Семейные тайны

Глава 6

— Ну что? Нас можно поздравить с первым успехом. Виновник кражи в доме академика найден.

— И кто это, если не секрет? — чернявый от любопытства даже вытянулся вперед, стараясь в темноте рассмотреть глаза своего приятеля. Уже не первый раз ему в голову пришла мысль, что пора бы им было изменить место традиционных встреч. Уж слишком неудобно было наблюдать за реакцией собеседника в этом вечно погруженным в красноватый полумрак помещении. Кудрявый херувим был из тех, кто «думает глазами», и для него малейший нюанс мимики собеседника значил очень многое. Другое дело — блондин: тот, казалось, мог провести весь вечер, глядя в темную, украшенную непонятной картиной стену.

Но на этот раз фарфоровые глаза смотрели прямо на него:

— Деньги, дружище, украл тот, кто их потратил на следующий день. Ну скажи, если у человека денег вчера не было, а сегодня появились, откуда они?

— Да мало ли… В долг взял…

— А если речь идет о валюте? Да еще не о самой распространенной?

— Не самая распространенная — это какая?

— Итальянские лиры.

— Да, — присвистнул брюнет, — не часто у советского человека в кармане лиры оказываются.

— Вот именно. Вчера мой спецагент… Угадай кто?

— Галочка, — хмыкнул черноглазый.

— Вот именно, Галина Павловна, — со значением произнес блондин, — Галина Павловна просила своего парикмахера Жору, может, знаешь, известный в богеме тип — совмещает стрижки с мелкими валютными махинациями — сказать ей, если кто-то лиры продавать будет. К великой радости Жоры, буквально в тот же день к нему обратился самолично Егор Иванов, попросив обменять три бумажки по пятьсот тысяч лир.

— ?..

Блондин без слов понял невысказанный вслух вопрос собеседника:

— Именно такие купюры пропали у академика…

Лара лениво снимала с волос бигуди, глядя на себя в огромное дореволюционное трюмо. Рядом лежал шикарный прибалтийский фен — зависть всех ее подруг. Огромное круглое основание заканчивалось шлангом, похожим на шланг пылесоса, к которому можно было присоединить прозрачную шапочку. Удобно и практично.

Лара думала о том, что все утро Максим ходил какой-то злой, а потом внезапно повеселел. Выяснилось, что их приглашают на дачу к Иванову. Лара уже приготовилась покапризничать, сказать, что ей выше крыши надоело это семейство, но передумала. Ведь там, кажется, будет Баженов.

Вчера Лара увидела Баженова впервые. Но, Боже мой, сколько она уже знала о нем! Олег Григорьевич слыл не только обаятельным человеком, но и опасным сердцеедом, неуловимым вечным холостяком. Отправляясь в гости к Иванову, Лара заранее предвкушала это знакомство. Самоуверенная, вечно скучающая, она шла на «Баженова», как заядлый охотник на медведя — старательно подготовившись, с безумным азартом и блеском в глазах.

В этой охоте у нее не было никакой определенной цели. Она не искала ни нового мужа, ни внебрачной связи. Не было у Лары и корыстных интересов. Это был просто спорт. Она хотела только кратковременной победы, триумфа. Видеть его поверженным у своих ног, хвастать подругам, что свела с ума мечту всех московских женщин и отказалась от того, чего так хотят другие… В жизни женщины Лара не видела иного смысла, кроме возможности украсить стену как можно большим количеством качественных мужских скальпов. А скальп Баженова стал бы украшением в ее коллекции…

Вначале все получилось даже лучше, чем она хотела. Дурацкая выходка мужа и ее справедливый гнев стали для Баженова поводом обратить на нее внимание. Ей даже практически не пришлось ничего делать…

Конечно, Лару огорчил его быстрый уход. Она не ожидала, что Олег так быстро струсит и постарается сбежать. Саму ее возможная встреча Куликова и Баженова у них дома совсем не пугала, скорее казалась забавной… Такого не случалось в жизни еще ни у одной из ее подруг…

Баженов был не первым трофеем Лары — но первым, с кем пришлось зайти так далеко, изображая «настоящую» страсть. Лара заранее поняла, что обычные средства здесь не подойдут, потому и пустила в ход «тяжелую артиллерию». Эта победа ее интересовала слишком сильно.

Обычно Лара ограничивалась только поцелуями, разыгрывая сюжет как по нотам: показать свою заинтересованность, намекнуть на возможность взаимности, заставить «заглотить» наживку — а затем аккуратно отойти в сторонку. И все.

Дальше уж сам «трофей» начинал караулить под окнами, совать в почтовый ящик стихи и подбрасывать на порог цветы. Эти знаки внимания развлекали Лару и помогали держать в тонусе мужа, неустанно напоминая о том, как ему повезло с женой.

Впрочем, больше всего Лара дорожила не его мнением, а мнением своего женского круга — матери, подруг, родственниц. Там ее поведение не только одобряли, но и считали достойным подражания. Лара, в восемнадцать лет «заарканившая» перспективного партийного работника Куликова, и без того пользовалась немалым авторитетом, а победа над Баженовым подняла бы ее на недосягаемую высоту.

Лара подошла к шкафу и начала старательно выбирать платье. Это она делать умела. Юная красотка прекрасно знала, что нужно надеть, чтобы понравиться приемной комиссии в институте, и что — для того, чтобы завоевать мужчину. Для поездки на дачу она выбрала простую длинную темную юбку и непритязательную облегающую блузку — впрочем, отлично подчеркивающую ее формы. Завитые волосы заколола на голове шпильками. На первый взгляд ее наряд был скромен и строг, но Лара знала: когда гости встанут из-за стола и разбредутся по дачным дорожкам, прическа сама собой начнет разваливаться, и тогда, пользуясь неформальностью обстановки, шпильки можно будет убрать. Широкие шаги заставят расстегнуться пару-тройку пуговиц, украшающих юбку от подола до пояса, и прикуют внимание к ее стройным ногам почище мини. Лара называла этот образ «растерзанная монашка» и знала, что он придает ей больше привлекательности, чем любой другой. К тому же мнимая благопристойность хорошо защищала от критических замечаний престарелых матрон. В случае чего всегда можно было сделать изумленно-смущенную физиономию и быстро застегнуть пуговички — все равно они скоро расстегнутся!

Лара подхватила сумку и, победно оглядев себя в зеркале, направилась в коридор. День обещал быть интересным.

Гоша и Настя стояли на крыльце гостиницы, вглядываясь в утренний туман. Егор не имел привычки опаздывать, и они вышли на улицу заранее, но утренняя прохлада и еще не отпустивший их сон делали ожидание неприятным.

Почти минута в минуту из-за угла вынырнула машина Егора. Рядом с ним впереди сидела Лена, сзади виднелась высокая фигура отца. Гоша галантно открыл перед Настей дверь, и она села в машину, практически угодив в объятия Александра Николаевича. Гоша последовал за ней.

Все обменялись приветствиями.

— Едем? — Егор явно ждал приказа от академика.

— Едем, — Александр Николаевич посмотрел в глаза устроившейся рядом с ним Насти.

— Ну как выспались?

— Спасибо, плохо… — безобидные слова почему-то прозвучали как дерзость. Все давно привыкли отвечать на подобные вопросы одним словом: «хорошо».

— И почему же плохо? — решил уточнить Александр Николаевич.

— Самочувствие неважное…

Лена невольно оглянулась назад, чтобы бросить осуждающий взгляд в сторону Насти. Никогда в жизни ей не приходило в голову обременять академика проблемами своего самочувствия.

— Да? Что же случилось? — Голос Александра Николаевича звучал чрезвычайно заботливо, по нему никак нельзя было догадаться об истинном отношении академика к словам Насти. Что-что, а нормы этикета отец всегда выдерживал блестяще…

Настя бросила быстрый взгляд на Гошу, и он понял, что она готовится сообщить Александру Николаевичу главную новость. Он слегка кивнул ей, подбадривая. Гоша, правда, никак не ожидал, что Настя сразу возьмет быка за рога. Но это его ничуть не смутило. Ситуация была вполне подходящей, да и к главной теме Настя подвела академика очень удачно. Получалось, что не она ему что-то сообщала, а он у нее выспрашивал, что произошло.

Настя перевела взгляд на академика и улыбнувшись ответила:

— Ничего особенного… Просто в моем положении…

Услышав о «положении», Лена, уже не скрываясь, развернулась всем корпусом назад и уставилась на Настю.

Настя и Александр Николаевич молчали. Он, видимо, ожидал, что она скажет что-то еще, она, напротив, оставляла ему возможность задать вопрос.

Академик сдался первым. Мгновенно сменив задумчивое выражение лица на самую искреннюю улыбку, он радостно произнес — правда, обращаясь не к Насте, а к сыну:

— Гошка, никак, вы меня внуком решили порадовать?

— Скорее внучкой, мы девочку хотим… — поспешила уточнить Настя.

