешанной матери. Я откроюсь вам и в этом. Милош, как вы уже догадались, сын Стива, а Стив был единственным мужчиной, которого я любила душой. Увы, он же единственную меня любил телом, ибо именно я еще давным‑давно, когда вы ходили в школу, открыла ему эту бездонную пропасть, называемую сладострастием. И потому он неизбежно возвращался ко мне после всех своих женщин. В том числе и после вас, моя милая, а именно — тогда, когда вы, родив этого никому не нужного младенца, наслаждались избавлением от бремени. После он привозил показывать и девочку — ничего не могу сказать, ребенок прелестный и весьма похож на Мэтью в детстве — привозил, конечно же, надеясь и на многое другое. Но… — тут пальцы Руфи перестали звенеть и серебряной рыбкой мертво легли на стол, — у плоти свои законы. А вам напоследок я все же дам совет: не тягайтесь больше с мужчинами телом, вы сделаны не из того теста. И забудьте Милоша.

— Только сделайте так, чтобы он был счастлив, — бескровными губами прошептала Пат, вложив в эти слова всю свою созревшую, ставшую мудрой и щедрой благодаря любви, душу.

Но Руфь уже открывала перед ней тяжелые двери кабинета.

Шатаясь, как пьяная, Пат шла по женевским улицам, не видя больше их знаменитых красот. Вся ее жизнь казалась изгаженной и оплеванной, и только страстное чувство к Милошу, как чистый слабый весенний цветок, все же теплилось, не сдаваясь перед грязью жизни. И пока оно существует, она будет жить и делать свое дело, будет помогать тысячам и тысячам женщин — и не только песнями, в которых так или иначе всегда торжествует жизнь. Нет, она будет создавать места, где смогут найти облегчение все страждущие, обманутые, непонятые, обиженные, ищущие поддержки в трудный час. Это так просто — объединиться; объединиться не для какой‑то мифической борьбы за или против, а только для того, чтобы помогать друг другу и быть добрыми…

Пат подняла голову к солнцу, чтобы не пролились стоявшие в глазах слезы. Перед ней на старой башне Молар заботливо склонялась над изгнанником женщина. Помощь и поддержка — вот отныне и ее предназначение.

Самолет в Нью‑Йорк вылетал через полтора часа.

Пат уже прошла контроль и досмотр и стояла, безучастно прислонясь к мраморной колонне, как вдруг какой‑то шум за стойками на секунду привлек ее внимание. Она повернула голову и — до крови прикусила губы, чтобы не закричать. По залитому мертвым люминесцентным светом холлу, среди сумок и чемоданов, как слепой, бродил Милош, с уже умиравшей надеждой заглядывающий во все лица подряд. Механически поправляя черные кудри, которые падали ему на лицо, он казался каким‑то выходцем из царства теней, настолько бледной была его кожа и нечеловечески‑измученными — глаза. И Пат поняла, что наступил ее черед оказаться сильнее. Она отошла за колонну и прижалась к ней, всей спиной ощущая, как охватывает ее тело ледяной холод мрамора: холодели ноги, плечи, затылок, морозный обруч сжимал голову, острыми льдинками покалывало кончики пальцев. «Надо продержаться, не упасть, надо, чтобы он ушел, так и не увидев меня» — раскручивалась в голове снежная метель, залепляя глаза, не давая дышать…

Пат очнулась только в самолете, так и не узнав, увидел ли Милош, как бросились к потерявшей сознание в секции Женева — Нью‑Йорк женщине, или он в бесплодной своей надежде ушел еще раньше в другие залы.

Поблагодарив стюарда и еще кого‑то, сидевшего рядом, она первый раз за все эти годы приняла снотворное и откинулась в кресле, скрестив на коленях руки, которые еще день назад безумно целовал Милош.

