Руна

Пролог

Наверняка ей долго будет сниться кандальный клекот. Горестный, унылый, шаркающий, со всяким содроганием утомлённых ног, ступающих по пыльному и размокшему этапу. Нет сил смотреть в небо, даже во сне. Не поднять подбородка. Наверху облака, синева простора, воля, внизу матерные окрики конвоиров, непристойности и стоны.

Спустя пару секунд волчица открыла глаза, благословляя зримое. Волки любят свободу. Не камера, не дом терпимости, не изба на поселении, и ладно. Комната простая, серая. Явно давно не чиненная. Но она в ней одна, и это самое значительное.

— Девка, а девка? Сколько можно спать? Тащи зад сюда!

В дверях показалась Варвара, в крестьянском сарафане, истопниковский фартук обстоятельно заправлен за пояс, на плече тряпка. Глазами тыркает, черные брови сведены в кучу, ко второму подбородку присоединился третий.

— Барыня прямочки. Не бывает рыжих, не красются они! Белоручка, лежит туть, аки столб багряный. Вставай, воды принеси! Кто вчерашнюю размыкивал? А то коромыслом потружусь тако, не будет больше никакого успеха тебе ни у кого.

— Варвара, выпороть бы тебя. Я же просил, — за спиной хозяйки дома, недовольный басовитый голос Ильи. — Окажи милость, ступай. Еще раз услышу, Егору скажу. Разъярится же. Наговорила погано немало. Поди в сени, я харчи привез.

— Да негоже, чтоб девка бока отлеживала, или у нее жопа неписаной красоты⁈

— Тебе червонец уплачен, баба ядрёная, вот и поди вон!

— Ох, барыня, однако, коза прореховна.

Варвара ушла, продолжая ворчать где-то в глубине дома, а Руна с Ильей какое-то время смотрели друг на друга. Он понуро и с виной, а Руна — со смехом, укрывшись по самый нос одеялом.

— Ты прости, она не со зла. Не ведает ничего, кроме этого.

Он обвел взглядом комнату на постоялом дворе. Оно и понятно. Дом на отшибе, кругом беднота, лихой люд ошивается, только приезжих гостей мало. Сюда могли заселиться те, кому гостиный двор не по карману, а до ночлежки утратить человеческий образ пока не поспели. Могла бы Варвара заподозрить, что укрывает не беглого каторжанина и ссыльную по душегубному обвинению. Человек с документами на имя Илья Кадуций через несколько дней достигнет Иркутска и покажет свои статейные списки. Все как положено — паспорт и аттестат ссыльного. А перед ней Илья, а, как записано в паспорте, Илья Простаков. Только вот муж Варвары, бывший каторжанин, по делам московским знался с ним с младых ногтей. Это на огорчение жены. Но кто ее спрашивать будет, бабу сварную, славшую с сеней дома гостей непрошенных. И девчонка с ним, вовсе и не девчонка. А волчица серая. Попала в силки к егерям. Те поглумились над девчонкой, да и продали чину в дом, радости приносить. Она и приносила, пока по весне не перегрызла глотку князю. Вот, Руну и судили. На каторгу сослали.

— Баню истопи, ночную рубаху дай… А елдой по бесстыжей роже, не дать? — возмущалась Варвара.

Илья пришел не с пустыми руками, протянул бумажные свертки, а сам смутился. Руна же в одной ночной рубахе. Вчера, когда селились, кроме одежды на ней ничего не наличествовало. Вонючий кафтан, сапоги с дырами, штаны казенные с тобольской тюрьмы не снимала. Все в крови и грязи. Никого не волнует, бабские у тебя дни или нет, тряпкой заткнула с исподнего и идешь дальше.

Баню плохонько стопили, только воды хорошо нагрели, на большее дров не нашлось. Варвара ворчала на Егора за купеческое поведение, да что совести у них, у пришлых, нет. Осень на дворе, выстывает быстро. Илья следом зашел в прогретое тесное помещение. Так что мылись вместе.

От воспоминаний по ее щекам жар пополз. В волчьей жизни умерла бы от бесчестья. Позор-то какой. А теперь деваться некуда, столько прошли. Краснея маковым цветом, ей пришлось перед ним снимать с себя заношенную одежду.