Лена мгновенно обменялась взглядом с Егором, и он прекрасно ее понял. «Какая разница, кого ты хочешь, дурочка, если этот ребенок будет внуком Иванова?» Впрочем, Лена, естественно, не произнесла этого вслух.

Казалось, что Александр Николаевич вообще не заметил, что сказала Настя. По-прежнему продолжая разговаривать только с Гошей, он произнес:

— Ну ты меня, сын, порадовал. У Егора сын и у тебя! Сразу два внука. Как назвать-то, думали?

— Нет еще… — ответил Гоша, и Настя почувствовала себя обиженной — они с Гошей много раз обсуждали, что у них будет дочь и назовут они ее Дашей.

— А помнишь, Гош, — Александр Николаевич развернулся боком к двери, чтобы лучше видеть лицо сына, — у меня был друг, Сергей Кирейко. Хороший парень. На войне погиб. Может, назовешь своего Серегой?

Лена и Егор закивали головами, всячески поддерживая идею, а Гоша нерешительно вымолвил:

— Ну, возможно.

Настя, еще с утра больше всего на свете боявшаяся реакции академика на их новость, вдруг почувствовала, что кровь прилила у нее к голове. Почти неконтролируемая ярость заставила ее поднять голову и впиться взглядом в серые глаза Иванова. Она была в бешенстве. Этот старый хрыч обсуждал ее ребенка и придумывал ему имя, совершенно не интересуясь ее мнением. Хорошо поставленным голосом она жестко выцедила сквозь зубы:

— Это будет девочка, и мы уже решили назвать ее Дашей. А имя Сергей мне не нравится, и, даже если будет сын, я его так не назову!

Лена снова повернулась на сиденье, чтобы скрыть усмешку. Положительно эта Настя на редкость глупая и невоспитанная особа.

Гоша пожал плечами и тоже отвернулся к окну, показывая, что ему эта дискуссия безразлична. Вмешиваться в спор между отцом и женой он не хотел.

Иванов же ничего Насте не ответил и, поудобнее устроившись на сиденье, как ни в чем не бывало обратился к Егору:

— Баженов-то когда Лизу обещал забрать?

— Да почти одновременно с нами приедут. Пока мы за Гошей заезжали, Лиза как раз должна была успеть все собрать…

— А что, там много? — уточнил Александр Николаевич таким тоном, как будто он сам с утра не видел, как Лиза закручивала широкие бидоны с шашлыками, упаковывала мешки с овощами и картошкой, сортировала бутылки с вином и лимонадом.

— Четыре коробки плюс бидоны, — ответил Егор, тоже сделав вид, что не знает о том, что Иванов с утра сам просил Баженова забрать Лизу, так как им с ее скарбом в одной машине не уместиться…

Настя, зажатая между Ивановым и Гошей, не имела возможности отвернуться к окну и была вынуждена смотреть прямо на дорогу. Она снова уловила в словах академика и его сына пренебрежительное отношение к себе. «Пока мы за Гошей заезжали», — сказал Егор, как будто она была не чем иным, как приложением к своему мужу. Вконец расстроенная и злая, Настя нашла единственный возможный выход: просунула руку под локоть Гоши и прижалась к его плечу. Он тут же, не поворачиваясь, обнял ее, и она почувствовала, что на сердце стало гораздо легче. Пока Гоша рядом, все остальное — сущие мелочи.

Баженов выгрузил на кухне многочисленные коробки и, предоставив разбираться с ними Лизе и соседке по даче Антонине Петровне (она же помощница Ивановых по хозяйству), вышел на веранду. На улице было сыровато, но погода обещала быть замечательной, почти летней.

Закурив сигарету, Баженов наблюдал, как к крыльцу приближаются Максим с Ларисой. Максим улыбался, а Лиза в черно-белом наряде с тонкой зеленой косынкой на шее выглядела точь-в-точь как одна из весенних березок перед домом.

Баженов сердечно приветствовал Куликова и чуть снисходительно кивнул Ларисе. Максим отметил этот жест, столь не похожий на вчерашнее внимание Олега к его даме. Для Максима пренебрежительность Баженова по отношению к Ларе была явным свидетельством того, что вчера Олег крутился возле нее лишь из желания оказать услугу приятелю. Чувство благодарности снова нахлынуло на Куликова, и он тепло поприветствовал друга.

Лара лучше понимала причину поведения Баженова и расценила его как раз в свою пользу. Внешнее желание оттолкнуть было признаком того, что невозмутимый Олег Григорьевич относится к ней с определенной опаской и, следовательно, вовсе не равнодушен к ее чарам.

Обворожительная и любезная, как Вивьен Ли в роли Скарлетт О'Хара, она бросилась к Баженову:

— Олег Григорьевич! Я вам так благодарна за вчерашний вечер. Как любезно с вашей стороны было довезти меня до дома… Максим, ты представляешь, я пыталась уговорить Олега Григорьевича выпить со мной чашку кофе, но он даже отказался переступать порог квартиры… Ах эта мужская дружба! Наверное, не хотел тебе давать даже малейший повод для ревности!

Баженов, усилием воли удерживавший на лице самую любезную улыбку, смотрел на своего влюбленного, довольного жизнью друга и очаровательную щебечущую Лару и чувствовал неизъяснимое желание дать в челюсть одному и ногами избить другую. Он подумал, что желание избить женщину, пожалуй, испытал второй раз в жизни. Предыдущей «дамой» была немецкая снайперша, которую они со старым другом Тишковым мечтали отследить два месяца и поймали только после того, как Тишков встретил ее очередную пулю… Лара очень сильно напоминала Олегу ту хорошенькую белобрысую снайпершу. Она наносила свои удары так же продуманно и метко, попадая в самое уязвимое место в его душе.

Для фронтовика Баженова не было более святого понятия, чем мужская дружба. В течение нескольких военных лет его жизнь полностью зависела от порядочности тех, кто оказывался за его спиной, и ничего более мерзкого, грязного и противного, чем предательство, он представить не мог. Он много раз рисковал жизнью ради друзей, стремясь лишь к одному — сохранить совесть незапятнанной… И вот теперь эта молоденькая наглая девчонка в теплый мирный апрельский день просто и ясно дала ему понять, как легко и дешево он предал своего друга… Баженов так ненавидел себя и Лару, что почти ненавидел и Куликова. Как мог этот дурень так безоглядно любить эту сучку, так уверенно впустить ее в свой дом, так искренне доверять ее словам… Баженову хотелось взять Максима за плечи и трясти его до тех пор, пока этот безмозглый осел не поймет, что происходит рядом с ним…

Впрочем, Олег Баженов был достаточно умен и достаточно долго жил на свете, чтобы не понимать бессмысленность попыток открыть глаза Максиму. И потому он, скрипя зубами, улыбался ему, Ларе… Апрельский день шел своим чередом…

Олег отбросил окурок и зашел в прихожую, которая после улицы показалась очень темной. Лара тут же скользнула за ним, а Максим задержался на крыльце. Баженов почувствовал, как его щеки коснулись шелковистые волосы, и она шепнула:

— Мы ведь еще встретимся, Олег Григорьевич?

Баженов мгновенно обнял ее за плечи и в той же манере, что и Лара, с нежным придыханием прошептал ей в теплое ушко:

— Непременно встретимся, Ларочка, но только на моих похоронах!

Отпустив, даже оттолкнув ее в темноту, он распахнул дверь комнаты и шагнул в свет. Через пару минут вошел Максим. Лара почему-то так и не появилась — наверное, вышла в противоположную дверь, через кухню.

Баженов повернулся к Максиму. Как всегда, решения он принимал очень быстро:

— Максим, я в среду еду на охоту с компанией Леши. Не хочешь со мной?

Максим одеревенел на пороге. «Компания Леши» была группой крупных правительственных чиновников, которые на охоте обычно решали многие кадровые вопросы. Приглашение Баженова было просто сногсшибательным подарком. Он сам лишь недавно и вопреки субординации был принят туда, а уж Максиму такая компания и вовсе не светила. Сам факт, что он хотя бы один раз появится в их кругу, мог многое определить в карьере Куликова. Это был королевский подарок.

Баженов, видя потрясение Максима, похлопал его по плечу:

— Я не такой уж добрый, как тебе кажется, так что не комплексуй…

В самом деле, никому и ни при каких обстоятельствах он не собирался оказывать такие услуги… Но сейчас это было правильное решение. Улыбаясь другу, Олег чувствовал, что железные тиски немного отпустили сердце. Чувство вины стало отступать…

Академик кокетливо обнял супругу за плечи:

— Погуляем?

Лиза не менее кокетливо улыбнулась ему и подхватила со стула пуховый платок. Они вышли из дома и направились по широкой асфальтированной дорожке вниз, в сторону небольшого озера.

Какое-то особенно радостное весеннее солнце создавало ощущение праздника. Издали было видно, что маленькое озеро сверкает, как горсть стекляруса на хрустальном блюде. Черные, с легкими светло-зелеными побегами деревья казались искусным рисунком на шелковой ткани. Воздух был наполнен особым, ни на что не похожим весенним запахом. «Запахом надежды», — так назвала его однажды Лиза.

