Слово на букву «Л»

20

— Ты правда это сделаешь? За это я стану твоим лучшим другом. — Белла ущипнула Уилла за щеку и крепко поцеловала.

— Ты и так мой лучший друг.

Уилл согласился поговорить с деверем о СЫРОСТИ. Это потребовало всего лишь незначительного выкручивания рук с ее стороны и бесчисленных обещаний несказанных сексуальных удовольствий. Были приведены в действие невидимые рычаги, и мистер Боуман наконец перенес Беллу из своей черной записной книжки в красную. Именно туда он записывал настоящих клиентов и даже вносил даты и сроки. Ремонт займет от четырех до пяти дней, сказал он. Нужно сначала провести подготовительную работу, потом оштукатурить стены и дать им просохнуть. Только потом можно красить.

Жизнь дома стала совсем невыносимой. Коробки и все остальное пришлось втиснуть в спальню. Снятые картины стояли, как домино, вдоль стен. В ванной комнатные растения образовали кустистое сборище.

— Не стоит оставаться в доме на время ремонта. Пыль может тебе повредить, — сказал Уилл.

— Знаю. Вив меня приютит.

— Хорошо. Или — если хочешь, конечно, — ты можешь пожить у меня.

Раньше, хоть они и проводили большую часть времени у Беллы, она несколько раз уже оставалась у него. Он купил ей зубную щетку, потому что считал, что глупо ей носить туда-сюда свою. Он также освободил для нее ящик — там лежала большая майка и пара трусиков. Но одно дело остаться на ночь — ужин, потом секс, потом сон, — а другое — переехать к нему на несколько дней. В этом уже было что-то семейственное. Что-то, что подразумевало семейные разговоры и домашние ритуалы: кому что купить, кто готовит, кто моет посуду… Переехав к нему, она сразу оказалась бы втянутой в орбиту его обычной жизни с ее рутиной, ведением хозяйства и тому подобное. Ей пришлось бы узнать, где у него лежит запасная туалетная бумага, как открывать заедающий замок задней двери, в какой день он выносит мусор.

— Это очень мило с твоей стороны. Но ты совершенно не обязан этого делать. Ты и так уже заслужил скаутский значок за то, что поговорил с мистером Б.

У нее внутри звенели предупредительные звоночки. Что, если ей понравится? Если она привыкнет видеть его лицо на подушке — и эти его восхитительные, смешные брови — каждый раз, когда ложится спать? А каждое утро его такое знакомое лицо будет первым, что она увидит в этом мире. Входя в дом, она уже каким-то шестым чувством, просто почуяв воздух, будет знать, дома ли он. Быстро ли она привыкнет к его поступи на лестнице, к тому, как он говорит «привет», к тому, как меняется выражение его глаз при встрече с ней? А что потом? Потом борьба с СЫРОСТЬЮ будет закончена, стены покрашены, и у нее не будет больше предлога оставаться. Дома ее встретит запах свежей краски, стук брошенных на стол ключей и холодильник с одной-единственной пачкой прокисшего молока. В первый вечер она почувствует себя так же, как тогда, вернувшись в квартиру одна без Патрика. После Патрика. Иногда она так и делила свою жизнь: до Патрика, с Патриком и после Патрика. Словно на аккуратные, плотно заполненные секции диаграммы.

Она поворачивает ключ, ожидая услышать его приветственный возглас: «Приветик, как прошел день? Хорошо?» Тишина, словно вода, заливает углы комнат. Она медленно влачится сквозь эту тишину, чувствуя, как за ней смыкаются ее волны. На кухне царит непривычная, холодная чистота, все, нетронутое, так и стоит на своих местах. На столешнице больше нет открытой баночки мармелада. На столе не валяются наполовину прочитанные газеты. Она автоматически опускает взгляд вниз. У Патрика есть приводящая ее в исступление привычка бросать свои ботинки посередине комнаты, где она частенько о них спотыкается. Была, поправила она себя. Неожиданно она чувствует приближение боли, осознание утраты постепенно приходит к ней. Ей хочется пойти, найти его ботинки и бросить их на пол, но она подавляет это глупое, даже безумное желание.

