Сердцу не прикажешь

Глава 2

Малколм с циничной беспринципностью стал даже получать удовольствие от ситуации, которую сам же создал, идя на дружеские отношения с полковником.

Редко когда, спустившись в холл отеля, он не находил его там, а полковник искал любого случая, чтобы встретиться с ним.

Он был инициатором посещения различных весьма оригинальных ресторанчиков, где можно позавтракать в полдень и отдохнуть от ресторанной роскоши отеля.

Полковник, разумеется, не преминул предложить Малколму попытать счастья в казино и искренне сокрушался, когда лопатка крупье смахнула с зеленого сукна несколько сотен франков, которые, как и ожидалось, Малколм проиграл.

Лишь одно обстоятельство нарушало планы полковника — поведение его дочери Марсии.

Частые упоминания о дочери не вызывали у Малколма сомнений в том, что полковник намерен пойти на все, лишь бы Малколм увлекся белокурой Венерой.

Но Марсия ломала все планы отца и не оправдывала ожиданий Малколма. Более того, ему казалось, что она недолюбливает его.

По мере их встреч ее раздражение скорее усиливалось, чем уменьшалось. Она не делала попыток привлечь к себе его внимание и часто просто молчала, предоставляя отцу вести беседу.

В конце концов полковнику пришлось изменить тактику. Затеяв встречу за чашкой кофе или пригласив Малколма на коктейль после ужина, он под любым предлогом оставлял их одних.

Но поведение Марсии и в этих случаях не менялось.

Красивая и невозмутимо спокойная, она отвечала на вопросы Малколма своим низким, глубоким, лишенным эмоций голосом, не проявляя никакого интереса к сближению. Марсия оставалась такой же, какой была в их первую встречу.

Спустя какое-то время Малколм почувствовал, что поведение девушки задевает его мужское самолюбие.

«Черт побери, — думал он. — Что на уме у этой девицы?»

И тут вдруг вспомнил, сколь банальными были мнения, которые она высказывала, или замечания по поводу чего-то, чему оба они оказывались свидетелями.

Похоже, эта девушка не умеет читать, писать и, судя по всему, думать. Он начал уже верить, что прелестное личико и изящная фигурка — всего лишь красивая оболочка, за которой — пустота.

Что ж, этого следовало ожидать. Недаром существует убеждение, что красивая женщина чаще всего глупа. Он слышал это еще мальчишкой.

Вскоре он стал замечать, как холодны и неприветливы к полковнику завсегдатаи гостиной отеля. У таких, как он, обычно бывает много знакомых и нет друзей.

Марсия, напротив, была очень популярна. Ее всегда окружало общество каких-то мужчин непонятного вида. Но она не проявляла к ним никакого интереса, и вечерами, появившись в казино и останавливаясь перемолвиться со знакомыми, она вскоре присоединялась к отцу, а значит, и к Малколму.

В одном Малколм был уверен — особой любви между отцом и дочерью не было.

Он видел, что поведение дочери приводит в отчаяние отца, а та, в свою очередь, не скрывала своей антипатии к отцу и не собиралась, по возможности, менять свое поведение.

Стоило полковнику сказать Малколму, что Марсия прекрасно танцует, как она тут же, сославшись на усталость, заявляла, что танцевать больше не намерена.

Она отказывалась играть с ним в теннис до тех пор, пока полковник не нашел молодую пару, которая нуждалась в партнерах.

Без особой радости Марсия вынуждена была стать четвертой. Когда после ленча они встретились на теннисном корте, Малколм был поражен происшедшей в ней переменой. Выйдя на корт, Марсия, казалось, забыла обо всем.

Играла она хорошо, у нее был сильный удар слева, что редко удается женщинам. В короткой складчатой юбочке она двигалась по корту с живостью, так противоречившей ее обычной апатии.

Марсия была партнером Малколма в двух сетах. Оба сета они выиграли. Уставшие, побросав ракетки, они вдруг весело и непринужденно рассмеялись.

— Отличная игра, партнер, — похвалил ее Малколм. — Право, отличная.

Малколм понимал, что победа досталась им благодаря игре Марсии, ибо он, когда-то неплохо игравший в теннис, за последние годы потерял спортивную форму и нередко допускал неточные удары.

— Великолепно! Спасибо, — поблагодарили их партнеры. — Вы позволите нам завтра попробовать взять реванш?

Марсия ответила не сразу, и Малколм опередил ее:

— Пожалуйста, соглашайтесь. Вы не представляете, как много это дало мне сегодня.

Марсия какое-то время смотрела на него серьезным задумчивым взглядом и наконец сказала:

— Хорошо, но сыграем до ленча. Это более подходящее время для игры.

Впервые с ними не было полковника, а значит, и не было неприятного чувства, что все это подстроено им. Поэтому, когда они после игры покидали корт, Малколм отважился пригласить Марсию выпить чашку чаю в баре.

Ее мгновенное согласие не могло не удивить его, ибо он привык к ее постоянным отказам на все предложения, исходившие от него или от отца.

Усевшись в глубокие мягкие кресла бара, они стали ждать, когда принесут чай.

— Сигарету? — спросил Малколм, но Марсия отрицательно покачала головой.

— Я не курю, — ответила она.

— Но это так несовременно, не правда ли? — заметил Малколм.

Марсия пожала плечами.

Здесь, вне корта, ее оживление постепенно угасало. Малколм почти в смятении ждал, как на лице ее вот-вот снова, как маска, появится прежнее недовольное выражение и печально опустятся уголки алых губ.

— Вам нравятся Канны? — спросил он.

— Я ненавижу это место, — ответила она.

В ее голосе было столько гневного презрения, что он испугался; не прежняя скука, а скорее горечь и откровенная ненависть.

— Зачем же вы здесь? — не мог не спросить он.

Марсия улыбнулась с горькой иронией и, словно то был глупый вопрос ребенка, ничего не ответила.

Малколм чувствовал, что она могла бы о многом ему рассказать, если бы решилась. Интуиция не обманывала его. Что же скрывалось за этой прелестной внешностью?

Странно, но Марсия как женщина совсем не привлекала его.

Она и ее отец интересовали его лишь постольку, поскольку способны были отвлечь хоть на время от тяжелых мыслей, а он в этом очень нуждался. Но как мужчина он оставался равнодушным.

Марсия была, бесспорно, очень красива, так красива, что он невольно любовался ею. Но равнодушие ко всему вокруг словно заключило ее в ледяную оболочку.

