Шкатулка с драгоценностями

Глава 1 Прошлое

К тому времени, когда Грейс собралась написать Стивену, Нэнси уже написала три письма Джорджу. Нельзя сказать, чтобы Грейс не хотела ему писать. Просто не знала, что и как ему сказать. Все так изменилось, и она не могла разобраться в своих чувствах. А при мысли о том, какую чушь Нэнси писала Джорджу, ей становилось еще труднее.

«Дорогой Стивен».

Одно только обращение заняло у нее утром в понедельник больше часа. Она испортила несколько листов бумаги, меняя «дорогой» (слишком официально) на «любимый» (неправда), «мой дорогой» (словно любящая незамужняя тетушка), пока не остановилась на «милый». Эта изматывающая внутренняя борьба плюс написание даты, «10 сентября 1915 года», исчерпали все ее дневные силы.

Вечером Грейс вернулась за письменный стол и попробовала писать дальше.

«Надеюсь, это письмо застанет тебя в добром здравии. Я часто думаю о тебе и хочу знать, как у тебя дела». (Опять незамужняя тетушка!)

«Хэмпстед без тебя скучен и сер. Нам с Нэнси не с кем сходить в кино, а на танцах мы вынуждены танцевать друг с дружкой». (Слишком много стона, и что касается танцев, не совсем верно).

«Я так по тебе скучаю, мой храбрый воин, и каждую ночь молюсь за твое благополучное возвращение». (Господи!)

На этом она сдалась. Прошла еще неделя, и Нэнси настрочила еще два письма Джорджу. К следующему воскресенью чувство вины тяжелым грузом давило на Грейс. Что же она за человек, если оставляет бедного Стивена томиться без привета, когда все наслаждаются посланиями из дома? Ведь нельзя же, в конце концов, сказать, что она его не любит. Просто… Но, откровенно говоря, можно ли объяснить ее молчание отсутствием вдохновения (как она вначале думала)? Ведь речь идет о простом письме.

Терзаемая виной и головной болью, Грейс дождалась, пока все в доме погрузились в сон, на цыпочках пробралась в гостиную, достала из шкафчика бутылку сухого хереса. Налив себе стакан и осушив его до дна, налила второй и взяла с собой наверх. Если это не поможет, не поможет ничего!

«Милый Стивен!

Я напилась папиного хереса… поверь мне, когда-нибудь я в этом преуспею! Дело в том, что ты сделал меня ужасно застенчивой. Мне казалось, я знала вас обоих, но вдруг поняла, что и ты, и Джордж, и даже Нэнси стали другими. Оказалось, что я единственная из нас, кто еще цепляется за прошлое, за нашу неразлучную четверку! Вы же все пошли дальше! Я знаю, что этот разговор не имеет смысла, и прошу прощения (во всем виноват херес!), но теперь ты все знаешь. Когда дело доходит до написания писем, я становлюсь косноязычной, но даю слово, что все это время думала о тебе!

Стивен, что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знал: я никогда не забуду ту ночь в саду! Знаю, я тогда рассердилась на тебя, но только от удивления и отчасти от стеснения. А на самом деле это была совершенно особенная ночь. И гак, как целовал ты, меня никто никогда не целовал!

Я не очень связно излагаю (опять херес!). Я думаю о тебе, когда остаюсь одна. Я испытываю к тебе очень сильные чувства, о которых не могу говорить даже под винными парами.

Вот так. Надеюсь, это заставит тебя улыбнуться. Стивен, я понятия не имею, чем ты живешь, и мне очень жаль, если все мои слова покажутся тебе пустой банальностью. Не могу делать вид, что хоть отдаленно понимаю войну, понимаю, что значит сражаться.

Я непростительно редко пишу тебе, но надеюсь, ты все равно меня простишь. Ответь мне, если можешь, береги себя и Джорджа. Я хочу, чтобы ты вернулся и снова целовал меня.

Любящая тебя Грейси».

На следующее утро после завтрака значительно освеженная Грейс (от головной боли не осталось и следа) поднялась к себе, чтобы взять письмо и, пока не передумала, отнести его на почту.

«Я не буду его перечитывать», — говорила она себе, но, конечно, перечитала. И покраснела. Затем прочла снова, покраснела еще сильнее и застыла на месте.

«Одумайся и вспомни о Стивене, — уговаривала она себя. — Ты это написала, а теперь должна послать».

Она положила письмо в конверт, запечатала его и помчалась вниз за пальто и ключами.

Но за те несколько минут, что она провела наверху, в дверь позвонили, и все изменилось. Через открытую дверь в гостиную она заметила миссис Уилкинс. Та сидела в кресле, закрыв лицо руками, а мистер Уилкинс стоял у камина и глядел на огонь. По его лицу текли слезы.

— Иди сюда, дорогая! Где твоя сестра?

Сердце у Грейс учащенно забилось. Рука разжалась, и письмо упало на пол. Она услышала собственный голос:

— Кто?

Стивен был убит при артиллерийском обстреле в сражении при Лоосе. Его смерть изменила все. До этой поры сестры Резерфорд жили как под колпаком в то время, когда где-то шла война. Конечно, они знали, что кто-то умирает, но до сих пор не ощутили, что такое настоящая потеря.

Грейс поступила в университет, но это показалось ей таким неуместным, когда погиб Стивен, а Джордж был так далеко. Следовало бы заняться чем-нибудь более полезным. Несмотря на протесты родителей, она бросила учебу и поступила работать на военный завод, твердо веря, что самый прямой и эффективный способ внести свою лепту в общее дело — делать оружие собственными лилейно-белыми ручками. Оружие, предназначенное убивать тех, кто убил Стивена.

Грейс работала как автомат, не оставляя себе времени на уныние. Другие женщины из менее привилегированных слоев общества смотрели на нее со странной смесью благоговения и пренебрежения. Не в состоянии понять, почему столь состоятельная девушка поступила на такую работу, где постоянно имеешь дело с тротилом, вызывающим желтуху, за что их прозвали «канарейками», вместо того, чтобы найти себе более легкую и благородную работу, они относились к ней с подозрением и старались держаться от нее подальше. Кроме Грейс из состоятельной семьи была только инспектор благотворительной деятельности, которая, как быстро поняла Грейс, получила свое место исключительно по праву рождения. Единственной заботой этой женщины было старание скрыть свою некомпетентность за фасадом утонченной деликатности, как можно скрыть беспорядок в углу комнаты, прикрыв его кружевной занавеской. Эта женщина, Эмили, сразу же проявила к Грейс снисходительное дружелюбие, но это было оскорбительнее, чем мягкая враждебность остальных женщин. Еще более нестерпимыми были намеки Эмили о ее планах повысить Грейс, перевести с «производственной линии» на более чистую работу.

— Это всегда была безумная идея, — заявил Гарольд. — Такой светлый ум пропадает! Ты должна бросить эту работу и вернуться в университет. Если ты действительно хочешь выполнить свой долг, можно же что-нибудь делать безвозмездно, как твоя мама и сестра.

Нэнси, днем работающая в офисе, собирала средства в пользу семей погибших на войне, находящихся в стесненных материальных обстоятельствах. Кэтрин, наряду с другими членами СПОЖ, вступила в женскую полицию и вечерами патрулировала в униформе на Пустоши, разговаривая по душам с девушками, сбившимися с пути истинного, и большим жезлом разгоняя примостившиеся в кустах парочки.

В конце концов произошла вторая семейная трагедия, заставившая Грейс оставить работу на заводе, хотя в университет она не вернулась. В феврале 1917 года Гарольд умер от гриппа, и от этого удара семья долго не могла оправиться. В тот период, когда потеря переживается особенно остро, каждый пытался заглушить боль утраты по-своему. Гарольд уже давно тихо страдал бронхами, и никто, тем более он сам, не признавал этого. На фоне многочисленных военных утрат они упустили из виду тот факт, что потеря может коснуться и их дома. Какое-то время весь дом напоминал пресловутого петуха, который все еще бегает, хотя у него отрезана голова. Грейс и Нэнси продолжали работать, а Кэтрин по-прежнему патрулировала. Но по вечерам люстру в столовой не зажигали, потому что ее всегда зажигал Гарольд. Никто не думал, сколько осталось несделанного из-за смерти папы и сколько дел им еще предстоит сделать. Никто даже не входил в его кабинет.

Судьба распорядилась так, что именно Грейс была дома, когда горничная смущенно сообщила, что хотя она понимает, какие тяжелые времена переживает семья, тем не менее не получила недельного жалованья. Именно Грейс открыла дверь, когда пришел молочник и предупредил, что прекратит приносить молоко, если они сейчас же не расплатятся. Именно Грейс ответила на телефонный звонок семейного адвоката, пожелавшего узнать, что, черт возьми, случилось с делами Гарольда. И именно Грейс в конце концов села в пыльном кабинете и принялась разбирать бумаги.

Она поняла, что работа на заводе была лишь игрой. Сначала она все свои действия мотивировала чувством долга и патриотизмом, но теперь поняла, что ее первый долг — семья. Кэтрин, может быть, и бодрилась, но Грейс понимала, что за этим кроется. Мама пребывала в состоянии прострации и не могла заняться делами отца, ей впору было бы разобраться в собственных чувствах! Нэнси же с безразличным видом слонялась по дому с красными глазами, вспыхивая по каждому поводу — по-прежнему младшая, ребенок.

Грейс разбирала бумаги и расплачивалась по долгам. Она сделала нелегкое открытие: у отца было гораздо меньше денег, чем они ожидали. Придется искать работу, где платят намного больше, чем на заводе. «Пирсон и Пирсон» — это то, что надо!

Глава 2

Нэнси и Джордж поженились в 11.30 утра 22 декабря 1917 года. Им пришлось дважды переносить свадьбу из-за того, что откладывался отпуск, и возможность представилась, лишь когда Джордж был ранен и отпущен домой к родителям на несколько недель, оправившись от операции на правой ноге в госпитале королевы Александры в Хайгейте. Несколько небольших, похоже гранитных, осколков было извлечено из его ноги, и Джордж хранил их как память, говоря, что это осколки чьего-то памятника. Во время сильного обстрела в Ипре[8] он находился на кладбище, и одно из надгробий упало очень близко от него.

Это не была сказочная свадьба, о которой мечтала Нэнси, — бракосочетание состоялось в местном бюро записи актов гражданского состояния, в присутствии небольшой группы друзей. Но тем не менее все было очень романтично. Нэнси в ясное морозное утро была ослепительна в отороченном беличьим мехом зимнем пальто. Глаза ее сверкали. Джордж, в чине капитана, очень романтично выглядел в мундире, опираясь на костыли. В нем появилась какая-то отдаленность и серьезность, но это само по себе было романтично. Он участвовал в битве при Лоосе, в которой погиб его брат (с тех пор прошло уже более двух лет). Он выжил в битве на Сомме[9] и третьей битве при Ипре и вернулся домой, чтобы сделать своей невесте самый лучший рождественский подарок: себя.

Этот день был тяжелым для Грейс. Во время всей церемонии хорохорящаяся Кэтрин так крепко сжимала ей руку, что она слышала хруст костей. Хотя ни на ком не было черного, Грейс чувствовала, что они являют собой тяжелое, трагическое зрелище. Вдовушки в углу. Разумеется, было ясно, что сочувствующие взгляды гостей направлены не только на ее мать, но и на нее. Свадьба напомнила им о том, о чем они давно забыли, — вероятно, о том, чего до сегодняшнего дня даже не понимали. Если Нэнси и Джордж были одной половиной уравнения, то они со Стивеном — другой. Если Нэнси выходит замуж за Джорджа, то Грейс должна потерять Стивена. Но как бы она ни осуждала себя за это, сегодня она думала не о Стивене. Внешней веселостью она изо всех сил старалась подавить нечто, закипающее в ней. Все усиливающееся убеждение, что Джордж должен был жениться на ней, а не на ее сестре. Видя, как он изменился, она все больше уверялась в том, что понимает его гораздо лучше, чем когда-нибудь поймет Нэнси. Как же глупо они распорядились своей жизнью в тот полный страстей и порывов летний день 1915 года! И как несправедлива с тех пор была к ним судьба! Нельзя позволять себе слишком долго думать об этом — это так невыносимо, так ужасно, а в случае со Стивеном трагично и непостижимо.

После церемонии состоялся скучный обед в ближайшем отеле Вултона. За серым куриным супом последовала отвратительно невкусная заливная говядина с морковкой и картофелем, а затем долматец[10] с замороженным жидким заварным кремом. Чтобы все это осилить, надо было очень крепко выпить. К вечеру Грейс почувствовала, что начинает неметь под влиянием алкоголя, а ее искусственная улыбка стала более искренней и яркой.

«Я пройду через это, — сказала она себе и умышленно отшатнулась от брошенного Нэнси букета, хотя едва не поймала его. — Завтрашнее утро будет ужасным, но не надо об этом думать. Потом будет легче».

Но легче не стало. Новобрачные на Рождество остались в доме Резерфордов. Джордж разделывал гуся и занимал за столом место старого мистера Резерфорда. Когда все собрались вокруг рояля, он звонким тенором пел рождественские гимны. Он установил в доме радио и каждый вечер разжигал камин. На костылях он с секатором копался в заброшенном, заросшем ежевикой саду, приводя его в порядок. Нэнси с обожанием наблюдала за ним, время от времени поглядывая на сестру и мать. «Видите? — словно говорила она. — Видите, какой это бесценный клад? Как нам повезло, что он у нас есть!»

Грейс, глядя на мать, пыталась заметить признаки возмущения тем, что Джордж мало-помалу занимал место ее отца. Но миссис Резерфорд была безудержно весела, и Грейс не могла ее понять. Постепенно она все больше сердилась на стоическую вдову. Ей хотелось встряхнуть мать за плечи и закричать: «Мы стали гостями в собственном доме! Ты щеголяешь в своем счастье, как в новом платье! Неужели тебя не волнует, что твоя старшая дочь в двадцать лет превратилась в неприкасаемую старую деву?»

Хуже всего было по ночам. Миссис Резерфорд уступила свою спальню молодым, а сама перебралась в крошечную комнатку младшей дочери. Это означало, что теперь Грейс и резвых новобрачных разделяла лишь тонкая внутренняя стенка.

В День подарков нервы Грейс были напряжены до предела, а когда Джордж и Нэнси вышли из-за стола и отправились на прогулку, она почувствовала, что больше не может молчать.

— Я долго думала, мама! Тебе, наверное, ужасно тесно в комнате Нэнси?

— Мне очень хорошо. Молодым нужно гораздо больше пространства, чем мне. Еще чаю, дорогая? — Миссис Резерфорд занялась чайником, и Грейс, как всегда, не смогла поймать ее взгляд.

— Почему бы тебе не поменяться со мной? — начала она. — В моей комнате тебе было бы намного удобнее.

— Я уже сказала, что мне очень хорошо. Пожалуйста, не волнуйся об этом, Грейс.

— Но это же неправильно, что ты терпишь такие неудобства. Папы нет. Мы пережили трудные времена. Нэнси должно быть стыдно, что она выставила тебя из твоей спальни!

Стальной взгляд.

— Она ничего подобного не делала. Это была полностью моя идея. Как я уже сказала, мне очень хорошо. Не будем больше об этом.

— Конечно. Как скажешь. — Грейс схватилась за край стола, пытаясь успокоиться. Сосредоточив всю свою энергию на том, чтобы удержать слова, готовые сорваться с ее губ.

Поздно вечером, в последнюю ночь отпуска Джорджа, Грейс осталась с ним наедине у камина. Мама, как всегда, легла спать в десять часов. Нэнси нервничала из-за его предстоящего отъезда и отправилась принять успокаивающую ванну. Оба хранили неловкое молчание, глядя на яркие огни пламени и потягивая бренди.

— Я хотел кое о чем попросить тебя, Грейс! — Джордж поболтал золотистую жидкость в бокале.

— Да, конечно, в твое отсутствие я позабочусь о Нэнси. — Грейс допила бренди и боролась с желанием налить еще бокал. — Она ведь моя сестра.

— Спасибо… Но я не об этом. — В его голосе звучала нехарактерная для него неуверенность.

Грейс метнула на него взгляд.

— Тогда о чем же?

— Я просто… — Он провел рукой по золотисто-каштановым волосам. — Ты сердишься?

— Почему вдруг я должна на тебя сердиться? — несколько ворчливо спросила она.

— Да, я так и подумал. — Он поднял на нее взгляд и нервно улыбнулся. — Ты не очень хорошо умеешь скрывать свои чувства.

— Дай мне, пожалуйста, закурить.

Она попыталась успокоиться. Случай представился неожиданно, и ей пришлось крепко задуматься, как за него ухватиться. Если и поговорить открыто друг с другом о том, что между ними произошло, о том, что все это для них значит, то только сейчас! В конце концов, может быть, это последний раз, когда они остались наедине. О господи! Она не должна позволить себе верить, что это последний раз!

Джордж встал — сейчас он уже мог обойтись без костылей — и потянулся к пачке, лежащей за каминными часами. Он что-то сказал о том, что всем им сложно жить под одной крышей. Он что-то нерешительно бормотал, а Грейс поймала себя на том, что не слушает его. Она все время думала о том, что хочет сказать ему. Она смотрела на его длинную спину. На его шею.

— Ты изменился, — заметила она, пресекая на корню его благоглупости.

— Конечно изменился. — Он протянул ей зажженную сигарету, и она вставила ее в мундштук. Сам он тоже закурил. — Как могло быть иначе?

— Ты больше не прежний Джордж. Такой вежливый, правильный и милый. Как это ни смешно, сейчас в тебе больше от Стивена! Как будто вы оба соединились в одного человека — все собралось в одном теле!

— Что за чушь? — Джордж говорил легкомысленно, но губы и шея его заметно напряглись. Он сидел на самом краю стула.

Грейс стало ясно.

— Ты на меня сердишься.

— Нет, не сержусь. Но если бы и рассердился, ты бы меня упрекнула? Ты только что произнесла оскорбительные слова. — Он крепко затянулся сигаретой.

— Ты видел нас, да? Меня и Стивена?

— Что? — Он явно пытался выиграть время.

Тепло от огня действовало угнетающе, и в комнате было душно. У нее закружилась голова.

— Ты видел меня с твоим братом в тот вечер! И так разозлился, что вернулся в дом и сделал предложение моей сестре! Ты сделал это назло мне! Из всех глупостей…

Вымученный смешок.

— Ты невероятно тщеславна, Грейс!

— Да, правда?

— Я люблю Нэнси.

Она выпустила кольцо дыма.

— Надеюсь, что это правда.

Их разговор начинал походить на битву, пусть и утонченную.

— Ты, конечно, повел себя очень достойно. По отношению к ней, я имею в виду. Ты поступил правильно.

Огонь издавал странный, медленный писк. Словно там находился кто-то живой, из которого ускользала жизнь.

— Нэнси хочет, чтобы у мамы вместо дровяного камина была симпатичная маленькая газовая печь, — рассеянным тоном произнесла Грейс. — Нового образца, такая, как в ее спальне. Прости… в вашей спальне. Она говорит, что такие печи очень красивы, чисты и легки.

— Я женился на твоей сестре, потому что мы оба этого хотели. Оба!

Громкий хлопок из камина. Шипение. Она попыталась не заметить, как Джордж вздрогнул от шума.

— Только через мой труп, сказала я маме. В настоящем камине есть что-то живое. Я люблю сажу и грязь. Я не люблю, когда вещи слишком красивы, чисты и легки.

— А вещи такими и не бывают, не так ли? — Джордж встал и бросил сигарету в камин.

— Бедная Нэнси!

— Прибереги свое сочувствие! Мы совершенно счастливы!

— Для тебя это так же трудно, как и для меня. Правда? — Ее голос теперь звучал мягче.

Он взял кочергу и пошевелил поленья, чтобы огни потухли. Аккуратно поставил на место каминную решетку.

— Это было целую вечность назад, Грейс. На Пустоши. С тех пор все изменилось. Все. Ты и понятия не имеешь, что значит «трудно».

— Прости. — Она смутилась, униженная перед лицом его совершенно непостижимого опыта. — Ты, конечно, прав. Что я знаю?

Он закрыл глаза.

— Но, Джордж, я хочу знать! Я хочу, чтобы ты рассказал мне обо всем!

Джордж вздохнул и открыл глаза.

— Когда мы со Стивеном только что прибыли во Францию, нас прежде, чем отправить на фронт, послали в Хартфлер для технического обучения. Так обычно поступают с новобранцами. Мы должны были пробыть там примерно пару недель. Обучение состояло из строевой подготовки, стрелковой подготовки, лекций о газе и бомбах… Однажды, когда мы ждали инструктора, который должен был рассказать нам о бомбах, сержант решил провести с нами неофициальное, предварительное занятие. Так вот, этот сержант решил показать нам, чего нельзя делать с разрывной гранатой. Он ударил гранатой по столу, чтобы продемонстрировать ее действие. Чертова штука взорвалась, убив его и еще двоих, а десятерых ранив.

— О господи!

— Грейс…

Она знала, что он хочет сказать, еще до того, как он это сказал.

— Стивен был одним из этих двоих. Он так и не попал в окопы!

Все ее существо запротестовало.

— Я видела письмо от полковника. В нем говорится, что Стивен погиб смертью героя… что он попал под обстрел во время наступления и умер, возвращаясь на базу. Умер от ран, вот что в нем говорится!

— Это было стандартное письмо. Полковник посылал их сотнями!

Она глядела в его глаза и понимала, что он говорит правду.

— Это чудовищно!

— Это все чудовищно. Только держи это при себе, ладно? Я не хочу, чтобы мои родители знали, какой бессмысленной и случайной была смерть моего брата. А Нэнси… она будет беспокоиться обо мне еще больше, чем сейчас. — Он встал и направился к двери. — Спокойной ночи.

— И все же я хочу знать больше! Я хочу, чтобы ты поговорил со мной обо всем этом. Если ты когда-нибудь захочешь. — Предложение даже ей казалось патетическим.

— Спокойной ночи, Грейс! — А потом, словно ему в голову пришла запоздалая мысль, остановился, уже коснулся дверной ручки. — Можешь писать мне время от времени. Если, конечно, захочешь. Не думаю, что Нэнси будет возражать.

Его шаги по лестнице. Скрип половиц. И голоса, раздающиеся откуда-то сверху, его и Нэнси.

«2 мая 1927 года.

Жители Уэст-Энда!

Меня нельзя назвать Хорошей Девочкой. Это совершенно ясно всем регулярным читателям этой колонки. Я поздно прихожу домой, люблю компанию мужчин, тщеславна, слишком сильно крашусь, не всегда говорю правду, если мне так нужно, никогда не отказываюсь от коктейля, не притворяюсь застенчивой! Да. До недавнего времени так оно и было.

