Сестры-близнецы, или Суд чести

Глава V

Первого ноября Николас переехал в меблированную квартиру в доме одной овдовевшей графини на Бургштрассе. Достоинствами квартиры, сыгравшими решающую роль при выборе, были ее положение в центре, вид на Шпрее, на королевский дворец и собор на другой стороне реки.

От другого вида Николас, правда, охотно бы и отказался. Графиня, женщина за пятьдесят, хорошо, однако, сохранившаяся, разгуливала в неглиже без всякого стеснения в яркоосвещенных окнах своей спальни в расположенном напротив флигеле. Ясно было, что частое ее появление в таком виде не было случайным. Но что его забавляло, это то, что при встрече с ней на лестнице или в маленьком лифте от нее веяло ледяной неприступностью.

Сразу же по возвращении из Либенберга ему написала Митци Хан, что она вместе с одним молодым венским комиком получила ангажемент в «Зимнем саду», известном варьете на Фридрихштрассе, и что репетиции должны начаться первого декабря.

Письмо пришло как нельзя кстати. Николас до сих пор не подпускал к себе в Берлине ни одно женское существо. Вопрос же Митци, помнит ли он еще о ней, он счел абсурдным, так как их отношения как-никак длились более года. Он тут же послал ей телеграмму, что не стоит ждать до декабря, а лучше приехать сразу же.

Она приехала уже через четыре дня и привезла с собой венский веселый нрав, очарование и шик. Он подозревал, что она в него влюблена, но достаточно умна, чтобы не усложнять признанием их отношения.

Было известно, что мужчины его круга пуще всего стараются избежать ответственности и обязательств, и Митци своим успехом легкой, необременительной подруги обязана была тому обстоятельству, что она хорошо знала свое место. Но иногда, правда, ей не удавалость полностью держать свои чувства под контролем. Так случилось с ней после обеда в день ее приезда, когда они довольно обстоятельно отпраздновали их встречу с бутылкой «Вдовы Клико» в его роскошной спальне. Он чувствовал себя опустошенным и совершенно расслабленным.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Так, ни о чем особенном.

— Это означает, что это меня не касается. — Она внезапно сникла. — Ты и вправду рад, что я приехала?

— Не говори глупости. Разве я не послал сразу же телеграмму?

— Это так… но ты мне кажешься таким… отсутствующим, будто мы вообще не вместе.

Он приподнялся на локтях и нежно охватил ладонями ее лицо.

— Перестань, Митци, пожалуйста, перестань. Ты же никогда так не говорила, и в этом всегда была твоя прелесть. Разве мы сейчас не вместе? И у нас все так будет и дальше. Только, пожалуйста, не предъявляй мне никакого векселя, который я никогда не выписывал.

— Вексель? Не понимаю, о чем это ты.

— Неважно. Давай будем одеваться, у нас билеты в «Метрополь», начало спектакля в восемь. Потом мы едем в «Ройяль», это лучший ресторан в Берлине.

Было приятно иметь Митци рядом. И так они вскоре повели, по их мнению, прямо-таки упорядоченную жизнь. Когда он вечером возвращался из посольства домой, она уже поджидала его. Если у него что-то было намечено на вечер, она оставалась в квартире, ужинала одна и ждала его в постели. После того как появился ее партнер по номеру в варьете и начались репетиции, она в такие вечера позволяла себе утешиться с ним. Он любил ее почти так же сильно, как она Николаса, и это было действительно небольшим утешением.

Премьера в «Зимнем саду» была для обоих большим успехом. Митци Хан стали узнавать в кафе и ресторанах, она получала цветы от «неизвестных поклонников», которые, большей частью люди богатые, с положением и почти всегда женатые, проявляли известный интерес к новой звезде сцены. Время от времени она принимала приглашение поужинать, единственно чтобы разбудить ревность Николаса, но всегда в последний момент отказывалась из страха, что он может использовать это как повод оставить ее.

