Шкатулка с драгоценностями

Глава 1

— Измениться? Вы? — Маркус Рино провел рукой по усам, разглядывая Грейс.

— Я много лет ношу эту прическу. Я думала, вероятно… — Грейс, сидя в кресле, рассматривала свое изображение в длинном зеркале. Ее короткая стрижка по-прежнему была одной из самых элегантных в Лондоне. Она была уверена, что и Маркус это знает.

— Так чего же вы хотите, а? — Парикмахер энергично нажал на педаль, и кресло немного поднялось.

— Не знаю. Что-нибудь другое. Может быть, перманент? Такие симпатичные волны.

Маркус вынул из кармана жилета большой белый носовой платок и промокнул лоб.

— У вас, милейшая, фантастически прямые волосы. Ни вихра, ни одного завитка. Если обрезать их прямо, получаются красивые линии, углами… Почему вы хотите, чтобы я их завил? Вы хотите, чтобы я уничтожил достояние, данное вам природой? — Он многозначительно обвел глазами длинную, заставленную зеркалами комнату, где его брат Пьетро только что закончил накручивать на бигуди тусклые каштановые волосы женщины, украшенной драгоценностями, и помешивал в миске нечто, издающее сильный химический запах.

— Мне бы хотелось полагать, что прямые волосы не единственное мое природное достояние, Маркус. А что, если оставить их прямыми, но изменить цвет? Как насчет того, чтобы сделать меня блондинкой?

Парикмахер прикусил мизинец.

— Вы хотите, чтобы я испортил перекисью водорода эти прекрасные темные волосы и обесцветил их?

— Я знаю, вы причесываете Додо. Ей, очевидно, идет быть блондинкой, а мне…

— Додо Лоренс натуральная блондинка. А вы, дорогуша, нет. Если бы я мог взмахнуть волшебной палочкой, чтобы показать, как вы будете выглядеть с перманентом и светлыми волосами, я бы это сделал. Мы бы оба похихикали, а затем я вернул бы вас в прежнее состояние. Но хотя я и волшебник, этот номер мне не под силу! Дядюшка Маркус знает свое дело. И я не могу допустить, чтобы вы бегали по городу со страшными волосами, рассказывая всем и каждому, кто сотворил с вами такое!

Грейс по-детски надулась, но быстро, увидев себя в зеркале, изменила выражение лица.

— Ну ладно. Но подстригите меня короче обычного. Так коротко, как только можете. Короткие стрижки сейчас стоят два пенни, а мне надо выделяться из толпы!

— Ну, теперь я узнаю мою девушку! — Маркус со слегка мрачной улыбкой защелкал ножницами.

Грейс на минуту представила себе, с какой устрашающей улыбкой он распиливал бы женщину пополам! Маркус крикнул помощнице:

— Шампунь для мисс Резерфорд, Пенелопа! — Повернувшись, он положил руку на плечо Грейс. — Дорогуша, вы выбрали самый лучший способ, чтобы понравиться ему еще больше!

— Кому понравиться?

Маркус пожал плечами:

— Ну, ясно же, что вы делаете это ради мужчины. Не отпирайтесь.

— Я отправляюсь в поездку. — Грейс нервно потирала руки, лежащие на коленях. — Небольшая увеселительная поездка, но я хочу выглядеть на все сто! Я уезжаю сегодня вечером.

Маркус похлопал ее по плечу.

— Вам не надо ни для кого меняться, дорогуша. Дядюшка Маркус знает свое дело.

Пока Грейс мыли голову, на полу у ее ног стояла сумочка, где лежали два письма. Одно, в белом конверте, было адресовано мисс Грейс Резерфорд и написано синими чернилами наклонным курсивом. Аккуратное и привлекательное, хотя и трудное для расшифровки. Другое, на светло-голубой бумаге, написанное черными чернилами, было наполнено колкостями и раздражением. Неприятное и гневное, оно все же легче поддавалось пониманию, чем его курсивный сосед.

— Итак, кто же он? Ваш друг? — Маркус прядь за прядью поднимал ее густые волосы расческой и ловко орудовал ножницами.

Каждый раз, приходя сюда, она восхищалась скоростью, с которой он это делал. Его ослепительной точностью.

— Почему вы так уверены, что я еду с мужчиной?

— Ах, Грейс! Дядюшка Маркус не из тех, кто станет тебя за это осуждать. — Понимающая улыбка. Голова, склоненная набок.

Его парикмахерские инструменты лежали перед ней на туалетном столике аккуратным рядом. Ножницы, расчески, бритвы, странные маленькие ножички. Тщательно отполированные, с ручками из черепаховых панцирей. Заканчивая работу в конце дня или даже отправляясь пообедать или выпить кофе, он складывал их в специальный футляр из телячьей кожи, а футляр прятал во внутренний карман пиджака, ближе к сердцу. Она видела, как он это делает. Его драгоценные точные инструменты.

— Может быть, я сама себя осуждаю!

«19 мая 1927 года.

Дорогая Грейс.

Я хотел написать и извиниться. Извиниться за то, что нарушил Ваше спокойствие. Впрочем, за то, что поцеловал Вас, я не извиняюсь и сделаю это снова, если Вы мне позволите.

Только не пугайтесь. Я джентльмен. Или, по крайней мере, могу им быть, если Вы этого захотите. Фактически это обещание.

Поедем со мной в Париж! Я еду завтра, независимо от того, вылетит Линдберг по расписанию или нет. Вы об этом не пожалеете, я тоже.

Я буду весь день ждать Вашего ответа дома.

Всегда Ваш Джон».

— Я католик. — Маркус подрезал волосы все короче и короче. — Мы любим время от времени заходить в маленькую будочку и каяться в своих грехах. Обычно исповедник — сварливый старик в сутане, заляпанной пятнами от печенки, и пахнущий алкоголем. Такой, с которым вы бы не сели за один стол. Но мы почему-то снова и снова идем к этому человеку и рассказываем ему все, что у нас наболело. Это действительно чудо. Ощущаешь какое-то освобождение.

Грейс улыбнулась:

— Я не католичка.

— Тогда откройте ваши секреты дядюшке Маркусу! Кому же вам еще исповедаться?

«19 мая 1927 года.

Дорогая Грейси.

Нам с тобой обязательно нужно куда-нибудь уехать на несколько дней.

Куда-нибудь подальше от стола Обри Пирсона, моей смятой постели в «Савое», жаркой танцевальной площадки в «Саламандре», трюкаческого виста по средам в клубе «Сильвестр», «Тур Эффель» в автографах, затхлого воздуха библиотеки на Марилебон-роуд, моего беспокойного издателя (который заплатил мне кругленькую сумму в ожидании Великого Романа и теперь ежедневно изводит меня своими телефонными звонками в обеденное время, от чего у меня, наверное, скоро разовьется язва), постоянного немого укора и зловещего присутствия (я чуть не зачеркнул «зловещего», но это очень верное слово) моего бывшего друга Джона Крамера и такой существенной обузы (прекрасной, конечно, но все же обузы), как твоя семья! Ах, давай, ради бога, уедем от жестких бифштексов, которые подают в этих ужасных гриль-барах Уэст-Энда! Куда-нибудь подальше от этого энергичного, пульсирующего, ураганного, захватывающего, оглушительного, умопомрачительного, душераздирающего (не достаточно ли?), потрясающего города под названием Лондон, в котором я не могу жить и без которого тоже не могу, который люблю и ненавижу, и все больше ненавижу, и все больше люблю!

Хоть на короткие каникулы, дорогая, отдохни от Дайамонд, Дьявола и их забавных комнатных игр.

Давай посмотрим, что это такое, когда есть только ты и я! Наши скромные и простые персоны, которым никто и ничто не мешает.

Что скажешь, Грейси? Покрутим руль?

Пришли мне ответ сегодня в «Савой».

С любовью, твой Д. О'К.».

— Вероятно, я из тех, кто любит невысказанное, — сказала Грейс. — Может быть, я люблю держать свои секреты при себе?

— Как это скучно, милочка! Я так надеялся, что вы расцветите мой тусклый день, наполненный стрижками, прическами и завивками. Вы же обычно так хорошо сплетничаете! — Он поднял зеркало в раме из черепахового панциря, чтобы показать ей абсолютно прямые волосы на затылке.

— Да, но я всегда сплетничаю о других. И рассказываю что-нибудь несущественное. — Грейс повернула голову в одну сторону, затем в другую, рассматривая свою стрижку «короче некуда».

— Значит, есть что-то существенное? — Маркус принялся складывать инструменты в футляр из телячьей кожи. — Есть он, существенный?

— Именно это мне и надо выяснить.

Новая прическа зрительно удлиняла ее шею и увеличивала глаза. Она ее молодила. В ее лице появилось что-то почти детское.

— Поэтому я еду с ним!

Глава 2

Сумерки. Полная луна поднимается над аэродромом, не поддаваясь густым пурпурным облакам, угрожающим закрыть ее. Летное поле защищено ограждениями, чтобы сдерживать толпу, и оцеплено плотным кольцом полицейских. С того момента, как Линдберг миновал Ньюфаундленд и летел над Атлантикой, со всех судов поступали телеграммы. Вот его заметили в Голине, в Ирландии, а затем над Корнуоллом. Когда низколетящий самолет появился над Шербуром, многочисленная толпа кинулась к своим машинам и заполонила все шоссе на Фландрию, направляясь из Парижа в Бурже. Лихорадка «Линди» официально началась.

Грейс, конечно, была в первых рядах. По мере того как толпа росла, ее толкали то в одну, то в другую сторону. Сейчас, сжатая со всех сторон, приплюснутая к толстому животу жандарма, она, подняв взгляд к небу, ждала вместе со всеми, иногда посматривая на контрольную башню, где американский посол Майрон Т. Херик беседовал по душам с французскими официальными лицами.

Ее начал мучить неизбежный вопрос: «Интересно, где тут можно пописать?» — как вдруг неподалеку раздался крик. Кто-то заметил самолет.

Все неистово вглядываются в даль. Облака густые, и самолета Линдберга сквозь них не видно. Но… погодите… да: звук! Гул становится все громче.

— C'est lui! C'est Lindy![21]

Через несколько коротких секунд появляется серебристый от лунного света моноплан. Затем он снова исчезает за облаками.

Те, что стояли впереди, ждали его здесь весь день. Ожидание стало почти невыносимым. Люди оживились, задвигались, выглядывая друг из-за друга, чтобы не пропустить сенсацию. Рядом с Грейс женщина упала в обморок. Жандармам пришлось нарушить строй, чтобы унести ее в безопасное место.

Вот, наконец, самолет! Показывается из-за облаков, кружит прямо над головой. Толпа вопит и ревет.

Аэродром освещен яркими прожекторами, и вдоль всей взлетно-посадочной полосы стоят фонари. Пилот не спал сорок часов, но привел свой самолет прямо к цели.

Толпа скандирует: «Ли-ин-ди! Ли-ин-ди!» Полицейское оцепление слабеет и больше не в состоянии сдерживать напор. Грейс человеческим водопадом несет вперед. Она не могла бы остаться на месте, даже если бы захотела. Падают все ограждения, толпа затаптывает их и бросается на летное поле. Бежит с поразительной скоростью, совершенно не контролируя себя. Грейс чувствует, как в ее горле клокочет смех, но не слышит себя из-за всеобщего гама. Ее больше не несет, она сама несет себя, стараясь бежать как можно быстрее, чтобы обогнать всех. И вдруг она натыкается на какой-то неподвижный металлический предмет, протягивает к нему руки, чтобы прикоснуться, и запрокидывает голову, чтобы посмотреть на простирающееся над ней крыло. На металле прямо перед ней написано: «Дух Сент-Луиса». Она обводит эти буквы пальцами. Человек в кабине стаскивает шлем и защитные очки, у него оказывается копна рыжих волос и изумительно красивое лицо. Он смотрит на нее, улыбается и говорит:

— А, привет, Грейс! Я знал, что ты придешь!

Глава 3

— Как ты можешь так долго спать? Раздражающий шорох отодвигаемой занавески.

— Смотри! Я принес тебе чай! — Он показал на чашку с ложечкой на столике возле кровати. — Я даже приготовил его так, как ты любишь, хотя одна мысль об этой густой молочной смеси заставляет меня содрогаться. Тебе нужно приучаться пить чай с лимоном. Так пьют чай культурные люди, куколка!

Она видела лишь его силуэт на фоне окна, но знала, что он улыбается. Слышала улыбку в его голосе.

— Я видела сон. Господи, какой ясный сон! Который час?

— Время идти на пляж, пока не скрылось солнце. Как давно я не был на морском побережье! Мы будем строить песочные замки, плавать, а потом ты закопаешь меня в песок по шею, да так и оставишь!

— Не искушай меня.

— Эй, а может быть, мы пойдем туда вечером и поплаваем голышом? Как же давно я не купался голым! — Он подошел и сел на край постели. Наклонился, чтобы поцеловать ее в губы. Его дыхание было теплым и неглубоким. Маслянистым.

— Мне приснилось, будто я прилетела в Париж, чтобы посмотреть, как приземляется Линдберг. — Грейс села, опершись на подушки. — Как ты думаешь, он уже приземлился?

— Не знаю. Внизу, наверное, есть газеты. Пойду посмотрю.

Грейс хотела заметить ему, что газета там может быть только в том случае, если он купил ее, но он уже исчез, оставив ее пить чай и размышлять о своем сне, таком ясном и подробном, и той эйфории, которую она испытала.

Грейс и О'Коннелл поездом добрались до Дорсета и прошлой ночью приехали в Веймут. На станции их встретил человек в остроконечной шляпе и извилистыми дорогами отвез в дом, стоящий на вершине утеса и предоставленный им английским издателем О'Коннелла.

— По-видимому, это довольно малолюдное место, — заметил О'Коннелл. — Но вид на залив, наверное, великолепен.

Но полюбоваться видами им не удалось. Когда они приехали, было уже темно. Дул шквалистый ветер, враждебно, несколько угрожающе шумели волны. Орас, человек в шляпе, показал им дом, а на кухне с преувеличенной напыщенностью предложил мясной пирог, накрытый чайным полотенцем, который его жена испекла на обед. Это чудо кулинарного искусства было обложено сереющим вареным картофелем. Она также оставила в буфете буханку хлеба, масло, яйца и кувшин молока.

— Завтра в полдень я принесу еще еды.

— А вино здесь есть? — осведомилась Грейс.

— В погребе полно этого зелья. — Орас сморщил нос. — Хозяин пьет его галлонами. Если вы спросите меня, я скажу, что эти бутылки стоят там с незапамятных времен! Они просто заросли пылью! Я бы на вашем месте его не пил.

Ему понадобилась вечность, чтобы научить их пользоваться нагревателем воды. Наконец он удалился, оставив их дать выход подавляемому смеху, и спустился в погреб, чтобы найти хорошую бутылку. Или, как оказалось, две. С половиной.

