Розовый коттедж

Глава 2

Мне было шестнадцать, когда началась война. Я тогда училась в местной средней школе. Кроме меня из деревни там занималась только дочь викария Присси Локвуд. Наш коттедж был в двух милях от деревни, по дороге на станцию, и каждый день мы вместе с Присси ездили в школу за две остановки. Присси — единственная в те дни — связывала меня с деревней. В Тодхолле мне было нечего делать, а наши отношения с Холлом были сугубо деловыми. Я подрабатывала там, когда могла, за шиллинг в час, помогая бабушке по кухне. Этого хватало мне на дорогу и карманные расходы. Дома я в основном сидела у себя в комнате, проводя все вечера за учебниками — подальше от тети Бетси. Моя двоюродная бабка оказалась хорошей хозяйкой, и, думаю, большой подмогой бабушке, которая целыми днями работала в Холле, но я знала, что тетя Бетси все еще видит во мне порождение — и, вероятно, наследницу — Греха, и мы никогда не были близки. Иногда я ловила ее взгляды, исполненные самой настоящей неприязни, но твердой уверенности у меня нет — ведь угрюмая замкнутость редко покидала ее лицо. Она умерла в 1945 году от рака, о чем мы никогда не подозревали и чему она сопротивлялась с той же непоколебимостью, с которой воевала против Греха. К тому времени я уже не жила дома почти пять лет.

В 1940 году, когда военные забрали Холл, Семья переехала на север и позвала с собой бабушку. Она покинула Розовый коттедж без особого сожаления, беспокоясь лишь о моем будущем. Тетя Бетси (которую никто и не звал) отказалась покинуть Тодхолл: бабушку должны были поселить «в Доме», в коттедже Кэмпбеллов обосновались новые жильцы — так что Розовому коттеджу суждено было и впредь оставаться пристанищем для тети Бетси. Мир для меня поблек. Но тут вмешались викарий и его жена, узнав, без сомнения, от Присси о моих обстоятельствах. Они предложили, чтобы свой последний школьный год я прожила у них, вместе с Присси готовясь к выпускным экзаменам. Так все и произошло. Мои оценки оказались много лучше оценок Присси, к чему та отнеслась с веселым безразличием: она не мечтала ни о чем, кроме мужа и детей. Окончив школу и лишь год проучившись вместе со мной в учительском колледже в Дареме, она вышла замуж за молодого офицера, с которым познакомилась на каникулах, безо всякого сожаления отказавшись от места в колледже. Я же закончила колледж, и мне, к восхищению и гордости моей бабушки, дали место учительницы начальной школы в небольшом йоркширском городке. Там же нашлось и жилье, и, поскольку я проводила каникулы в Шотландии, где рада была немного заработать, «помогая» в Доме, я не видела Тодхолл несколько лет.

О моем браке мало что можно сказать, за исключением того, что это была типичная для военного времени история, слишком обычная, чтобы назвать ее трагической. Я познакомилась с Джонатаном Херриком на концерте Иегуди Менухина. В те дни великие артисты ездили по всей стране, принося музыку Бог знает куда, и играли зачастую чуть ли не в деревенских пабах. Мы с Джоном сидели на соседних местах. И оба оказались в форме: он был летчик, а я отрабатывала воинскую повинность в наземной диспетчерской службе и только что сменилась с дежурства. В перерывах мы беседовали, после концерта ушли вместе и долго сидели в маленьком кафе-баре за чашечкой суррогатного кофе.

Мы встретились еще раз, поехали на автобусе за город, гуляли и разговаривали. Я не помню, о чем: он мало рассказывал о себе и своей семье, а о работе своей не упоминал ни словом. Я знала только то, что он летал бомбить Германию. Я стала наблюдать за «галифаксами» и прислушиваться к их шуму в ночи, когда бомбардировщики вылетали на задания, а во время дежурства напряженно пыталась следить за номерам улетавших и возвращавшихся самолетов, даже не зная, куда он сегодня летит.