Она держалась надменно и отстраненно. Он не мог приблизиться к ней с тем, чтобы узнать, состоит ли она, образно говоря, из живой плоти и крови.

В их отношениях есть что-то абсурдное, внезапно подумал Малколм — ведь и он тоже тщательно старался ничем себя здесь не выдать.

Ни полковник, ни его дочь так и не узнали, женат ли он или холост, а возможно, даже вдовец. Без гроша ли он в кармане или миллионер.

Если Марсия очень мало знала о нем, то и он почти ничего не знал о ней, кроме того, что она очень красива.

Малколм провел в ее обществе почти три дня, а знал о ней не больше, чем о любой девушке, сидящей напротив него в вагоне метро.

В голову внезапно пришла дикая идея рассказать ей о себе, чтобы попробовать хоть как-то изменить выражение ее голубых глаз.

Он подозревал, что она тоже контролирует себя и свои настроения, держась настороженно, недоверчиво и почти враждебно.

«Мы не отдаем себе отчет в том, как сильна в нас недоверчивость», — печально подумал Малколм.

Интересно, знает ли Марсия, как недоверчиво относится он к тому вниманию, какое оказывает ему ее отец. Это возникло с первых минут их знакомства, хотя оба делали вид, что ничего такого не замечают.

Поддавшись неожиданному порыву, удивившему его самого, Малколм вдруг сказал:

— Я надеюсь, что не кажусь вам скучным собеседником, хотя боюсь, что это именно так. Вот уже много лет, как я забыл, что такое радость, да и не стремился познать ее. Моя жена была долго и тяжело больна. Она умерла совсем недавно.

Он ждал, что ответит Марсия, искал на ее лице положенного в таких случаях сочувствия, но она неожиданно спросила:

— Вы несчастливы?

Удивленный, он не стал лукавить.

— Нет, — ответил он, но поскольку она молчала, сам задал вопрос: — Почему вы спросили об этом?

— Потому, что вы не похожи на несчастного человека, — ответила девушка. — Только...

Она умолкла, подыскивая слова.

— Только что? — не выдержал Малколм.

Его не на шутку заинтересовало, что она думает о нем, как, пожалуй, всякого, кто пожелал бы узнать чужое о себе мнение, но, помимо этого, любопытно было выяснить, насколько проницательна в своих суждениях эта странная девушка.

— Мне трудно сказать, — задумчиво произнесла Марсия. — Трудно определить, каким вы мне кажетесь...

Она нахмурила брови, пытаясь сосредоточиться, и посмотрела на него оценивающим взглядом. Его вопрос ничуть не смутил ее.

— Попытайтесь, — подбодрил ее Малколм. — Я хочу знать.

— Вы мрачны, — наконец сказала она. — Мрачны и многое испытали, если вы правильно поймете меня. Вам словно нанесли сильный удар, который оставил свой след. В вас чувствуется даже какой-то вызов, будто вы хотите доказать, что все это не совсем так.

Малколм с удивлением повернулся к ней. Итак, она все же наблюдательна. За непроницаемой надменной маской прячется способность размышлять! Ему вдруг стало боязно признаться себе в том, что нарисованный ею портрет, в сущности, верен.

— Не очень приятная характеристика, — только и смог сказать он, и самому стало стыдно за банальность своего ответа.

Марсия потянулась за одним из неаппетитных на вид пирожных, которые подали к чаю.

— Я полагаю, вы хотели услышать правду, — спокойно ответила она.

Переодеваясь к ужину, Малколм продолжал размышлять над ее словами.

«Вот как! Значит, я мрачен и потрепан жизнью». Что ж, это напрямик относится к нему.

И все же «мрачный» — слишком суровая оценка, он не хотел смириться с нею.

Быть грустным — это вполне нормальное состояние для человека. Но все в нем решительно восстало против определения «мрачный».

Марсия нашла отца в грязноватой гостиной пансионата с ворохом бумаг на коленях. Вид у него был расстроенный.

Она сразу догадалась, что отец просматривал счета за месяц. Зная, каким раздраженным он бывает в такие моменты, она хотела пройти мимо, но ей это не удалось.

— Итак? — резко остановил ее отец.

Марсия прекрасно знала, что он хотел этим сказать, но прикинулась непонятливой.

— Что? — невинно спросила она.

— Как идут дела? Есть какой-нибудь сдвиг? — спросил он.

— Право, папа! — воскликнула Марсия. — Неужели ты серьезно веришь в успех твоих махинаций? Я уже сказала тебе вчера, что не буду принимать в них участия, и слово свое сдержу.

— Посмотри на это, детка! — патетически произнес полковник, размахивая счетами. — Только посмотри, а потом уже говори, что мои махинации, как ты изволила это назвать, нелепы и неосуществимы.

— Но, папа, это повторяется каждый месяц! — в сердцах воскликнула Марсия. — И мамин чек пришел сегодня утром, как всегда, аккуратно.

— Это капля в море! — сердился полковник. — Мы по уши в долгах, и ты это знаешь не хуже меня. Жить так дальше невозможно.

— Что ж, — устало промолвила Марсия, явно привыкшая к такого рода сценам. — В таком случае мы должны вернуться в Лондон, где я найду работу. Мы поселимся в дешевых комнатах, где нас не будут так обсчитывать, как здесь, и тогда не придется терпеть ежемесячных унижений с оплатой счетов.

— Если ты считаешь, что жизнь в Лондоне дешевле жизни в Каннах, то глубоко заблуждаешься, — резко возразил полковник. — Я жил в Лондоне и знаю, чего это стоит.

— И еще, папа, — с горечью произнесла Марсия, — признайся, что тебе по душе такая жизнь и ты не собираешься ее менять.

— Здесь я хотя бы встречаюсь с приличными людьми, — оправдывался полковник. — Не думал, что ты будешь упрекать меня в этом.

— Но, папа, если бы я работала, у нас было бы больше денег, как ты этого не понимаешь? И ты смог бы стать, как когда-то, членом приличного клуба.

— Эта идея никуда не годится, — тоном, не допускающим возражения, сказал полковник. — Это мой категорический ответ тебе.

Отец попытался было удержать Марсию, но она, сделав вид, будто не слышит его, взбежала по узкой лестнице к себе в спальню.

Маленькая и неуютная, эта спальня, со стенами, выкрашенными в серый цвет, который предпочитали французы, выходила окнами на один из переулков. За задворками вдали виднелось море.