В переднем вестибюле стоял граммофон с несколькими джазовыми пластинками. Они убрали стулья, сбросили туфли и вместе танцевали на ковре, вращаясь и тесно прижимаясь друг к другу. Останавливались только затем, чтобы отхлебнуть вина, и продолжали танцевать. Наконец голод вынудил их отведать пирога; надломив сдобную корочку, они увидели внутри серые куски мяса неопределенного происхождения с горохом, морковкой и каким-то жирным месивом. Стоя босиком на холодном каменном полу перед кухонным столом, они с аппетитом ели, и, как ни удивительно, еда им нравилась. Картофель же они кидали друг в друга, как снежки, все время хохоча и гоняя друг друга по лестнице.

Их занятие любовью было пьяным и забавным. Они смеясь катались по постели, пока не наступил необычный покой и нежность. Когда они лежали вместе и ее голова покоилась на его груди, Грейс опять поймала себя на том, что хочет расспросить его о смерти Евы и сравнить его рассказ с версией Крамера. Ведь тот предполагал, что она разделяет его подозрения относительно О'Коннелла. На самом деле, чем больше она об этом думала, тем большую симпатию испытывала к своему любовнику. Он оказался втянутым в историю чужого сумасшествия, в чужую трагедию. И эта трагедия до сих пор преследует его в лице безутешного Крамера. Она даже не могла больше сердиться на него за то, что он рассказал ей странную ложь о сделке, когда она поделилась своей тайной о романе с Джорджем. Скорее всего, он не поддержит разговор и ничего не расскажет ей о том, что произошло в том гостиничном номере. Грейс начинало казаться, что самоубийство Евы сыграло свою роль в пятилетнем уединении О'Коннелла.

Сейчас ей хотелось взять его за руку и рассказать все, что ей известно, прижаться к нему тихо и крепко. Сказать ему, что между ними не должно быть недомолвок, что он может доверить ей самые болезненные и личные факты. Но тогда и ей придется рассказать, откуда ей стало известно о самоубийстве Евы: она откровенничала с Крамером, его врагом!

В конце концов ее одолела усталость. По-прежнему обнимая друг друга, они заснули. Последней сознательной мыслью Грейс было: «Я правильно поступила, приехав сюда с ним. Правильно».

Глава 4

Спускаясь по лестнице в халате, Грейс напевала себе под нос. Она весело предвкушала прогулку по пляжу, купание среди скал, собирание драгоценных камушков и ракушек, о существовании которых мгновенно забываешь, а затем, неделю спустя, находишь их в самый неподходящий момент, например в вестибюле хорошего ресторана, и, вынимая их из кармана, просыпаешь песок на ковер.

«Нам нужна собака, — думала Грейс, направляясь в столовую. — Она бы бегала, плавала, обрызгивала нас водой, а мы бы бросали ей в воду палочки. Интересно, а нельзя ли взять собаку напрокат?»

Но потом…

За столиком вместе с О'Коннеллом сидели еще четверо. Они ели вареные яйца и треугольные тосты с маслом, запивая их чаем.

— Это Грейс, — представил О'Коннелл. — Дорогая, кажется, ты уже знакома с Сэмом? — Он указал на их хозяина, Сэмюэла Вултона, который, поглаживая свою эспаньолку, насмешливо смотрел на них.

— Не совсем. Впрочем, очень рада познакомиться! Боже, как это отвратительно! Спуститься в столовую в халате!

Рядом с Вултоном сидела хрупкая женщина с прозрачной кожей и выпуклыми глазами. Напротив — коренастый лысый мужчина в очках и женщина с вьющимися светлыми волосами, изогнутыми бровями и крошечным носиком.

— О, я уверен, мы знакомы. Не были ли вы на довольно утомительной вечеринке в «Сайросе», мисс Резерфорд? — Вултон не мог оставить свою бородку.

— Была. — Повернувшись к О'Коннеллу, Грейс чувствовала, как краснеет. В своей колонке она назвала эту вечеринку «тошнотворной». Что еще она писала в этой колонке? — Мы ведь в ту ночь познакомились, не так ли, дорогой?

— Какой из тебя замечательный Купидон, Сэмми! — Эти слова исходили от прозрачной женщины. — Меня зовут Верити. А это моя сестра Бэбс и ее муж Сесил. Ах, это моя вина, что мы не представились! Когда Сэм упомянул, кому он предоставляет дом, я сказала, что мы обязательно должны приехать сюда и составить вам компанию! Мы все просто умирали от желания познакомиться с вами. Зануда Пат все скрывал от нас! Можно мне называть вас Грейс? Или вы предпочитаете Дайамонд?

— Верити! — Сестра подняла изогнутые брови так высоко, что они чуть не дошли до верхней линии лба. — Ты ее ужасно смущаешь. Простите нас, Грейс! Мы ведем себя по-простецки и, кроме того, ужасно ревнуем за то, что вы подцепили Пата! Он ужасный грубиян, но так красив! Мы все его очень любим.

— Не слушай их! — О'Коннелл наслаждался вниманием к себе. — Мои грубиянские дни давно прошли.

— Так ли это, Пат? — Грейс хотелось убить О'Коннелла. — Ты в этом уверен?

— Дорогая! Неужели ты сомневаешься в моей искренности? — О'Коннелл приложил руку к сердцу.

— Мы ручаемся за Пата, правда, Сэм? Его характер улучшился. В те годы, когда мы его узнали, он не был таким потрясающим.

Вултон погладил бородку.

— Это правда. Ну, не с тех пор, как… — Он оборвал фразу. — Добро пожаловать в наш маленький кружок, Грейс! Мы дружеская компания, вы увидите. Недостаток лоска мы возмещаем теплотой и остроумием!

А! Вот что она еще говорила в колонке: «Книжному миру не хватает лоска».

— Знаете, я уверена, что мы где-то раньше встречались, — заметила Бэбс, нахмурив брови. — И совсем недавно.

После завтрака Грейс вернулась в спальню переодеться. Увидев из окна двух спаниелей Вултона, тявкающих в саду, она подумала: «По крайней мере, теперь у нас есть собаки!»

О'Коннелл, хихикая, вошел в комнату.

— Грейс, ты бы видела свое лицо!

— Каким же оно было? Охваченным ужасом? Гневным? Смущенным?

— И тем, и другим, и третьим! — Он подмигнул ей так, что у нее возникло желание шлепнуть его по губам, но, собрав все свое самообладание, она сдержалась.

— А предполагалось, что это будет уик-энд вдвоем, только ты да я. Помнишь?

— Мне очень жаль, дорогая! — Наконец на его лице появилось что-то вроде раскаяния. — Впрочем, они очень забавны. Обещаю, они тебе понравятся.

Она села на постель, чтобы натянуть чулок.

— Это его дом. Вряд ли я мог запретить ему приехать сюда. — Он смотрел на ее ноги, пока она натягивала второй чулок.

— Что ж, вероятно, нам следовало поехать в какое-нибудь другое место.

Он сел рядом с ней.

— Ты, конечно, права. В следующий раз я позабочусь о том, чтобы там, куда мы поедем, кроме нас, никого не было. Но сейчас я хотел бы, чтобы ты познакомилась с моими очень старыми и дорогими друзьями. Ты простишь меня, дорогая?

— Как давно ты знал, что они приедут? Почему не сказал мне раньше, а устроил эту неожиданную встречу? Это по твоей вине я вошла в комнату в халате, совершенно неприбранная!

— Ах, милая, это была лишь небольшая шутка! — И снова подмигнул, приведя ее в ярость. — Я искуплю свою вину!

Грейс прицепила чулок к подвязке.

— Скажи хотя бы, почему они называют тебя Патом?

— Что? Это мое среднее имя. Патрик.

— Странно. Думаешь, что хорошо знаешь человека, а потом тебе дают понять, как мало ты его знаешь.

— Тебе известно все самое важное. — Он обнял ее за плечи.

Она отстранилась от него и снова занялась подвязками.

— Знаешь, а ведь я могла бы провести этот уик-энд в Париже. С Джоном Крамером. Я тебе говорила об этом?

— Что?

Слова произвели желанный эффект. Застегнув чулки, она встала и расправила юбку.

— Что слышал! И уверена, уж он бы не допустил появления непрошеных гостей!

— Грейс…

— Не волнуйся! Я выбрала тебя. — И, на полпути к двери, добавила: — Во всяком случае, сейчас.

На пляже в самый разгар дня жарко грело солнце. Погода стояла скорее августовская, нежели майская. Люди сидели в шезлонгах или лежали, растянувшись, на песке, но таких было меньшинство. Трое мужчин в купальных костюмах стояли у кромки воды, бросая камни в воду и состязаясь, кто из них забросит дальше. Собаки бегали и плескались, лаяли и резвились, гоняясь за брошенными камнями.

Неподалеку в тени огромного солнечного зонта сидели и наблюдали за ними три женщины, все в самых дорогих купальных костюмах из летней коллекции «Селфриджа» и похожие на рекламу. Бэбс и Грейс курили сигареты в длинных мундштуках. Большеглазая Верити лениво покусывала песочное печенье.

— Вспомнила, где я вас раньше видела! — воскликнула Бэбс. — В «Саламандре», всего несколько дней назад. Мне следовало догадаться раньше, но я в ту ночь сильно напилась! Просто чудо, что я вообще что-то смогла вспомнить! Мы поговорили в дамской комнате, помните? А потом я видела, как вы разговаривали с Джоном Крамером. Просто удивительно, что вы с ним дружите!

— Удивительно?

— Несколько. Вы знаете о нем и Пате?

— Да… Да, знаю.

— Сесил учился вместе с ними в Йельском университете. И всегда гордился тем, что он единственный человек, сохранивший дружбу с ними обоими.

Они наблюдали за мужчинами, стоящими у воды. Волосатый Вултон, по-прежнему поглаживающий свою бородку; Сесил, сияющий, розовый и пузатый, в шапочке из носового платка, завязанного узлами, прикрывающей лысую голову от палящих лучей солнца; О'Коннелл, высокий, широкоплечий и мускулистый, бросающий собакам палку в море. Вот он повернулся помахать женщинам, зная, что те наблюдают за ним. Все они помахали в ответ.

— Во всем виновата девушка, — сказала Верити. — У них все было бы хорошо, если бы не эта девушка.

Грейс перевела взгляд с одной на другую. Барбара изящно держала сигарету. Верити беспокойно и порывисто жевала печенье.

О'Коннелл вошел в воду, с брызгами нырнул и поплыл все дальше и дальше в море. Они наблюдали за взмахами его рук и головой, то исчезающей в воде, то выныривающей на поверхность.

Остальные двое возвращались на пляж с мокрыми собаками.

— Не понимаю, как он может это делать, — сказал Сесил. — Вода чертовски холодная.

— Ну, ты же знаешь Пата, — заметил Вултон. — Он сделает все, что угодно, только бы не ударить в грязь лицом перед девушками.

Верити вздохнула и вынула из банки очередное печеньице.

Неподалеку на спине лежал человек, прикрыв лицо газетой. На первой странице красовалась фотография небольшого самолета в покрытом облаками и озаренном лунным светом небе.

Вечер, начавшийся с коктейлей на веранде, продолжился камбалой с зелеными бобами, рисовым пудингом, любезно приготовленным Орасом и миссис Орас, и играми. Начали с литературной игры, в которой по очереди брали книгу с полок Вултона. Все должны были написать ложную первую строчку и попытаться угадать настоящую. Протесты, что О'Коннелл имеет несправедливое преимущество, оказались безосновательными, когда выяснилось, что он совершенно не в состоянии скрыть присущий ему стиль.

Затем провели состязание на определение вкуса. Вултон предложил попробовать широкий выбор ликеров и верно их определить. Никто в этом не преуспел, а в конце все лыка не вязали.

Попытка разгадывать шарады быстро закончилась всеобщим смехом, когда Сесил разыграл весь сюжет «Грозового перевала» с энергией и серьезностью, которую нельзя было ни превзойти, ни даже вынести. Игру быстро забросили ради пряток на свежем воздухе под шум моря.

Дикий сад, заросший высокой травой, вьюнком и шиповником, резко спускался и простирался до старой деревянной ограды, ярдов на десять от края утеса. На деревьях под самыми невозможными углами висели потухшие и разодранные китайские фонарики, оставшиеся от какого-то давнего праздника. Ближе к дому земля была более плоской, а трава короче. В центре стоял давно не работающий каменный фонтан. Рядом с ним было посыпанное пеплом пространство, на котором недавно играли в бивачный костер.

Они с пронзительными криками бегали по саду взад-вперед, прячась в траве и за кустами. Останавливались только затем, чтобы еще выпить, и, вероятно, запрокинуть голову, и посмотреть на ясное, бесконечное звездное небо. Бросившись за старый глиняный сарай, Грейс столкнулась с О'Коннеллом, который крепко схватил ее и прошептал:

— Я весь день ждал, когда, наконец, останусь с тобой наедине.

— Ждал? — У Грейс кружилась голова.

— Ты же знаешь, что ждал. Эта компания… они сущие дети. Они сводят меня с ума.

— Правда? А я думала, что они твои старинные и дорогие друзья.

— Ты была права, Грейс. Нам следовало бы отправиться только вдвоем. Мне хочется только одного: быть с тобой наедине.

— Правда?

Он снова поцеловал ее, на этот раз мягче. Когда они разъединились, она улыбнулась:

— Не волнуйся. Я совсем неплохо провожу время. Признаюсь, сначала я нашла Вултона и компанию довольно хитрыми. Но сейчас, когда все вычислила, решила, что они мне нравятся.

— Вычислила?

— Они влюблены в тебя. Не только женщины. Сэм и Сесил тоже. Они все без ума от тебя.

О'Коннелл засмеялся. Помотал головой.

— Они подозрительно относятся ко мне, потому что я посторонняя, — продолжала она. — Вмешиваюсь в чужую жизнь. Им очень не хочется пускать меня в свой маленький клуб, но они знают, что должны это сделать, иначе рискуют потерять тебя. По зрелом размышлении все это вполне разумно и понятно.

Он поцеловал ее в шею.

— Это правда, что Крамер просил тебя поехать с ним? Только честно.

Она подумала, прежде чем ответить. Сегодня она сказала это порывисто и гневно и сразу же пожалела, что упомянула о Крамере. И все же О'Коннеллу полезно быть не вполне уверенным в ней. Пусть узнает, каково это пребывать в сомнениях.

— А ты как думаешь?

Некоторое время они стояли молча, прислонившись к стене сарая, густо покрытой плющом. Слушая дыхание друг друга, чувствуя биение сердец друг друга. Грейс представила, что они будут стоять здесь вечно, как статуи, а их будет окутывать плющ, постепенно завладевая ими.

В конце концов Грейс прогнала мечту.

— Стало так тихо, правда?

— Полагаю. — Он погладил ее волосы. — Почему бы нам не прогуляться вместе? Пойдем на пляж, как собирались сегодня утром?

— Да, конечно, давай. Я только сбегаю за шалью.

