Семейные тайны

Глава 3

Москва, апрель 1970 года.

Темноглазый херувим нежно поддерживал под локоток холеную даму среднего возраста. Светлые, уложенные в прическу волосы, голубые глаза, украшенные, а не испорченные легкой сетью морщинок. Даже не говоря ни слова и не улыбаясь, дама излучала обаяние и уверенность в себе. Многие мужчины поглядывали на брюнета с завистью, да и сам он смотрел только на свою спутницу, игнорируя хорошеньких женщинах разных возрастов, которыми было заполнено фойе театра… Дама заметила, что все внимание кавалера сосредоточено только на ней, и укоризненно произнесла:

— Гриша, скажи мне, ты когда-нибудь женишься или нет?

— Нет, — усмехнулся он и впервые взглянул на остальных посетительниц театра. — На ком я могу жениться, если ни одна женщина не может сравниться по красоте с моей сестрой…

— Льстец… — Дама нахмурила брови, но было видно, что комплимент ей понравился… — Кстати, я выполнила домашнее задание… Сделала то, о чем ты меня просил…

— И что же?

— Все подтвердилось… Галина Павловна в самом деле в последнее время активно вертелась вокруг этой дурашки Лизы Ивановой… Ты все равно не скажешь, но можно, как твой неофициальный агент, я все же полюбопытствую?

— О чем же?

— Я так понимаю, твой приятель плетет козни вокруг академика… Неужели ты хочешь его поддержать? Или тебе, как всегда, просто важно быть в курсе?

— Пошли в буфет. — Брат, как обычно, не ответил на ее вопрос, но, судя по тому, как поднялась и опустилась его левая бровь, дама поняла — как всегда, верно второе… Она невольно усмехнулась про себя и посочувствовала наивному приятелю Гриши. Боже мой, что может быть смешнее — считать ее многоликого брата союзником в каком-то там заговоре?

Запах крахмальных салфеток и цветов, перемешанный с изысканным ароматом праздничных блюд, нежил обоняние еще издалека. Яркий свет и блеск намытой и начищенной квартиры заставляли невольно расправлять спину и улыбаться — как будто невидимый факир легким прикосновением палочки напоминал каждому гостю: «Друзья, в этом доме праздник!»

…Праздник в доме академика Иванова, хотя и считался «домашним», был обставлен со всей возможной помпезностью. Почти еженедельный прием в доме высокопоставленных гостей, нередко прибывающих неожиданно, приучил Лизу даже к обычному ужину выставлять батареи бокалов и приборов, многочисленные салфетки, десертные вилочки, декоративные вазочки и все то, что превращает обычный стол в произведение сервировочного искусства. За год жизни с академиком Лиза досконально изучила это искусство, проштудировав немало справочников по домоводству — они хоть и были страшным дефицитом, но в доме Иванова наличествовали в изобилии: их дарили коллеги и ученики к многочисленным праздникам.

Не все, кто сегодня должен был прийти к Александру Николаевичу, состояли с ним в родстве, но именно этих людей он считал своей семьей, ближним кругом.

Лиза повертелась перед зеркалом, поправляя модную, с помощью химической завивки распушенную и уложенную аккуратненьким «шлемиком» прическу, и провела по губам нежно-розовой помадой. Платье, сшитое на заказ по выкройке из заграничного журнала, смотрелось нарядным и элегантным, а удивительный, совершенно не похожий ни на что ранее виденною ею лак с блестками, привезенный академиком на прошлой неделе из Швеции, сверкал на ногтях, только пару минут назад выпущенный из плена хирургических перчаток, под которыми Лиза берегла его в течение всего дня.

С удовольствием изучив руки, Лиза поняла, что ее усилия не были напрасными: несмотря на хозяйственные заботы, готовку и мытье посуды, ни одна блестка не отлетела от изящных, миндалевидной формы ногтей.

Первым, к счастью, пришел сам Александр Николаевич. Нередко он опаздывал, оставляя гостей на Лизу, и она страшно мучилась, пытаясь поддержать беседу и развлечь их до его прихода… Вместе с мужем приехал и его старший сын — Егор. Он, как обычно, сам подвозил отца из института.

Минут через пять начали подтягиваться гости: как всегда, безупречно элегантный Максим Куликов с женой Ларисой, жена Егора Лена, Баженов с Бертой.

Куликов статной фигурой и иронией в глазах напоминал известного актера, а его жена Лара — фигуристая, с выразительными черными глазами и светлыми волосами, вообще была похожа на итальянскую кинозвезду. Несмотря на свой юный возраст, Лара ничуть не казалась девочкой: она была вполне сформировавшейся и очень эффектной. Ее совершенно земное, плотское очарование одновременно раздражало и утешало Лизу. Она терялась рядом с Ларой как женщина, зато обретала возможность чувствовать себя настоящей леди — несмотря на всю видимую «приличность» Куликовой, было в ее внешности что-то неуловимо вульгарное, заставлявшее даже провинциальную Лизу чувствовать себя рядом с ней рафинированной интеллигенткой.

Несколько сутулый и полноватый Егор, несмотря на легкую отечность физиономии, так легко придающую мужчинам с тонкими чертами лица вид потасканных ловеласов, казался невероятно строгим и импозантным. Его жена Лена только придавала ему солидности. Маленькая, беленькая, улыбчивая, из тех, кого называют «вечными девочками», она, казалось, не претендовала ни на какое превосходство ни рядом с мужем, ни рядом с другими женщинами. Вроде и нарядно одетая, и ухоженная, она излучала всем своим существом одно лишь желание — сделать так, чтобы возле нее все чувствовали себя довольными и счастливыми. Рядом с ней Лиза чувствовала себя спокойнее всего…

Из всей компании особенно выделялся давний однокурсник Куликова — Олег Баженов. В институт он поступил, уже будучи вполне зрелым человеком, героем войны. Сейчас Олег работал заместителем директора крупного завода и, учитывая более чем солидный возраст своего патрона, должен был со временем стать его преемником. Почти все разработки сотрудников Иванова в первую очередь испытывались на этом заводе под личным контролем Олега Баженова. Отношения учителя и ученика давно уже переросли не только в дружбу, но и в крепкое деловое сотрудничество.

