Рук (ЛП)

Глава 23 С днём рождения

Две недели спустя

Четырнадцать дней. Четырнадцать дней могут так много изменить. Каждый день Рук оставался со мной, заботился обо мне, как и обещал. Время от времени он ходит на работу, и приходит Али. Как только возвращается домой, он заставляет её уйти, и мы падаем на кровать, как сумасшедшие цепляясь за тела друг друга, целуемся, лижемся, гладим и сосём… Я знакомлюсь в интимном плане с каждой частичкой его тела, а он моего. Он говорит мне, чего хочет, и я без вопросов подчиняюсь ему. Если он говорит, что хочет поставить меня на колени, я встаю. Если он говорит мне замереть, я застываю на месте. Если он командует, чтобы я трахала себя пальцами, пока он наблюдает, я делаю это, не краснея. Я не боюсь. Ночью он держит меня в своих руках, и я сплю. Мне не снятся сны. Кошмары оставляют меня, когда я надёжно устраиваю голову у него на груди. Я держу дверь в комнату Кристофера запертой, и Рук не задаёт вопросов.

Он добивается невозможного: на очень-очень краткие мгновения, время от времени, вопреки всему, я чувствую странное счастье. Но вскоре наступает день, когда он просто не должен быть рядом. Я вру ему. Я говорю, что придёт Али, и он идёт на работу, а я готовлюсь к боли, от которой буду страдать. Даже больше, чем Рождества, я боюсь восьмого декабря. Я боюсь даты, которая подкрадывается ко мне, больше, чем боюсь годовщины аварии. Я боюсь этого больше всего в мире. В этот день, одиннадцать лет назад, я лежала на спине в коридоре дома, крича в агонии, пока мой маленький мальчик появлялся на свет. Сегодня день рождения Кристофера.

Есть несколько вещей, которые люди не говорят вам о родах. Акушерки, врачи, сами новоиспечённые матери… Первое, что они не упоминают, это разрывание. Ты буквально чувствуешь это, твоё тело рвётся самым ужасным способом, пока из твоей вагины выходит ребёнок размером с шар для боулинга. Второе, что они не упоминают, это твоя переполняющая нужда тужиться изо всех сил. Эндрю всегда говорил, что знал об этой части, об этом говорили на подготовительных занятиях, которые мы посещали, но я не могла припомнить такого. Может, я заблокировала эту информацию, выкинула из своей памяти, находя её слишком напрягающей, чтобы обдумывать в то время. Я определённо была удивлена поворотом событий, когда начались роды, это уж точно.

Третье, что люди обычно сглаживают или совсем пропускают, когда имеют дело с будущими матерями, — это паника. Ты так взволнована, когда видишь маленький розовый крестик, проявляющийся на палочке, которую ты купила в круглосуточной аптеке в три часа ночи. Ужасно весело покупать крохотные носочки и ползунки с надписью «Мамин маленький ангел». Собирать кроватку и украшать детскую так волнующе, что это практически невыносимо. Но часть с родами? Потуги? Нужда такая сильная, такая мощная, такая неоспоримая, что тебя это удивляет. Я понятия не имела, что моё тело будет так что-то от меня требовать. Привычку тяжело преодолеть, но с правильной поддержкой и здоровой дозой психической стойкости, это можно преодолеть. Но не всё это. Это так же жизненно важно, как дыхание. Когда у меня начались схватки, это было невероятно быстро и сильно, мне пришлось тужиться. Мне пришлось терпеть, выталкивая крохотного человека из своего тела, и у меня не было выбора в этом вопросе. Тогда меня охватила паника. Я не была готова. Я не была подготовлена. Я думала, что буду ужасной матерью. Что мне не следовало приносить в этот мир ещё одну жизнь.