Она знала, что после обеда оставила шаль — шелковую, розовую с золотистым, в восточном стиле и с длинной бахромой — на спинке стула в столовой. Но там ее не было. Не нашлась шаль и в спальне. Вернувшись в гостиную, чтобы поискать там, она обнаружила за стойкой бара Бэбс, наливающую в высокий стакан джин.

— Хотите джина, Грейс? — спросила Бэбс, протянув руку ко второму стакану.

— Вообще-то я собралась на прогулку с О'Коннеллом.

— Странно, что вы его так называете. — Бэбс выдавила лимонный сок в оба стакана и добавила сахара. — Я думала, он для всех Пат. Давайте же! Он может подождать несколько минут. И вообще, я уже налила. — Она добавила в каждый стакан немного содовой из сифона.

— Хорошо. — Грейс взяла стакан. В конце концов, разве она не решила, что для О'Коннелла неплохо немного помучиться?

— Чин-чин! — Бэбс подняла свой стакан, и они чокнулись. Затем она села на диван и похлопала рядом с собой. — Я просто обожаю вашу колонку, Грейс! Ах, что-то не так? Я совершила оплошность?

Грейс поморщилась.

— Вы вообще не должны знать, что ее веду я. Я никому не говорю.

— Ох уж этот противный Пат! — Бэбс покачала головой. — Он хотел, чтобы вы произвели на нас впечатление. Впрочем, не волнуйтесь, дорогая. Я никому не выдам вашу тайну. И Сесил, конечно, тоже.

— И Верити, и Сэм. — Грейс думала обо всех тех, кто недавно узнал о Дайамонд Шарп. Шеридан, Крамер, Маргарет, Генри Пирсон…

Обе сделали по глотку. Напиток был очень крепким.

— Значит, вы давно знаете Пата? — начала Грейс.

— Я бы сказала, да. Много лет. Фактически столько же, сколько знаю Сесила. Между нами было некое… прочное взаимопонимание.

Намек на то, что Барбара и Пат когда-то были любовниками или, по крайней мере, обсуждали эту возможность, был ясен. Только как давно это было? Грейс представила, как О'Коннелл до сих пор расхаживает по саду и с нетерпением ожидает ее. Шатается.

— А Джон Крамер?

— Я уже вам об этом говорила. Они оба учились с Сесилом в Йельском университете. Я знала их всех, когда они были просто компанией молодых ветреников. — Она нахмурилась. — Можно ли говорить о ком-нибудь, как о «компании молодых ветреников»? Или правильно только выражение «компания молодых ветрениц»?

— Может быть, назовем их юнцами? — предложила Грейс. — Я представляю их юнцами.

Чуть заметная улыбка.

— Откуда вы знаете Джона?

Грейс сделала большой глоток джина.

— Он друг моей сестры.

— Эти два парня представляют собой нечто особенное. Она, конечно, не могла выбрать между ними. Вы знаете, кого я имею в виду. Я не люблю произносить ее имя. А потом, когда все было решено и она вышла за Джона, не смогла оставить Пата в покое.

Обе посмотрели на отражение Барбары во французских окнах. Она была не из тех женщин, кто просто «сидит». Они все время осознают свою эффектность, постоянно принимают какие-то позы.

— Вы ее хорошо знали? — осведомилась Грейс.

— Не очень. Она была не в моем вкусе. Всегда немножко не в себе. Мужчины, которые влюбляются в подобных девушек, такие глупые, правда? Она, конечно, была красива. И часто очень занятна. Именно на эту непредсказуемость запали оба парня. Но она была несколько опасна. — Бэбс посмотрела на Грейс поверх высокого стакана. — Ни здравого смысла, ни осторожности. Ей не было дела до того, что случится с ней и с остальными. Всегда заходила слишком далеко. Вот почему ее, в конце концов, так часто изолировали. Да еще приступы дурного настроения и бредовые фантазии. Если честно, она сама себя довела. Я знаю, это звучит жестоко, но уверена, что так думаю не я одна. Она никогда не была по-настоящему здоровой или счастливой, а лишь выжимала из всех соки. Без нее всем стало легче.

— А как же дочь? Ей тоже стало легче?

— Вероятно, да, если вспомнить, как вела себя эта мамаша. — Бэбс опустошила стакан. — Еще?

Грейс кивнула и протянула свой стакан. Бэбс налила.

— Правда, Грейс, если бы вы знали хотя бы половину! По-моему, в ее планы входило принести своим самоубийством как можно больше неприятностей. Им обоим. Она хотела сфабриковать улики против Пата и наказать Джона.

Когда я думаю, как она сидела в этой клинике и что-то замышляла, у меня закипает кровь!

У Грейс на языке вертелся ответ, что на уме у Евы, когда она готовилась убить себя, наверное, было совсем другое, но что толку было это говорить? В конце концов, она ведь не знала Еву. Зачем ей бросаться на ее защиту? Лучше разговорить Барбару на другие темы. Она была явно настроена посплетничать…

— Итак, будучи все эти годы рядом с Патом и Джоном, вы, должно быть, видели множество женщин, которые появлялись в их жизни?

Смешок.

— Я бы сказала, достаточно, чтобы заполнить стадион Уэмбли! — Но затем она задумчиво посмотрела на Грейс. — У Пата женщины всегда были только для развлечения. Ничего серьезного с тех пор не было. То есть до вас…

Грейс почувствовала, что краснеет, и посмотрела в свой стакан. Где-то вдалеке заиграла странная, невыразимая мелодия.

— …Что же касается женщин Джона… тут было еще более отчаянное желание уйти от действительности. Пристрастился к выпивке.

— Он немного распутник, не так ли?

Улыбка. Именно такая, которая возникает от игры с драгоценными воспоминаниями.

— Распутник — очень неприятное слово. И вообще, почему вас это интересует? Ваша сестра положила на него глаз?

— Возможно. Мне следует предупредить ее?

— Ну, я не думаю, что в этом есть необходимость. Могу вам сказать, что наш Джон способен подойти близко к краю, но быстро отступает. Сейчас он трезв, хорошо себя ведет и, если честно, довольно скучен.

— Понятно. — Грейс почувствовала, что ее внимательно изучают. Слишком внимательно.

Бэбс положила руку ей на плечо и повернулась, чтобы взглянуть на свое отражение во французских окнах. Поза: элегантная женщина, дающая ценный совет молодой, неопытной подруге.

— По крайней мере, сейчас их двое и вас двое.

— Простите?

— Не надо все снова запутывать, а?

Особенная мелодия зазвучала в ушах Грейс громче. Словно кто-то гулял по саду, играя на дудке. Она на короткий миг представила, что это О'Коннелл. Разгуливает с напыщенным видом при свете луны и играет на дудке, как выросший Пан…

На лице Барбары застыло неопределенное выражение, что-то среднее между тревогой и насмешливым интересом.

— Что вам рассказывал Пат обо мне и моей сестре?

Не дождавшись ответа, Бэбс вдруг вскочила и подбежала к французским окнам.

— О господи! — Она выглянула в сад. — Вы слышите? Сэм снова за свое! И это после всех обещаний. Идемте, нам нужно вмешаться и прекратить это безобразие!

В следующее мгновение Бэбс схватила Грейс за руку и потащила за собой в сад, где происходило исключительно любопытное зрелище.

Сэмюэл Вултон совершенно голый, развалившись, сидел на суку конского каштана и играл на нескольких свирелях. Острая бородка, темные волосы на теле, бледность кожи при лунном свете и гордо поднятое достоинство (от которого обе женщины быстро отвернули взгляд) делали его похожим на какого-то мифического бога или существо. Вероятно, даже фавна.

Вокруг замаскированного фонтана танцевала Верити Вултон. На ней было только нижнее белье, и она завернулась в восточную шаль Грейс. Она выделывала почти балетные пируэты, если бы не пошатывание и странные антраша. Даже в темноте сада были видны ее выпуклые, вечно испуганные глаза.

— Я бы не так возмущалась, если бы он на самом деле мог сыграть полуприличную мелодию, — испепеляющим тоном произнесла Барбара. — Или если бы ее танец хотя бы отдаленно можно было назвать хорошим. Вероятно, если бы я попробовала того пойла, которое они так любят, мне бы показалось, что он прекрасно играет, а она необыкновенно грациозна. — Ее голос поднялся до сухого, прокуренного крика. — Сэм, спускайся, будь умницей! Верити, пожалуйста…

Затем она, кажется, что-то вспомнила и принялась вертеться в разные стороны и оглядываться.

— Сесил? Куда ты к черту подевался? Сесил!

Ее прервало звучное «Опля!», мелькнула розовая плоть и быстро двигающиеся маленькие ноги. Сесил метался взад-вперед между деревьями, такой же голый, как и Сэм Вултон, сверкая лысой головой.

— Господи! — Бэбс покраснела. — Сесил, ради бога, прекрати и оденься! Мы все это видели раньше, дорогой, и не хотим смотреть снова.

В ответ прозвучало:

— Убирайся вон, старая ведьма!

На какое-то время она застыла как изваяние и неподвижно стояла под деревьями, освещенная светом луны. Коренастый Вакх с розовой безволосой грудью и свисающим животом, исторгая громкие вопли, стремительно сбежал с холма, перепрыгнул через ограду и скрылся из вида.

— О господи! — ахнула Грейс. — Утес…

Звук дудки внезапно оборвался. Бэбс, подняв подол платья, побежала за Сесилом, чуть не столкнувшись при этом с сестрой. Грейс побежала за Бэбс, дряблый Сэм слез с дерева, а Верити плотнее закуталась в шаль Грейс и стояла с жалким видом.

Перелезая через ограду, Грейс увидела, что Бэбс стоит одна…

— О нет! Он…

Бэбс, проигнорировав ее, уперлась руками в бока и заорала:

— Дурак! Что ты делаешь?

Подбежав к ней, Грейс взглянула вниз. Все было не так страшно, как она ожидала. Черное пенистое море перехлестывало через острые скалы, но первая волна, поднявшаяся футов на десять, обрушилась на заросший травой выступ. Сесил стоял на этом выступе, держась за лодыжку.

— Прости, дорогая! — Он поднял на Бэбс полный подобострастия взгляд. — Прекрасная ночь, ты не считаешь? Впрочем, холодновато…

Бэбс повернулась к Грейс:

— Какой стыд!

— Не глупите. Он в порядке. А это главное.

— Не в порядке, пока я с ним не разобралась! Сесил, давай-ка скорее, иди сюда!

На лице Сесила появилась гримаса.

— Не уверен, что могу это сделать, дорогая. Кажется, я сломал лодыжку.

— Ты законченный идиот! — Бэбс снова повернулась к Грейс, на этот раз в глазах ее читалась тревога. — Что же нам теперь делать?

Вултон, в халате из шотландки, перелезал через ограду. Он нес такой же халат, который бросил Сесилу:

— На, старик! Прикройся… Будь хорошим мальчиком! — Затем, повернувшись к дамам, сообщил: — Я спущусь и принесу его!

— Скорее всего, нет. — За их спинами появилась Верити. Она прикрыла голову шалью Грейс и крепко сжимала ее у горла, такая розово-золотистая вдова в трауре. — Иначе спасать придется вас обоих.

— Может быть, позвонить в пожарную команду? — предложила Грейс. — Или в полицию?

— Полицию? Сюда? — Голос Вултона поднялся до визга. — Только через мой труп!

— Ради бога! — Верити, похоже, быстро протрезвела. — Иди и принеси лестницу, Сэм. Иди и принеси лестницу!

Вултон стал карабкаться назад. Через несколько минут, когда Грейс заинтересовалась вопросом, что случилось с О'Коннеллом, раздался веселый свист. Это был О'Коннелл с лестницей через плечо.

— Кто-то собрался помыть окна? Рядом с ним семенил Сэм.

Вместе, повозившись с лестницей неуклюжими спьяну руками, они спустили ее на утес. Сэм с Грейс встали на колени и как можно крепче схватились за верх лестницы, чтобы прочно удержать ее, а О'Коннелл стал спускаться к Сесилу.

— Это не перелом, — сообщил О'Коннелл, пощупав лодыжку Сесила. — В худшем случае — растяжение.

— Очень больно. — Сесил, казалось, огорчился незначительностью своего увечья. — Думаю, она не выдержит моего веса.

О'Коннелл с трудом, жестом пожарного взвалил Сесила себе на плечо и с кряхтеньем стал подниматься по лестнице, а Грейс с Вултоном изо всех сил старались удержать ее. В конце концов стонущего Сесила положили на твердую землю, а О'Коннелл принялся отряхивать грязь с одежды.

— Все равно что нести очень толстую невесту через высокий порог!

— Ах, Пат, ты наш герой! — Верити сложила руки. О'Коннелл как-то странно взглянул на Грейс.

— А сколько вы весите, мисс Резерфорд? Давайте проверим? Будьте уверены, я смогу это сделать, когда придет время! — Игнорируя ее протесты, он схватил ее за ноги и забросил на плечо, заявив: — Ну, после такой ноши она просто перышко!

Кровь прилила к голове Грейс, и она принялась колотить кулаками по его спине.

— Поставьте меня…

— На землю?

Несколько секунд спустя она снова стояла на твердой земле, а он помогал Вултону перенести Сесила через ограду и нести дальше в дом. Верити шла за ними.

— Вы в порядке? — спросила Грейс очищавшуюся от грязи Бэбс.

— В полном. Рада, что этот нелепый эпизод не был полностью бессмысленным.

— Что вы имеете в виду?

Бэбс нахмурилась.

— Никогда бы не подумала, что вы настолько тупы. Пат сделал вам предложение, Грейс!

Глава 5

— Что за ночь! — О'Коннелл сидел на краю постели, снимая ботинки. — Думаю, мне стоит попросить моего агента найти другого английского издателя. Я не уверен, что снова смогу посмотреть в глаза Сэму Вултону!

— Да, ночь была еще та. — Грейс села за туалетный столик и принялась очищать лицо, не отрывая глаз от отражения О'Коннелла в зеркале.

— Мы так и не погуляли. — Теперь он снимал носки.

— Меня задержала Бэбс. Мы с ней немного выпили.

— Ах вот как?

— Она любит посплетничать, так ведь?

О'Коннелл усмехнулся.

— Старая добрая Бэбс! У нас с ней давняя дружба.

— Вот и она так сказала. — Грейс вытерла веко ватным шариком. — Очевидно, она тебя очень хорошо знает. Кажется, она и меня знает несколько лучше, чем я ожидала.

— Правда? — Он принялся расстегивать рубашку.

— Она считает, что у тебя относительно меня серьезные намерения.

— Так оно и есть.

Чувствовалось ли в его голосе напряжение?

— Она даже решила, что ты сделал мне в саду предложение.

— Правда? — Он засмеялся и уронил запонку под тумбочку возле кровати. — Да, богатое воображение у этой женщины!

— Так, значит, это не так? На самом деле ты не делал мне предложения? — Она развернулась на табурете и посмотрела ему в лицо. — Я, конечно, не думала, что ты его делал, но тогда я опять ошиблась в тебе. Кажется, все знают тебя лучше, чем я, Пат!