Вскоре после приезда Митци Николас заставил себя наконец нанести визит Годенхаузенам. Он принял пришедшее вновь приглашение на вечер, потому что, ввиду новых отношений с Митци, чувствовал себя неуязвимым к чарам Алексы. В ней он видел живое воплощение Беаты; ее тело, если не все существо, приводило Николаса при тех немногих встречах в слишком сильное расстройство и волнение.

Если слухи о склонностях Годенхаузена соответствовали действительности, то, значит, это прелестное тело ждало настоящего мужчину. В двадцать пять он и не задумался бы о возможных последствиях, которые могут за этим скрываться, но ему было уже тридцать пять.

Целый день он провел в колебаниях, но в четыре часа отправился на вокзал и взял билет до Потсдама.

— Я рада, что вы наконец пришли, — приветствовала его Алекса, и это прозвучало искренне. На ней было платье из голубого бархата, рукава и воротник отделаны кружевами, волосы убраны от лица и заплетены на шее в тяжелый узел. Она выглядела как школьница, юная, нежная, страстно желающая понравиться. — Я уже начала думать, что вы нас умышленно избегаете. Я просто позавидовала моему мужу, когда он рассказал, как вы оба прекрасно провели время в Либенберге.

— Это действительно так.

Она повернулась поприветствовать двух пришедших гостей, и он смог оглядеться. Мебель была выдержана в современном стиле, и в комнатах ничего не нарушало гармонии. Каждая люстра, каждая ваза были подобраны поистине с тонким вкусом. Направо из салона был выход в зимний сад, слева располагалась игровая комната. Все в этой квартире производило впечатление холодной роскоши, как при дворе. И это означало, кроме всего прочего, что приглашения сюда получал довольно узкий круг лиц. В этот вечер почти никто не прикасался к предложенным на серебряных подносах канапе и пирожным.

В числе гостей были Роза и генерал фон Цедлитц, пехотный полковник с супругой и несколько субалтерн-офицеров. Позднее появился еще один гвардейский майор, который тут же вступил в интенсивную беседу с Годенхаузеном в зимнем саду.

Около восьми, когда полковник с супругой уже собирались уходить, ординарец Годенхаузена объявил о прибытии городского коменданта Берлина, генерала Куно фон Мольтке. С красными от морозного ветра щеками и носом, генерал появился с видом изможденного путника.

— Мне ужасно неприятно, что я так задержался, — воскликнул он и обнял хозяина дома. — Я должен был проводить Фили на вокзал. Он уехал в Территет.

Годенхаузен нахмурился.

— В Швейцарию?

— Верно.

— Почему Фили уехал? — спросил Годенхаузен. — Именно сейчас. Полагаете, это умно? — Судя по голосу, он заметно нервничал.

Повсюду в Берлине статья Хардена была на устах — только у Годенхаузенов о ней не упоминали. Николас отнес это на присутствие дам. Собственно, одна Роза фон Цедлитц с ее шляпкой с пером и длинными перчатками, которые она не снимала, даже когда пила чай, была уже ходячим предупреждением: «Разговоры о неприличных вещах запрещены».

— Он считает, что ему ничего другого не остается, — сказал Мольтке.

— Вы тоже так считаете? — спросил Годенхаузен.

Мольтке пожал плечами.

— Трудно сказать. Я, право, не знаю. Между отвратительными сплетнями и замаскированными намеками существует известная разница. Против дискредитации еще как-то можно защищаться, можно потребовать расследования, но против инсинуаций? Что тут можно расследовать? Фили, вероятно, думает: «Не надо будить спящую собаку».

Годенхаузен мрачно слушал. Николас спрашивал себя, почему нападки на таких людей, как Мольтке и Ойленбург, так его задевают. Ему вспомнились намеки молодого дипломата Шислера, когда они возвращались в Берлин от Годенхаузенов, о его приглашении в Новый дворец. Если между Мольтке и Ойленбургом действительно были «аномальные» отношения — имел ли и Годенхаузен к этому отношение? И что тогда это значит для Алексы?

