ПОСЛЕ УОРЧЕСТЕРА

Я была очень рада тому обстоятельству, что наши отношения с Карлом изменились к лучшему и что теперь, когда нам опять предстояла разлука, мы расстанемся как любящая мать и преданный сын.

Судьба готовила для нас новые испытания. Мы с Карлом было решили, что он отправится в Ирландию,[60] которая как бы станет для него первой ступенью к возвращению в Англию, однако накануне его отъезда нам сообщили, что Кромвель послал туда большое войско. Теперь нельзя было и думать о поездке Карла.

И все же мой сын решил, что не останется во Франции, а направится на остров Джерси, взяв с собою свою любовницу Люси Уолтер и крохотного сына, которого назвали Джеймсом. Меня это весьма удивило, однако же мне не хотелось спорить с ним, тем более что я знала: переубедить его мне не удастся.

По крайней мере, утешала себя я, если путь в Ирландию ему заказан, он всегда сможет с Джерси перебраться в Шотландию.

Вскоре после отъезда Карла меня постигло страшное горе. Я очень давно не видела своих детей, оставшихся в руках круглоголовых, но постоянно думала о них и вынашивала различные планы их освобождения.

Я беспокоилась больше о Елизавете, чем о Генри. Она была старше и поэтому острее переживала несчастье, постигшее нашу семью. Время от времени я получала от нее весточки, а сама писала членам английского парламента, умоляя их отпустить мою дочь и маленького сына. Какой вред могли они причинить им? Но эти жестокие люди продолжали удерживать моих детей, и я по-прежнему тревожилась за них.

Между тем Карл высадился в Шотландии,[61] и я узнала, что ему обещали помощь. За нее предстояло заплатить дорогую цену: подписать с шотландцами договор, прекратить сношения с повстанцами в Ирландии и дать слово искоренить в стране католицизм, когда Карл вернет себе престол.

Услышав об этом, я пришла в ярость. Согласиться с последним требованием шотландцев значило предать собственную семью. Ведь и я, а теперь и моя маленькая Генриетта были католичками! Однако Генри Джермин напомнил мне, что мой отец сделался королем Франции благодаря тому, что, когда столица отказывалась покориться гугеноту, изрек свое знаменитое: «Париж стоит мессы».

Итак, Карл был в Шотландии, и перед нами вновь забрезжила надежда.

Но за этим последовал новый удар судьбы. Ах, если бы я могла быть вместе с моей дочерью, поговорить с ней, обнять ее… Что же это за люди, которые не щадят жизни маленьких детей?!

Моей Елизавете было всего пятнадцать. Каким несчастливым оказалось ее детство! Все наши беды начались, когда ей едва исполнилось семь лет. Милый мой ребенок, которого я почти и не видела, который рос вдали от меня…

Круглоголовые поручили ее с братом заботам графини Лейчестер, жившей в Пенхерсте. Я знала это место. Прекрасный замок на живописном холме, высившийся среди лесов и полей. Я хорошо помнила парадную залу этого замка с пятью высокими готическими окнами и отчетливо представляла себе, как мои дети сидят там за огромным дубовым столом. Парламент объявил, что королевских привилегий более не существует и что с Генри и Елизаветой следует обращаться так, как если бы они были детьми обычных дворян. Я была уверена, что оба моих ребенка отнеслись к этому спокойно – их гораздо больше огорчала разлука с семьей. До меня доходили слухи, что круглоголовые подозревают графиню Лейчестер в том, что она выказывает им больше уважения, чем следует, и даже посылали своих людей в Пенхерст, чтобы проверить, как исполняется их приказ. Боже, как я их ненавидела!

Вероятно, шпионы остались весьма недовольны увиденным и донесли, что детям воздаются королевские почести. Дорогая графиня Лейчестер! Она всегда нравилась мне, и я почувствовала огромное облегчение, узнав, что мои сын и дочь с нею, ибо слухи о готовившейся им участи наполняли меня ужасом. Меня бросало в дрожь при мысли о том, что Генри отдадут в учение к башмачнику, так как я понимала, что эти негодяи вполне способны так поступить. Поговаривали также, что их собираются отдать в школу для бедных под именами Бетси и Гарри Стюарт. Графиня же дала им в учителя наставника своих собственных детей, которого звали Ричард Лоуэлл. Однако бесстрашная благородная леди не могла слишком долго действовать наперекор парламенту. Я боялась, что детей отравят или же они просто исчезнут, как много лет назад исчезли два принца, томившиеся в лондонском Тауэре.