Он подошел к ней. Присел перед ней и взял ее за обе руки.

— Дорогая, в саду я просто дурачился. Бэбс действительно неисправимая фантазерка. Когда я буду готов сделать тебе предложение, я сделаю это поизящнее! — Он протянул руку и взъерошил ей волосы, словно она была ребенком. Затем, выпрямившись, снял рубашку и бросил ее на пол.

— Значит, ты собираешься когда-нибудь сделать мне предложение? — Она старалась говорить как можно легкомысленнее и игривее.

— Это зависит от многих обстоятельств. Ты собираешься продолжать кокетничать с Джоном Крамером?

— Я не собираюсь продолжать кокетничать с Джоном Крамером.

Он улыбнулся:

— Тогда посмотрим, что с этим можно сделать, дорогая. Ты, конечно, понимаешь, что я никогда не буду достойным тебя? Боюсь, у меня богатое прошлое. Я не могу припомнить всех женщин, с которыми у меня были романы. Я нырял голым в городские фонтаны. Я бывал на вечеринках, где все тащат друг друга в постель и крадут друг у друга украшения. У меня были женщины, крушившие гостиничные номера, я устраивал потасовки в гостиничных ресторанах. Однажды я проиграл в покер белый «бентли», а в другой раз въехал на белом «бентли» в отель Алабамы. Продолжить?

— Не надо.

Его плечи заметно расслабились.

— Ну и как, по-твоему, сможешь ты принять предложение от такого порочного, грубого типа, как я?

— Твое прошлое меня не волнует, Дьявол. И твоя репутация грубияна. При всей своей браваде я самая обычная девушка, которая мечтает о самых обычных вещах. Я хочу любить и быть любимой. Я хочу выйти замуж за человека, которому смогу доверить свою жизнь.

— Грейс, ты прелесть!

— Не совсем. — Она услышала в своем голосе фальшивую ноту.

Вернувшись к зеркалу, она снова посмотрела на его отражение и на свое собственное. И на мгновение они оба показались ей незнакомыми.

Ночь была длинной и беспокойной. Через приоткрытые шторы в комнату проникал лунный свет, освещая на подушке лицо О'Коннелла, подчеркивая его крупные черты и впалость щек. Сейчас он выглядел совсем иначе, чем днем. При лунном свете его профиль был более строгим, кожа более серой.

«Примерно так он будет выглядеть в старости, — подумала Грейс. — Так он будет выглядеть в гробу».

Она лежала без сна и, опершись на локоть, долго глядела на него. Ее усталые глаза часто начинали слезиться, и его лицо искажалось все больше, становясь похожим на голый череп. Наконец, она еще раз попыталась закрыть глаза и погрузиться в блаженное забытье, но оно от нее ускользало.

Почему он пошел и рассказал Барбаре? Почему? Выбрал ее своей наперсницей? Излил ей все свои тревоги и сомнения относительно своей новой подруги? Или просто рассказал как забавный анекдот? И только ли Барбаре, или и другим тоже? Небрежно бросил в разговоре с мужчинами, пока они курили сигары и попивали бренди? Она живо представляла себе эту картину. «Это моя новая девушка… она может показаться лишь симпатичной англичанкой, но за этой безупречной стрижкой и сияющей улыбкой кроется ящик Пандоры. Это меня, конечно, не волнует… совсем наоборот, возбуждает. Немного грязи лишь подогревает мой интерес!»

Сон, овладевший наконец ею, был лишь манящей иллюзией. Она проваливалась в забытье, но внезапно снова оказывалась в спальне с толстыми коричневыми шторами, выцветшим ковром и треснувшим потолком (трещины, казалось, увеличивались), с тяжело дышащим во сне незнакомым человеком, лежащим рядом с ней (теперь она понимала, что он по-прежнему оставался для нее незнакомцем), с тиканьем будильника, переходящим в сдержанный, но неумолимый упрек. Промежутки между тиканьем казались часами, растягивались и росли, пока не раздавалось следующее тошнотворно-неизбежное тиканье.

Как он может так крепко спать, когда она беспокойно ерзает рядом с ним? Как он может настолько забыть о ее гневе? Она воспринимала его сон как оскорбление. Чем больше она об этом думала, тем сильнее у нее все горело внутри.

Почему он привез ее сюда, в этот обезьянник, и солгал ей? Она думала, что это будет уик-энд на двоих, во время которого они лучше узнают друг друга. И по иронии судьбы она его в конце концов узнала.

Наконец, когда часы показывали 5.00, она встала с постели, оделась во вчерашнее и побросала свои вещи в маленький чемодан, который привезла с собой. Пока она торопливо и довольно шумно собиралась, он продолжал спать. В его сне было что-то оскорбительное.

Стоя в дверях, она оглянулась на него. Солнце уже всходило, его лицо снова стало мягче, кожа приобрела медовый оттенок. Был момент, когда она была готова бросить чемодан, раздеться и лечь к нему в постель. Вероятно, ей следовало бы подождать, пока он проснется — дать ему шанс объясниться… Но она лишь крепче сжала ручку чемодана. Именно тогда он пошевелился во сне и издал какой-то тихий звук, похожий на смех. Его смех. Она повернулась и вышла.

Идя по тропинке, Грейс наслаждалась птичьим пением и сиянием моря на утреннем солнце. Она думала, что ей понадобится целый час, чтобы добраться до коттеджа Ораса и миссис Орас, боялась, что и того больше, но на самом деле туда было лишь двадцать минут ходьбы. Езда на машине искажает представление о расстоянии.

Прошло некоторое время, прежде чем шторы наверху отдернулись. Вскоре появился Орас в бежевом халате.

— В чем дело, мисс? Кто-то заболел, или случилось что-нибудь непредвиденное?

— Простите, что беспокою вас в столь ранний час. Ничего страшного. Но я была бы очень вам признательна, если бы вы отвезли меня на станцию. — Грейс, не глядя ему в глаза, показала деньги.

— Что ж, хорошо. Подождите минутку. Не пройдете ли в дом, мисс? Что ж, как угодно. Подождите здесь, я мигом спущусь.

Где-то неподалеку кукарекал петушок. Лаяла собака. Грейс села на порог, рядом с чемоданом, и стала ждать, пока ее отвезут на станцию. Там она сядет в дребезжащий ранний медленный пригородный поезд, идущий в Лондон. Сидя одна в вагоне, она увидит сложенный экземпляр вчерашней «Таймс», на первой странице которой будет красоваться фотография моноплана, садящегося на освещенный прожекторами аэродром, и погрузится в чтение описания полета Чарльза А. Линдберга. А прочитав, еще долго будет думать о человеке, который написал статью. В который раз все переосмысливать. Что он сказал. Как он ее поцеловал. Джон Крамер.

Глава 6

— Нэнси?

Каблучки Грейс громко стучали по изразцовому полу коридора, и этот звук заполнял пустоту дома. Он казался больше, чем тогда, когда она уезжала.

— Нэнси? — снова позвала она, хотя уже поняла, что сестры нет дома. Зачем она прокричала ее имя во второй раз? Словно могла вызвать ее дух!

В доме стоял чуть заметный запах печеного. На кухне на проволочной полке лежало два еще горячих коржа бисквитного торта, ожидая, когда их намажут джемом и сливками и положат на блюдо. Грейс надеялась, что это означает: Нэнси недалеко. Ей так необходимо было сесть рядом с сестрой и выяснить, абсолютно и определенно, какие чувства Нэнси испытывает к Джону Крамеру. Сейчас это был решающий вопрос.

Она подошла и прикоснулась к торту. Он еще не остыл. Из гостиной послышался шум. Скрип половиц.

— Нэнси? — Грейс почувствовала легкий трепет.

— Это я, дорогая!

На кушетке в гостиной сидела мама, явно чем-то взволнованная, и что-то быстро прятала в деревянную шкатулку.

— Ты хорошо провела время? — спросила она.

— Что у вас тут происходит? — поинтересовалась Грейс.

— Ничего особенного. Я почему-то думала, что ты вернешься завтра. У тебя все в порядке?

— Прекрасно. Просто я решила, что пора вернуться.

— Я приготовлю чай? Там на кухне стынут коржи для торта, я испекла их сама.

Не дожидаясь ответа, Кэтрин встала, засунула шкатулку в нижнее отделение серванта, рядом с бутылками спиртного, и удалилась на кухню.

Сидя на кушетке, ожидая мать и слушая отдаленный звон посуды из кухни, Грейс пыталась догадаться, что происходит в доме. Ее мучило искушение заглянуть в шкатулку, но она знала, что это было бы грехом.

— Что ты делала? — спросила она, когда Кэтрин наконец вернулась.

— Ничего особенного. — Она поставила поднос на низкий стол и примостилась на краешке стула. — Впрочем, я рада, что ты вернулась. Мы сможем поговорить. — Она орудовала ситечком и щипцами.

— О чем? — Грейс вылила пролитый на блюдце чай обратно в свою чашку. Вообще-то она догадалась, что происходит. Нэнси ее давно предупредила.

— Это касается твоей колонки, дорогая. Такая великолепная возможность! Каждую неделю тебя читает множество людей. На твоем месте, будь я в твоем возрасте…

— Но?..

— Неделю за неделей ты пишешь только о последних стилях причесок, танцевальных клубах, где лучше всего готовят рыбу, о том, как добиться, чтобы шуба из чернобурки не оставляла волосков на платье, и так далее. Если честно, по-моему, ты можешь рассказывать людям о чем-нибудь более существенном!

Грейс посмотрела на торт. Его устрашающий размер. Вот опять многолетнее непонимание между ними; Кэтрин разочарована в ней. Так было, когда она ушла из университета, когда поступила на работу в «Пирсон и Пирсон». В те времена Кэтрин активно работала в СПОЖ, с важным видом патрулировала по Хэмпстеду в нелепом мундире, одергивая пьяных и выгоняя парочки с Пустоши. Что бы ни делала Грейс, мама всегда была ею недовольна!

— Колонка рассказывает о том, что происходит в Уэст-Энде. А ты бы хотела, чтобы я о чем писала?

Ну зачем спрашивать, когда ответ так очевиден? Кэтрин поставила чашку и блюдечко на поднос.

— В стране есть тысячи и тысячи женщин, голоса которых не слышны, когда это наиболее важно. Твоя родная сестра одна из них.

— Мамочка, я не виновата, что ты не выиграла свою битву. Я живу своей жизнью. Или я должна жить твоей?

— Битва не проиграна! Мы одержали частичную победу и продолжаем бороться!

— Прости, — сказала Грейс. — Я не хотела приуменьшить твои заслуги. Я просто хочу… Ах, ничего. — Она посмотрела на мать. Нахмурилась. Что-то было не так! Она ожидала этого выговора, но Кэтрин, похоже, даже не обратила внимания на ее тираду. — Мама, что происходит? Я знаю, тебе не нравится моя колонка, но происходит что-то еще!

Кэтрин покачала головой:

— Не понимаю, о чем ты?

— Что в шкатулке, мама?

— Да так, фотографии.

— Не возражаешь, если я посмотрю? — Не дожидаясь ответа, Грейс прошла к серванту, вытащила шкатулку и открыла ее.

— Посмотри, — сказала Кэтрин. — Это всего лишь фотографии.

В шкатулке было только три фотографии. Официальные группы, снятые в студии, каждая в картонной рамке. На одной Грейс и Нэнси в возрасте шести и пяти лет соответственно, в одинаковых платьицах на лямках, обнимающие за плечи крошечного мальчика, сидящего между ними, — тощего, с длинными волосами, в нелепом кружевном воротнике и гольфах.

— Шеридан, — узнала Грейс.

На второй фотографии были изображены родители детей. Женщины сидели в креслах. Круглое молодое лицо Кэтрин выглядело свежим и умным, Амелии роскошные черные волосы и кошачьи глаза придавали экзотический вид. За ними стоял папа с копной преждевременно поседевших непослушных волос и в круглых очках, которые придавали ему сходство с безумным профессором, и Эдвард Шапкотт, на добрых шесть дюймов выше, с огромными плечами и пронзительным взглядом.

На третьей фотографии собралась вся группа. Тщательно приглядевшись, можно было увидеть, что снимок сделан после довольно долгой подготовки. На лицах детей была написана скука и нетерпение, словно они не могли дождаться момента, когда снова смогут приняться за игру. Взрослые сидели чопорно и неподвижно.

— Я их никогда раньше не видела, — сказала Грейс.

— Они ужасны, не так ли? Фотограф был никудышным.

— Я бы не сказала, что они так уж плохи. Впрочем, они не из нашей коллекции, так ведь? Откуда они?

Но Кэтрин, похоже, была полностью поглощена протиранием очков.

— Они принадлежат Шеридану? — Грейс с самого начала поняла, что права. — Это он их принес?

— Да, он. — Мать на мгновение надела очки. Затем, неудовлетворенная, снова их сняла, подула на линзы и продолжила протирание. — Славный мальчик. Он говорит, что вы тогда дружили?

— Это верно. Ну так что, мама?..

— Он хотел поговорить со мной о своих родителях. Особенно о матери. Путешествует по своей памяти. Знаешь, он довольно одинок.

Грейс посмотрела на мать. В ее словах был здравый смысл, и говорила она вполне нормально, но Кэтрин явно была не в себе. В глазах ее читалась мука, она была напряжена и, казалось, из последних сил сдерживала эмоции.

— Мама…

— Я не видела его с тех пор, когда он был еще мальчиком. Как он похож на своего отца! Это меня озадачило.

— Да, это должно озадачить.

Бедная Кэтрин! По ее лицу катилась слеза. Грейс протянула руку и нежно прикоснулась к матери. Они с Нэнси поклялись, что никогда не скажут, и даже заключили договор. Но…

— Мама… — Грейс еще колебалась, но если и можно найти для этого подходящий момент, то только сейчас. — Мама… я знаю. Я хочу сказать… я знаю!

Кэтрин посмотрела на нее испуганными бесцветными глазами.

— О тебе и Эдварде Шапкотте!

— Я понимаю. — Кэтрин встала. Подошла к камину, по-видимому, для того, чтобы положить очки в футляр. — А сейчас…

— Мы знали давно, Нэнси и я. Мы видели вас вместе на Парламентском холме. Вы целовались. Мы были не такими уж маленькими. Мне было тринадцать лет, и мы уже догадывались о ваших отношениях. Это было всего лишь подтверждением того, что мы обе знали, каждая из нас по отдельности. Это продолжалось годами, не так ли?

Слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Пути назад не было.

— О господи! — Кэтрин тяжело облокотилась о камин, повернувшись спиной к Грейс. — Не знаю, что тебе и сказать.

— Должно быть, это было для тебя очень тяжело? — Грейс хотелось подойти и положить руку на плечо матери, но она почему-то не смогла. — Я понимаю, мама!

— Не смеши меня! — Когда Кэтрин обернулась, глаза ее лихорадочно блестели. — Что ты можешь понимать?

Грейс мучило сильное искушение рассказать о Джордже. Но нет! Нет!