Потрясающе высокий и статный, с великолепным баритоном и благородными чертами лица, Баженов не терялся даже рядом с харизматичным Александром Николаевичем. Его обаяние было более открытым, более заразительным. Если Иванов буквально гипнотизировал своего собеседника, заставляя впадать в своего рода интеллектуальный транс, то Олег сверкал и искрился, как новогодняя елка, создавая вокруг ощущение праздника и вызывая желание идти за ним следом.

Стройная выдержанная Берта рядом со своим кавалером смотрелась загадочной черной кошкой — изящная, неторопливая и опасная. Берта была самой старшей из присутствовавших дам, но тонкая стройная фигура, черные глаза и загорелая кожа делали ее «женщиной без возраста» — точнее, женщиной, которую возраст может только украсить. Обаяние Берты было не столько в ее лице, сколько в манерах и поведении, определенно недостижимых в юности.

Лиза немало обрадовалась бы, узнай она, что Баженов придет без нее — насколько она симпатизировала ему самому, настолько боялась Берту. Рафинированная столичная штучка была даже опаснее вчерашней драной кошки. Это была кошка молодая, еще полная сил и готовая в любую секунду по известной только ей причине молниеносно вцепиться в горло противнику… Единственное, что утешало Лизу, так это то, что, несмотря на немалый срок знакомства, они так и не поженились официально… Лиза не верила, что на свете отыщется женщина, готовая по собственному желанию отказаться от возможности стать женой такого человека, как Баженов… Значит, он не захотел, а она не смогла уговорить… Лиза хмыкнула про себя — ей было приятно, что и у черной кошки есть свои скрытые переживания и изъяны… И приятно, что у нее самой их не было — она-то, Лиза, хоть и с провинциальным умишком, а сумела стать законной женой академика Иванова…

Оставалось дождаться Гошу. В город он приехал еще утром, но с отцом не встречался — первым делом поехал в университет пообщаться со своим научным руководителем.

Гоша был любимым сыном Александра Николаевича. С детства отец его много баловал, и потому ли, что уделял ему значительно больше внимания, чем старшему, или же потому, что был уже не так юн, когда Гошка появился на свет, привязался к нему сильно, много сильнее чем, к Егору. Красивый, смелый, независимый, Георгий был воплощением мечты отца о себе самом. Он принадлежал к новому поколению — поколению шестидесятых, поколению, которое начало жить, расправив спину, и, не в пример своим отцам и дедам, не боясь ночных звонков в дверь… Александр Николаевич возлагал большие надежды на Георгия, мысленно распланировав его жизнь на тридцать лет вперед, но, как это часто бывает, планы отца не совпали с планами сына…

Когда Гоша поступил в институт, безоблачная дружба отца и сына дала трещину: Гоша тяготился принадлежностью к известной фамилии, злился, когда на каждом шагу склоняли имя отца, и в конце концов, закончив институт и поступив в заочную аспирантуру, уехал работать в Тюменскую область. Там он и женился. Гоша иногда приезжал в командировки в Москву, виделся с отцом, но жену свою не показывал даже на фотографии. О ней было известно только, что ей двадцать один год и она студентка.

Все уже расселись в гостиной, когда раздался звонок в дверь. Взгляды невольно обратились к Лизе — именно ей предстояло первой открыть дверь и встретить Гошу и его таинственную жену. Лиза приободрилась, почувствовав на себе всеобщее внимание, и, довольная своей ролью хозяйки, элегантным жестом коснулась стеклянной двери гостиной.

Как только в передней послышался звонкий голос Гоши, академик встал, извинился и направился в переднюю, откуда сразу же вернулась Лиза. Все поняли, что отца и сына надо ненадолго оставить вдвоем. Впрочем, любопытство присутствующих было удовлетворено довольно скоро. В дверях появился улыбающийся Александр Николаевич, а рядом с ним темноволосая девушка, которую он поспешил представить присутствующим:

— Знакомьтесь, Анастасия, супруга Георгия.

— Ну а моего лоботряса вы все знаете. — Александр Николаевич подтолкнул Георгия вперед: несмотря на ироничный тон, в его голосе чувствовалась явная гордость.

Георгий вошел, сверкая белозубой улыбкой, которую, впрочем, на этот раз гости оставили без внимания: все взгляды по-прежнему были устремлены на Настю. Она была красива, безусловно красива, но… ТАКОГО не ожидал никто. Гости невольно переглядывались — определенно сенсация вечера состоялась…

— Ну так вот… — Гоша говорил быстро, успевая одновременно жевать и рассказывать анекдоты и тем не менее не нарушать правил этикета: он настолько быстро проглатывал пищу, что нельзя было сказать, будто он ест с набитым ртом. — Студент жил прямо над профессором. И каждый вечер он ложился спать очень поздно, позже, чем профессор.

— Ну, в этом можно не сомневаться! — кокетливо хихикнула Лиза, глядя в сторону мужа: всем была известна его привычка соблюдать режим и ложиться в постель как можно раньше…

— А может, фамилия профессора была Сурков? — не согласился с Лизой Максим.

Преподаватель университета Сурков в их кругу был фигурой анекдотической. Несмотря на свою сонную фамилию, сей ученый муж вел весьма энергичный образ жизни. Он чрезвычайно любил проводить ночное время в различных поздно работающих ресторанных заведениях в компании с дамами весьма живописной внешности. Эта привычка давала повод для шуток студентов и нареканий коллег, но чувство юмора удерживало Суркова от крупных неприятностей. Однажды в туалете университета на стене появилась надпись:

Все утро университетская общественность с интересом ждала появления Суркова. Реакция не замедлила последовать. Не стесняясь любопытных глаз, прямо ручкой по белой стене ученый муж вывел:

Неизвестный автор памфлета на Суркова (конечно же, на самом деле известный всем и каждому) который целое утро был героем дня и образцом студенческого свободомыслия, после выступления Суркова моментально потерял свою популярность и на всю оставшуюся студенческую жизнь получил прозвище, созвучное слову «сатир». Профессор же отделался жестоким нагоняем от уборщицы, которой, несмотря на протесты студиозусов, пришлось смывать со стен оба эпохальных четверостишия. Уборщица не собиралась защищать диссертацию, не боялась провалиться на сессии или получить отрицательный отзыв на научном совете и посему высказала Суркову все, что она, как простая работящая женщина (пусть и «голубых кровей», поскольку состояла в непосредственном родстве с деканом) думает об «интеллигентах» немолодого возраста, пачкающих стены в уборной…

Лирическое отступление Максима, вызвавшее бурю веселых воспоминаний присутствующих, тем не менее не сбило Гошу с толку. Он был полон решимости закончить начатый анекдот:

— Так вот, отправляясь в постель, студент всегда с грохотом сбрасывал на пол тапки. Профессор каждый раз из-за этого просыпался и страшно злился. В конце концов он однажды подловил студента в институте и пообещал ему устроить на ближайшей сессии веселую жизнь, если тот не престанет будить его по ночам.

