Снежная стая

ГЛАВА 22

Я забилась под выворотень, свернулась в клубок, и, укрывшись хвостом от бед да невзгод, затихла. Мысли, которым след бы метаться заполошными птахами, рассыпались и затаились, притихли мышками, ровно и нет их.

А мне что делать — непонятно.

Что в селище возвертаться нельзя — то ясно. И лучше уж вовсе в ближайшее время и на глаза люду честному не попадаться — добрые селяне и за вилы взяться могут, за топоры, а человеком я хоть и сильна изрядно, а все ж человек, против толпы не выстою.

Что волчью шкуру я долго не удержу — то тоже ясно. Чем ближе тепло, тем тяжелее её, родимую, носить.

До первой оттепели еще кой-как перебедую, а дальше всё, край.

Значит, надо раньше решать.

Вот что, голубушка. Вольно тебе было в ловчую яму себя загнать — так пусть вольно будет и выбираться из той ямы.

Вставай-ка ты, Нежана, да и шевелись.

Зимовье заброшенное Пестун с ближними, чай, не порушили, а один только тын разметали — а без тына ты, душенька ясная, уж точно поперву обойдешься.

А дальше видно станет.

Шорх, шорх — скреб веник по половицам. Шорх, шорх.

Гостя я учуяла издаля — опосля нынешней зимы, я и в человечьей шкуре много острее чуять стала, да и слуха прибавилось. Силы же во мне и ранее изрядно было — а ныне против прежнего вдвое сделалось.

Я уверенно знала, что гость явился один. Что нет при нем ни охотничьего пса, ни добычи, с лесу взятой. И идет он налегке — напрямую к зимовью. А значит, ко мне. Всё то я загодя услышала, но занятия своего не прервала. Даже и когда стукнула тяжелая дверь, и лесовичанский староста, Горен Храбрович, прошел в горницу, обстучав на пороге обснеженные сапоги.

Я не обернулась, не склонилась в приветственном поклоне.

Шорх, шорх — скреб по половицам веник.

Гость мой огляделся по сторонам, крякнул:

— Неприютно у тебя, Нежданка. Сыро да холодно…

Печь я протапливала, только чтобы спроворить что-то съестное, а больше… На что мне? Не промерзает избушка — да и ладно.

Скарб, какой остался после Пестуна с ватагой его, я частью отмыла, частью починила, на печи сыскался старый тулуп — там и ночевала. Хуже всего было с одеждой — добыть ее было неоткуда, и я уже думала прогуляться до Ручьев, куда, может, ещё не долетели нынешние вести, да и утащить что сумею у какой-нибудь непрокой хозяйки, да не пришлось.

Выручила Ярина.

Ветер донес мое имя глухой ночью, послушный властному лекаркиному шепоту, смиренный волей ее. И я, с привычным уже усилием обернувшись, потрусила ей навстречь. Лекарка ломилась сквозь подлесок, что твой молодой лось, и ветер, услужливо поведавший мне, где ее сыскать, запетлял промеж деревьев, уносясь в стылую темень. Я возникла перед ней уже человеком, и от неожиданности Яринка замахнулась на меня тяжелым узлом, что несла, бережно прижав к себе. Замахнулась — да и опустила руки. А потом сгребла меня в охапку, давясь всхлипами и причитаниями.

Я сморгнула, выныривая из воспоминаний.

Да я особо и не рвалась уют вокруг наводить — место это, испоганенное Пестуном, мне поперек души было, и для себя я твердо знала, что уйду, только лишь потеплеет. Сыщу хорошее место в Седом Лесу, и поставлю себе там малую избушку, стану жить с того, что смогу взять с леса…

Седой Лес — он богат, да к своим щедр, кто с ним поладит — не пропадет…

А ныне, пока у снежного волка оставалось еще время, я спешила зачистить владения от понабежавшей пакости. Ее, покуда меня на цепи держали, изрядно объявилось. Давалось с трудом — силы утекали вослед морозам, приходилось изворачиваться да брать хитростью, но и сидеть в четырех стенах, в опостылевшем зимовье, было невмоготу — крепко я ведала, что за лето, за сытую осень, расплодится нечисть вдвое-втрое против нынешнего, а я-человек, да ещё и бездомная, поделать ничего не сумею. Оттого и поспешала.

