Руна

Глава 2

Илья смотрел, как ползет этап.

Арестантский отряд прошел с верховыми казаками впереди и солдатами по бокам сельский погост с выщербленными крестами. Вокруг них обвалилась прогнившая ограда. Мимо бесчисленных могил, на одной из которых лежит человек.

Упавши на грудь, он издавал стоны сквозь тоскливые всхлипы. Пел могильным плачем. Колодники, чей тупой звук кандалов разлетается по деревенской улице то едва слышно, то громко подхватили его боль, и дружно затянули заунывную песню. У Ильи сделалось в груди тяжко, положительно жутко и неловко. От стонов-песни веяло чем-то сиротливым, щемило сердце и представились места, откуда нет людям возврата. Жрет тело там замогильная сырость. Давит мрак казематных стен душу. Свинцовая тяжесть неволи выедает остатки последнего святого в разуме. Сибирь. Такая темная. Чужая. Безликая. Сырые земли здесь были настолько необжитыми, что даже ангелы в них не заглядывали.

Шли намеренно медленно. Арестанты переставляли едва ноги в тяжелых пятифутовых цепях, выводя артельную песню таким образом, чтобы голоса сливались в один гул мольбы. Тот проникал в сердобольные сердца, погружаясь вслух и чужое внимание, заставляя задумываться обывателей о доли горемычно-просящих. Пели громко, боясь сфальшивить, выронить хоть слово, бережно и торжественно ради сбора подаяний.

Илья ходил рядом с конвоиром, и тоже открывал рот. Путь предстоял не близкий, и посему подать не казалась лишней хоть харчами, хоть деньгой. Сбитые в партию в Москве, за тюремными воротами они шли в основном этапными дорогами уже месяц. Срок достаточный, чтобы сформировался артельный костяк, а по грязи под холодными ветрами обострились у арестантов болезни.

Он шел в своей связке, гремя цепями и время от времени на этапных зданиях уходил в лес или деревню. А кому и зачем не отчитывался. Особо выгода случалась на этапных кабаках. Их держали местные офицеры. Унтер-офицер не имел права отворять замка, пока в дороге. Но это ж официально! А в жизни и не требовалось. Исхудавшие, ободранные, голодные, через месяц любой этапный мог выскользнуть из кандалов. Илья подходил и испрашивал высокоблагородье дозволение. Терпел, свою поганую роль, зная, что конец близок.

В деревне, где они пели, распавшейся вдоль берегов, подати слались щедрые. Граница Сибирии начиналась. Всем приметно, где заканчивалась денежка-молитва, острая как бритва и несли разносолы. Нищенствующие арестанты и хлебной жертвую довольны молились, насшибали копейки ранее. А в этом месте начинались территории староверов, и те верой могучей, в то, что рука дающего не оскудеет дачей, по-старому отцовскому обычаю жертвовали ссыльным, дабы усладить тяжелые дни горемычных.

— Подсоби чуток, — подобралась к нему Иванна, чем платок снятый и превращенный в узел для сборов сегодня был полон. Сунула по-хозяйски в руки и с плеча второй сняла.

Он не стал возражать.

— Эх, дурак ты, — мужики гикали. В его связке шли еще трое. — Молодка та-ка, собой других почище.

Илья молча, смотрел вслед. Иванна верно говорят, молода, пышна, розовощекая, волосы кудрявые так и лезут на глаза черные, как у лисы.

— Саму лутчу пору, нету у ней запору. Не вороти нос, — советовали бывалые.

— А то ж гляди, терпеть до города, там дурех, цена полтина.

— Да, ты мож обижен природой?

— Закрыли рты, рвань, — рявкнул солдат.

Он сравнялся с их связкой, косым взглядом скользко срезал по узлу в руках Ильи.

— Иванна баба не промах. Ямочки на щеках вох-вах какие. Играет девка, подать успевай собирать. У тебя, там?

Тот пожал плечами.

— Шаньги, яйца, и похоже кислое молоко.

Улыбнулся рядовой.

— Эх, — выдохнул. — Хороша бабец.