Я стояла под дождем в конце долгой ночи, ослепительно красивый мужчина, мой знакомый, задал мне вопрос, и я ответила «нет», когда так хотелось ответить «да». Я так сделала, потому что считала это правильным. Вы говорите «нет», это сводит джентльмена с ума, и он начинает бегать за вами, как мальчишка за бумажным змеем, когда ветер вырывает веревку из руки. По крайней мере, подразумевается, что он именно так и поступит. Но не в этот раз, читатели! Этот джентльмен, похоже, не понимает правил игры! Вероятно, он принял меня за Хорошую Девочку, которая говорит «нет», потому что действительно подразумевает «нет». Вероятно, он ведет совершенно другую игру. Да, неделя выдалась не из приятных!

Вероятно, вы хотите узнать о некоторых ресторанах и танцевальных клубах? Но что же я могу вам рассказать в моем теперешнем настроении? Если обстоятельства вынуждают вас пойти к Морелли или на Брюэр-стрит, умоляю, не заказывайте ни рыбу, ни свинину, ни спагетти, ни пудинг, ни первые блюда. Если ваш упрямый спутник вынудит вас зайти в «Маленькую Венецию» на Нижней Риджент-стрит, занимайте столик как можно дальше от танцевальной площадки, так как народу здесь больше, чем на футбольном матче, и каждая из пар, резвящихся на этом большом пространстве, будет наступать друг другу на ноги, толкаться голенями или и того хуже. (Если ваша неделя так же неудачна, как и моя, крупный лысый джентльмен может наткнуться на ваш столик, на котором стоят напитки и тарелки с жареным картофелем, а потом примется нагло утверждать, что вы стоите на его пути!) В конце концов, если чрезвычайные обстоятельства, не подчиняющиеся вашему контролю, требуют, чтобы вы однажды вечером появились в ночном клубе Марчеза на Чаринг-Кроссроуд… Но нет… разумеется, ничто не может привести здравомыслящего человека в это пропахшее потом заведение, с разбавленными коктейлями и голодранцами.

А еще письма этой недели изобилуют жалобами. Мисс Гертруда Саммерхаус из Пекхэма ругает меня за то, что я объявила Декстера О'Коннелла не заслуживающим доверия, и просит меня сделать достоянием гласности тот факт, что «анализ почерка, астрологической таблицы и отпечатков пальцев мистера О'Коннелла говорит о его достоинстве и честности. Словом, это человек, на которого можно положиться во всем!». Мисс Элизабет Джонс из Хаммерсмита еще более категорична: «Как Вы смеете так говорить о мистере О'Коннелле? Будто он только называет себя писателем? Да Вы не достойны лизать его ботинки!» Сдается мне, что эти леди и их прекрасные спутники, мои корреспонденты, танцуют чарльстон с зеленоглазым монстром!

Так что же мне делать с моим непокорным джентльменом? Ответьте, пожалуйста, на привычный адрес. Очевидно, правильная тактика заключается в том, чтобы ничего не предпринимать и ждать, но я боюсь, что мне придется ждать вечно. Я могла бы пойти и найти этого Дьявола и дать ему понять, как редка и бесценна Дайамонд, но ведь так поступают Плохие Девочки, не так ли? И для Плохих Девочек это никогда хорошо не кончается. Я по-дружески делюсь с вами своей дилеммой, дорогие читатели! Вы, может быть, меня не поймете и не согласитесь со мной, но если просто выразите неодобрение, тогда вы не являетесь частью современного мира, для которого я пишу, и можете не трудиться читать мои колонки.

Ах да, одно добавление! Мне стало известно из достоверных источников, что «у доброй владелицы кондитерской «Утренняя слава» на Бейкер-стрит нет усов. Должно быть, это тень».

Возможно, тень, опускающаяся в пять часов.

Дайамонд Шарп».

Глава 3

Это началось как шепот, становящийся все громче. Грейс услышала его однажды поздно ночью в «Саламандре», затем снова на следующую ночь в «Лидо». На третье утро ей позвонил Дики. Прошли слухи, что Декстер О'Коннелл сегодня в девять часов вечера будет читать в «Сайросе» отрывки из нового романа. На звонок Дики менеджер «Сайроса» отреагировал странно. Он не подтвердил, не опроверг слухи. Это, конечно, подлило масла в огонь.

— Тебе следует пойти туда, Грейс, — сказал Дики.

— Я бы не стала этого делать, если ты не возражаешь, — ответила Грейс.

— Он будет читать отрывки из своего нового романа. Ты должна осветить это событие.

— Дики, нет никакого нового романа!

— Но в интервью ты говорила не так. Поэтому перестань упрямиться и постарайся быть там!

Повесив трубку, Грейс зашла в кабинет к Маргарет, закрыла дверь и, не глядя той в глаза, поведала о слухах и в конце сказала:

Я не могу пойти туда, так что вам придется пойти вместо меня и все записать. Если, конечно, будет сказано что-нибудь достойное. А потом я обработаю вашу запись.

На лице Маргарет застыло странное выражение.

— Ну? — Грейс нервно постучала кончиком карандаша по столу.

— Я бы, конечно, с удовольствием! Ради этого готова вылезти вон из кожи!

— В этом нет никакой необходимости.

— Но… — Маргарет нахмурилась и подтолкнула очки на носу.

— Но что?

Маргарет снова поправила очки.

— Мне кажется, с вашей стороны неправильно из-за личных причин отказываться пойти на этот вечер и написать о нем хорошую статью!

— Простите, но это не личные причины. Просто у меня назначена другая встреча.

— Вас просят написать о первом за пять лет публичном выступлении Декстера О'Коннелла, а у вас «другая встреча»? Я, конечно, в восторге и сочту за честь пойти туда! Благодарю вас за приглашение! Но вы тоже обязательно должны быть там. Если вы серьезный автор, то не позволите никаким обстоятельствам помешать вам, и уж тем более какой-то банальной встрече!

Карандаш сломался в руке у Грейс.

Площадь Пиккадилли в солнечное утро четверга. Игривые яркие одежды, настолько короткие, что из-под них виднелись икры, а иногда и колени. Матерчатые шляпы, головные повязки, кричащие туфли-лодочки. Белые шарфики, крахмальные рубашки, масло для волос в таком количестве, что им можно было бы намазать всю Риджент-стрит. Хихиканье. Сплетни.

— Он это сделает!

— Никогда.

— Сделает!

— Никогда.

По мостовой, пошатываясь, идет пьяный; «бентли» пытается объехать его, и в бок ему врезается «ситроен». Истошные гудки.

— Чертов идиот! Пьяный шатается.

Около ресторана «Пиккадилли» горячая ссора перерастает в драку.

— Он этого не стоит, Уильям!

— Стоит!

Двоих раскрасневшихся молодых людей разнимают две девушки.

— Я бы его убила, Агнесс, если бы ты только мне позволила!

— Если ты убьешь моего брата, я убью тебя!

Девушка с длинными рыжими волосами и в шляпе со старомодно широкими полями идет прямо на расфранченного молодого щеголя, тот делает шаг в сторону и кричит:

— Надо смотреть, куда идете, мисс!

Девушка со своим спутником сворачивают за угол на Грейндж-стрит. В ночной клуб «Сайрос», открывшийся на два часа раньше обычного.

В «Сайросе» собирался народ. Очень нетипичная для этого места публика. Совершенно неуместная, как коробка с непарными туфлями на дешевой распродаже. Пока Грейс с Маргарет топтались у стойки бара, покупая напитки и рассматривая окружающих, на стеклянной танцевальной площадке официанты устанавливали ряды складных стульев. Кафедру поставили на небольшую сцену.

— Значит, это правда! — Маргарет сжимала экземпляр «Видения».

— Посмотрим. — Грейс возилась со своим длинным рыжим париком и шляпкой. Она надвинула поля на лоб так низко, что почти ничего не видела.

Половина девятого. Многие сели, хотя некоторые еще прогуливались по бару и оживленно беседовали. Все чего-то напряженно ждали.

— Джонс узнал это из достоверного источника, а Джонсу можно верить!

— А мне рассказала об этом Синтия. Она библиотекарь и разбирается в этих вопросах. В литературе и тому подобном.

Маргарет показала на пару свободных стульев:

— Давайте сядем, пока не заняли все места!

Грейс разглядывала свое отражение в сверкающем стекле. Парик выглядел нелепо. Она тихонько выругалась. Девять часов. Разговоры смолкли. Толпа притихла.

— Думаете, он появится? — На лице Маргарет отразилась смесь надежды и тревоги.

— Не спрашивайте меня. До сих пор мой инстинкт относительно О'Коннелла не срабатывал.

Маргарет возбужденно оглядывалась.

— Разумеется, он придет! Иначе зачем бы открыли клуб? Зачем поставили стулья, кафедру?

— Может быть, до них просто донеслись, как и до всех нас, слухи и они решили на всякий случай подготовиться. В конце концов, в баре продают полно напитков. А вот Сисли, менеджера, почему-то нет. Ах!

— Что?

— Ничего! — Грейс еще ниже спустила поля шляпки и вжалась в стул. Она явно заметила кого-то, с кем ей не хотелось разговаривать. Здесь-то он что делает?

Когда прошло десять минут, напряжение в зале напоминало туго натянутую тетиву. В половине десятого тетива лопнула. Приглушенные жалобы стали громче. Люди пожимали плечами, мотали головой и собирались уходить. Официанты принялись складывать и уносить стулья.

Грейс почувствовала тихое удовлетворение. На лицах всех окружающих она увидела разочарование и гнев, которые испытывала к О'Коннеллу всю неделю. Это была своего рода месть. Заметно повеселев, она повернулась к Маргарет:

— Я иду в «Тутанхамон» на Стрэнд. Хотите со мной?

Маргарет помотала головой:

— Я еще подожду. На всякий случай.

Клуб «Тутанхамон» был стилизован под величественный египетский дворец; на всех мраморных колоннах и фресках изображались пирамиды, рабы и знать с огромными глазами всегда на одной стороне лица. Грейс знала, что маски, статуи и украшенные драгоценными камнями скарабеи были подлинными древними артефактами, привезенными из Египта. Официанты в золотистых набедренных повязках разносили напитки на высоко поднятых над головой подносах. Женщины в белых одеждах обмахивали гостей пурпурными перьями и пальмовыми ветвями. Загримированные под египтян оркестранты были в черных париках.

К Грейс, снявшей парик и шляпу, бросилась управительница Моник, весьма опасная дама, утопающая в кружевах. Едва начав разговор, она обрушила на Грейс восторженные возгласы: «Дорогая! Как замечательно!», расцеловала ее в обе щеки, а экспансивный хозяин, Шеридан Гамильтон-Шапкотт, человек настолько худой, что даже самый дорогой костюм от Сэвил-роу на нем висел как мешок, отвел ее за лучший столик. Шеридан с Моник представляли собой вместе довольно специфическое зрелище. Одна и та же порода.

— Напитки, напитки! — Шеридан хлопнул в ладоши официанту. — Ггейс, ты должна попгобовать мой новый коктейль, «Луксогская ящегица»! Я сам его пгидумал и увегяю тебя, что он пгевосходен!

— Что в нем намешано?

— Попгобуй, и узнаешь!

Это был девиз Шеридана. Он висел над стойкой бара, написанный буквами, напоминающими иероглифы. Грейс слышала, что этот девиз висит и над его постелью.

Золотистый напиток имел медовый золотистый вкус.

— Аппетитно. Он очень крепкий?

— Не будь такой подозгительной! — Шеридан скрестил ноги и, нахмурившись, взглянул на нее; такой хмурый вид создавался накрашенными в египетском стиле веками его оленьих глаз. — Помни, что надо быть умницей, Ггейс! Я еще сегжусь на тебя за то, что ты не пгишла раньше. Ты мой самый стагинный дгуг, а мы уже месяц как откгылись.

— Я решила, что лучше было дать тебе спокойно начать, а не отвлекать тебя. Как говорится, дать тебе время положить ноги на стол!

Это было почти правдой. Она слишком хорошо знала Шеридана, чтобы появиться у него в первые ночи. До нее быстро дошли слухи, что он безрассудно разрешил персоналу бесплатно пользоваться напитками и даже поощрял их к этой забаве. В результате произошло множество увечий. На третью ночь кто-то вызвал полицию, и Шеридану пришлось приложить максимум усилий, чтобы клуб не закрыли. Хаос прекратился с появлением Моник. Она имела многолетний опыт управления барами и клубами, и ей быстро удалось привести «Тутанхамон» в надлежащее состояние, не терпя никакой чепухи от своего воображаемого босса.

Шеридан унаследовал «Шапкотт Брюэри и Дистиллери» от покойного отца, Эдварда, но не впитал энергии и деловой хватки великого человека. Его переменчивое, как бабочка, настроение (унаследованное, наряду с оленьими глазами, от покойной матери, Амелии) плохо сочеталось с миром бизнеса, и он быстро переложил всю тяжелую ответственность на многолетнего заместителя своего отца, чтобы уделять больше времени и энергии развивающимся хобби. «Развивающиеся» было верное слово. Все началось еще при жизни отца, с короткого курса древней истории в Кембридже. Там он подружился с группой археологов, которые убедили его бросить университет, присоединиться к их грядущей экспедиции в Египет и стать участником всех важных находок. Шапкотт-старший, в чьих руках находились финансы, одобрил этот план, так как сын заверил его, что не древняя история, а археология именно «то, что нужно». Старинные друзья Шапкоттов, Кэтрин и Гарольд Резерфорд, поддержали точку зрения Амелии, что «мальчик вернется к занятиям, как только выбросит их из головы». Вообще-то Эдварда совсем не беспокоил университетский диплом. Он понимал, почему человеку захотелось покопаться в чужой земле. Желание сидеть в библиотеках и читать пыльные тома было делом гораздо менее прибыльным… да и мысль о том, что сынок наконец запачкает ручки, доставляла удовольствие.

В конце концов Шеридан влюбился в Египет, а не в археологию. Его пленили пирамиды, а путешествие по Нилу на красивом пароходе доставило ему неземное удовольствие. Почему людям хочется все свое время тратить на раскопки под палящим солнцем? Можно же просто, подмазав кого-то, получить самые баснословные сокровища, привезти их домой, где держать в качестве трофея или выгодно продать.

Примерно в это время, когда дом начал наполняться амулетами и саркофагами, рассерженный и больной туберкулезом Эдвард прекратил свое земное существование, в замешательстве глядя на маску Анубиса, бога с головой шакала, покровителя кладбищ и бальзамирования, которая каким-то мистическим образом оказалась над его постелью.

Вскоре после смерти отца Шеридан познакомился с Сесиль Жубе, парижским модельером, которая попросила разрешения посмотреть знаменитую коллекцию и свободно воспользоваться ее мотивами, красками и «духом» при создании новой линии дома Мирбора. Эта крошечная страстная французская девушка, проводящая рукой по бронзовым безделушкам, пристально глядящая на плиты с иероглифами и держащая драгоценности на весу, чтобы через них проходил свет, напомнила Шеридану великую Клеопатру. Месяцем позже он женился на мисс Жубе и полностью попал в плен ее мира моды и интерьеров, навеянных Египтом.

Нынешняя фаза существования Шеридана, как нового владельца «Тутанхамона», наступила после преждевременного и резкого разрыва его брачных уз. Сесиль, покончив с Египтом, увлеклась ориенталистикой и французским университетским профессором, обладавшим обширной коллекцией китайских произведений искусства.

— Как непостоянны девушки, — простонал Шеридан, тяжело опираясь на цинковую стойку бара в парижском клубе «Койот». — Меняют мужчин как перчатки.

— Courage, mon ami.[11] — Моник, управляющая «Койота», похлопала его по плечу и протянула еще один бокал. — Тебе нужно заняться каким-нибудь интересным делом, и ты забудешь ее. Беда в том, что у тебя нет мечты! А вот я… у меня есть мечта, но нет никаких средств к ее осуществлению. Мы можем помочь друг другу, mon ami! Vous comprendez?[12]

— Она ужасно сегдится на меня. — Шеридан указал пальцем в сторону Моник, приветствовавшей в дверях посетителей. — Ты поможешь мне ее уговогить?

— На что же она сердится?

— Ах, она всегда сегдится! — Шеридан округлил глаза. — Хочешь знать, кого она мне напоминает? Мою старую няню. Вогчливую игландку. Помнишь? Она била меня кочеггой!

— Моник?

— Моя игландская няня. Ну, ты же помнишь ее, Ггейс! Большой нос с богодавками и все такое.

— Да.

Она представила себе Шеридана, Нэнси и себя детьми, играющими вместе, пока их родители внизу обедали и обсуждали взрослые проблемы. Шеридан всегда любил бывать у Резерфордов из-за их более сговорчивой няни и кукольного чайного сервиза, который ему, как мальчику, иметь не разрешалось. Они с Нэнси любили, когда он приходил. Шериданом было легко командовать, потому что он был на несколько лет моложе их. С тех пор в нем произошла единственная перемена: сегодня он никому не позволял командовать собой. Вероятно, кроме Моник. Во всем остальном он остался таким же, как в детстве.

— Странно, — немного помолчав, промолвила Грейс. — Я отлично помню твою няню, но не помню носа с бородавками.

Он хлопнул рукой.

— Ну, вегоятно, это была поэтическая вольность! У нее обязательно должен был быть нос с богодавками. Я думаю, все дело в змеях.

— В змеях?

— Вот за это Моник на меня и сегдится! Я встгетил стагого знакомого, заклинателя змей, габотающего в большом цигке. Он уступил мне пагу довольно больших питонов по очень выгодной цене. Я думал, они будут ползать по дому, виться вокгуг агтефактов. Вообще, создавать экзотическую атмосфегу.

— Шеридан! Неудивительно, что Моник на тебя сердится! Скажу тебе начистоту: если змеи начнут ползать по этому клубу, моей ноги больше здесь не будет!

— Вот вгедная! Ты не лучше Моник! Питоны же не кусаются. У них даже нет яда. Так сказал этот пагень. Яд выдавливают только из ядовитых змей.

Грейс кого-то заметила.

— Маргарет! Она здесь! Шеридан неодобрительно фыркнул.

— Догогая, ну как ты могла пгитащить в мой клуб такую невзгачную девицу? Она похожа на секгетагшу. Выпговоди ее, пожалуйста, а с тобой мы увидимся позже.

С этими словами он удалился, оставив Грейс наедине с ее негодованием по поводу появления Маргарет.

— Тяпнем? Я хотела сказать — выпьем? — спросила она Маргарет, тихо опустившуюся на освободившееся место Шеридана.

Маргарет помотала головой:

— Я не останусь. Уже поздно. Завтра на работу и вообще… Я просто должна была прийти и рассказать вам, что произошло.

— Ну?

Хитрая улыбка.

— Он был там, в толпе. Я его заметила. На нем были искусственная борода и усы, но меня не проведешь!

— Правда?

— Я подошла и похлопала его по плечу: «Мистер О'Коннелл, не подпишете ли вы мне книгу?»

— Ну а он?

— А он аж вздрогнул! Затем отвел меня в дальний угол комнаты и пообещал подписать, если я не выдам его инкогнито.

— А зачем ему понадобилось скрываться на собственном выступлении в этом дурацком обличье?

— Он сказал, что совершенно случайно узнал о готовящемся собственном выступлении и не смог устоять перед искушением прийти инкогнито и посмотреть, что же будет происходить.

Грейс фыркнула.

— Чего он ожидал? Собирался сидеть в публике и смотреть на свое выступление?

Маргарет пожала плечами:

— Полагаю, он думал, что это что-то новенькое. По-моему, он любит новшества.

— Наверное.

— Вам хорошо говорить! Вы сами скрывались под этим рыжим париком!

Фырканье. Девушка опять перешла границу.

— Посмотрите! — Маргарет вынула свой экземпляр «Видения» и открыла на форзаце. «Маргарет, симпатяжке из симпатяжек. С восхищением. Декстер О'Коннелл». Видите, он мной восхищен! — В ней все сейчас дышало самодовольством. — Из всех, кто пришел на его выступление, я единственная его узнала! Так что во всем мире единственный человек понимает, как я очаровательна!

— Что ж, уверена, вам это очень приятно! — Грейс почувствовала, как у нее задергалось веко.

— Вы ревнуете! Послушайте, не надо! Он просил меня кое-что передать вам.

Возникла раздражающая тишина, вероятно, Маргарет растягивала удовольствие.

— Ну? Что он сказал?

Господи, как же Маргарет любит хранить тайны!

— Он сказал: «Передайте вашей подруге, что притворная скромность ей не идет». И протянул мне это. — Она вынула из сумочки запечатанный конверт и бросила его на стол.

Грейс взяла конверт. Он был тяжелым, и в нем прощупывался знакомый силуэт.

— Это ключ, да? — спросила Маргарет. — Должно быть, от его номера в отеле? Что вы будете делать?

— Он самый высокомерный, бесцеремонный человек, которого я когда-либо встречала. — Грейс не стала распечатывать конверт. — И мне надоели его игры.

— Так что вы будете делать?

— Верну это ему. — И она спрятала конверт в сумочку. — А теперь вам лучше уйти, правда? Завтра рано на работу.

— Наверное, так. — Похоже, Маргарет очень хотелось передумать и, в конце концов, выпить. — Так я оставлю вас одну?

— Вовсе нет!

Это был Джон Крамер, стоявший рядом с их столиком. Крамер с широкой улыбкой на лице, а вот выражение его карих глаз было едва различимо при тусклом освещении клуба.

— Что вы здесь делаете? — В голосе Грейс почти звучала паника. Она старалась успокоиться.

Маргарет переводила взгляд с одного на другую, но потом остановила его на лице Крамера.

Он ей понравился, поняла Грейс. Она оглядела женщин, сидящих за ближайшими столиками: большинство из них тоже с интересом смотрели на него.

— Я решил, что мне стоит принести вам это! — Он извлек из-за спины ее рыжий парик и шляпу. — Полагаю, вы обронили это по дороге сюда!

— Вы следили за мной?

— Не совсем. Впрочем… фактически можно сказать и так. — Крамер немного покраснел. — Меня заинтриговала ваша маскировка. И я подумал: «Место, куда она направляется, наверное, достойно таких уловок. Давай-ка выясним!»

Крамер замолчал. Маргарет неуклюже помахала им обоим, что-то пробормотала и ускользнула.

— Этот человек беспокоит тебя, Ггейс?

Вернулся Шеридан. Мужчины широко заулыбались и обменялись рукопожатиями и возгласами типа «Сто лет не видел тебя, старик!». Шеридан отпустил какую-то шутку насчет парика и шляпы и убрал их. Крамер принялся расспрашивать его о «Тутанхамоне», а официант поставил на столик еще три «Луксорские ящерицы».

— Я познакомился с этим стагым хгычом в Каиге много лет назад. Он… Что ты делал в Каиге, Джон?