— Да и сама-то отощала эва как! — продолжил староста, будто и не замечая неласкового приема. — Всей бабы — одна коса осталась.

Я с трудом удержалась, чтобы не рыкнуть на доброго гостя, как след. Уж не его то ума дело, отощала я, аль нет — а коли он иначе мыслит, так я и веником переубедить могу. Свирепо сопя, я протопала мимо дядьки Горена — за совком. И любой, у кого было хоть малое разумение, смекнул бы ныне, что продолжать мне и дале на худобу пенять не след. Понял то и Горен Храбрич, не даром который год был в Лесовиках старостой. Хмыкнул, да и заговорил об ином:

— Маги-то седьмицу назад как в Костерец уехали…

Я собрала сор на совок, ссыпала в поганое ведро. Пристроила веник да совок в прикрытый занавесью дальний угол. Обернулась к старосте, и уперев руки в бока, вопросила:

— Что тебе надобно, Γорен Храбрич?

О том, что маги уехали, я знала. Яринка, притащившая, по заведенному у нее обычаю, мне снеди из деревни, поведала, что собираться они стали, как только отямились после стычки. Погрузили на подводу, промеж тючков с костями, однорукого Пестуна, стреноженного заклинаниям, и, для верности, добрыми веревками поверх тех заклинаний, заседлали лошадей — и только их и видели. Яринка, ведавшая мало не всё, что творилось в округе, шепнула мне, что маги спешили добраться до наезженных дорог до близкой распутицы.

А вот чего не знала добрая моя лекарка — так это того, что я учуяла Колдуна с ватагой его, стоило им только лишь въехать в пределы Седого леса.

Лес зашептал, рассказывая о бредущем вдоль реки малом обозе, запел о чужаках ветер, засвистели о непорядке птице, и я, хоть и твердила самой себе, что мне все едино, не утерпела. Дождалась ночи, и, сменив шкуру, выбралась на каменный лоб на полянке среди леса. Забралась, задрала морду к небу — да и завыла беззвучно, вкладывая в немой свой крик всю немалую силушку, всю тоску душевную об уходящем — что зимнем времени, что мужчине. Уговаривая морозы не уходить, задержаться еще хоть сколько, заслонить дорогу оттепелям хоть на малый срок.

К Боровикам, где было у меня облюбованное место, не побежала, жалея силы — но и тут тоже вышло ладно. А ведь еще об этом годе я и сама не ведала, что так могу.

А после соскочила с валуна, да и… понеслась сяжистыми скачками через Седой Лес.

Хоть и зарекалась, хоть и клялась самой себе, что мне все едино, былое — минуло, а все ж не сумела себя стреножить.

И все те дни, что добирался обоз до границы Седого Леса, я шла за ними. Укрывалась, как могла, таилась-хоронилась в снегах от внимательных глаз. Близко к обозу не подходила, но и воротиться в зимовье не могла, пока они мои ловчие угодья не покинули.

И ничего мне от них надобно не было — лишь бы на него, ненаглядного, ещё хоть разочек взглянуть.

Да только я бы скорее язык себе откусила бы, чем кому об том поведала.

— Уехали, — с нажимом повторил дядька Горен, — И Стешку, мельникову дочь, с собой увезли!

Стешку я увидала на той самой телеге, в которую спеленутого Пестуна сгрудили. Увидала — и обомлела: рядом с ней месила снег вовсе не рыжая лошадка Слава, а гнедой конь Тихона Серого. И когда мельникова дочь смотрела него, то ровно светилась вся, а хмурый, всегда мрачный мужик будто и не глядел на нее, не видел ее счастливого взгляда. Но всегда оказывался рядом, когда обоз вставал привалом, а в пути коня своего вел так, чтобы быть с наветренной стороны, заслоняя девку от пронизывающего ледяного ветра, который весенним не был ещё и малой мере.