Студент сначала страшно испугался, но к вечеру обо всем забыл и, как всегда, с грохотом сбросил правый тапок. Тут он в ужасе вспомнил угрозу профессора и тихонечко поставил рядом второй тапок.

Ночью его разбудил крик снизу: «Когда вы, в конце концов, сбросите второй тапок! Я заснуть не могу!»

Гости расхохотались. Лиза веселилась искренне, от души, забыв про необходимость «держать образ», Баженов хохотал так, что, наверное, тряслись стены в соседнем подъезде — взглянув на него, хотелось смеяться еще больше, причем не важно над чем. Гоша и Максим веселились как школьники, толкая друг друга локтями. Лара, аккуратно, чтобы не смазать тушь, вытирала глаза и прижималась лбом к плечу мужа. Егор и Лена хихикали, переглядываясь, и бросали исподтишка взгляды на Александра Николаевича, — видимо, решали про себя, счел ли он анекдот достойным поводом для смеха? Самой сдержанной оказалась Берта: она вежливо улыбалась в конце стола, но чувствовалось, что ее мысли заняты чем-то совершенно другим.

Александр Николаевич смеялся искренне и от души, с удовольствием глядя на Гошу. Ему было приятно, что Гоша сразу стал душой компании, привлек к себе интерес и внимание окружающих.

Высокий, светловолосый, как и его отец, с какими-то тигриными, желто-зелеными глазами и хитро очерченными пухлыми губами — казалось, один рот вмещал сразу две улыбки — и слева, и справа, — Гоша весь вечер шутил, рассказывал новости и какие-то смешные истории и хвалил Лизину стряпню. Лишь когда отец или Олег Баженов открывали рот — Гоша немедленно замолкал: эти монстры были ему не по зубам.

Анекдоты и забавные случаи сыпались один за другим. Баженов, уморительно изображая докладчика на серьезной конференции, вещал:

— Идет конференция на тему: «Сколько будет дважды два». Инженер с помощью логарифмической линейки определил — 3,99. Физик поставил эксперимент и доложил: между 3,98 и 4,02. Математик подумал и сказал, что точного ответа он не знает, но зато может доказать, что этот ответ существует. Логик попросил точнее определить, что такое «дважды два». Философ полчаса рассуждал о том, что «дважды два» можно понимать совершенно по-разному. В конце концов пришел бухгалтер и сказал: «Закройте все двери и окна, и скажите — сколько вы хотели бы получить?»

Настя смеялась над анекдотом беззаботно, как ребенок, но постоянно чувствуя на себе любопытные взгляды присутствующих и пытаясь отгородиться от них, все время держала руки возле лица — то прикрывала губы, то прижимала ладони к щекам. Чувствовалось, что ей в этой обстановке тревожно и беспокойно, но она неплохо справляется со своими чувствами.

Куликов невольно задержал взгляд на ее черных глазах. Почему-то эта девушка притягивала к себе его взгляд. Ему казалось, что есть в ней какая-то изюминка, нечто, что делало ее появление в этом доме в качестве Гошиной жены вполне понятным и закономерным. Или это был просто обман зрения?

Тем временем Гоша рассказывал новый анекдот:

— Дедушка! Правда, что ты светило науки?

— Да, отчасти правда, а что?

— Мне темно читать, посвети, пожалуйста…

Настя с удивлением отметила, как напряглось лицо Лены и как она бросила быстрый взгляд на Александра Николаевича. Неужели подумала, что такая безобидная шутка может его обидеть? На самом деле академик смеялся над этой остротой больше всех…

Когда, как выразился академик, «первая перемена блюд» была съедена, гости разошлись по квартире и даже вышли на лестничную площадку, чтобы немного размяться. Услышав, что отец о чем-то разговаривает с Лизой на кухне, Гоша быстро нырнул в кабинет. Конверт лежал на старом месте — между полками отцовского шкафа. Гоша быстро спрятал его за пазуху и, воровато оглянувшись, вышел из комнаты. Хорошо, что отец его так и не увидел…

Лиза, видевшая маневры Гоши сквозь завешенную цветной занавесью стеклянную дверь кухни, только пожала плечами: черт его знает, что ему могло там понадобиться? Все-таки Гоша прожил в этой квартире больше двадцати лет…

Гоша вернулся в столовую. Большинство гостей вышли на лестницу покурить, на диване в столовой осталась одна Настя, с интересом рассматривавшая заполненную сувенирами комнату. Он сел рядом с женой, не забыв прихватить со стола недопитый бокал хванчкары.

— Значит, Егор твой брат… — произнесла Настя, глядя на висящую на стене семейную фотографию. Она как бы даже не спрашивала, а с удивлением констатировала факт, что два таких непохожих человека, как Егор и Гоша, могут быть родственниками…

— Сводный, у нас разные матери… — уточнил Гоша, разглядывая вино на свет.

— А Олег — это кто? — поинтересовалась Настя, переведя взгляд на стул, где висел баженовский пиджак.

— Баженов? Он и Максим Куликов ученики отца… — Гоша с удовольствием сделал большой глоток густо-красного напитка.

— Они с ним дружны так… — восхищенно отметила Настя, — не забывают, в гости приходят… — Настя взяла из рук мужа его бокал и сама отпила немного…

— Все ученики отца с ним дружны… и все хотели бы прийти в гости… — хмыкнул Гоша, отбирая бокал обратно.

— А почему их не приглашают? Их что, так много? — удивилась Настя и чуть-чуть отодвинулась от мужа. Она постаралась сесть вполоборота, чтобы видеть его лицо.

— Ты даже не представляешь, как их много… — выразительно произнес Гоша, постукивая пальцами по деревянному подлокотнику дивана, и добавил со значением: — Отец, он ведь для многих настоящий бог.

