– Ну что вы, Риточка… – опять пробормотал он. – Я так и знал, что вы теперь будете меня бояться, хотя я же… ничего… никому… да и вообще…

– Я… это… я не боюсь… – прошептала я, потому что сама жутко разволновалась. Момент-то был решающим. Как бы чего ненароком не испортить?!

– И правильно… Не надо меня бояться, потому что я… Словом, вы мне очень нравитесь… Риточка…

Рослый, крупный Миргородский выглядел абсолютно беспомощным и несчастным, а я никак не могла решить: броситься ему на грудь или продолжать разыгрывать оскорбленную мужским взором невинность. В конце концов, почему-то расплакалась. Наверно, потому, что Ярослав Андреевич мне тоже нравился и очень не хотелось его упускать.

Миргородский, разумеется, бросился меня утешать, а от утешений до поцелуев – один шаг, а там и до расстегивающегося халатика – рукой подать. То есть в тот раз, конечно, ничего не расстегивалось, потому как было не к месту. А потом уж не только расстегивалось. Потом халатик и вовсе сбрасывался, а на дверях архива вывешивалась табличка: «Ушла на двадцать минут».

В общем, я вышла замуж за Миргородского, как и было намечено. Накануне бракосочетания я расписала будущему мужу Володю Кашина, будто бы лишившего меня девственности, как жестокого насильника и без пяти минут убийцу. Ярослав собирался его найти, чтобы сполна расквитаться, но я очень красиво говорила, что любовь мужа будет мне наградой за позор и унижение, а больше ничего и не надобно счастливой женщине. После этих слов я очень жарко целовала будущего супруга, и его желание драться с насильником как-то само собой постепенно угасло.

На нашей свадьбе три дня гулял весь цех. Родители были очень мной довольны. В институт не поступила, зато какого мужа себе отхватила: без пяти минут начальника цеха! Не каждой так повезет, чтобы у мужика даже ребенок от предыдущей женитьбы нигде не завалялся.

Собственного ребенка я заводить не торопилась, хотя Ярик очень хотел. Мне же только-только исполнилось восемнадцать лет, расстилавшаяся впереди жизнь обещала одно наслаждение, и менять то, что имею, на сомнительное удовольствие от стирки грязных пеленок я не желала. Муж соглашался с тем, что я и сама еще совершеннейший ребенок, и готов был ждать до тех пор, пока я не созрею для материнства. Он и не догадывался, что зреть я вовсе не собиралась. На зарплату одного из руководителей крупнейшего цеха завода мы очень хорошо жили, и я забыла даже думать, что когда-то собиралась поступать в институт. Зачем красивой молодой женщине горбатиться в аудиториях над конспектами, если у нее и без этих конспектов все в жизни есть.

Летом следующего года в магазине «Пассаж» я покупала пляжные принадлежности для отпуска, который мы с Миргородским собирались провести в Коктебеле, и возле прилавка с купальниками встретила свою бывшую одноклассницу Иру Семенову. Мы обе страшно обрадовались друг другу и наперебой принялись рассказывать о себе и расспрашивать о школьных друзьях. Ира еще не была замужем, а потому с большим интересом слушала мой рассказ о том, какого классного мужика я закадрила.

– Ну надо же! – всплеснула руками Ира. – Я, конечно, здорово за тебя рада, но была абсолютно уверена, что вы поженитесь с Зацепиным сразу после выпуска. Хорошо, что ты не поторопилась, правда?

– Конечно! – с воодушевлением подтвердила я, которая с момента расставания в нашем подъезде вспомнила о Ленечке чуть ли не впервые. И сразу как-то потускнел магазин «Пассаж», купальник, который я держала в руках в прозрачном пакете, показался аляповатым и вульгарным, а Ира, щебечущая о том, как здорово учиться в Институте легкой промышленности, представилась мне вестницей несчастья, вроде черного ворона.

– Кстати, мы учимся в одной группе с Наташкой Ильиной, – продолжала между тем Ира. – Помнишь ее?

Мне ли ее было не помнить!

– Помню, конечно, – ответила я. – Как она? Замуж не вышла?

– Нет, но в следующую пятницу как раз выходит.

Я почувствовала, что покрываюсь гусиной кожей. Почему-то я сразу поняла, за кого она выходит замуж, но все-таки спросила как можно беспечней:

– За кого?

– Да как раз за Зацепина. Она же в него еще в школе была влюблена. Не знала? Странно! Все знали!

Я с трудом растянула губы в улыбке и опять спросила:

– Наверно, во Дворце бракосочетаний, раз такая любовь?!

– Нет! Что ты! В обычном загсе… ну… который через квартал от нашей бывшей школы. Наташка даже фату не покупала. Говорит, что все эти прибамбасы ей ни к чему. Ей один только Ленечка нужен! Представляешь?!

Я все до того хорошо представляла, что, если бы могла, умерла бы на месте. Но умирать было рановато. Надо было узнать, в какое время регистрация.

– Ты, конечно, приглашена? – в очередной раз спросила я Иру.

– Приглашена! – кивнула она. – Придется с лекций уходить, поскольку они расписываются в 12.00. Потом за этим преподавателем мы с Наташкой еще набегаемся. Такой гад! Ты не представляешь!

Про преподавателя я ничего представлять не хотела и постаралась свернуть разговор с одноклассницей как можно быстрее. Наверно, Ира даже немножко обиделась, что я вдруг ни с того ни с сего куда-то срочно заторопилась. Но я должна была поскорее остаться одна со своими мыслями. Мысли были невеселые. Ужасные были мысли.

Расставшись с Ирой, я на автопилоте куда-то шла, потом ехала, пересаживалась с транспорта на транспорт. Очнулась у речушки, огибающей сквер за тем районом, где стояли наши с Ленечкой дома и где мы часто с ним гуляли. Ноги сами принесли меня сюда из самого центра Ленинграда. Глядя на вяло текущую воду, я никак не могла припомнить, на чем я до сквера добралась: на метро и автобусе или на двух троллейбусах. Как отрезало. Оно и понятно. Я думала только о нас с Ленечкой и еще о своем муже Ярославе. Я вдруг поняла, что не люблю его и никогда не любила, несмотря на выдающуюся внешность, машину, квартиру, деньги, хороший спокойный характер и любовь ко мне. Я никогда не любила и Володю Кашина. Мне нравилось заниматься с ним сексом и гонять на мотоцикле. Я любила только Ленечку. И от этой любви пряталась за кашинскими широкими плечами и могучим торсом Ярослава Миргородского. Я не хотела любить, потому что интуитивно чувствовала: любовь дается людям на муку. Я не хотела мучиться, я хотела наслаждаться жизнью. И мне это почти удалось. Черт бы побрал эту Ирку, в секунду разрушившую мою жизнь, которую я так замечательно наладила! Я загнала любовь к Ленечке в такие глубины души, что могла вполне сносно существовать без него, купаясь в обожании других мужчин. А теперь Ира будто открыла шлюз, как мне казалось, намертво прикрученную заслонку, и меня до краев наполнила любовь к Ленечке и тоска по нему.

И опять вылезла эта Наташка, которая однажды меня чуть не сожгла кислотой! Как Ленечка может на ней жениться?! Как он вообще может жениться на ком-то, кроме меня?!! Сам ведь говорил, что только я его женщина, что мы предназначены друг для друга судьбой. Неужели он собирается обмануть судьбу?! Глупец!! Не получится!!! Вот я попробовала, и что?! Мне, жене очень хорошего человека, теперь хочется утопиться в этой речушке. И я утоплюсь… или… не позволю Ленечке жениться на Наташке…

Эта ночь после встречи с одноклассницей была первой, когда я без веской причины отказала своему мужу в интимной близости. Я даже не собиралась придумывать какую-то причину. Сказала, что не хочу, и все: отвернулась лицом к стене. А что Ярослав? Ничего. Скушал. Он любил меня. Решил, что я просто не в настроении. Ему удобно было так думать, потому что если начать строить догадки, то можно очень далеко зайти. Мой муж хотел оставить все, как есть.

На следующий день мне стало еще хуже. Я ощущала себя физически больной. Не могла есть. При виде еды начинались рвотные позывы. Обрадованный муж решил, что я беременна, купил мне несколько пачек разных соков, килограмма три фруктов и сказал, что не тронет меня и пальцем, пока я этого сама не захочу. Если бы он знал! Если бы только мог догадаться, что я жажду объятий другого человека и никогда не захочу быть беременной от собственного мужа!

Неделю до того дня, на который было назначено Ленечкино бракосочетание, я провела в постели, как тяжелобольная. В пятницу поднялась с дивана и не узнала себя в зеркале. Глаза провалились и лихорадочно блестели. Их окружали темные круги. От носа ко рту пролегли трагические складки. Я всем своим существом уже ощущала потерю, которую вряд ли смогу пережить. Взглянув на часы, ужаснулась. До Ленечкиной свадьбы осталось всего два часа. Два каких-то жалких часа. И все… Конец…

Я хотела лечь обратно в постель, но меня вдруг пронзила простая мысль: нельзя допустить этой свадьбы, потому что Ленечка тоже будет несчастен! Он не сможет любить Наташку, потому что любит только меня. И совершенно напрасно я тут валялась целую неделю как дура! Надо было бежать к нему домой, падать в ноги и молить о прощении. Может быть, и сейчас еще не поздно?!! Два часа… Только-только, чтобы успеть как-нибудь привести себя в порядок и доехать до этого загса…

Макияж накладывать некогда. Придется ехать эдакой бабой-ягой, но ведь Ленечке все равно, как я выгляжу, потому что он отлично знает, какая я есть, какой могу быть… для него… только для него одного… Я достала светлое платье с ромашками по подолу. Ленечке оно очень нравилось, а я его почему-то давно не надевала. Теперь-то, конечно, понятно, почему: чтобы ничто не напоминало… Сегодня оно будет очень кстати. Волосы придется просто хорошенечко расчесать, а губы лишь слегка тронуть помадой, чтобы немного блестели.

У троллейбуса, на котором я ехала, соскочил с проводов один «ус». Пожилой грузный водитель вывалился из кабины на улицу и попытался его приладить, но ничего не получалось. Пересаживаться на другой троллейбус было бессмысленно, потому что этот загородил всем другим дорогу. До автобусной остановки пришлось трюхать минут десять. Кроме того, этот автобус не останавливался рядом с загсом. Все оборачивалось против меня. Против нас с Ленечкой…

И все-таки я добралась до нужного мне дома и влетела в загс взмыленная и разлохматившаяся еще более, чем была после постели. В вестибюле сидели в ожидании пара молодоженов с небольшим количеством гостей. Это была не моя пара. Я бросила взгляд на часы. 12. 07. Может быть, Ленечку еще не успели расписать с Наташкой?

Я осторожно открыла дверь, из-за которой почти ничего не было слышно, и проскользнула за спины гостей, толпящихся у входа маленького зальчика для бракосочетаний. Выглянув из-за спины какого-то пожилого дядечки, я увидела, как женщина в длинном синем платье прозрачной указкой показывает молодоженам, где нужно расписываться. Наташка (а это была именно она, Наташка Ильина) нагибается и ставит свою подпись. Женщина в синем платье говорит:

– А теперь прошу расписаться жениха, – и опять тыкает куда-то своей прозрачной указкой.

Жених, то есть мой Ленечка, тоже нагибается и…

Я хочу крикнуть: «Нет! Не делай этого!» – и не могу. Голос куда-то пропал. Из горла не вырвалось даже хрипа. Я толкнула в бок дядечку и вылезла вперед перед гостями. А Ленечка уже поставил свою подпись. Все. Он Наташкин муж. Вон как она счастлива и хороша собой. Сумасшедшее счастье, написанное на ее лице, делало ее почти красавицей. Голубой костюм очень шел к ее темным волосам, и белый пышный парчовый цветок, приколотый к вороту, здорово украшал. И перчатки… Надо же, она в перчатках… Фату не захотела, а перчатки… И прямо на перчатку надето кольцо. О, как это правильно! Как хорошо, что на перчатку! Ленечкино кольцо не коснулось ее кожи, а значит, все не по-настоящему!

А Ленечка… Как же тяжко смотреть на Ленечку… Невыносимо…

Женщина в синем платье предложила молодоженам поцеловаться. Ленечка улыбнулся, бросил взгляд на гостей и… увидел меня. Нельзя сказать, что его улыбка тут же угасла. Она трансформировалась в болезненную гримасу. Мы стояли друг против друга и смотрели глаза в глаза. Я видела, что он любит только меня. Боюсь, что это увидели и все гости, потому что они как-то сразу отхлынули от меня в обе стороны. Я теперь стояла в центре, а они по бокам так, чтобы случайно не задеть эту ненормальную, которая явно явилась расстроить чужую свадьбу.

Наташка тоже увидела меня, охнула на весь зальчик и закрыла рот рукой, на пальце которой блестело обручальное кольцо. Женщина в синем платье уже кое-что тоже уяснила и потому собралась исправить положение, еще раз предложив молодоженам поцеловаться. Ленечка, поблескивая золотым кольцом, стер с лица безобразившую его гримасу, отвел от меня взгляд, тяжко улыбнулся молодой жене и потянулся к ней с поцелуем. Мне казалось, что от меня отлетает душа. Неужели он, глядя на меня и любя одну лишь меня, сможет прилюдно поцеловать другую? Ленечка смог. Наташка после его поцелуя посмотрела на меня победительницей. Я подумала, что если бы у меня в кармане случайно завалялась пробирка с серной кислотой, то я с большим удовольствием плеснула бы ее содержимым на счастливое лицо невесты. И пусть кислота разъела бы ей щеку, как разъела бок ни в чем не повинной кошки. Наташка повинна! Она заслужила! Кошка не заслужила, а Ильина заслужила!

Гости, конечно, очень обрадовались тому, что мое появление ничего не испортило, что молодожены целуются и кажутся вполне счастливыми. А эта девица (то есть я), скорее всего, забрела сюда случайно, и невеста испугалась всего лишь неожиданно появившегося чужого лица, а вовсе не разлучницы.

Ленечка в мою сторону больше не смотрел, гости, брезгливо обтекая меня с двух сторон, направились поздравлять молодых, и я осталась одна. Все кончено. Все! Не зря у троллейбуса соскочил с провода «ус». Это было предзнаменованием того, что у меня ничего не получится, только я тогда не догадалась. Медленно перебирая ногами, я пошла прочь из зала, где Ленечка от меня отказался. Я целый вечер бродила по городу в полубредовом состоянии. Мне везде мерещились Ленечка с Наташкой. Я представляла себе, что они будут делать, когда свадьба закончится и они останутся наедине. От этих видений хотелось выть.