Лишь в этой комнатке Марсия находила уединение, могла расслабиться и стать самой собой.

Она заперла дверь, села на кровать и устало провела рукой по глазам и лбу.

Как изнурили ее эти попреки и сцены! К тому же совершенно бессмысленные.

Всю свою жизнь Марсия жила в атмосфере препирательств и ссор.

Когда она была ребенком, распри между отцом и матерью происходили в ее присутствии. Первое, что она запомнила в детстве о своих родителях, были горькие слова упреков, громкие голоса и раскрасневшиеся, гневные лица. Кончалось это обычно тем, что голос матери прерывался и переходил в бурные рыдания, за которыми следовали еще более яростные упреки.

Марсия никогда не могла привыкнуть к гневным тирадам отца. То он сетовал на судьбу, то на отсутствие денег, а теперь еще укорял родную дочь в том, что она не желает поддержать его планы избавления от нищеты.

Глэдис Флетчер, мать Марсии, вскоре после того, как они поселились на юге Франции, встретила богатого латиноамериканца. Он был вдовец, имел двух взрослых сыновей, живших в Аргентине.

Человек этот увлекся Глэдис, а она, скрыв свой возраст, постаралась, чтобы он не узнал о существовании Марсии.

Глэдис, как могла, наскребла нужную сумму и отправила дочь завершать учебу в Грассе. В один прекрасный день латиноамериканский миллионер сделал ей предложение, и Глэдис тут же уведомила директрису школы, что Марсия останется в школе лишь до конца семестра.

Генри Флетчер, как она и ожидала, не стал возражать против развода. Глэдис уговорила будущего мужа погасить все долги Генри, а это была немалая сумма, почти в тысячу фунтов, которую ему самому никогда бы не достать. Кроме того, она составила с ним необычный контракт.

Глэдис очень любила дочь. Ревность к ее красоте не омрачала этого чувства. Однако она прекрасно понимала невозможность их встреч в будущем, а потому хотела оградить себя от дочерней привязанности и любви.

«Что, если Марсия будет настаивать на том, чтобы поехать со мной и жить у меня?» — с опасением думала Глэдис.

Поэтому в условия контракта входил пункт: если Марсия останется с отцом, Глэдис обязуется присылать им пять фунтов в неделю. В случае замужества Марсии эта сумма будет высылаться Генри в его личное пользование.

Глэдис дала ясно понять, что, если Марсия оставит отца и пожелает жить отдельно или же расстанется с ним по любой другой причине, кроме замужества, денег она, Глэдис, высылать не будет.

После нескольких лет брака с Генри Глэдис хорошо изучила своего первого мужа. Она знала о его жалкой пенсии, ничтожных и случайных доходах и о том, что он не способен хорошо зарабатывать своим трудом. Подобным соглашением она прочно обезопасила себя и вместе с тем успокоила свою совесть.

Генри же согласился, ибо иного выхода у него не было.

Латиноамериканец позаботился об юридическом оформлении развода, и вскоре миссис Флетчер покинула Ривьеру, а также мужа и дочь, связанных теперь накрепко золотой цепью из еженедельно получаемых пяти фунтов.

Как все одинокие и заброшенные дети, Марсия с раннего детства научилась быть самостоятельной. В войну, когда отец был в армии, мать устроила ее на полный пансион на одну из ферм в Сомерсете. Здесь Марсия была счастлива, пока не пришлось вернуться к родителям.

Бывали периоды, когда ее отправляли в школы-интернаты, но каникулы она обычно проводила не дома, а на ферме.

Лишь тишина и покой в маленьком фермерском домике стали для нее какой-то опорой в жизни, ибо здесь был ее настоящий дом.

Она любила старого фермера, его медленную спокойную речь и искреннюю любовь к каждой живой твари, любила его хлопотливую и ворчливую, но при этом добрейшую жену.

Они тоже полюбили поселившуюся у них одинокую девочку, и вскоре она заняла в их сердцах место родной дочери.

В школе она прошла суровое испытание одиночеством, впервые попав в общество своих однолеток, и вскоре поняла, насколько чуждой была им со своими мыслями и чувствами.

Позднее, однако, она нашла себе друзей и даже научилась получать удовольствие от общения со сверстниками. Но все же всегда радовалась окончанию занятий, каникулам и возможности уехать на ферму, к тем, кто был ей ближе родных отца и матери.

Когда же Глэдис совсем забрала ее домой, Марсия почувствовала себя посаженной в клетку. Она месяцами оставалась молчаливой, и ее не радовали никакие предложения и планы ее матери.

Но со свойственной юности податливостью она постепенно привыкала к новой жизни, окружению и интересам.

Для таких людей, как Глэдис и Генри, было типичным не замечать, как благосклонна к ним судьба, пославшая дочь, которая почти не доставляла им хлопот.

Всю жизнь Марсию окружали люди, слишком занятые, чтобы уделять ей внимание. Старики фермеры любили ее, но им некогда было интересоваться, о чем думает и чем занимается попавшее к ним малое дитя.

Поэтому Марсия с малолетства привыкла к одиночеству, и когда Генри и Глэдис уходили вместе или порознь, каждый в поисках своих развлечений, она сидела у камина с книгой, чувствуя себя так же уютно, как в годы раннего детства на ферме в стоге сена.

Когда Глэдис навсегда покинула дом, для Марсии это не стало большой неожиданностью.

Отец стыдливо объяснил ей суть финансового соглашения, предложенного ее матерью, и высказал мнение, что им лучше остаться во Франции.

— Разве тебе не кажется, папа, что хорошо бы вернуться в Англию, — робко предложила Марсия. — Мы могли бы жить в деревне, где жизнь намного дешевле. Я бы вела хозяйство, мы скопили бы немного денег, завели птицеферму или занялись коневодством.

— Хуже придумать нельзя, Марсия, — решительно воспротивился полковник. — Не говоря уже о том, что зима в Англии катастрофически отразится на моем здоровье.

Марсия вздохнула. Начиная разговор, она заранее знала, что из этого ничего не получится. Да пожалуй, и сама не представляла себе, чтобы отец работал на ферме или тихо коротал дни в деревенском коттедже.

Она же продолжала скучать по запаху сохнущего на солнце сена, по мычанию коров и бодрящим морозным утрам.

Марсия устала от яркого солнца и ленивой расслабляющей атмосферы Лазурного берега.