— Мама, ты сошла с пути истинного, но в конце концов поступила правильно. Вы оба. Ваш роман закончился, и вы остались в своих семьях.

— Да. Мы остались. — Она провела ладонью по влажным глазам. — И это был самый трудный поступок, который я когда-либо совершала. Знаешь, я очень любила твоего отца. Ты же понимаешь это, правда, Грейс?

— Конечно любила.

— Но Эдвард Шапкотт был любовью моей жизни, а я его оставила! — Кэтрин была крепкой женщиной, но сейчас она казалась такой хрупкой, такой уязвимой.

Грейс сглотнула.

— Папа знал?

Чуть заметный кивок.

— Я не хочу говорить об этом сейчас. И когда-либо. Я не хочу, чтобы Нэнси узнала об этом разговоре. — И через некоторое время Кэтрин добавила: — И Шеридан. Шеридан ничего об этом не знает, Грейс!

— Как хочешь, мама.

Между двумя женщинами воцарилось глубокое молчание. Кэтрин со звоном поставила чашки на поднос. Грейс печально наблюдала за ней; у нее было такое чувство, что она что-то безвозвратно потеряла. Иногда тайна сближает людей. Тайна усиливает неизбежные узы времени, пространства, дружбы. Она укрепляет эти узы. Но не в данном случае.

— Где Нэнси? — спросила, наконец, Грейс, когда молчание стало невыносимым.

— Уехала в Париж с Джоном.

— Что?

— Она вчера звонила, переполненная впечатлениями от приземления Линдберга. Они сидели рядом с американским послом. Эту поездку она запомнит на всю жизнь, ведь она встретила столько самых разных людей.

— Понятно. Да, полагаю, так оно и есть. — Грейс почувствовала подступающую тошноту. Все заволокло темными облаками. Отдаленный шум мотора…

Голос матери зазвучал более легкомысленно. Она почувствовала явное облегчение от перемены темы.

— Эдна гуляет с детьми. Они будут через час-другой.

— Хорошо. Я, наверное, пойду распакую чемодан. — Грейс, пошатываясь, встала.

— Грейс? — Кэтрин взяла ее за руку. — Джон поклонник твоей сестры!

— Конечно, поклонник. — Грейс пыталась произнести эти слова как можно более небрежно. — И они сладкая парочка!

— Дорогая! — Рука по-прежнему у нее на плече. — Нэнси слишком молода, чтобы навеки остаться одной!

— Так он сделал ей предложение? — Ей не следовало задавать этот вопрос. Лучше бы она шла разбираться со своим чемоданом. Но она должна была знать.

— Думаю, мог бы, если бы ты оставила их в покое.

— Если бы я… Что ты говоришь?

— Ты выбрала другого парня и поступила правильно.

— Нет, неправильно. Я не хочу О'Коннелла. Мать крепче сжала ей плечо.

— Она слишком молода, чтобы провести оставшуюся жизнь в одиночестве. И ей надо растить детей. Теперь твоя очередь поступать правильно, Грейс. Твоя очередь поддерживать семью.

— Я только и делаю, что содержу семью! Все всегда вертится вокруг Нэнси, не так ли? Я тоже твоя дочь. Я тоже слишком молода, чтобы навсегда оставаться одной!

— С тобой все иначе. — Кэтрин ослабила хватку. — Дорогая, ты похожа на свою мать. Ты всегда будешь заботиться о других. Так уж у нас заведено.

Внутри Грейс что-то зашевелилось. Что-то темное. Все равно что смотреть в Темзу на предметы, лежащие среди грязи и ила. Давно погребенные предметы. Таинственные фигуры. Тени.

— Не волнуйся. Джон Крамер последний человек на свете, с которым мне хотелось бы быть. Пусть Нэнси будет с ним.

Два огромных куска торта остались на тарелках нетронутыми.

30 мая 1927 года.

«Жители Уэст-Энда!

Наступившее лето всех нас сводит с ума. Этот старый плут, этот шулер. При первом сиянии даже крошечного луча солнца мы все бегаем по Уэст-Энду в босоножках, выставляя напоказ наши противные носки, лилейно-белые ножки и дряблые руки. Боже, как мы, лондонцы, похожи на громоздкие мешки картошки! Всю зиму мы шикарно выглядим в шубах из чернобурки, шляпах с перьями и хорошо сшитых твидовых костюмах. Похоже, мы все подписали договор, согласно которому не должны думать о следующих трех месяцах!

Вся эта веселая энергия не вызывает во мне никаких добрых чувств. Я не принадлежу к типу румяных, с соломенными волосами, пышущих здоровьем женщин. Мои красные губы, черные волосы и белая кожа прекрасно оттеняют лед, темнота и мерцающие огни. Сегодня, бросившись в «Диккенс и Джонс» (там есть симпатичные летние платья пастельных тонов для дам пастельного типа), я заметила свое отражение в высоком зеркале в примерочной и, если честно, пришла в ужас от своего мерзкого вида. Больше всего я напоминала вампира при дневном свете, и я не знаю, что мне с этим делать, кроме того, что старательно избегать зеркал до конца сезона!

Ужасная правда заключается в том, что, как бы человек ни был хорошо одет, как бы тщательно ни подстрижен, нельзя навечно избежать разрушительного действия времени. Солнце добрее к молодым, с их золотистой кожей и чистыми душами, чем к таким, как я. Полагаю, я до сих пор считаю себя девчонкой-вертушкой, одной из тех, что первыми исполняли танцы, которые ныне так гибко и небрежно танцуют самонадеянные ничтожества, заполняющие «Сайрос», «Кит-Кат-клаб» и «Саламандру». Но пора взглянуть в лицо фактам: я — бывшая вертушка, повзрослевшая или даже постаревшая! Когда молодые джентльмены в цилиндрах и фраках смотрят в мою сторону, они не восхищаются моим декольте или стройными ногами. Они задаются вопросом, почему я не дома, в халате, с детьми, за вязанием или не лежу с муженьком на двуспальной кровати. Я бы сказала, дорогой читатель, что это не попытка вызвать сочувствие. Я просто констатирую факт, который обнаружила на этой неделе и который потряс меня!

Но ведь не нелестное отражение в зеркале «Диккенса и Джонса» навело меня на эти мысли? Нет, девушки. Я побывала в Дорсете, где разгуливала в купальном костюме с людьми гораздо старше меня, которых не проведешь. Модные распутные типы, они выглядят ужасно в купальных костюмах, но любят детские игры, бегают по саду голышом, играют на свирели и прыгают с утеса! С каждым годом эти люди все более и более отчаянно отказываются стареть! Должна сказать откровенно: я хочу стать такой же, как они, не более чем хочу рожать детей, ходить в церковь и составлять букеты! Должен же быть иной путь, не так ли? Пожалуйста, скажите мне, что я не единственная современная девушка, попавшая в такое затруднительное положение.

Значит, порадуем себя мороженым! Вкус божественный. Янки производят его уже много лет и продают квартами на каждом углу. Сейчас, наконец, оно появилось и здесь. Я предлагаю сегодня же пойти в ближайший «Лайонс корнер хаус» (его, конечно, продают в их самых крупных заведениях). Проехав город на автобусе, трамвае или поезде, если нужно (обещаю, дело того стоит), закажите себе удивительно освежающее и роскошное ванильное, шоколадное, клубничное или лимонное мороженое. (Это действительно может быть приятно, не так ли? Такой трогательно нереальный десерт богов?) Сегодня в Уэст-Энде я заметила, что многие кафе выставили столики и стулья на тротуары, как это принято во Франции; так что, если возможно, ешьте ваше мороженое на свежем воздухе и на солнце.

Когда я вчера проходила по Трафальгарской площади, один человек остановил меня и попытался продать мне несколько полкрон по шиллингу каждую. Отличаясь подозрительностью, я уклончиво улыбнулась ему и помотала головой. Он подпрыгнул и с веселым криком убежал, чтобы попытать счастья с кем-нибудь еще. Слишком поздно я поняла, что вместо того, чтобы убежать от его ловушки, я попалась в нее! Сейчас мне не дает покоя мысль, что этот парень, может быть, выиграл пари или легко доказал свою теорию! Итак, читатель, если встретитесь с ним, вы знаете, что делать, и тогда мы вместе посмеемся, ведь хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Только в Лондоне…

Дайамонд Шарп».

Глава 7

— Скажи водителю, чтобы двигался дальше, ладно? — Грейс откинулась на кожаную обивку и закрыла глаза. — Я совершенно выбита из сил.

Дики, сидящий рядом с ней на заднем сиденье такси, похлопал ее по руке.

— Расслабься, старушка. Там какая-то пробка. Несчастный случай или что-то в этом роде. Нам придется подождать.

Открыв глаза, Грейс посмотрела на Оксфорд-стрит, на закрытые ставни окон магазинов и случайных прохожих. Закрытый «Селфридж» представлял собой печальное зрелище, как красивая девушка, нарядившаяся для танцев, но так и оставшаяся без кавалера.

— Ах, Дики, это плохо. Я знаю за углом симпатичное местечко. Почему бы нам не выпить по коктейлю, а через полчаса пойти на вечеринку?

— Не получится. Мне надо быть там, чтобы первым встретить гостей! — Дики ерзал в непривычном смокинге, беспрестанно приглаживал непокорные волосы, хотя они были щедро смазаны бриолином и, вопреки обычаю, не торчали в разные стороны.

— Дорогой, ты комок нервов! Поверь мне, хороший коктейль тебя успокоит. Место, о котором я говорила…

— Нет! — Резкий тон Дики привлек внимание водителя. Он продолжил тише: — Не волнуйся, Грейс! На вечеринке будет полно выпивки. Достаточно, думаю, даже для тебя!

— Дики!

Она обрадовалась, когда он попросил ее пойти с ним на вечеринку «Геральд». Она устраивалась каждое лето, но в этом году газете исполнялось пятнадцать лет. Тираж газеты стремительно увеличился с тех пор, как в 1925 году Дики стал редактором, и это в значительной степени был его вечер. Грейс была тронута тем, что он захотел, чтобы она была его дамой. Да и ее сейчас устраивало ощущать на себе чью-то сильную надежную руку. Но сейчас, когда Дики повел себя так неприятно, она задумалась, не совершила ли она ошибку, приняв его приглашение.

— Прости. — Он похлопал ее по ноге, на мгновение задержав руку на красном бархате ее платья. — Дело в том, что сегодня ко мне приходила Нэнси…

— Мне следовало бы догадаться, что вы с ней сговорились.

— Не глупи. Никто ни с кем не сговаривался. Нэнси беспокоится за тебя. Она говорит, что ты больше чем неделю не была у Пирсона.

— Ее это не касается. Тебя тоже.

— Она говорит, что ты каждую ночь где-то пропадаешь с Додо и ее дружками. А потом весь день прячешься в своей комнате.

— Надо же девушке выспаться для красоты.

— Она говорит, что ты с ней почти не разговариваешь… Она винит себя… думает, что, наверное, сделала что-нибудь не так. Чем Нэнси заслужила подобное обращение, Грейс? Нэнси?.. Я бы сказал, что она милейшая…

— Ах, давай не будем про Нэнси! — Грейс уставилась на колонны «Селфриджа». — Когда же это проклятое такси двинется с места?

— Она говорит, что ты попробовала чуть ли не из каждой бутылки в баре.

— Я немного расслабляюсь, Дики. Вот и все. Ты ведь тоже расслабляешься? И Нэнси, безусловно, тоже, хотя она, кажется, для удобства об этом забыла. Было бы хорошо, если бы все оставили меня в покое и дали все это преодолеть.

Дики. Такое знакомое лицо, бледное, оживленное и нервное. Он не был красавцем, ни в классическом смысле, ни в нетрадиционном. Но от каждой клеточки его исходили интеллект и остроумие. И женщины его за это обожали. Взаимностью он им, конечно, не отвечал. Смышленая простушка не имела никаких шансов завоевать сердце джентльмена такой высокой пробы. Если, конечно, она не была до неприличия богата. Вероятно, несколько неопределенно сформулировала Грейс, именно страх обнаружить, что она сама и есть та самая смышленая простушка, всегда заставлял ее держаться в стороне от подобных девушек и так тщательно заботиться о своей внешности, о своей персоне…

— Грейс, это больше чем расслабление. Что происходит? Не может же дело быть только в О'Коннелле. Или может?

Она сделала большие глаза.

— Ревность тебя не украшает, Дики. Нисколько.

— Господи, ты думаешь, я еще влюблен в тебя? — В его голосе прозвучала почти насмешка.

А ты что, не влюблен? Она чуть не произнесла эти слова вслух. Затем покраснела от смущения. И широкое зияющее пространство, открытое внутри ее последнюю неделю или около того, стало, похоже, еще шире.

— По-моему, мне лучше вернуться домой.

Но при этих словах движение возобновилось, и такси загромыхало вперед.

— Мертвая лошадь на дороге, — сообщил через плечо водитель. — Можно в это поверить в наше время?

Когда они проезжали мимо, Грейс выглянула. Трое полицейских и пара рабочих пытались убрать лошадь с дороги, а толпа зевак наблюдала за этим зрелищем. Пять человек пытались сдвинуть с места одну мертвую лошадь!

— Пойдем со мной на вечеринку, Грейс! — Дики ощупью нашел ее руку. — Обещаю, я перестану совать нос не в свои дела. Ты моя лучшая подруга, несмотря ни на что… а вероятно, из-за всего… и я хочу, чтобы ты была со мной.

В саду на крыше в клубе «Ривьера» шло представление кабаре. Громко играл оркестр Чаза Рауни, а группа чернокожих танцовщиков из Гарлема в блестящих костюмах исполняла что-то совершенно новое. Началось все с чарльстона, но, когда Рауни лихо заиграл свое бравурное соло на тромбоне, танцовщики бросили своих партнерш и тоже принялись исполнять импровизированное соло. Вся блестящая молодежь, собравшаяся вокруг танцевальной площадки, внимательно наблюдала за этим зрелищем. Солнце медленно садилось за Трафальгарской площадью. Некоторые из наблюдавших притоптывали каблуками, повторяя движения танцующих, твердо решив первыми внести новшества в ночные клубы Лондона.

— Это что-то новенькое! — На Додо было золотистое платье, а в волосах позолоченная роза. — Это что-то, правда?

С обеих сторон ее стерегли Топпинг и Хэмфри. Последнее время Грейс замечала, что они стали ее сторожевыми псами. Они всегда были при ней, но заговаривать с ними — бесполезный труд. Просто хотелось бросить им что-нибудь вкусненькое!

— Похож на чарльстон с небольшим излишеством демонстративности, — заключила Грейс. — Вероятно, отныне все танцы всегда будут разновидностью чарльстона. Это определяющий танец, ты не находишь?

— Ну вот, очередная колонка, — усмехнулась Додо. — Хотела бы я, чтобы моя работа была такой же легкой.

Грейс искала Дики, но он все еще обменивался рукопожатиями с прибывающими гостями.

— Мне нужно выпить!