В ванной еще хуже. Четыре заржавелых одноразовых лезвия. Дезодорант в нелепом черном флаконе фаллической формы, словно призванном сказать: «Если от меня хорошо пахнет, это еще не значит, что я не мужик». Ее пальцы поглаживают его зеленую зубную щетку, от щетины туда-сюда разлетаются брызги. Патрик уверял ее, что это специальная, «скоростная» щетка: «Видишь, с такой щеткой я могу почистить зубы за тридцать секунд».

Она достала из стакана свою фиолетовую щетку и, взяв по щетке в каждую руку, развернула их щетиной друг к другу. Патрик, бывало, разыгрывал перед ней целый спектакль:

— Ты с кем разговариваешь? Я тебе дам, — говорил он низким голосом, изображая зеленую щетку, и гнался с ней по краю раковины за фиолетовой. Он гонял бедняжку туда-сюда, тряс ее «головой», пока Белла не рассмеется.

Она стукнула его щетку о свою и потерла их друг о друга щетиной.

— А зачем ты умерла? Дура ты какая-то, — заявила фиолетовая.

— Ну, — тупо ответила зеленая, — не зна-а-ю. Я не хотела.

Белла сцепила щетки щетиной да так и оставила их вместе. Патрик тоже так делал, оставлял их вместе со словами: «Целоваться, умываться!»

Она вытерла рукой слезы, глупые слезы. Легкие у нее были словно набиты взрывчаткой, такие тяжелые.

— Дыши глубже, — громко сказала себе Белла.

Но она чувствует, как к горлу, грозя разрушить хрупкую тишину, снова подступают противные мелкие рыдания. Она трет грудную клетку; под ребрами словно камень, как облегчить эту тяжесть? Крепко сжав зубы, она прикусывает губу изнутри — сейчас ей отчаянно нужна такая боль, которую можно перенести.

В спальне ее встречает гостеприимный свет; занавески полуспущены. Она механически, медленно раздевается. Сняв наполовину с кровати покрывало, идет в другой конец комнаты к комоду. Роется в ящиках, тихо разговаривая сама с собой. Ищет что-то в корзине для белья, разбрасывая по полу носки и полотенца. Вот она, рубашка Патрика, мятая, мягкая от частой носки. Она зарывается в нее лицом, вдыхает ее запах.

Она забирается под одеяло, сложенная в комок рубашка лежит на подушке у ее лица. Белла перебирает пальцами перламутровые пуговицы, водит ими по краю рукавов, пока наконец не проваливается в сон. И спит двенадцать часов подряд.

Уилл сгреб ее в объятия, крепко прижимая к себе.

— Что такое, лапочка? Где ты опять витаешь, спящая красавица?

Она вымученно улыбнулась и поцеловала его. Встряхнула головой, стряхивая свои мысли:

Я должна попытаться. Должна.

— Я просто не хочу тебе надоедать.

— Ты права. Забудем об этом. Каждую ночь лежать рядом с великолепной женщиной, а каждое утро — просыпаться и видеть на подушке лицо любимой — это кому угодно надоест.

— О, а к тебе еще кто-то собирался въехать?

— Заткнись. И переезжай ко мне, нечего даже думать. Обещаю, что расслабляться я тебе не дам. Это я каждый день буду тебе надоедать и вообще сделаю все, чтобы тебе у меня не понравилось. Так что ты с чистым сердцем можешь потом сказать: «Я же говорила!» Я знаю, что ты это любишь.

— Ничего я не люблю. А ты сможешь пережить мои ужасные привычки?

— В области ужасных привычек ты — просто любительница, уж поверь мне — в этом виде спорта я когда-то представлял Юго-Восток. Ну, что ты можешь предложить? Козюли на подушке? Обстриженные ногти в чайнике? Сексуальные извращения с использованием кабачка?

— Ф-у-у. Какая гадость!

— Нет? А что тогда? Открой мне свои темные тайны.

— Я оставляю на раковине мокрые ватные шарики…

— Грязная неряха!

— Не смываю косметику на ночь…

— Меня сейчас вырвет!

— А усы я обесцвечиваю, пока слушаю передачу Женский час.