Майор нарушил молчание.

— Я своего мнения не меняю. Вы вместе с Фили должны что-то предпринять, Куно. Пошлите кого-нибудь к Хардену. Предложите ему денег, наконец. Его наверняка можно купить. Все евреи обожают деньги. Для них недоступны власть, влияние или государственная служба. Они могут полагаться только на деньги. Сделайте ему подарок, пошлите кольцо, булавку для галстука, на худой конец шоколадную коробку с золотыми. — Николас должен был признать, что Годенхаузен начисто забыл о еврейских корнях свояка. Он уже жалел, что пришел.

— Я думаю, давать деньги Хардену — все равно что выбрасывать их на ветер, — ответил Мольтке. — Харден возьмет их, а Витковски будет пакостить дальше.

Все рассмеялись над шуткой. Николас не понял намека.

— Витковски? — спросил он.

— Под этим именем он родился в одном галицийском гетто, — объяснил Мольтке и продолжил глухим голосом: — Нет, Фили поступил правильно. На таких людей, как Харден, самая лучшая реакция — это вообще не реагировать. Харден знает точно, как далеко он может зайти. Дальше он не отважится, он начинает тогда искать другую жертву, чью голову он будет сервировать своим читателям. — Внезапно он заметил на другом конце стола стоящие сладости. — Ах, croquemboche [11]— воскликнул он и немедленно направился к столу. Он не мог противостоять соблазну и положил себе безе на тарелочку, затем, после короткого раздумья, пирожное эклер и кусок яблочного пирога. Генерал уселся за меленький столик, и ему принесли чашку какао. — Ваша повариха бесподобна, дражайшая, — поздравил он Алексу.

— У нас за углом превосходная кондитерская, господин генерал, — доложил Годенхаузен. — Моей жене не везет при выборе прислуги, она слишком доверчива к людям, которые хорошо рассказывают душераздирающие истории о своих несчастьях. Наша кухарка не может испечь ни одного пирога, чтобы он не подгорел, зато у нее трое детей в приюте…

— Но Ганс Гюнтер! — попыталась остановить его фрау фон Цедлитц.

Он не обратил на нее никакого внимания.

— У нас есть горничная, которая кормит своего мужа — инвалида, и прачка, которая за кражу в магазине отсидела три года в исправительной тюрьме.

Алекса беседовала в этот момент с молодым офицером, и, казалось, колкости мужа ее не задевали.

— Как? Вы все еще держите Минну? — спросила недоуменно ее тетка.

Алекса взглянула на нее с высоко поднятыми бровями, словно только что увидев родственницу.

— Ну разумеется. Она очень хорошая прачка.

— Надеюсь, ты пересчитываешь серебро, прежде чем выходишь из дома?

— Ах, еще что. Давайте не будем утомлять генерала историями о прислуге. Как вам понравилась Мельба в «Сомнамбуле»? Мне кажется, ее лучшие дни позади. Или это от того, что она меня оставляет равнодушной? Патти я слушала один-единственный раз, семь лет назад. Для оперной певицы она была уже довольно стара, но как актриса была непревзойденной.

— Второй Патти нам уже не пережить, — согласился генерал. — Хотя выступать на публике ей уже не стоит. Мы должны помнить о ней, какой она была в лучшие годы. Да, таковы женщины. С поражением они никогда не хотят смириться, неважно, что было тому причиной — возраст, болезнь или мужчины. Я всегда говорю: не мы сильный пол, а женщины.

На обратном пути в Берлин Николас твердо решил держаться впредь от салона Годенхаузенов подальше. Критика Годенхаузена способностей Алексы как хозяйки дома еще больше усилила тлеющую в нем антипатию к майору. И его выпады против евреев разозлили Николаса. Еще пару таких инцидентов, и он будет вынужден или оскорбить майора, или дать ему пощечину. Естественно, это вызовет скандал, а возможно, приведет и к дуэли. В любом случае Алекса была бы скомпрометирована. День спустя он сделал обязательный ответный визит с благодарностью, это означало, что он только отдал свою визитную карточку.