Стоило ей произнести эти слова, как официант вложил ей в руку бокал шампанского.

— Составлю тебе компанию! — Додо тоже взяла бокал. — Из-за него, да? — Она показала жестом в другой конец зала.

Грейс не видела О'Коннелла с того утра, когда убежала из дома Сэма Вултона. Сегодня он выглядел божественно: в белоснежном костюме, с красной розой в петлице, такой же красной, как и ее платье. Единственный мужчина, на котором не было черного смокинга. Он стоял перед белой оградой, увитой виноградными лозами, лилиями и китайскими фонариками, и говорил с девушкой. Когда Грейс взглянула на него, он поймал ее взгляд и отрешенно улыбнулся, как улыбаются знакомому. Его спутница с черными как вороново крыло волосами, в голубом атласном платье, отливающем зеленью, явно была его близкой подругой.

— Да, это он. И это еще не все. Я знаю его спутницу.

Это была Маргарет, машинистка, ее лицо сияло от счастья, пока она запоздало не заметила Грейс. Волосы у нее были коротко подстрижены, очки она сняла. Бедняга предпочла полуслепоту, лишь бы никто не увидел ее в сильных очках. Впрочем, преображение было поразительным. В короткой стрижке угадывался почерк Маркуса Рино. Платье выгоднейшим образом подчеркивало фигуру. Эта Маргарет не была похожа на прежнюю Маргарет и отличалась от нее в лучшую сторону. Но как она к этому пришла?

— Ггейс! — Внезапно появившийся рядом Шеридан был раскрашен в египетском стиле, привлекая к себе многочисленные взгляды. — Не знаю уж, поблагодагить тебя или пгоклясть за твою колонку на пгошлой неделе. У тебя такой кисло-сладкий язык, что я пгосто не могу понять, дгуг ты мне или вгаг?

— У нее колючий язык, — беспомощно произнесла Додо. — Колючий, как проволока.

Грейс по-прежнему смотрела на О'Коннелла и Маргарет, испытывая очень странное чувство какого-то медленного падения. Падала она или поднимался сад на крыше вокруг нее? Сказать было невозможно.

— Тебе понгавился клуб? — В голосе Шеридана звучала тревога. — Я должен знать, что ты действительно думаешь, догогая, так, между нами!

Ей понадобилось усилие воли, чтобы сконцентрировать все внимание на нем, а не на тех двоих, стоящих в некотором отдалении…

— Я уже говорила, что у тебя самый замечательный клуб в Лондоне.

— Ггейс, ты неиспгавима!

Произнося эти слова, он выглядел маленьким мальчиком, которого она когда-то знала. Она живо представила его в их саду, тревожно визжащим, когда они с Нэнси при нем мучили червей. Нахлынули на нее и другие воспоминания… настоящий каскад воспоминаний.

— Зачем тебе потребовалось на днях приходить к маме? Дело ведь не в фотографиях, правда? Будь я параноиком, я бы решила, что ты выжидал время, когда нас с Нэнси не будет дома, чтобы заручиться в чем-то ее поддержкой.

— Вовсе нет. Не будь дугочкой. — Он замолчал, ожидая, пока отойдет Додо. — Я хотел поговогить с Кэтгин о своей маме. Вот и все. Мне ее очень не хватает, и все же я чувствую, что никогда не понимал ее. Не так уж много было людей, котогые были бы близки к Амелии. Она никого не пускала к себе в душу. — Говоря, он все время теребил свое кольцо с печаткой.

— Но наши матери не виделись уже много лет, тебе же это известно. Я не могу представить, чтобы Кэтрин могла дать тебе какой-нибудь дельный совет.

— Ну… — Он по-прежнему вертел кольцо. У него было такое же лицо, как в детстве, когда он придумывал всякие фантазии.

— Что происходит, Шеридан? — На нее нахлынули воспоминания. — В последний раз, когда мы виделись с тобой, ты хотел о чем-то поговорить со мной по душам. О чем же?

Взгляд его обведенных сурьмой глаз блуждал по залу, задерживаясь на ком угодно, но только не на ней.

— Сейчас не вгемя и не место, догогая.

— Тогда давай встретимся завтра. Я могу зайти к тебе домой.

— Хогошо.

Грейс наблюдала, как он пробирается сквозь толпу. Вероятно, Кэтрин ошибалась, говоря, что он не знает, что случилось много лет назад.

Блестящие танцоры плавно удалились, и им на смену пришли ходульные, одетые как для коктейля. Затем маг показывал фокусы с газетой. Вливал воду в экземпляр «Геральд», который затем оказывался сухим. Разрывал его на крошечные кусочки и делал из них бумажных кукол. Ставил кукол на блюдо, поджигал их, гасил огонь и разворачивал огромный невредимый экземпляр «Геральд» с фотографией Дики на первой странице.

В этот момент музыка прекратилась, и прожектор, скользнув по толпе, остановился на ликующем Дики.

— Добрый вечер всем и спасибо! — Его голос разнесся по всей крыше. — Добро пожаловать на празднование пятнадцатой годовщины «Геральд»! Господи, как я счастлив…

Красноречие било из него фонтаном. Один или два раза он поймал ее взгляд. И его взгляд был таким легким и ясным, что казалось, он сейчас вознесется на небо. Грейс осушила свой бокал шампанского. О'Коннелла среди толпы она больше не находила.

— Твоя сестрица здесь?

Снова Додо. Неужели ей больше нечего делать, как только постоянно запускать в жизнь Грейс свои раззолоченные когти?

— Она божественна в этом розовом платье. Посмотри, как она расхаживает в толпе. Явно кого-то ищет. Может быть, тебя?

— Сомневаюсь. — Грейс не потрудилась посмотреть.

Дики закончил, и на сцену вышел китайский акробат, выделывавший из своего эластичного тела такие замысловатые фигуры, что от этого становилось нехорошо. Направившись в бар за стаканом воды, Грейс взглянула в зеркало, протянутое во всю длину задней стены, и увидела в нем отражение Джона Крамера. Он сидел на высоком табурете в дальнем конце бара, не глядя на что-либо конкретное и играя высоким стаканом. Неожиданность этого, его близость — это было слишком. Она хотела повернуться и улизнуть, но он уже заметил ее в зеркале. Они увидели друг друга.

— Хорошо провели уик-энд с Нэнси, да? — Она старалась говорить ледяным тоном. Не хотела показывать своих эмоций.

Он помотал головой, словно от безнадежности. Выругался себе под нос.

— Грейс, вы мне категорически отказали и уехали в маленькое путешествие с О'Коннеллом. Почему я должен что-то рассказывать вам о своем уик-энде?

При звуках этого невнятного голоса Грейс увидела очевидное. Угрюмое, странно одутловатое лицо, ледяной взгляд… Трезвенник напился! Вероятно, слишком сильно, чтобы заниматься чем-нибудь еще, как только торчать в этом баре.

— Что вы делаете, Джон?

— Мне бы тоже хотелось это знать.

Он отвернулся и снова посмотрел в свой бокал, и Грейс почувствовала, как ее относит все дальше в сторону. Она была уверена: где-то неподалеку его ищет Нэнси. Бродит в толпе и ищет своего возлюбленного!

— Идите домой. Если вам наплевать на себя, то хотя бы из уважения к моей сестре!

— Грейс…

Она повернулась к нему спиной и мгновенно была окружена толпой собравшихся на праздник коллег. Огромное сборище репортеров, очеркистов, обозревателей, редакторов отделов… Множество веселых, улыбающихся лиц, желающих весело поболтать и показать ей, что она одна из них. Что она принадлежит к их кругу. Обычно ей это льстило, но сегодня ее голова была занята совсем другим. Она была здесь, среди них, купалась в их любезностях, и ей казалось, это никогда не кончится. Когда они наконец отошли, Крамер слез со своего табурета, но Грейс за время общения с коллегами упустила из виду и Крамера и О'Коннелла и только чудом избежала Сэма Вултона и Верити, склонившихся над подносом с волованами. При виде их в ее памяти живо всплыли и голое волосатое тело, и то самое… Эти выпуклые глаза и ее вертящаяся восточная шаль… Вдруг кто-то тяжело наступил ей на ногу и…

— Простите, Грейс! — Маргарет, раскрасневшаяся от алкоголя, а еще более от неловкости. — Я вас не заметила.

— Я и не думала, что вы вообще видите без очков. Что вы здесь делаете?

— А! — Лицо из розового стало пурпурным. — Дело в том, что вам прислали приглашение в офис, и…

— Понятно. Вы решили пойти под моим именем?

— Пожалуйста, не сердитесь! Я не могу больше оставаться такой, какая есть! Вернее, какой была! Моя жизнь пуста и бесцветна. Как… Это правда, что французы едят улиток? Так вот, я как раковина, оставшаяся после того, как улитку съели. Вот моя жизнь.

— Ради бога, Маргарет, меня вовсе не беспокоит, что вы воспользовались моим приглашением. У меня много других поводов для беспокойства.

— Ах, значит, вы знаете? — В подслеповатых глазах Маргарет светился недюжинный ум. И голод. Неутолимый голод. — Простите, Грейс!

— За что? О чем вы?

— А! — Робкий, слегка нервный взгляд. — Я буду секретаршей Декстера О'Коннелла! Буду заказывать ему столики в ресторанах, относить в чистку его костюмы и печатать письма, но я также буду печатать и романы! Я первой прочту новую книгу!

Лицо Грейс застыло.

— Я еду с ним в Нью-Йорк! Буду ходить туда, куда ходит он. Следовать за ним по всему миру! Вы можете себе это представить?

— Он возвращается в Нью-Йорк?

— Я написала ему в «Савой». Я знаю, что мне следовало вам сказать, но… Вопрос казался немного деликатным, вы, он и… Я встретила его, помните? И он тогда сказал, что я умница. Поэтому я села и написала о его книгах, упомянув, что если мне посчастливится снова с ним встретиться или если я могу что-то для него сделать…

— Невероятно!

Маргарет быстро помотала головой.

— Все не так! Я не собираюсь состязаться с вами! Но ведь между вами уже все кончено, не так ли? И в любом случае вы знали, что ваши отношения долго не продлятся. Он не из тех, кто может принадлежать кому-то, кроме себя самого!

— А откуда вам все это известно? Откуда вы знаете его намного лучше, чем я?

Пожатие плечами.

— Вы ведь читали все его книги. Правда?

Это было похоже на страшный сон: Маргарет стоит здесь, красивая, знающая, полная сознания собственной значимости. От этого сна нельзя пробудиться, как ни старайся. А потом стало еще хуже.

— Грейс! — Это была Нэнси, в розовом, с маргаритками в волосах. Потянула Грейс за руку. Глаза безумные от паники. — Идем со мной! Быстро! Пожалуйста!

Прежде чем Грейс поняла, что произошло, до нее донеслись крики, которые не заглушали даже звуки музыки. Вбежал швейцар, пробрался сквозь толпу, за ним несся Дики. Звук сталкивающихся тел на лестнице. Мужской крик. Женский визг.

Нэнси властно кричала на людей, проталкиваясь сквозь скопление народа:

— Пропустите! С дороги!

Грейс, следуя за ней, словно язык проглотила.

Швейцар схватил Крамера. Тот боролся, орал, что убьет «этого подонка». Выражение его лица было безумным, полным ненависти, рубашка разорвана и забрызгана кровью. Только сейчас, увидев Крамера, настолько потерявшего контроль над собой, настолько не похожего на самого себя, она поняла, как он обаятелен в нормальном состоянии… что одна из его основных характерных черт — обаяние. Сейчас его глаза смотрели на нее, но, похоже, не видели ничего, кроме собственного гнева. Нэнси рвалась к нему, а Грейс чувствовала, как слезы начинают колоть ей глаза.

На верхней ступеньке лестницы сидел О'Коннелл. Его белый костюм был заляпан кровью. Казалось, он спокойно наблюдал за Крамером, а кровь текла у него из носа и губы. Заметив Грейс, он состроил гримасу, отдаленно напоминающую улыбку. Он заговорил, и его слова были неясны, но различимы.

— Кое-кто скажет, что это побоище затеял я. А ты как думаешь?

— Я не знаю.

Нэнси разговаривала с Крамером. Грейс не слышала, что она говорит, но как бы то ни было, ее слова возымели магическое действие. Он, казалось, обмяк, гнев прошел. Тогда она гневно повернулась к О'Коннеллу:

— Что вы наделали?

— А вы, должно быть, прелестная Нэнси?

Дики говорил с двумя швейцарами, убеждая их отпустить Крамера. В конце концов они его отпустили, и Нэнси тотчас же взяла его за руку и подняла. Дики, о чем-то оживленно говоря с Нэнси, взял его за другую руку. Напомаженные волосы Дики растрепались, жирные прядки прилипли к лицу. Обернувшись к залу, он громко произнес:

— Все! Интермедия закончена. Слышите? Простите нас, пожалуйста!

И они вместе полупронесли, полупротащили Крамера мимо Грейс и О'Коннелла вниз по лестнице и из клуба.

— Знаешь, Грейс, я много где бывал, много видел, но в дамской комнате нахожусь впервые. Жаль только, что у меня нет с собой блокнота.

О'Коннелл сидел на краю мраморной стойки за раковинами. Рядом с ним валялась груда окровавленной, промокшей ткани. Грейс тампоном промывала ему губу и нос. Держался он стоически, но часто морщился и стонал.

— По-моему, эту губу надо зашить, — сказала она. — Поедем-ка в больницу!

— Не надо. Все будет в порядке. — Губа достаточно распухла, и слова были неразборчивы. — Эй, леди! — обратился он к единственной посетительнице, прихорашивающейся перед зеркалом у соседней раковины. — Эта помада слишком розовая для вас. Вам нужен тон потемнее, чтобы оттенить ваши рыжие волосы.

— А вам вообще не следует находиться здесь, — огрызнулась женщина. — Ему нельзя здесь находиться!

Грейс безмолвно извинилась перед женщиной, которая прошла мимо них и вернулась на вечеринку.

— С каких это пор ты стал специалистом по макияжу?

— Просто пытался дать полезный совет. Но мне это никогда не удавалось.

— Точно. Так и должно быть. — Она схватила груду тряпок и выбросила их в ведро. Затем вынула из шкафа полотенце. — Приложи его к лицу!

— Твое платье тоже в крови. — Он взял полотенце и промокнул лицо.

Грейс посмотрела на свое отражение в зеркале. Она выглядела усталой и несколько печальной. О'Коннелл, несмотря на кровь и распухшее лицо, был явно бодрее.

— Тебе это нравится, что ли? — спросила она.

— Ну, это же вечеринка. А от вечеринок надо получать удовольствие!

— Что ты сказал Джону?

— Ах, он уже Джон? Он пьян. А с точки зрения сухого закона это для меня оправдание.

— Значит, это не было спровоцировано? Он ударил тебя без всякой причины?

Вздох. Его распухшее лицо стало серьезным.

— Это наше с ним прошлое. Тебя оно не касается.