Ей хотелось ощутить капли дождя на своем лице, холодный обжигающий морской ветер и, проснувшись утром, увидеть белый покров снега за окном и знать, что вода для умывания, оставленная в тазу на крыльце, покрылась тонкой корочкой льда.

Она привыкла к холоду, как привыкла к прочим трудностям жизни, и терпеть не могла расслабляющей роскоши южных курортов.

Пансион, где они с отцом поселились, человек из окружения ее матери едва ли счел бы комфортабельным и еще менее того — роскошным. Марсии он казался не только жарким и душным, но и безвкусным, претенциозным.

Она тосковала по чистым оштукатуренным стенам своей спаленки на ферме, темным балкам потолка, ветру — он дул прямо в окна и приносил соленый запах настоящего моря. Не такого, как Средиземное, голубое, мелководное, оно не вселяло ни бодрости, ни энергии, в нем не было мощи и величия океанских вод, омывающих берега Англии.

Однако, сознавая всю бесполезность протестов, Марсия отмалчивалась с привычной апатией и соглашалась с многочисленными предложениями отца, как им жить дальше.

Со временем Генри Флетчер привязался к дочери, как к чему-то удобному и успокоительному. Хорошо жить с человеком, который ни в чем тебя не упрекает и не напоминает тебе о твоих недостатках.

В то же время ему не нравилась молчаливость Марсии, ее способность уходить в свои мысли, когда она отдалялась от всех, даже от него.

Генри, как это свойственно многим англичанам, страшился тишины. Это было что-то непонятное, от него независящее, к чему он не мог быть причастен.

Он любил беседу ради беседы, оригинальностью мысли не блистал и страшно пугался, когда между ним и собеседником в разговоре возникала пауза.

Прожив год с отцом, Марсия начала замечать в нем странное беспокойство.

А вскоре поняла и его причину. Генри постепенно пришел к твердому выводу, что Марсии неплохо бы выйти замуж.

Он не собирался просто сбыть с рук свою дочь, но ему время от времени виделись прекрасные картины холостяцкой жизни, полной свободы: иди, куда хочешь, знакомься, с кем хочешь, в вечно меняющейся толпе, которая наводняет Лазурный берег.

У Генри до известной степени еще сохранилась совесть, и он не принимал приглашений, если они исключали присутствие его дочери, — с чем, кстати, никогда не считалась мать Марсии.

Мысль о том, что Марсия с удовольствием осталась бы дома одна, никогда не приходила ему в голову. Роль сопровождающего сильно обременяла полковника. Поэтому он не раз подумывал о том, что недурно было бы познакомиться с какой-нибудь веселой сорокалетней вдовушкой. Но присутствие Марсии усложняло эту задачу.

Разведенный и свободный, он рассчитывал рано или поздно снова жениться, но на сей раз на женщине с деньгами.

Но интуитивно, не особенно напрягая воображение, представлял себе, как те женщины, которые привлекают его и могут согласиться на брак с ним, воспримут такую падчерицу, как Марсия.

Невольно, вопреки самому себе, он вынужден был признать, что его единственное дитя — натура тонкая и сложная. Он не смог бы выразить это словами, но понимание этого тревожило его, ибо подспудно не сулило спокойствия и удобств в их совместной жизни.

У Марсии же мысль о замужестве как спасительном выходе для нее и для отца вызвала протест и страх. Шло время, и она все больше убеждалась в том, что мать ее поступила мудро, решив, что ей следует жить вместе с отцом.

Разлучить их может лишь обручальное кольцо Марсии, но от этой мысли ее всякий раз пробирала дрожь. Она мало встречала в своей жизни мужчин, но те, с кем довелось ей познакомиться на Ривьере, вызывали в ней скорее чувство отвращения; в то же время общество молодых людей, неотесанных и грубоватых, бедно одетых, с плохими манерами, было ей в равной степени неприятно.

Марсии было восемнадцать, когда мать ушла от отца. Глэдис Флетчер, оставляя дочь, не подозревала, в какой ненависти к браку выросло ее дитя. Сама мысль о том, что она тоже должна искать спасение в браке, что ее освобождение от отца и возможность покинуть Ривьеру зависят от какого-то неизвестного мужчины, была ненавистна Марсии.

Она мечтала о прекрасном принце, которого полюбит и который тоже будет нежно любить ее. Но почему-то он представлялся ей на фоне серого туманного неба, в теплом твидовом костюме, спасающем английского джентльмена от капризов родного климата. Ее принцу не было места ни среди белофланелевой праздной толпы на Ривьере, ни среди полуголых законодателей моды на теннисных кортах, ни среди игроков в мяч на пляже.

Чем больше она узнавала такой тип мужчин, тем невероятнее и ужаснее казалась ей мысль о браке и тем упорнее ее отец напоминал ей, что пришла пора найти себе мужа.

Малколм убеждался в том, что самочувствие его с каждым днем улучшается. К нему снова вернулся нормальный сон. Однако временами он все еще просыпался среди ночи, слыша, как зовет его больная Флоренс, и порывался помочь ей. Но и эти кошмары постепенно уходили, и по утрам он просыпался отдохнувшим и в хорошем настроении, чего не испытывал так давно.

Наконец он решил, что пора держаться более естественно и свободно, приобрести друзей, встречаться и беседовать с интересными людьми. Новые впечатления и знакомства помогут ему снова стать общительным и светским человеком, как все, кто окружает его здесь.

Не имея других знакомых и друзей на Ривьере, кроме полковника и его дочери, и будучи слишком сдержанным, чтобы знакомиться самому, он начал заводить разговоры с прислугой отеля.

Это было нетрудно, ибо какой француз откажется поговорить о себе и своей семье, похвалиться красавицей женой или любовницей, а уж если речь заходит о детях, он способен замучить длинными рассказами о постигших их болезнях и несчастных случаях.

Не прошло и нескольких дней, как Малколм знал почти все о семьях слуги отеля, бармена и старшего лакея по этажу, который оказался наиболее интересным собеседником из всех.

До войны Пьер жил несколько лет в Англии. Он попал туда еще мальчишкой; был на побегушках при кухне в отеле «Савой». Это считалось обязательной школой для всех будущих официантов в Европе.

Он воевал за свою родину в альпийском батальоне, а позднее какое-то время был слугой у английского джентльмена, жившего за границей.

Пьер свободно изъяснялся на английском, обогащая его междометиями и идиомами из родного языка.

Это был забавный, веселый человек: по утрам он входил в номер с неизменной улыбкой на лице, каждый раз приветствуя Малколма так, словно был несказанно рад снова видеть его, и с особым тщанием заботился о выборе меню для завтрака.