На праздники почти половина сотрудников посольства уехали в отпуск, и Николас, который оставался в Берлине, был поэтому не так занят, как обычно.

В свободные часы он занялся покупкой рождественских подарков для детей своих друзей, для родственников и для старых заслуженных работников в Вене и Шаркани. Это хотя бы как-то отвлекало его от мысли об Алексе. Когда в январе в Берлине разразился проходивший обычно с показным преувеличенным весельем карнавал, воспоминания о неприятном визите к Годенхаузенам почти улетучились. Николас получил билеты в Королевскую оперу на гала-концерт в честь королевской четы из Вюртемберга и взял Митци с собой. По этому случаю еще за день до концерта она совсем потеряла голову. Посчитав, что у нее из ее вечерних платьев ни одно не годится, она истратила почти целый месячный гонорар на модное платье из Парижа, разработанное для «современной дамы»: с тонкой как тростинка, гибкой, длинноногой фигуркой, некой смеси Клеопатры и Джульетты с капелькой Эмили Панкхорст. [12]Это было платье, которое ей вообще не шло. Она была вовсе не femme fatale, [13]а, напротив, Митци Хан из Медлинга под Веной, и в ней было скрыто ровно столько же тайны, сколько в клецках со сливами.

Николас должен был забрать ее из «Централь-отеля», и, когда он увидел ее спускавшейся по лестнице в этой парижской роскоши с веером и перчатками выше локтей, он не смог, как ни старался, удержаться от смеха.

Так как в своем тщеславии Митци всегда стремилась выглядеть светской дамой, она показалась ему как никогда забавной и где-то даже трогательной. Хотя она выбрала для себя сцену, ее идеалом была не Элеонора Дузе или Сара Бернар, а, напротив, княгиня Меттерних, задававшая тон в венском свете. Николас чувствовал, что он увлечен ею в этот вечер сильней, чем когда бы то ни было, да, он был прямо-таки влюблен в нее.

— Ты выглядишь просто прелестно, мой ангел, абсолютно обворожительно! — сказал Николас.

— Не слишком вызывающе? — неуверенно спросила она.

— Для вечера в Опере? Дорогая, об этом нет и речи!

Присутствовал весь двор, и, как водится в таких случаях, во фраках и при орденах. Кайзер только что оправился от легкого насморка и приказал, чтобы в зале было как следует натоплено, и так получилось, что в центре Берлина, где еще после обеда шел снег, образовался маленький кусочек Сахары.

По случаю приезда королевской четы было предписано давать «Летучего голландца» Вагнера, и, когда после первого акта зрители в партере встали, одетые в белые перчатки руки дам мгновенно привели в движение вееры, что напомнило Николасу взлет голубей в Венеции на площади Св. Марка, когда начинали звонить колокола.

Николас с Митци также вышли из своей ложи. Когда они прогуливались в фойе, Николас неожиданно увидел перед собой Алексу, которая протянула ему, улыбаясь, одетую в перчатку правую руку. Он взял ее руку, повернул и запечатлел поцелуй выше последней кнопки.

— Как хорошо, что я вас случайно встретила, Ники. Девятого числа у нас намечается ужин с танцами. Приглашения уже разосланы, но я очень, очень прошу вас этот вечер ничем другим не занимать, а если вы уже кому-то пообещали, ради меня откажите, пожалуйста. Только не говорите нет, иначе я расстроюсь. — Она говорила запыхавшись и очень настойчиво. Он все еще держал ее руку.

— Разумеется, я приду.

Тут он почувствовал толчок. Он совершенно позабыл о Митци и поспешил исправить свою оплошность.

— Позвольте познакомить вас с Митци Хан, Алекса. Митци, это моя свояченица, баронесса Годенхаузен.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Алексы, подняв голову, она холодно взглянула на стоящую перед нею молодую женщину.