Домой я вернулась часам к двенадцати. Ярик методично обзванивал больницы и морги. Увидев меня живой и невредимой, он так обрадовался, что даже не стал расспрашивать, где я шлялась. Святой человек. Я решила его поощрить. Ленечка будет спать со своей женой, а я – со своим мужем. Если очень постараться, то можно представить, что я сплю с Ленечкой, а Ярослав – с Наташкой. Или у меня не богатое воображение?!


Полгода у меня ушло на то, чтобы привыкнуть к тому, что Зацепина больше никогда не будет в моей жизни. Ярослав так и не понял, чем я переболела, почему не ела и отчего меня рвало. Сначала он очень огорчился, что я не беременна, а потом носил меня на руках за то, что созрела для материнства. Я так ему и сказала:

– Ярик, я созрела. Давай заведем ребенка.

И мы принялись заводить. Он сначала никак не заводился, а потом все-таки завелся. Я опять перестала есть. Меня снова рвало: обязательно по утрам и в любое время от запаха всякой еды. Вместо того чтобы поправляться, я худела. Муж опять завалил меня соками и фруктами. Доктора лечили от токсикоза, но это не помогло. В один прекрасный день вместе с никак не прекращающейся рвотой я «выплюнула» и плод. Все было правильно. Я не могла носить ребенка от нелюбимого мужчины. Я не хотела ребенка от него. Я только прикидывалась счастливой женой, мечтающей стать матерью. Природу не обманешь. То, что не нужно, не произойдет. Так я объясняла себе то, что творилось со мной. Я тогда еще не знала, что ребенка у меня так никогда и не получится. Ни с кем. Таким, как я, природа детей не дает.


А потом мы встретились с Ленечкой. Случайно. На Невском. И все. Расстаться мы уже не могли.

– Я схожу с ума по тебе, – сказал он, как только мы остановились друг против друга. – Какого черта ты приперлась на регистрацию?

– Я люблю тебя, Ленечка, – ответила я. – Я хотела расстроить твою свадьбу.

– У тебя почти получилось.

– «Почти» не считается.

– Считается. Я собирался любить Наташу. Я обещал ей любить только ее, но ты пришла и все испортила.

– Как же ты мог любить Наташу, если любишь меня?

– Но ведь тебя не было в моей жизни. Я уже почти научился о тебе не вспоминать.

– Я тоже хотела о тебе не вспоминать, но… не получилось…

– Как ты узнала о свадьбе?

– В общем-то случайно, но мне кажется, что я все равно как-нибудь узнала бы, потому что должна была узнать.

– Верно, – согласно качнул головой Ленечка. – Я тоже случайно узнал о твоей.

– Как?! – удивилась я. – Ты знал, что я выхожу замуж, и допустил это?!

– Я думал, что тебе так лучше.

– Ты не мог так думать! – Я вцепилась в его куртку. – Не мог! Ты же сам говорил…

– Я все помню, что говорил. Я и сейчас считаю, что мы родились друг для друга, но не уверен…

– В чем?! В чем ты не уверен?! – кричала я чуть ли не на весь Невский. Хорошо, что центральная улица города была полна и другими звуками, а потому на нас с Ленечкой мало кто обращал внимание.

– Я не уверен, что мы принесем друг другу счастье.

– А Наташка?! Наташка принесет тебе счастье? – захлебнулась рыданием я.

Ленечка вытер рукой слезу, медленно текшую по моей щеке, и сказал:

– Наташа беременна. Шестой месяц.

Лучше бы я попала на Невском под машину, чем услышать от него такое. Я не могла носить ребенка от другого мужчины, а мой мужчина запросто мог дарить детей другим женщинам! И где же справедливость?! Я была не в силах даже плакать. Я отвернулась от Ленечки и побрела в противоположную от него сторону. Но он уже не мог от меня уйти.

– Рита! – Он схватил меня за руку. – Не уходи. Жизни нет без тебя… Сказал же: с ума схожу…

– И что? – спросила я, обернувшись. – Что ты предлагаешь? Разве теперь возможно что-нибудь исправить?

– Давай как-нибудь встретимся.

– Мы уже встретились…

– Нет, сейчас не то… Сейчас мне надо бежать, да и тебя дома хватятся. Давай назначим какой-нибудь день…

– Ленечка! И это говоришь ты? Такой правильный и справедливый? Неужели ты хочешь обмануть беременную Наташу?

Зацепин не по-доброму усмехнулся (я не знала у него такой усмешки) и сказал:

– С тобой – это не обман.

– А что? Можно еще это назвать изменой!

– Все, что с тобой, не может считаться изменой.

– С чего бы это?

– С того, что ты и я – это естественно и единственно правильно! Неужели ты так и не поняла этого?!

– А как же Наташа?!

– Не знаю еще… Как-нибудь разберемся… Только сначала ей нужно родить, а потом уж…

– А как же мой муж?! Он хороший человек, Ленечка!!

– Но он же мужик!! Мы поговорим с ним по-мужски. Он не сможет не понять. Тем более что он, как я понял, намного старше тебя, так?

– Да… Почти на десять лет…

– Ну вот… Должен уже все понимать в этой жизни.

– Что, например?

– Что… никто да и ничто не может противостоять любви.

Ленечка привлек меня к себе посреди Невского и горячо поцеловал в губы. Я не могла не откликнуться, потому что любила только его одного. И мы назначили встречу. Не знаю, как устроился с Наташей Ленечка, а я наврала Миргородскому с три короба про девичник на даче у своей вечной подруги Татьяны и даже на всякий случай заручилась ее поддержкой. Именно Татьяна «отпрашивала» меня у мужа и обещала за мной присматривать.

Бедный Ярик вместе со мной выбирал мне наряд на этот «девичник». Я его вовсе не просила об этом, но ему хотелось, чтобы я была, как он сказал, прекраснее всех. Совесть меня, конечно, мучила, но не слишком. Ленечка ведь сказал: то, что происходит с нами, не может считаться изменой. А с Ярославом он потом разберется. Он простит нас, мой Ярик. Он очень хороший человек. Не понимаю, почему не удалась предыдущая его женитьба. Он же просто идеальный муж. Я никогда не расспрашивала его о первой жене. Наверняка случилась какая-нибудь трагедия, о которой человеку вряд ли хочется вспоминать. Честный и порядочный Ярик бросить никого не мог. Разве что Ярика бросили, утомившись выглядеть на его идеальном фоне не слишком привлекательно. В общем, мне нет до этого никакого дела!

Когда я вышла из ванной и сбросила халат, чтобы переодеться для «девичника», Ярослав обнял меня сзади за плечи, привлек к себе и дал понять, что хочет близости со мной, такой розовой и благоухающей после душа. Отказать я не могла, но думала только о Ленечке и была будто бы с ним. Мне было хорошо, и Ярик принял это на свой счет. Что ж! Пусть будет так! Пусть он еще некоторое время побудет счастливым!


Ленечка повез меня на ту самую дачу в Беляково, где я несколько раз была, когда он готовился к экзаменам в институт. Только тогда цвело лето, а сейчас все утопало в сугробах.

– Отопление-то у вас там есть? – спросила я, хотя на самом деле мне было все равно: есть оно там или нет. Я готова была обниматься с ним и на снегу.

– Весь дом, конечно, холодный, но одну комнату нагреем, – отозвался Ленечка. – У родителей там мощная масляная батарея.

– Что ты сказал Наташе? – задала я вопрос, которым мучилась уже довольно давно.

Ленечка обнял меня за плечи и шепнул в ухо, слегка сдвинув набекрень мою вязаную шапочку:

– Наташа – это запретная тема. Давай не будем о ней и обо всем том, что не касается нас с тобой!

– Давай! – охотно согласилась я.

Мы ехали в метро, потом в электричке до Беляково, потом шли пешком по поселку, утопая в сугробах, и говорили об одном: о том, как безумно соскучились, как сильно любим друг друга, о том, какие же мы кретины, что разошлись в разные стороны и создали семьи с абсолютно чужими людьми.

Небольшой, но двухэтажный домик Зацепиных был совершенно выстужен. В комнатах на подоконниках лежали нежные пушистые сугробики. На столе в кухоньке стояла оставшаяся с последнего посещения кружка с промерзшей до дна водой. Ленечка провел меня на второй этаж в свою комнату, где мы уже когда-то любили друг друга. Он сунул руку под диванную подушку и вытащил оттуда браслетик из маленьких морских витых ракушек.

– Помнишь? – улыбаясь, спросил он.

Конечно, я помнила это свое украшение. Мне его привез отец из Болгарии.

– Да, – счастливо рассмеялась я. – Нитка порвалась в тот самый момент, когда…

Ленечка не дал мне закончить. Он неловко бросил браслетик на диван. С конца нитки без крепежа на пол посыпались ракушки, и мы, обнявшись, принялись крошить ногами в зимних сапогах этот дар лета. Зацепин повалил меня на диван, расстегнул новое драповое пальто с огромным пушистым воротником из рыжей лисицы, и его руки заскользили по нарядному джемперу из зеленой ангоры.

– Ну-у-у… – по-детски протянул он. – Ни одной пуговицы… Так не честно…

Ленечка запустил руки под джемпер и сморщился еще больше:

– Не-е-ет… Так дело не пойдет! Сто одежек и все без застежек! Не Рита, а натуральный кочан капусты под лисьим мехом!

– А ты хотел бы, чтобы я зимой ходила под лисой голышом?

– Это было бы неплохо! – расхохотался Зацепин, и из его рта вырвался целый столб пара.

Я не без труда выпросталась из-под него, вскочила с дивана, уперла руки в бока и крикнула:

– А ну быстро включай свою масляную батарею!

– Сейчас принесу, – согласно кивнул Ленечка и исчез из комнаты.

Я огляделась. Ничего не изменилось. Все тот же стол, заваленный тетрадями, учебниками, книгами и медицинскими журналами. Книжная полка. Старенький магнитофон. А это что? Маленький дешевый альбомчик с фотографиями. Я с любопытством открыла и чуть не захлопнула обратно. На первой же странице красовалась фотография улыбающейся Наташи Ильиной. Хорошо, что не в свадебном костюме с перчатками и кольцом на безымянном пальце! Кстати, что-то я не заметила на Ленечке кольца. Не носит? Я принялась листать альбом – Наташа то, Наташа се. Наташа стоя. Наташа сидя. Наташа в лодке, Наташа с корзиной грибов. Наташа с котом. Наташа с цветами. Наташа… обнаженная… похоже на брачном ложе… Какой кошмар… Я с большим пристрастием вгляделась в Ленечкину жену. Черт возьми, да она в таком виде хороша гораздо больше, чем в одежде! У нее оказалась небольшая, но очень красивой формы грудь с маленькими нежно-розовыми сосками, довольно стройные бедра, плоский живот и почти полное отсутствие растительности на лобке. Красавица. Богиня. Она лежала на белом белье в свободной раскованной позе, слегка подогнув одну ногу, и ждала Ленечку. И он приходил к ней, такой соблазнительной, не раз и не два, а сто тысяч раз! Она скоро должна родить Ленечкиного ребенка, а я…

Зацепин застал меня в слезах над фотографией обнаженной Наташи. Он вытащил у меня из рук альбом, закрыл его, поставил на полку и тихо сказал:

– Я собирался любить ее. И любил бы… как мог… если бы ты не пришла на свадьбу…

– Разве можно собираться любить? Можно только любить… или… не любить…

– Но ведь ты, наверно, тоже собиралась любить своего мужа. Разве нет?

Я задумалась, мелко всхлипывая, а потом ответила:

– Пожалуй, нет. Не собиралась. Я собиралась спокойно жить с ним в достатке и без проблем.

– Но ему же хотелось от тебя любви!

– Он не требовал от меня красивых слов. Ему достаточно было… самой любви…

Ленечка за подбородок повернул к себе мое заплаканное лицо и довольно зло сказал:

– Не понимаю, по какому поводу слезы. Да, моя жена лежала обнаженной передо мной, что совершенно нормально для людей, состоящих в браке! И я даже ее фотографировал, потому что она была… прекрасна… Да-да! Уж прости, но прекрасна! Но ведь и ты точно так же лежала перед своим мужем! Я же ничего… Терплю как-то…

Ленечка выпустил мое лицо из своих железных пальцев и в изнеможении опустился на диван, сжимая во второй руке вилку от принесенной масляной батареи.

– А ты не терпи! – крикнула я. – Ты ударь меня, ударь! Может, легче станет? Или нет… погоди…

Я лихорадочно принялась сбрасывать с себя одежду. Сначала сапоги, чтобы не мешали, потом новое драповое пальто с лисой, затем джемпер и плотную зимнюю футболку с рукавами. Когда же щелкнул замочек бюстгальтера, перед Ленечкой качнулась моя собственная грудь, которая была ничуть не хуже, чем у Ильиной, а может, и лучше, потому что явно на два номера больше и с яркими коричневыми сосками.

– Ритка! Да ты что?! – вскрикнул Ленечка и подскочил, как ужаленный. – Заболеешь! Тут же минусовая температура!

Он набросил мне на плечи собственную куртку и принялся подключать батарею. Но мне не нужна была его куртка. Мне не было холодно. Меня жгла изнутри ревность, а все тело уже давно разгорелось любовью. Когда Ленечка, установив батарею, наконец повернулся, я уже сняла всю свою одежду, бросив ее на пол.

– Ну и как? – спросила я чужим, каким-то чересчур низким голосом. – Разве я не прекрасна?

– Ты все знаешь, Рита… – ответил он, упал на колени и прижался губами к моему животу.

Как же я любила, когда все было именно так: я стояла, закинув руки за голову, а он целовал меня всю…

– Неужели не холодно? – периодически спрашивал он, с трудом отрывая губы от моего тела.

– Не угодно ли самому попробовать? – ответила я и принялась стаскивать с него свитер.

Ленечка начал притворно сопротивляться, и процесс его раздевания проходил в такой борьбе и в хохоте, что холодно не могло быть уже в принципе. А потом я перестала смеяться.

– Что-то не так? – спросил он.

– Все так… Я люблю тебя, Ленечка… Только тебя одного… Все, что было с другими, не имеет никакого значения. Все то было лишь для тела. С тобой… я не знаю, как точнее выразиться… Похоже, у меня поет душа…

Ленечка запечатлел на мне свой фирменный поцелуй в ямочку между ключицами и спросил:

– И все-таки, каково же телу?

– Ты же знаешь, я не мастерица сравнений. Я всегда много читала, но излагать собственные мысли письменно почему-то никогда не умела. Помнишь, наша литераторша ругала меня за бедность языка в сочинениях.

– Помню.

– С тех пор я так и не поднаторела.