Спустя короткое время — в те дни оно было дорого, — через несколько свиданий я поняла, что люблю его. Мы поженились: это была обычная для военного времени скоропалительная свадьба. На нее не смогла приехать даже бабушка, которая как раз тогда ненадолго вернулась в Тодхолл, чтобы ухаживать за тетей Бетси. Через пять недель, в последние месяцы войны Джонатана убили. Я узнала, к своему изумлению, что он был богат — единственный сын состоятельных родителей, погибших от прямого попадания бомбы в их дом в Сассексе. Дом, конечно, не уцелел, но мне остались квартира в Лондоне и большая сумма денег. Никакие разгневанные родственники не явились опротестовать это решение — никого не было, и, как деликатно объяснили мне его поверенные, Джон за несколько дней до свадьбы позаботился составить завещание. Потому я, Кэйт Херрик (Джон возненавидел имя «Кэйти» и никогда не называл так меня), богатая вдова, не без удовольствия оставила работу — как только закончилась война — и переехала в лондонскую квартиру. Со временем обнаружив, что ничеонеделание — равно как и учительство — мне претит, я пошла работать в большой питомник в Ричмонде под началом вдовы одного из друзей Джона, с которой я познакомилась за короткий срок моего замужества.

Потом позвонила бабушка.

Я работала за магазином, в помещении, где стояли горшки с растениями. К нам только что поступила партия цветов в горшках, и я их как раз распаковывала, когда вбежала одна из младших продавщиц.

— Кэйт, тебя к телефону. Междугородная, так что поторопись.

Я поставила горшки и поспешно вытерла руки обрывком оберточной бумаги:

— Ты не знаешь, кто это? Не тот ли голландец? Его луковицы должны были прибыть уже неделю назад.

— Не думаю. Мадам сказала, что это не по работе. Позвонили к ней в кабинет.

«Мадам» было имя, которым младший персонал называл Анджелу Платт-Хармен, владелицу «Платт'с Плант» и нашу хозяйку.

— О Боже! — сказала я. Считалось, что мы не вправе пользоваться рабочим телефоном для личных разговоров, но мой вздох был лишь знаком, лишь выражением солидарности с моими сослуживцами. На работе мы с Анджи всегда старались держаться как наниматель и служащий.

— Ничего страшного, она не рассердилась, — девушка замялась. — Я была в кабинете, когда она брала трубку, и она послала меня за тобой. Это из Шотландии. У тебя ведь там родственники? Я надеюсь, ничего…

Я не стала ждать, пока она скажет, на что надеется. Я бросилась в кабинет.

Анджи говорила по телефону.

— Нет, никакого беспокойства. Совершенно никакого, абсолютно. А вот и она. Минутку…

Она прикрыла трубку рукой:

— Кэйт, это твоя бабушка, но не волнуйся, она говорит, что все хорошо.

Она передала мне трубку и указала на стул за ее рабочим столом.

— Не торопись. Я пригляжу за горшками.

Анджи вышла из кабинета. Я опустилась на стул:

— Алло, бабушка, это ты? Ужасно рада тебя слышать. Как твои дела? Когда мне сказали, что звонят из Шотландии, я испугалась, подумала — что-то случилось. С тобой все хорошо?

— Более или менее, — но мне почудилась в ее старческом голосе дрожь, свидетельство слабости или сильного напряжения.

— Это все пустяки, просто я чуток простыла, да ведь ты знаешь, у меня сразу желудок болеть начинает, а доктор-дуралей говорит, чтоб я еще без работы посидела, но я-то выздоровела, и как месяц кончится, вернусь на кухню, в Дом. Эта Мораг пусть себе воображает, что сильна в клецках, перловом супе и прочей ерунде, но ей еще долго ходить в ученицах, чтоб научиться рыбу заправлять или готовить обед, когда в Доме гости.

— Не думай об этом, бабушка. В Доме все будет прекрасно. Просто выздоравливай, и все. Но погоди-ка: почему я не знала, что ты болеешь? Что такое? Ты сказала, что-то с желудком? Что врач говорит?

— Речь не о том сейчас. Дорого ведь говорить-то по телефону. Знаю, не стоило тебе на работу дозваниваться, но вечером мне позвонить неоткуда, а нам с тобой надо потолковать, и не по телефону. Вот что я хотела спросить: Кэйти, пичужка, когда у тебя отпуск?

— Когда пожелаю. Хоть сейчас. Бабушка, ты хочешь, чтобы я приехала? Я обязательно приеду! Пригляжу за тобой, если тебе надо отдохнуть. Я и правда не прочь приехать: Лондон в июне — это ужасно. Мне найдется место? В моей старой комнате?

«Моей комнатой» был маленький чердак в Доме, безо всяких удобств, но с потрясающим видом на всю Долину, вплоть до далекого морского залива.