Все говорили, насколько ужасны первые роды. Это самые долгие, самые болезненные, тяжёлые и самые сложные роды в жизни женщины. Они не должны настигать тебя, когда ты меньше всего их ожидаешь, за целый месяц до назначенной даты, как раз когда ты готовишься встретиться с друзьями и попить кофе, и они определённо не должны были превращаться в полноценные роды меньше чем за тридцать минут.

У меня не было времени взять свою сумку с вещами. Моя сумка ещё даже не была собрана должным образом. Эндрю улетел в Сан-Антонио и не брал трубку. А «скорая»? «Скорая» не должна была застрять в снеге высотой в три фута в восьми кварталах, без возможности добраться до меня.

Рождение моего сына, вероятно, было самым пугающим опытом моей жизни. Более пугающим, чем нападение в музее. Там я боялась только за собственную жизнь. Будучи одной, пытаться пройти через это было страшно, потому что дело касалось не только меня. Что если бы что-то пошло не так? Что если бы вокруг его шеи обвилась пуповина, перекрывая ему доступ к кислороду?

Я выдержала этот краткий момент безумия, боли и беспокойства со странной ясностью, которая заставила меня понять, что как только это закончится, ничего никогда не будет прежним, так или иначе. И я была права. Всё изменилось.

Я начинаю пить в семь утра. Я выпиваю целую бутылку «Мальбека» из горла, сидя на нижней ступеньке лестницы в своей пижаме, глядя на паркет перед входной дверью. Мой мобильник начинает звонить в восемь — техасский номер. Несомненно, звонит Эндрю, чтобы меня проверить. Я не знаю больше никого из Техаса, и всё равно, кто бы стал звонить именно сегодня? Должно быть, он ускользнул на мгновение, вышел через заднюю дверь, подальше от своей новой жены, во двор или куда-то ещё. Наверное, он затыкает пальцем ухо, чтобы лучше слышать, пока ждёт, когда я подниму трубку. Он думал о том, что я скажу, когда отвечу? У него уже готов сценарий? «Привет, Саша. Как ты? Надеюсь, держишься…»

Если честно, я сомневаюсь, что он зайдёт так далеко. Он годами звонит в этот день, и я никогда не беру трубку. Он просто считает правильным звонить, а я просто считаю правильным игнорировать свой телефон любой ценой. Эта система хорошо работает для нас обоих.

В девять утра я открываю свежую бутылку водки. Коридор плывёт к тому времени, как я осушаю несколько дюймов бутылки. Доктор Хэтэуэй сойдёт с ума, если узнает, что я снова этим занимаюсь. Я практически слышу в ушах его разочарование, пока прижимаю горлышко бутылки к своим губам и делаю большой глоток.

«Ты потеряла ребёнка, Саша. Разве алкоголь вернёт его? Ты уже знаешь, насколько разрушительно это поведение. Зачем продолжать идти в эту сторону, когда знаешь, что она уводит тебя дальше от направления, в котором ты должна идти?»

Но к чёрту этого парня. Главное в терапевтах то, что они часто стоят по лодыжки в несчастье. Их ноги мокнут от одного наблюдения за болью и страданиями их пациентов. Но обычно у них стабильные, счастливые, здоровые семьи. На столах в рамках фотографии их чудаковатых детей. По окончанию приёмов жёны или мужья звонят узнать, как скоро они будут дома. Они не знают, каково погрязнуть в несчастье, когда поверхность воды в милях над головой, и ты так чертовски устал, что это только вопрос времени, когда ты утонешь. Хэтэуэй не знает, что путь по неверной тропе — это единственное, что иногда держит тебя в живых, несмотря на то, какой небезопасной и полной опасностей может быть дорога.