— Бог — это как? — с лукавой улыбкой поинтересовалась Настя. — Вроде Юпитера, умеет молнии метать?

— Умеет, да еще как… — заверил ее муж.

— Что-то я не слышала раскатов молнии, — продолжала подшучивать над мужем Настя.

— Да слышала, слышала, — сказал Гоша, — просто внимания не обратила…

Он посмотрел на опустошенный бокал и встал с дивана, чтобы налить новую порцию вина себе и Насте.

— И когда же это было? — поинтересовалась Настя, тоже вставая с дивана.

— Да вот хотя бы сегодня утром… — Гоша налил им обоим вино и поставил пустую бутылку на подоконник, где уже громоздилась целая батарея стеклянной тары.

— Сегодня утром? — Настя посмотрела на мужа с искренним удивлением.

— В гостинице, — уточнил Гоша. Он обнял Настю за талию и повлек ее обратно к дивану.

— В гостинице? — Настя явно не могла понять, о чем идет речь, и даже начала немного сердиться: — Да объясни ты, в конце концов, человеческим языком!

Гоша усадил ее рядом с собой и уточнил:

— Мне старый приятель с утра звонил, Серега.

— А… — разочарованно протянула Настя. Она явно ожидала услышать что-нибудь более впечатляющее.

Проигнорировав ее восклицание, Гоша продолжал:

— Два года назад Серега был аспирантом отца, участвовал в работе над научным проектом, писал диссертацию. Затем через зарубежных знакомых отправил статью в престижный американский журнал. Его там опубликовали…

— И что? — поинтересовалась Настя.

— Отец на следующий же день сделал все, чтобы Серега ушел из его проекта и от научного руководства отказался…

Настя недоуменно покосилась на мужа:

— А работа у него была стоящая?

— Вполне… — заверил ее Гоша, снова отпивая вино. На этот раз глотки были маленькие и неторопливые.

Настя недоуменно пожала плечами:

— Так пошел бы и устроился в другой институт, вон их сколько по России.

— Он и пошел… — Гоша отложил бокал в сторону, пристроив его между лежащими на этажерке сувенирами, — сначала по московским институтам, потом по ленинградским, потом поехал в Хабаровск, потом в Минск. Еле-еле в Киеве младшим научным устроился, через два года с огромным трудом перебрался под Москву, в Жуковский. Диссертацию, конечно, так и не защитил…

— Почему конечно? — Настя посмотрела на мужа непонимающим взглядом.

Гоша терпеливо стал объяснять ей:

— Потому что все известные специалисты, кто сейчас по Союзу в этой области работает, либо ученики Александра Николаевича, либо ученики его учеников. Кто же возьмется руководить аспирантом, от которого сам Иванов отказался. Это значит с отцом на конфликт идти, а кому это надо?

— Его так боятся? — Настя была искренне заинтригована.

Гоша пожал плечами.

— Люди в больших городах вообще многого боятся. Это ты Сталина не помнишь, тебе в 53-м всего четыре года было. А они помнят, и, если что делают — так исподтишка, в лоб никто биться не станет…

— Но твой-то отец не боится? — уточнила Настя, бросая невольный взгляд на написанный маслом портрет академика, гордо украшающий центр одной из стен.

— Боится, — хмыкнул Гоша, тоже невольно посмотрев на портрет, и добавил: — Только скрывать умеет лучше других.

Они ненадолго замолчали, а затем Гоша решил продолжить:

— Они все, все их поколение этим страхом отравлены. У отца в детстве приятель был. Дружили, школу закончили… Вместе работать начали… А потом он исчез.

— Как исчез? — не поняла Настя.

— Просто… пару раз слишком активно выступил на собраниях, а однажды на работу не вышел… Думали — заболел… А потом пришли ребята в штатском и объяснили, что искать его не надо… А то можно найти… и там же оказаться…

Настя была потрясена:

— Так его арестовали?

— Может, и арестовали, может, и расстреляли… Сестра его два года назад попыталась что-нибудь узнать… В результате перестала ездить в зарубежные командировки. Не пускают.

Настя в задумчивости нахмурила лоб.

— Подожди, а что же с Сережей? Я так и не поняла, за что на него Александр Николаевич разобиделся?

Гоша с легким раздражением, как родитель непутевому ребенку, пояснил:

— Настя, ну пойми, он же его подставил! Статью в американский журнал послал. Если бы у отца не было таких хороших отношений «в верхах», запросто могли бы измену Родине приписать!

Настя начала ему энергично возражать:

— Так не приписали же! И статью отправил Сережа, а не Александр Николаевич!

Гоша возмутился:

— Но за проект-то отец отвечал! Он должен был со всеми компетентными органами согласовать, что, когда и кому можно рассказывать и показывать…

— А Сергей не знал, что Александр Николаевич обидится? — попыталась уточнить ситуацию Настя.

— Сергей наивный дурак был, — произнес Гоша с какой-то усталостью в голосе, — думал, отец его хвалить станет — за признание на мировой арене.

Он на секунду замолчал, а потом произнес совсем тихо:

— А я его пытался отговорить. Мы даже поссорились…

Гоша посмотрел Насте в глаза:

— Он и сейчас еще дурак, Настя… Думает, отец согласится взять его к себе обратно…

— А он не согласится? — так же тихо спросила Настя.

— Он и слышать о Сергее ничего не желает…

Настя тяжело вздохнула:

— Неужели можно так вот просто испортить жизнь талантливому человеку?

Гоша невесело рассмеялся:

— Можно, Настя, можно и еще проще — Россия большая, талантливые самородки всегда найдутся…

Они снова на какое-то время замолчали.

— А он другие свои работы твоему отцу показывал? — неожиданно прервала молчание Настя.

— Какие другие? — Гоша удивленно поднял брови.

Она уточнила:

— Ну он же два года уже с Александром Николаевичем не работает, должен был что-то за это время написать…

— Знаешь, — удивился Гоша, — я как-то об этом не думал… — Но, по-моему, он ничего принципиально нового за это время не сделал…

— Значит, он не талантливый, этот твой Сергей! — Настя вынесла свой вердикт очень уверенным тоном, даже привстала на диване, чтобы посмотреть на мужа сверху вниз.