— Благодарю, Николас. Меня совершенно не интересует знакомство с этой дамой. — Она повернулась и мгновенно исчезла в толпе зрителей. Николас обескураженно смотрел ей вслед, не находя слов. Митци, остолбенев, стояла в растерянности. Опустив наконец протянутую для знакомства руку, она посмотрела на Николаса.

— Отчего? Отчего она так? — жалобным голосом тихо спросила она.

Вечер был испорчен. Непростительное поведение Алексы рассердило Николаса, но одновременно он был и в недоумении. Ему стало ясно, что поразительное сходство ее с Беатой было чисто внешним. Беата никогда и ни при каких обстоятельствах не унизила бы такую безобидную девушку, как Митци, и вообще никого бы так не обидела. Нет, Алекса фон Годенхаузен вовсе не была перевоплощением Беаты.

Приглашение на бал от Годенхаузенов пришло на следующий день, и Николас отправил короткую записку, в которой объяснил, что приглашение, к сожалению, принять не может.

Митии тяжело переживала инцидент в Опере, несколько дней она была подавленной, но вскоре вновь обрела свойственную ей уравновешенность. Аплодисменты публики и предложение продлить контракт на следующий сезон в «Зимнем саду» также способствовали этому.

Несколько дней спустя, в среду, Николас был дома один и отвечал на письма, с ответами на которые он давно задержался. У его экономки вторая половина дня была свободной, его ординарец, сельский парень из венгерской глубинки, глушил тоску по родине где-нибудь в одной из пивнушек, которых было великое множество вокруг Александрплац.

Часы на соборе пробили пять, и Николас подумал, что через час они должны встретиться с Митци в кафе «Виктория». Внизу раздался звонок, но у Николаса не было никакого желания идти открывать. Наверное, кто-нибудь из молодых людей из посольства, у которых было слишком много свободного времени и которые пропадали от скуки в этом чужом и негостеприимном городе. Но внизу продолжали настойчиво звонить, и он нехотя пошел к двери. За дверью стояла Алекса, в каракулевой шубке, со шляпкой на голове и густой вуалью на лице. В руках у нее был конверт, который она, не говоря ни слова, отдала ему в руки.

Николас остолбенело смотрел на нее.

— Вы не хотите зайти?

— Я не думала, что вы сами подойдете к двери. Я только хотела… оставить это письмо. Пожалуйста, возьмите его.

Он был настолько растерян, что выронил письмо. Алекса повернулась и пошла к выходу. Совершенно сбитый с толку, он устремился за ней.

— Оставьте меня! — воскликнула она, когда Николас догнал ее. — Я не хотела… — Она замолчала, и видно было, что готова разразиться слезами.

Николас крепко держал ее руку.

— Вы замерзли, вам холодно. Давайте зайдем, здесь мы не сможем поговорить.

Не отпуская ее руки, он наклонился за письмом. Николас провел ее в салон, в котором было тепло и уютно. Он помог ей снять шубку и заметил, что она дрожит.

— Вам нехорошо?

— Прочтите письмо, — прошептала она.

Он разорвал конверт. На листке стояло только одно, по-венгерски написанное предложение:

«Пожалуйста, простите меня за допущенную бестактность в Опере».

Николас читал, но ничего не мог понять. Он понимал, конечно, что она просит прощения, но не мог понять, почему она принесла письмо лично сама. Это покаяние смущало его.

— У нас у всех бывает плохое настроение, Алекса, — сказал он. — Забудьте об этом.

— Если бы я только могла объяснить себе мое поведение. Я думала, что вы были один, и вдруг увидела за вами ее. — Она снова перешла на венгерский, хотя перед этим говорила по-немецки. — Она крепко держалась за вашу руку, как если бы имела право на это. И к тому же только два года прошло, как Беата… И вы, с этой девушкой… — Она разрыдалась.

В смущении он положил руку ей на плечо, и она прижалась к нему. Он крепко обнял ее и ощутил аромат духов и дурманящий запах ее тела. Она перестала рыдать, руками обвила его шею и потянулась к его лицу.