От волнения мелкой дрожью оцепенение схватывало все части истощённого мучительной дорогой тела. А стыдно же стоять с мужиком в предбаннике, в духоте, в сырости, понимая, что первым тебя узрел не муж, а каторжанин, вор, известный малый в преступных кругах. Считай, пропала. Так ведь давно пропала, еще в детстве словилась. Да и по этапу идти — не чай в саду с подружками распивать, да кокетничать с кавалерами.

Руна обернулась, готовая ко всему. Разглядывая его. Переходы по этапу не сломали, не похудели его. Поджарый, мускулистый от тяжелых работ, будто крестьянский сын. Голым он смотрелся лучше многих юношей и офицеров, коих она видела на летних купаниях. Кожа его блестела от пота. Ее взгляд сам уперся в черную поросль ниже живота. Жар пыхнул в лицо, словно горячий пар. Руне сделалось дурно. Выдается елда. Толстый, крепкий, готовый действовать.

Его ладони, крестьянские, большие, опустились ей на плечи, он легко развернул Руну к себе, не давая раздеться дальше кафтана.

— Посмотри на меня, — голос севший, как ветер в поле. — Я не трону, веришь?

Раз сказал, слово сдержит. Так уже было меж ними. Она подняла взгляд. Илья здоровый, кучерявый. На вид ему лет двадцать, на самом деле больше. Руна кроме глаз и носа, лица толком не видела, борода закрывает. Но его взгляд, лихорадка сверкающих яростью глаз, приковывает к себе любого смотрящего. Если бы не он, Руну бы сломали на первом же каторжном переходе. Хоть и с женщинами идешь, только там тоже всякие. Есть и такие, кто шпохнуть сразу желает.

Она кивнула, и Илья медленно стянул с ее плеч рубаху, обнажая кожаную белизну, обтягивающую кости.

— Исхудала, — уверенным движением двинул вниз тряпье, с бесстыдством разглядывая девичью грудь, маленькую, тощую, вонзился взглядом между ног. Там, внизу, она не поседела. Удивительное существо волк — седеет не целиком, только головой. А там Руна все такая же.

Илья присел, торопливо стаскивая с нее больше тряпки, до голени, разгуливая взглядом, потягивая носом, уткнулся в нее. Так что слышались его горячие губы на чувствительных бедрах, отчего стало совсем тягостно. Что у него на уме? Разве не ясно? Не сдержит слова. Обманет. Ждал лишь подходящего момента. Разве зря он помогал ей? Теперь хочет награды за труды праведные. Молодое, нетронутое. Спаси и сохрани в очередной раз! Душа Руны задергалась, как огонёк на сальной свече, мечась туда-сюда в тревоге, и не в состоянии сбежать с фитиля. Отвертеться бы от нежащих, ласковых рук непрошеного защитника. Не заткнешь уши от его бормотания.

— Какая же красивая. Серая.

Сброшены в угол ненавистные сапоги. От невозможности больше стоять и гореть постыдной обнаженностью, под накатывающим ненасытным взглядом, она ушла в баню. А деваться некуда. Все в жизни потеряно. Целиком сломано. В стаю не вернешься. У людей все чужое. Падать пока есть куда, но даже здесь, докуда уже поверглась, невыносимо осознавать свое положение. И в петлю не влезть и отказать никак, выжила она благодаря защите этого волка.

— Повернись спиной, легшее будет, — буркнул Илья, наливая в ушат кипяток и оглядываясь в поисках мочала.

Она отвернулась, чувствуя, как от смятения душно, по ногам ползет онемение и между ними родилось горячее. Откровенно тяжкое, тягучее, напрягающее душу неимоверно. И мысли бьются, как рыба об лед. Тяжела судьба сироты.

Пока она размышляла, Илья окунул мочало в воду, намылил и приблизился.

— Знаю, пошло так, только мы с тобой почти родня, — произнес он, то ли пытаясь шутить, то ли уговаривая.

От прикосновения побежали по всему ее телу мурашки, ввергая в грешное чувствование, а согретое в непристойное волнение. Сладкое настолько, что Руна сама удивилась, как не то стало внутри.

— Я чую, запах. Не отбил еще.

Значит, все-таки шутит. Странные они у него, грубоватые, а все-таки шутки.

— Ты хоть раз была с мужчиной наедине?

Руна тяжко и шумно выдохнула.

— Нет, — прошептала, ощущая, как именно в эту минуту их роли меняются во второй раз. Первый раз, когда договорились о секрете и сейчас. Снова.

— Никогда?

— Не положено.