Высадка Карла в Шотландии, должно быть, напугала круглоголовых, и, дабы предотвратить попытку спасти детей, они перевели их в замок Кэрисбрук. Представляю себе, что чувствовали мои сын и дочь, оказавшись в той же тюрьме, где провел несколько последних дней своей жизни их отец!

Через неделю после переезда в Кэрисбрук Генри с Елизаветой играли на дворе в мяч. Начался сильный дождь, и оба промокли до нитки. На следующее утро Елизавета не на шутку разболелась и слегла.

Думаю, недуг ее усугубляли душевные терзания, которые стали острее в стенах этого замка. Ведь она так любила отца! Должно быть, бедная девочка целыми днями думала о том, как сложится ее судьба в руках его убийц.

Если бы только сэр Теодор Майерн был рядом с ней! Но круглоголовые отставили нашего придворного медика от должности, и нечего было надеяться, что они позволят вызвать знаменитого доктора к королевской дочери. Ему уже перевалило за восемьдесят, но он был по-прежнему бодр и, полагаю, сумел бы спасти бедняжку. Один из врачей, которым поручили заботиться о больной, обратился к Майерну за советом; тот прислал лекарство, но было уже слишком поздно.

Моя дорогая девочка знала, что умирает.

Представляю себе, каково было горе и отчаяние бедного Генри. Елизавета отдала ему свое жемчужное ожерелье, а графине Лейчестер послала небольшое украшение с бриллиантами. Вот и все, что она могла по себе оставить.

Круглоголовые постановили похоронить ее без почестей. В свинцовом гробу ее отправили в Ньюпорт. Некоторые из тех, кто раньше служил ей, были допущены проводить ее в последний путь. Гроб опустили под плиты восточной части алтаря церкви святого Фомы. На крышке была вырезана простая надпись:

Елизавета, вторая дочь

короля Карла Стюарта

Умерла 8 сентября 1650 года

Никакого надгробия установлено не было, лишь на стене над тем местом, где покоился ее прах, высекли две буквы: Е. С.

Так умерла моя дочь, рождение которой доставило мне столько радости и которую я горячо любила.

Стоит ли удивляться, что я решила, что само Небо против меня.


Дети были для меня счастьем и в то же время источником постоянного беспокойства. Я очень их любила, но между нами случались и размолвки.

Вскоре после смерти Елизаветы я не на шутку поссорилась с Джеймсом. Он с раннего детства во всем отличался от своего брата Карла – во всем, кроме разве что хороших манер, так как я следила, чтобы все мои дети их усвоили. Джеймс был светловолосым, а смуглый Карл походил скорее на моих наваррских предков. По внешности их никто бы не принял за родных братьев. Кроме того, Джеймс был горяч и несдержан – в противоположность уравновешенному Карлу, который избегал ссор; эту его черту можно было принять за уступчивость, однако в конце концов он всегда поступал так, как считал нужным.

Я отлично знала, что мой нрав тоже трудно было назвать легким. Я родилась для того, чтобы властвовать и подчинять других своей воле, – впрочем, полагаю, ради их же блага.

Джеймсу, конечно, не нравилось, что он сидит взаперти в Париже, тогда как Карл наслаждается свободой в Шотландии. Он вообще тяготился своим положением младшего брата, тем более что он был красив, а наружность Карла нельзя было назвать даже привлекательной. С Джеймсом мне приходилось нелегко. Временами казалось, что он чуть ли не ищет ссор.

Как-то раз он вспылил по самому ничтожному поводу и в сердцах сказал мне:

– Я хочу уехать. Здесь мне все надоело. Вы, матушка, вечно меня воспитываете, а я уже вполне взрослый, чтобы позаботиться о себе самостоятельно.

– Какой же ты взрослый? – возразила я. – Ты рассуждаешь, как глупый мальчишка, и меня это нисколько не удивляет, потому что ты и есть глупый мальчишка.