Александр Николаевич улыбался, ничем не показывая, что, собственно, ради этого момента и затеял весь сегодняшний выезд на природу. Он хотел, чтобы Лиза расслабилась, и был готов, воспользовавшись ее весенним настроением, узнать у нее все необходимое. Не ожидавшая никакого подвоха, Лиза радостно улыбалась солнцу и поправляла локоны у виска.

Когда они отошли от дома достаточно далеко, Александр Николаевич остановился, взял Лизу за плечи и, повернув ее к себе лицом и не меняя нежного и улыбчивого выражения лица, спросил:

— Лиза, на что ты потратила деньги?

Лиза растерялась. У нее возникло ощущение, какое бывает только в кошмарных снах — радостная картинка счастливого дня разлетелась на кусочки, а взамен возникло что-то удивительно неприятное и тягостное.

Лизе часто казалось, что ее муж обладает какой-то нечеловеческой проницательностью. Вот и сейчас она никак не могла понять, откуда он узнал о ее проблемах с деньгами. Ей и в голову не приходило, что на самом деле вопрос академика был всего лишь годами отработанным приемом. Выдавая подозрение за уверенность, Александр Николаевич ничем не рисковал. Вопрос был настолько расплывчат и неконкретен, что его всегда можно было обернуть в шутку или переадресовать к какой-либо второстепенной, незначительной проблеме. С другой стороны, Иванов знал, что за любым человеком всегда водится такое количество мелких грешков, и, если его взять в оборот, он что-нибудь да расскажет.

Если бы Александр Николаевич спросил Лизу: «Какой из своих денежных «грехов» ты считаешь наиболее существенным?» — она бы, наверняка стала уворачиваться или просто не поняла бы вопроса. Теперь же, застигнутая врасплох (Александр Николаевич чувствовал это), она была готова выложить ему все.

Академик видел, как побелело ее лицо, и заметил, как на глаза навернулись слезы. Она определенно чувствовала себя в чем-то виноватой. Иванов испытал облегчение. Значит, это все же она. Она, а не Егор взял деньги. К счастью, он ошибся…

Почувствовав, что Лиза вот-вот заплачет, он решительно встряхнул ее:

— Только без слез. Лучше расскажи все сама.

Поняв, что, расплакавшись, она только рассердит его еще больше, Лиза начала сбивчиво объяснять про свои покупки и наряды.

На удивление, Александр Николаевич слушал ее совершенно спокойно, не выражая никакого гнева. Ей казалось, что он чуть ли не доволен ее признанием. Его спокойствие понемногу передалось ей, и Лиза почувствовала, что успокаивается.

— Почему ты не сердишься? — спросила она, заискивающе глядя в глаза мужа.

— Ну, это все так понятно. — Иванов утешительно обнял жену за плечи. Он в самом деле был доволен ее признанием и даже чувствовал некоторые угрызения совести из-за того, что еще ночью был уверен в виновности Егора. Оставалось только уточнить детали.

— Когда ты взяла деньги?

— Ну, ты мне сам дал… — недоуменно ответила Лиза.

Он ее нетерпеливо перебил:

— Это понятно. Я спрашиваю, когда ты взяла деньги из моего кабинета?

— Из кабинета?

Александр Николаевич с удивлением увидел, что она снова готова зарыдать. Не дожидаясь истерики, он попытался ее успокоить и начал снова терпеливо выпытывать:

— Ты растратила деньги. В субботу шкатулка была уже пуста, а тебе надо было купить продукты на вечерю. Я спрашиваю, в какой момент ты взяла деньги из моего кабинета?

— Я не брала деньги из кабинета!!! Ты что, считаешь меня воровкой? — От обиды у Лизы высохли глаза. Он отскочила от мужа и теперь стояла подбоченясь, напоминая готовую броситься в атаку дикую кошку.

Академик почувствовал, что он чего-то не понимает:

— Лиза, где ты взяла деньги на продукты?

— Отнесла украшения в ломбард… Временно… Ты разве не заметил, какое платье на мне было вечером?

Александр Николаевич почувствовал, что он сейчас сойдет с ума от ее «женской логики»:

— При чем здесь платье?

Лиза начала терпеливо и внятно ему объяснять:

— Я специально к этому вечеру заказала лилово-фиолетовое платье, с которым хорошо смотрелся твой фамильный аметистовый набор — сережки, колье и браслет. А на вечере я была в желтом платье и янтарных украшениях, потому что набор утром отнесла в ломбард!

Иванов понял. С трудом сдерживая ярость, он посмотрел на жену:

— Этим украшениям почти сто лет, их мать всю войну хранила, а ты, значит, в ломбард сдала…

— Саша, дорогой, — Лиза умоляюще посмотрела на мужа, — я бы его обязательно выкупила через неделю. Ты бы мне дал деньги на хозяйство, и я тут же бы его выкупила…

— Я вам не «дорогой», Елизавета Дмитриевна! — Казалось, что глаза Иванова готовы испепелить ее насквозь. — Я вам не «дорогой» — повторил он снова. — А вы, позвольте вам сказать, необразованная провинциалка и дура! Квитанцию!

— В сумке, в доме. — Лиза от страха не говорила, а шептала слова. Никогда еще она не видела Александра Николаевича в таком бешенстве.

— Поехали! — больно ухватив ее за руку, он потянул Лизу к дому.

Через пятнадцать минут машина Егора неслась по залитому солнцу шоссе. Все молчали. Взгляд академика не отрывался от бесконечной полосы дороги до тех пор, пока возмущение и злость не сменились воспоминаниями о бабушке, частью почерпнутыми из маминых рассказов, но больше — достроенных собственным воображением.

Юлия Коломенцева, 1888 год.

— Джули, вы должны мне поверить, три восьмерки — это определенно к счастью. — Она даже сквозь перчатку чувствовала, как горячи руки Мишеля: ему удалось поймать кончики ее пальцев.

Джули смущенно вырвала ладошку и, чтобы сгладить резкость этого движения, стала осторожно поправлять на груди тонкое кружевное фишю:

— Конечно, я вам верю, Мишель! Но не пора ли нам возвращаться к дому?

— Мы ушли всего полчаса назад, неужели вам уже надоело?

— Нет, но родители будут беспокоиться…

— О том, что вы вот уже битых полчаса гуляете по парку собственного имения с женихом, которому они собираются вас доверить на всю оставшуюся жизнь? — В голосе Мишеля прозвучало легкое раздражение, ему в последнее время часто казалось, что поведение Джули продиктовано не столько естественной для девушки скромностью, сколько нежеланием выходить за него замуж…

— Возможно. — Джули решительно не желала замечать его недовольства.

— Так вы желаете идти домой? — Мишель чувствовал, что закипающая в нем ярость не позволит избежать очередной ссоры. Он знал, что ссориться с Джули за два дня до долгожданной свадьбы было бы глупо, но ничего не мог с собой поделать. Он так спешил встретиться с ней, так мечтал об этой чудесной прогулке под ясным июньским небом — и вот тебе раз! Оказывается, у его феи совсем иные планы, и общество горничных ей приятнее встречи с женихом, которого она не видела уже более двух месяцев. Мишель чувствовал острое желание немедленно вызвать кого-нибудь на дуэль и всадить в него пару-тройку пуль.

— Так вы желаете?..

— Желаю! — Джули решительно повернула к дому и пошла на полшага впереди него. Мишелю ничего не оставалось, как идти за ней, сдерживая в себе пронзительное желание схватить ее за плечи и прижаться губами к темному блестящему завитку на затылке.

Джули чувствовала его дыхание у своего левого плеча и думала, не стоит ли ей, наплевав на условности этикета, броситься к дому бегом.

Общество Мишеля опьяняло и пугало ее. Она, такая самоуверенная и находчивая, совершенно терялась в его присутствии. Когда они были далеко друг от друга, ничто не мешало ей предаваться светлым и воздушным мечтам о нем. Но живой Мишель буквально сводил ее с ума. Она не могла смотреть в его пронзительные зеленые глаза под тонкими черными бровями, чувствовать исходивший от него особый, только ему присущий запах и особенно принимать как должное прикосновение его рук к своим ладоням.

Он весь был слишком яркий, слишком горячий, слишком живой, чтобы она могла с ним разговаривать так, как разговаривала с другими людьми… В его присутствии волна эмоций захлестывала ее с головой, и, не зная, как с этим справиться, она устремлялась в бегство — подальше от него, поближе к светлым и безопасным мечтам о нем…

Шедший позади Джули Мишель чувствовал, что с каждым шагом, приближающим их к дому, напряжение в его душе растет, подходя к высшей точке. Он должен был немедленно, сейчас же сделать что-нибудь такое, что раз и навсегда прекратило бы его сомнения…

«Ну и черт с ней, если я ей на самом деле противен, пусть эта свадьба срывается ко всем чертям», — подумал Мишель и сделал то, на что, как ему казалось, он не отважился бы никогда в жизни.