К полудню я так пьяна, что даже не могу больше поднять к губам практически пустую бутылку водки. Я лежу на спине на полу, где рожала, и смеюсь о того, как комната качается из стороны в сторону. В моих ушах по-прежнему стоит сумасшедший звон. В какой-то момент я думаю, что меня тошнит. Я переворачиваюсь на бок, моё тело сгибается, когда я чувствую рвотный позыв, но я не помню, вырывает меня или нет. Я отключаюсь. Ускользнуть в забвение прямо сейчас кажется мне самым умным вариантом. Через некоторое время меня будит глухой стук, может, звук моего сердца, колотящегося в груди, пытающегося функционировать под стрессом всего алкоголя в моём теле, но я игнорирую его. Я падаю обратно во тьму. Я ускользаю, спотыкаюсь, падаю…

Разбитое стекло.

Моих голых ступней касается холодный воздух.

Меня переворачивают чьи-то руки.

Голоса отчаянно зовут меня по имени.

— Саша? Чёрт побери. Что ты натворила?

Эндрю не в Техасе… После всех этих времён Эндрю снова в моей жизни, кричит на меня, снова такой разочарованный.

— Открой глаза, детка. Давай, открой их. Давай. Ты можешь сесть? О боже… какого… хрена?

Я издаю стон, стараясь высвободиться из рук своего бывшего мужа. Кем он себя возомнил, ворвавшись сюда, пытаясь сказать мне, какого чёрта я должна делать? Как он смеет сюда возвращаться? Как он смеет…

Мой желудок сжимается, когда он переворачивает меня. За моими глазами взрываются яркие вспышки света. Я стараюсь их открыть, и всё размыто, искривлено, форму не разобрать. Лицо Эндрю выглядит неправильно. У него тёмные волосы. А глаза…

Рук.

О боже, нет. В мой дом ворвался Рук, а не Эндрю. Рук наклоняется, отчаянно работая надо мной, стараясь заставить меня сесть. Я не могу дышать.

— Чёрт побери, Саша, — шипит он. — Что ты натворила?

— Это не похоже на наших обычных пациентов. За прошлую неделю я промывала желудок куче ребятни из братства, но не тридцатилетней домохозяйке. Как думаете, она пила с лекарствами? У неё хватает синяков. Похоже, будто она дралась в клетке с Тайсоном или что-то типа того.

Я слышу, как медсёстры разговаривают за дверьми моей палаты. Я слышу много отвлекающего — звук кардиомонитора, детский плач где-то вдали, мужчина и женщина громко спорят на русском где-то ближе — но разговоры медсестёр обо мне — это самое расстраивающее, что достигает моих ушей.

— Кто знает? Я не особо удивлюсь, если она просто напилась до такой степени. Такое случается чаще, чем ты думаешь. Муж изменяет, слишком часто задерживается в офисе, «работая». Не уделяет ей никакого внимания. Дети неблагодарные маленькие засранцы, постоянно хулиганят. Водка кажется хорошей идеей. Затем ещё один стакан звучит ещё лучше. Внезапно ты лежишь в обмороке в коридоре, в луже собственной рвоты, и твой племянник выбивает дверь, чтобы отодрать тебя от пола.

Ха. Племянник. Я закрываю глаза, надеясь заглушить звуки болтовни, но это не помогает. Такое чувство, будто мои вены заполнены ледяной водой. Холод пробирает меня до костей, и всё же моя кожа липкая от пота. Не знаю, как долго я лежу здесь, или что на самом деле привело меня в больницу, но я имею довольно хорошее представление. Я помню, как Рук поднял меня с пола и нёс на руках. Я помню, как под его ботинками хрустело разбитое стекло.

Затем…

Темнота.

Я открываю глаза, слегка напуганная воспоминанием пустоты, которая охватила меня. Занавеска вокруг моей кушетки слегка дёргается, и появляется половина лица — один голубой глаз и одна ноздря, а также немного ярко-розовой помады. Глаз расширяется, и занавеска падает на место.

— Она в сознании, — шипит медсестра. — Чёрт, ты ведь не думаешь, что она слышала…? — раздаётся шарканье, и занавеска открывается полностью, раскрывая высокого мужчину лет сорока, в белом больничном халате и клетчатой рубашке. Он выглядит злым. Две медсестры проходят за ним, опустив взгляды в пол, с румянцем на щеках. Похоже, они только что попались за сплетнями обо мне.