Мы продолжали пререкаться и уже почти кричали друг на друга, и Джеймс забыл обо всяком почтении ко мне как к матери и королеве.

– Все, что я делаю, я делаю ради вас, моих детей, – говорила я. – Сейчас главная моя забота – это ты.

В ответ я услышала от него слова, которые мне до сих пор трудно простить.

– Я – ваша главная забота? – сказал он с издевкой. – А я-то думал, что главный предмет вашей заботы – Генри Джермин. Вы же любите его больше, чем всех своих детей вместе взятых.

От возмущения я потеряла дар речи, а потом вскричала:

– Да как ты смеешь! – И ударила его по лицу.

Джеймс побелел, и на какое-то мгновение мне показалось, что он готов ответить мне тем же. Затем он повернулся и выбежал из комнаты.

Я была оскорблена до глубины души. Конечно, я любила Генри Джермина. Долгие годы находясь подле меня, он был мне верным другом и помощником. Этот милый, веселый человек умел приободрить меня, в чем я, видит Бог, очень нуждалась. Но на что намекал Джеймс? Неужели он думает, что Генри – мой любовник?

Чувственность не была присуща моей натуре. То, что я называла «этой стороной замужества», никогда не было для меня главным. Разумеется, я исправно выполняла свой супружеский долг и родила королю нескольких детей. Я любила своего мужа и не переставала любить его и после смерти. Тем более я не могла бы завести любовника сейчас, будучи в трауре.

Я ждала, что Джеймс вернется и извинится передо мной, но не дождалась. Мой сын покинул двор.

Я не могу передать, как я была огорчена тем, что он уехал, не поговорив со мной. Я надеялась, что Джеймс отправился в Шотландию, чтобы присоединиться к брату, но оказалось, он отбыл в Брюссель, где его ждал радушный прием.

Я находила это положение дел довольно неловким, и не только потому, что мы с Джеймсом расстались, не помирившись. Ведь Брюссель был под властью Испании, которая находилась в состоянии войны с Францией! Я решила, что не буду посылать ему денег, а так как в этом он от меня все еще зависел, я рассчитывала, что он вернется.

Потом мне довелось испытать новые волнения, связанные с Мэри. Ее брак с принцем Оранским в конце концов оказался весьма счастливым, хотя поначалу нам казалось, что для дочери английского короля это мезальянс, на который мы никогда бы не согласились, если бы не надеялись умиротворить парламент, выдав Мэри за протестанта. Между тем Голландия стала нам добрым другом, и в этом была большая заслуга Мэри и ее мужа. Она всемерно помогала отцу, которого очень любила, и при ее дворе нашло убежище много наших сторонников.

И вот наконец она впервые понесла. Узнав об этом, я очень обрадовалась и написала ей, что, если родится мальчик, она должна назвать его Карлом в честь ее отца и брата.

Вскоре после этого из Голландии пришла печальная весть. Принц Оранский заразился оспой и спустя несколько дней умер. Вдовствующая принцесса Амелия, властная женщина, которая мне никогда не нравилась, распорядилась, чтобы до родов Мэри не говорили о смерти мужа.

И все же такие вести скрыть невозможно, и Мэри вскоре обо всем узнала. Но несмотря на ее горе и отчаяние, ребенок родился здоровым. Я была очень рада. «Наш маленький Карл…» – мысленно обращалась я к внуку.

Каково же было мое разочарование, когда мне сообщили, что принцесса Амелия настаивала, чтобы мальчика назвали Вильгельмом – в честь его отца, и Мэри, к моему огорчению, согласилась.

Рождение ребенка было счастьем, но счастье это омрачила смерть принца Оранского. Услышав о ней, я сказала, что Бог, верно, дает мне знак покинуть этот мир, раз он отнимает у меня всех тех, кто меня с ним связывает. Ведь, надеясь на то, что Карлу удастся вернуть трон, я в значительной мере рассчитывала на поддержку Вильгельма Оранского. А тут еще вдобавок моя дочь пренебрегла просьбой родной матери, не посмев ослушаться свекрови! Я была безутешна и нигде не могла найти успокоения.