Позднее он пытался понять, что, собственно, произошло с ними. Он вспоминал о страстном до дикости объятии. Затем, тесно переплетаясь телами, они лежали в каком-то забытьи. Все случившееся произошло без слов, сопровождаемое только сдавленными стонами, легкими вскриками и барабанным стуком проливного дождя в стекла.

Его рука затекла, но он не решался потревожить ее, чтобы не разрушить волшебство этого незабываемого мига. Все казалось ему необъяснимым, и он боялся, что она, как какое-то виденье, исчезнет в воздухе.

Когда Алекса открыла глаза, он не знал: прошли часы или минуты. Она лежала выпрямившись в кровати и смотрела на него как на чужого. Он протянул к ней руку, но она, отпрянув, выскользнула из кровати, схватила батистовую сорочку и накинула на себя. Затем спешно собрала все детали туалета, разбросанные где попало.

— Я оденусь в другой комнате. Выход я найду сама. — Все это звучало неожиданно резко.

Он вскочил с кровати.

— Алекса!.. — Он чувствовал какую-то особенную враждебность в ней, которую она как невидимую стенку воздвигла между ними. — Ты не можешь так просто уйти, мы должны поговорить!

Она держала одежду перед собой, как какой-то щит.

— Пожалуйста, я должна одеться и не хочу при этом иметь зрителя. — Она прошла в соседнюю комнату и закрыла за собой дверь.

Николас слышал, как она двигалась, затем стало тихо и Алекса позвала его по имени: «Николас». Когда он вошел, она была уже одета, только платье сзади не было застегнуто.

— Ты не смог бы застегнуть крючки?

Он уже полностью пришел в себя, но, когда наклонился, чтобы ей помочь, руки его все еще двигались неуверенно.

— У того, кто пришивал эти крючки, должно было быть хорошее зрение, — попытался он пошутить.

— Поторопись, я уже опаздываю, — нетерпеливо сказала она.

Он застегнул последний крючок, затем взял ее за плечи и повернул к себе. Это получилось несколько грубовато.

— Что с тобой? Ты ведешь себя так, как если бы я тебя изнасиловал. Но об этом не может быть и речи, ты это прекрасно знаешь.

— Оставь меня, я правда сильно опаздываю.

Николас отпустил ее.

— Я хотел бы с тобой поговорить.

— Не сейчас. Позже.

— Когда?

— Позже! Я обещаю тебе. Сейчас не получится, пойми меня, пожалуйста…

— Я отвезу тебя домой.

— Нет, — резко отказалась она. Она надела шляпку и в спешке уколола себя заколкой. — Проклятье! Ты заставляешь меня нервничать! — Она укоризненно посмотрела на него. Нетерпеливо спрятала вуаль в карман шубки и пошла к двери.

Он преградил ей путь.

— Мы увидимся снова?

— Пожалуйста, если ты хочешь. Но сейчас отпусти меня.

Николас, вздохнув, уступил ей дорогу, услышал ее шаги на лестнице и стук захлопнувшейся двери.

Впервые женщина оказалась для него загадкой. Женщины. Он полагал, что хорошо знаком с их капризами и частой сменой настроения. Он считал до сих пор, что хорошо знает, на какое место в обществе они могут рассчитывать. В мире мужчин, в котором они жили, неважно, какой бы статус они ни имели, действовало лишь одно правило: они были дичью, а мужчина был охотник. Во всех его прежних связях — с женщинами ли из общества или кокотками — Николас был соблазнитель. Впервые роли поменялись. И не имело значения, пришла ли Алекса с заранее намеченным намерением его соблазнить; в любом случае она определяла ход встречи. Она дала ему понять, что она хочет, и он ее больше не интересовал. Это было поведением мужчины. Он почувствовал себя оскорбленным — вероятно, лучше было бы с ней вообще больше не встречаться. Но возможность принимать решение ему больше не принадлежала, это теперь определяла она.