Он доверительно сообщил Малколму, что единственное его увлечение — охота. Все, что ему удается сберечь за год, он тратит на то, чтобы провести отпуск в родном Эксе, наслаждаясь любимым видом «спорта», как он это называл.

Его жена и маленький сын, в котором он души не чаял, жили с ним в Каннах, но в настоящее время мальчик приболел, и его отправили к деду в горы в надежде, что свежий воздух принесет ему пользу.

— Он слабенький, мой малыш, — рассказывал Пьер. — Не в меня пошел. Я всегда был крепышом. В батальоне вначале подшучивали над тем, что я хвастаюсь своей силой, но я знал приемы бокса и мог постоять за себя. О, месье, очень скоро они все стали со мной очень вежливы, чертовски вежливы. Будьте уверены.

Малколм рассмеялся.

— Надеюсь, ваш сын вскоре все наверстает и будет похожим на отца, — сказал он шутливо. — Для таких малышей, как он, это, должно быть, обычная болезненность.

Но несколько дней спустя Пьер появился у Малколма в номере без широкой улыбки и веселого приветствия.

— Что случилось? — спросил Малколм, пока Пьер без привычных веселых комментариев старательно записывал заказ на завтрак.

— О, месье, плохие новости, очень плохие, — печально пояснил он, сложив свои большие ладони словно для молитвы и изобразив неутешное горе. — Маленький Жан, мой сыночек заболел. Сегодня утром я получил письмо от жены, она так беспокоится. Просто не знаю, что делать. Меня, увы, не отпустят, чтобы съездить к ним.

— Но это же нелепо! — воскликнул Малколм. — Ведь можно же договориться, чтобы вам дали свободный день.

— Нет, нет, месье, это невозможно, — грустно сказал Пьер. — Мой свободный день — воскресенье. Это очень неудобно, но у нас никто не имеет права менять дни. Вы уж простите меня, месье, что я занимаю вас подобными разговорами, но вы всегда были так добры. Я пойду, пожалуй, закажу на кухне ваш завтрак.

Когда слуга ушел, Малколм, встав с постели, накинул халат, сунул ноги в шлепанцы и, удобно устроившись в кресле, развернул газету «Дейли мейл-континентал».

Но что-то мешало ему сосредоточиться на чтении. Вместо газетной страницы он видел перед собой расстроенное лицо Пьера и его печальные глаза.

«Бедняга, — думал Малколм. — Как бы хотелось помочь ему».

И вдруг его осенило. Сняв телефонную трубку, он позвонил управляющему отеля и попросил его прислать кого-нибудь из администрации.

В оставшиеся несколько минут Малколм быстро все обдумал и, когда в номер вошел вежливый молодой человек во фраке и осведомился, чего месье желает, Малколм изложил ему свою просьбу:

— Видите ли, я решил совершить сегодня автомобильную прогулку в горы. Для этого мне понадобится корзина с едой на три или четыре персоны. Я, разумеется, не собираюсь сам распаковывать еду и прочее, поэтому хотелось бы взять с собой лакея.

— Прекрасно, месье, — ответил клерк. — Я сейчас же распоряжусь.

— Одну минуту, — задержал его Малколм. — Будет лучше, если я возьму с собой человека с этого этажа. Он знает английский.

Клерк призадумался.

— Я попробую это организовать, — несколько неуверенно ответил он.

— Это меня вполне бы устроило, — быстро закончил Малколм. — Мы выезжаем в одиннадцать.

— Хорошо, месье, — сдался клерк.

Через несколько минут зазвонил телефон и ему было доложено, что автомобиль заказан, если он пожелает завтракать, то завтрак будет подан в номер, и сопровождать его будет лакей с его этажа.

Когда появился Пьер с завтраком, Малколм с удовольствием сообщил ему приятную новость. Реакция была неестественно бурной, какое-то мгновение Малколм опасался, что Пьер бросится целовать его.

Но тот благоразумно сдержал свои эмоции и ограничился лишь горячими заверениями, что готов жизнью заплатить за такую добрую услугу.

— А теперь надо заказать еду для пикника, — остановил его Малколм. — Угостим и шофера, чтобы ничего не пропало.

Через час они тронулись в путь. Пьер сидел рядом с шофером и указывал дорогу.

Как только они проехали набережную, дорога пошла в гору, петляя между пальмами, и при каждом повороте открывался новый вид на побережье.

Они поднимались все выше, пока наконец не увидели вдали белоснежные вершины Альп на фоне ослепительно голубого, без единого облачка неба.

Цвела мимоза, и стены вилл были увиты пурпурной бугенвиллей.

Они поднимались в гору часа два, прежде чем их взору предстала крохотная деревушка на склоне и серая каменная церковь с неизменным шпилем.

Единственная улочка с лавками и магазинчиками привела их к маленькому кафе со столиками во дворе, покрытыми клетчатыми скатертями и защищенными от солнца полосатой маркизой.

Здесь деревня кончалась, и автомобиль остановился. Пьер вышел, а спустя мгновение из дверей с громкими возгласами радости и удивления выбежала красивая темноволосая женщина и обняла Пьера.

Тот многословно стал объяснять, что означает его неожиданный приезд, и благодарить Малколма за доброту и великодушие. Это немедленно побудило молодую женщину открыть дверцу автомобиля и выразить месье лично свою благодарность.

— Чем месье пожелает заняться? — справился Пьер.

Малколм взглянул на часы.

— Я хотел бы съесть здесь свой ленч, если это возможно, — выразил свое желание Малколм. — Еду, которую мы прихватили, вы разделите с шофером. Я же надеюсь, что хозяин этого заведения угостит меня омлетом и стаканом вина. Это все, что мне сейчас нужно.

— Ну конечно же, я сейчас все приготовлю! — воскликнула жена Пьера. — Это кафе моего отца. Он будет в восторге и сочтет за честь принять месье как гостя, если вы позволите.

— А после ленча, — продолжал Малколм, — я прогуляюсь в горы. Если мы выедем отсюда в четыре часа, то успеем вернуться в Канны до наступления темноты.

Сидя за столиком во дворе, Малколм дожидался омлета и глядел на деревенскую пустынную улочку. Изредка кто-то из местных крестьян, пройдя ее, поднимался по разбитым старым ступеням к церкви.

«Интересно, как они здесь живут?» — гадал он и в душе завидовал их покою и оторванности от всего мира.