Дома Пат заставила себя сразу же погрузиться в работу, которой за время ее затянувшегося европейского путешествия накопилось немало. Она приезжала на студию одной из первых и уходила едва ли не последней, по‑прежнему приветливо улыбаясь и приходя в кафе выпить кофе, но все вокруг, от молоденьких гримерш до маститых режиссеров, понимали, что в ней что‑то необратимо изменилось, и осторожно шептались насчет седой пряди, которую она гордо носила теперь в своих великолепно ухоженных волосах. Пат предложила Эммилу занять часть второго этажа дома на Боу‑Хилл, и теперь то немногое свободное время, которое оставалось у них, они тратили на организацию большого кризисного центра Восточного Побережья, куда Пат вкладывала немало и собственных денег.

— А ты стала мягче, — как‑то заметила ей Эммилу и по‑своему истолковала эту новизну: — Вот видишь, сколько надо было жесткости, чтобы жить с мужчиной!

Пат не стала ее разубеждать, а только незаметно приложила руку к плечу, где, наверное, уже навсегда остался маленький шрам от белоснежных зубов ее юного любовника.

Постепенно жизнь входила в свою колею, и только одна‑единственная мысль мучила Пат и днем и ночью: ей предстояло рассказать Стиву о сыне. Снова ворошить прошлое было страшно, впрочем, она еще не видела Стива — похоже, он не появлялся на студии. Но однажды, октябрьским унылым утром столь памятного ей дня, Пат все же решилась и набрала его рабочий номер, так и не рискнув подняться на два этажа выше. Но Стива действительно не было, больше того, его секретарша вышколенным голосом объявила, что мистер Шерфорд будет не раньше декабря и никаких координат для связи с ним она давать не уполномочена. «Даже вам, мисс Фоулбарт, — добавила она уже более по‑человечески. — Это не распоряжение, а просьба».

И к непреходящей тревоге за судьбу Милоша у Пат теперь прибавилось беспокойство о Стиве. Где он? Что с ним и с Жаклин, которой рожать, вероятно, после Нового года?

Но еще до наступления декабря Стив объявился сам. Телефон взорвался ночью, и Пат, давно отвыкшая от таких звонков, с колотящимся сердцем схватила трубку.

— Патти, солнышко, все отлично! — как ненормальный, кричал Стив. — Малыш живой! Сын, Патти, сын!

Пат до боли стиснула белую рифленую пластмассу.

— Я очень рада за тебя, Стиви.

И Стив, путаясь и невпопад прерывая свой рассказ смехом, поведал ей о том, что еще в августе на склоне Эрригаля Жаклин неудачно упала и с тех пор все это время, не вставая, пролежала в клинике Лондондерри с угрозой выкидыша.

— Ты же понимаешь, что я не мог оставить ее одну. И, знаешь, мы в этой двухкомнатной палате, можно сказать, провели наш медовый месяц! И неплохо провели! — И, снова сбиваясь, Стив объяснил, что, несмотря на все предосторожности, роды все же начались на седьмом месяце, и малыш был очень плох. — Я бы не пережил, если бы он умер. Не поверишь, но когда они лежали в реанимации, я уезжал далеко за город и молился, молился, как истый католик. К тому же, Жаклин сказали, что у нее не может быть больше детей. Ужасно, она ведь создана для этого! Так вот, я готов был отдать все, только бы выжил мой Фергус, мой единственный сын…

— Не единственный, — глухо, неожиданно охрипшим голосом, остановила его Пат.

Повисло тяжкое, закладывающее уши молчание.

— Повтори. Повтори, что ты сказала, — Стив говорил тихо и медленно. — И ты посмела при разводе не сказать мне об этом!?

— Но я не знала тогда.

— Не знала?! — в голосе Стива прозвучали нотки недоверия, и только тут Пат, несмотря на серьезность разговора, невольно громко и заразительно расхохоталась: бедный Стив явно думал, что второго сына родила ему она, скрыв от него свою беременность! Да, воистину мужчин ничего не учит!

— Стиви, милый, этому сыну уже почти семнадцать.

— Что за глупые шутки, Пат?

— Это не шутки. Его мать звали Йованка Мария Навич. Говорит ли тебе это имя о чем‑то?

— Говорит. — Слово упало камнем в глубокий колодец. — Но почему «звали»? Она что, сменила имя?