— Добрый вечер, мисс Коннор. Я доктор Элиас Соамс. Это медсестра Уитли и медсестра Диддик. Уверен, вы с ними уже знакомы.

— Можно и так сказать, — у меня болит горло, когда я говорю, будто меня тошнило долгими часами. Доктор Соамс, должно быть, видит, как я морщусь, потому что тянется в свой карман, достаёт тонкий чёрный фонарик-ручку и наклоняется ко мне.

— Откройте рот, — говорит он. Я открываю, и он слегка хмурится, осматривая меня. — Да, к сожалению, ваше горло слегка обожжено. Ничего необычного, учитывая промывание желудка. Скажите, как вы себя чувствуете?

— Будто меня только что сбили машиной. А затем ещё раз переехали.

— Ну, полагаю, такое бывает, когда пьёшь не закусывая. Уровень алкоголя в вашей крови опасно высокий, мисс Коннор. Такое случается часто?

О боже. Этого не может быть. Мне хочется натянуть одеяло на голову и спрятаться, но это кажется не совсем взрослым способом справиться с ситуацией.

— Нет, — говорю я. — Не часто. Сегодняшний день просто… просто особенно для меня тяжёлый, вот и всё.

Соамс кивает в деловой манере.

— Хорошо. Мне придётся поверить вам на слово. Но, пожалуйста, знайте, что здесь доступна помощь, если вы в ней нуждаетесь. Нужно только пойти навстречу. А теперь, в зале ожидания есть молодой человек, который просил увидеться с вами последние шесть часов. Мы советовали ему пойти домой и ждать вашего звонка, но…

— Всё в порядке. Можете его впустить, — мне бы хотелось, чтобы они прогнали Рука. Я сейчас так унижена. Как я выглядела, лёжа на полу? И в луже собственной рвоты, к тому же. Идеально. Было бы намного лучше, если бы я могла просто прятаться здесь ещё на несколько часов, а затем поехать домой и прятаться в своём стыде пару дней, прежде чем увидеться с ним снова, но если я что и знаю о Руке Блэкхите, это что он упрямый и настойчивый мужчина. Пока я здесь, он не пойдёт домой. Он поднимет ад, пока его либо не арестуют, либо он не увидит меня, а я не хочу, чтобы у него были проблемы. Не из-за меня.

Соамс бросает едкий взгляд на одну из медсестёр, которая убегает. Другая медсестра мгновение выглядит потерянной, а затем разворачивается и тоже уходит. Соамс слегка заметно качает головой.

— Пожалуйста, примите мои извинения за их поведение. В этой больнице болтовня встречается чаще, чем простуда. С ними будет строгий разговор, я обещаю.

— Всё нормально. Уверена, они всё равно просто говорят то, что думают все остальные.

Он забирает мою карту с конца кровати и делает в ней несколько пометок, а затем кладёт на место.

— Мы оставим вас здесь ещё на час или около того. Как только ваш организм восстановится, вы сможете поехать домой. Можно вам кое-что посоветовать, мисс Коннор?

У меня такое ощущение, что мне не понравится этот совет.

— Не позволяйте мыслям других людей влиять на вас, — говорит он. — В этом мире семь с половиной миллиардов человек, и у каждого из них есть своё мнение. Единственное мнение, которое должно что-то для вас значить, это ваше. И вашего кавалера, конечно же.

Я слабо ему улыбаюсь.

— Значит, вы не думаете, что он мой племянник?

Соамс качает головой.

— Племянник не выглядел бы таким напуганным. Только большая любовь может заставить мужчину так паниковать, — он разворачивается, собираясь уйти, но затем передумывает, задерживаясь у края занавески. — Я однажды встречался с женщиной, которая была старше меня. Значительно старше. Все говорили, что ничего не получится. Нам давали шесть месяцев. Максимум год. Я рад сказать, что они все очень ошибались.