Французская королева выразила мне соболезнования в связи с кончиной Елизаветы и моего зятя.

– Жизнь очень жестока, – заметила она. – Человеческое счастье длится лишь краткий миг, сменяясь тяжелейшими ударами судьбы, ибо все мы находимся в ее власти.

Я ответила Анне, что тревожусь за нее.

– Поверьте, – сказала я, – мне довелось на собственном опыте узнать, что такое бунт. Разъяренный народ превращается в толпу дикарей. Я до конца своих дней не забуду, как мой сын Карл прокладывал путь моей карете, когда я покидала Париж. Чернь окружила меня плотным кольцом, и если бы не он, меня разорвали бы на куски.

На лице Анны была написана досада. Она как будто не придавала происходящему особого значения, всецело полагаясь на ум и хитрость Мазарини. Мои предостережения были ей явно не по душе. Видит Бог, я ни в коей мере не пыталась поставить под сомнение достоинства человека, который сделал для меня столько хорошего, когда я в этом очень нуждалась. Тем не менее мое вмешательство привело лишь к тому, что Анна сделала вид, будто никакой Фронды вовсе не существует.

После всего того, что мне пришлось пережить, я слишком хорошо понимала, сколь неразумно подобное поведение перед лицом опасности. Следует всегда быть настороже, готовиться к самому худшему… Если бы мы с Карлом были в свое время чуть осмотрительнее, я не оказалась бы во Франции в положении изгнанницы. Поэтому я, не обращая внимания на нахмуренные брови Анны, продолжала давать ей советы до тех пор, пока она с раздражением не сказала мне:

– Сестра, вы хотите быть не только английской, но и французской королевой?

Я с грустью поглядела на нее и мягко ответила:

– Конечно же, нет. Но вам все-таки следует прислушаться ко мне.

Думаю, она поняла смысл моих слов и даже на какое-то короткое мгновение представила себя в положении королевы без королевства. Она опустила глаза и поспешила извиниться за свой резкий тон. К тому же она была любящей матерью и прекрасно понимала, какое это несчастье – потерять своего ребенка. Обняв меня, Анна сказала:

– О моя бедная сестра! Я разделяю вашу скорбь и догадываюсь, что порой вам хочется оставить этот мир и отправиться в Фобур-Сен-Жак, чтобы поселиться там вместе с монахинями.

– Вы правы, – ответила я с горечью. – Будь моя воля, я провела бы остаток своих дней в монастырской тиши и уединении. Но я не могу себе этого позволить. У меня есть сыновья… моя маленькая Генриетта…

– Я знаю, – сказала Анна, – вы не найдете там покоя. Но мне кажется, я придумала, чем можно вас немного порадовать. Помнится, когда-то вы намеревались основать свой монастырь. Полагаю, такое деяние принесло бы облегчение вашей душе. Не так ли?

– Основать свой монастырь! – воскликнула я. – О, это было бы замечательно! Но ведь для этого нужно много денег, а все, что я выручу от продажи своих драгоценностей, я предназначаю на борьбу за престол.

– С монастырем я могла бы вам помочь, – предложила Анна.

Я онемела, а потом бросилась в ее объятия со словами:

– Я благословляю тот день, когда вы вошли в нашу семью.

– Вначале вы меня, однако, недолюбливали, – напомнила французская королева.

– Настоящая привязанность приходит только со временем, – ответила я и прибавила: – Я никогда не сумею выразить, как я вам благодарна и каким утешением была для меня ваша дружба в годы моих испытаний.

– Друг познается в беде, – произнесла Анна. – Но давайте же подробнее обсудим наш план. Прежде всего нужно выбрать место. Вы знаете загородный дом на холме Шайо?

– Да! – воскликнула я. – Это чудесный дом. Раньше он принадлежал маршалу Бассомпьеру, которому его подарил мой отец. А после смерти маршала дом пустует.

– Поэтому-то я о нем и вспомнила, – проговорила Анна. – Я справилась о его цене. Он стоит шесть тысяч пистолей.

– Дорогая Анна, вы и в самом деле хотите купить его? – обрадовалась я.

– Полагая, что эта мысль придется вам по душе, я это уже сделала, – сообщила королева.