— Почему не талантливый? — Гоша был искренне удивлен ее суровому приговору.

Настя снова откинулась на подушки дивана и, скривив губы, не без иронии объяснила:

— Был бы талантливый, за два года что-нибудь гениальное написал, или кучу языков выучил, или профессию новую приобрел. Ну, сделал бы что-нибудь такое, значимое… А он все на одном месте сидит и тебе плачется…

Гоша неожиданно подумал, что в словах Насти определенно что-то есть. Она умела неожиданно увидеть проблему в совершенно непривычном для него ракурсе…

— Да, наверно, ты права — растерянно произнес он, глядя в темные глаза жены. Его до сих пор изумляло, как она, такая непохожая на тех интеллектуалов, с которыми он привык общаться, заставляла его избалованный решением сложнейших творческих задач мозг испытывать удовольствие от соприкосновения с новыми, оригинальными идеями. Пусть даже они и касались такие ерундовых, с его точки зрения, вопросов, как судьба аспиранта Сережи…

Александр Николаевич Иванов не считал судьбу аспиранта Сережи или чью-либо еще пустяком. За свою долгую жизнь он ясно определил, что нет и не может быть ничего более ценного и значимого, чем судьба человека. Но он также верил, что человек сам определяет свой жизненный путь, и невозможно, даже вредно вмешиваться в этот процесс. Если кому-то было угодно видеть мир через розовые очки, Александр Николаевич не спешил разрушать эти иллюзии. Но если кто-то, живя в своем розово-карамельном мире, совершал непростительную ошибку, Александр Николаевич, отталкиваясь от непреложного юридического постулата о том, что «незнание закона не освобождает от ответственности», карал по всей строгости. Его признанное «всемогущество» базировалось не столько на званиях и должностях или даже на знакомствах и связях, сколько на редкостном для обычного человека умении видеть мир таким, какой он есть на самом деле. Александр Николаевич безошибочно видел все положительные и отрицательные стороны ситуации и мог с предельной точностью рассчитать порядок действий, способных привести к максимально положительному (для него лично) результату. Если бы кому-нибудь пришло в голову рассчитать эффективность человеческой деятельности, за единицу измерения следовало бы принять один «ин», или один «иванов». Как кому будет угодно…

Александр Николаевич сидел за столом в кабинете и выслушивал очередную просьбу сына. Задача, которая стояла сейчас перед академиком, была из разряда не самых простых. И состояла она вовсе не в том, чтобы удовлетворить просьбу Егора, что было сделать до неприличия просто. Дело было в другом: Александр Николаевич не мог переступить через судьбу собственного сына, как он переступал через судьбы других людей, и собирался нарушить один из своих важнейших принципов — лишить человека иллюзий…

— Егор, ты понимаешь, мне не сложно пристроить в институт эту, как ее, — академик посмотрел на записанное на листке имя, — Таню Равич — только я не понимаю, зачем это нужно лично тебе?

Егор тяжко вздохнул. Каждый раз ему, как ребенку, приходилось объяснять отцу мотивы своих поступков.

— Папа, это девушка моего друга… — озвучил он заранее приготовленную ложь.

— Друг — это, как я понимаю, Влад? — с сарказмом поинтересовался академик и в ответ на красноречивое молчание сына задумчиво изрек: — А девушка у него какая? Восьмидесятая? Трехтысячная? Мы их всех будем в институты пристраивать?

Егор не стал переубеждать отца. Ему было приятно, что пресловутая проницательность Александра Николаевича на этот раз не сработала. Отец думал, что, как это в последнее время бывало довольно часто, инициатором просьбы был старинный приятель Егора Влад. Иванов считал Влада карьеристом и лизоблюдом и эту дружбу категорически не одобрял. Обычно Егора злило, что в сорок лет он вынужден доказывать отцу свое право дружить с теми, с кем он считает нужным, но сегодня ворчание отца его не смущало. Главное, чтобы отец не догадался об истинной подоплеке…

В сущности, Егор уже был доволен. Если Александр Николаевич сказал «мы будем пристраивать» — значит полдела сделано. В душе он уже согласен, ворчит для порядка…

Когда отец собирался отказать, он обычно начинал говорить о том, что Егор вечно заставляет его «идти против своей совести». Егора это всегда страшно злило, так как он лучше других знал, насколько часто его отец кого-то куда-то пристраивал…

Однажды в юности Егор не удержался и сказал об этом отцу:

— Твоя совесть широка и безразмерна во всех случаях, кроме тех, когда надо помочь мне! Ты кому угодно помогаешь, и ничего — душа не болит. А когда прошу я — сразу начинаешь говорить о совести и чести!

Егор до сих пор помнил, как его отец, услышав эти слова, покрылся красными пятнами. Тогда был один из немногих случаев, когда отец по-настоящему сорвался.

— Пойми, — кричал он, — есть люди, которым Я НЕ МОГУ отказать! Отказать им — то же самое, что бороться с ветряными мельницами: может, и эффектно, но бессмысленно! Это система, государство. У него есть свои законы, и если я пойду против них, то просто перестану существовать, а со мной и те, кто от меня зависят. И ты, в том числе! Когда ко мне на работу идет устраиваться дочь секретаря горкома, я ее беру и проверяю в деле. Если она специалист — мы работаем, если дура — я даю ей уютное местечко с хорошей зарплатой, где она круглыми сутками разгадывает кроссворды. Я знаю, что она ничтожество, мои сотрудники знают, что она ничтожество, ее отец знает, что его дочь — дура, и сама она ни на что не претендует и мечтает только найти хорошего жениха.

Никто никого не обманывает! И кто здесь не прав? Дочь, что родилась дурой? Или секретарь горкома, который не отправляет ее работать дворником? Или я, который не отказывает в просьбе настоящему, работящему мужику, чтобы у него из-за семейного бедлама сердце по ночам не болело? Скажи, кто?

Я, когда эту дуру устраиваю, знаю, что делаю. Через год замуж выйдет, через два — в декрет уйдет, а там уже и не моя проблема… Вот когда я в свой научный совет таких идиоток набирать начну, чтобы чужие научные работы судили… Когда я разработку проекта ей доверю… Когда по ее вине производство на месяц встанет — тогда о моей совести и говори! А пока я жив — она, кроме журнала «Иностранная литература», ни одной бумажки на работе не прочтет!