– Ну, тогда слушай меня, – сказал Ленечка и лег на спину. – Значит, так… Я думаю, что твоему телу неплохо…

– Мягко сказано, – встряла я.

– Пожалуй. Тогда перейдем к обозначению конкретных процессов. Итак: когда я целую твою грудь, то под куполом нежной кожи начинается эдакое дрожание тонких нервных окончаний…

– Вибрация нейрофибриллов?

– А ты откуда знаешь про нейрофибриллы? – рассмеялся Ленечка.

– Прочитала как-то…

– Отлично! Пусть это будет называться вибрацией нейрофибриллов! Класс! Я никогда не додумался бы так выразиться! Так вот: эти самые нейрофибриллы сначала просто вибрируют, потом начинают растягиваться, переплетаться змейками и посылать свои импульсы вверх, к самым соскам. Соски напрягаются, твердеют, и из них вырываются мощнейшие столбы энергии, одновременно даря наслаждением тебя и твоего мужчину. Мужчины вообще… чтоб ты знала… питаются женской энергией и потому такие сильные. И младенцы, между прочим, тоже!

– Тоже сильные?

– Младенцы очень быстро развиваются, питаясь всего лишь одним материнским молоком. Как думаешь, почему?

– Потому что их пищеварительная система не приспособлена еще к перевариванию мяса!

– Наивная! Мясо… это… само собой… Но дело еще в том, что они, покусывая соски матери, организуют ей такую же вибрацию нейрофибриллов и такой же мощный выброс энергии, которой сами подпитываются, и от того быстро растут! Фу-у-у… – расхохотался Ленечка. – Ну и ахинею же я тебе тут несу… Будущий врач называется…

Я приподнялась на локте, заглянула Ленечке в глаза и спросила:

– А ты откуда знаешь, что чувствует женская грудь? У тебя же груди нет!

– Ну… как у женщины, конечно, нет, но… простите… соски тоже присутствуют… Между прочим, такая же эрогенная зона… Я и подумал, что ощущения могут быть схожими, только у вас они должны быть усиленными в несколько раз. Мне, знаешь, кажется, что у женщин сексуальные переживания гораздо богаче, чем у мужчин.

– Почему?

– Может быть, потому, что женщины в муке рожают детей. Должна же вам быть какая-то награда за это.

Про детей это он зря затеял. Опять вспомнилась беременная Наташа и собственные токсикозные ощущения. Очень богатые. Особенно когда из меня выскребали то, что осталось от выкидыша. Век не забуду.

Ленечка почувствовал в моем молчании нечто трагическое. Он пытливо заглянул прямо мне в душу своими светлыми глазами и сказал:

– Ни о чем плохом не думай! Сегодня наш вечер! Я сейчас организую тебе фантастические сексуальные ощущения!

Он опустил меня на подушки, велел расслабиться и попытаться воспарить. Началось долгое путешествие его губ по моему телу. Воспарять не получалось. Я не расслаблялась, а медленно закипала. Внутри меня бурлила кровь, исходила горячим паром, который, проходя сквозь тонкие стенки сосудов, обжигал каждый орган и пытался прорваться сквозь поры кожи, чтобы ожечь своим огнем еще и Ленечкины губы. А они продолжали делать свое дело… Они спускались все ниже и ниже… Мое тело уже сотрясали настоящие конвульсии. Я не желала воспарять! Я собиралась взорваться, испустив тот самый столб мощнейшей энергии, о котором только что вещал Ленечка.

– Я больше не могу, Леня-я-я… – взмолилась я.

И тогда мы наконец соединились и взорвались вдвоем, вместе! Два столба освободившейся энергии отбросили нас друг от друга и припечатали спинами к сбившейся простыне.

– Я лишь с тобой, Ленечка, так совпадаю, – еле шевеля искусанными губами, произнесла я.

– Я всегда говорил, что ты моя женщина… – тяжело дыша, ответил он. – Только ты…

Мне хотелось спросить, как у него все это происходило с Наташей, но не посмела. Конечно, Ленечка, мог заговорить любого, придумать какие-то особенные слова и образные сравнения, но оргазм я испытывала и с Кашиным, и с Яриком. Другое дело, что Зацепин с самого начала откуда-то знал, как сделать так, чтобы мы испытывали его одновременно. Ощущения в тысячу раз усиливались еще и тем, что я любила Ленечку, а не просто занималась с ним сексом.

На мои глаза навернулись слезы, и, не сдерживая их, я начала говорить всякие банальности. Я называла Зацепила милым, любимым, единственным, ненаглядным и прочими, уместными в данной ситуации глупыми словами. Целовала его губы, щеки, шею, грудь. Я, как и он, торила на его теле дорожку любви своими уже распухшими от поцелуев губами. И когда он тоже крикнул, что больше уже не может терпеть, мы опять соединились. Я была сверху и неотрывно глядела в его подернутые любовной дымкой глаза. Я видела, что он начал опускать веки именно тогда, когда и я больше не в силах была держать их открытыми. Мы опять совпали, и даже застонали в унисон.

Слезы продолжали литься у меня из глаз. Пройдет еще какой-нибудь час, и мы вынуждены будем разъехаться по своим домам. Нам придется ложиться в постель с нелюбимыми и даже, как я уже говорила, испытывать оргазм. А душа будет рваться сюда, на эту холодную дачу, где останется наша с Ленечкой любовь.

В общем, мы встречались с Зацепиным на этой даче почти два месяца, любыми правдами и неправдами вырываясь из семейного плена. Я готова была развестись с Миргородским по первому же Ленечкиному слову, но он его не произносил, потому что не мог оставить Наташу, которая была уже совсем на сносях.

– Пожалуй, Рита, какое-то время нам надо переждать, – сказал как-то Ленечка, все еще страстно зацеловывая мое тело. – Боюсь оставлять Наташу одну. В любой день могут начаться роды. Испугается еще… Сделает что-нибудь не так.

– Что можно сделать не так? Начнутся, так вызовет «Скорую».

Какое мне было дело до его Наташи и ее родов?! Мне не было до нее никакого дела. Меня интересовал только Ленечка.

– Я должен быть рядом, – добавил он. – Мало ли что. Все-таки будущий врач!

– Не хирург ведь и даже не акушер-гинеколог! – поддела его я.

– Этот опыт тоже не повредит.

Мне очень понравилось, что он рассматривал жену, как опытный экземпляр, на котором можно попрактиковаться в родовспоможении. Он не любит ее! Не любит! Он любит только меня! А я люблю его! Так люблю, что мутнеет рассудок! Сейчас я еще раз докажу ему, сколь сильно люблю.

Мои руки и губы заскользили по его распластанному телу. Я как раз занималась тем, что сделало бы честь любой порнозвезде, когда вдруг боковым зрением увидела, что в дверном проеме что-то изменилось. Я резко обернулась. В дверях с перекошенным лицом стояла Наташа Ильина с далеко вперед выпирающим из распахнутого пальтеца животом.

Я, испуганно вскрикнув, соскользнула с Ленечки и, схватив собственный джемпер, молниеносно натянула его на голое тело. Сам Ленечка так же мгновенно сел на постели эдакой детской игрушкой под названием ванька-встанька.

Немая сцена затягивалась. Никто не говорил «Я тебе сейчас все объясню», потому что все было совершеннейшим образом ясно и без объяснений. Я представляла, как прегадко мы выглядели с Ленечкой. Одно дело заниматься сексом самому, и совсем другое – наблюдать за этим со стороны. Зрелище малопривлекательное, если, конечно, вы не участник групповухи. Несколько раз мне приходилось видеть жесткое порно. Сексуальное желание оно, конечно, возбуждало, но отвращение к человекообразным – гораздо в большей степени. Так что легко предположить, что испытала беременная Ильина при виде нас с Ленечкой. Мы с ним любили друг друга при свете старенькой трехрожковой люстры. Получилось, что именно для того, чтобы его жене было виднее. Эдакое ведь потом всю жизнь преследовало бы Наталью ночными кошмарами, если бы…

Впрочем, так я думаю об этом сейчас. Тогда я вообще не знала, что такое групповуха и порно. Я хотела доставить Ленечке как можно больше удовольствия, и не моя вина в том, что в этот момент на дачу заявилась Наташа.

Несчастная беременная, от переизбытка впечатлений схватившись за гигантский живот, бессловесной рыбой жадно ловила ртом воздух необыкновенно толстыми, вывернутыми губами.

– Наташа! Что?! Началось! – в ужасе крикнул Ленечка и бросился к ней, выскочив из постели абсолютно голым.

Ильина жутко взвыла, отмахнувшись от него, как от демона из преисподней, и тяжко осела прямо на порог. Страшненькое широкое пальтецо, явно с плеча другой беременной, зацепилось воротником из истертой цигейки за крючком торчащую ручку двери. Наташа казалась подвешенным на крюке жутким персонажем с картины Босха. Голый Ленечка, плюхнувшийся на колени подле нее, тоже был достоин кисти этого живописца. Правда, тогда я и о Босхе слыхом не слыхивала, но эта картина на даче Зацепиных врезалась в мою память…

Пока я, опять стащив джемпер, трясущимися руками надевала белье и колготки, Наташин вой уже ничем не напоминал человеческий.

– Наташенька, ну потерпи, пожалуйста, потерпи… – уговаривал ее голый Ленечка. – Это же у всех так… И все как-то справляются… И мы справимся… вот увидишь…

– У-у-йди-и-и!! – по-мужски басила она. – Не-е-енавижу-у-у!!!

Я бросила Ленечке трусы и брюки. Он, натягивая их, крикнул мне, стараясь заглушить особо заливистый вопль жены:

– Рита! Быстро! На станцию!!!

– Зачем?!! – испугалась я.

– Там телефон! Нужна «Скорая»! Или какая-нибудь машина, чтобы отвезти ее в город…

Да-а-а, в те времена ни у кого из нас не было сотового телефона… Может, если бы был, то…

Мне очень не хотелось никуда бежать, тем более что в полутьме дачного поселка я могла и не найти дорогу среди сплошных сугробов.

– Я не знаю, куда бежать!! – отозвалась я голосом, в котором уже явственно слышались слезы, но Ленечке было не до моих проблем.

– Найдешь!!! Не маленькая!! Я должен быть с ней, понимаешь, должен!!!

Я не хотела этого понимать. Он должен быть не с ней, а со мной. Но она так кричала, что медлить дольше не смог бы никто. Я торопливо натянула свою лису, сапоги и без шапки выбежала в темный и морозный февральский вечер.

Конечно, я нашла дорогу на платформу «Беляково», потому что эта была единственная тропа, петляющая среди огромных сугробов. Больше идти было просто некуда. Но со станции «Скорой помощи», до которой я очень быстро дозвонилась, мне ответили, что в Беляково машина ни за что не поедет.

– То есть как это не поедет?! – удивилась я. – Женщина рожает, а вы не поедете?!! Да вас под суд отдадут!!!

– Никто, милая, никого под суд не отдаст, потому что в это ваше Беляково нормальной дороги нет, и машине там не проехать. Туда можно добраться только электричкой.

– Ну так давайте электричкой!! – обрадовалась я.

– Вы с ума сошли, женщина! – ответили на другом конце провода. – Быстрее будет, если вы сами привезете свою роженицу.

– Как вы не понимаете, что ее не привезти! Она же уже рожает!!! Кричит, как зверь!!

– А нечего на сносях тащиться на дачу, да еще поздним вечером, да в мороз! Совсем обалдели!

– Сами вы обалдели! – гаркнула я. – Имейте в виду: если что-нибудь случится… нехорошее… вы будете виноваты! У меня и свидетели есть! – Я кивнула в сторону начальницы станции, испуганно вжавшейся в кожаный потертый диванчик. – Они подтвердят, что я звонила, а вы отказались!!!

– Женщина! Я же вам говорю, что «Скорой помощи» к вам не проехать! Так что освободите линию, а то вас под суд отдадут! Мало ли кто умирает, а к нам не дозвониться!!

Трясущимися руками я кое-как угнездила на рычаг телефонную трубку.

– Что? Не приедут? – спросила начальница станции.

Я отрицательно покачала головой, соображая, что могу еще сделать, но ничего путного в голову не приходило. Если «Скорой» не проехать, то вообще никому не проехать.

– У нас прошлым летом тут пенсионерка от сердечного приступа умерла. Тоже никак не перевезти было в город, – «утешила» меня начальница. – Мы уже устали всюду писать, чтобы к садоводству нормальную дорогу подвели…

– И что же делать?!! – взвыла я не хуже Наташи.

– Знаете что! – встрепенулась она. – Вам надо к Сазоновым! Только бы Николай Николаич был на даче! Он такой умелец! Собрал машину из какого-то хлама. Вид ужасный: что-то вроде инвалидки… Зато проехать почти везде может…

Николай Николаевич Сазонов был на даче. Его страшенная «инвалидка» стояла на освещенной площадке прямо у забора их дачи. Ужасней агрегата я еще не видела, но только на него и оставалась надежда.


Уяснив себе, в чем дело, Сазонов собрался мгновенно. «Инвалидка» огласила дачный поселок жутким воем, окуталась темным облаком выхлопа, подкинула нас с водителем вверх, подождала, пока мы заново устроимся на сиденьях, и рванула к домику Зацепиных.

Из Беляково мы тащились в сазоновской «инвалидке» больше двух часов. Наташа умерла возле самого роддома. То есть мы, конечно, тогда думали, что она просто впала в забытье. Возможно, только я так думала, а Ленечка как будущий медик все прекрасно понял уже в машине. Но наверняка и у него оставалась надежда, что ее как-нибудь оживят. Каким-нибудь дефибриллятором. А ребенок… что ж… Лучше пожертвовать им, чем Наташей. И потом, в данной ситуации лучше бы этого ребенка и вовсе не было. Из-за него все…

Я намеревалась находиться при Ленечке столько, сколько потребуется, но он таким страшным голосом рявкнул мне: «Езжай домой!» – что я поняла: мне надо покинуть приемный покой этого роддома сию же минуту. Также я понимала, что в ближайшее время не увижу Зацепина, потому что он будет занят женой и младенцем. Я ненавидела этого младенца. Я ненавидела его жену. Казалось, я ненавидела и самого Ленечку, который женился на этой идиотке Ильиной, которая всегда знала, что Зацепин любит меня, но все-таки пошла за него замуж. Я ненавидела своего мужа, который предъявлял на меня супружеские права. Я жила в состоянии беспросветной изматывающей ненависти.

Когда мне позвонила Ира Семенова и сообщила о смерти Наташи, первая моя мысль была такой: «Чего от Ильиной еще ждать, кроме неприятностей!» Осознав, что услышала, я грохнулась в обморок. Самый натуральный. Первый и единственный в моей жизни.