Нагло, как пьяный гусар, ухватив Джули за край верхней юбки, он потянул за нее и, повернув к себе девушку, потерявшую от неожиданности равновесие, начал ее целовать. Он делал это совсем не так, как мечтал — трепетно и осторожно. Мишель держал Джули в своих объятиях так, как держат долгожданную добычу, приз, который оказался в руках лишь на мгновение и может быть в любую минуту потерян. Он старался взять от этого мгновения все, что только оно способно было ему дать…

«Кажется, он меня целует, и мне это нравится», — констатировала в какой-то момент для себя Джули совершенно очевидную, банальную, но такую важную сейчас для нее истину… Ей вдруг показалось, что она перешагнула какой-то невидимый порог, — порог, за которым мечта и реальность становятся единым целым, и обняла Мишеля так же крепко, как он обнимал ее…

В эту секунду Мишель понял, что люди умеют летать. Он чувствовал себя Наполеоном и Александром Македонским в одном лице, ибо все их завоевания по отдельности казались ему незначительными, по сравнению с только что одержанной победой. Почувствовав, как руки и губы Джули ответили ему, он осознал, что выиграл свой самый желанный приз — любимая девушка не просто будет его женой. Она будет его любить — горячо, по-настоящему, так, как мечтали все мужчины на свете с того самого дня, как вкусившему яблоко Адаму довелось впервые взглянуть на Еву глазами мужчины.

Когда через два дня в украшенной цветами деревенской церкви шло венчание, гостям казалось, что жених и невеста отмечены особым, божественным благословением — так ярко светилось счастье в их глазах, так нежно и пристально смотрели они друг на друга, боясь хоть на секунду отвести взгляд в сторону.

Старые и молодые, влюбленные и одинокие с удовольствием наблюдали за молодой парой, видя в их радости доказательство того, что счастье и любовь существуют на свете. И только некоторые, с меркантильным взглядом, могли оторваться от их лиц и взглянуть на изумительные бриллианты и аквамарины, украшавшие невесту. Говорили, что жених взял у родных в долг большую сумму и за два дня до свадьбы поздно вечером ворвался в лавку самого известного из городских ювелиров, требуя продать ему лучший из выставленных на продажу гарнитуров. Пессимисты утверждали, что подарок был сделан по требованию невесты, пригрозившей отменить свадьбу. Оптимисты же верили, что этот дар был материальным воплощением той безумной радости и эйфорического упоения счастьем, которые так редко озаряют человека…

Плотная, укутанная в шерстяную кофту тетка достала из сейфа коробку и положила ее перед Ивановым.

— Быстро вы его забираете, у нас уже кое-кто кругами ходил, надеясь выкупить — хотя цена и большая…

Иванов хмыкнул. Он знал, что цена, которую поставили гарнитуру в ломбарде, ничто по сравнению с его истинной стоимостью. Выложив на стол деньги (он только что снял с книжки почти все свои накопления), он направился к машине. Егор с видом телохранителя шел следом. Лиза робко жалась к ним — за всю дорогу до Москвы муж не взглянул на нее ни разу.

Только в машине Лиза решила нарушить молчание:

— Александр Николаевич, остальные деньги в сберкассе, давайте заберем.

— Какие деньги? — уточнил академик. На минуту ему показалось, что Лиза собирается признаться в краже денег из кабинета.

Но оказалось, Лиза говорила о другом:

— Они в ломбарде дали слишком много, я взяла только часть, а остальное положила на книжку.

— И сколько там? — иронически поинтересовался Иванов.

Лиза назвал сумму. Оказалось, что себе она взяла всего восемьдесят рублей…

Иванов, довольный тем, что гарнитур удалось вернуть в целости и сохранности, почувствовал, что на него неожиданно накатывает волна смеха:

— Ты хочешь сказать, что отдала в ломбард фамильный гарнитур потому, что тебе не хватало восьмидесяти рублей? — уточнил он у Лизы.

— Да…

Александр Николаевич посмотрел на жену, пытаясь понять, не шутит ли она, но Лиза была абсолютно серьезна.

Иванов понял, что больше не может сдерживаться. Волна хохота захлестнула его, заставив засмеяться даже молчаливого Егора.

— Бог мой, — смеялся Иванов, — из-за каких-то восьмидесяти рублей рисковать фамильными драгоценностями! Это чудо, что они не разыграли кражу или какое-нибудь стихийное бедствие и вернули его нам… Продать бы такое чудо за границей — и всю жизнь купайся по утрам в «Дом Периньоне»!

Егор выдвинул свою версию:

— Наверное, не успели додуматься. Не ожидали, что мы вернемся за ним так быстро…

— Да уж… — Академик повернулся к жене: — Ох, Лиза, какая же ты у меня дура!!! — Его рука шаловливо разлохматила ее волосы.

Лиза не рискнула поправить прическу, хотя ей очень хотелось это сделать. Жест Александра Николаевича и его слова «ты у меня…» дали ей некоторую надежду на примирение. Она боялась сбить это настроение…

Иванов велел заехать в сберкассу и возвращаться на дачу: всю дорогу он обсуждал с Егором сегодняшнее происшествие, а Лиза пыталась улыбаться, слушая, какая она у него дура, что за восемьдесят рублей была готова отдать колье, продав которое можно всю жизнь купаться в доме какого-то Периньона. На самом деле, она так и не поняла, над чем они смеются. Восемьдесят рублей были для нее огромной суммой — много лет это была почти ее ежемесячная зарплата. И было непонятно, куда могло исчезнуть колье, если она отнесла его в государственный ломбард, а срок выплаты еще не прошел. И в конце концов, кто был тот иностранный Периньон, в ванне которого было купаться лучше, чем в ванне квартиры академика?

— Егор Александрович, можно вас на минутку?

Егор с удивлением посмотрел на импозантного мужчину, стоявшего возле приоткрытой дверцы «Жигулей». Этого человека он прекрасно знал, но никак не ожидал увидеть здесь, возле крыльца своего дома.

Тем временем собеседник не терял времени даром. Изящно подхватив Иванова-младшего под локоток, он повлек его к своему автомобилю:

— Может, присядете? Нам с вами совершенно необходимо поговорить.

— О чем?

— Я все расскажу…

Недоуменно пожав плечами, Егор скользнул внутрь. Мужчина обошел капот и сел на место водителя. Машина медленно отъехала от крыльца. Они остановились через два квартала, возле непритязательного ресторанчика с крикливым названием «Сорочинская ярмарка», но внутрь заходить не стали, устроились на довольно удобной скамейке возле входа.

— Так что вы мне хотите сказать? — неторопливо поглядывая на часы, поинтересовался Егор. Подходя к дому, он уже предвкушал обещанный Леной вкусный ужин с ее фирменным мясным хлебцем, и появление неожиданного собеседника было ему явно в тягость.

Мужчина быстро уловил настроение партнера.

— Я буду краток. Так вышло, Егор Александрович, что я в курсе пропажи денег из кабинета вашего отца. Могу даже назвать купюры — итальянские лиры, три банкноты по пятьдесят тысяч.

На лице Егора отразилось явное удивление.

Собеседник довольно ухмыльнулся:

— Вас удивляет, откуда мне известен этот факт? Ведь обратиться в милицию академик не мог, хранение валюты в нашей стране является уголовно наказуемым преступлением. Это я, как честный гражданин, должен был бы пойти в соответствующие органы и сказать, что многоуважаемый Александр Николаевич Иванов совершил такое нелицеприятное деяние, как провоз и последующее хранение вывезенной из капиталистической страны наличности… Я прекрасно вижу иронию на вашем лице, Егор Александрович, мы с вами оба прекрасно знаем, что даже там, где обитают люди с «холодным сердцем и чистыми руками», определенный субъективизм тоже имеет место. За спекуляцию валютой сажают зеленых несмышленышей, а академика разве что немного пожурят и отпустят. А если учесть тот факт, что в настоящее время местонахождение денег вообще неизвестно, то состав преступления и вовсе отсутствует…

— Если вы все так хорошо понимаете, зачем пришли ко мне? — удивился Егор.

— Затем, многоуважаемый товарищ Иванов, что на этом история не заканчивается. Вчера некто Георгий, точнее Жора… Да, да, тот самый парикмахер, у которого вы любите стричься, помог вам обменять три купюры по пятьдесят тысяч лир. Не правда ли, интересное совпадение? А еще интереснее то, что вы вдруг именно вчера пожелали купить билеты в Крым, взяв на работе небольшой отпуск… Не менее занимательно и то, что покупать новый купальник и летний сарафан пошла вовсе не ваша жена, а некая сотрудница вашего института по имени Татьяна. Что вы думаете о женской логике? К чему бы девушке летние вещи в начале весны? Про запас?

Егор промолчал, но его ерзанье по скамейке сказало собеседнику больше, чем любые красноречивые тирады.