Дома горной деревушки лепились на склонах вокруг церкви, и, судя по их виду, жители здесь еле сводили концы с концами.

Поля и огороды, примыкавшие к деревне, были тщательно возделаны, но земля в горах скудна и неплодородна. Несколько тощих голодных коз, жалобно блея, бродили по склону в поисках травы.

«В чем человек находит удовлетворение? — философствовал Малколм. — Что означают все его усилия и постоянная борьба? Зачем они, ради чего? Или это предопределено?»

Его размышления были прерваны появлением жены Пьера. Она подала ему отлично приготовленный омлет и графин с вином.

Когда Малколм покончил с омлетом, жена Пьера уговорила его отведать домашнего сыра, который, как он убедился, был выдержан до нужной кондиции; завтрак закончился двумя чашками превосходного кофе.

Обслуживая его, женщина не закрывала рта, и Малколм узнал, что маленькому Жану стало лучше, однако врач сказал, что у него слабое горло и мальчика надо беречь от простуды.

— Горы — самое лучшее место для него, — говорила мать. — Здесь прекрасный воздух, сюда многие приезжают подлечиться.

Она наотрез отказалась от денег за ленч. Месье их гость, заверила она его, и отец разгневается, если она примет от месье хотя бы су. Он был так добр к ним.

Малколм не настаивал, отнесясь к этому с пониманием. Он натянул шляпу на глаза — от солнца, вышел на улочку и направился к видневшемуся вдали лесу.

Вскоре он миновал последние домики селения и очутился среди деревьев мимозы, которая здесь еще не успела зацвести, но запах уже предварял скорое великолепие ее золотого цветения.

Продолжая подниматься все выше в горы, Малколм попытался вновь предаться философским размышлениям, которые занимали его во время ленча, но вкусная еда и теплое, послеполуденное солнце не располагали к тому, чтобы ломать голову над предметами столь абстрактными.

Овладевшее им чувство было похоже на удовлетворение, осознание того, что ему хорошо и он в ладу с миром.

Зачем будоражить разум? Пусть себе дремлет, пока можно, это продлится недолго, скоро снова не избежать столкновений с трудностями жизни.

Поднявшись еще выше по тропе, Малколм вышел на поляну и, сев на мшистый серый камень, залюбовался открывшимся ему видом.

Рано или поздно ему придется строить планы на будущее, решать, чем заняться, где жить, но сейчас он не станет думать об этом.

Согретый ласковым солнечным теплом, Малколм словно физически ощутил, как отступают годы и возвращается молодость, а с нею силы.

Он закрыл глаза, а когда с испугом снова открыл их, то понял, что не заметил, как задремал.

«Все это от обильного вкусного завтрака», — виновато подумал он и посмотрел на часы. К его досаде, они остановились. В утренней суматохе он позабыл завести их. Посмотрев на солнце, он предположил, что сейчас около трех пополудни. И тут же услышал чьи-то шаги за спиной, кто-то осторожно шел по тропе в его сторону. Повернувшись, он увидел девушку в белом свитере, спускавшуюся по довольно крутой и опасной тропинке.

Тоненькая и хрупкая, она издали показалась ему подростком, но, когда приблизилась, он убедился, что это вполне взрослая девушка с белокурыми кудрями, свободно отброшенными со лба назад, что делало ее похожей на очень юное создание.

— Простите, мадемуазель, — обратился к ней Малколм по-французски. — Не скажете ли мне, который сейчас час?

Девушка улыбнулась и, взглянув на свои часики, ответила на прекрасном английском:

— Ровно половина третьего.

— Вы англичанка! — воскликнул Малколм с удивлением туриста, встретившего в чужой стране своего соплеменника.

— И вы тоже! — рассмеялась девушка так заразительно, молодо и весело, что Малколм не мог не присоединиться к ней.

— Да, я не очень похож на француза, — согласился он, глядя на свои серые фланелевые брюки и неизменный для англичанина твидовый пиджак.

— Странно встретить здесь англичанина, — заметила девушка.

Малколм невольно подумал, как удивительно гармонирует голос девушки с ее внешностью. Он был мягок и мелодичен, подобного женского голоса он ранее никогда не слышал.

Теперь, когда она стояла так близко и беседовала с ним, он увидел, что она красива, с нежной кожей и чистым, ярким румянцем ребенка, который запыхался от бега. Все в ее лице было естественным, каким создала его щедрая мать-Природа.

— Я завтракал в деревушке, внизу, — пояснил Малколм.

— И вовсе странно, — ответила девушка. — Эта деревушка очень удалена от туристских троп, у нас годами не бывает гостей.

— В сущности, я приехал сюда с благотворительной целью, — объяснил Малколм — не потому что ему не хотелось быть причисленным к дикому племени туристов, а скорее чтобы продолжить разговор с незнакомкой с таким милым лицом и нежным голосом.

— Благотворительной? — переспросила она.

— Да, — подтвердил Малколм. — Заболел малыш, и отцу очень хотелось навестить его. Иначе я никогда бы не попал в этот... — тут Малколм умолк, подыскивая подходящие слова, — в этот тайный рай, — наконец закончил он фразу и сам удивился такому преувеличению.

— Вы говорите о маленьком Жане Дюпоне, — догадалась девушка. — Это так великодушно с вашей стороны. В понедельник ему было совсем худо, но сейчас уже лучше.

— Вы знаете его?

— Конечно, — улыбнулась девушка. — Я знаю всех в деревушке. Это мои друзья.

Она сказала это так просто, искренне, без тени превосходства.

— Вы были очень добры, — повторила она снова. — Очень добры. А теперь, как я понимаю, вы ждете, когда можно будет отвезти Пьера в Канны. Но зачем же ждать здесь в полном одиночестве. Не хотите ли быть нашим гостем на вилле и выпить чашечку чаю? Брат будет очень рад.

— Благодарю, вы очень любезны, но я не стану обременять вас своим обществом. Мне здесь вполне хорошо. Я сказал шоферу, что мы отбываем в четыре пополудни.

— Но сейчас всего половина третьего, — настаивала девушка. — У вас масса времени, да к тому же я не оставлю вас одного здесь скучать после того, что вы сделали для малыша Жана.

— Если вы так настаиваете... — нерешительно произнес Малколм, которому очень хотелось принять приглашение.

Он почувствовал, как ему важно получше узнать эту странную девушку, и снова подумал, что никогда еще не встречал женщин с таким милым задушевным голосом.