На похороны Наташи собрались почти все одноклассники. Эта была первая смерть среди наших, да и вообще… первая смерть… первые похороны… первые поминки…

Ленечку было не узнать. За несколько дней, что я его не видела, он как-то усох и почернел. Возле гроба жены его болтало из стороны в сторону. Скорее всего, все время до похорон Зацепин не спал или спал очень мало. Его горячечный взгляд несколько раз останавливался на мне, но он то ли не узнавал, то ли не хотел узнавать меня. С поминок Ленечка вообще ушел. Его пытались задержать, но он довольно четко сказал:

– Я в полном сознании. Адекватен. Руки накладывать на себя не собираюсь, но и сидеть за столом тоже… не могу… Простите…

Разумеется, на поминках обсуждалась причина безвременной Наташиной кончины, но о том, что Ленечка изменял жене, не было сказано ни слова. Никто об этом не знал. Зимой на дачные участки мало кто ездит, а потому мы с Зацепиным не были застуканы даже в электричке на Беляково.

Конечно, мне хотелось побежать вслед за Ленечкой, но я держалась как могла. Надо дать ему время прийти в норму. Он, безусловно, винит во всем себя, но разве кто-нибудь заставлял Наташу переться в Беляково! Подумала бы о ребенке! Интересно, как она догадалась, что надо искать Ленечку на даче? И вообще, искать? Что между ними произошло в тот последний день? Ссоры быть не могло, потому что Зацепин выглядел спокойным, таким, как всегда. Вероятно, он и сам никак не может понять, что заставило Наташу ехать в такую даль навстречу собственной смерти.

На девятый день сумрачного Ленечку все-таки удержали за поминальным столом. Он по-прежнему на меня не смотрел. И вообще ни на кого не смотрел. Не ел и почти не пил. Так, один стопарик водки опрокинул, но, похоже, она не произвела на него никакого действия.

Ира Семенова, которая сидела возле меня, шепнула мне в ухо:

– Никогда не подумала бы, что Зацепин будет так убиваться по Наташе. Знаешь, мне всегда казалось, что он женился на ней назло тебе.

Я вздрогнула. Назло не назло, но любил-то он только меня. Мне ли этого не знать? Говорить об этом с кем бы то ни было, я не хотела, но Семенова не отставала:

– А уж Наташка его любила до смерти! Со школы! Такая счастливая была, что у нее ребенок от него будет. Представляешь, мы с ней виделись за какую-то неделю до… конца… Ничего не предвещало… Теперь ни Наташи, ни ребенка…

Меня передернуло. Любила до смерти… До смерти… Наташу убила любовь к Ленечке… Убила… А нечего было зариться на чужого мужчину… Знала, на что шла…


И через неделю, и через две Ленечка знать меня не хотел. Я несколько раз звонила ему домой, но он, заслышав мой голос, бросал трубку. Однажды я не вытерпела и явилась к нему домой.

– Риточка! – обрадовалась его мать. – Как хорошо, что ты пришла! Может, развлечешь Леню хоть немножко, а то он что-то совсем… расклеился… В общем, в депрессии… Вы ведь, кажется, дружили раньше?

Елизавета Семеновна посмотрела на меня таким взглядом, который заранее разрешал мне все. Думаю, она не была бы против, если бы я прямо с порога залезла к ее сыну в постель. Ей любыми способами хотелось вытащить Ленечку из депрессии, в которую он впал.

– Дружили, – согласилась я. В подтексте явственно слышалось: «Сделаю все, что смогу».

Я мгновенно вывела Ленечку из состояния депрессии. При виде меня он впал в бешенство:

– Все-таки явилась!!! И ведь хватило совести!!!

Зацепин вскочил с дивана, на котором лежал и курил, и встал против меня, уперев руки в бока.

– Не считаешь ли ты меня во всем виноватой? – зло спросила его я.

– А ты себя не чувствуешь таковой?

– Не в большей степени, чем ты!

– Я?! Да что ты знаешь про меня?! – взревел он. – Да я… Да если бы не… Словом, считаю, что мучиться вот так, как я… это гораздо большее наказание… чем… чем отправиться вслед за…

Из Ленечкиных глаз потекли слезы. Он всегда был излишне сентиментален.

Поскольку на некоторое время мы затихли, в комнату робко постучалась Елизавета Семеновна и из-за закрытой двери спросила:

– Леня, может быть, вы с Риточкой поедите? Она ведь, наверно, из института… или с работы…

Ясно было, что мать хотя бы таким образом хотела накормить сына, исхудавшего до состояния Кощея Бессмертного, но провести Ленечку не удалось.

– Мама! – Он высунул голову в коридор, рыкнул: – Какого черта?!! – и шарахнул дверью о косяк с такой силой, что с полочки на стене упала на пол чья-то фотография в застекленной рамочке.

Я вытащила фотографию из-под осколков. На ней, обнявшись, улыбались молодожены: Ленечка и Наташа.

– Не смей!!! – совершенно дурным голосом крикнул Зацепин, вырвал у меня фотографию и по-змеиному прошипел: – И чтобы я тебя больше никогда не видел… И не вздумай притащиться на сорок дней…

Разумеется, я не притащилась и встречаться с Ленечкой больше не пыталась. Я замыслила умереть, как Ильина. Хотелось бы только, чтобы не было так больно перед смертью, как ей. Виноватой в кончине Наташи я себя не чувствовала, потому что она сама встряла туда, куда ей встревать не следовало. Но жить без Ленечки я в тот момент совершенно не могла. Смерть Ильиной застигла нас врасплох, на самом пике любовного восторга. И я никак не могла понять, за что на меня так вызверился Зацепин. Конечно, его жену жалко, но не до такой же степени…

Я выбрала самый безболезненный (и уже тысячу раз опробованный другими несчастными) способ ухода из этого мира, а именно две пачки бабулиных снотворных, за которыми специально съездила к ней на другой конец города. Я знала, что она всегда хранит в буфете упаковки по четыре, и, улучив момент, две из них стянула.

Очнулась я в собственной постели. Ярослав пришел домой необычно рано и вовремя успел вызвать «Скорую». Было все, что полагается в таких случаях: капельницы, уколы, промывание желудка. Я, давясь нескончаемыми слезами, твердила Ярику только одно:

– Зачем ты успел? Зачем ты успел!!!

На его законный и единственный вопрос: «Почему?» – я ответила:

– Я люблю другого… Прости…

И мой муж, взъерошив обеими руками свои волосы, в отчаянии закачался подле меня на стуле, твердя одно и то же слово:

– Почему? Ну… почему… почему…

– Разве можно объяснить, почему любят, почему не любят… – проговорила я, продолжая лить слезы по своей неудавшейся жизни. Неудавшаяся жизнь мужа меня не интересовала, но ему хотелось поговорить о себе:

– И почему любимые женщины постоянно уходят от меня к другим! Что со мной не так, скажи, Рита!!!

Я еще раз вгляделась в своего мужа, замечательного человека и интересного мужчину, снова не нашла в нем ни одного изъяна и ответила:

– Ты очень хороший, Ярик! Слишком! Чересчур! Может быть, это в тебе и плохо. Рядом с тобой, таким идеальным, любая женщина будет чувствовать себя ущербной.

– Глупости! Я такой же грешный человек, как и все!

– Да? – печально улыбнулась я. – Ну-ка назови хоть один свой грех!

Губы Ярослава сложились в жесткую усмешку, какой я никогда не видела на его лице, и сказал:

– Ну… слушай… Я давно понял, что ты меня разлюбила… Дурак только не поймет… Так вот, Галина из экономического бюро… Ты ее знаешь… Артемьева…

– Знаю, – подтвердила я.

– Ну вот… Галина давно мне себя предлагала… И когда я понял, что ты… спишь… с другим… В общем, я с ней тоже… так-то вот…

Понятно, что это меня могло расстроить очень мало. Этот факт из биографии моего мужа меня только порадовал, а потому я спросила:

– Ну и как тебе Галина?

– Да никак!! – рявкнул в Ленечкином стиле Ярик, а я подумала, что если бы он меня еще и поколачивал иногда, то я, пожалуй, могла бы в него по-настоящему влюбиться. – Не нужна мне Галина. Я тебя люблю… А ты… И зачем было травиться? Я тебя и так отпустил бы… Насильно мил не будешь…

– Так отпусти меня, Ярик… – взмолилась я.

– К нему?

– Нет, просто отпусти…

– Но зачем же просто?! – вскинулся он. – Рита! Может, мы еще как-то сможем…

– Не сможем, – отрезала я и как можно ласковее добавила: – Я не в силах больше… Не хочешь же ты, чтобы меня опять потянуло на таблетки?

Ярослав не хотел. Он меня любил, а потому отпустил. И даже (о, благороднейший из благородных!) оставил мне свою однокомнатную квартиру в полное владение, а сам съехал к Галине. Забегая вперед, скажу, что этот вариант нежданно-негаданно оказался для него наилучшим. Галина в скором времени благополучно разрешилась двойней, и Миргородский наконец зажил нормальной семьей, о которой всегда мечтал. На память о нем мне осталась не только квартира, но и его звучная фамилия, которую я не захотела менять обратно на девичью. Потом, когда вся страна меняла паспорта, у нас с Зацепиным, если не считать моей фамилии, не осталось никаких бюрократических следов от пережитых нами браков. Наша жизнь с ним представляла длинную череду встреч и расставаний, но тогда, разведясь с мужем, я и не надеялась, что когда-нибудь снова буду вместе с Ленечкой. Мне хотелось пожить одной. Как сейчас любят говорить, мужчины меня достали.


Примерно через год на одной случайной вечеринке я познакомилась с довольно-таки молодым преподавателем с исторического факультета университета, куда когда-то собиралась поступать. Я и разговорилась-то с ним не из бубнового интереса, а «ностальгируя» по своим былым желаниям.

– И сейчас еще не поздно поступить, – сказал Александр Демьянович, требуя, чтобы я запросто называла его Сашей. – Какие ваши годы?!

Мне было только двадцать лет, но после всего пережитого я ощущала себя древней, как египетские пирамиды. И поступать я никуда не хотела. Я хотела просто спокойно жить. Без страстей и волнений. Не слишком хлебного места секретарши в одном стройтресте с меня тогда было довольно. Всех работавших там мужчин, набивающихся ко мне в друзья, в любовники или в мужья, я окоротила очень быстро. В нашем стройтресте за мной укрепилась слава девушки с большим прибабахом, что на тот период меня тоже вполне устраивало.

Преподаватель Саша сразу же предложил мне с ним встречаться под предлогом того, что он, дескать, на абсолютно бескорыстных началах подготовит меня к вступительным экзаменам в университет и даже, где надо, замолвит за меня словечко. Меня уже и в двадцать лет было не купить подобным «бескорыстием». Я назначила «занятия» на собственной территории, то есть в квартире, оставленной мне благородным Яриком. Я не сомневалась, что преподаватель с ходу провалит тест на бескорыстие, и мечтала об этом. Мне вдруг захотелось мужских объятий до дрожи в коленках и жара под животом. Я ведь могу получить от этого Саши все, что на данный момент приспичило, а потом – с позором выставить его вон из квартиры.

Для «занятий историей» я надела платье-халат из темно-зеленого трикотажа. Длиной оно было много ниже колена и тем обманчиво скромным. Правда, ворот был вырезан довольно откровенно, и в случае правильного подбора бюстгальтера этот туалет действовал не слабее самого соблазнительного пеньюара. Я убедилась в этом на сантехнике, газовщике и незнакомом молодом парне, который ошибся номером квартиры. Во время разговора со мной они смотрели только в декольте, путались и сбивались с мысли.

Саша сбился с мысли сразу, едва вошел в квартиру, и вернуться к той, с которой начал разговор со мной, не смог ни в тот вечер, ни в последующие за ним. Потом о моем поступлении в университет он как-то вообще запамятовал. Я не напоминала, поскольку и не собиралась никуда поступать.

Сначала мы пили чай. Потому что традиция. Гости всегда пьют чай или плотно едят, исходя из договоренности или гостеприимства хозяев. Я решила, что чрезмерное гостеприимство на первых порах может только навредить, а договоренность у нас была исключительно на предмет занятий историей, поэтому загодя выставила на кухонный стол вазочку с печеньем и парадные чайные чашки с золотыми густохвостыми птицами.

Нервно забрасывая в рот печенье за печеньем, Саша рассказывал моему декольте о том, какой необычный африканский чай он пил недавно в гостях:

– Представляете, Риточка, это и не чай вовсе, в смысле… не листовой, а побеги какого-то растения… а будто бы чай… а действие его такое тонизирующее, что…

Он еще долго рассказывал про разные виды чаев и их воздействие на человеческий организм, а я чувствовала, что мой самый рядовой напиток уже тонизировал его до такой степени, что куда до него африканскому. Сашины щеки порозовели, глаза сверкали, а вазочка мгновенно опустела.

Шаря рукой по пустому дну емкости, только что до краев наполненной печеньем, преподаватель истории спохватился, покраснел уже всем лицом и жалко спросил:

– Это что… я… все съел?

– Не хотелось бы вас расстраивать, – улыбнулась я, – но так оно и есть.

– Простите! – Саша прижал обе руки к груди, и я видела, что он расстроился так, будто сжевал не печенье, а как Робин Бобин Барабек – скушал сорок человек.

– Бросьте! – рассмеялась я. – Может быть, вы голодны? Я могу покормить. У меня холодная картошка есть и сосиски. Хотите?

– Даже не знаю, – смутился Саша. – Не то чтобы хочу, но… словом… я сейчас…

Он выскочил в коридор, принес оттуда свою элегантную сумку на длинном ремне, достал из нее темную пузатую бутылку и сказал:

– Вот… тут… я принес… Вы не думайте, это хороший коньяк… Может быть, за знакомство, а? Ну… в смысле… более тесное…

– Тогда уж точно надо греть картошку, – отозвалась я. – Не знаю, принято ли закусывать ею коньяк, но ничего другого у меня нет.

– Так вот тут у меня еще… – Он запустил руку в глубины своей сумки и вытащил коробку конфет под названием «Грильяж».

Я ободряюще улыбнулась. «Грильяж» я любила. Он угадал.