Отошел, пока Илья молча тащил провиант дальше. Обернулся вслед, связники затянули песню дальше. Глаза его искали девушку, идущую позади. Выхватил взглядом бесцветный платок, что прятал огненный волос, отвернулся. Идет коза. За месяц белые корни отрастила. Вот и прячется. Он уверен, она молчит, только по сторонам глазами зыркает.

И чем питается? Воздухом?

— Все милашу высматриваешь, — оценил купец Косолапов, шедший рядом.

Он мужик из крестьянских, из краев Забайкальских нищих и убогих, настолько что возбуждала сострадание в проезжих. Вырвался в Москву, хотел копейку нажить, кусок свободы урвать. Прогорел Михайло. Так сильно прогорел, что не имел возможности достать хлеба на предстоящий день. На воровстве и повязали.

Илья промолчал, сплюнул в сторону. Здесь бессовестный произвол стал обычаем, слабости не прощались.

— Илюшенька, давай, — подскочила Иванна, улыбнулась ему по-девичьи, довольная подаяниями. — На привале подходи.

— А мне красавица, дашь чего? Я трудолюбивый, хвала твоей красоте, я же тебе свою покажу.

Тяжело ей было держать в двух руках узлы, но все-таки обернулась, косу отбросила.

— Так ведь, он у тебя эка трость у нищего. Красоту он мне покажет. Коса моя толще будет!

Купец взорвался, грудь колесом вывернул.

— Да, не затоскуешь ты! Я ж благодарный бываю, знаешь какой⁈ В моих краях маслицем до сыто жить будешь! Тебе надобно полежать, посжимать пятерней. Вон, какие ладошки!

Та хихикнула, плечами пожала, на Илью бросила игривый взгляд. Мол, чего скажешь? Снова посмотрела на сыскавшегося ново ухажера.

— Варвара вчера сказывала, как твой воин лишился сил, — засмеялась. — Пал и голову склонил. Так что ищи утешения в грубой длани своей, авось господь смилуется!

Мужики заржали в окружении. Купец покраснел мухомором, но смолчал, губы поджал, наблюдая, как девушка пошла к своим.

— Врет, все, — буркнул он. — Врет.

— Ты бы поостерегся, — Илья задумчиво посмотрел вслед.

Купец вскинулся, покраснел сильнее.

— Тоже потешится хочешь?

— Конвойный говорит, она здесь за убийство отца. Придушила платком. Вот тем, в чем несет дачу. Не просто девка, для тебя барыня.

Илья усмехнулся, глядя, как тот осекся и молчит, глядя вслед Иванне.

— Так ты за безумную переживаешь? — догадался Косолапов.

Илья кивнул. Да, переживает. С оборотнями никогда не бывает просто. А когда такие вот брошенные, как она. Никогда не угадаешь, когда обернется впервые. Если бы это случилось в детстве, сейчас бы не шла в конвое. Если бы вообще по Земле хаживала.

Он нашел ее на первой ночевке. Волчиц разных повидал за прожитые годы, но такой как эта не встречал. Отличалась Руна взглядом. Дерзкий, больно чужой, диковатый он у нее. Бесовской, как сказал Косолапов, решив, девчонка либо ведает, либо бесы мучают. И дурная. Глаза огромные, яркие, взгляд не человеческий, словно не имелось разума в нем совсем. Отталкивал всех окружающих.

Мужики обходили стороной ее. Только дорога на то и дорога. Спустя месяц бояться перестали. Как говорится на безрыбье и рак рыба. Бабы молча терпели, странно, что с осуждением, в ней самой не было опасного, ни в поведении, ни в манерах. Под горой тряпья, что носили местные, было очевидно, Руна крайне истощена. Маленькая настолько, что легко представить, голодных дней в ее жизни случалось много больше, чем сытых. Теперь узнать в ней вышколенную, дорогую прислугу по деликатным поручениям невозможно никак.

Он приглядывал. Скажи ему месяц назад, что будет за оборотнем приглядывать. Не следить, ни охотиться, а приглядывать. Не поверил бы! На смех поднял.

Она ни с кем никогда не говорит, знакомств не заводит, ни на кого не смотрит. Оно и понятно, если одержимая, то не буди лихо. Но не стала бы Мария держать в прислугах сумасшедшую, да к тому же, как он позже вызнал по крайне деликатным и щекотливым поручениям. Похоже, трудная дорога и конвой ломал малышку.