Крамер пожал плечами:

— Просто отдыхал.

— Ты читала что-нибудь из его шедевгов, Ггейс? Он, между пгочим, очень хогошо интегвьюигует людей. Гасполагает к себе и заставляет выкладывать ему все секгеты!

— Довольно, Шеридан! — Крамер закурил.

— Несколько лет назад он пгоизвел фугог своим интегвью с пгезидентом Гагдингом. Ты слышала об этом? Тот по уши поггяз в скандалах с любовницами и с «Типот-доум».[13] Можно подумать, что самое последнее, чего он хочет, — это поговогить с человеком вгоде Джона. Все так откговенно. Как он сказал, Джон? «Я сумею спгавиться с втагами. Это из-за дгузей я не сплю ночами».

— Что-то вроде этого.

— Ггейс тоже в некотогом годе жугналистка, ты это знаешь, Джон?

— Шеридан…

— Она ведет колонку Дайамонд Шагп в «Гегальд». Она ужасно популягна, наша шалунья Ггейс! — Однако, взглянув на нее, он спохватился: — О господи! Кажется, я совегшил пгомах! Видишь, как она на меня смотгит? Словно хочет задушить меня или пгибить на месте! Я забыл, что ее габота в «Гегальд» — ужасный секгет!

Эстрадный оркестр заиграл хороший быстрый чарльстон. На лице у Грейс застыла улыбка.

— Хотите потанцевать, Джон?

Они с Крамером кружились и брыкались на танцевальной площадке, и она чувствовала, что на них смотрят. Грейс всегда была неравнодушна к хорошо танцующим мужчинам, как никогда не любила плохих танцоров. Они двигались почти прижавшись друг к другу, она обняла его за шею, понимая, что со стороны они похожи на влюбленных. Был только один человек в Лондоне, который так же хорошо вел ее в танце.

Ей пришлось напрячь все усилия, чтобы отогнать навязчивые воспоминания и успокоиться.

— Похоже, вы проводите много времени с моей сестрой, — бросила она, возвращаясь к своему столику.

— Нэнси славная женщина. Но вам это известно. Мы подружились.

Грейс вынула сигареты и предложила ему закурить.

— Она пережила тяжелую утрату. Я знаю, что вас тоже постигла эта участь.

— Так она вам рассказала? О моей жене?

Теперь Грейтс заметила, что он совершенно трезв. А ей ударил в голову хмель! Проклятые коктейли! Он-то к своему даже не прикоснулся! Полный бокал стоял на столе. Грейс протянула руки к Крамеру.

— Моя жена умерла пять лет назад, — спокойно заметил он. — Но это не имеет никакого значения. Я говорю о времени. Все эти разговоры о том, что время лучший доктор, — лишь пустая болтовня. Легкое утешение.

— Таких легких утешений слишком много, — сказала Грейс. — Война принесла столько потерь и горя, что мы перестали носить траурные одежды. Иначе мы бы все до сих пор ходили в черном. Лондон стал бы городом ворон. Но, скинув траурные одежды, мы разучились скорбеть. Мы, образно говоря, засунули их в ящик и потеряли ключ. Сейчас только и говорят, что надо не падать духом и никогда не сдаваться. Мы больше не понимаем, как необходимо говорить о своем горе.

— Как вы правы! — поддержал ее Крамер. — Я потерялся в своем потаенном мире скорби. После нескольких первых месяцев это стало чем-то невыразимым. Неприкасаемым. Полагаю, вы прошли через это. Взять вещи и положить их обратно в новом сочетании. Но никто не скажет тебе, в каком именно. — Он помотал головой. — Господи, как хорошо поговорить об этом с вами, Грейс! С вами и с Нэнси… только не отпирайтесь! Вы первые, с кем я смог нормально поговорить за долгое время!

— Нэнси меньше двух лет назад потеряла Джорджа.

— Я знаю.

— Она, возможно, кажется сильной и довольной жизнью, но это все внешнее. Внутри она еще очень слаба.

— Это я тоже знаю. — Джон как-то странно смотрел на нее.

— Резерфорды дружная семья. С тех пор как мы потеряли Джорджа, мы стали ближе друг другу.

— Грейс, я очень уважаю вашу сестру. И не веду с ней никакой игры. Мы друзья.

Внутри у Грейс что-то шевельнулось, и она сосредоточила взгляд на бокале с золотистым коктейлем.

— Хорошо. Имейте в виду, если вы причините ей боль, я вас убью! Потанцуем еще?

На этот раз они танцевали старомодный вальс. Пары медленно кружились, словно плыли по полу. Тесно прижавшись к Крамеру, Грейс вдыхала запах его кожи. Она предполагала, что ее сестра так же прижималась к нему, но почему-то не могла себе этого представить. Судя по прошлому, он не был героем романа Нэнси. Но ведь в прошлом ее здесь не было!

— Нэнси не любит усы, — прошептала она ему на ухо.

— А вы?

— Нельзя сказать, чтобы меня они очень волновали.

— Впрочем, вы любите американцев. По крайней мере, судя по тому, что пишете. Но может быть, я недостаточно красив?

— Что вас связывает с О'Коннеллом? Вы говорили, что терпеть его не можете, и в то же время повсюду следуете за ним, как собака!

Она почувствовала, что, услышав это имя, Крамер напрягся.

— А вы? Зачем вам сегодня понадобился этот нелепый парик?

— Просто я не хотела, чтобы он знал о моем присутствии. В вашем случае, кажется, все иначе. Вы искали встречи с ним!

Он отпустил ее, хотя оркестр еще продолжал играть, и вернулся к столику. Она последовала за ним.

Сев на свое место, Джон попросил официанта принести тоник с лимоном. Грейтс понимала, что ей не следует больше пить, но все равно заказала джин и вставила сигарету в длинный мундштук из черного дерева.

— Ну? — спросила она. — Вы расскажете мне о ваших отношениях с О'Коннеллом?

Вздох.

— В Йельском университете мы с ним дружили. Жили в одной комнате. Между нами встала девушка, совершенно особенная девушка, и нашей дружбе пришел конец.

Грейс выпустила кольцо дыма.

— Вы серьезно говорите, что все произошло из-за девушки?

— А разве не всегда бывает именно так? Она была совершенно особенной девушкой!

— Здесь должно было быть нечто большее, какой бы особенной она ни была! Это произошло много лет назад. С тех пор жизнь изменилась для вас обоих. Должна была измениться.

Он пожал плечами и беспомощно посмотрел на Грейс, что привело ее в ярость.

— Так что же произошло?

— Я женился на ней. А он написал книгу и в ней описал ее!

— Так вы были женаты на Веронике?

— Мою жену звали Евой.

Оркестр заиграл новую мелодию. Джазовую мелодию, звучащую все быстрее и быстрее. Танцующие закружили и запрыгали по полу. Грейс изо всех сил старалась привести в порядок блуждающие мысли.

— Послушайте, я мог бы сказать вам, что О'Коннелл негодяй, что он использует людей, что именно так он поступил с Евой и то же самое сделает с вашей сестрой, если вы дадите ему шанс! Но говорить это нет смысла, не так ли? На вас просто не подействует, потому что вы из тех, кого захватывает все таинственное! Чем больше гадостей я вам о нем расскажу, тем больше вы станете им интересоваться!

Грейс попыталась улыбнуться.

— Оставьте в покое мою таинственность!

Крамер покачал головой:

— Таинственность? Вы, безусловно, изо всех сил стараетесь сохранить анонимность и вашу дурацкую маскировку. Но, Грейс, под этим париком и шляпой вас все сегодня узнали! Вы прозрачны. А теперь давайте откровенно: вы не устоите перед искушением услышать его версию этой истории. А когда он наговорит вам обо мне кучу лжи, это заинтригует вас еще больше, и вы вернетесь ко мне за продолжением! Мы оба не успеем оглянуться, как вы сметете нас, как ураган!

Из ее ноздрей разгневанной струей вылетел дым.

— Простите?

— Выпьем, догогие? — Вернувшийся Шеридан положил одну руку на плечо Крамера, а другую — Грейс.

— Нет, спасибо, Шеридан! — Грейс поднялась. — Мне вообще-то уже пора.

— Ах, не уходите! Обещаю молчать и вести себя хорошо! — Но глаза Крамера по-прежнему озорно блестели.

Шеридан погрозил Крамеру пальцем:

— Ты мошенник и негодяй. Ггейси, догогая, не уходи. Этот человек негодяй, и я скогмлю его питонам, как только они у меня появятся! Послушай, мне надо кое о чем поговогить с тобой с глазу на глаз. Дело очень важное. Заткни уши, Кгамег, тебя это не касается!

— Прости, Шеридан. Мне пора бежать. Как-нибудь в другой раз. — Она улыбнулась сначала одному, затем другому. — Я должна кое с кем встретиться.

Глава 4

На усыпанном звездами фиолетовом небе появилась надменная тонкая луна. В Уэст-Энде стояла тишина, и каблуки Грейс громко стучали по мостовой Стрэнда. В левой руке она крепко сжимала ключ от гостиничного номера с цифрами 22 на бирке.

Она внушала себе, что идет не потому, что влюблена. Она не хочет доставить удовольствие О'Коннеллу или сделать гадость Крамеру. И уж конечно, она не околдована ни одним из этих высокомерных, скользких эгоистов.

Ей хотелось посмотреть на это невероятно красивое лицо, проследить, как на нем появится выражение проницательности и самодовольства, а затем больно швырнуть в него ключом. Заявив, что она не из тех девушек, кто напускает на себя ложную скромность, она повернется и уйдет, с неизменным достоинством и женской таинственностью.

Решительно выпятив подбородок, она подходила к «Савою». Однако ноги ее предательски подкашивались. Ночью отель производил еще более грандиозное впечатление, чем днем. Все освещение включено. Поблизости никого нет, кроме швейцара и дремлющих водителей пары «даймлеров» и такси, ожидающих перед входом в отель одному богу известно кого.

Не глядя в глаза швейцарам, она с напускной наглостью прошествовала по ослепительно пустому холлу. Не смотрела она в глаза и женщине, полирующей медные перила, и портье, и лифтеру, которого попросила отвезти ее на второй этаж, положив ему в руку монетку. Она знала, что для них это вполне рядовое событие: хорошо одетая, решительная молодая женщина проходит ночью в отель, точно зная, куда направляется. Яркая, бросающаяся в глаза, но не без некоторой доли вульгарности. Она знала, что никто не станет задавать ей вопросов, делая вид, что не обращают на нее внимания. Но сама мысль о том, каковы могут быть их догадки, приводила ее в негодование. Ее рука, в которой она держала ключ, покрылась холодным потом.

Остановившись у двери номера 22, она пожалела, что не выпила последнюю порцию джина. Ключ был у нее в руке, но при одной мысли о том, чтобы войти без предупреждения, она поежилась. Надо постучать. Обязательно. Она подняла руку, но остановилась и опустила. Стучать — это ложная застенчивость. Ключ, обладание им — это само по себе вызов!

Он лежал на одной стороне постели, спиной к ней, и по его глубокому, ровному дыханию она догадалась, что он спит. В темноте Грейс лишь смутно различила его силуэт. Скинув туфли, она подошла к столику возле постели и включила лампу. Он по-прежнему не шевелился. Его плечи и спина были обнажены. Одна рука была засунута под щеку, другая лежала на одеяле. Грейс осмотрела роскошную просторную спальню. Полно штор и кисточек. Множество позолоты. Ширма в восточном стиле. В полуоткрытую дверь она разглядела вторую комнату, различила смутные очертания стола, стула, кресла. За второй комнатой располагалась мраморная ванная.

Чуть слышное бормотание из постели заставило ее подскочить. Он перевернулся на спину. В его спящем лице появилась мягкость, которой она раньше не замечала. С него исчезли коварство и развязность, которые в равной степени привлекали и отталкивали ее. Ну и что же ей делать? Вряд ли она сможет бросить ключ в лицо спящему. Может быть, разбудить его, чтобы это сделать? Но теперь, когда она стояла возле его постели, сама мысль о том, чтобы запустить в него ключом, казалась ей смешной.

Самым тонким и элегантным жестом было бы положить ключ возле его лица на подушку и тихо удалиться. Только так она сохранит контроль над ситуацией. Конечно, он очень скоро начнет преследовать ее. Эта мысль обжигала и согревала. Да, она должна признаться самой себе, что все еще его хотела! Она хотела его больше, чем когда-либо!

А вдруг он не станет ее преследовать? Что, если он примет ее изящный маневр за отказ? Что, если он гоняется только за доступными женщинами?

Опять звук. Вздох. На его лице появилась улыбка. Его глаза шевелились за веками. Казалось, он видит сон. Ей нестерпимо хотелось узнать, что же это за сон. Прежде чем осознать, что делает, она уже расстегивала платье, снимала его, расстегивала лифчик…

У нее был более чем один способ взять ситуацию под контроль.

Когда она откинула одеяло и скользнула в постель, он по-прежнему не пошевелился. Лежа обнаженной всего в нескольких дюймах от него, она испытывала сильное чувство предвкушения. От этого изумительного сочетания жажды и нервозности ей захотелось громко рассмеяться. Наконец, она протянула руку и дотронулась до него. Неуверенно, а затем более решительно положила руку на теплую и крепкую, слегка заросшую волосами грудь. Она испытывала при этом чувство собственницы, но тем не менее сознавала, что до ее здесь лежало множество других рук.

— Здравствуйте, Грейс! — Голос заспанный, глаза закрыты. — Я не знал, придете ли вы. Думал, может быть, вы еще немного потанцуете.

— Мне надоело танцевать. — Она поцеловала одно веко, затем другое. Провела рукой по овалу его лица, погладила шею.

Он открыл глаза, дотронулся до ее лица и поднял голову.

— Вы хотели, чтобы вас знали, — сказал он. — Кто-то знал по-настоящему, правда?

Она понимала, что ей нет дела до того, кто из них сейчас в чьей власти. Истина находилась где-то дальше. Она хотела потерять контроль над собой и полностью поддаться ему.

— Вам нужно чье-то общество, — сказал он. — Не так ли?

Затем он затормошил ее, зашевелившись сам, манипулируя ею, приспосабливая ее тело к своему. Их движения были совершенно бессознательны. Никакого столкновения конечностей, никакого непонимания. Она упивалась ощущением легкости. Никогда она не чувствовала себя так раскованно. Само зрелище их движущихся тел, прижавшихся друг к другу, вызвало в ней еще большее желание. А когда он наконец вошел в нее, это было невероятное животное ощущение — самый чисто физический секс, который у нее когда-либо был.

Последний раз она была с мужчиной более года назад; и это была короткая встреча с Дики. Отношения между ними давно закончились, без злобы и взаимных упреков. После первоначального периода трудностей и отчуждения между ними установилась дружба, и оба, похоже, были этим довольны. Но в тот вечер они оба были в «Митре» и оба чувствовали одиночество. Он вернулся в дом за очередной порцией вина, и они сидели вместе возле догорающего костра, потягивая бренди и ведя совершенно беспредметный разговор. Пока они так сидели, она взвешивала ситуацию. Думала, что ночь, проведенная с Дики, пройдет приятно, привычно и безопасно. Она получит удовольствие, не слишком напрягая свои мыслительные способности. Их история уже завершилась, а это будет коротким эпилогом. Своевременным прорывом пустоты в ее любовных отношениях. Приятным напоминанием того, что она еще может быть желанной.

Она встала, взяла его за руку, а он удивленно и смущенно взглянул на нее. Они молча поднялись по лестнице, тихо прошли в его спальню и мило и спокойно занялись любовью. Потом, устроившись вместе с ним на односпальной постели и допив бренди, Грейс обнаружила, что ее печалят бесплодные попытки каждого из них убежать от одиночества или, по крайней мере, разделить одиночество друг друга с помощью секса.

— Нам не следовало заниматься этим снова, — сказал Дики.

Эти слова вертелись и у нее в голове, и она собиралась произнести их вслух. Каково же было ее облегчение, когда она узнала, что он чувствует то же самое, что и она. Ей захотелось крепко обнять его. Она уже собиралась энергично согласиться с ним, но он добавил:

— Нас связывают совершенно особые отношения, Грейс! Мы не должны растрачивать их попусту!

Грейс с О'Коннеллом ели шоколадный торт, сидя в постели, и пили большими глотками красное вино прямо из бутылки. Повсюду валялись крошки.

— Ты всегда в номере держишь торт?

Он откусил кусочек, протянул ей остатки и прислонился к подушкам у изголовья.

— Надо всегда быть готовым к приходу гостей!

— Ты любишь все тщательно планировать, да? — Грейс облизала пальцы. — Я бы не удивилась, если бы оказалось, что именно ты распустил слухи о твоем выступлении! Ты мог это сделать лишь для того, чтобы посмотреть, кто придет, а потом втайне посмеяться над ними под своей фальшивой бородой! Он поднял бровь.

— Ты действительно так обо мне думаешь? Эта мысль мелькала в твоей голове, когда ты сидела на складном стуле в рыжем парике и ждала?

— Ты даже не представляешь, как я жалею об этом парике и шляпе, Декстер!

— Я просил тебя не называть меня Декстером.

— А как же мне тебя называть?

— Иди сюда! Давай займемся делом среди шоколадных крошек!

Она остро почувствовала его силу, когда он снова схватил ее. Пожалуй, он может без особых усилий бросить человека через всю комнату, так, что будешь лежать разбитый, весь в ссадинах, и гордиться тем, что одолел тебя именно он!

— Счастлива? — спросил он потом, когда они лежали рядом.

— Не знаю. — Теперь, когда ее пыл ослабевал, ей становилось стыдно за свою слабость. Ночью, идя по Стрэнд, она считала, что предпринимает сильные и решительные действия. Но не сила, а слабость привела ее к нему. Ему достаточно было поднять палец, чтобы заманить ее к себе в постель. Этого ключа оказалось достаточно, чтобы она появилась перед ним, как подарок на день рождения. — Я не знаю, что со мной делается.

— Ты хочешь, чтобы я сказал, что люблю тебя или что-то в этом роде? Секс — это не любовь. Не думал, что мне придется объяснять это такой светской женщине, как ты!

Она прислонилась к изголовью, укутала одеялом ноги и обхватила колени.

— Ты как-то сказал, что постоянно должен быть влюблен. Что любовь помогает нам чувствовать себя живыми.

— Проблема заключается в том, что ты слишком привыкла к тому, что в тебя влюбляются мужчины. Для этого в тебе достаточно очарования. Ты решаешь, что хочешь мужчину, щелкаешь пальцами, и вот он распростерт на полу перед тобой! Но подумай: ты действительно ждешь этого от меня? Ты действительно хочешь, чтобы я был таким?

Она еще крепче сжала колени, скукожившись как шарик.

— Я хотела, чтобы ты позвонил мне или прислал записку.

— Разумеется, хотела. Но разве ты не видишь, что так лучше? — Он взял сигарету со столика у постели.

— Лучше для тебя!

— Для нас обоих. — Он протянул сигарету и ей. — Грейс, ты влюблена в меня не больше, чем я в тебя! Если бы я действовал правильно, предсказуемо, я бы уже тебе надоел. Ты меня зло высмеяла бы в своей колонке: «Девушки, вы гораздо интереснее проведете вечер с его книгами, чем с ним». Я прав?

— Может быть. — Она выпустила кольцо дыма и погасила сигарету.

В третий раз все было медленно и как в тумане. Вероятно, на них повлиял алкоголь, но им казалось, что их тела находятся вовсе не в постели гостиничного номера. Им казалось, будто они парят в облаках. Ее взгляд пересекся с его взглядом, и она не могла позволить себе оторваться. У нее было такое чувство, что, сделав это, она упадет в бездну.

Когда-то это, должно быть, закончилось. Должно быть, они спали на ходу. Грейс видела во сне Маргарет, машинистку, ее завитые волосы, превратившиеся в змей. В ее сне присутствовал и Джон Крамер. Он играл на деревянной флейте, а волосы-змеи раскачивались в такт ее гипнотической мелодии.

Глава 5

— Садитесь, мисс Резерфорд.

Мистер Генри Пирсон не оторвал взгляда от своих бумаг.

— Спасибо, сэр.

Она села в гостевое кресло, разглядывая многочисленные миниатюры с изображением лошадей на коричневато-зеленых, обитых грубым сукном стенах. Входя в этот кабинет, она как бы погружалась в давно минувшую эпоху. Затхлый воздух, летающие частички пыли, скрипящие стулья — некая особая тишина, напоминающая тишину библиотеки.

Из комнаты, где она сейчас сидела, Грейс перенеслась в более яркую, солнечную перспективу. После довольно скромного завтрака в «Савое» они с О'Коннеллом ярким солнечным утром прошлись по набережной Виктории. Вспенивая сверкающую воду, мимо с деловым видом проходили груженые катера. Движение на реке было столь же оживленным, что и на дорогах, и мостах. Жизнь в Лондоне пульсировала, и Грейс поймала себя на том, что думает о крови, пульсирующей в ее артериях. Идя с О'Коннеллом, держа его за руку, она была на седьмом небе от счастья.

— Пустой человек. Из тех, кто проматывает деньги и возможности. — Это было сказано так громко, что Грейс подскочила. Голова мистера Генри по-прежнему была опущена.

— Простите, сэр?

— Три буквы. — Наконец он взглянул на нее поверх очков и поднял брови. Перед ним лежал газетный кроссворд.

Грейс вздохнула.

— Мот, сэр?

— Действительно! — Улыбка, слишком широкая для такого случая, исчезла с его лица через секунду-другую. — Это же очевидно, стоит только подумать!

Затем он снова опустил голову, предположительно, для того, чтобы записать слово в кроссворд, и все же она знала, что это не так. Он явно задумался над предстоящим разговором, предоставив ей смотреть на его пушистые викторианские бакенбарды. Его трость с серебристым набалдашником стояла на фарфоровой подставке в дальнем углу кабинета вместе с зонтом и странного вида предметом, который мог быть велосипедным насосом (только зачем он ему?).

Как странно было быть с О'Коннеллом в яркий солнечный день возле серебристой, манящей реки. Такому человеку, как он, следует обитать только в барах, ресторанах и в полутемных, прокуренных гостиничных номерах, где раздаются хриплый смех и вечерние ученые софизмы. И все же он был здесь, они были здесь, пара ночных созданий, разгуливающих ранним утром. Это казалось почти нормальным, почти естественным.

Мистер Генри положил карандаш и стал пристально разглядывать Грейс. Какая досада, что она не успела переменить вечернее платье! На такой случай у нее в офисе был запасной костюм, но сегодня она забыла, что он в химчистке. Придя на работу, как раз собиралась быстро сбегать за ним, когда в дверь постучала секретарша мистера Генри. Однако вчера она не видела сэра Генри… возможно, он ничего не поймет. Впрочем, она так пропахла дымом и была уверена, что вид у нее несколько бесшабашный. Да еще с некоей диковатостью во взгляде!