В общем, мы съели всю картошку, сосиски и весь мой стратегический запас в виде двух банок консервов «Скумбрия в масле». Потом доели завалявшиеся кусочки колбасы «Диабетической» и сыра «Костромской», который позавчера совершенно напрасно показался мне засохшим. Выпили Сашину бутылку коньяка, заедая его «Грильяжем» из коробки. После этого я пошарила по шкафчикам и вытащила на свет остатки какого-то вина. Вино пошло туда же, куда и все предыдущее. Догрызая последнюю конфету, Саша наконец почувствовал себя давним моим приятелем. Именно на этих правах и в благодарность за обильный ужин он позволил себе пожать кисть моей руки. Поскольку я не отреагировала на это как на фамильярность с его стороны, преподаватель очень смело встал с насиженного места и притянул меня к себе. Я не сопротивлялась, поскольку именно на это и рассчитывала.

Саша шептал мне, что я сразу ему понравилась, что я женщина его мечты, та, которую он ждал всю жизнь. Судя по всему, ему казалось, что он допускает меня к исповедальному откровению, чем я должна гордиться, поскольку мне будет что впоследствии рассказывать детям. Похоже, он был уверен, что произносил речи, которые я никогда в жизни еще не слышала. Бедный Саша не знал, что у меня был Ленечка, который уже сказал все приличествующие подобной ситуации слова. Я, стараясь не разочаровать, слушала очень внимательно, вовремя вздыхала и дарила ему поцелуи, в которых он должен был почувствовать, как мне казалось, большую с моей стороны благодарность по случаю такого необыкновенного везения от его приобретения.

Очень скоро преподаватель истории Сычев Александр Демьянович переехал ко мне. После переезда словесные восторги мало-помалу иссякли, чему я была только рада. Внимать им после фантазийных признаний Ленечки было все равно, что после любовной лирики Лермонтова слушать песни прыщавого тинейджера из подворотни. Я соглашалась это делать только потому, что чувствовала: Саша меня по-настоящему полюбил. Он заваливал меня цветами, «Грильяжем» и «Белочкой», какими-то шарфиками и заколками для волос, а также дорогими вещами. С каждой зарплаты покупал какой-нибудь милый пустяк или золотые украшения. Ради особо затейливых серег я вынуждена была даже проколоть дырки в ушах.

Мне казалось, что в недалеком будущем я тоже смогу полюбить его. А если и не полюблю, как не смогла полюбить чудесного человека Ярика Миргородского, то буду жить просто спокойной, почти семейной жизнью, как живут тысячи и тысячи женщин. Может быть, заведу ребенка, а тогда уж заодно и выйду замуж за его отца.

В моей квартире Саша поначалу чувствовал себя очень скованно, спрашивал разрешения даже на то, чтобы включить телевизор или вымыть голову шампунем, который стоял на полочке в ванной. Потом постепенно раскрепостился. На раскрепощение ему понадобился чуть ли не год, ну а как только он минул, преподаватель истории посчитал меня собственностью, данной наконец в полное владение. Он начал предъявлять ко мне свои требования. Раз уж в основном он зарабатывает для нас обоих неплохие деньги преподаванием, репетиторством и еще чем-то, чего мне и знать не положено, а также изо всех сил еженощно доказывает мне свою любовь, то мне необходимо строго-настрого усвоить следующее:

а) к его приходу на обеденном столе должен стоять суп, уже налитый в глубокую тарелку по самую золотую каемочку (не больше и не меньше!), а слева (непременно слева!) должны лежать три кусочка хлеба строго одного размера;

б) в ванной на плечиках должен аккуратно висеть приведенный в полный порядок домашний спортивный костюм со свежевыглаженной футболкой;

в) носки, трусы и прочее белье должно лежать в шкафу на отведенных для этого местах и в таком количестве, чтобы он всегда знал: чистого белья много;

г) на ночь он пьет исключительно молоко, а по утрам растворимый кофе из банки с темно-синей крышкой;

д) он не любит, когда на расческах остаются запутавшиеся в зубцах женские волосы, когда по квартире раскиданы мелкие вещи; когда сильно пахнет лаком для ногтей; когда я много говорю и с шумом втягиваю в себя макароны.

Когда нарушалось какое-нибудь из этих неписаных правил, Саша гневался и кричал, что он не так уж много от меня просит в ответ на то неизмеримо большее, что он для меня делает. Какое-то время я тоже так считала и старалась выполнять его требования. В самом деле, что мне стоит отрезать от круглой буханки три одинаковых кусочка хлеба? От тех кусков, которые волей-неволей получаются большего размера, можно отсекать лишнее и выбрасывать. Или съедать самой, когда он не видит. Или отдавать птицам. А макароны! Так ли уж красиво втягивать их в себя с шумом? О запутавшихся в расческах волосах я уж и не говорю.

С течением времени количество этих неписаных правил все увеличивалось и увеличивалось. Мне стало казаться, что Саша однажды их все-таки запишет на гербовой бумаге, заставит меня поставить под ними свою подпись и заверит сей документ у нотариуса.

Когда он стал требовать, чтобы в его присутствии я всегда носила на лице довольное выражение, а под халатом, наоборот, вообще ничего не носила, я впервые крикнула ему в ответ:

– А пошел ты…

То, что сейчас обозначено отточием, тогда было произнесено в полном объеме. Интеллигентный преподаватель истории даже покраснел от негодования и изумления, а губы вытянулись в нитку. Он стал призывать меня к порядку, пытаясь внести запрет на использование ненормативной лексики в свой неписаный кодекс домашних правил, но мне, что называется, уже возжа под хвост попала. Я высыпала из своей косметички на журнальный столик кучу разноцветных тюбиков помады, тушь для ресниц, цепочки, колечки, гигиенические прокладки, противозачаточные таблетки и сказала:

– Теперь они будут здесь лежать всегда!!! Это мой дом, понял?!! Где хочу, там и раскидываю мелкие вещи!!! А на то, какого размера хлеб к обеду, мне вообще наплевать! А если что тебе не нравится, то можешь убираться отсюда ко всем чертям вместе со стопками своего нижнего белья и с суповой тарелкой с золотой каемкой!

Я думала, что Сычев меня убьет, и приготовилась к хорошей драке, а он испугался. Испугался так, что нитка губ побелела, как в минуты недовольства мной, а нос как-то нехорошо заострился. Он попятился от меня, упал на подвернувшееся кресло и не без труда произнес:

– Зачем ты так, Рита? Я же люблю тебя… И вообще я не так много прошу, чтобы…

– Вот-вот!!! – взорвалась я. – И чтобы этого идиотского выражения: «Я не так много прошу…» от тебя больше не было слышно!! Незачем меня о чем-то просить!!! Хочешь жить со мной, ни о чем не проси, а с благодарностью принимай то, что я делаю для тебя!!!

– Да-да… – прошептал помертвевшими губами Саша. – Я буду с благодарностью принимать… вот увидишь…

И он начал принимать с благодарностью, то есть смотреть на меня побитой собакой, что очень скоро опротивело мне до тошноты.

– Знаешь, Саша… – начала я как-то по возвращении его из университета. Надо отметить, что хлеб для ужина лежал в общей тарелке, вместо супа я подала ему макароны с сосисками, а где валялся его спортивный костюм, и вовсе не подозревала, – мне кажется, нам нужно расстаться…

Вы бы видели вытянувшееся лицо Сычева! Его вилка жалобно зацарапала по тарелке, не в силах подцепить ускользающие макароны. Все-таки он меня любил. Он хотел выпестовать из любимой женщины еще и образцовую жену, но не получилось. Теперь он готов был довольствоваться просто любимой.

– Нет… Рита… ну… зачем же… – срывающимся голосом заговорил он. – Мы можем еще попробовать, и я, со своей стороны, постараюсь…

Мне было жаль несчастного преподавателя, но его старания мне были уже не нужны. Я так и сказала ему об этом:

– Нет, Саша. Не надо пробовать. Ничего не получится.

Я встала, чтобы положить себе еще одну сосиску, поскольку от этого объяснения снижения аппетита у меня не наблюдалось. Сычев грохнулся на колени, обнял меня за ноги и, захлебываясь, истерично заговорил:

– Нет… Рита… так нельзя… просто от того, что тебе вдруг что-то взбрело в голову… Я же стараюсь изо всех сил! Рита!!! Разве у тебя есть ко мне претензии… ну в том смысле… в котором ты говорила?

Что я могла ему сказать? Что не люблю его и никогда не любила? Что все это время использовала только его мужское тело и принимала подарки. Он действительно не так уж много и просил. А если бы я его любила, то сама изо всех сил подстраивалась бы под него. И просить не надо было бы. Пытаясь высвободиться из его объятий, я тоже сбивчиво, будто бы мучаясь, проговорила:

– У меня нет претензий… просто у меня все… ну… я не знаю, как сказать… перегорело, что ли…

– Риточка! Любимая! Я все сделаю для того, чтобы у тебя опять… Вот увидишь… Ты будешь счастлива! Я что-нибудь придумаю… Вот!!! – Он даже смог улыбнуться. – Будущим летом мы можем поехать в Болгарию! Помнишь, ты хотела на Золотые Пески?!

Я хотела в Болгарию, но теперь только не с ним. Всего этого я не могла бросить в его искаженное горем лицо. Я сказала:

– Я не хочу в Болгарию. Выяснилось, что мне загорать нельзя.

Мне можно было загорать. Мне все можно было. Но не с ним! Не с ним! Не с ним!

– Не можешь загорать и не надо! Мне вообще не нравятся загорелые женщины… Мы можем поехать в Финляндию… А, Ритуля! Хочешь, я выпрошу отпуск по… личным обстоятельствам, и мы поедем… через неделю!

Я не хотела бы с ним даже в Париж, а потому, не без усилия расцепив сычевские руки, села на табуретку и категорически заявила:

– Нет, Саша. Прости, но ничего больше не надо. Все кончено. И рвать отношения нужно сразу, чтобы один раз переболеть – и все!

Его лицо из несчастного трансформировалось в злобное. Он поднялся с колен, сложил на груди руки и сказал тем же тоном, каким учил меня не всасывать с шумом макароны:

– Все ясно! У тебя другой!

– Да нет же, Саша! – отозвалась я. У меня не было другого. Я страшно тосковала по Ленечке, но его у меня не было. За этот год, что мы не виделись, Зацепин мог увлечься другой женщиной. Вполне могла найтись утешительница. На его светлые глаза женщины летели мотыльками. – У меня никого нет!

– Врешь!!! – неожиданно гаркнул он, и лицо его перекосилось отвратительной гримасой.

С удивлением посмотрев на него, я ответила:

– Нет. Я правду говорю.

– Ага! Как же! Так я и поверил! Да ты же… – И Сычев выругался, чего ранее не приветствовал.

– Ну знаешь!!! – возмутилась я, вскочив с табуретки и уперев руки в бока. – Если ты думаешь, что таким образом можешь вернуть меня, то здорово ошибаешься!!

Он подскочил ко мне и, схватив за ворот халата, здорово сдавив мне при этом горло, крикнул в самое лицо:

– Это ты ошибаешься, что можешь поступать со мной, как тебе заблагорассудится!! Я, между прочим, мужчина и не позволю…

Я вырвалась, отпрянула к стене и закричала в ответ:

– Чего ты там мне не позволишь?!! Ты в моем доме, и если будешь тут орать и… делать мне больно… я вообще… Я вызову милицию, понял!! И на кафедру твою письмо накатаю… что ты руки распускаешь!

– Ты не сделаешь этого!! – прошипел он.

– Сделаю!!! Если ты не уймешься, непременно сделаю!! – пообещала я.

И я действительно сделала бы. Он прочел это в моих глазах, а потому как-то опять сник, сел к столу и, обхватив голову руками, навис над недоеденными макаронами. Мне это не понравилось. Я на его месте уже паковала бы вещички или, гордо бросив их здесь, ушла бы в чем была: в халате на почти голое тело. Сычев уходить явно не собирался. Он потер руками лицо и спросил:

– А может быть, ты это затеяла потому, что я так и не подготовил тебя в университет? – И, не давая мне ответить, стал объяснять: – Так я бы подготовил… просто я понял, что тебе это не надо… что ты не хочешь учиться вообще… Разве не так?!

– Так, Саша, так! – Я обрадовалась, что можно опять говорить спокойно. – Не надо мне никакого университета, но и… Пойми, я не виновата, что… разлюбила…

– Разлюбила?!! – Сычев поднял на меня измученные глаза. – Да разве ты любила?!! Ты же только принимала мою любовь! Думаешь, что я полный дебил?! Думаешь, не понимал этого?!!

– Ну… раз уж понимал…

– Да!!! Я все знал, только думал, что, может, все-таки полюбишь… потом, когда-нибудь… Разве меня не за что любить?!! Ты скажи!!!

– Есть за что, Саша!!! Конечно же, есть!!! Ты добрый, щедрый… Ты… ты любовник прекрасный… И вообще… Но я же не виновата, что не получилось…

– Не получилось… – горько повторил он. – И что теперь?

– Теперь нам надо расстаться. Прости меня…

Он встал с табуретки, бросил на меня грустный взгляд в надежде на то, что я его остановлю, но я не остановила. Он прошел в комнату, покидал в сумку первые попавшиеся вещи и ушел. Я торжественно выбросила в унитаз его макароны и недогрызенную сосиску. Все! С Сычевым покончено! Свобода! Какое же это прекрасное слово – свобода! Я обошла свою квартиру, складывая в большой полиэтиленовый пакет оставшиеся от него вещи: журналы «Исторический вестник», стопки белья, которые он не стал доставать из шкафа, бритвенные принадлежности и разную мужскую мелочевку. Пакет выставила на балкон. Мало ли, захочет забрать свои многочисленные носки и плавки. Мне чужого не надо. Претензий за то, что выбросила, – тоже.

Полностью насладиться свободой я не могла, потому что время от времени Саша звонил, уговаривая меня разрешить ему вернуться. Иногда приходил, пытаясь разжалобить уверениями в сумасшедшей любви, и даже приставал с поцелуями, надеясь, что вновь сработает половой инстинкт, который, в общем-то, и соединил меня с ним.

Таким образом валандалась я с Сычевым около полугода. На мое счастье, в нашем районе выстроили новую телефонную станцию и поменяли номера. Сашины звонки прекратились. Но он еще пытался ловить меня в подъезде, а потом все-таки исчез из моей жизни. Я искренне надеялась, что навсегда.

Еще полгода мне понадобилось на то, чтобы прийти в себя после этого «приключения» с преподавателем истории. Без Сычева, с подругой Татьяной, я съездила в Ялту и прекрасно провела там время. Перечитала кучу детективов и другой литературы, пересмотрела все свои любимые телепередачи до полного к ним отвращения и раз десять сходила в театр и в кино. А затем я уже не знала, что мне делать со своей свободой. О Ленечке я старалась не думать, но однажды поймала себя на том, что опять строю мужчинам глазки на улице и даже в том стройтресте, где продолжала работать. Когда ко мне снова начали подъезжать с определенными предложениями трестовские мужчины, прорабы и начальники строительных участков, я поняла, что, кроме Ленечки, не хочу никого знать. Все-таки он был прав тогда, когда говорил, что мы предназначены друг для друга. Как я ни старалась, так и не смогла влюбиться ни в Миргородского, ни в Сычева. Скорее всего, не смогу и ни в кого другого.