Ночью, на этапном здании, охрана удалилась к себе, арестанты могли заниматься, чем душе угодно. Илья являлся выборным старостой уже как три недели. Ему нужно заботиться о приготовлении пищи. В его руки стекалась сумма денег от подати на всем пути. И за проступки артели он отвечал перед лицом начальства.

А еще в прямые обязанности входила слежка за соблюдением правил главной страсти между преступниками. Хоть в тюрьме, хоть на этапе, а майдан, как дух святой всегда существовал. Оно понятно, отдохнуть всем хочется. А кроме сна, разговора, да бабы в дороге, чем займешься? Вот и играли на тряпице в карты или кости. Когда приличные люди видели десятый сон, бушевали душевные волнения и страсти в душной этапной избушке. Словами не передать. Первые игры, это отбор и раздача ролей в иерархии этапа, и торги.

На ночь им попалось старое здание. Развалюха, давно не чиненная. Ночь выдалась холодной, унтер-офицер принял решение всех в одну избу согнать. Пожалел баб. Мужики порадовались. И утеха, и копейка в поддержку игры, али разбольшая любовь. Да и бабёнки всякие. Кто играть при свече сел, кто в угол забился. Безумная у двери сидела. Там самое холодное место.

Сторожа поставили на стрёмы и давай новичков щепать. Нет разницы, что мужики, что бабы. Кто считает себя умнее всех и лезет в игру, а кто в стороне с опаской наблюдает, на ус мотает. Как говорили, на всякого майданщина по семи олухов.

Безумная оттолкнулась от двери. Подошла. Три рубля поставила на кон перед Косолаповым. Тот взвился. Толи опасаясь ее, толи оскорбившись. Задышал тяжело, сам покраснел, как рак. Илья кивнул. Все равно никто не проигрывает на Майдане сразу. Даже если проиграет, выигравший обязан треть вернуть. Таковы правила.

Играли в карты. И тут понял Илья, девчонка считает. И сказал бы что шулер, но ведь не скажешь. Хотя кто ее знает? Она выиграла у Косолапова. Вернула рубль. Мужики начали коситься с любопытством.

Бывший купец в ярости, в азарте, готовый скрутить девчонку в рог, вызнать, как смухлевала. И бог знает, чем бы, все закончилось, как закричал сторож «стрема». Исчезли с лавки тряпица и карты. Свечу махом погасили.

Илья меж Косолаповым и девчонкой оказался. Изба темная, только льется свет из окна, что луна дает. Дыхание, возня, кряхтение людское, бабские ласковые шальные вздохи на дальней лавке. Вот и все звуки.

— Михайло, оставь! Она взяла куш честно, — прошептал он тихо, не ощущая малышку за спиной.

Словно и не было никого там, и не дышит. На слух он не жаловался. Поймал себя на мысли, что хотел бы ощутить. Ищет этого. Ведь оборотень за спиной, это всегда опасность. Но Руна не знает этого. А ему бы не вестись на это и не желать врага своего, дабы бога не гневить.

Зато Косолапов обиженно пыхтит, под звуки проворачивающегося ключа, и возни с щеколдой кого-то из унтер-офицеров.

Дверь распахнулась. На пороге оказался солдат с лампадкой.

— Бабы, — произнес он громко, освещая комнату. — Кто в баню желает? Натопили от души.

Народ воодушевился, начал подниматься.

— Только женщины, мужики потом, — прикрикнул рядовой, передал ключ от замка солдату на посту. — По пятнадцать человек.

Бабы вышли и направилась в баню первая партия. Мужики все дела забросили, к трем маленьким окошкам, что во двор смотрели, прильнули. Ждут угощение для глаз.

— Зачем это? — усмехнулся Илья.

Косолапов мечтательно улыбнулся.

— Так ведь запруда рядом. Всегда найдется несколько желающих окунуться.

Что ж и мужиков понять можно, и баб. Илья тоже сел, недалеко, наблюдая, как мужики затихли, задремали, пока кто-нибудь не гикнет, не оповестит о начале зрелища. Он и сам задремал, видя почему-то во сне не бывшую любовницу, а Руну. Встрепенулся от визга, четверть часа спустя.

Визжали бабы, выбегая из бани, в чем мать родила.