— Дорогая, я подумал, что вам, должно быть, надоели случайные или не такие уж случайные «беседы» с моим братом на тему вашей работы и общей дисциплины. Я подумал, что у вас, может быть, есть что сказать мне обо всем этом. Возможно, что-то в свое оправдание? А так как Обри настолько рассержен, что готов умыть руки, я решил заняться вами сам. — Говоря это, он сложил руки домиком, опустил, снова сложил.

— Но, мистер Пирсон…

Грейс с О'Коннеллом, взявшись за руки, шли вдоль реки. Она чувствовала их единение, их общность, становящуюся все более реальной. Ее уверенность росла вместе с любопытством. Под тенью моста Блэкфрайарс, где пахло гнилой древесиной, опилками, мертвыми телами, разлагающимися на иловом дне, и все это в сочетании с промышленными дымами и отдаленным запахом перерабатываемого сала, она стала расспрашивать о Крамере: выведывать у О'Коннелла его версию истории, как и предсказывал Крамер.

— Ева была уникальна, — ответил О'Коннелл. — Самая живая из всех, кого я знал. Жила только настоящим, поплевывая на последствия. Ты никогда не знал, чего от нее ожидать, потому что она сама не знала, какой будет в следующий момент. Она была моей первой любовью. Вероятно, она была моей единственной настоящей любовью.

Даже слушать подобный рассказ о былой любви было трудно.

— Таковы обычно дети, — сказала Грейс. — Она была похожа на ребенка?

Он выпустил по ветру клуб дыма и протянул ей сигарету.

— Может быть. Она была сумасшедшей, это точно. И не была создана для брака.

— И все же она стала женой Крамера!

— Это была огромная ошибка, она сама мне так написала. Она писала мне множество писем всякий раз, когда он помещал ее в больницу. А если быть точным — в психушку! Так он поступал с ней, Грейс! Упрятывал в психушку. В конце концов она покончила с собой.

— Что?

— Это, конечно, была трагедия, но полностью в ее характере. Ева была не из тех, кто стала такой бы, как хотелось ему. Ее невозможно представить себе старой.

— Мисс Шарп?

Стук.

Мистер Генри протянул руку через стол и щелкнул пальцами прямо перед ее лицом. В комнате было нестерпимо жарко. Как он ее только что назвал?

— Да, вы не ослышались. Я знаю о другом вашем лице. Другой маленькой работе.

Грейс поднесла руку ко лбу.

— Как?..

— Вы более наивны, чем я ожидал, юная леди. Такая тайна не остается тайной надолго. Во всяком случае, в газетном мире.

Солнце над рекой становилось ярче. Его лучи отражались от воды и преломлялись в ней ослепительными стрелами света. Кто-то на лодке пел глубоким баритоном. Голос был сильным и звонким, но, как ни старалась, Грейс не могла заметить певца.

— Крамер упрекает меня в смерти Евы, — сказал О'Коннелл. — Я для него подходящий козел отпущения, чтобы не пришлось искать ближе.

— Но почему он считает, что это твоя вина?

— Он заставит поверить любого, что я использовал наш совместный опыт общения с Евой, написав «Видение», что я фактически украл часть их жизни с Евой и сделал ее достоянием гласности в искаженной форме. Он считает, что она не смогла смириться с этим и что это ее сломало. Теперь он мстит, сочиняя собственный роман.

— Ты уверен? Я думала, он журналист.

О'Коннелл скорчил гримасу.

— Он сам мне говорил. Можно сказать, угрожал.

— Так в чем же дело? Это его версия того, что произошло между вами троими? У него есть издатель?

— Не знаю. — Он бросил окурок в реку. — Знаю только, что я провел пять лет в пустыне, стараясь убежать от всего этого. А Джон Крамер твердо решил не давать мне покоя.

— Замечательная работа эта ваша колонка. — Пирсон сложил пальцы домиком. Потом еще раз.

Ее внимание опять отвлеклось. Голова была настолько полна О'Коннеллом, что ей стоило больших усилий прислушиваться к словам мистера Генри.

— Правда, сэр? Благодарю вас.

— О да. Но позвольте сказать, что у вас есть проблема. Это как тогда, когда я прошу мисс Хансон приготовить мне что-нибудь перекусить. Может быть, сандвич-другой с мясной начинкой от Поттера. Мисс Хансон всегда кладет на сандвич слишком много мяса!

Грейс сглотнула.

— Нехорошо так разбрасываться, мисс Резерфорд. Не мне вам указывать, какую дорогу выбрать в жизни. Но вы должны выбрать одну и держаться ее. Быть талантливой недостаточно.

— Я понимаю, сэр. Я серьезно отношусь к этой работе, сэр.

— Ну что ж, хорошо. — Он пошуршал перед собой газетой.

— Благодарю вас, сэр. — Понимая, что ее выпроваживают, она встала.

— Да, мисс Резерфорд! — Он что-то записал в кроссворде. — Мы снова получили заказ от Поттера. Я подумал, может быть, вам будет интересно знать об этом.

Кони на этих стенных росписях все запечатлены в полупрыжке. Ни одно копыто не стоит на земле.

9 мая 1927 года.

«Жители Уэст-Энда!

Спасибо, дорогие читатели, за по-настоящему какофонический аргумент, что хорошие девочки скучны. Вы мои истинные сестры по созданию хорошего настроения! Вместе мы будем танцевать чарльстон, коротко стричься, курить сигареты, подтверждая теорию Дарвина, тогда как инакомыслящие (должна признаться, от них мне тоже приходят письма) сидят дома, вышивая крестиком свои невысказанные мысли, и рано ложатся спать. Для тех из вас, кого интересует, с этим Прекрасным Дьяволом можно добиться больших успехов, а сидением, ожиданием и притворной скромностью ничего не добьешься.

На этой неделе жизнь стала гораздо лучше. Вы не согласны? Великолепная погода вселяет в меня все новые и новые идеи. Во-первых, могу ли я попросить, чтобы кто-нибудь изобрел и выпустил в продажу юбки из двухлицевой ткани? В тех неудобных случаях, когда обстоятельства не позволяют появиться на работе во вчерашнем наряде, можно было бы просто вывернуть юбку, и… алле-гоп! — появился новый наряд! Что может быть разумнее? Давайте же, портные! Мы вступили в век массового производства, а это идея для масс. Только подумайте о потенциальных продажах!

Второе мое сезонное замечание. Мы сейчас находимся в том деликатном периоде года, когда хочется начать вечер коктейлями под открытым небом в каких-нибудь редчайших местах Уэст-Энда, где сохранились сады (я больше всего люблю приятный, увитый плющом внутренний двор в «Бомбардире» на Друри-Лейн и заново открытую террасу в виде греческого храма в клубе «Лидо»). Но тогда вам нужно уходить внутрь помещения часов в восемь или девять, когда ваши руки и ноги покроются гусиной кожей и у вас застучат зубы! Ну же, владельцы пабов и ночных клубов! Пора объединиться и придумать какие-нибудь газовые или электрические обогреватели, чтобы люди могли спокойно наслаждаться коктейлями на свежем воздухе!

Новшество третье. Один из владельцев ночного клуба должен полностью переоборудовать свое заведение в восточном стиле. Любой, кто осмелится выйти на дикую сторону Лаймхауса (я, как вы знаете, однажды все там попробовала, даже ужасающее мясо осьминога, хотя это было не совсем умышленно), поймет, как прекрасно съесть утку по-пекински или свинину в кисло-сладком соусе, играя в маджонг[14] на деньги и наблюдая, как люди в кимоно пытаются танцевать чарльстон под множеством ярких китайских ламп. Ну же, Шеридан Гамильтон-Шапкотт, вы же любите новшества, и я обещаю вам, это будет лучше, чем змеи. Да, читатели, вы правильно меня поняли. Мой любимый фат скоро поселит в своем новом ночном клубе «Тутанхамон» живых питонов, но, по-видимому, нервничать нам не следует, потому что «они не кусаются, и у них даже нет яда». Достаточно для того, чтобы вы содрогнулись? Впрочем, кроме рептилий, я должна сообщить, что «Тутанхамон» — это самый замечательный ночной клуб Лондона, в котором полно сокровищ из Древнего Египта, а также ослепительно прекрасных молодых людей и девушек в черных париках, египетском гриме, а некоторые в набедренных повязках! Поспешите заказать коктейль «Луксорская ящерица» и идите туда быстрее, пока не появились питоны!

Остроумный друг с сомнительной репутацией шепнул мне однажды ночью слова, которые меня потрясли и которые я решила сделать своим личным девизом.

«Авантюристка — это девушка, которая может встретить ночью на пороге дома волка, а утром появиться в новой шубе!»

Мне кажется, я должна вышить эти слова крестиком и повесить над своей постелью.

Дайамонд Шарп».

Глава 6

Гедонизм. Вот что это такое. Неподдельный, головокружительный, чудесный гедонизм. Такой замечательный, что хочется, чтобы он длился вечно. Настолько не поддающийся контролю, что вы понимаете: этого просто не бывает!

После небольшой беседы с мистером Генри жизнь Грейс у Пирсонов понемногу наладилась. Наконец она начала работать над рекламой компании «Бейкерс лайтс», обращающейся прямо к женщинам: «Хочешь торта? Возьми дольку «Бейкерс»! Лишние фунты уйдут с «Бейкерс лайтс»!» Идея этой рекламы пришла сразу же, несмотря на то что мысли ее витали в заоблачных далях.

Опустив голову, она быстро и сосредоточенно записывала новые рекламные объявления для «Уондерланч» или «Бейкерс лайтс» от Поттера, придумывая запоминающиеся фразы и потрясающие картинки, радуясь искре оригинальных мыслей, живости, с которой она связывала слова, энергии, с которой взялась за эту работу, когда вдруг поймала себя на том, что просит соединить ее с «Савоем». Как это произошло, она не имела понятия; как она прекратила работу, не приняв сознательного решения?

Его голос в трубке. Богатый и звонкий на этой тонкой потрескивающей линии.

— Итак, что у нас в меню на сегодня?

Она будет сидеть, откинувшись в кресле, захлопнув дверь своего кабинета, с блаженной улыбкой кота, лакомящегося сметаной. Она скажет ему их судьбу; Бен Берни в «Кит-Кат-клаб»; напитки в кафе «Роял»; вино и сыр с компанией артистов и граммофоном в студии «Бламбери»; вечеринка на речном катере; пышная оргия по случаю дня рождения герцогини; цирк в Блэкхите. Дайамонд и Дьявол действуют из ночи в ночь, разъезжают на такси по всему городу в поисках более ярких огней, более крепкого мартини, более быстрого джаза и более пикантного кабаре. И каждый вечер будет кончаться в его номере в «Савое»!

Постель с О'Коннеллом напоминала обед в самом шикарном, богатом, экзотическом ресторане. И в меню присутствовало все, буквально все. Теперь ей казалось, что мужчины, с которыми она спала раньше, были почти пуританами. Она всегда инстинктивно знала, когда надо обуздать себя, как избежать ужасного: «Я думал, ты хорошая девочка». Она научилась напускать на себя застенчивый вид, делать скрытые намеки. Не нужно говорить, чего именно больше всего тебе хочется в постели, но с помощью тонкого намека можно заставить мужчину думать, что именно этого хочет он и все происходит по его воле. Она не представляла, что может быть иначе. Но с О'Коннеллом не было границ, ничего такого, чего нельзя было бы сказать или сделать.

Оставалось целых десять дней до свободного вечера. Она держалась на одном адреналине. День проводила в офисе, а ночи прожигала в вихре алкоголя и развлечений. За эти десять дней она появлялась в Хэмпстеде только от случая к случаю, чтобы вымыться, переодеться, попрощаться с родными и снова убежать. В конце концов ей понадобилась передышка. Обнять Тилли и Феликса. Хорошенько выспаться прежде, чем снова окунуться в водоворот бурной жизни.

У Эдны был выходной день. На столе стояла лучшая посуда, а Нэнси суматошно бегала то в кухню, то в столовую. Под фартуком на ней было темно-зеленое шифоновое платье, одно из лучших. Дети уже надели ночные рубашки, но им разрешили снова спуститься к взрослым. Мама без всякой необходимости гоняла их из одной комнаты в другую, полагая, вероятно, что если они задержатся на одном месте, то нанесут ущерб или комнате, или себе.

«Сегодня на обед придет Крамер», — поняла Грейс. И с этим пониманием внутри у нее что-то сжалось.

Она заглянула в кухню.

— Что ты готовишь?

— Шницель по-венски. — Нэнси отбивала тонкий розовый кусок телятины.

— Любимое блюдо Джона?

— Нет, насколько мне известно. — Нэнси продолжала стучать, но щеки ее покраснели. — Впрочем, полагаю, он бывал в Вене.

Ни о каком «полагаю» и речи быть не могло. Она, вероятно, в подробностях знала о его пребывании там, адрес его отеля, перечень всех музеев, театров и ресторанов, где он бывал.

У Грейс внутри еще сильнее сжалось, и ей пришлось глубоко выдохнуть, чтобы расслабиться.

«Все в порядке, — сказала она себе. — О'Коннелл твой, а Крамер принадлежит Нэнси. Все улажено, и тебе не о чем беспокоиться. Расслабься и приятно проведи вечер».

Крамер явился ровно в половине восьмого. Грейс, сидевшая с книгой в гостиной, услышала, как Кэтрин с восторженным возгласом приняла букет цветов и бросилась искать вазу. Наконец он появился в дверях гостиной. Рукава его рубашки были закатаны, а пиджак небрежно свисал с плеча. Почему-то он был слишком реальным. Волосы слишком блестели, глаза были слишком темными, смех слишком громким. Сам факт его присутствия в их доме был для нее потрясением. Заметив Грейс, Крамер бросил на нее далеко не случайный взгляд. У него немного напряглись плечи, и он бессознательно коснулся своих усов, словно боялся, что в них что-то застряло.

«Он чувствует то же самое, — поняла Грейс. — Ему не более приятно со мной, чем мне с ним!»

— Нэнси специально для вас готовит шницель по-венски. С квашеной капустой. — Она отложила книгу, но с места не поднялась, не будучи уверенной, что удержится на ногах. — Я решила предупредить вас на тот случай, если вы с трудом его узнаете!

— Не беспокойтесь! — Он снова дотронулся до усов. — Я знаю, что такое шницель по-венски с квашеной капустой.

— Да, но знает ли Нэнси? Ее кулинарный опыт не простирается дальше разогревания вареной ветчины и вареной картошки!

— Грейс! — Ему явно стало неловко. — Тогда ночью в «Тутанхамоне»… Я обидел вас и…

— Дядя Джон! Дядя Джон! — Тилли вприпрыжку ворвалась в комнату, ее светлые волосы рассыпались по плечам, в одной руке она держала мишку. — Я знаю наизусть «О всех созданиях, прекрасных и разумных!».[15] Слушай!

Она встала в центре комнаты, перед камином, прямая и высокая, сцепив руки за спиной, и запела звонким девчоночьим голосом. Текст она знала назубок, хотя и заменяла «высокие воротники» на «пылающие цвета».[16] Пока она пела, Феликс на коленках подобрался к Грейс сзади и разочарованно запищал, давая ей безмолвную команду взять и обнять его. Она так и сделала, ощутив комфорт, когда прижала к себе его теплое тельце, как обычно бывает, когда держишь на руках кошку. Когда же он завертелся как сумасшедший, она спустила его с рук и с раздражением увидела, как он пополз прямо к Крамеру и стал дергать того за брючину, чтобы он взял его на колени.

Исполнение гимна было награждено аплодисментами, и Грейс тотчас же подошла к Крамеру и с виноватым видом забрала от него Феликса.

— Дети, пора спать!

Тилли топнула ножкой:

— Ну, тетя Грейс! Я собиралась спеть «Вдали виден зеленый холм».

— Сейчас май, Тилли! Христос воскрес из мертвых неделю назад.

— Но мне нравятся песенки о смерти и крови!

— Типичная женщина! — Крамер поймал веселый взгляд Грейс.

— Вам повезло, что в этой комнате нет моей мамы. Она бы выгнала вас и за меньшее! Ну, давай, Тилли! В постель!

— Тетя Грейс, а дядя Джон будет моим папой?

Этот вопрос был задан неожиданно. Тилли любила задавать свои самые трудные вопросы после всех сказок, когда она свернулась калачиком в постели, а Грейс собиралась выключить свет.

— Ах, дорогая! — Она посмотрела в широко открытые глаза Тилли и увидела Джорджа. Серьезность Джорджа. Энергичность Джорджа. — Никто никогда не сможет заменить твоего папу! Он всегда будет с нами!

— Он вернется из мертвых, как Иисус?

— Нет, не совсем. Он будет жить в тебе, Тилли. В тебе и в Феликсе.

Но Тилли уже сердилась. Она захлопала кулачками по стеганому одеялу.

— Это ложь! Он ушел! Я не могу даже вспомнить его! Грейс попыталась обнять ее, но Тилли было не до объятий.

— Это несправедливо! У Элизабет новый папа. Он получил много медалей на войне, а теперь работает управляющим в банке и подсчитывает деньги. Я хочу, чтобы дядя Джон женился на маме, чтобы у меня был новый папа!

Грейс с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.

— Папы — это не библиотечные книги, Тилли! Нельзя получить нового взамен старого. И вообще, может быть, мама и дядя Джон не хотят жениться. Ты об этом подумала?

Тилли нахмурилась.

— Почему? Они любят друг друга. И он всегда здесь. Он может уйти из своего дома и жить с нами.

— Тилли!

Как же часто он бывает здесь? Грейс пришлось подавить желание подробно расспросить, когда он приходит и как долго остается. Что его не бывает здесь ночью, она была совершенно уверена. Нэнси ни за что не отдастся ему без обручального кольца на пальце. Да и мама ни за что не потерпит подобного легкомысленного поведения под крышей своего дома. Что же касается остального…

— Что ж, если он не женится на маме, то пусть женится на тебе!

— Тилли!

— Или на мне! Он может жениться на мне! Я была бы невестой в белом платье. Он был бы моим женихом. — Она заулыбалась и устроилась поудобнее, засыпая.

Грейс наклонилась и поцеловала ее в лоб.

— Эта капуста совершенно особенная. — Кэтрин Резерфорд ткнула в гарнир вилкой. — Она маринованная?

— Это австрийский рецепт, — объяснила Нэнси. — И, если честно, мама, по-моему, ты маринована[17] больше, чем капуста!

— Чушь и ерунда! — Но голос Кэтрин звучал более хрипло, чем обычно, — верный признак того, что она немного навеселе. Она редко выпивала, а сегодня выпила хереса еще до того, как они начали бутылку белого рейнвейна. — А если и так, что из того? Разве существует письменное указание, что только молодые имеют право выпивать? А более зрелая леди должна проводить вечер за вязанием, чаем и смотрением в камин в тоске по ушедшей молодости?

— Но у тебя же есть вечер, когда ты играешь в бридж… — Грейс поймала взгляд Нэнси и хихикнула. Сейчас, когда они все собрались за обеденным столом, ей стало гораздо легче. Сестры вошли в свои традиционные роли сообщниц, заканчивая фразы друг за дружку и обмениваясь взглядами поверх бокалов с вином.

— Вы, вертушки, забыли, кто вас родил! Позвольте мне сказать… — Кэтрин взмахнула ножом, и кусочек квашеной капусты попал в Крамера.

— Так, начинается. — Нэнси сделала большие глаза.

— «Меня бросили в тюрьму ради вашего блага, соплячки». — Грейс подражала матери.

— Это правда, миссис Резерфорд? — Крамер искренне заинтересовался. — По какому же обвинению?

— Я совершила самое отвратительное преступление: вела кампанию за право женщин голосовать! — Кэтрин поправила очки и гордо выпрямилась.

Нэнси наклонилась и громко шепнула Крамеру:

— На митинге Либеральной партии она бросила яйца в пару членов парламента.

— И угодила одному из этих ничтожеств прямо в лысую голову! — Кэтрин явно торжествовала. — Я хочу, чтобы вы знали, молодой человек, что я была членом СПОЖ! Я была арестована вместе с Эмелиной Панкхерст.[18]

— Это социально-политическое объединение женщин, — объяснила Грейс. — Мамочка, ты забываешь, что Джон американец. Он не имеет ни малейшего представления ни о Панкхерст, ни о СПОЖ. — Снова повернувшись к Крамеру, она добавила: — Заключение в полицейскую камеру было самым ярким событием в маминой жизни! По крайней мере, она хочет, чтобы мы так думали!

За всем этим весельем Грейс разглядывала Крамера. Его бокал был наполнен водой, а к рейнвейну он не притронулся. В ту ночь он тоже был трезв, тогда это ее поразило. Может быть, он трезвенник? Или бывший алкоголик?

— Вы отказывались от еды, миссис Резерфорд? Вас насильственно кормили?

— Зовите меня Кэтрин! — Ей доставляло удовольствие мужское внимание.

— Папа ее быстро вызволил, — объяснила Грейс. — Она успела отказаться только от одной трапезы.

— Она была абсолютно белой, — добавила Нэнси.

— Впрочем, полицейские выкупали ее в холодной ванне, — добавила Грейс. — И были при этом очень невежливы!

Сестры снова посмотрели друг на друга и хихикнули.

— Ах вы, свинтусы неблагодарные! — Кэтрин явно развеселилась. Радовалась, что весь разговор сосредоточен на ней. Каждую минуту она поглядывала на цветы, принесенные Крамером и стоящие теперь в вазе на камине. Кремовые розы и большие маргаритки. Срезанные в саду. — Ну ладно, хватит об этом! Расскажите поподробнее о себе, Джон. Над чем вы сейчас работаете?

— Да так. То да се…

Нэнси заговорщически наклонилась к Грейс:

— Ну вот, он опять скромничает. Он ничего не скажет, но я думаю, он пишет роман!

Грейс смотрела то на одного, то на другую. Нэнси в этот вечер была на редкость весела и привлекательна — глаза горят, лицо сияет счастьем. Крамер застенчиво играл ножом и вилкой.

— Это правда, Джон?

— Если честно, у меня нет на это времени. Слишком много происходит в реальном мире. Кто же найдет время для выдумок? — Когда он поднял взгляд на Грейс, в его глазах читалось негодование. «Только я, — казалось, говорили они, — только я найду время на это!» Через минуту он продолжил: — Сейчас я работаю над пьесой о трансатлантическом перелете. Вы знаете о премии Ортейга? — Заметив озадаченный взгляд Кэтрин, он объяснил: — Раймонд Ортейг предложил премию в 25 тысяч долларов за первый безостановочный перелет из Нью-Йорка в Париж или наоборот.

— Есть ли какие-нибудь новости об этих французах? Нунжессер, или как его там? — спросила Нэнси.