— Тогда следуйте за мной. Придется карабкаться по крутой тропе вверх, но так путь короче, чем в обход по дороге.

Они пошли вверх по той же тропке, по которой девушка спустилась сюда, и Малколму вдруг показалось, что в его жизнь вошло нечто новое и волнующее.

Неужели он безоглядно влюбился с первого взгляда, как мог бы влюбиться лишь лет двадцать назад?

Когда они с Пьером возвращались в Канны, намного позднее, чем он предполагал, крутая и опасная дорога показалась ему в темноте уже наступившего вечера короткой и ровной как скатерть, потому что он все время думал об Элизабет и ему казалось, что жизнь начинается сначала.

С того момента, как он последовал за девушкой по тропе, ведущей к маленькой вилле на вершине горы, Малколм уже знал, что с ним случилось что-то необыкновенное.

Он уже не помнил, когда испытывал раньше такое огромное желание выразить себя, не помнил такого наэлектризованного воздуха вокруг, и все только потому, что он заговорил с женщиной. Малколм был так возбужден, что даже испугался, не покажется ли он смешным.

Но, размышляя о своем поведении и чувствах на обратном пути, он не нашел в них ничего смешного. Просто произошло то, что должно было произойти.

Он узнал очень много об Элизабет в те часы, что провел на вилле. Когда она представилась и назвала себя, фамилия Керчнер что-то всколыхнула в его памяти. Познакомившись с ее братом Иваном и услышав его игру на рояле, Малколм мгновенно вспомнил не только кто он такой, но и то, что слышал о нем. Перед ним был один из выдающихся музыкальных талантов Европы.

Малколм любил музыку. Сколько раз, сидя в глуши в своем деревенском доме, он мечтал побывать когда-нибудь на Зальцбургском фестивале. Хотя, читая в «Таймс» музыкальные обозрения, он, разумеется, делал это не только из любви к музыке. Газета в то время была для него единственной связью с остальным миром.

Он прочитывал ее от корки до корки, начиная с передовицы и кончая судебной хроникой. Имена известных людей искусства стали так же знакомы ему, как имена близких друзей, и на первом месте стоял Иван Керчнер. В «Таймс» писали о нем с неизменным восхищением, ему раздавались похвалы, которыми критика обычно балует только выдающихся музыкантов.

Иван был худ, даже костляв, с такими же белокурыми волосами, как у сестры, и длинными артистическими пальцами музыканта, которые бегали по клавишам даже тогда, когда он беседовал с кем-то, и редко оставались в покое, когда он молчал.

Он работал в длинной комнате, названной студией. В ней было множество окон, выходящих на юг. Она была пустой, почти без мебели, и главное место в ней занимал рояль. Однако студия всегда была полна цветов. Они стояли повсюду: в вазах на полу, на подоконниках, везде, где только возможно.

Когда Малколм пришел в восторг от обилия цветов, Элизабет рассмеялась.

— Это ужасно! — воскликнула она. — Мой брат — экстравагантный человек. Иногда их присылают ему многочисленные почитатели, зная, что цветы вдохновляют его. Мы считаем, что это истинная его любовь. Но все же чаще приходится покупать цветы, а это очень дорогое удовольствие. Но что поделаешь, ведь Иван утверждает, что без них он не может играть.

Элизабет оказалась англичанкой только по материнской линии. Отец их — поляк. Иван, видимо, похож на него.

— Я много лет жила в Англии, — пояснила Элизабет. — А теперь Иван сделал эту виллу моим домом. Он постоянно живет здесь, уезжает только на гастроли.

— И тогда вы, должно быть, испытываете одиночество, — заметил Малколм. — Я не видел по соседству других вилл, да и деревушка отстоит от вас на добрую милю или полторы.

— Я никогда не чувствую себя одинокой, — ответила Элизабет. — У меня столько друзей. Я сейчас познакомлю вас кое с кем из них.

Взяв со стола кусочек бутерброда с маслом, она подошла к широкой стеклянной двери, ведущей на узкую веранду.

На легкий свист Элизабет с крыши и деревьев, шумно хлопая сизыми крыльями, в одно мгновение слетелось около десятка голубей.

Они садились девушке на руки и плечи, отхватывали клювом кусочки хлеба и, опустившись к ее ногам, склевывали хлеб до единой крошки.

Это была идиллическая картина, и Малколм любовался смеющимся лицом Элизабет, бликами солнца на ее белокурых кудрях, мягкой окраской оперения кружащихся над девушкой голубей, которые полностью доверяли ей.

— Многие из них прилетели сюда из Монте-Карло. Часто они прилетают ранеными и долго привыкают, прежде чем становятся ручными. Есть среди них покалеченные настолько, что даже не позволяют лечить себя. Таких я просто держу в доме до полного их выздоровления.

— Охота — жестокий вид спорта, — заметил Малколм.

Ему стало стыдно, когда он вспомнил, как некогда сам любовался голубиной охотой и даже делал ставки на победителя.

— Вы никогда не сопровождаете брата в его поездках? — спросил он Элизабет, когда она рассталась со своими пернатыми друзьями и принялась разливать чай.

— Нет, я остаюсь здесь, — ответила она.

Малколму показалось, что легкая тень пробежала по ее лицу.

Вскоре к ним присоединился Иван. Они оживленно беседовали и смеялись.

Странно было видеть в этом уединенном месте великого музыканта и такую красивую девушку.

Очевидно, Ивана — а о нем в его тридцать пять лет уже заговорили как о гениальном пианисте — осаждают шумные светские друзья и знакомые, поэтому он и бежал сюда, думал Малколм.

Хорошенько приглядевшись к Элизабет, Малколм понял, что она своим юным видом обязана прежде всего цвету лица и хрупкой фигурке.

Какие-то фразы, оброненные ею во время беседы, и собственные наблюдения привели его к выводу, что ей, должно быть, лет около тридцати. Тонкие черты лица Элизабет, чистая нежная кожа, манера говорить с детской непосредственностью, искренность — все это делало ее моложе своих лет.

Ничего похожего на претенциозность не было ни в брате, ни в сестре. Они вовсе не пытались произвести впечатление, понравиться. Им были присущи естественное обаяние и искренняя увлеченность тем, что они делали.

Вскоре Малколм сам убедился в том, что Элизабет сказала ему правду — в силу своего характера она и в самом деле не способна была испытывать ни скуку, ни одиночество.