— Женский час! Это же просто сюр! — Его голос прервался. — Какие усы?

— Только мужчина может задать такой бестактный вопрос. Это как в той рекламе, когда ей говорят, что у нее нет перхоти, а она жутко обижается. Смотри. Видишь? — Она ткнула пальцем себе под нос.

Он мизинцем провел по ее верхней губе:

— Вот этот милый пушок?

— Это не пушок, это усы. Густые. Ты что, не слышал выражения: Джолен — лучший друг девушки?

— Как?

— Это такой крем для обесцвечивания волос. Не волнуйся, я не стану расхаживать с ним под носом по всему дому. Тем более когда их обесцвечиваешь, — она напрягла верхнюю губу и промычала: — Нао хоить от так. А то упайет.

— Хотел бы я на это посмотреть.

— Ни за что. Мама мне всегда говорила: никогда не позволяй мужчине до свадьбы увидеть, как ты бреешь ноги или обесцвечиваешь усы.

— Думаешь, я убегу, увидев, как ты бреешь ноги? Нет, таким зрелищем меня не проймешь.

Передернув плечом, она ответила:

— Не этим, так другим.

— Ты что, серьезно? — Взяв ее за плечи, он развернул ее к себе лицом. — Ты так и не поняла: я НИКУДА не уйду. Боюсь, тебе от меня никогда не отделаться.

— Ах, мистер Хендерсон, это так неожиданно. — Она замахала рукой перед лицом, как веером.

Он отпустил ее, но тут же снова взял за руки.

— Нет, не неожиданно. Я думал об этом еще до того, как впервые поцеловал тебя.

Поймав выражение ее глаз, он добавил:

— Ты так на меня смотришь, как будто я — зубной врач. Не паникуй. Я не стану тебя торопить. Просто хочу тебе сказать, что мечтаю провести с тобой остаток жизни.

Остаток жизни. Это сколько? По крайней мере, лет сорок или пятьдесят? Или десять, или пять? Или всего год? Три недели? Если бы можно было знать точно.

— Ничего, ты сразу образумишься, когда я перееду к тебе на пять дней кряду.

— Комнаты сдаются? — С портпледом в руках Белла стояла на ступеньках дома Уилла.

— Конюшни заняты, молодая мисси[25]. Придется взять вас в комнату к хозяину.

— Глаза твои бесстыжие! Впрочем, рада видеть, что мастерства ты не растерял.

— Заходи, заходи. — Уилл взял у нее из рук бутылку вина и перевязанную ленточкой коробку трюфелей. Большой обеденный стол был покрыт новой яркой скатертью в клетку. На нем стояла керамическая ваза, полная душистых белых роз и зеленых веточек, все из сада Уилла. Белла наклонилась понюхать один из бутонов и вздохнула от удовольствия. Уилл театральным жестом открыл кухонный шкафчик: чай с ароматом черной смородины, ее любимый.

— А еще, смотри… — И он потащил ее дальше в дом, полный удивительных преображений. Из прихожей исчезли бачки для стекла, бумаги и прочих отходов для переработки, о которые она все время цеплялась чулками, — теперь они были убраны в подозрительно чистый чуланчик под лестницей. У кровати тоже стояли цветы в голубом стеклянном бокале. На аккуратно сложенных полотенцах лежало маленькое мыло — из гостиницы. А на подушке ее ждала обернутая в фольгу шоколадка.

— Не стоит меня так баловать. Еще привыкну.

— В этом-то и состоит мой гениальный замысел.

Он смотрел, как она распаковывает вещи, то и дело предлагая ей вешалки, освобождая для нее еще один ящик, сдвигая в шкафу свою одежду, чтобы она могла повесить свои платья.

— Ты знаешь, я к тебе не переезжаю. Это всего на пять дней, так что расслабься.

— Хорошо, дорогая. А ты привезла свою маленькую пижамку? Положить под подушку?

— Нет у меня никакой пижамки. Зато я чуть было не привезла мою растянутую футболку с надписью «Я пью, следовательно, я мыслю» и нарисованной на ней бутылкой лагера.

— Я всегда знал, что ты для меня слишком умна и изысканна.