Этот разговор почему-то сейчас очень живо вспомнился Егору. Казалось, что и сейчас прозвучит фраза, ставшая финальным аккордом того разговора: «Я могу помочь дураку, если он сын, мать или сестра какого-нибудь стоящего человека. Я помогу не ради него самого, а ради того, кто стоит за ним. Но помогать мерзавцу ради мерзавца я не буду никогда!»

Егор знал, что отец не любит Влада, считает его лизоблюдом и подхалимом, но сейчас это его не беспокоило. Главное, чтобы отец не догадался об его истинных намерениях в отношении пока еще неизвестной ему Тани Равич.

Александр Николаевич молчал, но его сын уже понял, каким будет исход их беседы. Юность Егора давно прошла, и они слишком хорошо знали друг друга. По негласным правилам игры, которым они следовали вот уже двадцать лет, Александр Николаевич мог поворчать на просьбу Егора, но отказывал только в исключительных случаях. Впрочем, Егор сам знал, о чем можно, а о чем нельзя просить отца.

— Ладно, я сделаю, — произнес Александр Николаевич, — но знаешь, хочется тебе один анекдот рассказать, американцы на конгрессе поведали. Не возражаешь?

Егор промолчал, понимая, что в данном случае вопрос скорее риторический. Выслушивать глубокомысленные анекдоты и притчи было одной из его непреложных сыновних обязанностей.

Александр Николаевич не торопясь начал:

«Нашел один парень джинна. Открыл бутылку и говорит:

— Я тебя освободил, так что ты теперь должен три мои желания исполнить…

— Исполню, — отвечает джинн, — только я не простой джинн, а коммерческий. Ты мне приносишь по десять долларов за каждое желание.

— Ну, парень подумал: что такое, в конце концов, десять долларов за заветное желание? Мелочь. Достал тридцать долларов и вернулся на берег реки, где раньше джинна нашел. А тот в бутылке сидит, отдыхает…

— Вылезай! — кричит парень, а тот молчит, его не слышит.

— Вылезай! — снова кричит он — и опять тишина.

В третий раз позвал парень джинна, тот вылез из бутылки.

— Ну, где деньги?

— Забирай!

— Взял джинн деньги и говорит: ну, мы в расчете — ты принес деньги, я выполнил твое желание.

— Какое желание, — удивился парень, — я же еще ни о чем не просил?

— Ты три раза просил меня выйти из бутылки…»

Егор чуть не рассмеялся, поняв, что отец намекает на неблагодарность Влада. Знал бы он, насколько на самом деле будет Егору благодарен его проситель… Однако, согласно правилам все той же игры, он поспешил сделать чрезвычайно глубокомысленное лицо, якобы старательно пытаясь понять и с трудом вникая в смысл преподанного урока…

Судя по всему, эта реакция полностью устраивала его отца.

— Ладно, договорились, — Александр Николаевич встал из-за стола и направился к дверям кабинета.

Помедлив пару минут, Егор вышел вслед за ним.

Лиза наблюдала за мужем, стоя возле открытых дверей кухни. К счастью, Александр Николаевич, как всегда, оказался невнимателен к ее внешнему виду. То, что обычно обижало Лизу до глубины души, сегодня наполнило ее уверенностью и спокойствием. Ему так и не пришло в голову спросить, зачем она специально к этому вечеру шила фиолетовое платье, а появилась в желтом…

Впрочем, Иванов вообще редко обращал внимание на, если так можно выразиться, предметы материального мира… Когда они только начинали жить вместе и Лиза старалась обустроить запущенный после почти десятилетнего вдовства дом академика, она бегала к нему с вопросами почти по любому поводу. Можно ли выкинуть эти занавески? Стоит ли покупать новую кровать? Надо ли менять ковер в прихожей?

Александру Николаевичу все это было безразлично. Он не мучился сомнениями о том, стоит ли выкидывать шикарную дубовую антикварную кровать из-за того, что она много лет была брачным ложем для него и его покойной жены Лиды. Он не интересовался занавесками на окнах, потому что за долгие годы жизни в этой квартире так и не запомнил, какого они цвета, и не представлял, нуждается ли в замене коврик у дверей…

Единственными вещами, к которым академик относился действительно трепетно, были те, что находились у него в кабинете — огромный письменный стол, удобное кресло, старый диван. Еще были насквозь протертые и до боли привычные домашние тапочки и халат, заменить которые он не соглашался ни за что на свете…

В конце концов Лиза на свой страх и риск организовала перевоз старого деревянного монстра на дачу, купила новомодный раскладной диван-кровать, сделала ремонт и заменила все занавески. Даже купила новый, но очень похожий на старый халат, который Александр Николаевич постепенно признал своим.

Когда гостиная из уныло-зеленой превратилась в кремово-золотистую, не было сказано ни слова. Вероятно, если бы Лиза не обратила внимания на эту перемену, сам академик ни за что бы ее не заметил… Стоит ли удивляться, что он не обращает внимания на цвет платья жены?

Успокоенная, Лиза внимательно наблюдала за гостями. Да, поразил Гоша родных, нечего сказать. Лиза чуть не упала прямо у дверей, когда вслед за плечистым Гошей в дверь вошла ОНА. В первую секунду Лиза чуть не остановила ее, язык так и чесался спросить: «Куда вы, девушка?» — настолько невероятным казалось, что ОНА и есть их невестка. Настя, маленькая, темненькая, невероятно хрупкая, почти игрушечная, смотрела на Лизу черными, раскосыми северными глазами, и Лиза, усмехаясь про себя, думала, что, пожалуй, Гоша оказал ей неоценимую услугу. На фоне этой чукчи она, Лиза, будет смотреться просто английской королевой. Если бы кто-нибудь сказал Лизе, что академику Настя показалась очень привлекательной, Лиза бы несказанно удивилась. Она совершенно не могла оценить хрупкую, с оттенком восточного колорита красоту Насти. Остро переживая собственную «провинциальность», она воспринимала всех женщин, не обладающих видом и лоском преуспевающих москвичек, как «уродин»…

Александр Николаевич прошел к своему месту за столом, и это послужило сигналом для присутствующих. Все сели.