Когда тоска по Ленечке достигла своего апогея, как-то в пятницу после работы я решила заехать в ту квартиру, где он жил с родителями и сестрой. Если сейчас он с ними не живет, то я смогу хотя бы узнать, где он и что с ним.

Дверь мне открыл сам Ленечка. Я не успела ничего сказать, как он заключил меня в объятия.

– Ритка!!! Наконец-то!!! – радостно прошептал он мне в ухо. – Как же я соскучился! Уже сам хотел к тебе заявиться!

Из-за его плеча я увидела Елизавету Семеновну. Из дверной щелки она смотрела на меня с восторгом, потом, как мне показалось, даже подмигнула и исчезла в комнате. Ленечка взял меня на руки и понес к себе. Он кружил меня по комнате, приговаривая:

– Милая! Любимая! Одну тебя люблю! Всегда любил! Никого другого так и не смог полюбить, хотя старался!

Понятно, что, как только он поставил меня на ноги, мы слились в таком страстном поцелуе, какой моему бедному Саше Сычеву и не снился.

– Ленечка, Ленечка, чуть с ума не сошла без тебя, – твердила я ему, пока он стаскивал с меня одежду. – Только ты мне нужен! Один! Навсегда!!!

Мы провели в постели два дня. Когда я прошмыгивала в ванную, Елизавета Семеновна с Сергеем Ивановичем бросались в свою комнату и утаскивали за собой Ленечкину сестру Любашку, чтобы только не помешать мне, или изо всех сил старались сделаться незаметными, почти невидимыми. Просыпаясь за полдень после бурной ночи, мы обнаруживали у дверей поднос с едой.

– Мама старается, – смеялся Ленечка. – Они с отцом уж и не чаяли, что я смогу с кем-нибудь после… ну ты понимаешь…

Я понимала. И все-таки спросила:

– Ну а ты как? Успокоился… немного?

– Что значит, успокоился – не успокоился? – вздохнул Ленечка. – Разве моим спокойствием вернешь Наташу? Никогда себе не прощу! Мне нельзя было жениться на ней! Нельзя! – Он посмотрел в мои глаза. – Ты ведь тоже понимаешь, что нельзя было! Мы ведь…

– …предназначены друг для друга, – продолжила за него я.

– Теперь и ты это поняла?

– Теперь поняла…

– Ты выйдешь за меня замуж?

– Я выйду за тебя замуж!

– Давай жить здесь! Родители будут только рады!

– А Любашка?

– Потерпит Любашка, никуда не денется! Она все равно целыми днями в библиотеке пропадает!

Я показала на большой портрет Наташи, который висел на стене, и сказала:

– Я не смогу жить рядом с ней…

– Но ты ведь смогла рядом с этим портретом… спать со мной…

– Я не в силах была удержаться, потому что истосковалась по тебе, но каждый день… смотреть ей в глаза не смогу.

Через неделю после этого разговора Ленечка переехал ко мне. Какое же это было восхитительное время! Мы не могли надышаться друг на друга. Я была абсолютно счастлива. Мне больше не надо было притворяться. Я любила Ленечку. Ленечка любил меня. Мы во всем совпадали. Хлеб и вовсе не резали. Ломали от одной буханки и кормили этими кусочками друг друга. Или откусывали от нее с разных сторон, постепенно приближаясь, а потом, забыв о стывшем супе, сплетались в объятиях. И под халатом я ничего не носила по собственной инициативе, без всяких на то просьб с Ленечкиной стороны. Я все время хотела его ласк. Он изнывал без моих. Мы любили друг друга. Так любили!..

Ленечка заканчивал институт. После получения им диплома мы собирались пожениться. Елизавета Семеновна говорила, что сама сошьет мне такое свадебное платье, при виде которого первые красавицы Питера скиснут от зависти. Мы с Ленечкой пытались внушить ей, что нам ничего такого не нужно. Я смеялась и говорила, что спокойно могу выйти замуж в джинсах, тем более что замужество случится со мной уже не в первый раз. Ленечка утверждал, что вообще не имеет права на пышную свадьбу после смерти Наташи, но его мать была неумолима. Она говорила, что видит (и всегда знала), как мы любим друг друга, безумно этим счастлива и хочет, чтобы мы запомнили свое бракосочетание на всю жизнь. В конце концов, мы с Ленечкой махнули на все рукой, и Елизавета Семеновна получила полную свободу действий.

В общем, все у нас было наконец хорошо. Нам казалось, что впереди расстилается прекрасная жизнь. И она, честное слово, могла бы быть прекрасной, если бы не Сычев, который вдруг опять неожиданно вынырнул в самый неподходящий момент (хотя, какой момент был бы для этого подходящим?). Он позвонил в дверь, когда мы с Ленечкой обнимались, снова оставив на столе недоеденный ужин. Я нехотя оторвалась от него, набросила на разгоряченное тело халат и пошла открывать. Очевидно, я вся пылала от Ленечкиных поцелуев, потому что преподаватель истории мерзко скривился и спросил:

– Это из-за него ты меня бросила?

Я, что называется, прикинулась дохлым бараном:

– В каком смысле?

– В прямом, – ответил Сычев, одним движением убрал меня с дороги и ворвался в квартиру.

В кухне он тяжелым взглядом окинул Ленечку, который сидел за столом в одних плавках, вывернутых наизнанку, и, ткнув в сторону моего возлюбленного пальцем, громко крикнул:

– И чем же он лучше меня?!! Чем?!! Объясни!!

Ленечка непонимающе переводил взгляд с меня на Сычева и обратно, а я, с трудом держа себя в руках, ответила:

– Я люблю его, Саша… Прости… Хотя я уже сто раз просила у тебя прощения.

– Прощения просила?!! Ха!! – гаркнул он во всю силу своих легких.

Ленечка поднялся из-за стола и довольно миролюбиво спросил:

– Мужик! Ты чего?!

– А ничего! Мне она… – он теперь в мою сторону вытянул свой указующий перст и, истерично хохотнув, продолжил: – всего лишь сломала жизнь! Пустяки, не правда ли?!

– Это твой бывший муж? – спросил Ленечка, натягивая тренировочные штаны.

– Да! Я ее бывший муж! – подскочил к нему Сычев. – Она жила со мной!!! Я ее любил, а она… Она специально меня завлекала, пока ты… где-то прохлаждался!

– Никакой он мне не муж! – отчаянно крикнула я и попыталась встрять между ними. – И никогда не был мужем! Он так просто… никто…

Ленечка аккуратно отодвинул меня в сторону и все еще спокойно спросил Сычева:

– Ну и чего ты хочешь? Подраться?! Так я готов!

Видимо, Саша не ожидал такой Ленечкиной готовности, потому что как-то стушевался. Чувствовалось, что драться он не собирался. Но и сдаваться просто так не хотел.

– А что мне с этой драки? – спросил он. – Даже если я одержу победу, разве Рита ко мне вернется?!

Ленечка, уже теряя терпение, еще раз спросил:

– Ну так чего же ты хочешь-то?!

– Во-первых, я не хочу, чтобы меня называли «так просто» и «никто»! Ясно?!

– Ясно, – ответил Ленечка. – Это можно. Что еще?

– А еще… – Сычев повернулся ко мне. – А еще… у меня только одна жизнь, Рита! И даже если эта не удалась, другой не будет! Неужели ты думаешь, что я позволю вот так запросто рушить ее?!!

– А что же… – жалко пролепетала я, не зная, как закончить предложение. Не спрашивать же его в третий раз: «Чего же ты хочешь?»

– Вы должны заплатить по счетам! И вы заплатите!!

Ленечка все-таки вынужден был спросить:

– Да чего же тебе надо, в конце концов?! Как заплатить-то? Деньгами, что ли?!

– Больше всего я хотел бы, чтобы ты сгинул отсюда!! – выплюнул ему Сычев.

Ленечка снисходительно улыбнулся:

– Это невозможно. Я люблю ее. Да и Рита любит меня. Изменить это никто не в силах. Мы пытались жить друг без друга, но ничего не получается. Да ты, видать, и сам знаешь.

– Изменить в этой жизни можно все! И я это сделаю! Вы еще меня вспомните!! – закончил разговор Саша и, печатая шаг, удалился из моей квартиры.

Я хотела было предложить ему забрать свои вещи, которые так и «жили» на балконе в полиэтиленовом мешке, но поняла, что момент явно неподходящий.

После ухода Сычева ужинать совершенно расхотелось. Мы с Ленечкой сидели за столом друг против друга и с отвращением смотрели в тарелки, на которых покрылись стылым жиром куски любовно приготовленного мной цыпленка-табака с румяной жареной картошкой.

– И все-таки, что это за тип? – после длительного молчания спросил Ленечка.

– Это не тип. Это Саша Сычев. Он преподает историю в нашем университете, – ответила я.

– Мне все равно, что он преподает! Тебе он кем приходится?

– Мне он приходится… бывшим любовником… Понимаешь, бывшим!

– Отлично! Замечательно! – нехорошо ухмыльнулся Ленечка. – Любовником, значит! Ну и как он? Ну… в качестве любовника?!!

– Леня! Перестань! Я же не спрашиваю, как тебе было с… в общем, с Наташей… и, возможно, еще с кем-нибудь другим…

– А ты спроси!! Спроси!!

– Перестань, Леня… И так уже есть расхотелось…

– А я скажу тебе! Скажу! Мне не стыдно! Я женился на Наташе, чтобы тебя из сердца и души выбросить!!! И я старался изо всех сил ее любить! А любовницей она была хорошей, потому что любила меня по-настоящему! Любила! Ни на кого не меняла! Ждала меня, ждала и… дождалась…

Ленечкин голос дрогнул. Он резким жестом смахнул со стола тарелку. Бедный цыпленок всей своей жареной грудью шмякнулся о стену и съехал по ней на пол. Тарелке же ничего не сделалось. Она упала на пол и не разбилась. «К несчастью», – подумала я. Тарелки должны биться, на то они и тарелки.

– Но ты же сам, Ленечка, от меня отказался! – прорыдала я. – К Кашину зачем-то приревновал…

– Скажешь, что не было повода?

– Не было! Не было! Не было! Ты же сам знаешь, что мы рождены друг для друга! Я долго в это не верила. Проверяла. Но ведь убедилась, Ленечка! Я только тебя люблю! Все эти мужчины… Они ничего не значили в моей жизни! Клянусь!

Ленечка не отреагировал. Он сидел, уставившись на блестящие жирные полосы, которые оставил на стене цыпленок. Я бросилась к нему, плюхнулась на пол, обняла за талию и прижалась лицом к теплому его боку.

– Люблю тебя… одного тебя люблю… – шептала я и целовала его чуть шершавую кожу. – И ты ведь знаешь это… Знаешь… И тоже меня любишь… Одну меня… И сколько бы ты сейчас ни гневался, все равно хочешь быть только со мной… Никуда ты не денешься… Ленечка… Мой Ленечка…

И он не смог вытерпеть моих жалящих поцелуев. Он откликнулся, и сполз с табуретки на пол ко мне и цыпленку, и сам принялся целовать меня и тоже говорить и говорить об этой чудовищной силы любви, которая через все жизненные препятствия толкает и толкает нас друг к другу.


Тогда мы так и не поженились. Елизавета Семеновна, как и обещала, сшила потрясающее свадебное платье: нежно-голубое с кружевными вставками, но надеть его мне не довелось. Саша Сычев сдержал свое слово. Мы его не раз еще вспомнили. Он отомстил нам очень примитивно, но с этой стороны мы удара никак не ждали, а потому пережили все очень тяжело. Честно говоря, угрозу Сычева мы сначала вообще всерьез не приняли. Ну что может нам сделать какой-то историк, который даже не преподает в том вузе, который заканчивает Ленечка! Да ничего! Но Саша смог.

Сначала мы не понимали, что это Сашина месть. А потом…

В своем повествовании я уже упоминала родную сестру Зацепина – Любашку. Любашка была двумя годами старше нас с Ленечкой и к тому моменту, когда мы собирались пожениться, вообще с нами почти не пересекалась, поскольку сама уже вышла замуж и жила в квартире мужа на улице Пестеля. Замужем она была всего полгода, а потому, кроме мужа Женьки, ее мало что интересовало, и мы с Ленечкой – в том числе.

Началось все с того, что Елизавета Семеновна с опрокинутым лицом вдруг попросила нас отложить на недельку-другую нашу свадьбу. Любашка-де до того не в себе, что грех веселиться. Мы с Ленечкой возмутились и поехали на улицу Пестеля узнавать, что такое стряслось с его сестрой, отчего нам уже не только жениться нельзя, но даже и веселиться.

Любашка лежала на диване лицом к стене, а Женька сидел рядом на стуле с похоронным лицом и с сигаретой в зубах. На столе стояла пепельница, полная окурков, а воздух в квартире был такой густой от сигаретного дыма, что дышать невозможно – только кашлять. Ни Любашка, ни Женька не кашляли, что было очень плохим признаком.

– Ну и что тут происходит? – спросил Ленечка.

Женька выпустил в него струю сигаретного дыма и как-то слишком безразлично ответил:

– Твоя сеструха насмерть влюбилась.

– В кого?

– А черт его знает…

– А он?

– Кто? – Женька очень туго соображал.

– Ну тот… в которого она, как ты говоришь, влюбилась… Как у них? Взаимно?

– Похоже, было взаимно… Но, понимаешь, было да сплыло… – Женька с несколько презрительным выражением лица оглядел лежащую перед ним спину жены.

– Что значит, сплыло?

– То и значит, что этот… чувак… послал ее три дня назад на… все четыре стороны…

Я испуганно посмотрела на Любашку.

– Люба! Любаша! – Ленечка присел на диван к сестре и легонечко потряс ее за плечо.

Любашка не шелохнулась, а Женька, прикурив новую сигарету от старой, сказал:

– Да спит она… Под снотворным…

– Что же это за снотворное такое? – встревоженно проговорил Ленечка, все еще пытаясь разбудить сестру. – Люба!! Лю-ю-юбка!! Это я! Леня! Просыпайся немедленно!!

Зацепин так сильно тряхнул Любашку за плечо, что она упала на спину, голова запрокинулась, в щелках век показались белки, а на пол упал пустой яркий тюбик от снотворного препарата. Я с горечью подумала о том, что все женщины пытаются одинаково решить проблему неразделенной любви.