После Яринка поведала, как Тихон Серый сватался.

Когда маги уезжали, обоз мимо мельникова подворья шел. Вот тогда-то Колдунов первый подручный понукнул коня, завернул к ним, к самому крыльцу, на котором Нечай с семейством столпились, подъехал — да и выдернул девку прямо с отчего порога. А затем вывернул перед родителями зазнобы свою дорожную суму — всё, что было, откупом за ясноглазую любушку. И видно, не один денечек готовился Серый, по окрестным селищам промышляя магией, потому как было в той суме преизрядно.

Вот и вышло, что зря я на Слава зуб вострила, и бадьею ему грозилась зря — чуть не претерпел Мальчишка за други своя.

И уж я бы никогда и не помыслила, что способна гонорливая девка разглядеть свое счастье в суровом, вечно хмуром молчуне — а не в весельчаке и балагуре Славе. А Стешка сидела в той телеге счастливая, сияющая. Сперва с Пестуном сидела, а после и одна…

Пестуна мои маги раз в день отводили дальше от становища — справить нужду подальше от Далены да Стешки, да и попросту ноги размять. А караулил его кто-то один — у прочих и иных дел хватало, да и не так уж грозен был нынче Пестун, с культей замест правой руки, опутанный чарами с головы до ног. Перед самой границей моих угодий пришел черед Слава стеречь пленника. Он развязал веревку, дождался, пока тот медленно, с трудом перевалится через борт, и даже заботливо подхватил, когда тот чуть не повалился кулем на снег. Терпеливо дождался, пока тот выровняется, пока разбежится по жилам кровь, загустевшая от долгой неподвижности — и только тогда повел недруга подальше от глаз, за частокол темных елей. Я затаилась как раз под одной из них, схоронившись под шатром нижних ветвей, и оттого все хорошо видела.

Как отвязал Слав веревку, которой единственная рука Пестуна была к тулову примотана. Как дождался, пока тот разомнется — и кинул прямо ему в руку нож. Не тот, что видывала я у него раньше, а небольшой и неприметный, но острый, даже издаля было видно.

— Беги.

Я замерла, не желая верить вероломству Мальчишки — вот только Пестун не я. Он не рванулся, вопреки всему, в лес, к спасению и к воле, и вовсе не возрадовался. Ощерился, что твой кот лесной:

— Нет уж! Не дождетесь!..

И вместо того, чтобы бежать — уронил в снег брошенный Славом нож.

— Как знаешь, — равнодушно отозвался Слав, и вдруг резко шагнул вперед, в Пестуну.

Мелькнул острый клинок, и я звериным слухом ухватила влажный чавкающий звук, с которым нож Слава вошел в податливую человечью плоть.

Слав Теренский чуть повернулся, помогая мертвому телу удобнее опуститься в рыхлый снег, выдернул каленое железо, и привычно, деловито, обтер его об доху покойника. Растревоженным он не гляделся.

Далена, которую я приметила давно, да только значения не дала, вышла из-за ели, за которой таилась до поры.

— Вепрь будет недоволен, — к моему удивлению, она тоже не казалась испуганной, или хоть бы ошеломленной.

— Он предпочел бы сам, — пнув лежащее тело, продолжила она.

— Ему нельзя. Никто бы не поверил, что он с одноруким калекой не совладал. А я мог бы и оплошать — вот преступник и воспользовался хорошим шансом сбежать. Ну, ему так казалось. Потащили.

Маги спокойно и деловито примерились к телу, а затем дружно прихватили — Слав за руку, а Далена зацепив незримой петлей поперек туловища — и сноровисто поволокли покойничка к становищу.