— Да уж. И пусть никто не говорит, что и в забеге «Модные ночные рубашки» я тоже отстаю. Эта футболка мне бесплатно досталась, от рекламного агентства, где я тогда работала. Она особенно стильно смотрится в ансамбле с моими толстыми лиловыми перуанскими носками.

— И ты не привезла этот замечательный наряд? Разве ты не знала, что перуанские носки буквально сводят меня с ума? Чулки не идут с ними ни в какое сравнение.

— О, как жаль, — сказала Белла, притворяясь, что кладет пару невесомых чулок в еще нетронутой прозрачной упаковке обратно.

Уилл вскочил и залез за ними головой в портплед, как гончая в лисью нору.

— Как-то странно, — сказала Белла, когда они после обеда растянулись на диване.

— Что странно?

— Все это. Быть с тобой вместе, как будто это совершенно обычная вещь. Как будто мы — настоящая пара. Давай хоть поссоримся, что ли.

— Это еще зачем?

— Тогда я смогу расслабиться. А то с тобой я чувствую себя почти нормальной. Такой, которую можно полюбить. Меня это смущает.

— Тебя можно полюбить, балда. — Он возмущенно фыркнул. — И мы и правда настоящая пара.

— Да, дорогой.

— Ну вот видишь. Ты же уже жила с мужчиной, ты должна помнить, как это все бывает.

Она кивнула, а про себя подумала: «Но ведь это было совсем по-другому».

— Ну, мистер Совершенство, а почему ты до сих пор не женат?

— Было дело, почти женился. Так что тебе повезло.

— Н-да? Наверно, у той дамы больше не было выбора. — Она погладила шрам над его бровью. — А что значит почти? Дело дошло до алтаря?

— Нет. И это была не дама, а Каролин. Помнишь, я тебе о ней немного рассказывал?

— Хм-м, да. Та худая блондинка.

— Не будь дурочкой. Я обожаю твои выпуклости. — Он положил руку ей на живот и нежно сжал его. — Ну вот, и прожили мы вместе много лет, Каролин и Уилл, Уилл и Каролин, мы были не разлей вода, как рыба и картошка, как…

— Как Винни-Пух и Пятачок?

— Тихо. Но потом, знаешь, все как-то шло… Одинаково. Год за годом одно и то же, как мамин джем, который никогда не станет лучше… В общем, я к нему привык, и к Каро тоже…

— Каро? Фу-у.

— Да тихо ты, ты хочешь, чтобы я рассказывал, или нет?

И он рассказал ей, что у них с Каролин все вроде бы шло хорошо, они не ссорились, но и не разговаривали. То есть разговаривали, но разговоры их все чаще сводились к обмену сплетнями об общих знакомых из их небольшого круга и новостями с работы. Они часто выходили, вместе и порознь, редко оставаясь дома и один на один; вокруг них всегда были люди, события. И они уверенно, словно по рельсам, катились к браку, и их могло остановить лишь что-то совсем непредвиденное, вроде железнодорожной катастрофы. Они уже обсуждали, где лучше устроить свадьбу, когда Каролин вдруг получила предложение поехать на три месяца в Нью-Йорк.

— И она согласилась?

— Да, согласилась. И я ее поддержал. Я был самым неэгоистичным женихом в мире. Я сказал: «Ты просто обязана поехать, Каро. Это такая возможность. В конце концов, три месяца — это ерунда». Но я не понимал, что просто обманываю себя. В глубине души я почувствовал облегчение, когда она все же решила ехать.

— Вот так. — Белла заставила его подвинуться, чтобы поуютней устроиться в его объятиях. — И что было дальше?

— А дальше она уехала в Нью-Йорк и в первый же месяц встретила там другого.

— Ты что, шутишь? Но это же ужасно.

— Да нет. Я думаю, ни я, ни она не знали, как сойти с этой накатанной колеи. Так что нам была нужна, — он рассмеялся, — помощь со стороны.

Он притянул голову Беллы поближе и погладил ее по волосам.