— У вас всё получилось?

Он улыбается.

— Мы женаты уже четырнадцать лет.

Он уходит, как раз когда приходит Рук. Соамс был прав: он выглядел так, будто у него была паника. Он бледный и осунувшийся, и его обычная самоуверенность его покинула. Он едва видит доктора, проходя мимо него. Сев на край кровати, Рук переплетает пальцы на коленях, глядя на свои руки. Он тяжело вздыхает.

— Я думал, — произносит он. — Пока тебя лечили всё это время, я сидел в зале ожидания и думал.

— Звучит напряжённо, — шепчу я.

— Да. Так и было. Видишь ли, последние две недели мы практически жили вместе, и я чувствовал себя дерьмово. Я знаю что-то, что не должен знать. Ты разозлишься, когда я скажу тебе, что знаю, и ты скажешь, что больше не хочешь меня видеть.

В моё тело проникает страх, тяжёлый как камень. О чём он говорит? Но есть только одно, что он мог узнать, что вызвало бы у меня такую реакцию. Я уже это знаю. Я только не хочу себе в этом признаваться, потому что будет значить, что Рук больше не будет убежищем. Всё это время он был отделён от всего, что связано с моим прошлым. Это было блаженное облегчение. Глядя на него, я не видела того, кто жалеет меня, кто потенциально осуждает меня и считает плохим родителем. Он был просто парнем, а я была просто девушкой. Но теперь…

Рук поднимает правую руку и медленно показывает на языке жестов имя Кристофера.

— Откуда ты знаешь, как это делать? — спрашиваю я плоским голосом.

— На Ютубе можно выучить что угодно. Остальное мне сказал Гугл. О тебе. Об аварии. О том, что ты потеряла сына.

В воздухе висит тяжесть. Её можно резать чёртовой бензопилой. Некоторое время никто из нас ничего не говорит, что даёт мне время собраться с мыслями. Он прав: мой незамедлительный ответ на тот факт, что он знает о моём сыне, это накричать на него. Сказать ему, что он не имеет права знать об этом. Сказать, что я хочу, чтобы он ушёл, оставил мою жизнь и никогда не звонил мне и не показывался на моём пороге. Может быть, это я и сделала бы пару месяцев назад. Даже три недели назад. Но с тех пор, как я познакомилась с ним, всё изменилось. Он так много раз заставлял меня относиться к жизни по-другому. Двигаться за границы того, что я должна или не должна делать. И более того. Он показал мне, что другие люди не обязательно всегда те, кем ты их считаешь. Они не всегда подтверждают идею общества о том, кем должны быть, или как они должны себя вести. Я очень медленно мысленно считаю до десяти. Я досчитываю только до семи, когда чувствую его пальцы на своей щеке.

— Я не говорю, что ты должна была сказать мне. Я говорю, что ты можешь сказать мне, — шепчет он. — Что угодно. Я рассказал тебе худшее о себе, когда обычно не промолвил бы не слова о своей противозаконной деятельности. Я хотел, чтобы ты знала самую тёмную часть моей жизни, потому что уже знал о твоей, и это казалось неправильным. Каким-то нечестным. Но ты выслушала меня и не отвернулась. Я знал, что этого не произойдёт, потому что к такому ты не поворачиваешься спиной, Саша. Нет ничего, что может этому помешать. То, что есть между нами… ты этого боишься. Как только ты перестанешь бояться и примешь это, ты сможешь увидеть, как это чертовски прекрасно. И как только ты примешь это, в тот же момент ты перестанешь нести это дерьмо одна.

Я знаю, что сейчас расплачусь. В ту же секунду, как открываю рот и пытаюсь заговорить, моё горло сжимается, и я давлюсь словами. Но я всё равно пытаюсь.

— Это не так просто. Это не то, что я могу просто передать кому-то другому, чтобы за меня несли половину груза, Рук. Это уже засело глубоко внутри меня. Это будет как пытаться отдать половину своей души.