— Почему ты не рассказал ему, что произошло в тот день, когда умерла Ева? Пять лет этот человек мучился неизвестностью и предавался самым мрачным мыслям. Расскажи ему правду, какой бы она ни была. Да, она выбрала тебя, но разве она из-за этого вдоволь не настрадалась?

О'Коннелл опустил окровавленное полотенце и осторожно приложил руку к лицу, слегка коснувшись губы и носа. Исследовал.

— Дорогая моя девочка, следует ли мне напомнить тебе, что ты на днях оставила меня? Что ты сбежала в Лондон, пока я спал? Даже не черкнув из вежливости прощальной записочки? Я… тронут, так скажем, твоим интересом к моей личной жизни, но, если честно, это никогда тебя не касалось и еще меньше касается сейчас.

Грейс тяжело сглотнула.

— А ты подумал, почему я сбежала? Ты хотя бы потрудился встать и обнаружить, что я ушла?

Он издал звук, который мог быть как смехом, так и криком боли.

— Хочешь знать, что всегда потрясало меня? Однажды можешь испытывать к человеку сильные чувства… я имею в виду, те большие сильные чувства, которые господствуют над всем твоим миром, затмевая все остальное… а затем, на следующий день, просыпаешься, и эта невероятная любовь, которую ты чувствовал день, год, сколько там еще, исчезла. Пфф, как дым. И ты ничего не можешь сделать, чтобы вернуть ее. — Он положил полотенце и принялся мыть руки.

— Я знаю. Ты сказал это для того, чтобы причинить мне боль, — сказала Грейс. — Но мне тебя жаль. Ужасно, наверное, быть таким одиноким и опустошенным, как ты. Играть в твои глупые, бессмысленные игры с головами и сердцами людей.

О'Коннелл по-прежнему потирал руки под струей воды, от которой уже поднимался пар.

— Ты влюблена в Джона Крамера, Грейс?

Она вздохнула.

— Надеюсь, тебя ждет приятная поездка в Нью-Йорк. Не обижай Маргарет. Она будет стараться изо всех сил и заслуживает хорошего отношения.

— Конечно, я буду добр с ней. Почему я не должен быть добр к своей новой секретарше? Тебя слишком далеко заносит в твоей теории относительно меня. — Он по-прежнему мыл руки, от воды поднимался пар, и его кожа начала краснеть. Когда вода стала кипятком, он наконец выключил кран. — Знаешь, было так восхитительно увидеть сегодня твою сестру. Я не ожидал, что она настолько занятна. После всего, что ты рассказывала о ваших отношениях с Джорджем и Стивеном, мне следовало бы догадаться. А теперь бедняга Крамер. Вы двое как пара драгоценных камней в его шкатулке. Мне бы хотелось познакомиться с ней поближе.

— Как тебе не стыдно, О'Коннелл?

Он отряхнул воду с рук. Осмотрел в зеркале свое распухшее лицо.

— В Нэнси есть редкое и прекрасное достоинство. Это можно даже назвать благородством. Она… сногсшибательна!

Дамская комната была слишком маленькой, или он слишком большим. Грейс захотелось поскорее уйти оттуда.

— Снова убегаем, да?

Она заставила себя взглянуть на него в последний раз.

— Ухожу! Есть разница. До свидания, Дьявол. Желаю тебе удачно закончить новый роман!

Глава 8

Грейс проснулась от шума. Стук молотка, сверление, громкий лязг металла отражались в ее голове и доходили до корней зубов. В воздухе стоял запах пыли и кошек. Открыв глаза, она долго не могла сообразить, где находится. Она лежала одна на узкой металлической кровати, в одном нижнем белье. Ничего знакомого. Загроможденный туалетный столик, покрытый шелковыми салфетками, огромный, несколько зловещего вида платяной шкаф, обои на стенах, когда-то, наверное, кремовые, а сейчас ставшие бежевыми.

Ей понадобилось мгновение, чтобы все вспомнить. Тогда она встала и завернулась в совершенно не идущий ей желтый халат, лежавший на постели.

Возле спальни располагалась крошечная кухонька, где Маргарет, полностью одетая, в очках, наполняла старенький чайник и ставила его на одну из двух конфорок. Насыпала заварку в заварочный чайник.

— Доброе утро, Грейс. Болит голова?

— Не то слово! — Грейс опустилась в единственное невзрачное коричневое кресло и сразу глубоко погрузилась в продавленные пружины. — Спасибо, что позволили мне остаться. Это было очень мило с вашей стороны. Вчера вечером, после всей этой выпивки, я не могла смотреть в глаза сестре… Если уж на то пошло, я не уверена, что смогу посмотреть ей в глаза и сегодня!

— Что ж, боюсь, на следующую ночь я не смогу приютить вас. Я не собираюсь снова спать в этом кресле.

— О господи! Простите! — Грейс закрыла лицо руками. — Я не хотела выживать вас из вашей постели.

— И все же вчера вечером вы прямо прошли в единственную спальню и легли на единственную постель, даже не спросив разрешения!

Грейс поморщилась. Но Маргарет говорила весело. Оживленно жужжа, она вынула из небольшого буфета две чашки с блюдцами.

— Все в порядке! — сказала она, наконец. — У меня появился шанс немного выровнять ситуацию.

— Что вы имеете в виду?

— Что ж! — Маргарет пожала плечами. — На одной стороне уравнения ваши отношения с Декстером О'Коннеллом, выбивающие меня из колеи. А на другой стороне — вы воспользовались моим гостеприимством. Значит, мы квиты!

Грейс не была уверена в правильности этого уравнения, но решила не спорить.

— Так вы действительно едете с ним?

— Конечно! Не думаете же вы, что я откажусь от работы своей мечты только потому, что мой будущий работодатель плохо вел себя со своими любовницами? Он известный хам.

Я всегда это знала. — Она улыбнулась. — Я не собираюсь заставлять его влюбляться в меня. Об этом не может быть и речи!

— Ну, если вы так смотрите на это…

Они обе знали невысказанную истину. Грейс наивна: она предпочла проигнорировать то, что всем известно об О'Коннелле. Для того, кто читает газеты, не тайна, что он хам. Вероятно, в этом вся загвоздка; причина, по которой она это проигнорировала, — очевидна. Уж слишком много она знала о газетах, чтобы верить всему, что пишут о человеке.

— Я предназначена для большего, — продолжала Маргарет. — Дело даже не в любви к его книгам. Я посмотрю мир, встречусь с незаурядными людьми. Сейчас мой мир не простирается дальше поездки на автобусе до Баттерси и обратно.

— Так вот где мы сейчас! В Баттерси?

В ответ Маргарет прошла к грязному окну и открыла створки.

— Это не самый худший уголок Лондона. Если не считать шума. Столько шума! А будет еще хуже. Здесь собираются построить огромную электростанцию, достаточно большую, чтобы вырабатывать столько энергии, сколько вырабатывают все остальные станции Лондона. Можете себе представить, сколько будет дыма и копоти? Это позор, правда?

Грейс посмотрела на низкий дом из желтого кирпича с террасой… а в конце дороги строительный участок. Люди в комбинезонах, стальные балки, канаты, блоки и булыжники.

— В Баттерси живут люди со всех уголков империи. Так много потрясающих жизней, опытов и религий. Много коммунистов. Наш член парламента коммунист, хотя он маскируется под члена независимой рабочей партии. Вы, наверное, слышали о нем — Шапурьи Саклатвала? Он из Индии. Так вот. Я говорю, что он «наш» член парламента, но, конечно, мне не довелось проголосовать за него или кого-либо другого, поскольку мне двадцать семь.

Чайник засвистел.

— Вообще-то я тоже коммунистка. — Это было сказано робко, гордо, но без хвастовства.

— Вы?

— Уже несколько лет. — Она налила в заварочный чайник кипяток и помешала. — Классовая система тянет эту страну назад. Олухам из высшего класса нравится, когда Оскары Като-Фергюсоны получают самые лучшие места, а люди вроде меня вынуждены печатать их нечленораздельные речи. Что же касается монархии, то это просто абсурд! Разве можно допускать, чтобы это продолжалось, если хотим стать по-настоящему современным обществом?

Это была совершенно новая Маргарет. Прямо как мама.

— Да, вы, безусловно, полны сюрпризов. Улыбка.

— Вот так. Ванная на лестничной площадке. Сейчас, наверное, свободна. Там возле двери полотенце, мое мыло и туалетная бумага. У вас в офисе есть лишний костюм? Я могу одолжить вам длинное пальто, чтобы прикрыть вечернее платье, пока вы не переоденетесь.

— Что? Я сегодня не собиралась идти в офис.

— Да? — Маргарет подняла бровь. — Так когда же вы намерены возвращаться? Я уже наговорила кучу лжи о том, что навещала вас с фляжками бульона, что у вас ужасный грипп и что на вас лица нет. У меня уже истощается запас слов!

— Но я не… — Грейс хотела сказать, что не просила Маргарет лгать о ней, но проглотила слова. — Спасибо. Вы настоящий друг, и я не ценила вас по достоинству. Вы сказали, мы сели на автобус?

Маргарет кивнула, разлила чай и протянула ей чашку:

— Вы в порядке, Грейс? Я о том, что произошло между вами и О'Коннеллом?

— Да. Все шло своим чередом. Я с самого начала знала, что наши отношения ярко вспыхнут и быстро погаснут. Пока они продолжались, все было потрясающе, но поверхностно. Ничего существенного. — Она отпила чаю и попыталась привести в порядок мысли. — Тогда мне хотелось, чтобы было иначе. Он говорил мне, что любит меня, и у меня от этого настолько закружилась голова, что я вовремя не разглядела, что есть что.

— Думаете, он любил вас?

— Я думаю, он живет и любит только в настоящий момент. Он самый красивый, очаровательный и умный хам, которого я когда-либо встречала. Но он хам, и всегда будет хамом. Мне лучше больше не видеться с ним. Я рада, что он покидает Лондон.

— Что ж, вам не придется долго ждать. — Маргарет сняла очки и вытерла их о свой твидовый костюм. Когда она снова их надела, на лице ее читалось плохо скрываемое возбуждение. — Мы отправляемся в Нью-Йорк через пару недель!

Глава 9

Придя на работу с Маргарет, Грейс незаметно для окружающих сменила выходное платье на запасной костюм. Она быстро принялась за работу и к полудню уже почти завершила эскиз для «Бейкера». Никто ни словом не упомянул о ее недельном отсутствии в офисе. Все это успокаивало ее, создавая ложное ощущение безопасности. Именно в этот момент ее вызвал Пирсон.

Вызов пришел от мистера Генри, но, когда Грейс увидела в кабинете рядом с ним мистера Обри, ей стало ясно, что дело плохо. Тихим голосом заговорил мистер Генри. Его пушистые баки угрожающе топорщились, а обычно моргающие глаза сегодня оставались неподвижными.

— Я всегда был вашим защитником, мисс Резерфорд, — говорил он. — Потому что у вас есть потенциал… искра… называйте это как хотите. Вы способная молодая леди и могли далеко пойти в нашей компании…

«Могли»… Он уже говорит о ней в прошедшем времени, хотя она сидит перед ним! Пока мистер Генри говорил, его брат стоял у окна, глядя на улицу. Вероятно, он был слишком разгневан, чтобы смотреть на нее.

— Вы отлично справились с работой над «Бейкерс лайтс», — сказал мистер Генри. — Ваши идеи относительно «Поттерс уандерланч» были абсолютно фантастичны.

Она словно слушала собственный некролог. Должен же быть какой-то выход…

— Но это еще далеко не предел, сэр. Мне могут прийти в голову еще более фантастические идеи. Я это знаю.

— Не здесь. После того, что вы сделали. — Мистер Обри стоял повернувшись к ней спиной, и солнце, проникающее в окно, отражалось от его лысины. Он стоял, держа руки за спиной, немного покачиваясь, с пятки на носок, с пятки на носок, вероятно даже не осознавая этого.

Шея у мистера Генри покраснела.

— Что будет, если все станут вести себя так же, как вы, мисс Резерфорд? Вы, кажется, вряд ли понимаете, что существуют правила, не говоря уж о том, что их необходимо соблюдать. У вас, по-видимому, нет ни малейшего чувства уважения к приличиям.

— Но что я сделала? — съеживаясь от страха, спросила Грейс. За последнее время она совершила столько нарушений, что не знала, которое из них оказалось каплей, переполнившей чашу терпения босса.

— Вас видели, мисс! — Мистер Обри повернулся лицом к Грейс и стукнул кулаком по столу. — Вас и вашего дружка, которого язык не повернется назвать джентльменом.

— В здании в ту ночь работала уборщица, мисс Резерфорд! — Мистер Генри пошевелил перед собой бумаги, избегая встречаться с ней взглядом. — Бедная девушка сгорала от стыда, когда рассказывала о вас мистеру Като-Фергюсону. Я буду вам признателен, если вы к обеду освободите ваш кабинет. В конце недели мы выплатим вам ваше жалованье. В данных обстоятельствах я считаю это более чем великодушным.

— Если бы вы были мужчиной… — Мистер Обри гневно хрустнул костяшками пальцев.

— Вы были нашей первой леди — составителем рекламных объявлений. Я не думаю, что мы в ближайшее время найдем вам замену.

В последовавшем за этим молчании Грейс поняла, что они ждут, чтобы она что-нибудь ответила. Наконец, ей это удалось.

— Спасибо, сэр. — Она встала и собралась идти, но не могла отказать себе в последнем слове. — Не все женщины одинаковы. Не пользуйтесь мной как предлогом для того, чтобы не давать шанса другим. Если вы не видите, что женщины, составители рекламных объявлений, могут сделать для вашей фирмы, вы навсегда застрянете в девятнадцатом веке, тогда как ваши конкуренты стремительно ворвутся в новый мир!

— Довольно! — Мистер Генри поднял руки, словно хотел стереть ее в порошок.

Выходя в последний раз из здания со всем своим скарбом, Грейс увидела, что дверь в кабинет Като широко открыта. Вероятно, он хорошо видел ее уход. Подняв взгляд, она встретилась с ним глазами, и он ей весело помахал.

Поставив свои вещи на ковер, Грейс вошла в кабинет. Като сидел в кресле лениво развалившись, положив ноги на стол, говоря по телефону, и не прервал разговор при ее появлении. Правда, слегка улыбнулся. Улыбка вновь появилась на его лице, когда она взяла вазу, стоящую на его столе. Белые, безликие цветы. Она подняла их к лицу и понюхала. Никакого запаха. Вынув их из вазы, она вылила воду ему на голову.

Трубка выпала у него из руки.

— Ты… — Но больше у него ничего не вышло сказать.

— Ты никогда не мог найти нужных слов, правда? — Грейс повернулась и вышла из кабинета.

До нее донесся веселый смех машинисток. Грейс небрежно раздала им цветы, затем взяла свои вещи и вышла из здания.

На улице она не чувствовала себя так беззаботно. Большие двери очень уж безвозвратно захлопнулись за ней, и она оказалась на ослепительном утреннем свете, с пакетом в руке, выброшенная, никому не нужная. Что же теперь делать?