— Нет, разве я тебе не говорила? У меня теперь собственное жилье. Дом Дункана Стюарта, вниз по ручью. Помнишь его? Это тот, который с малым садиком на месте огорода.

— Да, припоминаю. Это замечательно! Нет, ты мне раньше не говорила.

— Верно, ну да ты знаешь, что я не сильна в письме, до почты с телефоном путь неблизок, а ноги у меня уже не те, что раньше.

— Ты звонишь с почты?

— Нет, из больницы. Ты не беспокойся, меня завтра выписывают, а Кирсти Макдоналд — ты должна ее помнить, она по соседству живет — пообещала за мной присмотреть. Но, Кэйти, милая, нам надо с тобой кое о чем потолковать: я хочу, чтобы ты сделала для меня одну вещь. Это важно и не терпит отлагательств. Нет, я не могу сказать тебе по телефону: тут девушки за столом все слышат, так что приезжай поскорее. У тебя в самом деле получится приехать?

— Конечно. Я сейчас пойду и поговорю с начальством, а на выходных объявлюсь. Береги себя, бабушка, хорошо? А пока до свидания, целую тебя.

Я положила трубку, потом подняла ее снова и набрала номер Стратбег Лодж. Телефон звонил довольно долго, прежде чем в трубке раздался запыхавшийся женский голос:

— Алло? Стратбег Лодж слушает.

— Здравствуйте. Это миссис Дрю?

— Да-да. Извините, что заставила ждать: была в саду с детьми. С кем я говорю, простите?

— Это Кэйт Херрик. Кэйти Велланд. Извините за звонок, но я беспокоюсь за мою бабушку. Она только что звонила мне из больницы. Я так поняла, что это какое-то желудочное недомогание, но я хотела узнать, как она себя чувствует? Вам что-нибудь известно?

— Рада тебя слышать, Кэйти. Да, твоей бабушке пришлось на прошлой неделе лечь в больницу. Она как-то плохо выглядела последнее время, но ни за что не соглашалась передохнуть, так что доктор Мак-Леод отправил ее в больницу, в основном — отлежаться. Еще он сказал, что пока она там, в больнице сделают кое-какие анализы.

— Анализы? — за этим словом будто тянулся шлейф самых скверных предположений.

— Да, из-за ее недавних желудочный болей. Она тебе не говорила? Мне кажется, у нее подозревали язву. Вильям, убери отсюда щенка немедленно, немедленно! Ох, ну теперь посмотри на это! Поди принеси тряпку. Не знаю где, спроси у Мораг. Нет, не проси Мораг сделать это, а убери все сам! Извини, Кэйти. О чем я говорила? Твоя бабушка уже завтра будет дома, и я думаю, что через неделю или чуть позже мы узнаем точно насчет язвы. Но она просто устала, переутомилась и подхватила где-то простуду, это доктор решил, что ей надо провериться. По правде говоря, я больше ничего не знаю, но если тебя надо держать в курсе дела… Ты приезжаешь? О, великолепно, это для нее полезнее всего. Господи, опять тут это животное… Вильям! Вильям! Когда ты приедешь, Кэйти? В субботу вечером? Я попрошу Ангуса встретить поезд, если ты не против.

— Вы очень добры, мадам. Как здоровье ее милости?

— Хорошо. У нас все в порядке. Я передам ей, что ты звонила. Заходи нас навестить, мама будет очень довольна.

Так все решилось. Анджи оказалась сама любезность, поезд прибыл вовремя, Ангус встретил меня с запряженной пони двуколкой, я обнаружила бдительную Кирсти на страже в бабушкином доме, саму бабушку в постели: увидев меня, она от радости и облегчения почти сразу заснула. Утром заходила медицинская сестра, заглянули по дороге из церкви домой двое соседей, деловито суетилась Кирсти, и потому времени для серьезного разговора с бабушкой не нашлось. Медсестра, которую я расспрашивала, отвечала столь профессионально сдержанно, и мне ничего не оставалось, кроме как утвердиться во мнении, что та ничего не знает. Днем Кирсти ушла к себе, я принесла бабушке суп и тосты, но она выглядела утомленной, и, поднявшись забрать посуду, я поправила на ней плед, задернула занавески и оставила ее вздремнуть.

Потом я поднялась на холм погреться на солнышке и послушать песню кроншнепа.