Сестры-близнецы, или Суд чести

Глава XV

В половине восьмого утра тридцатого апреля 1908 года следователь Шмидт, прибывший из Берлина, был препровожден в спальню князя Ойленбурга. Шмидт накануне приехал в Левенберг, переночевал в отеле «Укермарк» и оттуда, сопровождаемый судебным врачом, выехал в Либенберг. Там он провел первый допрос князя в связи с обвинением его в даче ложных показаний под присягой. Этот допрос за исключением часового перерыва на обед продолжался до девяти вечера.

Седьмого мая он вновь появился в Либенберге, на этот раз в сопровождении двух лиц, выступавших в Мюнхене в качестве свидетелей: бездельника Георга Ридля и рыбака Якоба Эрнста. За неделю, прошедшую с момента первого появления следователя у постели князя, его состояние заметно ухудшилось. Домашний врач князя высказал мнение, что при таком далеко зашедшем артрозе сосудов любое волнение может быть смертельным. Его сердце вследствие недавно перенесенною заражения крови было сильно ослаблено, а в результате воспаления вен левая нога ужасным образом распухла.

Шмидт начал допрос с тех самых вопросов, которые он ставил до этого, только требовал на этот раз обрисовать все в деталях. Ойленбург, несмотря на то что его не спасали от озноба ни подушки, на которые он опирался, ни пуховое одеяло, не терял тем не менее самообладания. Он равнодушно отнесся к утверждениям Ридля и заявил:

— Я считаю ниже своего достоинства как офицера и благородного человека спорить с таким индивидуумом. Он утверждает, что я для каких-то мелких услуг нанимал его в 1882 году, но я вообще не могу припомнить, что когда-либо видел его.

После этого следователь вызвал Якоба Эрнста, и тут хладнокровие покинуло князя. Несмотря на свои сорок пять лет и заметную полноту рыбак оставался все еще на редкость импозантным мужчиной. В первые минуты допроса взгляд его светло-голубых глаз оставался совершенно безучастным. Но когда следователь приказал ему взглянуть на князя, в глазах его показались слезы. Какое-то время единственное, что нарушало тишину в комнате, было тяжелое дыхание князя. Без сомнения, его мучила боль, он застонал и попытался выпрямиться в постели. Эрнст, увидев, как плохо князю, пришел ему на помощь и поправил подушку. Его непроизвольный порыв был вызван воспоминаниями о тех годах, когда он верно служил этому больному теперь человеку. В ту же секунду он осознал те изменения, которые произошли в их отношениях, и отпрянул от кровати.

— Благодарю тебя, Якоб, — прошептал Ойленбург.

Следователь обратился к рыбаку.

— Расскажите о лодочных прогулках, в которых его светлость принуждал вас к противоестественным сексуальным действиям.

При этих словах Ойленбург очнулся из своего полузабытья, открыл глаза и посмотрел на своего бывшего слугу, который под этим взглядом застонал, как от боли. Разрываемый между необходимостью подчиняться требованиям судьи и боязнью навредить своему господину, Эрнст невнятно забормотал о поездке на озеро, о том, как перевернулась лодка и он потерял руль.

— Переходите к делу, Эрнст, — потребовал следователь.

— Сейчас. — В глазах у рыбака стояли слезы. — Начиналось, стало быть, так. Одежда у нас намокла, мы приплыли к берегу и легли на солнце. — Он умолк. — Вещи наши мы развесили сушиться. — Он беспомощно покрутил головой. — Не могу я… — Следователь не замедлил напомнить ему, что отказ от своих показаний в Мюнхене повлечет за собой обвинение в нарушении клятвы под присягой. Эрнст повернулся к Ойленбургу. — Простите меня, господин, но вы сами слышите. Меня посадят, если я не скажу правду.

— А ты знаешь, что ты мне этим причинишь, Якоб? — спросил князь.

— Да знаю я, а что делать? Этот проклятый еврей, этот Бернштайн…

— Попридержите язык, — оборвал его следователь.