Я вжалась в землю, дожидаясь, пока они пройдут мимо, а после встала, отряхнулась, и решила, что хватит.

Проводила, пора и честь знать!

А что Пестуна мои маги порешили — так мне оттого только лучше, меньше народу будет знать, что за волк уже пятый год в Седом Лесу снежную стаю водит.

В глаза старосте я глядела прямо, головы клонить и не думала.

Дядька Горен глядел, глядел, на девку, вежество позабывшую, страха не имеющую, да как грянул кулаком о стол, как рявкнул:

— А ну, хорош!

Погладил окладистую бороду, глядя, как я от неожиданности отскочила в угол, сгорбив спину да глядя на гостя исподлобья, и довольно крякнул:

— Всё, подурила — и будет. Возвертайся.

Все слова, что хотела я сказать Горену Храбричу, разом подевались куда-то.

— К… куда возвертаться? — пересохший язык едва ворохнулся, выговаривая слова.

— В селище, куда ж? — отозвался староста.

А… а гнать когда будут?..

— Только смотри, девка, — приговорил дядька Горен сурово, — Мы к тебе со всем почтением — но коли что, не обессудь, и в топоры взять можем.

И продолжил, будто не видя, как я хватаю ртом воздух, ровно вынутая из воды щука:

— Может, ты, Нежка, нелюдь, но девка правильная, и хоть и пришла со стороны — своею стать сумела. И коль уж так вышло, что сыскались тебе ручатели, то смысленные мужи окрестных селищ, общим числом пять, так порешили: избу тебе по осени срубят всем миром, до того времени жить будешь, как и допрежь, при Ждане Невзоровиче, в его трактир. С того же и кормиться будешь. Окромя того, с общинного поля, с загонной охоты, с рыбных ловов и с иных общих урочищ от последнего снега до первого, будет тебе доля дана, какую и лекарке дают, аль бездетной вдовице, аль одинокому старику. Ты ж, девица Нежана, за то обязуешься от первого снега и до последнего беречь окрестные селища, числом пять, от лесной нежити, от оголодалого зверья, и от прочей какой напасти, буде станет то в твоих силах, не щадя живота, не чиня ущерба ни жителям окрестных селищ, ни имуществу их. За то же, что в метель ты разум теряешь, спросу с тебя быть не может, ибо над тем ты не властна, своею же волей ты не вредить не станешь ни матерому мужу, ни жене, ни дитю, ни старику. А ручались за тебя в том от Лесовиков Ждан Невзорович, смысленный муж, трактирщик. От Огневки — Ерш Белославич, староста. От Боровищ — Яробуд Хлыст, смысленный муж, охотник. От Ручьев — Соболь Ольхич, смысленый муж, мельник. От Березовки — Ладко Вранович, смысленый муж, староста.

— Тако же челом за тебя перед миром били Неклюд Славич, коваль. Ярина, лекарка, да Власта, вдова. Так что знай — коли они за тебя, поручились, то, случись что, с них и спрос будет. Ежели согласна, девица Нежана — так и ступай теперь со мной в селище, и живи с миром и по Правде.

И с этими словами Горен Храбрич выдохнул, да и сел на единственную скамью подле непротопленной печи, пожаловался потолочным стропилам:

— Все ж, не тот у меня уж возраст — девок улещивать! — и вперившись в меня взглядом в упор, спросил жестко, — Ну что, согласная?

Я молча, осторожно кивнула. И, откашлявшись, поклонилась, подтвердила на словах, блюдя напрасно отринутое мной вежество:

— Согласная, Горен Храбрич.

— Ну от и добре, — отозвался на то лесовиковский староста. — Собирай пожитки, какие ни на есть, да и пойдем. Там бабы, небось, уже всю плешь мужикам проели. Что Твердислава, что Аглая, что моя хозяйка пилить горазды… А коль уж там нынче и Лугана обретается — то и вовсе, немудрено и впрямь в лес сбежать…