Крамер помотал головой:

— В последний раз их слышали где-то над Ирландией. Но это было давно. Должно быть, они упали в океан.

— Бедняги! — Кэтрин театрально положила руку на грудь. — Пара смельчаков-пионеров! Ужасно досадно!

— Впрочем, нашелся другой парень, который хочет повторить попытку, — сказал Крамер. — Пилот почтовой авиации, можете поверить? Он планирует вылететь из Лонг-Айленда двадцатого. И летит один.

— Думаете, у него есть шансы? — спросила Грейс. — Вот так, в одиночку?

— Дома его называют летающим безумцем. Но я поеду в Париж и возьму с собой фотографа. — Он многозначительно посмотрел на нее. — Иногда лучше действовать в одиночку!

Потом Кэтрин подала свой хлебный пудинг с жидким заварным кремом.

— Очень похож на тот, что делала мама. — Крамер уже соскребал последние кусочки со своей тарелочки. — Только она делала его с карамельным соусом. — Он быстро поправился: — Впрочем, ваш лучше, миссис Резерфорд!

— Называйте меня Кэтрин.

— А ваша жена? — спросила Грейс.

— Ева не готовила. — Он положил ложку.

— Она была удивительно красива. — Как ни странно, это произнесла Нэнси. — Если, конечно, верить фотографиям в вашем доме.

— Фотографии не передают полной правды, — отчеканил Крамер. — Они не могут охватить всего человека.

Грейс переводила взгляд с одного на другую. Нэнси опустила взгляд. Крамер, похоже, пожалел о своей резкости. Кэтрин встала и принялась собирать тарелки.

— У меня есть множество фотографий Джорджа, — спокойно и размеренно произнесла Нэнси. — Иногда они меня утешают. Я смотрю на него такого, каким он был, и вспоминаю, как счастливы мы были вместе. Но иногда у меня разрывается сердце, когда я вижу его в форме с этой глупой, бессмысленной улыбкой на лице. Я начинаю на него сердиться. Как это неразумно, а? В конце концов, бедный Джордж умер. А есть кое-что и похуже. Мне становится все труднее и труднее увидеть, вернее, представить реального Джорджа. Я все чаще и чаще должна смотреть на фотографии, чтобы точно вспомнить его лицо. Наверное, это неизбежно. Но меня это очень печалит: я понимаю, что он исчезает даже из моей памяти. Да, действительно, невозможно помнить его как живого.

Глядя в темноте на лицо Крамера, Грейс чувствовала, что это самое последнее, что он хотел бы услышать. Крамер со своим секретом жил в непреодолимом мире горя, пропитавшего всю его жизнь. Когда он заговорил, обращался скорее к Грейс, чем к Нэнси.

— Ева давно исчезла. Она исчезла за много лет до своей смерти. С того самого времени, когда О'Коннелл опубликовал эту книгу. Похоже, она послужила ему прототипом Вероники. Он лишил ее энергии, характера, от нее ничего не осталось. Вы понимаете, о чем я говорю? Она долго болела, лежала в больнице, отказывалась видеть кого-либо, едва говорила. Только царапала письма и день за днем читала книги. Мечтала, как все будет, когда ей станет легче. Время от времени в ней пробуждалась прежняя Ева… и сразу же исчезала! Я не могу описать, насколько тяжело было видеть, как она исчезает.

Позже, гораздо позже, после ухода Крамера, Грейс взялась за мытье посуды, а Нэнси схватила чайное полотенце, и они за работой стали обсуждать проведенный вечер.

— Насчет его жены — все это чушь! — заявила Грейс. — Твоя личность вовсе не исчезает оттого, что тебя изобразили в книге! Это американские индейцы думают, что, сфотографировав человека, можно украсть его душу. Просто Ева спятила, а Крамер решил обвинить в этом О'Коннелла и его книгу!

— Ты, похоже, достаточно осведомлена обо всем этом. — Нэнси терла тарелку. — Или, по крайней мере, думаешь, что осведомлена!

— Я ошибаюсь? — Грейс уставилась на сестру. — Что он тебе рассказывал?

— Мои сведения по этому вопросу довольно отрывочны. — Нэнси отложила тарелку и взяла другую. — Но их мне достаточно, чтобы понять, что есть две стороны истории. Фактически даже три. Я думаю, ты сама не понимаешь, насколько предубеждена.

Грейс посмотрела на их отражения в окне кухни. Стекло запотело, и их лица виднелись очень смутно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты влюблена в Декстера О'Коннелла, вот и принимаешь каждое его слово за чистую монету!

— Ничего подобного! — Грейс с грохотом поставила тарелку в раковину.

— Ты уверена? Ты была смехотворно счастлива, затем чертовски несчастна, а в последнюю неделю или две ты и вовсе сама не своя! Более того, у тебя такой вид…

— Какой вид?

— Скрытный. Неужели ты действительно думаешь, что я ничего не заметила?

— Ты не всегда все замечаешь.

— Но это я заметила.

— Я не влюблена в него! — Грейс с грохотом поставила тарелку в сушилку.

— Так вот, влюблена ты в него или нет, но у вас с ним явно бурный роман!

— Что же в этом плохого? — Грейс провела мыльной рукой по лбу. — Я прекрасно могу позаботиться о себе.

— Так ли, Грейс? После того, что рассказал мне Джон…

— Опять ты за свое! Что он тебе сказал?

— Ну, не так много. — Нэнси закончила орудовать чайным полотенцем. — Но тебе известно не хуже, чем мне, что О'Коннелл известен своим хамством не меньше, чем своими романами!

— Но он забавен. И умен. И красив. И богат. И возбуждающ. И он любит меня. Кто еще из наших знакомых стал бы покупать такие подарки?

— Ну… — Похоже, Нэнси хотела что-то возразить, но передумала.

«Она снова вспоминает Джорджа, — поняла Грейс. — Узнает ли она когда-нибудь о нас с Джорджем?»

— Грейс, послушай, обещай мне быть осторожной. У тебя хорошие инстинкты, и я надеюсь, ты к ним прислушаешься. Я так люблю тебя, Грейс, и не переживу, если этот человек причинит тебе боль!

— Ах, дорогая! — Грейс обняла Нэнси, и некоторое время они стояли, сжимая друг друга в объятиях. Каждая сестра чувствовала мягкое дыхание и сердцебиение другой. — Конечно, я буду осторожной. — Она видела их отражения в окне, слившиеся в одно.

Когда они отпустили друг друга и вновь принялись за мытье посуды, возникла напряженная тишина.

— Я прочитала в твоей колонке, что ты побывала в новом клубе Шеридана, — сказала наконец Нэнси, вероятно, просто для того, чтобы нарушить эту тишину.

— Это правда.

— Я не знала, что ты в эти дни часто с ним виделась. Я вряд ли видела его с детства. После этой отвратительной истории с нашими родителями. Сколько нам тогда было лет?

— Точно не помню. Тринадцать или четырнадцать. Давай больше не будем обо всем этом.

— Не будем. — Нэнси деловито натирала тарелку. — Конечно, не будем. А какой он сейчас, Шеридан?

— Такой же, как и в детстве. Странный. Деликатный. Привлекательный, по-моему. Хотя не все разделяют мое мнение. Получив наследство, он стал более уверенным в себе. А став более уверенным в себе, стал и более эксцентричным. Словно сознательно решил усилить каждую сторону своей личности. Даже дефект речи.

— Надо же! — Нэнси подняла брови. — Хорошо было бы с ним повидаться.

— Джон его старый друг, — сказала Грейс. — Вероятно, тебе следует попросить его как-нибудь вечером взять тебя с собой в «Тутанхамон».

Нэнси нахмурилась.

— Я не расхаживаю с Джоном по таким местам!

— Правда? — Грейс, пристально глядя на сестру, взяла чугунную сковородку и принялась ее скрести. — Знаешь, Нэнси, ты сегодня выглядишь счастливой. По-настоящему счастливой. Я не видела тебя такой с тех пор, как умер Джордж.

Нэнси пожала плечами.

— Вероятно, я счастлива. В конце концов, вечер удался на славу.

— Но?..

— Но ничего. Вечер был великолепным. Я хотела сказать только то, что сказала, Грейс. Так что умерь свое любопытство.

— Хорошо. — Грейс вздохнула и положила сковороду на сушильную полку. Но она еще не договорила о Крамере. — Ты за обедом упомянула, что думаешь, будто Джон пишет роман. Что навело тебя на эту мысль?

— Кое-что из того, что он сказал на днях. Я даже не помню, что именно он сказал. Но все равно, оказывается, я ошибалась. Но есть еще кое-что.

— Что?

— Я перечитала «Видение». Мне интересно было перечитать его при нынешних обстоятельствах. Я закончила вчера в постели.

— И?..

— Очень странно было читать книгу, зная реальных прототипов и события, которые за ней стоят.

Грейс повременила, не скажет ли Нэнси что-нибудь еще. Схватила закопченную кастрюлю и принялась оттирать ее щеткой.

— Теперь, когда я знаю Джона… Должна признаться, мне показалось, что я слышу его голос!

— Что значит «слышу его голос»?

— Не могу описать точно. Это довольно странно. Мне даже пришла в голову мысль о призраках. Дом с привидениями и все такое. Неизбежное присутствие. Я, конечно, не верю в эти сказки!

— О чем ты?

— О том, что в этой книге явно присутствует Джон! Словно он приложил руку к ее написанию. Я понимаю, что выгляжу сумасшедшей…

— Да уж, это точно! — Грейс поставила кастрюлю. — Особенно после того, как мы только что выслушали его мнение по этому вопросу. — Она спокойно перерабатывала информацию в голове. — Когда О'Коннелл писал эту книгу, они с Джоном были очень близки. Вероятно, эта близость отразилась в романе.

— Вероятно.

Окно окончательно запотело, и отражение девушек исчезло.

Глава 7 Прошлое

Днем 17 октября 1922 года сестры Резерфорд, нагруженные великолепными покупками, зашли выпить чаю с пирожными в «Лайонс Корнер Хаус» на Пиккадилли. Нэнси накануне своего двадцать четвертого дня рождения сияла от счастья и оживленно болтала. Грейс тихо радовалась и изо всех сил старалась устроить Нэнси восхитительный поход по магазинам, которого та, безусловно, заслуживала.

— Я едва верю своему счастью! — Рот у Нэнси был полон пирожным с кремом, по всему столу валялись крошки. — Ах, прости! — Она промокнула рот салфеткой. — В последнее время все было так ужасно! Ты помнишь, как отвратительно прошел мой двадцать первый день рождения?

— Конечно. — Грейс, потягивая чай, повернулась, чтобы посмотреть на струнный квартет, самозабвенно пытающийся заглушить разговоры, звон чашек и стук тележек, разъезжающих взад-вперед. — Как я могу забыть? Но теперь ведь это все в прошлом!

— Ты тогда была прямо как полицейский! — Нэнси откусила еще один большой кусок пирожного. — Улаживала конфликты между гостями и была начеку. Помогла мне уложить Джорджа в постель, когда он наконец, шатаясь, вернулся из паба. Ухаживала за ним.

Грейс сделала большие глаза.

— Пожалуйста, Нэнси, тебе обязательно это вспоминать? По крайней мере, именинница имеет право забыть обо всей этой грязи!

— Да. — Глаза у Нэнси ярко блестели. — Слава богу! Знаешь, Грейс, я действительно считала, что он делает это назло мне. Что он ненавидит меня, и я не могла понять почему. Помнишь, как он со мной разговаривал? Мне даже было стыдно перед мамой! Для меня было невыносимо, что она все это видит! То есть ты, наверное, тоже, но это совсем другое.

— Давай лучше выпьем вина! — весело предложила Грейс. — Мы должны выпить за твое здоровье!

— Да, с удовольствием. — Нэнси наклонилась и порылась в одном из пакетов у себя в ногах. — Мне так нравится голубое платье. Ты молодец! Я надену его завтра на праздник. Думаешь, Джону понравится?

— Очень. В нем ты будешь выглядеть божественно! Подошла официантка, и Грейс заказала два бокала белого вина. Квартет играл что-то знакомое и поднадоевшее.

— Чья это музыка? — спросила Грейс.

— Джордж был воплощением всего гнева против войны, — сказала Нэнси. — В нем бушевала затаенная ярость. Кровь буквально кипела. Эти ночные кошмары… Я не могла пробудить его от них! Мне приходилось лишь крепко цепляться за кровать и ждать, пока он успокоится. Полагаю, этим я в основном и занималась. Цеплялась и надеялась, что все снова образуется. И все образовалось.

Официантка принесла вино. Они чокнулись.

— За тебя! С завтрашним днем рождения! По-моему, это Вивальди, как ты считаешь?

— И за тебя!

Они снова чокнулись.

— За то, что ты такая молодчина. Правда, я думаю, это ты держишь нас вместе.

— Чепуха! — Грейс отхлебнула вина. — Давай заглянем в будущее. Когда ты встречаешься с мамой?

— В пять часов. Грейс, мне надо тебе кое-что сказать.

— Ты лучше выпей! Сейчас уже почти половина четвертого. Какой фильм вы собираетесь смотреть?

Ложь продолжалась уже очень давно. Можно сказать, она началась в тот летний вечер 1915 года, когда Джордж сделал предложение Нэнси во время прощального танца. Джордж и Грейс молчали о том, что произошло между ними раньше в этот день на Пустоши.

Молчание продолжалось и после того, как он рассказал ей об обстоятельствах гибели Стивена и попросил ее никому не рассказывать об этом. А затем пошли письма. Он просил Грейс писать ему, когда он снова уедет на фронт. Разве могла она отказать, да и зачем? Это же не были любовные письма, в конце концов. Она просто сообщала ему новости; уверяла его, что Нэнси в порядке и довольна жизнью, но постоянно говорит о нем и очень скучает. Передавала она ему и хэмпстедские новости: Филиппа Грин беременна; у Табиты Ферье бегают глаза; Сэмюэль Перри-Джонс вернулся домой без руки. Она описывала, в какое плачевное состояние пришел дом: засоренные трубы, сломанная дверная ручка, протечка на кухне, из окон дует. Она просила его скорее возвращаться, иначе дом совсем обветшает. О себе рассказывала мало.

Грейс не считала нужным распространяться об их переписке. Не потому, что хотела что-то скрыть, а просто не знала, как это объяснить. Почему вдруг она стала переписываться с мужем сестры? Это казалось странным. И чем дольше это продолжалось, тем труднее ей было заговорить об этом; особенно если учесть, что Джордж тоже помалкивал.

Настала весна 1918 года, и Джордж продолжал писать только Нэнси, не упоминая о письмах, которые получал от Грейс. В своих письмах он говорил в основном о том, как скучает по дому, но также рассказывал о прекрасных пейзажах, мимо которых проезжал на поезде, о долгих пеших переходах, о траншейной жизни, скуке и пении. Его письма не правили цензоры. Он скрывал все, что могло напугать его жену. Но сестры Резерфорд читали в газетах о крупном немецком наступлении и слушали сообщения по радио. Они знали, что Джордж находится в гуще этих событий и что он не может рассказать им все. Нэнси показывала письма Грейс, которой казалось, что Джордж, упоминая некоторые мелочи, обращается к ней одной.

Например, когда он писал о проливном дожде, она решила, что речь идет об артобстреле. Описание игры в футбол с местными мальчишками во время постоя выглядело в ее глазах гораздо более темной историей. «Он знает, что она не обратит на это внимание, а я обращу!»

Со временем Грейс все больше и больше чувствовала себя вправе читать письма Джорджа, и, если Нэнси ей их не показывала, она потихоньку рылась в письменном столе сестры, разыскивая их. Она начинала представлять себя тайной подругой Джорджа. Ее письма стали менее застенчивыми и более личными. То, что Джордж не писал ей напрямую, лишь облегчало ее положение. Его молчание грело ее; оно становилось ей приятно. К концу лета, когда пришло известие о том, что немецкая армия поставлена на колени и война закончена, письма Грейс стали неким эпизодическим дневником, в котором она мало что скрывала.

Долгожданное возвращение на деле оказалось совсем не таким, как все ждали. Улыбки Джорджа казались наигранными. Он был вежлив, неуклюж и раздражителен. Казалось, он все еще что-то скрывает. Это ощущалось и в постели, и за чтением газет, и за работой в Сити, и в пабе со старыми друзьями. Поздно вечером Грейс часто слышала, как Нэнси плачет и в чем-то укоряет его. Его ответы были короткими и спокойными.

В глубине души Грейс радовалась отчужденности Джорджа. Одно дело — высказывать на бумаге отсутствующему и молчащему Джорджу все свои тайны и сокровенные желания, и совсем другое — снова жить с ним под одной крышей! Даже находиться в комнате вместе с ним было мучительно. Того, что он о ней знал, не вернешь обратно. Но к этому времени она уже начала работать, рано уходила из дому и поздно возвращалась. Грейс начала тайно копить деньги на взнос за собственную квартиру.

В 1919 году стало еще хуже. Джордж отсутствовал все чаще и чаще, напивался все сильнее и сильнее. Его угрюмое молчание перемежалось вспышками гнева. Последней каплей стал ужасный двадцать первый день рождения Нэнси. Но когда Грейс сообщила о предстоящем переезде в маленькую квартирку в Бейсуотере, Нэнси схватила ее за руку и умоляла не уезжать.

— Мне одной с ним не справиться… Он слушается только тебя! Да, тебя! При тебе он сдерживается, потому что не хочет, чтобы ты плохо о нем думала! Наедине же со мной ему все равно, что говорить и что делать!

— С тобой же остается мама, — резонно заметила Грейс.

— Грейси, пожалуйста, останься еще на некоторое время. Мне нужно, чтобы ты помогла мне вернуть его на путь истинный. Если бы ты могла проводить немного времени с ним… Говорить с ним…

Так начались ежедневные совместные прогулки Грейс и Джорджа по Пустоши. Говорили мало, а зачастую просто молча шли под руку. Им было легко молчать вместе. Он, казалось, расслаблялся в ее обществе. Иногда они присаживались на скамейку ближе к вершине Парламентского холма, где он когда-то признался ей в своих чувствах. Сидя там, Грейс думала об этом и знала, что он тоже об этом думает. При приближении к Тофтс-Уолк он начинал напрягаться. К тому времени, когда они возвращались домой, молчание становилось гробовым.

Нэнси, похоже, была ей бесконечно благодарна.

— Мы просто гуляем, — говорила ей Грейс. — А иногда сидим. Он ничего мне не рассказывает. Ничего о войне. Ничего о тебе. Не вижу, чтобы это могло чем-нибудь помочь.

— Но это помогает.

И очевидно, помогало. Он медленно, но верно оттаивал и смущался. Больше времени проводил дома. Стал меньше пить.

Прогулки продолжались. Однажды, когда они сидели на скамейке, Джордж протянул ей руку, и она вложила свою в его ладонь. Больше ничего — только ее рука в его руке. По возвращении домой остаток дня он пребывал в приподнятом настроении. На следующей прогулке Джордж снова это сделал. И на этот раз они сидели вместе гораздо дольше. Она чувствовала его дыхание, чуть заметные движения его тела. Тепло их соединенных рук. Но она не позволяла себе повернуться и посмотреть на него, продолжая глядеть на расстилающийся перед ними пейзаж.

В следующий раз, когда они вот так сидели, она все-таки повернулась и посмотрела на него: на золотистые пряди в медных волосах, на его бледное, исхудавшее лицо — исхудавшее от несчастий и, вероятно, воспоминаний, которыми он не мог поделиться ни с кем. Его карие глаза не были так спокойны, как до войны. Но они больше не были пустыми, как тогда, когда он вернулся домой.

— Можно обнять тебя, Грейс? — спросил он. — Только обнять!

Она пододвинулась ближе, и он обнял ее. Наклонившись к нему, она положила голову ему на грудь и среди шороха падающей листвы услышала биение его сердца.

Им было удобно сидеть, обняв друг друга, и это впоследствии случалось не раз. Они сидели все дольше и дольше, даже когда наступила зима и на Пустоши стало холодно, мокро и ветрено. Когда они касались друг друга, между ними пробегал ток, дающий силы обоим. Всякий раз, когда это случалось, Грейс ощущала, насколько очевидно и естественно просто поднять голову и поднести губы к его губам, но знала, что эту границу она переходить не должна. То, чем они занимались вместе, было не так уж невинно, но в этом присутствовала какая-то неопределенность. Им просто не следовало переходить границу.

И все же в один снежный январский день, когда они сидели, прижавшись друг к другу, на скамейке, наступил предел.

«Дело в том, — говорила она себе, — что я все больше и больше заостряю на этом внимание, и он, думаю, тоже. Чем больше мы сопротивляемся, тем более одержимыми становимся. Может быть, если мы сдадимся, нам удастся это успешно преодолеть?»

Теперь она была готова сделать это в любой момент. Она была готова поднять голову и поцеловать его. Это обязательно должно было произойти.

Пустошь была занесена снегом. Влажные хлопья медленно падали на их головы, на их плечи. Где-то вдалеке какие-то дети с визгом играли в снежки. Но это было очень далеко. Грейс сделала вдох, чтобы успокоиться… А Джордж, по-прежнему обнимая ее, заговорил.

Он рассказывал, как в октябре 1915 года его рота, сидя в траншее, ждала приказа о наступлении на Бассэ в битве при Лоосе. Они рассчитывали, что придется подождать несколько часов, но просидели там под дождем и в грязи почти неделю, оглушая себя огромным количеством виски, чтобы не сойти с ума. Спали поочередно. Вокруг них везде лежали трупы их погибших товарищей. С каждым днем те становились все страшнее и страшнее, разлагаясь, распухая, чернея и источая тошнотворный смрад. Обнаглевшие крысы, не боясь живых, раздирали эти останки. Зловоние, говорил Джордж, было невыносимым.

Он рассказывал о солдате полка из Восточного Суррея, умиравшем на нейтральной полосе.

— Мы слышали, как он кричит от боли. Он кричал и кричал, и это было ужасно: мы слышали, но не могли ему помочь. Артобстрел был очень сильным. Он извинялся за переполох, который нам устроил. Когда его, мертвого, наконец подобрали санитары, у него был закушен кулак, чтобы мы не слышали его криков и чтобы никто из нас не предпринял безумной попытки спасти его.

Мы тогда так и не перешли в наступление. В конце концов нам сообщили, что представление окончено и надо возвращаться.

Грейс посмотрела на него, ожидая увидеть слезы, но его лицо побелело от гнева.