Я была в восторге, и мы с Анной, забыв о наших невзгодах, принялись толковать о будущем монастыре. Он должен был послужить нам обеим прибежищем в тяжелые минуты жизни, поэтому мы вместе осмотрели дом, главный фасад которого выходил на Сену, и выбрали себе комнаты. Анна казалась не менее счастливой, чем я.


Прошли уже почти два года с тех пор, как Карл покинул Францию, и я очень беспокоилась. До меня доходили слухи о его болезни, а то и о смерти, но я отказывалась им верить. В глубине души я была уверена, что Карл жив.

Ему пришлось согласиться на все условия, выдвинутые шотландцами, чтобы заручиться их поддержкой. Он венчался короной шотландских королей и пообещал, что если победит круглоголовых, то станет пресвитерианским государем как Англии, так и Шотландии.

Кромвель выступил со своей армией против шотландцев, и вскоре мы узнали о поражении роялистов под Денбаром[62] и о том, что круглоголовые взяли Эдинбург.

После этого Карл направился на юг, в Англию. Я молилась о том, чтобы он нашел там верных людей. Увы, его постигло разочарование: лишь немногие примкнули к его десятитысячной армии.

Карл отличался исключительным хладнокровием и бесстрашием в бою. Это был редкий дар, которым я, как и его соратники, всегда восхищалась, хотя знала, что он унаследовал этот дар не от меня.

Решающая битва произошла при Уорчестере.[63] Она закончилась полным успехом Кромвеля и катастрофой для роялистов. Судьба самого Карла была неизвестна. Он бесследно исчез. Многие полагали, что он погиб.

По ночам меня начали мучить кошмары. Где мой сын? Неужели Господь приготовил мне новые испытания?


Я находилась в своих апартаментах в Лувре, погруженная в глубокое отчаяние, когда какой-то мужчина бесцеремонно ворвался ко мне. Я изумленно воззрилась на него, несколько напуганная таким вторжением. Это был человек шести с лишним футов роста с изможденным лицом и коротко стриженными волосами – совсем как у ненавистных мне круглоголовых.

– Матушка, это я, – воскликнул незнакомец.

Я бросилась к нему; по моим щекам текли слезы.

– Вы… Неужели это не сон?! – проговорила я, всхлипывая.

– О нет, матушка. Это действительно я… – произнес мужчина.

– Сын мой, мой Карл! Значит, вы спаслись, вы живы… Слава Богу! – воскликнула я.

– Матушка, я проиграл сражение, но в последний раз! Скоро фортуна улыбнется и мне, – сказал он.

– Подождите, Карл… Я так боялась за вас… видела дурные сны… Я сейчас пошлю за вашей сестрой, – засуетилась я. – Она тоже очень беспокоилась. Пусть узнает, что вы живы. А потом вы расскажете мне все.

Я кликнула кого-то из слуг и велела поскорее привести принцессу Генриетту.

Пока мы ждали, я взяла Карла за руки и принялась целовать их. Потом прижала его к груди. Он улыбался своей обычной, чуть насмешливой улыбкой, но в его глазах светилась нежность.

Вбежала моя семилетняя дочь и тут же бросилась к нему в объятия. Он схватил ее и закружил по комнате.

– Я знала, что ты вернешься. Знала, что вернешься, – напевала она. – Они не могли убить тебя… даже этот гадкий Кромвель…

– Нет, – сказал Карл, – даже этот гадкий Кромвель не мог меня убить. Ему со мной не справиться, вот увидишь!

– Когда ты отвоюешь свою корону, ты возьмешь меня с собой в Англию. И мы всегда-всегда будем вместе, – заявила девочка.

– Когда я отвоюю корону, все будет хорошо, – произнес он уверенным тоном.

На какое-то мгновение я даже позавидовала собственной дочери. Если бы Карл был так же привязан ко мне, как к ней! Впрочем, Генриетта была беззаботной девочкой, а я должна была выполнять свой долг, и это иногда раздражало тех, кого я больше всего любила.

– Тебя так долго не было! – с упреком сказала Генриетта.

– Я не виноват. Я бы предпочел оставаться с вами в Париже, а не жить в Шотландии среди этих пресвитериан. Малышка, ты не представляешь, какие это мрачные люди! – воскликнул молодой король. – Они бы тебе не понравились, ведь они считают, что грешно смеяться по воскресеньям.