Что бы она ни делала — ела ли крестьянский хлеб с медом, слушала, как играет брат, или же показывала Малколму великолепную панораму, открывающуюся с вершины горы, она искренне радовалась всему этому.

«Вот в чем ее секрет, — думал Малколм. — Не только самой радоваться, но и делиться радостью с другими».

Он не помнил, был ли когда-нибудь так счастлив, как в тот день, в гостях у брата и сестры Керчнер. Они приняли его, как близкого человека. Он уезжал, уверенный в том, что может снова навестить их, ибо их приглашения искренни, а не просто дань светской вежливости.

— Приезжайте к нам в пятницу, — сказала ему Элизабет. — Я приглашаю вас на ленч. После него мы совершим прогулку в горы по моим любимым местам, а потом...

Она радостно всплеснула руками:

— Вы ведь можете остаться на ужин? Мы попросим Ивана поиграть нам. В пятницу — полнолуние, я так люблю сидеть в саду, когда он залит лунным светом, и слушать, как играет Иван. Мне кажется, что именно так следует слушать музыку, как вы думаете?

— Я никогда не пробовал, — признался Малколм.

— В таком случае это будет просто чудесно! — улыбнулась Элизабет. — Обещайте, что приедете.

Принимая приглашение, Малколм знал, что не только удостоился чести послушать игру выдающегося пианиста и композитора, но и получил возможность снова побыть рядом с Элизабет.

Он с трудом поверил глазам, когда увидел, что на часах уже половина шестого. Он задержался на целых полтора часа. Элизабет весело рассмеялась.

— Пьер простит вас, — успокоила она Малколма. — Я рада, значит, вам было хорошо, раз вы забыли о времени, а ведь это не всегда удается. Я знаю, как бесконечно медленно может тянуться время.

— Я тоже это знаю, — мрачно промолвил Малколм, вспомнив последние пятнадцать лет.

Элизабет, словно почувствовав, что ее слова вызвали печальные воспоминания или, возможно, причинили боль, легонько коснулась его руки.

— Так хорошо, когда мы просто не замечаем, как идет время, и не придаем этому абсолютно никакого значения.

Малколм посмотрел на нее. Она продолжала:

— Человеку свойственно забывать о времени, не так ли? Суетясь и толкаясь, он устремляется вслед за собственной фантазией и начинает верить в нее, пока наконец не теряет контроль над ней и не становится ее пленником.

Она рассмеялась.

— Я, кажется, стала чересчур серьезной, — сказала она, — но вы сейчас... как бы это сказать? — так посмотрели на меня, словно о чем-то горько сожалеете.

— Так оно и есть, — признался Малколм.

— Но это значит тратить время впустую. Время как деньги. Если вы истратили их, стоит ли сожалеть об этом. Их нет, вот и все.

Тень, мелькнувшая в глазах Малколма, исчезла.

— Как здраво вы рассуждаете!

Взяв ее руку, он поцеловал ее и тут же заторопился уходить.

— Иван проводит вас, — сказала Элизабет, и хотя Малколм запротестовал и стал уверять, что сам знает дорогу, она настояла на своем и позвала брата.

— Конечно, я провожу вас вниз, — сказал Иван. — Прогулка мне только на пользу. Сегодня я совсем не дышал свежим воздухом и нарушил строгий приказ Элизабет.

Они спускались по более удобной тропе, чем та, по которой он с Элизабет поднимался на виллу. Иван шел быстро, словно радуясь тому, что может наконец размяться. Потом поднял голову и посмотрел на небо, на первые вечерние звезды. Они уже появились, хотя солнце в своем багрово-золотом великолепии еще не успело уйти за горизонт.

— Надеюсь, я не помешал вам сегодня? — промолвил Малколм. — Не очень-то, наверно, приятно, когда в этой тихой обители вдруг появляются незнакомые люди, которых вы совсем не ждали.

— О, я привык к этому, — спокойно ответил Иван. — Элизабет постоянно с кем-то знакомится и приводит к нам на виллу. Впрочем, последним гостем до вас был осел. — Он рассмеялся. — В самом деле. Она нашла его, заблудившегося в горах, довольно далеко от деревушки. К тому же у него была рана на спине, и Элизабет взялась его вылечить. Она не может не заботиться о ком-то, — пояснил он, — и помогает всем без различия. Забота о других делает ее счастливой, а я хочу, чтобы она была счастлива, пока...

Тут он вдруг умолк, и Малколм почувствовал, как ему трудно продолжать разговор.

— Пока что? — невольно, не сдержавшись, спросил он, хотя совсем не собирался досаждать расспросами.

Вместе с тем ему хотелось услышать как можно больше об Элизабет, и он со странной тревогой гадал, что могло таиться за недосказанной фразой.

— Я сказал «пока»? — неожиданно и резко спросил Иван.

Снова воцарилось молчание.

— Если я сказал так, — продолжил Иван, — то потому, что эта мысль неотступно со мной. Пожалуй, вам следует знать, ибо скоро вы сами все поймете, если, конечно, не слепы. Элизабет осталось недолго жить.

Голос Ивана режущим инородным звуком нарушил тишину прохладных сумерек.

Для Малколма эти слова были как удар грома, а при этом он будто знал, что услышит их.

— Но почему? — Он словно издалека слышал свой голос и чувствовал, как сухи его губы.

— Поражены оба легких, — промолвил Иван. — Ей уже нельзя помочь. Я показывал ее всем светилам, какие только есть, пытаясь что-то сделать, но напрасно. Лишь живя здесь, дыша этим воздухом, она может продлить свою жизнь, но, увы, ей уже не выздороветь.

Оба долго молчали, слышен был лишь шорох гальки под ногами. Они продолжали свой путь через рощу мимоз.

— Она это знает? — наконец нарушил молчание Малколм.

— Конечно, — словно очнувшись, ответил Иван. — Это уже не тайна для нее. Мы часто говорим об этом и абсолютно откровенно. Она слишком совершенна для этого мира. Элизабет по-своему святая и принимает мысль о смерти с радостью и удовлетворением, которые меня пугают. Но я скрываю это, ибо боюсь не за нее, а за себя. Как я буду жить без нее? — просто признался он.

Малколму хотелось узнать правду.

И он узнал ее.

Когда они подошли к такси, Иван крепко пожал Малколму руку, повторил свое приглашение посетить их в пятницу и, не дожидаясь, пока такси тронется, скрылся в темноте.

На обратном пути Малколм думал об Элизабет, охваченный чувствами, которые считал для себя утраченными навсегда.