— И знаешь, что было самым трудным? Мои краткие визиты домой! Вся эта фальшивая «домашняя служба» при нормальной жизни! Женщины, вроде твоей матушки, щеголяющие в мундирах, абсурдные стихи о полях, красных от пролитой крови смельчаков. Мы понятия не имели, зачем нас туда послали, Грейс! Если честно, мы больше ненавидели нашего проклятого полковника, чем немцев! Знаешь, сразу после Бассэ он жаловался на некоторых недисциплинированных офицеров, позволявших солдатам обращаться к ним по имени! Не думаю, что кто-то из тех, кто побывал там, продолжает верить в Бога, Англию или во что-нибудь другое. Но поверь мне, Грейс, легче было находиться там, чем здесь, где все были так нелепо веселы! А теперь все эти пустые патриоты с их высокопарными словами, не видевшие ни одного момента настоящей войны, просто забыли о ней! Они снова самодовольно упиваются мирной жизнью и делают вид, будто не знают, что мы были на войне!

Не вдаваясь в дискуссии, Грейс и Джордж прекратили прогулки. Она чувствовала, что оба понимают, как близки к тому, чтобы пересечь невидимую границу. По иронии судьбы его решение поговорить с ней о войне предотвратило то, что должно было произойти между ними. Как можно после подобного разговора желать тайного поцелуя? И все же после него их взаимопонимание стало глубже. По дороге домой Джордж так крепко держал ее за руку, что она боялась, как бы он не сломал ей пальцы.

— Я, пожалуй, продолжу подготовку к переезду, — сказала она Нэнси. — Джордж, похоже, снова становится самим собой. Тут я больше не нужна.

— Ты права, Джорджу действительно лучше, — согласилась Нэнси. — Теперь жизнь в этом доме стала намного спокойнее и приятнее, не так ли? Так зачем же тебе переезжать?

Два дня спустя Грейс в своей комнате собирала чемодан. Никого не было, в доме стояла тишина. Она сказала Нэнси, что решение ее твердо. Ей пора обрести свободу. Им нужна некоторая уединенность, да и, если честно, ей тоже.

Когда хлопнула передняя дверь и на лестнице раздались шаги, она поняла, что это Джордж. Мгновение спустя он ворвался к ней без стука, раскрасневшийся и растрепанный.

— Ты не должна уезжать!

— Почему? Потому что так хочет Нэнси? Она плакала у тебя на плече в каком-нибудь кафе? Просила тебя прийти сюда и отговорить меня?

— Нэнси тут ни при чем! — Он все еще не мог отдышаться после пробежки.

Сколько же он пробежал?

Грейс вздохнула.

— Ты прекрасно знаешь, почему я должна переехать.

Он, казалось, изо всех сил искал слова для ответа. Но не найдя их, так ударил по чемодану и аккуратно сложенной одежде, что все вещи вывалились на пол. Джордж потянул ее на постель, а она быстро стаскивала с него одежду, и, наконец, они отдались тому, что так долго не давало им покоя. Облегчение было огромным.

В те дни, когда они с Джорджем обнимались на Пустоши, Грейс предполагала, что если они сдадутся, то смогут переступить через это, каким бы «это» ни было. Как и ожидалось, это оказалось не так.

Они встали с постели, неловко и стыдливо оделись в полумраке. Не сказав ни слова, он спустился по лестнице. Оставшись одна, Грейс прежде всего задвинула чемодан обратно под стол, а одежду повесила в гардероб.

С этого дня всякий раз, когда Грейс и Джордж оказывались вместе, они тянулись друг к другу. Это был порыв. Оба молчаливо поощряли и даже специально устраивали небольшие отлучки для Нэнси и матери. Оба уклонялись от сборищ и светских мероприятий, если один из них оставался дома в одиночестве. Постепенно их действия становились все более рискованными: Джордж ночью прокрадывался в спальню Грейс, а иногда они вместе даже пробирались в садовый сарай. Изредка они встречались в отеле близ Рассел-сквер, регистрируясь под именем мистера и миссис Шарп.

Иногда Грейс задумывалась: что она чувствовала бы к Джорджу, если бы не все эти ухищрения? Любит ли она его как мужчину или только потому, что он запретный плод? Она надеялась на последний вариант, потому что в этом случае со временем все закончится само собой. Новизна ощущений пропадет, и они отдалятся друг от друга. И это было бы самым лучшим концом. Наименее болезненным. Как бы то ни было, каким-то способом ситуация должна разрешиться, иначе слишком много поставлено на кон.

Но скорее истощилось чувство вины, нежели влечение друг к другу. Ложь стала второй натурой. Они перестали бояться разоблачения и даже поверили, что продолжение их встреч отвечает интересам всех членов семьи. В конце концов, так они все становились счастливее, в том числе и Нэнси!

Такое представление постепенно складывалось у Грейс за десять месяцев их романа с Джорджем. Именно так она видела ситуацию до кануна двадцать четвертого дня рождения Нэнси, когда она отослала сестру с матерью в кино, а сама пошла спать со своим зятем, как это случалось много раз прежде.

Но 17 октября 1922 года что-то было не так. Грейс это почувствовала, поняла, когда ранее положенного времени услышала скрежет ключа в двери, а затем и голос матери:

— Вот так, дорогая! Иди и ляг на кушетку, а я приготовлю тебе настой ромашки!

Джордж крепко спал, положив голову на грудь Грейс. Ей пришлось долго расталкивать его, прежде чем он зашевелился, кашлянул и приподнялся.

— Ш-ш-ш! — Она поднесла палец к губам. — Они вернулись! Нэнси заболела или что-то в этом роде. Я оденусь и спущусь. Подожди несколько минут, а потом тоже спускайся.

Выскользнув из комнаты и спускаясь по лестнице, Грейс всем своим нутром почувствовала недоброе. Дело даже не в возможности быть застигнутыми врасплох: они и раньше были на волосок от разоблачения, и каким-то образом всегда выходили сухими из воды. Если человек верит и не подозревает, он просто не видит того, что творится прямо перед его носом. Не видит, потому что не ищет. Нет, тут было что-то другое!

— Нэнси, дорогая! — Войдя в гостиную, Грейс обнаружила бледную Нэнси на диване и мать, щупающую ей лоб, чтобы проверить, нет ли температуры. — Что случилось?

— Она потеряла сознание в кино, — объяснила Кэтрин. — Вдруг почувствовала слабость и побледнела. Через пять минут она заявила, что в полном порядке, но я сочла за лучшее отвести ее домой. Верно? Я сейчас приготовлю ей настой ромашки.

— А это обязательно? — взмолилась пациентка.

Когда мать вышла из комнаты, Грейс уставилась на сестру. Да, она была бледна. Но она выглядела… Она выглядела несказанно счастливой.

— Нэнси, что происходит? Ты больна или нет?

— Нет! — И Нэнси улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой. — Я хотела сказать тебе раньше, Грейс, но мне и слова вставить не давали, а затем момент был упущен, и вообще я думала, что сначала следует сказать Джорджу.

— Ах, моя дорогая!

Грейс бросилась к сестре с распростертыми объятиями, и в следующее мгновение весь мир полностью изменился. Крепко обнимая Нэнси, она подняла взгляд и увидела Джорджа, неуверенно стоящего в двери, лицо его скрывала тень.

— Ну, посмотри, кто пришел! — произнесла она как можно теплее. — Нэнси должна сообщить тебе что-то важное. — А затем уже спокойнее: — Думаю, мне лучше оставить вас одних!

16 мая 1927 года.

«Жители Уэст-Энда!

Я никогда не была сторонницей карт. У меня нет терпения для бриджа; канаста меня смущает, а рамми напоминает о тех сырых воскресных вечерах в детстве, когда мне хотелось кричать о невыносимой мрачности жизни и рвать на себе волосы (это было еще до того, как я начала коротко стричься, когда у меня были длинные волосы, и этот жест выглядел очень эффектно). Итак, вы можете представить, как захватило меня намечающееся новшество в клубе «Сильвестра»: вист по средам. Если честно, от одной мысли о целом вечере за карточным столом в сопровождении медленного джаза «Сильвестра» меня клонило в сон. Но как же я ошибалась, читатель!

Во-первых, я обнаружила, что со времени моего последнего посещения оркестр Дэна Креймена стал играть гораздо быстрее. Хорошо, мистер Креймен, что вняли моему совету! Затем я открыла для себя, что вист — игра простая и легкая (как некоторые из моих знакомых, но не будем больше об этом!). Я быстро запомнила правила и, к своему удивлению, обнаружила, что игра мне нравится. Я попыталась отнестись к ней со всей серьезностью, к чему располагала вся обстановка. Столы на ночь покрывают зеленым сукном, на них ставят маленькие изящные лампочки, а рядом кладут новые, нетронутые колоды карт. Самым сложным для меня было сохранить полное спокойствие на лице, когда я заметила, что мой партнер самый настоящий шулер! Вообще-то это не должно было меня удивить. Само собой разумеется, что любой такой красивый и умный холостяк, как он, просто грязный негодяй, иначе на него уже давно кто-нибудь положил бы глаз и он был бы женат. Полагаю, что поход на вист по средам является самым лучшим способом проверить характер вашего нового кавалера! Репутация моего дьявольского друга в моих глазах пошатнулась, хотя он уверял, что играет по правилам и не допускает никакого мошенничества.

Но самое забавное в висте по средам — то, что происходит между партиями. После каждого кона и прежде, чем вы и ваш партнер перейдете к следующему столику, выигравшая девушка выбирает для танца или своего партнера, или сидящего напротив. Это было так восхитительно, колебаться между моим парнем и другим (мы выиграли совсем немного благодаря вышеупомянутой сомнительной тактике Дьявола), тогда как проигравшая леди сидела, курила и ждала, пока решится ее судьба. После тонких и одновременно жестких комбинаций виста чарльстон получался еще забавнее, и, кроме того, здесь не нужно было думать!

А еще, девушки, вы должны наведаться в «Селфридж», чтобы посмотреть новые купальные костюмы сезона. Мне известно из достоверных источников, что именно это носят в Довиле и на Ривьере. В основном они в смелую горизонтальную полоску, что не подходит для крупных леди. И не забудьте о купальной шапочке! Ваша стрижка нуждается в защите от песка и солнца!

А к концу недели мы должны подумать о Чарльзе А. Линдберге,[19] отважном американском пилоте (да, они там летают с места на место), который, если позволит погода, совершит первый безостановочный одиночный перелет через Атлантику на своем аэроплане «Дух Сент-Луиса». Скрестите пальцы за этого славного героя, когда двадцатого он оторвется от Лонг-Айленда. И пальцы ног тоже. Скрестите все, что у вас есть. Когда он приземлится в Париже, в его честь устроят прием, который станет событием века.

Держу пари, он не мухлюет в карты.

Дайамонд Шарп».

Глава 8

Библиотека на Марилебон-роуд была переполнена. Люди сидели на складных креслах, поставленных рядами, стояли сзади — негде было яблоку упасть. Обычно эта комната походила на холодную пещеру, но сегодня здесь была страшная духота. Жара исходила в основном от тел. В этот теплый майский день многие пришли в тяжелых нарядных костюмах и шляпах, и в результате помещение комнаты оказалось неожиданно тесным. Официальные костюмы в большинстве своем были черными, поэтому аудитория имела несколько похоронный вид. Привычный аромат библиотечной пыли усиливался сильным запахом старых платяных шкафов и нафталиновых шариков.

Единственным шумом в толпе были случайный кашель или чиханье, чьи-то прерывистые вздохи и выдохи и еще какие-то приглушенные звуки, наверное, кто-то обмахивался листком бумаги, а может быть, это был звук всеобщего ожидания и тревоги. Но в конце концов к тихому жужжанию добавился неприятный гул, вибрирующий в ушах, зубах, животе. Гул, показавшийся Грейс явным нарастанием неисчезающего гула, составляющего фон жизни и находящегося за ее пределами, гула, который иногда слышишь, когда сидишь один в пустом доме или когда лежишь ночью в постели, пытаясь заснуть. Вероятно, шум крови в голове.

Этот вибрирующий гул, наполняющий библиотеку, исходил от женщины, сидящей впереди с закрытыми глазами и вытянутыми, сложенными чашечкой руками. Все присутствующие в зале смотрели на нее. Она пребывала в этой позе и гудела уже более пяти минут.

Грейс, сидящая с О'Коннеллом в девятом ряду (почти в самом конце зала), пыталась угадать возраст миссис Маккеллар. Мертвенно-бледное лицо без всяких признаков косметики говорило о солидном возрасте, но морщин вокруг закрытых глаз, рта и на лбу было мало. На ней было бесформенное желтое платье, а бесцветные волосы скрывал вязаный желтый шарф. Это могла быть шестидесятилетняя женщина, сохранившая молодость с помощью всех усилий своей души, сорокалетняя, не умеющая одеваться и подать себя, или что-нибудь между этим. Сколько бы ей ни было лет, она выглядела странной, слегка пугающей и почти наверняка искала любовных приключений.

В целом публика, поглощенная происходящим, сидела молча, но Грейс зашевелилась на своем месте и попыталась подавить зевок. Когда у нее заурчало в животе, О'Коннелл повернулся и поднял бровь.

— Я ничего не могу с собой поделать, — прошептала Грейс. — Я еще ничего не ела с самого завтрака!

— А как же ленч? Или ты сидишь на какой-то сумасшедшей диете, которая не позволяет есть днем?

— У меня была срочная работа. Но ты не поймешь прозы моей работы, правда? Ее суть. Куда мы пойдем, когда закончится эта пантомима?

— Думаю, нам следует пойти туда, где я лучше пойму кухню твоей работы. Ведь я очень хочу понять тебя полностью, дорогая! — С этими словами он сжал ей руку.

— Что ты собираешься делать?

— Ш-ш-ш! — О'Коннелл приложил палец к губам. — Ты тревожишь «эфир»!

— Что ж, мы, конечно, этого не хотим. — Грейс посмотрела на гудящую женщину, затем огляделась. — В этом эфире, наверное, много духов, если каждый из присутствующих здесь получит то, за что заплатил.

Гудение стало на октаву громче. Женщина, сидящая справа от Грейс, шишковатыми пальцами схватилась за свои нефритовые бусы.

— Только представь, сколько шиллингов сегодня перешло из рук в руки, — прошептала Грейс. — Кто делает состояние на чужих смертях?

— Владелец похоронного бюро? Торговец цветами, каменщик, могильщик, доктор, юрист… Миссис Маккеллар, конечно, скажет, что у нее Богом данный дар и призвание помогать нуждающимся, но ведь у нее большие траты и куча голодных ртов.

— Да, наверное, она так и скажет.

— Прямо в спину! — Широко открытые зеленые глаза женщины свирепо смотрели на Грейс. — Помалкивайте в тряпочку или убирайтесь отсюда!

— Очень возвышенно, — пробормотала Грейс, когда миссис Маккеллар снова закрыла глаза и загудела.

Все присутствующие в зале повернули голову в сторону Грейс. Публика, как и следовало ожидать, состояла из пожилых людей. Здесь нечего было делать тридцатилетним и двадцатилетним, а также юношам и девушкам, едва достигшим брачного возраста.

«У всех в этом зале какое-то горе, — думала Грейс. — Никто из них от него еще не оправился».

— Ах, Эдвин, вот и ты! Пора! — Миссис Маккеллар встала, одной рукой схватившись за лоб. Она слегка покачивалась, шевеля объемистыми складками желтого платья. Перед сеансом она уже объяснила публике, что ее «посредником» является мальчик по имени Эдвин, умерший от гриппа после войны. Именно он общался с духами от ее имени. — Кто он, Эдвин? Назови его имя. — Она замолчала и поднесла сложенную чашечкой ладонь к уху. — Ты сказал Арчи? –

Она снова открыла глаза. — Или Алфи? — При последнем имени женщина, сидящая в первом ряду, шумно вдохнула. — Алфи, — подтвердила миссис Маккеллар. — Что вы хотите сказать, Алфи? Что-нибудь о детях?

Грейс краем глаза увидела женщину, которая вздохнула. Ей было лет сорок. При слове «дети» у нее опустились плечи. Грейс хотелось бы увидеть выражение ее лица.

— Алфи очень жалеет, что у вас нет детей, — сказала миссис Маккеллар женщине и после многозначительной паузы, во время которой женщина слегка склонила голову набок, добавила: — Выживших.

Послышался сдавленный звук. Женщина заплакала.

— Вы что-нибудь хотите сказать ему, дорогая?

— Только то, что я всегда буду любить его. — Голос женщины дрожал.

— Он говорит, что тоже вас любит. Он наблюдает за вами с того света.

— Это отвратительно, — прошептала Грейс.

— Он просит вас следить за шкатулкой, — добавила миссис Маккеллар.

— Шкатулкой? — Женщина, похоже, даже выпрямилась при этих словах. — Какой шкатулкой?

Но миссис Маккеллар покончила с Алфи и попыталась связаться с маленькой девочкой в белой ночной рубашке с куклой, одетой в лохмотья. Упоминание этой физической подробности встревожило две пары безутешных родителей, сообщивших ясновидящей имена своих умерших дочерей. Мгновение спустя миссис Маккеллар подтвердила, что девочку звали Эдит, а не Мэри, и пустилась в обычные расплывчатые заверения в вечной любви с того света.

— Для этого даже не требуется мастерства, — прошептала Грейс. — Я бы тоже так могла. Она хищница, а отчаяние родных слишком велико, чтобы они могли это понять.

— А что за шкатулка Алфи? — спросил О'Коннелл. — Откуда она ее откопала?

— Ну, у каждого в доме есть шкатулка, где хранятся ценности. Это можно утверждать со всей уверенностью.

— А вот еще военный, — сообщила миссис Маккеллар.

Грейс прочла страшную надежду в лицах почти всех присутствующих.

— Офицер. Не могу определить чин и полк. Он высокий, с рыжеватыми волосами.

О'Коннелл толкнул Грейс под ребро.

— Слушай, Грейси! Может быть, это имеет отношение к тебе? — Его глаза дьявольски блеснули.

Так вот зачем они пришли сюда? Ему хотелось понаблюдать за ее реакцией, когда эта шарлатанка начнет разглагольствовать о погибших солдатах? Не в первый раз она чувствовала себя подопытным экземпляром, который берут пальцами и кладут под микроскоп!

— Как твое имя, сынок? — спросила женщина. Глубокий вздох и еще один взгляд на О'Коннелла. Он шутит с ней, вот и все! Вероятно, он бессознательно коснулся больного места. Пару дней назад они вместе заметили афишу и пришли сюда позабавиться, не догадываясь, что дело примет такой оборот. Они даже не представляли себе, чем это может обернуться.

— Кто это был, Эдвин? — Миссис Маккеллар приложила руку ко лбу, словно изо всех сил старалась что-то услышать. — «У», говоришь?

Уилкинс!

Это имя звучало в голове Грейс, а сердце стучало, хотя она пыталась взять себя в руки.

— Военных двое, — сообщила миссис Маккеллар. — Братья. Очень похожие друг на друга.

О'Коннелл крепко сжал руку Грейс. Она не отрывала глаз от миссис Маккеллар, не желая видеть его. Она вообще ни на кого не хотела смотреть, чтобы не видеть, как ее напряжение и возбуждение отражаются на лицах собравшихся. Она не хотела быть одной из них.

— Буква «У», Эдвин? — Ясновидящая заговорила громче. — Эдвин, мне нужны имена!

Грейс закрыла глаза, желая, чтобы этот ужасный, тревожный момент закончился. Перед ее мысленным взором возникли Джордж и Стивен, играющие в карты на кухне у Резерфордов.

— Ах, так, значит, все-таки «М»? — раздраженно спросила миссис Маккеллар. — Эдвин, тебе действительно надо лучше выучить буквы.

Значит, не «У». Не Уилкинс.

— Грейс! — О'Коннелл по-прежнему держал ее за руку. — Ты в порядке?

— Прости, Эдвин? Ты говоришь Майкл? Мэттью?

Женщина, сидящая рядом с Грейс, громко фыркнула и вцепилась в нефритовые бусы.

— Ты хочешь уйти, дорогая? — В его голосе звучала забота. И вероятно, нечто большее, чем забота.

Грейс позволила себе повернуться и посмотреть на него.

— Она падает! — Медиум покачнулась и схватилась за стул. — Такой долгий путь! Бедная девочка, лежит на земле с разорванным ожерельем и сломанной шеей! Вокруг нее разбросаны жемчужины!

— Давай уйдем отсюда! — О'Коннелл встал и потянул за собой Грейс. — С меня довольно!

Было поздно, примерно часа три ночи. Уличные огни за окном кабинета в сочетании с луной окрашивали в серебристый цвет совершенно пустое пространство длинного дубового стола. По полу были разбросаны карандаши, ручка, промокашки, помещенная в рамку фотография женщины с причудливой прической, две папки с бумагами, несколько листков бумаги и телефон со снятой трубкой.

Грейс и О'Коннелл сидели рядом на пыльном ковре, прислонившись спиной к стене, куря одну сигарету на двоих и сбрасывая пепел в фарфоровую чашку. Ее волосы были взъерошены, ноги обнажены. Где-то валялась одежда. Его галстук был развязан, рубашка расстегнута. Он уже нашел в беспорядочно сброшенных вещах брюки и надел их. Грейс даже нравилось, что наглый, пресыщенный О'Коннелл так смущен тем, что несколько минут пробыл без штанов.

— Как зовут парня, которому принадлежит этот кабинет? — О'Коннелл с трудом открыл бутылку белого вина, которую вынес под пиджаком из «Сайроса», и протянул ей.

— Обри Пирсон. Это один из двоих братьев, которые владеют компанией. Отвратительный тип!

— Что он о тебе думает?

— Он считает, что я оказываю на других служащих дурное влияние. Ему бы хотелось избавиться от меня.

О'Коннелл наклонился, чтобы слегка поцеловать ее в губы.

— Полагаю, сейчас мы дали ему хороший повод для этого! Если он обнаружит.

Грейс поежилась и сделала большой глоток вина. Трезвость и здравый смысл возвращались быстро, а ей этого не хотелось. Она хотела остановить это восхитительно опасное мгновение.

— Ну как, ты лучше понял суть моей работы?

О'Коннелл снова взялся за бутылку.

— Нет, но я ощутил, как хорошо с тобой на столе твоего босса! Интересно, что будет следующим?

А действительно, что? В глубине сознания что-то начало слегка терзать ее. Как долго это может продолжаться: стремление к пределу, переход границы? Каждый поступок казался более вызывающим, более возмутительным, чем предыдущий. Разумеется, вскоре настанет день, когда их неосуществленные фантазии и невысказанные желания истощатся. Им ничего не останется делать, кроме как совершать нелепые и отвратительные поступки, а этого просто очень не хочется. Что тогда?

— Дьявол! — Она еще иногда называла его так, обычно в наиболее интимные моменты. — Что будет, когда праздник закончится? Интересно, сможем ли мы быть такими же простыми и откровенными друг с другом? И будет ли этого нам достаточно?

О'Коннелл затянулся сигаретой. На ее конце опасно закачался длинный столбик пепла.