— Волчица! Свят-свят, прости господи! Спаси и сохрани! Волчица. Ведьма-Ведьма.

Они вопили голося, кто во что горазд. Мужики посыпали с охраной во двор. Этапный двор все равно частоколом огорожен. В центре ворота, а калитка у бани, за которой запруда.

— Отставить! Прекратить истерику. Этап стройся, — завопил, срывая голос главный конвойный офицер.

Он и сам в одной рубахе и штанах, выскочил, как есть из избы-казармы. От окрика народ пришел в себя. Волна паники, не остыв, махом не улеглась.

— Я сказал, построились.

Бабы прикрыли сиськи руками, а причинное место длинными волосами. Оголили жопы. Заставляя мужиков бочком вдоль частокола поменять угол зрения. Всем хотелось потешить взгляд, раз по-другому не выходило никак.

— Что здесь происходит?

— Волчица, там, — отозвалась Иванна.

Главный конвойный офицер в сказки не верил, а на этапе чего только не видывал, как только человеческий разум не умеет извращаться одному Богу известно. Потому засопел он не довольно, разрезая взглядом толпу, приходя в ярость, а не держат ли они его за олуха последнего⁉

— Да, откуда ей взяться там?

— Иди проверь сам.

— На кол ее.

— Убить. Она ведьма!

— Ишь проверю, мало не покажется. Бабские небылицы мужикам рассказывайте. А мне, правду матку, извольте!

— Да волк она! Упырь! Вот тебе крест!

— Молчать!

Словно в противовес его словам, издали разнесся вой то ли собачий, то ли волчий. Народ разом притих. Бабы тихонько заскулили и не понятно то ли от холода, то ли и в самом деле от страха.

— Староста, — офицер бросил взгляд на Илью, мотнул головой в сторону бани, мол иди посмотри.

Илья окинул тяжелым взглядом перепуганных, кивнул угрюмо. Он видел, как безумная шла мыться в первой партии, и среди баб ее нет. Девчонка видимо проклятая, одни несчастья на его голову от нее. И за что такое наказание?

Он двинулся к зданию, зашел в душный предбанник. Ожидал, чего угодно. Оборота, волчицу, лужи крови, труп женщины… Самое поганое. Ан нет, Руна вышла сама из бани, завернутая в одну тряпку. Вот же дура! Шагнула легко, пружинистой походкой, если бы не перекошенное от ужаса лицо. Бедра мерно колыхались в такт шажкам. Мокрые волосы бьют по плечам. Ноги длинные, босые.

Повернулась к двери, взяла вещи с лавки.

Или верно, блаженная? Снаружи перепуганные люди, двор полнится кровожадными бабами, а она в тряпице, что липнет к крепкому заду. А под ней⁉ Возмущенный взгляд Ильи завернул против воли под низ, прилепился к лобку с коротким белым пушком. Илья сглотнул. Волна непрошеного жара пошла в плечах, в груди, в паху. Горячая плоть наполнилась силой.

— Убей ее! — доносились вопли со двора.

Сплошное наказание! Он шагнул к ней, схватил сзади и крепко зажал ей рот. Вывернув тонкие руки за спину, прижал животом к банной стене.

Малышка всхлипнула, не в силах шелохнуться.

Раздвинул ей ноги и втиснулся между ними, расшнуровывая гашник.

— Не надо, — взмолилась она, не понимая, что ее ждет.

— Думать раньше стоило, — взорвался Илья, рыча ей в ушко, задыхаясь от распаренного аромата кожи. — Когда душила старого ублюдка. А теперь терпи! Твой единственный…

Рывком стащил штаны вниз с себя.

Девчонка затрепыхалась в его мертвой хватке. Заскулила с отчаяньем.

Он толкнулся в ее влажную кожу, вздыбленной головкой елды. Горячо обжег, низ его живота вжался в половинки сладкой попки. Илья задохнулся.

Девчонка ахнула, задергалась, задрожала телом под напором, нервно попискивая под его ладонью.

— Заткнись, и стони — прорычал в ухо.