— Нет, Стив, она умерла. Вернее, утопилась. Но это не телефонный разговор.

— А мальчик?!

— Мальчик был к тому времени уже достаточно большой, это произошло прошлым летом. Ему надо помочь, Стиви! — И Стив даже через тысячи километров поразился тому, какая глубокая заинтересованность и горячая настойчивость прозвучали в этих словах. — Он очень любит тебя и… и ему очень трудно сейчас. — И Пат, не выдержав, заплакала.

— Ты плачешь, Патти?! Патти! Что случилось?

— С кем? — сквозь слезы горестно и грустно спросила Пат.

— С тобой? И с ним, разумеется?

— Ничего, Стиви, все прошло. Он сейчас в Женеве, у Руфи.

— Где?! — не поверил своим ушам Стив. — У Руфи Вирц?! — И такая горькая тоска прозвучала в двух этих коротеньких словах, что Пат поняла: седая женщина не солгала ей. — Что он у нее делает?

— Живет. — Но испугавшись, что Стив может неверно ее понять, Пат поспешно добавила: — Она заботится о нем, как… как бабушка. — Что‑то похожее на подавленный стон раздалось на том конце Атлантики. — Он занимается хореографией. Танцует. Впрочем, Стиви, все это ужасно долгая история. Когда вы вернетесь?

— Не раньше Рождества, Пат. Роды были тяжелейшие, и Жаклин с малышом еще очень слабы. Я позвонил тебе только после того, как мне сказали, что их жизнь точно в безопасности.

— Спасибо, милый. Но почему вы так странно назвали его?

— Это Жаклин. Здесь, в Ирландии, она оказалась совершенно очарована всякими легендами и сагами и даже взяла с меня слово, что если с ней что‑нибудь случится и останется сын, назвать его так. По‑моему, это кто‑то из пятой ирландской саги. А как… Как зовут того мальчика?

— Он уже не мальчик, Стиви, и зовут его Милош. Ну все, мои поздравления Жаклин и до встречи. — Пат, ни разу после того последнего вечера в кюсснахтской гостинице не произносила этого имени вслух, и сейчас, сказанное, оно ударило ее, как током. Мальчик Милош, обретенный, потерянный и навсегда недоступный. Теперь, по прошествии нескольких месяцев, Пат понимала, что все произошло так, как и должно было произойти, и что многомудрая змея Руфь все‑таки была права. Она, Патриция Фоулбарт, поможет и, если сумеет, сделает счастливыми гораздо больше людей, блестяще делая свою работу на студии и организуя центры помощи, — чем если будет отдавать себя мужчинам, мужчинам, чьи одинокие, недоступные пониманию души все равно и всегда будут уводить их по неведомым тропам, толкая на дикие решения и нелепые поступки…

Через неделю, когда весь телецентр уже начинал понемногу трястись в предрождественской лихорадке, Пат предложила Дэвиду Моллу, замещавшему Шерфорда, смелую, но уже до последнего кадра рассчитанную новую программу под названием «Песня женского сердца». И Дэвид, каким бы безумием ни показалось ему менять сетку вещания перед самыми праздниками, когда и так никто не смыкает глаз, все же вынужден был согласиться принять ее, поскольку, помимо блестящего исполнения, программа заполняла давно зиявший на Си‑Эм‑Ти пробел.

А еще через пару недель все собравшиеся на первую съемку новой программы могли видеть, как на подиум, задником которого служил искусно созданный макет какого‑то небольшого горного озера в окружении альпийских лугов и снежных вершин, вышла Патриция Фоулбарт в простых джинсах и небрежно завязанной на загорелом плоском животе белой рубашке.

— Подруги! Тысячи и тысячи моих подруг на равнинах Канзаса и берегах голландских болот, в крошечных деревушках Савойи и супермегаполисах Японии, в прохладной Ирландии и раскаленном Тунисе! Сегодня я хочу говорить с вами о самом непостижимом — о пути женщины к сердцу мужчины… — И она бережно поправила тонкую белую прядь в своих волосах.