— Зачем об этом беспокоиться? Праздник же продолжается, правда? Давай жить сегодняшним днем, Грейс! Наслаждайся тем, что у нас есть сейчас. Я поступаю именно так!

Он выдвинул вперед руку с сигаретой, и пепел упал на ковер. Грейс поняла, что он думает о Еве. Когда-то он сказал, что Ева жила только сегодняшним днем. Она не была предназначена для того, чтобы остепениться, говорил он. Ее невозможно представить старой.

В этот вечер они ели в низкосортном ресторанчике за углом библиотеки, на Марилебон-роуд. Скатерти были грязные и липкие. Мясо кролика ужасно. Вино, которым они все это запивали, било в нос уксусом, но они все равно его пили, посмеиваясь над сеансом.

— Кто внушил этой ясновидящей, что ей идет желтое?

— Единственный дух, с которым она общается, появляется из бутылки джина. Клянусь, я и в конце комнаты чувствовал запах ее дыхания!

После обеда они отправились в «Сайрос», чтобы выпить хорошего вина, потанцевать и опять выпить. А позже, здесь, в тишине кабинета Обри Пирсона, обучая О'Коннелла пускать кольца сигаретного дыма («Нет, не так. Сомкни губы вот так, вот так, Дьявол!»), Грейс подумала о Маккеллар, кричащей о падающей девочке, и о выражении лица О'Коннелла, когда он поднялся и потянул ее за собой.

— Я не могу жить только сегодняшним днем, — возразила Грейс. — Я не Ева! Я хочу прожить долгую счастливую жизнь, и меня очень беспокоит будущее. Если ты со мной не согласен, тогда, думаю, его у нас нет! Я хочу сказать, будущего.

— Ну, не знаю насчет будущего, но сейчас я люблю тебя, Грейс! — О'Коннелл промокнул лоб салфеткой.

— Любишь? — Она чуть не взвизгнула от удивления.

— А почему мне хочется видеть тебя из ночи в ночь? Не знаю, чем все между нами закончится, но могу сказать с уверенностью: ты возбуждаешь во мне желание.

— Я возбуждаю в тебе желание?

— Ты удовлетворяешь мое желание, но оно становится все сильнее, и ты мне все больше нужна, чтобы удовлетворять его снова и снова!

Это заявление, конечно, взволновало ее. Ведь они повинуются порыву, только и всего. Ими движет неуемная энергия, которая рано или поздно, конечно, истощится. Грейс выпустила еще одно кольцо дыма, чтобы дать себе время придумать ответ.

— Ты как-то сказал, что думаешь, будто я хочу быть известной. По-настоящему известной. Помнишь?

— Что-то в этом роде.

— Что ж, ты был прав. Именно этого я хочу. Для меня это и есть любовь. Глубокое взаимопонимание между людьми.

— Ты считаешь, у нас с тобой оно есть?

— Я знаю, что мне хочется, чтобы у нас оно было. Я расскажу тебе то, о чем никогда никому не говорила. То, что ты обязательно должен знать, если хочешь когда-нибудь по-настоящему понять меня. А затем послушать твой ответ.

— Я открою тебе себя, если ты мне откроешь себя.

— Я не хочу, чтобы у нас были секреты друг от друга.

Он кивнул и отхлебнул вина.

— У меня был роман с мужем моей сестры. Фактически это было больше чем роман. Наши отношения продолжались не один год и закончились только тогда, когда выяснилось, что она беременна своим первым ребенком. Полагаю, беременность прояснила мне серьезность ситуации; я поняла, во что вмешалась, что он принадлежит ей, а не мне. И что, если я не хочу навсегда потерять сестру, он должен принадлежать только ей!

Она повернулась и взглянула на него. Игривость исчезла с его лица. Он слушал ее со всей серьезностью.

— Нэнси ни о чем не догадывалась, — продолжала она. — А теперь я не могу ей сказать, даже если бы хотела. Он умер, и я ответственна за нее и за ее детей. Я не могу сделать или сказать что-нибудь такое, что могло бы повредить семье. Все в прошлом, и мне ничего не остается делать, как только держать все в себе. Но прошлое всегда невольно наносит вред настоящему!

Ничего, кроме тиканья настенных часов мистера Обри. Свист проехавшей машины. Кабинет на мгновение осветился ее фарами.

— Это многое объясняет, — сказал О'Коннелл.

— Что, например?

Он не стал вдаваться в подробности, а только сидел и смотрел на деревянные ножки кресла для гостей Обри Пирсона. Ножки, имеющие форму странных пружинистых спиралей и выглядящие так, будто они не могут выдержать человеческий вес.

— Итак, теперь ты знаешь самую темную страницу моей жизни. Я открылась тебе и хочу, чтобы ты сделал то же самое!

Она разжигала его желание. На его лице появилась хитрая улыбка, и он поставил бутылку. Потянулся к ней.

— Нет, — отстранилась она. — Расскажи о себе. Что произошло между тобой, Крамером и Евой в прошлом? Расскажи, что происходило, когда ты писал «Видение»?

Рассвет застал Грейс сидящей в комнате Феликса и наблюдающей за его сном. Он лежал на спине, забросив над головой ручки. Войдя в комнату, она потревожила его, и он широко открыл глаза. Испугавшись, мальчик захныкал. Но стоило ей положить руку ему на грудь и сказать, чтобы он засыпал, крошечные веки снова опустились и дыхание стало ровным и глубоким.

Как чудесно, когда есть кому довериться и чувствовать себя в его присутствии в полной безопасности!

В голове у Грейс мысли сменяли одна другую с быстротой молнии, и она знала, что идти спать бесполезно. Тревожить Феликса было эгоистично, но ей не хотелось быть одной. В конце концов, в присутствии этого маленького человечка она тоже чувствует себя в полной безопасности!

Что она сказала О'Коннеллу, когда он рассказал ей свою историю? Она не могла припомнить. И сказала ли она вообще что-нибудь?

— Ты хочешь знать, почему я еще здесь, в Англии? — Он сказал это прямо перед тем, как они покинули кабинет. — Из-за тебя, Грейс! Чтобы быть рядом с тобой. Больше здесь меня ничто не держит!

Он протянул к ней руку, но она отодвинулась от него. Стала искать в груде хлама свои украшения, чулки.

— Я не должен был тебе этого говорить, — сказал он. — Но ты спросила. Ты же сама полагала, что у нас не должно быть тайн друг от друга.

— Я знаю. — Она застегнула платье сзади. Раньше платье расстегнул он, чтобы поцеловать ее прямо в то место, где находилась пуговка. — Просто я устала.

— Значит, давай поспим.

— Я хочу поспать дома.

— Я люблю тебя, Грейс!

Снова слово на букву «л»! Как он за него цепляется! Неужели он действительно считает, что можно все сказать одним словом?

Феликс вздохнул во сне. Этот вздох был таким милым в своей непосредственности. Ей хотелось протянуть руку и погладить его прелестную нежную кожицу под ушком, но она подавила порыв, боясь разбудить его снова. О чем он вздыхает?

Выйдя из кабинета Пирсона, полностью одетые, но растрепанные, они услышали в коридоре какой-то непонятный шум, похожий на звук метлы, стукнувшей по ведру.

— Ш-ш-ш! — зашипела Грейс, видя, что О'Коннелл собирается заговорить, и потащила его через пожарный выход к служебной лестнице.

На улице он коснулся ее лица.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Грейс! Но постарайся понять. Ради нас. Ведь ты так же, как и я, не хочешь, чтобы между нами все кончилось. Постарайся хоть немного!

Свет раннего утра пробивался сквозь шторы, окрашивая комнату в оранжевый цвет.

«Что ж, ладно, Дьявол!» — думала Грейс, когда Феликс снова засопел. — Я постараюсь понять твой поступок, очень постараюсь».

Два харизматичных молодых человека. Один светлый, другой темный. Дьявол и Ярко-голубое Море. Студенты колледжа. Соседи по комнате. Лучшие друзья, теснее тесного, но к их дружбе примешивается соперничество. Они находятся на той тонкой грани, которая отделяет любовь от ненависти.

Эти мальчики понимают настроение друг друга; оба любят подшутить над собой, оба поверяют друг другу душевные тайны. Каждому кажется, что друг — это половина его собственного «я». Но каждый также отчаянно хочет освободиться от своей второй половины и втайне мечтает о том дне, когда его соперник пойдет ко дну.

Соперничество проходит через все их ученические годы. Они соревнуются в спорте и учебе. Но больше всего они соперничают из-за девушки, в которую оба влюблены. Разумеется, они могут любить только одну и ту же девушку: ведь каждый давно впитал в себя ценности и художественные, личные, эстетические вкусы другого. И конечно, девушка из тех, кого все знают. Она красива и умна, одновременно горячая и холодная, танцует как богиня, а целует так, как не умеет целовать ни одна девушка. Они оба целовали ее, так что оба знают.

Зачастую они куда-нибудь отправляются вместе с этой девушкой. Иногда идут в кино, сидят в последнем ряду, а девушка между ними. Ходят на танцы, и так заняты друг другом, что никто не осмеливается приблизиться ни к ней, ни к ним. Большую часть времени они упиваются своей исключительностью, дружным трио, в которое никто не может проникнуть. Иногда они вместе гуляют по улице, все трое, держась за руки и получая удовольствие от направленных на них взглядов. Если они есть друг у друга, больше никто им не нужен!

Девушка наслаждается вниманием обоих молодых людей, но не хочет, чтобы их трио было слишком уютным и комфортным. Ей нравится некоторая острота жизни. Нравится сама мысль о том, что мужчины борются за нее. Нравится, даже если это причиняет некоторую боль, как ей, так и другим. Однажды на летнем пикнике с обоими юношами она хватает Дьявола за руку, увлекает в густую тенистую рощу и разрешает ему зайти немного дальше, чем раньше, лишь слегка удерживая. Когда она встает и сбрасывает с себя одежду, он почти сгорает от желания. Когда они возвращаются, Ярко-голубое Море, сидя в одиночестве за остатками пикника, кипит от ревности и негодования. «Не тушуйся, — весело говорит девушка. — Сейчас твоя очередь». Когда она уводит Ярко-голубое Море в рощу, на лице Дьявола застывает выражение недоумения. Ей это нравится больше, чем что-либо. Вероятно, она понимает, что мальчики испытывают друг к другу столь же сильные чувства, как и к ней. Во всяком случае, ей хочется это повторить.

Девушке нет дела до условностей. Ею движут силы, которых бы другие девушки стыдились и избегали. Может быть, она уже на полпути к безумию (путь, который ей предстоит завершить по прошествии нескольких лет). Вскоре молодые люди регулярно принимают ее в своей комнате. Пока один забавляется с ней в комнате, второй ждет снаружи. Но ей мало и этого; она хочет отодвинуть границу условностей еще дальше, рискуя больше и ища все более острых ощущений. Однажды они остаются в комнате все втроем. Один из молодых людей наблюдает, потом они меняются ролями.

По колледжу поползли разные слухи, и бывшие друзья юношей стали их избегать. То же относится и к подругам девушки, однако ее это не очень волнует, а вот молодые люди недовольны. Они оба любят девушку, но начинают тихо ее ненавидеть. По иронии судьбы именно в тот момент, когда казалось, что их дружбе приходит конец, они начинают преодолевать свое соперничество и становятся ближе друг к другу. Они оба ее жертвы. Чтобы пережить все это, им нужно держаться вместе и поддерживать друг друга.

У молодых людей наблюдаются литературные склонности. Они решают написать роман о девушке (какой бы грандиозный персонаж из нее получился!) и начинают делать наброски к книге. Это сотрудничество поглощает их целиком; они так много времени проводят за рукописями, что почти не видятся с девушкой. Теперь единственная женщина, которая занимает их, — вымышленная героиня.

Девушка не знает, чем они занимаются, но чувствует, что они ее избегают. Это бесит ее. Она отдавалась им не затем, чтобы они использовали ее, а потом выбросили за ненадобностью! Она этого не допустит! Она снова должна верховодить, а для этого ей нужно стравить их!

Однажды она приглашает обоих юношей и заявляет, что они больше не могут оставаться втроем. В реальной жизни мужчины и женщины живут парами, и они трое должны взглянуть в лицо реальности. Она сообщает, что выберет одного из них и что ее решение будет окончательным и бесповоротным. На раздумье она берет примерно неделю, а затем снова позовет их и огласит свое решение. Молодых людей это совсем не радует. Если она сейчас сделает выбор между ними, их дружбе наверняка придет конец и роман никогда не будет написан!

Ожидая решения, молодые люди вместе разгоняют тоску за бутылкой бурбона в своей комнате. Разве можно позволять этой ведьме решать их судьбу? Если она думает, что верховодит, то глубоко ошибается! Правда, первым порывом обоих стало желание поддаться ей, но вскоре они сумели подавить его: оба по-прежнему влюблены, и обоим невыносимо видеть ее с каким-нибудь недостойным внимания тупицей. Шагом вперед было бы принять решение самим и навязать его ей! Только один из них имеет право обладать девушкой! Другому придется в одиночестве писать роман, терзаясь ревностью. Но как принять решение?

В конце концов молодые люди договариваются бросить монетку. Ведь это самый легкий способ. Дьявол должен подбросить, а Ярко-голубое Море выкрикнуть. Если он угадает, то получит девушку.

Никелевая монетка щелкает, разворачивается в воздухе и глухо ударяется о ладонь Дьявола. Ярко-голубое Море выкрикивает: «Орел»! Монетка лежит вверх решкой.

— Кидаем еще раз? — спрашивает Ярко-голубое Море.

— Что ж, ладно.

На этот раз Ярко-голубое Море выкрикивает: «Решка!» Монетка приземляется орлом вверх. Девушка достается Дьяволу.

В неловком, тяжелом молчании юноши возвращаются к бурбону. Каждый уговаривает себя, что должен быть счастлив. Все решено. Все кончено. Они просто должны принять свои новые роли: Дьявол — любовник, Ярко-голубое Море — писатель. Почему бы по этому поводу немного не повеселиться? Некоторое время они продолжают пить бурбон, почти не разговаривая и не глядя друг на друга. Когда они в конце концов все же поднимают взгляд, оба понимают, что происходит в душе другого. И начинают улыбаться.

Шел восьмой час. Феликс начал просыпаться. Он ерзал в кроватке и тихонько мурлыкал. За дверью послышался шум шагов по скрипучей лестнице. Нэнси или мама?

О'Коннелл уступил Еву Крамеру, а сам продолжил писать «Видение». Он продал любимую девушку, как корову на рынке. И ему достались и слава, и деньги за роман, которые частично принадлежали и Крамеру.

— Грейс? — Это Нэнси позвала с лестничной площадки. Интересно, насколько Нэнси оказалась проницательной в отношении книги. Грейс хотелось бы обо всем поговорить с сестрой, но разве она может злоупотребить так важным для нее доверием О'Коннелла?

— Грейс?

А как же Крамер? Можно поспорить, что в этой истории он выглядит более привлекательно. В конце концов, он выбрал любовь! Но в основном он проиграл, что делает его фигурой, заслуживающей сочувствия. За свою роль в этой постыдной сделке он был награжден тем, что ему пришлось наблюдать, как его друг становится богатым и знаменитым, тогда как он тратит время на уход за душевнобольной женой, которая впоследствии кончает с собой, оставив его вдовцом с дочерью. Достаточное наказание, не так ли? Но если посмотреть с другой точки зрения, ему просто меньше повезло в жизни. Если бы судьба распорядилась иначе, О'Коннелл, возможно, начал бы пить от тоски по утерянной любви, а его неопубликованная книга навеки осталась бы лежать в дальнем ящике стола.

Какая неприятная история. Еще более неприятная, чем история сестер Резерфорд и братьев Уилкинс.

На память Грейс пришел случай из давнего прошлого. Два валета — бубновый и пиковый. Лучше ли она и Нэнси, чем О'Коннелл и Крамер? Если честно, кто она такая, чтобы кого-то судить?

Нет, это была безумная мысль. Тут совсем другое. Они были лишь парой школьниц, которые играли. Они никогда не устраивали свою жизнь подобным способом.

Дверь открылась. Нэнси в голубом халате стояла на пороге, держась за дверную ручку.

— Мне следовало бы догадаться, что ты здесь!

У Феликса затрепетали веки. Сначала он испуганно смотрел то на тетю, то на маму, а затем на его лице появилась широкая улыбка.

Глава 9

— Мальчики! Высуньте язык!

Топпинг и Хэмфри, два самонадеянных ничтожества из «Геральд», высунули язык.

Грейс, выпуская кольца дыма, наблюдала, как Додо Лоренс, главный автор «Геральд», пишущая на темы, которые Дики называл «дамским рукоделием», осматривает языки. У Топпинга язык был ярко-розовый и длинный, как у собаки, а у Хэмфри серый, обложенный нездоровым налетом.

— Решительная победа Дума. — Додо называла молодых людей Твидлди и Твидлдум,[20] или, сокращенно, Ди и Дум. Оба молодых человека были без ума от Додо или, вероятно, слишком боялись ее, чтобы противиться этому. — Какой счет, Грейс?

— Три—два в пользу Дума. Что дальше?

Додо на мгновение притворилась, что глубоко задумалась, а затем, очевидно устав от этого, повернулась на кресле, чтобы набраться вдохновения.

В клубе «Саламандра» сегодня было весело. Коктейли подавали намного позже урочного времени. Полно хихикающих девушек в струящихся шелковых шарфах (это неукоснительно соблюдающееся требование: и шарфы, и хихиканье). Достаточно привлекательных мужчин, спокойных, задумчивых типов, которые с милой улыбкой встречают чужой взгляд сквозь сигаретный дым, но дальнейшего внимания не требуют. И еще меньше мужчин, умеющих хорошо танцевать чарльстон! Она правильно поступила, придя сюда с Додо. Додо принадлежала к той категории женщин, которых Грейс называла «профессиональными блондинками». В лондонских газетах и журналах их было много, немало и в художественных галереях. Ладная девочка-подросток с платинового цвета волосами, тихим голосом, самоуверенная, в довольно откровенных нарядах. Как и многие ей подобные, Додо была забавна и безразлична, а в глубине души, возможно, серьезна, слишком уж она была умна, чтобы это было не так. Но она не очень любила показывать свою внутреннюю серьезность. А это полностью устраивало Грейс в ее теперешнем настроении.

Прошло почти сорок восемь часов после того, как О'Коннелл рассказал ей о сделке с Крамером. С тех пор Грейс держалась от него подальше, перемалывая услышанное. Она знала, что не имеет права осуждать его. В конце концов, он же не осуждает ее! Но, убедив его раскрыть свою тайну, она не могла знать, что ей в нем откроется. Последнюю пару дней он продолжал молчать. Ни умоляющих телефонных звонков, ни цветов, ни страстных писем. Это не в его стиле. Он не из тех, кто умоляет. Может быть, конечно, он понял, что она пока не хочет и слышать о нем. Впрочем, возможно, ему и в голову не пришло бегать за ней… Она поймала себя на том, что думает обо всех этих газетных историях об О'Коннелле-грубияне, О'Коннелле-плейбое, а также о предупреждении Нэнси. В общем, он не тот, кем она его считала! И она не могла с уверенностью сказать, как собирается поступить дальше. Поэтому Грейс отвлекала себя коктейлями.

— Туфли! — воскликнула Додо.

Они с Грейс наклонились, чтобы посмотреть под столик. На Хэмфри были черные, блестящие, новые туфли. На Топпинге — коричневые, слегка потертые. Более того…

— Дум, да ты, кажется, без носков! Неужели это правда? — Грейс выпрямилась и взглянула на покрасневшее лицо Топпинга.

— В прачечной случилась некоторая задержка, — смущенно пробормотал Топпинг.

— Победа за Ди, — заявила Додо, — по всем трем позициям. Я люблю подводить итоги конкурсов.

Грейс наклонилась и еще раз посмотрела на голые лодыжки Топпинга. Такое милое и странно уязвимое место между туфлей и брючиной! Когда она снова выпрямилась, возле их столика стоял не кто иной, как Ярко-голубое Море.

— Откуда вы появились?

— Рад видеть вас, Грейс! — Он выглядел высоким. Или он всегда был высоким? Он тепло улыбался ей. Повернувшись к подруге Грейс, он воскликнул: — Додо! Как прекрасно! Сколько же мы не виделись?

— Джон, дорогой! Как чудесно! — Додо встала, и они обнялись. Объятие их выглядело несколько двусмысленно. — Слишком давно!

Сев, они продолжили воспоминания.

— Ты помнишь тот чудесный вечер в «Ритце»?

— Ну конечно! Там было великолепно!

На Грейс сразу же нахлынули воспоминания о том вечере в «Тутанхамоне», когда выяснилось, что Крамер — давний знакомый Шеридана. Неужели у каждого человека есть прошлое, которое его характеризует? Она взглянула на раздраженных Ди и Дума.

— Хотите потанцевать со мной, мальчики?

На танцевальной площадке оркестр играл быструю мелодию. Она пыталась танцевать с ними обоими одновременно, а они двигались медленно, натыкаясь друг на друга. Каждого из них в отдельности нельзя было назвать плохим танцором, но твердая решимость превзойти другого заводила их в тупик. К концу танца у Грейс были истоптаны ноги.

В другом конце комнаты Додо с Крамером над чем-то смеялись. Додо постоянно дотрагивалась до его плеча или руки. Ее руки неугомонно двигались, словно они обязательно должны были касаться его тела.

— Кто победил? — спросил Хэмфри.

— Никто. Каждый из вас проиграл по очку. А теперь идите и поищите себе ровесниц для танцев! Я очень устала.

Когда Грейс вернулась за столик, Додо с Крамером замолчали.

— Сплетничали обо мне? — легкомысленно спросила Грейс. — Полагаю, я здесь единственный достойный объект для сплетен?

— Ну-ну, Грейс! — Додо была хрупка, как и ее тщательно уложенные локоны. — Не будь столь тщеславной! Джон рассказывал о молодом человеке, который собирается перелететь через Атлантику. Он убежден, что этот парень успешно справится с задачей, и собирается поехать на место приземления.

— Я знаю. — Грейс повернулась к Крамеру. — Но что, если ему это не удастся? Вы говорили, что его называют Летающим Безумцем.

— Он доберется. Я это знаю. Надо иногда верить, Грейс! Надо верить!

— Все это звучит несколько религиозно, Джон. Я не знала, что вы набожны.

Он по-прежнему улыбался.

— Подожди и увидишь.

Крамер заказал еще коктейлей. Джин с содовой для Грейс, «Сингапурский слинг» для Додо и «Обезьяньи гланды» для Ди и Дума. Сам Крамер пил что-то светлое со льдом и лимоном. Понюхав тайком, она убедилась, что это простая вода. Она забыла, что он не пьет, а ей уже было слишком поздно опасаться собственного состояния. Посмотрев на Додо, она увидела в ней свое отражение: излишний восторг от собственного проницательного ума, экспансивные, неуклюжие жесты, громкий смех.