Но Эрнст упрямо продолжал:

— Да он меня обвел вокруг пальца, и я должен был все выложить, как было, ведь я же под присягой был. Потому что по закону так положено, сказал он. Ну, я и рассказал все, а все уставились на меня, как на злодея какого. А я честный человек, ваша светлость, у меня семья, и меня уважали — раньше, конечно. А сейчас стыжусь сам себя, хоть из дому не выходи…

— Хватит об этом, — перебил его следователь. — Вернемся снова к Штарнбергу.

Очная ставка продолжалась больше часа. Кроме лодочных прогулок, Эрнст вынужден был рассказать и о своих поездках с князем, и о том, в каких отелях они останавливались, и что жили они в одном номере и делили вдвоем постель. Следователь заставлял Эрнста рассказать об имевших якобы место интимных отношениях князя с пройдохой Ридлем и еще с одним слугой по фамилии Геритц и его секретарем Кистлером.

— Так ведь больше двадцати пяти лет прошло! — отбивался Эрнст. — Конечно, люди тогда всякое болтали, да потом все и думать об этом забыли, пока не началась эта заваруха с судом в Мюнхене. А сейчас все норовят вспомнить, чего и не было вовсе.

Наконец эта пытка закончилась, и Эрнсту разрешили выйти. Судья-следователь Шмидт, который вел допрос с подчеркнутой безучастностью, внезапно потерял всю свою решительность.

— Простите, ваше превосходительство, — без особой уверенности начал он. — Но показаний свидетелей достаточно для вашего ареста. — Он умолк, ожидая выражений протеста, но князь молчал. Тогда судья продолжил: — Иначе говоря, ваше превосходительство, до начала слушаний в Берлинском суде присяжных вы будете содержаться в камере предварительного заключения.

По лицу князя скользнула слабая улыбка.

— И как вы себе это представляете? — спросил он.

— Я вынужден распорядиться о переводе вас в Берлин, ваше превосходительство.

— Разве вам врач не сказал, что я не транспортабелен?

— Да, но все это касалось лишь предварительного следствия. Сейчас же я не имею права из-за опасности навредить следствию оставить вас на свободе.

Суд первой инстанции Моабит в этот же день выдал ордер на арест Ойленбурга и отклонил просьбу оставить его на свободе под залог в сумме пятьсот тысяч марок. Поскольку консилиум врачей подтвердил нетранспортабельность князя, был достигнут компромисс: князь должен быть помещен в старую, пользующуюся авторитетом университетскую клинику Шаритэ, расположенную недалеко от здания суда.

Ойленбург был помещен там в небольшую отдельную палату. Правда, у дверей день и ночь стояла охрана, чтобы предотвратить контакты князя с внешним миром, но его незарешеченное окно выходило в парк клиники, а врачи и персонал, ухаживающие за ним, были на редкость предупредительны. Слуге князя Бартшу было разрешено ухаживать за ним, а супруга князя Августа имела право навешать его один раз в неделю.

В ходе предварительного следствия было допрошено более двухсот свидетелей. В замке князя в Либенберге и в его берлинской квартире проведены обыски, в ходе которых была изъята вся его корреспонденция, включая письма известных гомосексуалистов.

Процесс по поводу дачи ложных показаний под присягой начался двадцать девятого июня в суде присяжных Моабит и продолжался до шестнадцатого июля. Обвинительное заключение состояло из тысячи двухсот пятидесяти страниц и содержало сто сорок пять отдельных эпизодов. В Берлине даже ходили слухи, что прокуратора получила из императорского дворца указания подойти к делу со всей строгостью.

В те дни стояла на редкость жаркая погода, и духота в зале даже здоровыми людьми переносилась с трудом. Для Ойленбурга же эти заседания были сущим адом. За два месяца предварительного заключения в клинике Шаритэ его состояние заметно ухудшилось, он больше не мог передвигаться, и его доставляли в зал на носилках. Врачи хлопотали над ним, но он постоянно впадал в забытье. Единственной уступкой со стороны обвинения было согласие на то, чтобы общественность не допускалась в зал заседаний, когда дело доходило до обсуждения сексуальных извращений. Тем не менее многие подробности все равно просачивались в публику.