Лиза начала разливать кофе, но, когда очередь дошла до Насти, та неожиданно стала отказываться:

— Благодарю вас. Я не пью кофе.

В доме Иванова вечерний кофе был традицией, своего рода обрядом. Считалось, что ни в одном доме в Москве не варят такой вкусный кофе, и даже те, кто не очень любил этот напиток, в доме академика отдавали ему дань.

— Да я тоже не очень люблю кофе, — Лена поспешила на помощь Насте, — но здесь он совершенно особенный… И потом, это своего рода обряд…

Настя прекрасно поняла подсказку, но от своего не отступила:

— Да я поняла, что здесь так принято, но, к сожалению… я действительно не люблю кофе… — последние слова Настя произнесла извиняющимся тоном.

Иванов бросил взгляд в сторону невестки и неопределенно хмыкнул. Последним, кто в его доме отказался от кофе, был знаменитый английский писатель, славящийся не только своими романами, но и пристрастием к специфическим диетам.

Гоша посмотрел на жену удивленно — он-то прекрасно знал, что Настя может хлестать кофе литрами…

Лиза удовлетворенно подумала про себя, что все идет как надо. Не прошло и часа, как маленькая чукча опростоволосилась. Видимо, так же думала и жена Куликова Лариса — с другого конца стола раздался ее манерный, с неестественной хрипотцой голос:

— Ну конечно, кофе — это стиль жизни больших городов. Настя к нему, наверное, не привыкла… Впрочем, чай у Лизы тоже великолепный. Вы ведь пьете чай, Настя? — Абсолютно безобидные по смыслу слова Ларисы тем не менее содержали такой явный и ядовитый подтекст, что лицо Гоши потемнело. Однако совершенно неожиданно для Лары сторонники Насти нашлись в ее собственных рядах. Максим, повернувшись к Лизе, произнес:

— Вы знаете, Лиза, мне сегодня тоже почему-то ужасно хотелось чаю, но я как-то заболтался и постеснялся спросить… Вы ведь мне тоже нальете?

— Да, сегодня что-то с погодой, — подхватил Баженов, как бы небрежно отодвигая чашку с кофе, впрочем, на девять десятых уже пустую. — Если можно, мне тоже чаю…

Александр Николаевич засверкал глазами в сторону гостей, явно высказывая свой интерес к происходящему. Неожиданно вспыхнувший в его доме «чайный бунт» был маленьким, но хорошо заметным признаком того, что появление в их тесном кругу Насти не прошло бесследно. Академик, сделавший на старости лет своим любимым занятием наблюдение за повадками «гомо сапиенс», не отказал себе в удовольствии подлить масла в огонь…

— Лизонька, и мне чаю!

Александр Николаевич, пьющий чай за ужином, был для родных зрелищем таким же диким, как волк, жующий капусту. И далеко не все присутствующие расценили шалость академика как маленькую хулиганскую провокацию. Кое-кто, например Егор и Лена, с удивлением переглянулись. Им показалось весьма странным желание Александра Николаевича во что бы то ни стало понравиться своей невестке, а именно так они и поняли его поступок…

Когда наконец принесли чай, оказалось, что любителей кофе осталось всего двое — Лариса Куликова и Лиза. Егор и Лена налили себе чай сразу же за Александром Николаевичем, а Берта протянула свою чашку одновременно с Баженовым.

Настя из-под ресниц внимательно наблюдала за присутствующими, и Иванов понял, что логика их действий не осталась ею незамеченной. Она уловила и подобострастно удивленные взгляды Егора и Лены, и капризно поджатые губы Лары, и добродушное выражение лица Максима, и хитрые огоньки в глазах Баженова. Особенно забавно выглядела брезгливо-высокомерная физиономия Лизы. Судя по всему, та считала, что на ее лице отражается благопристойное светское осуждение произведенного Настей моветона. Берта же по-прежнему не вынырнула из своих мыслей и действовала автоматически, реагируя лишь на ухаживания своего кавалера.

«Ну вот, — подумал Александр Николаевич, глядя на Настю, — теперь ты знаешь, девочка, кто здесь твой друг, а кто враг… Как все просто… Чашка кофе. Стакан воды». Как будто прочтя ее мысли, Настя посмотрела на него и улыбнулась. Мило, с хулиганской искоркой в глазах… Казалось, она говорила: «Именно этого я и добивалась…»

Гоша, который знал и отца, и жену достаточно хорошо для того, чтобы понять смысл их немого диалога, только тихо хмыкнул:

— Хулиганы…

Куря на лестнице, Баженов видел, как в прихожей ссорятся Лара и Максим. Вернее, Лара нападала на Максима, обвиняя того в примитивности и тупости. Лара была так довольна, что ей удалось тонко и элегантно подколоть эту выскочку, жену Гоши, а Максим зачем-то взял и встал на ее защиту, и весь эффект пропал. Свою красоту Лара считала чем-то само собой разумеющимся, очевидным, и была крайне озабочена тем, чтобы выглядеть в глазах окружающих не просто красоткой, но «тонкой штучкой», особой, наделенной умом и остроумием. Сегодня представился такой замечательный случай себя показать, а ее глупый муж из дурацкой жалости к этой чернявке все испортил. Лариса считала, что именно из-за Максима все бросились пить чай и не дали чукотской дуре просиять во всем блеске своей провинциальной глупости.

Особенно ее разозлил самоуверенный взгляд девицы и ее хитрые переглядывания с академиком. Как только Лара увидела Настю, она сразу мысленно отвела ей одно из последних мест в табели о рангах семьи Ивановых. По ее представлениям, девушка с подобной внешностью, да еще приехавшая из такой тмутаракани, как Тюмень, должна была робко жаться в углу, боясь поднять глаза на окружающих. Вместо этого Настя освоилась в их кругу удивительно быстро, шутила с академиком и Олегом Баженовым, кокетничала с ее мужем и вообще явно претендовала на звание первой девушки вечера. Звание, которое по справедливости должно принадлежать Ларе… Если бы Лара могла, она бы вцепилась Насте в лицо прямо за столом, но, не имея такой возможности, поспешила сделать козлом отпущения собственного мужа.