Крамер сегодня пришел сюда с парой друзей, с которыми был знаком еще в Нью-Йорке.

— Я не знаю, что с ними происходит, — говорил он, качая головой. — Было мгновение, когда мы словно вернулись в старое доброе время. Он стал рассказывать историю о путешествии на Кони-Айленд, и вдруг я вижу, что она выпрямилась и смотрит на него так, словно хочет его убить. А он, еще не замечая этого взгляда, продолжает рассказывать свою историю, и все о том, как стрелял кроликов в ярмарочной игре. Она выпрямляется во весь рост и становится похожей на кобру, готовящуюся нанести удар. Совсем как та змея с капюшоном из рассказа Киплинга о мангусте. Знаете? И я клянусь… клянусь… что она шипела и показывала зубы… А он, ничего не замечая, продолжает рассказывать о Кони-Айленде, о том, как они вернулись в конце ночи на лодке домой, а затем она произносит «Сесил!», только имя, одно слово, и наконец смотрит на него, и за долю секунды от выражения счастья на его лице не остается и следа. А я сижу за столом с этой ядовитой змеей, которая еще секунду назад была моим лучшим другом! — Он покачал головой и отхлебнул воды.

— А что случилось потом? — спросила Грейс.

— А потом я и заметил вас обеих, — сказал Крамер. Он повернулся к Додо: — Право, Додо, как здорово снова встретить тебя!

Додо приосанилась, а Грейс думала: «Пожалуйста, больше ни слова об этом». Додо всегда откидывалась на спинку стула и прохладно рассматривала присутствующих мужчин, выпуская на них колечки дыма и уделяя им частичку своего внимания. Но ее сегодняшний взгляд на Крамера!.. Она обходилась с ним как с чем-то редким и экзотическим, чем она обязательно должна завладеть.

— По чему в Нью-Йорке ты больше всего скучаешь? — спросила Додо. — По еде, вероятно? Лондон ужасающе отсталый город. Может быть, кофе?

— По садам на крышах, — задумчиво произнес Крамер. — Сейчас, в мае, все лучшие увеселительные заведения начнут открывать в любое время суток свои крыши. Я люблю эти длинные летние ночи. Проблема в том, что ты можешь назначить встречу друзьям и найти висячий замок с привычным уведомлением, что сад закрыт! Закрытия — это настоящий бич!

— В Лондоне есть несколько прекрасных садов. — Грейс складывала маленькую бумажную подставку, лежащую перед ней на столе, во все меньшие и меньшие треугольники. Каждая складка делалась более решительно, чем предыдущая. — Впрочем, они не так часто располагаются на крыше. — Она улыбнулась ему и слишком поздно осознала, что кокетничает. Машинальный порыв соревноваться с Додо, нежелание быть побежденной. Не следовало ей кокетничать с Крамером!

— И мне не хватает Бетси, — добавил Крамер. — Моей дочери.

— Конечно. — Грейс кокетливо улыбнулась. — Сколько ей лет?

— Пятнадцать. Она учится в школе. А на лето поедет к моей матери.

— Она, наверное, очаровательна, — изрекла Додо. — Как бы мне хотелось иметь дочь. Для тебя, должно быть, ужасно находиться в такой дали от нее?

— Да. — Крамер печально смотрел в бокал с водой. Если он так скучает по Бетси, почему уехал работать за границу, а заботу о ней переложил на других? Почему он не с ней? Но вдруг Грейс осенило: может быть, после смерти Евы он не может с ней справиться? Вероятно, она слишком напоминает ему свою мать. Возможно, она даже упрекнула его в смерти матери.

Пока она предавалась этим мыслям, Крамер поднял взгляд и сразу отвернулся.

«Он понимает, что я все знаю», — подумала Грейс. Она снова встретилась с ним взглядом, и на этот раз он долго смотрел ей в глаза. Все вокруг них плавно двигалось. Дым, музыка, смех. И за всем этим шумом слышался голос Додо, болтающей с Ди и Думом. А Грейс все не могла отвести глаз от Крамера. Что-то трепетало в ее груди, в горле встал комок.

Наконец, Крамер нарушил долгое молчание.

— Как вы собираетесь продолжать вашу карьеру, Грейс?

— Карьеру? — При этом вопросе Грейс удивилась и смутилась.

— Ваша колонка хороша. Мне она очень нравится. Но ведь это для вас только начало?

— А, понятно. — Ей вспомнился недавний разговор с Дики. Тогда она настоятельно требовала более серьезной работы, но ее твердо поставили на место. — Я не уверена в своем писательском таланте. Это хобби, я делаю это экспромтом. Вот и все.

— Это вовсе не все! Конечно, если вы хотите большего. На первый взгляд в вашей колонке виден лишь нескрываемый интерес к определенному образу жизни, но за этим проглядывает нечто большее! В каждой вашей строчке чувствуется мастерство.

— Вы так считаете?

— Ваша сила, как писателя, заключается в юмористическом подходе. Это разумный способ подачи материала. В основном вы делаете красивую подарочную упаковку, а потом перед вами встает вопрос: что же положить в этот изящный пакет?

Ах, эта проклятая выпивка! Она не могла ясно мыслить!

— Мне бы хотелось верить, что мои возможности еще не исчерпаны до дна. — Она провела пальцем по ободку бокала, пытаясь привести себя в чувство. — А вы? Чего вы ждете от будущего, Джон? Какие возможности перед собой видите?

У Ди и Дума языки заплетались так же, как заплетались их ноги на танцевальной площадке.

— Теперь скажите «утконос» задом наперед, — произнесли красные губы Додо. — Быстро! А теперь попытайтесь сказать «непоследовательный».

Между Грейс и Крамером явно что-то происходило. Какое-то узнавание.

— А теперь скажите «измена».

Стоя перед умывальниками в дамской комнате, Грейс смотрела, как холодная вода каплями стекает с ее намазанного лица. Нет, лучше без всей этой косметики! Сейчас она размажет все полоски и пятна, как на одной из картинок Тилли, и ей понадобится вечность, чтобы привести лицо в порядок!

Схватившись за край фарфоровой раковины, она разглядывала себя в зеркале. Гусиные лапки в уголках глаз. Морщинки на лбу — не новые ли? Надо запомнить на будущее, что морщиться нельзя! Морщиться опасно!

«Слишком тонкие губы, — констатировала она, как делала это бесчисленное множество раз до этого. — Но не думай, что это можно исправить с помощью губной помады». А потом: «Можно ли такие губы считать губами?»

Иногда, в детстве, они с Нэнси сравнивали свои лица в зеркале и пытались решить, чье же лицо лучше. У Грейс были более заостренные, четкие черты. В лице Нэнси была широкая, привлекательная мягкость. Нэнси говорила, что она завидует орлиному благородству внешности Грейс. Грейс, в свою очередь, завидовала пухлым губам Нэнси. Ее щедрой улыбке.

Сравнивал ли Крамер двух сестер? Он был бы не первым, кто это делал. Целовал ли он прекрасные губы ее сестры? Нэнси, конечно, отрицала, что между ними что-то было, но Грейс умела видеть больше сказанных слов. Что, если не любовь, могло так ярко осветить Нэнси после стольких лет темноты?

Она закрыла глаза и тотчас же снова их открыла. В голове все завертелось. О'Коннелл, говоривший, что любит ее, а потом рассказавший всю эту ерунду… Крамер, глядящий на нее так, словно видит насквозь, и говорящий, кем бы она могла стать, будь у нее воля. Она была слишком пьяна, чтобы постичь это. Надо уйти домой и проспаться.

— Анемзи, — сказала она своему отражению.

— Простите? — переспросила женщина, стоявшая у раковины рядом с ней. Очередная блондинка. Крошечный носик, высоко изогнутые брови и платье, струящееся каскадом нежных розовых лепестков (наверное, от Мадлен Вайонет).

— Анемзи. Это «измена» наоборот.

— Ах, милочка, об этом слове я знаю все. — Женщина пригладила свои непослушные волосы. — Я видела оба конца этого слова, и, позвольте сказать вам, ни один из них не был особенно приятным. Примите мой совет: сидите лучше дома с книгой!

Когда Грейс вышла из дамской комнаты, из мужской как раз выходил Крамер.

— Я хочу кое-что узнать, — сказала она.

— Что?

— Пойдемте со мной. Мне нужно поговорить с вами наедине!

С этими словами она схватила его за руку и быстро завела за угол, затем еще за несколько углов, пока коридор не закончился двойными дверями, из которых пахло кухней.

— Ну, спрашивайте! — И затем, когда она замялась: — Что дальше, Грейс?

Он поднял ее лицо за подбородок и поцеловал. Этот поцелуй был продолжением взглядов, которые они бросали друг на друга, сидя за столиком. Они целовались, словно пытались вырваться из себя и пробиться друг в друга. Она прислонилась спиной к стене, опираясь на твердый физический мир, тогда как все остальное унесло Ярко-голубое Море!

— Перестаньте! — Она оттолкнула его.

— Почему? — Он снова склонился над ней, собираясь поцеловать. — Я не хочу останавливаться!

— А как же Нэнси?

— Между мной и Нэнси ничего нет!

Он снова поцеловал ее, и, несмотря на угрызения совести, она обняла его за шею и крепче прижала к себе. Когда они целовались, она закрыла глаза, и перед ней предстал образ Нэнси. Нэнси в темно-зеленом платье, которое было на ней в тот вечер, когда они обедали шницелем по-венски и у нее было счастливое лицо, измазанное мукой. Грейс снова отпрянула.

— Она моя сестра! Я не могу совершить по отношению к ней такое предательство!

Озадаченно посмотрев на нее, Крамер покачал головой:

— Мы с Нэнси друзья. Ничего больше.

— Моя сестра влюблена в вас! Она влюблена в вас, Джон!

Он сделал шаг назад. Потер лоб. С кухни доносились едкие запахи. Что-то горело.

— Но я никогда ничего не предпринимал. Я понятия не имел, что она…

— О господи! Вы или до смешного наивны, или совершенно бессердечны, и я не знаю, что хуже! — Она попыталась протиснуться мимо него, но он схватил ее за руку.

— Грейс, подождите!

— Все это время вы проводили с ней — только вы двое и дети. Прогулки, посещения кафе, танцы…

— Мы оба были одиноки. Я полюбил детей. И ее. Вот и все.

Он был выше и стройнее О'Коннелла, но в чем-то они походили друг на друга. Глаза, поняла она. Карие глаза Крамера были более темными, но выражением очень напоминали более светлые глаза ее возлюбленного.

— Я думал, вы знаете, как я к вам отношусь, Грейс. Я давно не испытывал подобных чувств. Думаю, вы чувствуете то же самое.

— Вы понятия не имеете о моих чувствах! Если я что-то и испытываю, то замешательство. Полное замешательство.

— Почему? Из-за чего?

— О'Коннелл рассказал мне о сделке.

Крамер стоял перед ней с озадаченным видом.

— Не делайте вид, будто вы не знаете, о чем я говорю! Он все мне рассказал.

— О'Коннелл много чего говорит, Грейс. И лишь немногое из этого правда.

Она нетерпеливо топнула ногой.

— Он говорит, что вы вместе работали над «Видением». Говорит, что вы заключили сделку: вам досталась девушка, а ему роман. Зачем бы ему это выдумывать?

— Я не знаю и знать не хочу.

— Это не имеет смысла, Джон.

Крамер провел рукой по волосам.

— Я действительно не знаю, почему он сказал то, что сказал. В любом случае, если речь идет об О'Коннелле, важно то, чего он не говорит.

— Что вы имеете в виду?

Когда он снова заговорил, на его лице задергался нерв.

— Вы хотите знать, что отравило наши с ним отношения? Что ж, я вам расскажу. — Он прислонился к стене. Зажег сигарету и протянул ее Грейс. Закурил сам. — Никакой сделки не было. Ева выбирала между нами, и она выбрала меня. Мы поженились и потеряли связь с О'Коннеллом, и были счастливы вместе до тех пор, пока не вышла эта книга. Ева прочла ее и решила, что там содержится обращение к ней. Она стала обвинять меня в том, что я высасываю из нее все соки, как этот тупица Стэнли из Вероники. Она читала книгу снова и снова.

Крамер глубоко затянулся сигаретой. Выпустил дым.

— Она стала писать О'Коннеллу любовные письма. Я нашел копии. Никаких ответов я никогда не находил, но, должно быть, он отвечал.

— Вы предъявили ей обвинение?

— Да, конечно. — Он тяжело сглотнул, словно пытался что-то подавить. — Между нами произошла очень шумная ссора. Потом она просила прощения, говорила мне, что все это ничего не значит. Что на нее нашло безумие. Потом безумие стало все более заметным, и я не мог его игнорировать. Она могла выйти из дому на две минуты, оставив Бетси одну, а возвратиться только через несколько дней. Могла, придя домой, на неделю залечь в постель, плакать и отказываться с кем-либо разговаривать. Я никогда не знал, куда она уходила.

— Она была с ним?

— Даже сейчас не знаю. Это меня мучило. Я решил выяснить с ним отношения. Написал ему через его издателя. Когда мы наконец встретились, все получилось хуже некуда. Мы сидели в роскошном нью-йоркском ресторане, и я наблюдал, как он ест устриц… Я не мог говорить с ним о Еве. Я не мог упомянуть при нем ее имя. Он ждал, что я это сделаю. Он был готов напустить на себя жалкий вид и быть со мной милым, а я бы этого не выдержал. Вы понимаете?

— Кажется, да.

— К этому времени Ева периодически ложилась в клинику. Знаете, я никогда ее туда не запирал. Она всегда ложилась и выходила оттуда добровольно. И там было неплохо. Это стоило мне целого состояния! Когда она находилась в клинике, мы начинали лучше ладить… ей шли на пользу строго ограниченные часы приема и больничные правила. Конечно, я был не меньше, чем она, виноват в наших размолвках. Я пил по-черному. Бедная малышка Бетси, спустившись среди ночи, заставала шатающегося отца и мать, разговаривающую с Девой Марией. В конце концов мы перевезли девочку к моим родителям.

— В таких случаях всегда больше всего страдают дети. — Грейс думала не о Бетси. — Оказавшись в самой гуще ситуации, они не могут понять, что происходит.

— Во всяком случае, становилось все хуже и хуже. Ева чаще находилась в клинике, чем вне ее. Я был совершенно… отрешенным. Затем 13 мая 1922 года, когда мы были женаты уже более десяти лет, я пришел домой после, будем честны, трехдневного пьяного кутежа и нашел письма от своих родителей, из полиции и из клиники. Ева без разрешения сбежала из клиники, пешком прошла половину штата и погибла, упав с балкона отеля. Сначала это считали падением, но к тому времени, когда я пришел в морг, стали все больше поговаривать о прыжке.

Девушка, лежащая на земле. Разорванное ожерелье и переломанная шея.

— Это был балкон отеля, где жил О'Коннелл, Грейс!

— Что?

Он растоптал сигарету.

— Похоже, она его искала. Он читал хорошо разрекламированную лекцию, и она отправилась искать его в самом роскошном отеле города. Она ворвалась в его номер, когда он читал лекцию, как рассказала мне полиция. Он, по его словам, понятия не имел, что она в городе, и не видел ее. Его закадычные дружки, издатель и литературный агент, уже были в полицейском участке. Они прибыли туда раньше меня. Пока я изо всех сил пытался понять, что произошло, они твердили мне, как важно, чтобы имя О'Коннелла не попало на страницы газет. Мне не составило труда уступить их желанию. У меня не было ни малейшего желания кричать о случившемся.

— О господи! — Она снова прислонилась к стене и посмотрела на Крамера.

Его лицо было мрачно.

— Я не верю, что так все и было, Грейс! Я знаю О'Коннелла… но все же почему-то не все понимаю. Много лет я выслеживал его, и встречался с ним, и всякий раз пытался выведать у него правду. Но за пять лет я по-прежнему не сумел понять, что произошло на самом деле, а он до сих пор не дал мне вразумительного объяснения.

— Не хотите же вы сказать… Он не убийца, Джон, кем бы он ни был!

Крамер пожал плечами.

— Я уже говорил, в том, что касается О'Коннелла, важно то, о чем он умалчивает! — Он коснулся рукой ее лица. — Поехали со мной в Париж, Грейс!

— Что?

— Поехали со мной в Париж. Вместе посмотрим на Линдберга. Станем свидетелями его триумфа.

— Ах, Джон! — Она отстранилась от него и зашагала по коридору. Эта рука на ее лице… как хорошо ей был знаком этот жест! О'Коннелл сделал бы в подобный момент то же самое: мягко коснулся бы ее лица.

— Вы хотели знать, вот я вам и рассказал! Я не отдам вас ему!

Она подходила к дамской комнате, и он шел прямо за ней.

— Сейчас я не могу ясно мыслить. Это слишком!

— Джон, душка!

Это была блондинка, недавно стоявшая с Грейс возле умывальников. Та, которая знала об измене все.

— А, Барбара!

— Куда ты запропастился? Мы везде тебя искали. Сесил решил, что ты пошел домой, но я сказала ему: «Не будь дураком! Джон никогда не ушел бы не попрощавшись!»

Крамер беспомощно смотрел мимо блондинки на Грейс, которая воспользовалась случаем и ушла. Она вернулась к танцам, джазу и коктейлям. К Додо, которая взяла в баре кучу лимонных долек и одну за другой скармливала их Хэмфри и Топпингу, держа каждую дольку в своих острых красных коготках и засовывая их в жадные рты.

Выходя из клуба, Грейс была уверена, что Крамер ждет ее на улице. Но его не было. Она не могла с уверенностью сказать, почувствовала ли она облегчение, разочарование или и то и другое, а только остановила такси и села в него в одиночестве.

Такси поехало на север. Водитель пытался заговорить с ней, а ей хотелось помолчать. Он почему-то продолжал тараторить о новых стадионах для скачек борзых, которые строились в Уайт-Сити и Харрингее. Собачьи бега никогда не интересовали Грейс, и даже в лучшие времена она не нашлась бы что ответить. Слушая его, она лишь сжимала и разжимала кулаки на коленях.

С ней происходит что-то ужасное! Она чувствовала это каждой клеточкой своего тела. Это стучало в ее голове, переворачивало ее изнутри. Когда она посмотрела в окно, это эхом отражалось даже на небе — в абсолютной энергии дня, пробивающегося сквозь сгущающуюся ночь, взрыве красок, называющемся зарей.

Где-то на заднем плане ее сознания болтал таксист.

— Вот высажу вас и поеду обратно в Криклвуд. Домой к жене. Устроюсь под покрывалом с фитильками и хорошенько высплюсь. Прекрасно…

— Анемзи, — прошептала Грейс себе под нос.

Часть третья ПОЛЕТ

23 мая 1927 года.

«Жители Уэст-Энда!

Только что на Бик-стрит рядом появились меню двух новых ресторанов, и каждое вызывает еще больший интерес из-за существования и близости другого. Позвольте объяснить.

«Пир — низкий жир» — это место, где подают в точности то, что написано в меню. Порции крошечные, пища без жира (а следовательно, и вкуса). На хлебе размазано нечто, не имеющее ни малейшего сходства с маслом. Майонез… Что ж, достаточно сказать, что это никакой не майонез. И все же в обеденный час это место битком набито народом, а к столикам, стоящим снаружи, выстраиваются длинные очереди. Господи! Как же мы в наши дни обеспокоены своими фигурами! Я предсказываю, что эта страсть продлится до конца августа, когда «Селфридж» до последней нитки распродаст коллекцию своих великолепных купальных костюмов, а затем мы все снова начнем объедаться!

Рядом располагается ресторан «Ла Ронд». На окне этого ресторана приклеена газетная статья, предупреждающая об опасности диет. Подаваемая там еда оберегает вас от подобных опасностей. Вчера я зашла туда отведать копченой трески под сливочным соусом. Должна признаться, что это был самый божественный соус, который я когда-либо пробовала! Хотя следует заметить, что совершенно сухая копченая треска, подаваемая в «Пире — низком жире», как ни странно, ничем не отличается по вкусу. Правда, если сравнить два меню, начинает вырисовываться некоторое сходство предлагаемых блюд. Мне кажется, следует заглянуть за кулисы и исследовать кухню этих двух соседей-соперников. И наконец, удивитесь ли вы, узнав, что клиентуру «Пира — низкого жира» большей частью составляют толстяки, а посетители ресторана «Ла Ронд» стройны, как газели?

Но довольно об обедах! Умоляю вас ближайшим вечером пятницы или субботы посетить клуб «Ривьера» на Ковентри-стрит и некоторое время погулять по крыше. Да, в летний сезон там можно отдохнуть на открытом воздухе. Играет очень хороший джаз, неплох дансинг. «Ривьере» стоит поаплодировать за подобный риск. Я уверена, впереди ненастные мокрые ночи, но и к этому там готовы. Над крышей есть что-то вроде навеса, и я не могла не заметить огромное количество зонтов на крюках у подножия лестницы. Так что сейчас у меня есть куда пойти с одним моим знакомым американским джентльменом, когда он в очередной раз затоскует о летних крышах Нью-Йорка. Однако должна вас предостеречь: если ваш бойфренд любит быстрый, бурный чарльстон, не ходите с ним туда! При быстрых поворотах он может вылететь за пределы танцевальной площадки и увлечь вас за собой!

Недавно я получила письмо от мистера Рансетта из Камбервелла, в котором он любезно предлагает сопровождать меня на все увеселительные мероприятия. Он написал, будто его «тронула и опечалила» моя колонка от 18 апреля, оплакивающая положение умной женщины, обделенной вниманием джентльменов, а также упоминаниями о Хороших Девочках, Плохих Девочках и Дьявольском парне, с которым я встречаюсь в последнее время. Он уверяет, что у него сохранились все зубы, почти все волосы и он делает очень разумные предложения. Хотя я благодарна ему за такой град заманчивых предложений, счастлива сообщить, что в данный момент не нуждаюсь в услугах мистера Рансетта. Девушки, я уверена, вы сами разберетесь, что привлекает вас больше: вкусная еда или голод. А я чаще сейчас обедаю в «Ла Ронде», чем в «Пире — низком жире». (Хотя, как я уже говорила, мне нужно заглянуть за кулисы…)

А теперь, читатели, я отправляюсь в небольшую увеселительную поездку и на следующей неделе писать не буду. Скучайте по мне, но не плачьте, иначе смоете ваш макияж! Если будете хорошо себя вести, я черкну вам открытку.

Дайамонд Шарп

От редактора. Мисс Шарп, находящаяся в настоящее время в увеселительной поездке, просила меня передать от своего имени следующее послание Чарльзу А. Линдбергу: «Молодчина, Линди! Я знала, что ты это сделаешь».