Николас внимательно следил за процессом и находил его просто зловещим. Могущественнейшие люди империи сплотились, чтобы уничтожить человека, который, хотя все еще дышал и испытывал страдания, практически уже был мертв. Профессор Штейрер из клиники Шаритэ неоднократно предупреждал, что ежедневная транспортировка обвиняемого может повлечь за собой смертельные последствия. Четырнадцатого июля председатель земельного суда Кантцов наконец объявил, что суд готов перенести свои заседания в конференц-зал Шаритэ.

Тот самый главный прокурор Исенбиль, который шесть месяцев назад обвинял Максимилиана Хардена в клевете на генерала Мольтке, в результате чего Мольтке был реабилитирован, поддерживал на этот раз обвинение против Ойленбурга. Но теперь, чтобы загладить свое тогдашнее неудачное выступление, он нападал на князя особенно рьяно, пылая возмущением и негодованием.

Вначале обвинение против князя состояло из ста сорока пяти пунктов, но уже через несколько дней из них осталось не более дюжины. Из показаний свидетелей, в число которых входили личности от бывших заключенных до высших вельмож двора, лишь отдельные представляли действительную опасность для князя. К их числу относились высказывания его верного слуги рыбака Якоба Эрнста.

Эрнст признал, что князь иногда в знак дружбы и доверительных отношений обнимал его или проявлял иные знаки внимания как выражение дружественных чувств, но, когда прокурор попытался всеми средствами вытянуть из него признание: имели ли место совместные противоестественные отношения, свидетель с возмущением это отверг.

— Сроду такого не было! Ничего такого мы с князем никогда не делали! Мне угрожали, что я, мол, должен сказать правду, я и поддался, хотя уж сто лет прошло с тех пор. Но надо же иметь совесть! Никогда я не скажу того, чего не было. Иногда приходит мне в голову, что и в Мюнхене и в Либенберге надо было бы мне лучше держать язык за зубами. Бог бы мне всяко простил.

Прокурор Исенбиль понял, что из этого свидетеля ничего больше не вытянуть, и отпустил его.

На следующее утро, на восемнадцатый день заседаний, князя доставили в зал заседаний почти без сознания. Лечащий врач после консультации с профессором Штайером объявил его неспособным участвовать в процессе. Прокурор вынужден был просить перенести заседание. Защита поддержала просьбу прокурора, и председатель объявил о перерыве. Присяжные уже получили было разрешение разойтись, как неожиданно Филипп Ойленбург поднялся и громким голосом заявил протест, что диагноз врачей вполне мог бы подлежать преследованию по суду как ложный:

— Господин председатель, господа присяжные, — сказал Ойленбург. — Вот уже на протяжении восемнадцати дней прокурор Исенбиль выдвигает против меня самые унизительные обвинения. Вам уже давно должно быть понятно, что речь здесь идет совсем не о том, солгал ли я под присягой или нет, а о цели, которую преследует этот процесс, а именно уничтожить князя Филлиппа цу Ойленбурга, который осмелился попытаться склонить нашего обожаемого государя к политике мира, в то время как его советчики толкают его на путь войны. Максимилиан Харден, который утверждает, что его нападки вызваны якобы моральными побуждениями, является простым наемником этих людей, их орудием. Я хочу, чтобы этот процесс продолжался, господа. Вы должны вынести приговор, который будет справедливым и… — Силы покинули князя, он закачался и упал бы навзничь, если бы слуга не подхватил его.

Председательствующий приказал выкатить кровать из зала и объявил о переносе заседания до того времени, когда обвиняемый будет в состоянии участвовать в процессе. Меру пресечения ввиду угрозы нанести урон следствию он оставил прежнюю — содержание под стражей в клинике Шаритэ.