— Я приму часть твоей души, — тихо говорит он. — Отдай мне эту раненную часть. Отдай мне часть, которая причиняет тебе боль каждый раз, когда ты дышишь. Отдай мне часть, которая кажется такой тяжёлой, что ты не думаешь, что сможешь и дальше нести её. Я позабочусь об этом за тебя.

У меня такое ощущение, что меня ударили чем-то тяжёлым. Рук просто смотрит на меня с твёрдым, ровным выражением лица, и я чувствую, как у меня щиплет глаза, и горло сжимается. Он говорит серьёзно. Я вижу это в каждой его черте; он будет нести мою боль, если сможет. Понятия не имею почему, но будет. Даже Эндрю не мог этого для меня сделать. Наверное, в этом есть смысл — у него была своя боль, в конце концов. Кика, Кайла, Али и Тиффани — все пытались помочь с этим грузом, но вскоре они все сгибались под давлением этой доброты. Что-то в том, как Рук сосредоточен на мне прямо сейчас, крепко сжав челюсти и расправив плечи, говорит мне, что он может это сделать. Если я позволю ему, если я пойму как, он будет нести каждую частичку боли, которую получит, до тех пор, пока я не стану едва её чувствовать.

— Я не могу этого сделать, — шепчу я. — Её слишком много.

— Не обязательно все должно быть именно так.

— Ты не понимаешь.

— Я могу попробовать. Ты можешь позволить мне попробовать. Что тебе терять?

— ВСЁ! — я делаю резкий вдох и давлюсь воздухом, который попадает в мои лёгкие. Боже, я не могу с этим справиться. Это слишком сложно. Этого слишком много. Я закрываю лицо руками, смущённая внезапными слезами.

— Почему ты потеряешь всё? — спрашивает Рук.

— Потому что. Если я доверюсь тебе, если сделаю себя уязвимой, мне придётся опустить стены, которые я так долго строила. И если между нами ничего не получится, если я доверюсь тебе, а ты подведёшь меня, или если я всё испорчу, я никак не смогу заново поднять эти стены. Ни за что. Мне потребовалось слишком много времени, чтобы построить их в первый раз. У меня ничего не осталось, Рук. Серьёзно. У меня ничего не осталось.

Я ненавижу, что приходится выезжать из больницы на инвалидном кресле. Это умножает моё унижение до невыносимых уровней. Кажется, будто все смотрят на меня, наблюдают, осуждают. Рук молчит долгое время. Он кипит; я чувствую, как раздражение и разочарование исходят от него как жар от тротуара летом, и от этого очень некомфортно. Я сказала ему, что не нужно заезжать и отвозить меня обратно домой, а он просто что-то проворчал в ответ. Он поговорил с медсестрой о том, какой мне может понадобиться уход дома — много воды, много отдыха — а затем намеренно игнорировал меня.

На улице идёт дождь. Большие, крупные, тяжёлые капли воды взрываются, когда падают на тротуар. Небо выглядит мрачным и серьёзным, прямо как Рук, пока помогает мне подняться на ноги и возвращает кресло к стойке у двери.

— Жди здесь, — говорит он. Он не смотрит на меня, выбегая под дождь, предположительно в поисках такси. Я наблюдаю за ним, его волосы сразу же намокают, пока он идёт по асфальту, и я не могу не оглядеться вокруг, ища выход из этой ситуации. Если я сейчас ускользну, он вряд ли пойдёт за мной домой. Подняв меня с пола и отвезя в больницу, он не должен хотеть меня видеть когда-либо снова. Моё исчезновение будет идеальным выходом для него.

Он исчез. Я вытягиваю шею, пытаясь заметить его в нарастающем дожде, но это он исчез. Он ускользнул в сумрак.

Я отхожу назад от обочины, когда перед входом в больницу останавливается чёрный седан. Окно опускается, а затем с водительского сидения выскакивает Рук и обходит машину, чтобы открыть мне пассажирскую дверь.