— Я догадываюсь, Егор Александрович, что вы обещали жене вернуться к ужину, поэтому, как и обещал, буду краток. Я мог бы рассказать вам немало деталей, интересных вам, но еще более интересных Александру Николаевичу. Но я ограничусь вопросом: вы хотели бы сохранить это происшествие в секрете от вашего отца?

Егор с интересом посмотрел на говорившего:

— Удивительная штука жизнь. Никак не ожидал, что такой, как вы, может выступить в роли вульгарного шантажиста…

— Жизнь вынуждает, — казалось, собеседник совсем не обиделся на колкую реплику…

— Чего надо? — по-деловому поинтересовался Егор.

— Копии чертежей проекта «Олимпия». На один день. С возвратом, — так же по-деловому отчеканил блондин.

Казалось, услышав такой ответ, Егор вздохнул облегченно. Копии «Олимпии» представлялись ему не такой неприятной вещью, как, к примеру, необходимость платить шантажисту.

— Надеюсь, вы не собираетесь продавать их на Запад?

— Упаси Боже, — рассмеялся собеседник, — я хочу получить за них звездочку здесь, в родном отечестве…

К ужину Егор не опоздал и неприятный разговор его не слишком расстроил. Иванов-младший был уверен, что, получив чертежи, блондин оставит его в покое. А кража бумаг в родном отечестве, безусловно, не являлась уголовным преступлением. Предателем по отношению к отцу Егор тоже себя не чувствовал. Александр Николаевич так часто выходил победителем в самых разных ситуациях, что его ревнивому сыну казалось вполне справедливым отрезать кусочек от славы отца и отдать другому, более нуждающемуся в ней человеку. То, что за спиной академика не за страх, а за совесть работал целый коллектив, тоже мечтавший о премиях и повышениях, Егор в расчет не принимал.

Максим блаженно пил пиво, глядя в окно и наслаждаясь приятной расслабленностью. Банная простыня закрывало его тело почти до груди, ноги покоились в уютных махровых тапочках. Из парной доносился упоительный аромат березовых веников и дорогого мыла, а стоящий перед Максимом стол украшали разнообразные закуски и напитки, достойные самого взыскательного вкуса. Но превыше физического удовольствия для него было чудесное ощущение причастности к новому, ранее не известному ему кругу людей. Максим знал, что одно это посещение бани в компании партийных монстров могло значить в его судьбе больше, чем все институтские экзамены, вместе взятые. Душу приятно согревали мысли о возможных перспективах повышения, а сердце было наполнено горячей благодарностью к самому верному из друзей — Олегу Баженову. Человеку, решившемуся ввести его в этот замкнутый мирок и тем самым давшему новый толчок партийной карьере Максима Куликова.

За столом почти никого не было, большинство гостей не вернулись из парилки, только напротив Максима два взлохмаченных партийца активно обсуждали какие-то свои дела, не забывая дегустировать отменный армянский коньячок. Точнее, лишь один из них отдавал должное коньячку. Второй же, сославшись на застарелую язву, потягивал минералку, правда, не абы какую, а и в помине неизвестный в Советском Союзе «Эвиан».

Отдавшись своим мечтам, Максим до поры до времени не прислушивался к их беседе, как вдруг звук собственного имени заставил его навострить уши.

— Слушай, я все же не могу понять, какого черта ты позволил своему Пашке работать на Сушко. Безнадежный дурак, и все его конструкторское бюро на ладан дышит. Со дня на день закроют. Пристроил бы его в какую-нибудь солидную контору. Вот, — говоривший кивнул в сторону Максима, — попроси Куликова, чтобы перед Александром Николаевичем за твоего сына похлопотал. Иванов — это фирма: премии, зарубежные командировки…

Максим сделал вид, что не слышит, о чем говорят на другом конце стола, но его щеки невольно зарделись от удовольствия. Приятно было сознавать, что эти высокопоставленные товарищи считают его человеком, способным оказать услугу, а значит, и сам он, став со временем своим в их кругу, сможет обращаться к ним с просьбами и небрежно сказать знакомым: «Да, я поговорю о вас с Петром Михайловичем…»

Тем временем любитель коньяка приговорил очередную стопочку и, видимо, уже не без влияния Бахуса, начал изливать собеседнику душу. Причем делал он это настолько искренне и эмоционально, что у Максима невольно возникло подозрение, не придумал ли любитель минералки себе язву лишь для того, чтобы, не пьянея, выслушивать хмельные откровения приятелей и использовать их в своих целях. Эта мысль так поразила воображение Максима, что он тут же дал себе слово воздерживаться от водки и чего-либо более крепкого, чем уже пригубленное пиво.

— Понимаешь, — слова из уст любителя ереванской спирто-водочной промышленности текли рекой, — если бы мой балбес хоть немного меня слушал! Но ты же знаешь эти глупости — мол, я все сделаю сам, без помощи отца. Можно подумать, что никто не догадывается, чей он сын! (На этой фразе мужчина с фужером минералки невольно крякнул — фамилия у его собеседника была на редкость запоминающаяся и необычная.) Сын пошел к Сушко, потому что решил искать свое место в развивающейся конторе. Мол, Иванов тиран и деспот, у него все раз и навсегда схвачено и определено, и молодому таланту просто некуда расти. А Сушко стоит в начале больших перемен и ему еще только предстоит стать лидером новой промышленной империи.

— А что, у него есть на это шансы? — Максим хоть и старался не смотреть на беседующих, но все же боковым зрением уловил неподдельный интерес, блеснувший в глазах «язвенника».

— А черт его знает, — дрожащая рука говорившего не сразу нашла на столе место для коньячной рюмки, и Куликов понял, что тот уже изрядно набрался. — Знаешь, я, конечно, не спец, но все же до партийной карьеры университет по нужному профилю заканчивал. Так вот, идея, которую Сушко собирается реализовать в своем проекте «Зевс», представляется мне более чем интересной. Идея Завьялова при условии использования новых пластиковых материалов, да еще оригинальная конструкция двухуровневого оповещения… Нет, в этом безусловно что-то есть…

Максим ухмыльнулся, поняв, что хоть и в тесном, почти «семейном» кругу, но мужчина уже начал выбалтывать государственные секреты людям, явно не обладающим доступом к этой информации. Очередной раз пообещав себе не напиваться, он скользнул взглядом по собеседникам, и его глаза столкнулись с острыми зрачками любителя «Эвиана».

Куликов сразу отвел глаза, но даже этого короткого пересечения взглядов оказалось достаточно для того, чтобы понять: его внимание к разговору не осталось незамеченным. Более того, его собственная реакция тоже уже давно является объектом пристального наблюдения сотрапезников. Точнее, лишь одного из них, поскольку второй был настолько пьян, что совсем не обращал на Максима внимания.

«Интересно, зачем я ему нужен? — подумал Максим, разглядывая подтаявшие мартовские сугробы за окном. — Интересуется моим мнением о Сушко? Ждет, хватит ли у меня бестактности вклиниться в беседу? Или же просто собирает информацию о новом человеке?»

Додумать эту мысль до конца Максиму так и не удалось. Хлопнувшая в предбаннике дверь возвестила о приходе новых претендентов на угощение, и Максим дружелюбно заулыбался огромному, красному как вареный рак, но явно очень довольному жизнью Олегу. И все же, раскладывая по тарелкам ароматную селедочку, он мысленно напомнил себе: вечером надо еще раз обмозговать услышанный разговор. Было в нем что-то важное, что-то, о чем он не успел подумать, наткнувшись на острые глаза наблюдавшего за ним партийца.

Иванов спятил. Таково было общее мнение сотрудников. До сдачи проекта осталось совсем мало времени, а явившийся с утра в лабораторию шеф повелел прекратить работу. Инженерный состав с десяти утра трудился над созданием чертежа, отличавшегося от первой версии, как помидор от ананаса, и никто не понимал, зачем это нужно, если предыдущая идея была не только блестящей, но и очень близкой к практической реализации. Сегодняшняя дурь начальства определенно превзошла все, что было раньше.

Конечно, коллеги академика не сомневались в том, что он гений, а гениям, как известно, свойственна определенная бесшабашность и неразумность, которую им следует снисходительно прощать. Легко можно было предположить, что академику во сне явилась светлая мысль, которую он захотел как можно скорее воплотить в жизнь. И его сотрудники совсем не возражали бы против этого, если бы не предстоящий конкурс. Как бы ни была хороша идея Александра Николаевича, ее надо было еще отшлифовать, обкатать, превратить в сотни чертежей и десятки моделей, которые, в свою очередь, требовали многочисленных корректур и экспериментальных проверок. Неумение доводить идею до конца было известным недостатком академика. В молодости он немало от этого страдал, да и теперь его заместителям было не всегда просто укрощать полет творческой фантазии шефа в угоду текущим финансово-хозяйственным делам учреждения. Иванов был готов до бесконечности генерировать идеи, совершенно не согласуясь с тем, что периодически надо отвлекаться от творческого процесса, превращая интеллектуальные конструкции в конкретное финансирование подразделений. В институте ходила шутка, что работа над любым проектом состоит из двух стадий. Первая стадия — академик Иванов в одиночку делает проект. Вторая стадия — десять тысяч сотрудников с большим трудом отдирают академика Иванова от проекта, чтобы сдать принимающей комиссии.