Можно, конечно, пойти домой. Но перспектива встретить сочувствие Нэнси сейчас ее не привлекала. И Нэнси в любом случае заботится о Крамере, хлопочет над ним, помогает ему вернуть человеческий облик. А мама… что ж, Грейс не чувствовала, что у нее хватит сил выдержать материнское разочарование и неодобрение, по крайней мере сегодня.

За неимением лучшего плана она решила внять собственному сердцу и направилась в «Лайонс Корнер Хаус» на Пиккадилли, чтобы поправить себе настроение мороженым, шариком ванильного и шариком лимонного на стеклянной тарелочке. Она ела крошечными порциями, как ребенок, который хочет заесть лекарство, и растягивала удовольствие. Затем она заказала чай и сидела с полной чашкой до тех пор, пока чай не остыл и не приобрел масляный серый блеск.

«Мы с Нэнси сидели здесь в ее двадцать четвертый день рождения, — думала она. — За этим столиком. Это было в тот день, когда я порвала с Джорджем».

Это воспоминание не расстроило её. Из-за чего расстраиваться? Это всего лишь столик в кафе. Они с Нэнси тогда славно провели время, если бы не невидимая стена между ними. Нет, просто это наводило ее на мысль о том, как мы возвращаемся в свое прошлое. Вот она опять за этим столиком и снова пытается решить, как подвести черту под недавними событиями и двигаться дальше. Тогда она порвала с Джорджем, но осталась дома, со своей семьей, решив, что они должны быть на первом месте, и всегда будут на первом месте. Сейчас она задумалась: не будет ли лучше для всех, если она поступит противоположным образом, то есть уедет куда-нибудь далеко и начнет жить заново?

Борясь с искушением заказать еще одну порцию чая, Грейс поняла, что не сможет посмотреть в глаза официантке. Она знала, что на нее будут смотреть с раздражением, как официанты всегда смотрят на тех, кто заказывает мало, а сидит слишком долго. Она попросила счет. Но, ища в кошельке мелочь, чтобы дать на чай официантке (она решила дать щедрые чаевые, вероятно, для того, чтобы доказать, что не из тех, кто «слишком засиживается»), Грейс кое-что вспомнила. Ей есть куда сегодня пойти!

Это было одно из больших, белых, чистых зданий в георгианском стиле на нарядной площади недалеко от Музея Виктории и Альберта. Грейс всегда считала Южный Кенсингтон ярким, солнечным, цветущим районом. Хэмпстед, с другой стороны, был крутым, мшистым и зеленым районом Лондона, местом для глубоких меланхолических раздумий.

В детстве Грейс много раз бывала в доме Гамильтонов-Шапкоттов, но никогда не была там взрослой. Родители Шеридана давно умерли, и его стараниями дом приобрел ярко выраженный египетский стиль. Воротные столбы венчали черные с позолотой сфинксы с томными, чувственными глазами. Медная дверная ручка имела форму головы шакала. И даже номер его дома, 8, напоминал свернувшуюся змею с хвостом и ртом, очевидно пытающуюся пожрать самое себя.

Коренастый человек в ливрее швейцара открыл ей дверь, взял у нее пакет и проводил по коридору, стены которого были украшены позолоченными иероглифами (похожими на те, что на визитной карточке Шеридана), в комнату, напоминающую скорее зал музея, чем гостиную. В стеклянной горке помещались старинная керамика с отбитыми краями, зловещего вида кинжалы — драгоценности настолько дорогие, что трудно было поверить в их реальность. Стены были заставлены книгами, на них висели свитки и гобелены, роспись на потолке изображала пирамиды.

— Мистер Гамильтон-Шапкотт сейчас к вам выйдет. — Дворецкий жестом пригласил Грейс сесть в один из красных шезлонгов. — Располагайтесь, пожалуйста. Не желаете ли чаю с бисквитами?

— Ггейс, догогая! — Шеридан выступал в белой хлопчатобумажной рубашке волнистого романтичного кроя и серых фланелевых штанах. Без обычного макияжа он имел забавно-невзрачный вид. — Я так гад, что ты пгишла! — Он посторонился, чтобы дать пройти дворецкому. — И пгизнаться, немного удивлен. Я думал, ты совсем забыла о нашем уговоге.

— Ничего не забыла. Боже мой, как изменилась эта комната! Я, кажется, припоминаю отделку бисером и полотна великих английских мастеров. Гейнсборо и прочих.

— Вегно. И все такое. — Он сделал большие глаза, скинул тапочки и плюхнулся в один из шезлонгов.

Она села в другой, сняв туфли и поставив их на коврик перед собой.

— Я подумал, что если полностью пгеобгажу дом, он станет полностью моим и пегестанет быть домом отца.

— И тебе это удалось.

Он помотал головой.

— Может быть, он больше не в его стиле, но это больше его дом, чем когда-либо. Он пгисутствует за всеми этими золочеными госписями и пгоизведениями искусства, кгитикуя мою глупость и стгасть к мишуге. У меня внизу стоит большой египетский сагкофаг, я его тебе потом покажу. Иногда мне снится, что отец выскакивает из него, весь пегепеленутый, как мумия.

Грейс невольно рассмеялась.

— Еще одна пгоблема — Сесиль. — Он откинулся на спину и глядел в потолок, скрестив руки за головой. — Ты когда-нибудь встгечалась с моей женой Сесиль? Бывшей женой, я бы сказал. Мне ужасно хотелось пгоизвести на нее впечатление. Все, что здесь сделал, я сделал для нее. Но она ушла, и все кажется бессмысленным.

— Мне очень жаль.

— Не надо. Это моя собственная глупая ошибка. Дворецкий принес поднос с чаем и бисквитами.

— Дженкинс, вы великолепны. Поухаживайте за дамой, хогошо? Славный малый.

Молчаливый Дженкинс в белых перчатках налил чай, кивнул и удалился.

— Как ты, Ггейс? Ты сегодня выглядишь немного гасстгоенной. Встгетила на вечегинке слишком много стагых дгузей? У Дженкинса есть чудесное сгедство, если тебя это интегесует. По-видимому, он пегенял его от своей матушки.

— Нет, спасибо. Сейчас все пройдет.

Шеридан недоверчиво поднял брови.

— Послушай, если ты действительно хочешь знать. Я оказалась в неприятном положении из-за мужчины… вернее, из-за двоих мужчин.

— Но ведь ты была занята!

— Более того, я только что лишилась работы. Я нехорошо себя повела. Сейчас я об этом жалею, но, честно говоря, мне хотелось бы ненадолго уйти из дома. Мамино неодобрение и Нэнси… Сейчас это было бы слишком.

— Как интгигующе! Что ж, ты всегда можешь пожить у меня. Я буду гад твоему обществу. — Увидев, что Грейс открыла рот, чтобы запротестовать, он добавил: — Я сказал, Ггейс. Мы семья, ты и я.

— Спасибо. — Эмоции настолько переполняли ее, что она не могла больше ничего сказать. Только сидела с чашкой чаю и разглядывала артефакты в стеклянном шкафу.

Шеридан посмотрел в ту же сторону.

— Ты, навегное, считаешь мою египетскую коллекцию нелепой… догогое хобби для избалованного богатого мальчика.

— Вовсе нет.

— Я бы не стал осуждать тебя, даже если бы ты так считала. — Он встал, подошел к высокому книжному шкафу и взял оттуда тяжелый альбом. — Посмотги. — Он перевернул пару страниц и протянул ей.

На одной фотографии была изображена шеренга мужчин, опирающихся на заступы, кирки и прочие инструменты. Все они были в коротких штанах, тяжелых ботинках и широкополых шляпах, и все они выглядели счастливыми. Что было изображено на остальных фотографиях, определить было сложно. Темное пространство с различными неразличимыми предметами.

— Это могила знатного человека… мы полагаем, что это был пгавитель Луксога. Я пгисутствовал, когда ее откгыли. Я пегвым вошел в нее. Посмотги на это.

Он перевернул страницу. Еще одна фотография: какие-то черные, похоже обуглившиеся, предметы.

— Это внутгенние огганы цагицы. Их вынули из тела после смегти. Я пгивез их сюда и подагил Бгитанскому музею. Сегодня они находятся там в сейфе. Думаю, сотгудники музея боятся, что если их слишком часто оттуда вынимать, они пгосто могут газложиться. Само то, что они еще существуют, — чудо. Но я надеюсь, что когда-нибудь изобгетут машины и устгойства, котогые позволят пгоанализировать их более тщательно, выяснить, что цагица ела, как она умегла, сколько ей было лет. Я хочу хогошо узнать ее и думаю, когда-нибудь мы ее узнаем. Она долго ждала, чтобы мы ее гасшифговали, и, надеюсь, еще немного подождет. Надеюсь, я до этого доживу.

Грейс снова посмотрела на шеренгу улыбающихся людей перед могилой знатного человека.

— Египетская знать бгала все свои любимые вещи в заггобный миг, — сказал Шеридан. — Могила этого пгавителя почему-то была более личной, более откговенной, чем более пышные могилы. Стены были гасписаны изобгажениями пгазднеств: людей, иггающих на музыкальных инстгументах и гоняющихся дгуг за дгугом. Был там и погтгет кгасивой женщины, несомненно его жены, в длинных белых одеждах. Много высохших виноггадных лоз.

— Мне кажется, я знаю одного-двух человек, которые хотели бы взять с собой в Великое загробное путешествие подобные воспоминания, — сказала Грейс.

Шеридан отложил фотоальбом в сторону.

— Моя мама ушла из жизни так же полностью, как эти египтяне. Вероятно, в некотором смысле еще полнее. То, что она мне гассказала умигая, — на самом деле лишь фгагменты, но они показали мне совсем дгугую женщину, не ту, котогой я ее считал. И фактически пегспективу моей жизни тоже.

— Как это? — Грейс осушила свою чашку.

— Это может показаться смешным, но я никогда не понимал себя, если погазмыслить в этом контексте. Если бы агхеолог гаскопал мою семью, он бы сгазу гешил, что что-то не так. Смотги: мама была мягкой и утонченной, а отец ггубым севегным пгомышленником. Человеком, вагившим плохое пиво для людей, котогые не умеют ничего лучшего, как только пить его. Да, это очень плохо, семейное пьянство, но не говоги! Ты видишь несоответствие, не так ли? Как сошлись двое таких газных людей? А я, их сынок со стганностями?

— Но безусловно, ни одна семья не имела бы смысла, если рассматривать ее в таком аспекте, — сказала Грейс. — Люди влюбляются по самым странным причинам. А что касается детей… никто не может угадать, что из них вырастет.

— Вегоятно, ты пгава. — Он налил еще чаю. — Возможно, я газвил свою личность в пику папе.

— Ну, так далеко я бы не заходила…

— Я и не пгедполагал, что ты зайдешь так далеко, но ведь твой отец был совегшенно очаговательным человеком, насколько я его помню. Культугным, интеллигентным человеком… дагвинистом. Должно быть, это было стганно: наши матеги, две близкие школьные подгуги, сошлись с двоими фактически полягно пготивоположными мужчинами. Как они, навегное, удивлялись, когда в их мужьях пгосматгивалось сходство. И как пгекгасно, что две семьи так долго были тесно связаны.

— Это было прекрасно, — сказала Грейс. Затем, попробовав воду, спросила: — Как ты думаешь, что заставило их вдруг оборвать всякую связь? Наверное, между ними произошла какая-то ссора, ты не считаешь?

— Ты помнишь, что моя няня-игландка заставляла нас всех есть тгебуху? — как бы невпопад спросил Шеридан. — А тот день, когда вы с Нэнси заставили меня напялить ту дугацкую шляпу? — Он посмотрел на Грейс оленьими глазами.

Она так и представила его в этой шляпе, с лицом обрамленным кружевом.

— Я всегда очень гевновал вас с Нэнси.

— Ревновал? Почему?

— Вы были дгуг у дгуга. А я был один. После ссогы, конечно, стало еще хуже. Было ужасно потегять вас обеих.

Грейс ожесточилась.

— Шеридан, зачем ты на днях приходил к маме? Не для того же, чтобы сидеть и предаваться воспоминаниям над этими фотографиями, правда? Ты хотел поговорить с мамой о чем-то конкретном.

Он покачал головой:

— Ах, Ггейс. Это очень сложно. Я так хотел поговогить с тобой, но Кэтгин взяла с меня слово молчать.

— Забавно. С меня она взяла такое же обещание. — Грейс прикусила губу.

Шеридан смотрел на нее.

— Дело в том, что моя мама, а она, как тебе известно, была не самым откгытым и обходительным человеком, так вот, она многое мне гассказала на смегтном одге.

— Да?

— Она гассказала о прошлом и всем таком. Что-то пгоизошло, Ггейс. Между нашими годителями…

— Я об этом знаю, Шеридан. И Нэнси тоже. Все в порядке… мы все знаем.

Его лицо озарилось.

— Слава богу! Как чудесно, что можно свободно об этом говогить! Кэтгин была совершенно увегена, что никто из вас ничего не знает. — Он вскочил и схватил ее за руки. — Поживи у меня некотогое вгемя. Нам будет так весело. В тихом омуте чегти водятся, не так ли?

— Успокойся. — Сила его возбуждения озадачивала. — Я хочу сказать, спасибо, это очень мило с твоей стороны, но…

— То, что мама гассказала мне… ну, знаешь, когда она умигала… Так вот, мне кажется, я всегда знал это в душе. Я так и не смог пгивязаться к отцу. Я всегда, с детства, чувствовал, что я совегшенно иной. У нас не было ничего… ничего общего. И конечно, оказывается, тому была пгичина. У меня не было помгачения ума, и все произошло не в моем вообгажении. — Он отпустил ее руки и выпрямился, улыбнувшись ей. — Я всегда чувствовал себя таким одиноким… А тепегь оказывается, я не одинок! Газумеется, ты должна остаться и пожить у меня, догогая сестгенка!

Сестренка? Или это псевдоегипетское ласкательное имя?

— Шеридан, у меня, конечно, тоже самые теплые воспоминания о нашем детстве. Но все эти разговоры о крови и о том, чтобы не быть одному… Я просто не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Ах, пгости! Я, должно быть, непгавильно понял. Мне казалось, ты сказала, что знаешь. Я твой бгат, Ггейс. Ну, единокговный бгат, понимаешь? Но и это неплохо, пгавда?

Она не могла сдержать смех.

— Ты спятил? Я бы уж, наверное, знала. Если бы у моей мамы был еще один ребенок!

Но теперь Шеридан смущенно нахмурился, Шеридан, который силился найти верные слова.

— Догогая моя, — сказал он наконец. — У нас, похоже, пготивоположные намегения. Если я пгавильно понимаю твои слова, ты пгедполагаешь, что между твоей мамой и моим отцом был гоман. Мне ничего об этом не известно. Я говогил о длительном гомане между моей мамой и твоим отцом! То есть нашим отцом!