– Они веселятся в другие дни? – не поняла Генриетта.

– Нет, дорогая, они вообще не веселятся, – ответил Карл, хмуря брови. – Назови какое угодно из самых любимых твоих занятий, и я готов держать пари, что в глазах пресвитериан оно будет грехом.

– Тогда я тем более рада, что ты вернулся. А в Англии тоже так будет? – осведомилась она.

– Нет, если я заполучу свой трон. Ты же знаешь, такая жизнь мне не по вкусу, – заверил сестру Карл.

Потом Карл поведал о битве при Уорчестере, о сокрушительном поражении, которое потерпело там его войско, и о своем бегстве. С ним были его верные спутники: Дерби, Лодердейл, Уильмот и Бэкингем. Да, сын злого гения моей юности был одним из ближайших сподвижников Карла. Он был тремя годами старше, и я надеялась, что он не окажет на Карла такого влияния, какое оказывал его отец на моего мужа. Впрочем, мой сын был не из тех, кто легко поддается чужому влиянию. Я хотела знать все до мельчайших подробностей. Карл рассказал, что за его голову была назначена награда и что граф Дерби, несмотря на это, нашел надежного человека, католика Чарльза Джиффарда, который помог ему покинуть те края. Он живописал, как английский король покупал себе еду в деревенских харчевнях и, опасаясь надолго задерживаться где-либо, ехал дальше, на скаку жуя хлеб с вяленым мясом.

С особым волнением Карл говорил о том месте, где он затем скрывался. Это был Уайтледис – некогда монастырь, а теперь фермерская усадьба. Оба ее владельца, братья Пендерелы, были преданными роялистами.

– Там, – рассказывал Карл, – в этом скромном доме, я и мои друзья – Дерби, Шрусбери, Кливленд, Уильмот и Бэкингем, а также Джиффард и Пендерелы – обдумывали, как нам быть дальше. Видели бы вы ту одежду, что дали мне Пендерелы! Зеленый камзол, колет оленьей кожи и шляпа с высокой тульей! Я выглядел точь-в-точь как неотесанный деревенский парень. Вы бы меня ни за что не узнали в этом наряде.

– Я узнала бы вас в любом наряде, – ласково сказала я.

– Уильмот попытался обрезать мне волосы, но сделал это весьма небрежно, и Пендерелам пришлось постричь меня как следует, так, чтобы никто не принял меня за чужака. Я учился ходить, как деревенский увалень, и говорить, как простолюдин. Это были трудные уроки, матушка, – улыбнулся Карл.

– Не сомневаюсь, – ответила я. – Но вы, конечно, преуспели.

– К сожалению, не очень, – признался Карл. – Уильмот говорил, что и с прической круглоголовых я все равно вылитый король. Я много ходил пешком и в кровь стер себе ноги, так что Джоанна, жена одного из братьев, смазывала их каким-то снадобьем и перевязывала. А потом нам сообщили, что округа кишит солдатами Кромвеля, который тогда приказал во что бы то ни стало найти меня, чтобы я разделил судьбу своего отца.

Я вздрогнула и коснулась его руки.

– Простите, матушка, – промолвил он и продолжал: – Один верный человек приехал в Уайтледис, чтобы предупредить меня об опасности. Он сказал, что солдаты обыскивают каждый дом и вот-вот будут здесь. Что было делать? Он вышел за ворота усадьбы и увидел поблизости огромный старый дуб с густой кроной. «Это наша единственная надежда», – объявил он. Потом мы вместе с ним взобрались на это дерево и спрятались среди листвы. Пендерелы снизу крикнули нам, что если только солдаты не вздумают залезть на дуб, они нас не заметят. И произошло чудо. С дерева мы наблюдали, как вооруженные люди обыскивают дом и лес, но на наш дуб они не обратили внимания.

Итак, мы снова вернулись к тому, с чего начали. Мой сын был жив и здоров, но, как и следовало ожидать, его поход не увенчался успехом.