Как только утром стало известно, что академик за ночь изменил концепцию «Олимпии», к нему тут же выстроилась на прием очередь сотрудников, традиционно исполняющих роль «укротителей» бурной деятельности шефа. Представительная делегация во главе с Семеном Семеновичем Степниным ворвалась в кабинет, преисполненная решимости во что бы то ни стало охладить творческий пыл начальника и убедить его спокойно завершить работу над «Олимпией» согласно избранному проекту.

Семен Семеныч был в коллективе фигурой особенной. Бывший партийный начальник, формально он играл при Иванове роль зама, а неформально — роль идеологического куратора. Ни черта не понимая в том, что происходит на заводе, не зная даже элементарного курса школьной физики, закостенелый аппаратчик был изначально обречен на роль всеобщего пугала. Тем не менее этого не произошло. Более того, между директором и замом сложились вполне дружеские отношения. Степнин обладал редким талантом трезвой самооценки и не претендовал на компетентность в незнакомых ему областях. Он тихо и мирно ограничивал свою деятельность тем, что обеспечивал контакт между империей Иванова и внешним миром. В 70-х годах никто и в помине не слышал о «паблик релейшенз», но, по сути, Семен Семенович занимался именно этим. Памятуя, что в министерстве сидят лица, отнюдь не настолько компетентные, как сотрудники Иванова, он изводил весь институт, заставляя по сто раз переписывать годовые отчеты. Когда он сам начинал понимать, о чем идет речь, отчет считался готовым к публичному оглашению. Такая практика немало способствовала процветанию ивановской империи. В отличие от многих других учреждений, возглавляемый Александром Николаевичем комплекс казался верховному руководству деятельным и полезным. Он не проводил исследования «по поводу непонятно чего в контексте чего-то неизвестного», а делал, согласно отчету, ясные и полезные вещи. Как говорил по этому поводу сам Степнин: «С точки зрения министра, открытие каких-то там альфа-бета лучей ничто по сравнению с производством кофемолок».

Когда стало известно, что Иванов ни с того ни с сего решил изменить концепцию «Олимпии», половина института бросилась искать Степнина. Семен Семенович, мирно разгадывавший кроссворд в каморке за своим кабинетом, был вытащен под белы рученьки на свет и сподвигнут на визит к сошедшему с катушек начальнику. Всю дорогу до кабинета Иванова два десятка начальников отделов наперебой излагали ему нюансы сложившейся ситуации, в красках живописуя возможные последствия. А именно: бессонные ночи, недовольство коллектива и в конечном итоге срыв проекта.

Когда «зам по идеологии» в окружении многочисленной свиты показался в дверях, академик не только не удивился, но и иронично хмыкнул, демонстративно глядя на часы: мол, давно тебя жду. В свою очередь, Семен Семенович суетиться не стал. Деловито прошел к столу, сел, не произнося ни слова. С его точки зрения, причина визита в директорский кабинет была столь же очевидной, как и тот факт, что пришел Семен Семенович не по собственному капризу, а по многочисленным настояниям общественности.

Пока начальники молча разглядывали друг друга — Степнин в ожидании объяснений, а Иванов — наблюдая за ним, вокруг них образовалось настоящее вавилонское столпотворение. Обнадеженные своим численным преимуществом сотрудники, перебивая друг друга, уже начали напрямую выкладывать Иванову то, чего они почему-то не решались сказать до появления Семена Семеновича.

Иванов дождался, когда гомон голосов на секунду затих, и воспользовался этой паузой, чтобы расставить все по своим местам. При первых же словах академика наступила полнейшая тишина.

— Если позволите, я хотел бы обсудить сложившуюся ситуацию с Семеном Семеновичем. Мне нужен его совет. А потом, если не возражаете, мы встретимся все вместе и примем окончательное решение.

Опасливо поглядывая на обоих монстров, начальники отделов покинули кабинет. Как только дверь за последним из них закрылась, слово взял Степнин:

— Меня тут с утра убеждают, что тебя ночью укусила муха це-це, и ты с перепугу передумал побеждать в конкурсе проектов. — Семен Семенович по возрасту и заслугам не уступал Иванову, а потому один на один они общались довольно фамильярно и исключительно на «ты».

— А ты что по этому поводу думаешь? — не приминул поинтересоваться Александр Николаевич.

— Я думаю, Саша, что ты, конечно, гениальный псих, но не настолько, чтобы срывать готовый проект. Что случилось?

Иванов устало потер лоб, и Степнин понял, что попал в точку. Академика явно терзала какая-то тревога…

— А ты, Сеня, прав… — Александр Николаевич устремил на приятеля задумчивый взгляд. — Муха це-це действительно была. Только укусила она не меня, а Максима Куликова. Позвонил мне этот вьюнош в два часа ночи и ошарашил вопросом, не использую ли я в работе над «Олимпией» старую концепцию Завьялова. Я сказал, что использую. А он мне еще пару вопросиков — да не в бровь, а в глаз. Я спрашиваю, откуда такая осведомленность о проекте?

— А он что?

— А он мне рассказал трогательную историю про пьянку в бане. Лирику опустим, но суть в том, что все вышеперечисленное будет использовать в своем проекте Сушко…

— Совпадения возможны?

— Совпадения? Чтобы и материалы, и топливо, и принцип запуска, и система защиты, и уровни извещения одинаковые? Нет, Сень, такого не бывает. Уж скорее я поверю в существование жизни на Луне. Максим специалист, он быстро суть разговора ухватил. А потом вспомнил, что что-то похожее слышал у меня в кабинете. Вот подозрение и закралось.

— Саш, я, конечно, не специалист, — мягко отразил невольный выпад приятеля Степнин, — но, если все это так, у нас, говоря военным языком, «крот» завелся.

— Завелся… — подтвердил предположение коллеги Иванов. — Причем не абы какой, а тот, кто имеет доступ к чертежам на самом высоком уровне.

— Почему ты так думаешь? — удивился Степнин. — Куликов-то доступа не имеет, а сумел информацию запомнить.

— Одно дело запомнить, — улыбнулся академик, — и совсем другое — реализовать. Развить концепцию из случайно оброненной идеи? Для Сушко это слабовато. Такое мог бы сделать только я.

При этом в словах академика прозвучала такая наивная детская похвальба, что в глазах Семена Семеновича заплясали озорные искорки.

— Скромен ты, академик, слов нет…

— Я не скромен, я адекватен. Как и ты, кстати, — отрезал Александр Николаевич.

— Ладно, «кротом» я займусь. Но делать-то что? Проект ведь был почти готов… Может, все же продолжим? Авось Сушко лучше не сделает?

— Сделает… — покачал головой Иванов. Вот именно, сделает мой проект лучше меня, потому что он дурак. Но дотошный дурак. А это немало.

— И что теперь? Новая идея? Неужели ты собираешься за два месяца сделать все с нуля? — удивился Семен Семенович.

— Я не собираюсь, я сделаю! — Уверенность академика была заразительной. — Есть у меня кое-что про запас… Придется, правда, народу повкалывать, но тут ничего не попишешь…

— Чем могу помочь?

— Сам знаешь…

За оставшуюся часть дня Семен Семенович выпил десять маленьких чашек кофе и двадцать одну стопку минералки, объясняя начальникам отделов, причем каждому по-своему, зачем им всем нужен новый проект… К вечеру все сотрудники работали в нужном режиме и с полной самоотдачей. Претензий к директору больше не возникало.

Москва, июль 1970 года.

Проект «Олимпия» был успешно принят государственной комиссией в конце первого полугодия 1970 года. Оригинальность и простота идеи явно превосходили тщательно выверенный, но более мудреный проект «Зевс», представленный конструкторским бюро Сушко. И пока коллеги Иванова радостно предвкушали все возможные моральные и финансовые блага, Михаил Никитич старательно паковал чемоданы. Существование его конструкторского бюро подходило к концу. Главный конструктор Сушко не состоялся…

Он с тоской вспоминал прошедшие месяцы и никак не мог понять, что же в их тщательно продуманном плане не сработало. Ведь сумели же они заставить Егора Иванова передать им чертежи отца буквально за пару месяцев до сдачи проекта. Почему же Иванов представил государственной комиссии совсем другой вариант?

Первые дни после конкурса Сушко подозревал в подвохе Егора. Не иначе как он, желая выкрутиться из щекотливой ситуации, подсунул старые чертежи. Сушко уже начал строить планы мести нерадивому доносчику, как из верных источников стало известно: Иванов изменил проект в самый последний момент. Похоже, ему каким-то образом стало известно о краже, не иначе как в собственной конторе Сушко завелся предатель… Поначалу Михаил Никитич предполагал выяснить, кто это, предположив, что после закрытия его бюро изменник перейдет на работу к Иванову. Но оказалось, что крыс на корабле много. Не успела новость о закрытии прокатиться по кабинетам, как больше половины сотрудников Сушко заняли очередь в кабинет Александра Николаевича. И хотя Иванов, не жалующий перебежчиков, принял далеко не всех, новоиспеченных «ивановцев» все равно оказалось больше чем достаточно. Если среди них и затесался тот, кто «слил» академику информацию, его персона так и осталась неузнанной.