Я просто смотрю на машину и на него, обдумывая тот факт, что у него есть машина.

— Ты её одолжил? — спрашиваю я.

Он наклоняет голову, глядя на машину. Но он уставший. Он не совсем её видит.

— В самом незаконном смысле этого слова, да, — подтверждает он.

— Что это значит?

— Я угнал её у одного из твоих соседей, — он захлопывает за мной дверь, прерывая мой вздох ужаса. Он забирается на водительское сидение и захлопывает дверь, пристёгиваясь ремнём безопасности. Рук держится за руль обеими руками, глядя прямо вперёд. — Ты не пристегнёшься?

Я продолжаю смотреть на него с открытым ртом.

— Господи Боже, Саша, — он наклоняется и хватается за мой ремень, дёргая его поперёк моего тела, суетясь, пока металлическая защёлка не попадает куда нужно. Я выхватываю у него ремень, вырывая из рук.

— Серьёзно? Ты серьёзно переживаешь, пристегнута ли я, когда эта машина в угоне, чёрт возьми?

— Я шутил. Чёрт. Это машина Джейка.

— Что за Джейк?

Когда он поворачивается ко мне, его глаза пылают, наполненные огнём.

— Джейк мой сосед по квартире. Я живу с ним последние четыре года. Ты бы знала это, но ты не задаёшь вопросов касательно того, кто я, чёрт возьми, такой, или какой чёртовой жизнью я живу. Ты просто сосредоточена на дурацком дерьме, которое не значит ничего ни для кого, кроме тебя. Но это прекратится, Саша. Я не позволю тебе выбраться из этого с помощью паники. С меня хватит, ладно? Хватит сдерживаться, позволяя тебе всё испортить, ожидая, пока ты разберёшься с этим дерьмом на своих условиях. Если мне придётся заставить тебя это увидеть, я заставлю. Думаешь, я не запру тебя в подвале и не буду тупо трахать тебя, пока ты наконец не увидишь, как это важно? Думаешь, я не буду держать тебя в плену, пока ты не признаешь, что чувствуешь? Что ты влюблена в меня? Что ты не можешь описать словами, что с тобой делают мои прикосновения? Я был в тюрьме, Саша, и это буквально худшее место на земле. Там воняет, ты двадцать четыре на семь переживаешь о том, чтобы тебя не оприходовали в зад, и еда такая, что тебя рвёт три раза в день. Я не выносил быть там, но готов рискнуть туда вернуться, если это значит, что ты прекратишь это дерьмо и просто будешь хорошо себя вести. Ты меня слышишь? Ты понимаешь?

В какой момент мне сдаться? Он говорит мне эти слова правды, и я ослеплена ими. Я не вижу, куда бежать или куда повернуться. Я развёрнута, потеряна и так боюсь последствий того, что действительно позволю себе влюбиться в него, что отталкиваю эту идею как маленький ребёнок, отказывающийся принять неизбежное. Но есть тысяча способов испытать боль каждый раз, когда я выхожу из дома. Моё сердце сейчас упругая мышца. Оно так билось, столько всего испытало в борьбе за восстановление снова и снова, и всё же каждый раз я нахожу путь обратно, восстанавливаюсь и продолжаю выходить из дома.

Если он причинит мне боль, я смогу это преодолеть.

Если моё сердце снова разобьётся, что такое ещё одна трещина среди паутины шрамов?

Рук сжимает губы, раздувая ноздри. Он сглатывает, и его кадык подскакивает, отчего переливается татуировка на его шее. В его глазах дикий, неукротимый свет, который напоминает мне шторм в море — далёкий, но явно яростный и опасный в своей природе. Он не говорит. Он не заводит машину. Он ждёт.

Спустя долгое время, я делаю глубокий вдох и закрываю глаза.

— Хорошо, Рук. Хорошо. Ты победил. Я расскажу тебе всё, что ты хочешь знать.