С силой навалился на нее, он плющил ее к стене вперед. А сам со свистом выдохнул, злобно думая, было бы чему? Нежные ягодицы послушно разошлись в стороны, и все великолепие предстало перед ним. Приставил набухшую головку к ее дырочке, растянул костлявые ягодицы в стороны, подался вперед, скользнул ниже и слегка погрузился в девичье. Снова закрыл ей лицо ладонью, будет сейчас ныть.

Руна завизжала, тревожно и ускоренно задышала, замычала.

— Стони, дура, если жить хочешь.

Он убрал пальцы со рта и освободившейся рукой, задрал тряпку, припечатал ее сильнее. Теперь он чувствовал Руну всю на себе. Терся о нее, изнывающим собой. Сдерживаясь сам, но не входил глубже, только вид делал.

И до нее, наконец, дошло. Судорожный кивок головы, обозначил согласие.

Он убрал ладонь с лица.

Руна сначала молчала, затем громко застонала. Мягко, протяжно, царапая ему этим звуком внутренности.

От прикосновений, от стонов, ему хотелось ввести елду по самое основание. Максимально глубоко. Илье хотелось её тощую безумную, без остановки трахать, пока не кончит. Долбать, пока не станет пусто в яйцах. Грубо, яростно, ретиво. Вместо этого, он лишь терся, словно малахольный сигнальщик отгуливающий первую волчицу. Что за блажь? Зачем так сложно у волков? Будь он человеком, или хоть бы волком давно забылся бы с ней, не спрашивая позволения.

Илья застонал сам, порыкивая в бешенстве.

В предбанник заглянул конвойный, переменился в лице, оценил картину.

— Это она что ли волк⁉

Было видно, как мужик вздохнул с завистью, дернулся и вышел.

Илья и девчонка замерли. Оба выдохнули.

— Значит, бабы, живо за вещами и в избу. Завтра, все наказаны. Разойдись. Рядовые навести порядок, — слышались злые окрики со двора.

— Но там же. Там…

— Ебут твою волчицу. Иди сама глянь.

За это время, Илья успел развернуть перепуганную девчонку вместе с тряпьем к себе, и теперь он наслаждался перекошенным лицом. Прижал ее к стене, закрывая, от любопытных глаз.

Рыжая смотрела на него, распахнув глазища, не моргая, чуть дыша. Видимо, наконец поняла, зачем он это сделал.

Он взял ее руку, и намеренно опустил вниз. Сама поймет, что требуется. Сипло вдохнул, когда малышка обхватила неловко маленькой ладошкой его внизу.

Не умело, не ловко повела вниз-вверх. Девчонка попыталась сильнее, но не выходило. То ли давно не ела, толи слабенькая сама по себе.

— Сильней, — прорычал он, ничего не слыша и никого не замечая. Устало прикрыл глаза, от нахлынувших ощущений.

А за спиной стояла тишина. На цыпочках в предбанник входили и выходили голые бабы.

Он обхватил до боли своей пятерней ее пальцы, так что она закусила губы. Пискнула. Водил их ладони вместе дюжими движениями. Сжимал до хруста. Давил, яростно лаская, так что на лбу выступили капли пота, а сам он запрокинул голову. Задохнулся. Открыл рот и кончил на ее тряпье. Прижал к себе хрупкую фигуру, ощущая выброс наслаждения в крови. Сладкая, она блаженная, вот почему так его привлекала, заводила, мучала недоволчица.

Когда он пришел в себя, в предбаннике никого не было. Никого кроме него и Руны. Она так и стояла у стены, прижимая к себе одежду. Илья натянул штаны, и не говоря ни слова, вышел. Закурил, наблюдая как в баню внутрь заглянул конвойный.

— Подмойся, — сообщил он ей. — И живо спать!

Девчонка, проходя мимо, поравнялась с ним и притормозила, подняла на него глазища, передернулась в лице.

— Спасибо, — проронила одними губами и тут же двинулась дальше.

Илья отвел глаза, стараясь не смотреть ей в лицо. Этап имеет свои жесткие правила жизни. Или правила выживания, это кому, как угодно. И они ничуть не мягче леса. Если бы она знала, что есть еще одни правила, которые они нарушили сегодня, наверное, сама бы удавилась. А его свои бы удавили. Но коли, нет свидетелей их греха, то и суда нет. Авось, как-нибудь и когда-нибудь Богу да пригодится.