— Однажды в выходные, когда она еще только уехала, я слонялся по дому как будто в летаргическом сне. Я передвигался медленным, «субботне-утренним» шагом, и у сил у меня совсем не было. Помню, как сейчас, я тогда подумал: «Я чувствую себя усталым потому, что скучаю по Каро». И в этот момент я вдруг понял, что я просто играю роль жениха, который скучает по своей невесте, играю, потому что не хочу знать правды.

Белла потерла плечи, словно ей вдруг стало холодно.

— И что же это была за правда?

— Правда — неприятная правда — заключалась в том, что я не скучал по ней. Потому что я начал вспоминать и понял, что не могу даже вспомнить, когда мы последний раз были интересны друг другу. Не могу вспомнить даже, когда я разлюбил ее. — Его пальцы все еще перебирали ее волосы. — Я почувствовал страх и стыд. А когда от нее пришло письмо, где она сообщала, что встретила другого парня, это было такое облегчение! Словно меня сняли с крючка, и мне не надо было больше делать ничего самому. А потом я стал думать, что должен был хотя бы поговорить с ней — по-взрослому, знаешь, в стиле «мы должны кое-что обсудить» и все такое. А так чувствовал себя так, словно обманул ее, словно я просто какая-то фальшивка.

Белла медленно кивнула. Во рту у нее неожиданно пересохло. Ей захотелось убедиться, что она — настоящая, и она ощупала зубы непослушным языком — один за другим. Потом размяла затекшую шею и повернулась, чтобы взглянуть на него.

— Ты не виноват, — откашлявшись, произнесла она. — Жизнь есть жизнь.

— Конфуций тоже так говорит. Спасибо за твои мудрые слова.

Она потихоньку ущипнула его.

— Ой, — поймал он ее руку. — А теперь я вообще не могу понять, как я собирался с ней жить. Не могу объяснить. Теперь все так… по-другому. Как будто мне всю жизнь подсовывали, не знаю, жвачку с клубничной отдушкой и говорили: это клубника, это клубника. А потом, в один прекрасный день, когда я меньше всего этого ожидал, у меня во рту оказалась роскошная ярко-красная ягода — такая, какой я никогда не пробовал, да что там, даже не знал, что она есть на свете. И вот тогда я понял: о господи, так вот она какая — настоящая клубника!

Она притягивает его голову к себе. Его пальцы гладят ее шею. Его губы властно накрывают ее. По-вечернему жесткая, его щека трется о ее щеку — такая живая, такая настоящая.

— Ой, колется. — Кончиками пальцев она потерла его щеку, притворяясь, будто сейчас оцарапает ее ногтями.

— Пойти побриться? — Он готов подняться.

— Не-а. — Она поцеловала его и, приложив к его щеке ладонь, заметила: — И почему никто не догадался выпустить нащечники, типа намордников?

Белла тихонько прижала его волосы раскрытой ладонью.

— Как они мне нравятся. Волосы, это первое, что я в тебе заметила. После того поэтического вечера я даже начала про себя называть тебя Пружинкиным.

— А я думал, ты обо мне даже не вспоминала.

— А что это за смешную рожицу ты мне скорчил?

— Просто рад, что ты тогда меня заметила. — Он снова лег, положил голову ей на грудь и закрыл глаза. — Какая из тебя хорошая подушка. Скажи мне еще что-нибудь приятное. Что ты еще обо мне подумала?

— Ну, я подумала, что ты забавный, и глаза у тебя хорошие. Что еще? Что у тебя красивые брови, да. Очень сексуальные брови. А еще у тебя был тогда весьма веселый вид.

— А мне кто-то сказал, что я обычно выгляжу надутым.

— Нет, — произнесла она, вспоминая. — Ты выглядел ничуть не надутым, ты выглядел веселым и озорным, как будто мир казался тебе страшно интересным местом.

— Мне он и сейчас таким кажется.

— Я знаю. Это-то я в тебе и люблю.

— Ага, ты только что сказала слово на букву «Л».

— Оно само выскочило. Я не виновата.

Они целовались; ее рука лежала на его груди, и она чувствовала как под ее ладонью бьется его сердце.

— Тук-тук, — отбила она ритм, — тук-тук.

Он положил свою руку под ее левую грудь и тоже отбил ритм ее сердца.

— Тут-тук, — теперь их сердца бились в унисон, — тук-тук.