– Женька! Кретин! Быстро «Скорую»! – завопил Ленечка, пытаясь привести Любашку в чувство.

Сразу скажу, что Ленечкину сестру спасли, как и меня когда-то, но крыша у нее с тех пор съехала насмерть. Мы, наверно, никогда не узнали бы, из-за кого Любашка тронулась умом, если бы Женька не нашел в электронном почтовом ящике Любашки черновик ее письма Сычеву. Я знала e-mail историка Александра Демьяновича, который особо увлекался Римской империей. Любашка звала его Санечкой. Ее письмо было проникнуто такой неистовой любовью к Санечке, что по моей коже забегали мурашки. Честное слово, зануда Сычев не был достоин такой любви, но всему есть объяснение.

Любашка была интеллектуалкой, как Ленечка. Они вообще были очень похожи. Оба очень стройные, как бы удлиненные, с тонкими чуткими пальцами. Вся юность Любашки прошла в читальном зале Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Когда она однажды вышла на свет из дверей сего замечательного заведения, ее подхватил под ручку только что демобилизованный из армии одноклассник Женя Верещагин. В отличие от Любашки с Ленечкой Женька был мальчиком из подворотни, с низким интеллектом, но с большим самомнением и немалой физической силой. Он в эту же встречу сразу и наповал сразил умненькую книжную девушку (которая в школе всегда его сторонилась) мощью своего темперамента, непохожестью на прежних ее друзей и тем, что мог пронести ее на руках через весь Невский проспект без устали и с полным презрением к общественному мнению по этому вопросу. Женька был высок, но кряжист, с кожей, навечно задубелой на знойных ветрах южных российских степей, где ему пришлось служить, с бесцветными волосами и ресницами. Носил Верещагин только камуфляжные или спортивные костюмы, футболки с дурацкими детскими надписями и огромные кроссовки. Интересовался рыбалкой, футболом, телевизионными ток-шоу и сканвордами. Скорее всего, Любашка и без Саши Сычева скоро поняла бы, что погорячилась с замужеством, но знакомство с эрудированным историком дело ускорило.

Я не описывала вам Сашу. Теперь, пожалуй, в этом есть смысл. Женька Верещагин на его фоне здорово проигрывал, во всяком случае, в глазах начитанной домашней девочки, у которой одномоментно спала с глаз любовная пелена, загораживающая ей до этого времени настоящий облик мужа. Саша был аристократичен. На его чистом лице почти незаметны были следы бритья. Волосы очень красиво лежали по обе стороны косого пробора, ровного, как ниточка. На носу сидели узкие очки без оправы с золочеными дужками, придавая ему очень интеллигентный вид. Одевался Саша исключительно в костюмы и светлые рубашки с галстуками. Галстуки обязательно пришпиливались зажимами. В галстуке он ходил в любую жару, а в любой мороз шарф открывал светлый воротничок рубашки. О его нежной любви к нижнему белью я уже говорила. От Сычева всегда хорошо пахло, в отличие от насквозь прокуренного Женьки. Футбол Сычев презирал. «Двадцать два бугая», по его мнению, могли найти себе более достойное занятие. Поговорить Любашке с Сашей было о чем. И любовником преподаватель был хорошим, и человеком нежадным. Ухаживать умел красиво. Вполне возможно, что Любашке подошел бы и тот домострой, который он пытался воплотить в жизнь в моей квартире. Все подошло бы, если бы изначально не являлось всего лишь местью Сычева Ленечке. Как он вышел на Любашку, до сих пор осталось тайной. Любашка уже ничего толком рассказать не могла, а Сычев, к которому мы, конечно же, с Ленечкой поехали, рассказать это не пожелал.

Мы застали преподавателя истории за немудреным холостяцким ужином, состоящим из магазинных пельменей со сметаной. Я невольно отметила, что пельмени наполняют глубокую тарелку аккурат до той самой золотой каемочки, до которой мне когда-то было велено наливать суп. Хлеб от буханки кирпичиком нарезан тонкими одинаковыми ломтиками и лежит на блюдечке слева от пельменей. Сам Александр Демьянович хотя и в спортивных штанах, но в отглаженных, без пузырей на коленях. И в серой рубашке в тонкую синюю полоску в тон штанам. Любо-дорого смотреть.

– Да, твоя сестра в меня влюбилась как кошка, – сказал он Зацепину, когда тот призвал его к ответу за содеянное с Любашкой, – но разве в этом есть моя вина?

– Есть!! Ты специально влюбил ее в себя! – выкрикнул Ленечка.

– Ерунда! – Преподаватель расхохотался. – Я очень хотел влюбить в себя Маргариту, и что?! Разве получилось?! Она почему-то спит с тобой, а не со мной!

Сычев избегал смотреть на меня, из чего я заключила, что он так и не оправился от того удара, который мы с Ленечкой ему нанесли. Это хоть как-то могло бы его оправдать, если бы не то, что случилось с Любашкой.

– Она чуть на тот свет не отправилась, понимаешь ты это?! – продолжал кричать Ленечка, на что Сычев очень спокойно ответил:

– А я? Ведь ты не знаешь, что случилось со мной, когда она… – и Саша опять на меня не посмотрел, – меня… выгнала…

– Ты… Ты же мужик! А Любашка… она жизни совсем не знает! Она, кроме книг, ничего не видела!

– Ха-ха! – деревянно рассмеялся Сычев. – Это она-то не видела?! Это ты, братец, не видел ее в постели!

Ленечка, который немного поднаторел в драках с Володькой Кашиным, отвесил Сычеву очень приличную оплеуху, за что я ему мысленно поаплодировала. Саша драки не приветствовал почти так же, как футбол, а потому вытер кровь, выступившую на губе, и наставительно сказал:

– Кулаками ты ничего не добьешься.

– С чего ты взял, что я хочу от тебя чего-то добиться?! – проорал Ленечка, потирая другой рукой ушибленный о Сычева кулак. Выразительные идиоматические выражения, которые Зацепин при этом употребил, вытащив их из каких-то немыслимых глубин своего мозга, я опускаю. – Самое худшее уже случилось! Я всего лишь хочу выяснить, зачем ты это сделал именно с Любашкой?!

– А что я… собственно… такого сделал? – с перерывами, отсасывая кровь из разбитой губы, спросил Сычев. – Сначала я ее любил, а потом… разлюбил… и все дела…

При этих словах Сычев наконец посмотрел на меня. В его глазах плескалось такое злорадное торжество, что я набросилась на него как тигрица. Мне казалось, я слышу, как мои ногти раздирают его гладко выбритые щеки. Саша дико взвыл. Зацепин с трудом оторвал меня от жертвы.

– Какого черта?!! – рассвирепел Сычев, хватаясь за щеки, мгновенно покрывшиеся багровыми рубцами.

– А это тебе за Любашку!! – выкрикнула я. – Носи теперь свои щечки в университет!!

– А если бы я… а если бы я тебя за то, что ты… – задыхаясь от злости, стал надвигаться на меня Сычев. – Ты ведь ничем не лучше!!! Пользовалась мной, пока этот твой заступничек где-то прохлаждался…

Ленечка отодвинул Сашу от меня плечом, схватил его за рубашку и так тряхнул, что с мясом оторвал карман.

– Еще раз повторяю, что они… и Рита, и Люба… они женщины… А ты должен быть мужчиной, черт тебя раздери!!! – И дальше Ленечка опять прибегнул к сильным идиоматическим выражениям.

– А я и вел себя как мужчина, – прошипел ему в лицо Сычев. – Надоела баба, я ее и кинул… Не она первая, не она последняя…

– Да я… я тебя посажу…

– Черта с два вы докажете, что я в чем-то виноват!! Да в меня половина моих студенток влюблена! Что мне на всех них жениться прикажете?!

– Но ты же не спишь со всеми студентками?!

– А кто докажет, что я с твоей сестрой спал?!

– Ты же сам сказал?!

– Но вы же… – Сычев выразительно посмотрел на нас с Ленечкой, – понимаете, что мои слова не будут считаться доказательством, тем более что я их никогда больше не повторю. Вот если бы у Любы остался от меня ребенок, тогда другое дело… но ничего ведь не осталось? Не осталось ведь ничего?! Правда?!!

Я думала, что Зацепин убьет Сашу, но он все-таки остановился, когда понял, что Сычев совершенно не сопротивляется. Не умеет. Не может. Он поднял его с пола, окровавленного, и бросил на диван.

– Чего ж… перестал? – жутко улыбнулся Сычев разбитыми губами.

– Так это… все равно… что бить лежачего… – прохрипел Ленечка.

– А ты, значит, из благородных?

– Какой есть…

– Ну… так вот: это и всё, что ты можешь мне сделать… Не за что меня привлечь… Никто не виноват, что Люба такой чувствительной оказалась… А меня можешь даже убить… Все равно… без Риты жизни нет…

Ленечка вытер Сашину кровь с кулака диванной подушкой и потащил меня за собой к выходу.

– Я ведь обещал, что вы меня еще вспомните, – бросил Сычев нам в спину. – Так оно и вышло. Я сдержал свое слово…

Зацепин дернулся было назад, но я его остановила. В самом деле, нам нечего было предъявить Саше. Каждый человек может влюбиться и разлюбить. Это происходит сплошь и рядом. Если бы всех тех, кто разлюбил, за это сажали в тюрьмы, свободных граждан уже не осталось бы.

Бедную Любашку долго лечили. Иногда она почти совсем приходила в себя, но потом опять наступал рецидив, и все ее близкие постепенно потеряли всякую надежду на то, что она когда-нибудь вернется к полноценной жизни. Надо отдать должное Женьке, который долго ждал перемен к лучшему в собственной жене. В конце концов, сама Елизавета Семеновна предложила ему развестись с дочерью и устраивать свою жизнь с другой женщиной. Женька так и сделал. И никто его за это не осудил.

Разумеется, ни я, ни Ленечка не сказали Елизавете Семеновне и Сергею Ивановичу, из-за чего с Любашкой приключилась такая беда. Мы оба чувствовали себя виновными, а потому больше не заговаривали о собственной свадьбе. Нам казалось, только произнеси кто-нибудь слово «свадьба», и на всех близких людей снова градом посыплются несчастья. Да и разве в штампе дело? Родители Зацепина, поглощенные заботами о больной дочери, тоже как-то запамятовали, что мы с Ленечкой собирались пожениться. Таким образом, мы продолжили с ним жить в гражданском браке, а голубое платье с кружевными вставками я засунула подальше в шкаф и завесила старой курткой Зацепина. Мы с ним старались не говорить ни о Сычеве, ни о Любашке, потому что тогда – всё! Один выход – харакири дуэтом! Еще жива была память о том, как мы расстались из-за смерти Наташи, и ничего хорошего из этого ни получилось. Мы должны быть вместе, что бы ни случилось! Конечно, Зацепин вовсе не вычеркнул сестру из памяти. Он, как мог, помогал родителям ее лечить, но желаемых результатов это не приносило.


Между тем Ленечка окончил институт и устроился на работу гастроэнтерологом в районную поликлинику. Зарплата молодого врача была крошечной. Мы еле-еле сводили концы с концами. Меня это злило. Я начала к месту и не к месту повторять расхожую фразу о том, зачем надо было столько лет учиться, чтобы так мало зарабатывать. Ленечка ответно злился и брал на себя всякие дежурства в выходные и праздники, поскольку любой гастроэнтеролог запросто может работать терапевтом. Денег все равно не хватало. Я к такой скудной жизни не привыкла. Будучи замужем за Ярославом Миргородским, я никогда денег не считала, тратила столько, сколько считала нужным. При разводе благородный Ярик оставил мне такую приличную сумму, что год до знакомства с Сычевым я тоже особых забот не знала. Александр Демьянович, гревший руки на приемных экзаменах в университет, тоже обеспечивал мне сытую и нарядную жизнь. А вот Ленечка, мой любимый Ленечка, не может мне купить зимних сапог, когда у старых начала отваливаться подошва.

– Если отдать в ремонт, то, думаю, они еще послужат, – глубокомысленно изрек он, с пристрастием рассматривая раззявивший рот сапог.

– Да что ты говоришь?! Послужат?! – саркастически произнесла я. – Может, мне еще и в рубище нарядиться? Суму через плечо повесить?!

– Рита! Не изображай из себя самую несчастную в мире! Я всего лишь сказал, что сапоги можно починить.

– А я не хочу чиненые сапоги! Они страшные, как смерть! Мне давно пора купить нормальные зимние сапоги, в которые не будет набиваться снег! Не золотое же колье требую! – Сама не заметив, я закончила фразой, которую в свое время ненавидела в репертуаре Сычева: – Я не так уж много и прошу!

Ленечка взял еще где-то какие-то дежурства. Новые зимние сапоги были куплены, но я совсем перестала его видеть. Он являлся домой очень поздно, замертво падал на постель, едва стащив с себя одежду. Я забыла, когда он последний раз обнимал меня и говорил о любви.

– Может, ты разлюбил меня? – спросила я его как-то за завтраком.

Ленечка, который ел бутерброд и одновременно читал медицинский журнал, посмотрел на меня поверх печатного органа и спросил с набитым ртом, роняя из него крошки:

– С чего ты взяла?

– С того. Может быть, у тебя вообще другая женщина?

– Да ты что? – Ленечка отложил журнал и с трудом проглотил застрявший в горле кусок. – С ума сошла?!

– А что я такого сказала? Может, с тобой в твоих поликлиниках дежурят такие обалденные женщины, что тебе уже до меня и дела нет… Или, может быть, ты с пациентками… с какими-нибудь хорошенькими гастритчицами или язвенницами…

Я говорила ерунду и знала это. Я видела, что Ленечка просто здорово уставал, но удержаться не могла. Меня давно тянуло устроить скандал. Мне надоела нищая жизнь, отсутствие развлечений и постоянного мужского внимания. Мне казалось, что жизнь уходит сквозь пальцы, как вода. Еще немного – и вот она, пенсия, а я еще не наносилась модных нарядов, не отужинала в шикарных ресторанах и не все еще получила в постели.