По инерции или же из желания отомстить Сушко продолжал внимательно следить за всем, что делается в конторе академика. Он знал, что Семен Семенович начал крестовый поход по поиску «крота», но так и не достиг на этом поприще успеха. Сушко даже знал причину такого невезения старого чекиста. Тот совершил классическую следственную ошибку, исключив из круга поиска особо доверенных людей, среди которых был и Егор.

«И ты, Брут», — подумал Михаил Никитич, кладя трубку на рычаг. Телефон не желал отвечать. С тех пор, как стало ясно, что его проекту пришел конец, Сушко ежедневно названивал Григорию, но всякий раз безуспешно… Дома никто не снимал трубку, а на работе сказали, что он взял отпуск…

Неприятность с проектом оказалась для Сушко совершенно неожиданной. Пока он приходил на работу, видел своих сотрудников, общался в свободное время с Гришей, ему казалось, что все еще можно исправить… Оставшись в одиночестве, он не знал, что делать. Люди, работавшие с ним, не были «его командой», готовой отстаивать своего лидера. Они были с ним, пока он платил им зарплату, и ушли от него, когда он перестал быть начальником.

«Предатели, жалкие предатели, — кипятился Михаил Никитич, — так легко разбежались! Вы думаете, Иванов — это сила? Нет, сила — это Сушко! Вы еще узнаете Сушко! Сушко еще вам покажет! Случайно, что ли, Гришка со мной все планы прорабатывал? Не случайно! Потому что Гриша у нас кто? Гриша у нас КГБ! Стало бы КГБ моими делами интересоваться, если бы Иванов им поперек горла не встал! Нет, Иванов им не нужен, им нужен я! И они помогут мне избавиться от этого придурка!»

Отчаяние почти дошло до точки кипения, когда в его голову вдруг пришла спасительная мысль:

«Стоп! А чего я, собственно, волнуюсь? Может, все так и было задумано? Может, меня просто проверяли в деле? Ну конечно же, никто не хотел разваливать контору Иванова — отличный, хорошо работающий механизм. Нет, им нужно было убрать только его, его самого. А контора останется, и возглавлять ее будет кто? Тот, кто хорошо знает дело, кто работал над большинством ивановских проектов, кого уважают в этом коллективе… То есть я?! Ну конечно! Все именно так, все должно быть именно так! Гриша потому и не звонил, что готовил дело… А отпуск? Любой человек, зная, что сделал что-то важное и полезное, имеет право отдохнуть! Гриша думает, что я в порядке, и потому не звонит мне… Господи! Да как же я раньше не догадался, что все так просто!» От безумных мыслей у Сушко даже закружилась голова… Он совсем не удивился, когда зазвонил телефон и в трубке прозвучал голос Гриши:

— Ты искал меня?

— Да! Гриша, тут такое… — быстро затараторил Михаил Никитич, но собеседник его холодно прервал:

— Я в курсе…

— И что мне делать? — с надеждой произнес Сушко.

На другом конце трубки возникла удивленная пауза:

— Разумеется, забыть все, что было, и все начинать с нуля. Этот бой проигран.

— Как с нуля? — не понял Сушко. — Ты хочешь сказать, что Иванов так и останется на своем посту?

— Конечно! Иванов показал себя как прекрасный ученый и опытный руководитель!

Михаилу Никитичу показалось, что собеседник над ним просто издевается. Он растерялся.

— А я?.. — задал Сушко совсем детский вопрос охрипшим от беспокойства голосом.

— А ты, Миша, будешь работать, как работал раньше… В каком-нибудь институте или конструкторском бюро. Специалист ты отличный, и многие охотно возьмут тебя ведущим инженером… — терпеливо объяснил Гриша. И поспешил добавить: — Ну, бывай, у меня еще море дел…

— То есть как ведущим… — попытался возразить Сушко уже издающей короткие гудки трубке.

В голове был полный сумбур… Нет… Он не может снова стать просто ведущим инженером! Такую должность он занимал десять лет назад. С тех пор многое изменилось, сам он стал другим — знающим, многоопытным руководителем, способным свернуть горы! Ему было нужно настоящее, большое дело! Не мог он больше, как мальчишка, бегать с этажа на этаж с кипами чертежей и жить от зарплаты до зарплаты… Ему как воздух были необходимы уютный кабинет, и машина с водителем, и деньги… настоящие деньги…

Подлец Гриша! Предал его… Или не предал? Гриша человек зависимый, явно не сам решает такие вопросы… Видать, там, в верхах, было принято решение оставить Иванова в покое… И уж наверняка это произошло не без ведома всесильного академика… Наверное, старый интриган нашел способ защитить себя… Возможно, не самым чистоплотным способом… Иначе как он, Михаил Никитич, человек талантливый и уважаемый, мог оказаться не у дел? Разве что в силу собственной нравственной щепетильности и порядочности…

Сушко уже успел забыть о краже чертежей и представлял себя самого почти как ангела во плоти. Зато образ Иванова рисовал все в более мрачных тонах. Этот образ в его сознании становился синонимом понесенного поражения…

«Мерзавец, — думал он об академике, — ему было мало победы в конкурсе, мало того, что мое конструкторское бюро разрушили до основания… Он не может простить, что его бывший сотрудник стал конкурентом и потому хотел извести меня до конца, на корню…»

Постепенно созданное его сознанием чудовище со стальными глазами Александра Николаевича стало казаться настолько страшным, что холодный пот потек по спине Сушко… Ужас подступил к его горлу. Он вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным… Что, если Иванов объявил ему крестовый поход? Решил полностью его уничтожить? Не подпускать к работе, оклеветать перед знакомыми? Если это война, то какие у него есть шансы на победу?

…Никаких. Теперь, без должности, без Гришиной поддержки за спиной он был беспомощен, как младенец…

Сушко подошел к серванту, налил полный стакан водки и залпом выпил. Страх постепенно отошел, а ему на смену хлынули горячие волны адреналина…

«Ничего, ничего, — утешал себя Михаил Никитич, — я напоследок еще поборюсь, покажу тебе, что и я на что-то способен… Моя голова обойдется тебе недешево».

Теперь он знал, что хочет отомстить и мишенью должен стать тот, кто наиболее близок Александру Николаевичу…

Кто? Егор? Нет, не Егор… Сушко чувствовал, что при всей внешней приближенности Егора к отцу академик не испытывает особого уважения к старшему сыну, воспринимая его как зависимое и нуждающееся в опеке существо. Совсем иным было отношение к Гоше. Иванов никак не афишировал свою горячую привязанность к молодому человеку, но, когда они были вместе, в его глазах, в легких пикировках и шутливых поединках проскальзывала затаенная гордость. Иванов как будто проверял, действительно ли Гоша так хорош, как ему кажется, и радовался каждый раз, когда находил новые подтверждения уму и душевным качествам Георгия. Именно Георгий должен стать главной фигурой в его плане…

Ни на секунду не вспомнил Сушко о словах, сказанных когда-то его старым учителем: «Профессионал не может стремиться к личной мести…»

— Георгий? Это Михаил Никитич…

— Здравствуйте! — Георгий искренне обрадовался старому другу отца, который когда-то так помог ему с материалами для диссертации.

— Георгий, мне нужна ваша помощь.

— Михаил Никитич, о чем речь! Все, что могу…

— Видите ли, Гоша, — Сушко художественно выдохнул в трубку, — тут вопрос деликатный. Касается вашего брата… Да и меня тоже…

— Егора? Вас? Что случилось? — удивился молодой человек.

— Я, знаете ли, Гоша должен вам покаяться. Грешен… Вы знаете, мое конструкторское бюро закрывают, конкурс был последней надеждой… Нет, не подумайте, что я имею что-то против вашего отца. Александр Николаевич гений, мне с ним не тягаться… Но вы понимаете, два месяца делать проект и знать, что нет шансов на победу… Это тяжело.

Сушко замолчал.

Гоша тоже не знал, что ему сказать, но Михаил Никитич, собравшись с силами, продолжил:

— Видите ли, за пару месяцев до сдачи проекта ко мне пришел ваш брат, Егор. Принес с собой очень интересную разработку и объяснил, что это его личная идея, которую он хотел бы реализовать. Независимо от отца реализовать. Проект мне понравился, и я согласился с ним поработать, более того, пообещал ничего не говорить вашему отцу. Понимаете, Егор, видимо, чувствовал себя ущемленным известностью родителя и хотел реализоваться сам, без отцовской поддержки. Впрочем, их отношения не мое дело… Просто я так подумал в тот момент… Мне показалось, что дело обстоит именно таким образом… В общем, мне тогда до зарезу нужна была хорошая идея, и я с радостью взял в работу чертежи, даже как следует не проверив их источник. Конечно, я не должен был этого делать…

— Это были первые чертежи «Олимпии»? — уточнил Гоша, кое-что слышавший о делах в институте отца.