Он и сам знал. Это на этапах можно все увидеть, но не в жизни. И целующихся парочек и тех, кто прямо в углу на скамье ночью предавался страсти без стеснения и стыда. Этапная любовь пылкая, отчаянная и безжалостная. Сегодня за ручки ходят, в беседах и ласках дорогу коротают, а завтра кто-нибудь кого-нибудь убил или ограбил. Подобный шок вышибает светский и культурный дух за неделю. Тогда Руна очень быстро поняла, в каком иллюзорном розовом мире ему повезло родиться. Там, куда она хотела вернуться, такого не было. И от этого хотелось рвать на себе волосы и умереть.

Илья развернул ее, убрал с лица рыжий локон. Заглянул в глаза.

— Не бойся, сказал же.

Она-то дура поверила. Обещал работу дать. А сам! Ноги от облегчения слегка подкосились, а где-то в глубине души родилось виноватое разочарование. Качнулась Руна вперед, и в живот уперлась мужская стать. Испуганно подняла взгляд, на миг сверкнула своим волчьим нутром. Он откликнулся.

— Почему?

— В дороге не с кем, а кто угодно не сойдет, — ответил добродушно, не забывая при этом ловко мылить ее с ног до головы. Она краснела и шаталась под его мыльными руками, словно сыр в масле. — Разворачивайся.

Отвернулась, не в силах справиться с нахлынувшей легкостью и чем-то внутренне напряженно-невыносимым. Стоило ему задеть пальцами там, меж ног, замылить у бедер, как жар с бездной мучения подтолкнул тело вперед, на кончики мужских пальцев. Ощущались они Руной остро. У нее забирало дыхание. Бросило назад, заставляя выгнуться дугой, с глухим стоном, прочувствовать оттопыренными ягодицами, всей спиной разгоряченное мокрое тело тяжело дышавшего позади мужчины. Как же сильно ведет, словно пьяная.

— Не к добру, — бормотание едва можно было разобрать, так как в следующую секунду Илья плеснул на раскаленную каменку воды, и шипящий пар жгучей влажной волной обдал их, горяча тела, сжигая непрошенное.

Рука Ильи прижала к себе, удерживая ее за талию, а пальцы другой настойчиво заскользили вверх и вниз, пеня извивающуюся волчицу. Она задохнулась окончательно, заметалась, застонала в голос, по телу прокатилась волна блаженного освобождения. Стало нежно. У Руны не осталось сил ни на что, кроме как, замереть, дышать, ощущая благость во всем человеческом теле. Пока не разрядилась в невероятное удовольствие. В это время он терся сзади, вскрикнул следом, крепко-накрепко обняв, так, что сперло дыхание и затрещали ее торчащие ребра.

Некоторое время они стояли, не шевелясь, наслаждаясь покоем, теплом. Этап выбил из них все силы. И сейчас накрывала уютной пеленой мысль, что все закончилось. Здесь, на свежем месте, их, каждого по отдельности, ждала новоиспеченная жизнь. Единил пройденный путь и облегчение.

Илья неловко положил на кровать свертки, верно, тоже вспомнил и поспешно вышел. Мол, сама догадается, что с этим делать. Вот только видно все же, как бурно налилось у него ниже гашника. Вчерашнее воспоминание живо нахлынуло, окатывая не молёнными пикантными деталями. Так что Руна задумалась, стоит ли вообще об этом помнить впредь. Ведь вряд ли судьбинушка сведет их еще раз. Она пройдет сегодня-завтра алатырь-камень и исчезнет в этом времени года. Навсегда станет человеком, а волчица останется в старом месте. Животная сущность здесь, человек где-то там.

Она развернула свертки для прохода в лес. Прогулочное платье, белье, шляпка, сапожки. Некоторое время разглядывала купленное. Вещи новые, пусть и скромные. Модель устаревшая, но какая разница, когда у тебя ничего нет. Когда егеря идут по пятам, и мир сжимается до одного спасительного камня.

А на нем девочка, которую принесли духи предков в жертву. Меняя их телами. Ведь щенку все равно, она уже погибла. А Руне нет. Руна жить хочет. Пусть и ценой забвения. Пусть и тем, что навсегда в чужом мире. Кровь за кровь. Душа за душу. Лес свидетель многих тайн. Тысячи горестных воспоминаний. А в нем мириады разных миров. Ему не жалко, лишь бы на старом пепелище древних шаманом вновь приносились жертвы. Вновь лилась чья-то кровь. Пусть это будь чужая кровь, не Руны, не ее.