Вечером того дня, утром которого я бросала Ленечке несправедливые обвинения, он пришел с работы пораньше и все свое свободное время посвятил мне. Но что такое один вечер в череде множества бесконечных одиноких и скучных вечеров! Что-то непременно должно было произойти, чтобы прервать это монотонное однообразие. И оно произошло. Я влюбилась в другого! В странного, ни на кого не похожего мужчину! Наконец-то! Во всяком случае, мне тогда казалось, что я наконец-то влюбилась. Я решила, что теперь уж точно разорву выматывающую душу тягомотину с Ленечкой и начну новую праздничную жизнь! Сколько можно быть сожительницей нищего гастроэнтеролога?! Зацепин просто околдовал меня баснями о нашем предназначении друг другу! Он всегда говорил очень красиво! Гипнотизер! Кот-баюн! Ну ничего! Еще не все потеряно! Как хорошо, что мы не поженились! Конечно, Любашку очень жаль, но никто не виноват, что ее психика оказалась такой слабой. Кого только не бросают возлюбленные! Люди же как-то держатся! С ума не сходят! Любашка могла бы и сама бросить своего недоразвитого Женьку и поискать еще кого-нибудь, наподобие Сычева. Да в этом университете молодых преподавателей – пруд пруди! Я видела! Саша как-то водил меня на их вечеринку.

В общем, теперь нам с Ленечкой даже и разводиться не надо. Нужно только как-то выставить его из квартиры. Или не выставлять? Мало ли что… Пока он работает и работает, я могу и так… Пусть себе дрыхнет подле меня ночами. Да и лишнюю тарелку супа мне не жалко ему налить. Не чужие, поди, друг другу люди.

И началось…

То есть сначала я пребывала в самом радужном настроении. Мой новый избранник оказался человеком еще и новой формации, то есть частным предпринимателем. Он организовал, как тогда называли, кооператив по выпечке и продаже фирменного белого хлеба под названием «Питерский калач». Этот самый калач был так себе на вкус, крошился при нарезке, но был красиво заплетен, усыпан сахарной пудрой и орехами. Поначалу калачи продавали в хлебных отделах магазинов, и покупатели брали их с бою, потому что никогда еще не видели такой сказочно-булочной красоты. Потом Илья понаставил в бойких местах несколько фирменных киосков и посадил в них хорошеньких девушек в кокошниках. Калачи пошли еще бойчее, особенно в точках возле Эрмитажа, Русского музея и при входе в Петропавловскую крепость.

Наше с Ильей знакомство пришлось на период, когда девушек в кокошниках еще не было даже в задумке, но деньги у него уже и тогда водились немалые. Но не думайте, что я польстилась именно на деньги. Я сначала и не знала, сколько кооператоры зарабатывают.

Илья пришел в наш стройтрест, чтобы заключить с начальством договор на организацию торговой точки в просторном холле на первом этаже. Начальник, Мохначев Степан Игнатьевич, как это часто бывало, находился на одном из объектов и возвращаться в свой кабинет не спешил. Я предложила частному предпринимателю, Назаренко Илье Алексеевичу, записаться к Мохначеву на прием. Он сказал, что обязательно дождется начальника сегодня, потому что этого требуют какие-то особые обстоятельства, но я видела, что понравилась ему и он хотел задержаться около меня подольше. Он мне тоже понравился. Я тогда еще не знала, что он, как и Ленечка, нравится всем. И даже не могла предположить, до какой степени. У Зацепина были неплохая фигура и удивительные глаза, о которых я уже столько сказала. Илья Назаренко был среднего роста, несколько коренаст, а глаза имел самые обычные, светло-карие, в окружении коротких ресниц. Он привлекал совершенно другим. Казалось, что от него во все стороны расходились энергетические лучи, и всякий, кто попадал в поле их действия, непременно оказывался ими ионизирован и тут же соглашался с ним во всем. Я не сомневалась, что Мохначев обязательно заключит с Ильей договор о создании торговой точки в холле стройтреста, хотя никогда ранее и в мыслях этого не держал.

Впрочем, Илья не любил, когда его называли Ильей. Он всем представлялся: Назаренко – и требовал, чтобы его называли только по фамилии. Его так называла даже собственная мамаша. Некоторые жены всегда зовут своих мужей по фамилии. Так поступала и мать Ильи. Когда оказалось, что сын характером удался в отца, Людмила Борисовна (еще в детстве и сначала в шутку) стала звать его – Назаренко-2. После неожиданной и скоропостижной смерти отца Ильи, «2» отвалилось за ненадобностью.

Назаренко знал о своих магнетических способностях. Он тогда битых два часа крутился около меня не для того, чтобы завоевать и покорить, а потому что ему так в тот момент хотелось. В том, что я сама собой завоююсь и покорюсь ему, он нисколько не сомневался.

Мохначева он дождался. Вышел из его кабинета, улыбаясь во весь рот, и сразу объявил:

– Вы, дорогая Ритуля, сегодня вечером непременно должны со мной отпраздновать мою победу над вашим начальством.

– Почему это я должна? – особо кокетливо складывая губы бантиком, спросила я, хотя уже точно знала, что должна непременно.

– Ну как же?! – заразительно рассмеялся Назаренко. – Это победа и всего вашего коллектива! Теперь все ваши сотрудники будут иметь возможность покупать мои свежайшие калачи, практически не отходя от рабочего места. В магазинах Питера, моя девочка, их моментально разбирают!

С тех пор он звал меня – моя девочка. Я его – Назаренко, а он меня – моя девочка.

В этот же вечер он заехал за мной на своей машине, очень неказистых «Жигулях». Я была уверена, что он повезет меня в какое-нибудь кафе или ресторан, но Назаренко сразу направил машину к себе домой в небольшую двухкомнатную квартиру на Звездной улице.

– Куда это мы едем? – удивленно спросила я, когда вместо нарядного центра города за окном замелькали типовые кирпичные и блочные дома.

– Ко мне, моя девочка, – ответил Назаренко и так выразительно на меня посмотрел, что я сразу поняла, чем мы станем заниматься сразу по приезде.

Квартира Назаренко была маленькой и тесной, в кирпичном пятиэтажном доме. Тогда я не знала, что он живет в ней вместе с матерью. Поскольку никто не выглянул в коридор при нашем появлении, я искренне посчитала, что мы будем с ним одни. Первым делом мне было предложено достать из холодильника кастрюлю с каким-то супом и разогреть нам на ужин. Меня это несколько шокировало. Впервые пригласить даму, причем домой, а не в ресторан и заставлять ее разогревать банальные щи, будто мы с ним давно живущая вместе семейная пара! Неслыханное дело! Я решила покочевряжиться:

– Знаете, Илья, я не хочу есть, но если вам нужно подкрепиться, то ешьте, пожалуйста, а я… я подожду.

– Ну, гляди, – сказал Назаренко, обратившись ко мне на «ты», и головой нырнул в холодильник.

Он разогревал свои щи и еще какое-то варево на второе, потом долго и смачно все это ел, запивая пивом и не обращая на меня ни малейшего внимания. Я сидела на табуретке сбоку от него, бесполезно таращилась в мутноватое окно с кособоким столетником на подоконнике и дико злилась. Когда он решил положить себе на тарелку картошки по второму разу, я поднялась с насиженного места, сказала: «Пожалуй, мне пора» – и двинула в коридор. Назаренко настиг меня одним прыжком, загородил входную дверь и, улыбаясь, сказал:

– Девочка моя, похоже, что ты кое-чего не поняла. Я не чиновник из твоего дебильного треста, кайфующий на объекте, а частный предприниматель, который вынужден крутиться как белка в колесе, чтобы существовать. Я целый день не ел, а потому должен наконец это сделать. Я могу позволить себе потратиться на ресторан, о котором ты, конечно, мечтала, но не хочу. Пока не хочу. Потом, несколько позже, мы будем заказывать еду только в ресторанах. Но ты должна потерпеть, Ритуля.

Ритуля, то есть я, задохнулась от возмущения. Что он себе позволяет?! Я должна ждать в провонявшей щами кухне типового дома, пока он не заработает на ресторан?! Не на ту напал! Пусть ищет себе других дурочек! У меня уже есть один нищий гастроэнтеролог. Мне надоело ждать, пока он разбогатеет. А тут еще один навязывается!

Я попыталась отодвинуть Назаренко с дороги, но попала в его стальные объятия. Я не успела и пикнуть, как почувствовала на губах вкус жареной картошки с мясом. Частный предприниматель-калачедел впился в мои губы с такой силой, что я вскрикнула бы, если бы могла. Я еще долго билась в его руках пойманной мухой, а потом, как советуют в одном плохом анекдоте, расслабилась и попыталась получить удовольствие. Надо отметить, что получила…

Назаренко совершенно не был похож на моих предыдущих мужчин. Ничем. Мы с ним ни в чем не совпадали, и это, в конце концов, пошло ему в плюс. Для меня будто открылась дверь в новый неизведанный мир. Все мои мужчины являлись интеллигентами. Назаренко был незамысловатым мужиком, но с изворотливым практичным умом и, как я уже говорила, с магнетической силой во взгляде. В прошлом веке быть бы ему купцом-миллионщиком. Впрочем, едать ему на золоте и в нашем! В это я сразу как-то поверила после первого же мощного поцелуя. Назаренко не сомневался, что с этого момента я являюсь такой же его собственностью, как калачи с орехово-сахарной обсыпкой. Он заставил и меня перестать сомневаться в этом прямо в коридоре собственной квартиры у входной двери. Я попыталась еще как-то сопротивляться, но только для приличия, потому что очень скоро поняла: мне совершенно не хочется этого делать. Никто еще не атаковал меня так яростно. Никто не срывал с меня одежду с такой поспешностью, совершенно не беспокоясь о том, что она приходит в полную негодность.

В самый ответственный момент в коридор неожиданно вышла полная женщина в оранжевом перманенте и, не удостоив нас взглядом, направилась в ванную. Я попыталась хоть как-то прикрыться, а Назаренко даже ухом не повел, продолжая делать то, что в данный момент считал для себя важным.

Оранжевая женщина вышла из ванной и направилась в кухню. Она гремела там посудой, хлопала дверцей холодильника, наливала в какие-то емкости воду из крана и, главное, без конца ходила по кухне туда-сюда, методично появляясь в дверном проеме. Но надо отдать ей должное: в нашу сторону она так ни разу и не посмотрела, а сам Назаренко в конце концов заставил меня забыть и о женщине с перманентом, и о том, что он только что порвал мою любимую блузку, а также о том, что мои предыдущие мужчины были со мной очень нежны и тактичны. Назаренко, похоже, никогда и не догадывался, что женщиной можно восхищаться, нашептывать ей красивые слова и, главное, любить. Он брал меня силой, плевать хотел на нежности и любить не собирался. Он собирался мной владеть до тех пор, пока не надоем. Но я тогда этого не знала. Я думала, что мне наконец попался неординарный мужчина. Это уже само по себе было интересно, заслуживало внимания, изучения, с последующим извлечением пользы и, возможно, вечного наслаждения.

Наслаждение (не вечное, но запоминающееся) я получила в коридоре практически на виду у мамаши Назаренко. Когда я потом спросила его о странных взаимоотношениях с родительницей, он резко и зло ответил:

– А ей плевать! Да и мне, признаться, тоже! Раз мне пока некуда от нее съехать, я решил делать вид, что маманьки здесь нет вообще! Не существует! Очень удобная позиция!

– Вы что, в ссоре?

– Теперь уже нет.

– То есть?

– То есть когда-то непримиримо враждовали, а сейчас просто живем рядом, потому что не разъехаться. Но это временно, моя девочка. Ты мне веришь?

Глазами, принявшими вдруг цвет густо заваренного чая, Назаренко заглянул мне чуть ли не в душу, и я внутренне вздрогнула. В его взгляде явственно читалось: «Даже если не поверишь, здесь никого это не интересует». И я решила не отвечать. Назаренко усмехнулся, пробурчал что-то вроде: «Ну-ну!» – и потянул меня за руку в свою комнату.

На ее десяти квадратных метрах расположились старый продавленный диван, небрежно застеленный потертым гобеленовым покрывалом времен молодости моей бабушки, однотумбовый захламленный всякой дрянью письменный стол и огромный старинный шкаф с зеркальной панелью и двумя раскрытыми настежь дверцами. Из одной прямо на пол вывалились скомканное белье и рубашки явно не первой свежести, а за второй на плечиках теснилась одежда, скопившаяся, скорее всего, за всю назаренковскую жизнь. Воздух в комнате был затхлый, а голое, без занавесок окно последний раз мыли, наверно, во времена его детства, когда мамаша еще интересовалась жизнью собственного сына.

Отметив и особо изощренную засаленность тускло-желтых обоев, я подумала, что бежать надо отсюда без оглядки как можно скорее, но сделать это не успела. Назаренко одним движением раскинул оказавшийся довольно-таки широким диван, вторым движением бросил меня сверху потертого покрывала, а третьим очень ловко окончательно разоблачился. И я опять забыла обо всем, что у меня в жизни было до этого момента. Я забыла даже о том, что Ленечка, явившись с дежурства и не застав меня в нашей практически супружеской постели, здорово испугается. Вряд ли он заподозрит меня в измене, потому что вплоть до сегодняшнего полудня ничто этого не предвещало, но обзванивать станции «Скорой помощи», больницы и морги он обязательно примется, как когда-то Ярик Миргородский.

Я не вспоминала о Ленечке, потому что этот странный новый мужчина в один момент вообще лишил меня всяческой памяти. Ничего не существовало раньше. Всю предыдущую жизнь тянулось одно-единственное сегодня, которое, разумеется, никогда и не закончится. Я не видела грязных обоев и обшарпанной мебели, потому что не в силах была открыть глаза. А губы, напротив, так же невозможно было сомкнуть, как невозможно удержать протяжные стоны, рвущиеся наружу из центра пылающего ядра, которое разрасталось у меня внутри. Назаренко знал, что делал. Он собирался сломить меня, смять и сделать своей вечной рабыней. Он был резок и груб, безжалостен и огнедышащ. Именно такие мужчины и имеют десятки наложниц. Я не знала, что являюсь одной из многих.

Когда все-таки закончилось то, на бесконечность чего я надеялась, мне пришлось задуматься о Ленечке. Стоит ли мне сразу поставить его в известность, что у меня теперь новый возлюбленный, или подождать? Бросив еще один взгляд на убогую, скудную обстановку, на сраженного мгновенным сном Назаренко, голого и малосимпатичного, я решила подождать. Мне казалось, что долго я с ним не протяну. Конечно, он интересный и необычный любовник, но…

Кое-как застегнув разодранную блузку, я вывалилась в коридор. Из соседней комнаты тут же высунулась оранжевая кудрявая голова, будто ее обладательница только и ждала, когда я выйду.

– Ну чё? – спросила она. – Никак, новая любовница?

Я посчитала ниже своего достоинства ей отвечать и сосредоточилась на надевании сапог. Назаренковская мамаша, ничуть не смутившись моим молчанием, заявила:

– Имей в виду, что в 22.00 я принимаю ванну, и если ты влезешь в мое время, я в два счета перекрою тебе воду!

Я с удивлением уставилась в блекло-карие глазки, а их хозяйка продолжила:

Загрузка...