— Если она не умеет себя вести, это ее проблемы! Ты-то чего ее защищаешь? Ты что, ее знаешь? Может, вы знакомы? Или что, она вообще твоя бывшая любовница? — Лариса шипела на Максима, как раненая змея…

Максим молчал, и Баженов даже сквозь дверь чувствовал, что под градом абсолютно идиотских и необоснованных обвинений он еле сдерживается. Лара же трактовала его молчание по-своему:

— Ты что молчишь? Я угадала? Это правда? Она действительно твоя любовница?

Опять не получив ответа, Лара окончательно вошла в раж:

— Все, я ухожу! Пойди скажи, что я не намерена сидеть за одним столом с твоей любовницей. Или нет, ты же трус, ты же так не можешь! Соври, что у меня голова разболелась!

Баженов услышал, что Лара застегивает сапоги. Он знал, что для Максима было худшим оскорблением остаться одному в гостях у Александра Николаевича. Она, видимо, это тоже знала и именно поэтому хотела так поступить…

— Лара, ты же не поедешь через весь город одна! Уже темно! — наконец попытался урезонить жену Куликов.

— Ага, струсил! — по-своему поняла его слова Лара, и Баженов почувствовал, что она получает явное наслаждение, куражась над мужем. Ее решимость бросить его в гостях одного явно окрепла. «Если только он немедленно не бросится перед ней на колени», — подумал Баженов, за свои сорок пять лет досконально выучивший замашки юных стерв.

Он решил, что, пожалуй, настало его время действовать. Баженов открыл дверь и вошел в прихожую.

— Лариса, вы уже уходите?

— Да! — Лара решительно выпрямилась. Кровь прилила к ее голове, лицо покрылось красными пятнами, глаза возбужденно сверкали, и время от времени она обращала свой злобный взгляд в сторону Максима.

Всем своим видом Лара показывала, что она — невинное дитя, жестоко униженное и оскорбленное злобным мужем.

— Ларочка, — предельно нежно произнес Баженов. — Давайте я вас подвезу. На моей машине это пять минут!

Ларочка расплылась в благодарностях, горделиво посматривая на Максима. «И без тебя не пропаду!» — говорил ее взгляд.

— Максим, — тем временем обратился Баженов к нему, — если ты не против, я подвезу твою супругу до дому, но у меня встречная просьба: там где-то Берта скучает в одиночестве. Побудь, пожалуйста, пока с ней. Договорились?

Максим кивнул и направился в столовую искать Берту, а Баженов аккуратно довел Лару до роскошного нового автомобиля. Лара даже замерла от восхищения:

— Что это?

— Экспериментальная модель. Массовое производство начнется только в августе.

— Шикарная машина. Как называется?

— «Жигули».

— Как река?

— Или как пиво, — улыбнулся Баженов и быстро похлопав себя по карманам, произнес: — Пардон, забыл сигареты… Поскучаете пять минут без меня?

— Конечно. — Лицо Лары выражало саму любезность, казалось, что вовсе не она истерично рыдала в прихожей пять минут назад…

Баженов включил приемник и, оставив Лару наслаждаться пением Муслима Магомаева, снова поднялся наверх. К этому времени большинство гостей уже снова собралось в столовой: после кофе ожидались ликер и фрукты.

Прямо в пальто Баженов подошел к Александру Николаевичу и громким шепотом, который, впрочем, отчетливо слышали все присутствующие, произнес:

— Александр Николаевич! Я на полчаса отлучусь — Ларе плохо, проблемы по женской части… Она очень хотела остаться, но мы с Максимом уговорили ехать… Все же молодая женщина, лучше не шутить…

И уже громко добавил:

— А Максима я с собой не возьму! — И, повернувшись в сторону Куликова, произнес с такой живой интонацией, что посторонним могло показаться, будто это продолжение неоконченного диалога: — И не уговаривай! На всю жизнь обижусь — должен же кто-то Берту развлекать… Раз уж я взялся за твоей женой ухаживать, будь другом, позаботься о моей!

Слово «моей», хотя Баженов и не произнес «моей жене» прозвучало в таком контексте, что вызвало мгновенный интерес на лицах двух дам. Берта опустила глаза, стараясь скрыть промелькнувшую в них радость, а Лиза нахмурила брови и потемнела лицом: значит, роскошный Олег Баженов все же собирается жениться на этой черной кошке!

Когда Олег выходил из комнаты, он столкнулся взглядом с Максимом. Тот ничего не сказал, даже не кивнул головой. Он просто подумал, что Баженов его понял.

«С тобой, старик, я бы пошел в разведку» — вот что думал Максим Куликов, поворачиваясь к черноволосой Берте, которая рассказывала ему о страданиях Толстого в период написания «Анны Карениной».

Максим чуть не ухмыльнулся в самом неподходящем месте, вспоминая, как Баженов «нашептывал» о Лариных «проблемах по женской части». Лара бы умерла от стыда, узнав, как «в светском обществе» был объяснен ее «элегантный уход».

Санкт-Петербург, август 1996 года

Сотовый завибрировал под локтем, и я поспешила выскочить в коридор: снимать трубку в тихом читальном зале было неудобно. Я посмотрела на номер — понятно, Марта. Сводная сестра и божье наказание.

— Дашенок, ты где?

— В Питере…

— Я понимаю, что не в Сухуми… Точнее?

— В библиотеке.

— Bay! Как в анекдоте: «Ни за что Гоги нэ догадаешься, гдэ я бил! В быблыотэкэ!» Ты что, даже не отоспалась после поездки?

— Так, прикорнула часок…

— Вечный двигатель ты наш… Чего ты в библиотеке-то делаешь?

— Смотрю старые газеты… 1970–1971 годы…

— Новый очерк «о чем писала пресса» или мое жизнеописание? — подколола Марта. Скромности ей было не занимать.

— Конечно, твое жизнеописание, — утешила я честолюбивую барышню, — только ты, по-моему, родилась в январе 1971-го, так что извини, вряд ли пресса могла о тебе писать в 1970 году…

— Зато, между прочим, — парировала Марта, — активная подготовка к этому событию велась уже в апреле 1970-го… Если, конечно, я хоть что-то понимаю в биологии…

— Насчет биологии не спорю… Ты что, полагаешь, что каким-нибудь теплым апрельским днем газета «Правда» могла выйти с заголовком на первой полосе «Сегодня ночью была зачата будущая звезда театра и кино Марта К.»?

Марта расхохоталась:

— А хороший бы вышел прикол!