— Да, — опять театрально вздохнул Сушко, — это были именно они. — Но, Гоша, я не сказал вам самого главного.

— Чего именно? — еще больше насторожился Гоша.

— Ваш брат попросил у меня небольшой аванс в счет будущих премий. Относительно небольшая сумма, но я так понял, у него были проблемы с деньгами…

— Вы дали?

— Увы, нет. Вернее, я не видел оснований отказывать, но в тот момент денег у меня просто не было. Я обещал дать позже. Теперь очень об этом жалею. Когда деньги у меня появились и я их хотел отдать Егору, тот признался, что влип в страшную неприятность — взял деньги из кабинета отца и не знал, как их вернуть…

— Так это Егор!

— Вижу, вы в курсе… — тяжело вздохнул Михаил Никитич… — Гоша, то, о чем я вам сейчас рассказал, дело очень тонкое, деликатное. Егор близкий для вашего папы человек, а Александр Николаевич строг, и может сгоряча квалифицировать его действия как предательство…

— А это не так?

— Ну что вы… Егор просто знал, что ваш отец не проиграет в любом случае, а мне эта победа нужна до зарезу… Он считал, что не просто решает свою финансовую проблему, но восстанавливает вселенскую справедливость. Конечно, он ошибался… Но намерения его были самыми добрыми…

— А что с деньгами?

— Егор готов их вернуть, только не знает как… Звонил мне сегодня, советовался…

— И что вы предлагаете?

— Я не предлагаю, я прошу вас передать от имени Егора деньги вашему отцу. А я, в свою очередь, сам ему позвоню и замолвлю словечко за вашего брата…

— Почему сам Егор не попросил меня об этом?

— Ему стыдно… Старший брат — и вдруг такая несусветная глупость… Ну, вы же понимаете, людям свойственно ошибаться…

Гоша призадумался:

— А про «Олимпию» вы отцу скажете?

— Да уж придется покаяться… Но здесь достанется скорее мне, чем вашему брату… Мне сейчас терять нечего… А Егора с отцом ссорить нехорошо… В общем, придется признать, что я сбил молодого человека с истинного пути — умолял, уговаривал…

— С вашей стороны очень благородно так выручить брата…

— Гоша, я, конечно, не стар, но и не настолько молод, чтобы вовсе не думать о душе…

«В Великобритании скончался министр финансов Иэн Маклеод… Имя преемника в данный момент обсуждается…» Академик приглушил радио и посмотрел в окно. Погода была замечательная, летняя… Надо бы снова вырваться за город. Нельзя при таком солнце париться в городе… Ну ничего, еще пара дней, и вопрос с «Олимпией» будет решен… Тогда можно с чистой совестью взять отпуск…

Зазвонил телефон…

— Лиза, я возьму… — крикнул Александр Николаевич в сторону кухни и поднял трубку: — Слушаю!

— Александр Николаевич?

— Я.

— Александр Николаевич, Сушко на проводе, каяться пришел…

Иванов был в отличном настроении, а потому встретил слова Михаила Никитича хоть и с иронией, но без обиды:

— Каяться, значит? Это по поводу того, что чертежи спер?

Голос Михаила Никитича был полон раскаяния:

— Не поверишь, не знал, что твои… Один умник с карьерными амбициями приволок, денег хотел… Хотя и я не без греха — не проверил, откуда материалы… Уж больно идея была хороша, боялся, что узнаю, откуда — и воспользоваться рука не поднимется…

— А пока, значит, не знал, чьи чертежи, использовал без угрызений совести?

— Добиваешь?

— А ты чего хотел? Звона литавров? Скажи лучше, кто этот борец за распространение научных теорий? Кто тебе чертежики приволок?

— Ты ж его на заборе повесишь!

— А тебе не все равно?

— Да и тебе, в общем, эта информация много не даст. Так, мелкий лаборантишка…

— Вот как? — Иванов знал, что Михаил Никитич врет, но настаивать не стал. Ясно, что конкурент, даже побежденный, просто так своего агента не выдаст. Авось еще пригодится. Поэтому он задал Сушко совсем другой вопрос: — Неужели совесть так мучает, что по ночам спать не дает?

— Не поверишь, мучает… Но ты прав, звоню не только поэтому. Должок у меня перед тобой, помочь тебе хочу…

— И как же ты мне помочь можешь? — удивился Иванов.

— Да есть тут одна ситуация… Помнишь, мы с твоим Гошкой по поводу его диссертации общались?

— Так и что? — насторожился академик.

— Ну, Гоша-то о наших разногласиях не знает, думает, что мы большие друзья — вот и пришел ко мне за советом.

— На тему диссертации?

— Да нет, на тему жизни… Ты его только не брани, он у тебя парень хороший — но сам знаешь, кто по молодости глупостей не делал. В общем, деньги нужны были ему до зарезу — он у тебя в кабинете их и взял. Теперь вернуть хочет, да не знает, как это сделать…

Голос Иванов мгновенно стал ледяным:

— А ты-то здесь при чем?

— Георгий тебе сегодня принесет деньги, я его заверил, что ты не будешь браниться…

— Много на себя берешь…

— Парня жалко.

— Жалко у пчелки. Ладно, спасибо за информацию, обещаю тебе, избежит твой протеже родительского гнева… А тебе, Михаил Никитич, скажу следующее: кабы не эти чертовы чертежи — век бы тобой восхищался. Люблю достойных конкурентов.

— Сам понимаю. Прощай…

Александр Николаевич положил трубку и уставился в окно. Настроение совсем испортилось. Вот тебе и на… И чего он с самого начал подозревал только Лизу и Егора? А ведь, похоже, Сушко не врет. Ведь и жена, когда он припер ее к стенке, призналась, что видела, как Гоша выходил из кабинета, что-то пряча за пазуху. Сходится, черт возьми, все сходится…

От злости Александр Николаевич изо всех сил треснул по столу старинным мраморным промокательным прибором, валявшимся на столешнице для красоты. Перепуганная грохотом Лиза заглянула в кабинет:

— Все в порядке?

Иванов выгнал ее одним взмахом руки. Все было далеко не в порядке, но он не собирался обсуждать свои проблемы с женой…

К вечеру злость поутихла. Он был разочарован в Гоше, но, черт возьми, и Сушко тоже прав… Кто не делал в молодости ошибок?

Когда вечером Гоша молча положил на сервант деньги (150 тысяч лир по курсу в рублях), он не сказал сыну ни одного слова. Как будто все так и надо…

А потом Гоша и Настя уехали в Тюмень, и казалось, что история с деньгами забылась навсегда…

Санкт-Петербург, август 1996 года.

— Господи, да откуда ты все это знаешь! — информированность Марты меня поражала.

— Ну кое-что папашка рассказывал, кое-какие сплетни в свое время слышала Лариса. А о некоторых вещах я догадалась только сейчас, услышав твой рассказ. Ясно, что Сушко подставил Гошу, хотя на самом деле виноват в краже чертежей и денег был Егор.

Мне стало горько:

— Но почему дед так легко поверил в виновность моего папы! Он же любил его!

Марта пожала плечами:

— Да, говорят, Гоша был любимым ребенком Александра Николаевича. Но, знаешь, может в этом все и дело? Ты не забывай, в каком году Иванов родился… начало века. Он ведь начал создавать свою империю во время войны, потом были сталинские годы… Ты, конечно, знаешь, что он сидел?

— Как сидел? — Я недоуменно посмотрела на собеседницу. Академик и тюрьма казались мне вещами несовместимыми.

Марта вздохнула:

— Вот видишь, ты даже не знаешь о нем таких важных вещей. Впрочем, я и сама узнала недавно. И совсем случайно. Мне отец рассказал — ему Егор как-то по пьяному делу сболтнул, — что Александра Николаевича арестовали, правда, очень удачно, уже в 53-м. Всего-то три дня просидел… Затем выпустили…

— Арестовали-то за что?

— Да какая разница? Шпионаж или вредительство… Кого только в то время не брали под подозрение… А он такой заметный человек… Да еще талантливый… Мало ли кто захотел его подставить… Удивительно не то, что арестовали, а то, что сумел выкрутиться…

— Ну всего-то три дня просидел…

— А страху, наверное, на всю жизнь хватило… Откуда ты знаешь, что он там за эти три дня передумал-перечувствовал… Уж, наверное, всех, кто мог его предать, мысленно перебрал… И ты хочешь, чтобы он после этого не стал подозрительным?

— Даже в отношении близких?

— Может быть… Знаешь, мне кажется, что Александр Николаевич по-настоящему и не верил в виновность Гоши. Но и в невиновность его, не имея на то существенных оснований, он верить не мог…

— Не доверял, получается?

— Скорее, считал нужным проверить…