Карл изменился. Временами мне казалось, что он утратил всякую надежду добиться короны и предпочитает просто наслаждаться жизнью. Он любил дружеские пирушки, остроумную болтовню – и, конечно же, женщин. Я рада была узнать, что он избавился от этой бесстыжей Люси Уолтер, которая явно изменяла ему, пока его не было. Но разве могла женщина такого пошиба ждать целых два года! Однако у нее был ребенок, прелестный сынишка, и, насколько я знала, Карл был к нему привязан.

Меня продолжала преследовать мысль о лежащих мертвым грузом деньгах мадемуазель де Монпансье. Ведь на них можно было экипировать целую армию! Я все еще надеялась, что ее брак с Карлом может состояться.

Анна-Луиза была в это время отлучена от двора за свою открытую помощь фрондистам. (Кстати, ее отец – мой брат Гастон – тоже симпатизировал им, чем позорил доброе имя нашей семьи.) По обыкновению роскошно одетая, она даже приняла участие в одном из сражений. По странному стечению обстоятельств это было под Орлеаном, городом, давшим Франции Жанну д'Арк. Неужели мадемуазель де Монпансье хотела стать второй Орлеанской девой?

Мой сын был этой особе явно небезразличен. После Уорчестера он был словно окружен ореолом славы. Я никогда раньше не замечала, чтобы он так много рассказывал о своих подвигах. Но, по-видимому, в этих похождениях для него была заключена какая-то особая прелесть, поэтому он готов был повествовать о них бесконечно.

Мадемуазель де Монпансье устраивала приемы, которые шутливо называла «ассамблеями». Ее все еще не допускали ко двору, но она как будто пренебрегала этим, находя удовольствие в том, что зазывала к себе всевозможных знаменитостей и что угощения, которые у нее подавались, были куда более изысканными, чем в Лувре.

Карла неизменно приглашали на эти приемы, и я раздумывала, не вынашивает ли она в отношении его матримониальные планы. Анне-Луизе давно пора было обеспокоиться собственной судьбой. Ведь ей исполнилось двадцать пять лет, то есть она была далеко не первой молодости, а австрийский император женился уже в третий раз, вновь отклонив притязания моей честолюбивой племянницы.

На одном из ее приемов, где была и я, она решила со мной поговорить. Как знать, возможно, ей просто доставляло жестокое удовольствие поддерживать во мне надежду на то, что она выйдет за Карла.

– После этого похода Карл повзрослел, – сказала она. – Стал более серьезным… можно даже сказать, более зрелым. Поразительно, как благотворно повлияло на него пребывание на дереве.

– Да и вы изменились, дорогая племянница, – парировала я. – Вы тоже стали более… зрелой. Полагаю, для вас было большим событием выступить в роли Орлеанской девы.

Но мадемуазель де Монпансье не так-то легко было смутить.

– Я слышала, – продолжала она, – что английский король слишком любит женщин, чтобы оставаться верным какой-либо из них.

– Одно дело женщины, а совсем иное – жена, – ответила я.

– Способен ли человек, который в молодости вел беспорядочную жизнь, стать образцовым супругом? – язвительно осведомилась мадемуазель.

– Вполне способен, – без колебаний ответила я.

– Верится с трудом. Вспомните-ка своего отца, дорогая тетушка, – заметила Анна-Луиза.

– Я часто о нем вспоминаю. Кстати, не забывайте, что он – ваш дедушка. Мы обе должны им гордиться, – напомнила я. – Он был величайшим королем, какого когда-либо знала Франция.

– Надеюсь, что мой малыш-супруг будет таким же великим, – заявила моя племянница.

– Ваш – кто? – не поняла я.

– Ну, в конце концов, – она ехидно посмотрела на меня, – у нас не такая уж большая разница в возрасте. Всего-то одиннадцать лет и несколько месяцев. Людовику сейчас четырнадцать.

– Непохоже, чтобы он был страстно влюблен. Ведь он отлучил вас от своего двора, – язвительно возразила я.

– Кто? Маленький Людовик? – удивилась мадемуазель. – О нет, это сделали его мать и этот старый лис Мазарини.

Она смерила меня победоносным взглядом, и я поспешила переменить предмет беседы, опасаясь, что не выдержу и дам волю душившему меня гневу.

Загрузка...