Совиный дом

20

Герцогиня тотчас по возвращении пошла к себе и легла спать.

Как легко сказать — «лечь спать»! Как это понятно звучит, и как коварно убегает сон от беспокойного сердца!

Она выпила прохладительную воду с малиновым сиропом и лежала в своей тихой комнате, но было так тяжело сознавать и чувствовать себя такой слабой. Будет ли когда-нибудь лучше?

Герцогиня схватилась за бок: она чувствовала в нем тупую боль. Была ли это боль физическая или сердечная? Обессиливающий, леденящий страх охватил ее и отуманил мысли…

— Невозможно, — прошептала она и вдруг поняла, откуда происходит тупая боль. — Невозможно!

Она прямо села в постели и огляделась вокруг, как бы желая убедиться — не спала ли она, не было ли все это тяжелым сном?

На шелковой обивке стола лежали бриллианты, вынутые горничной из ее волос, герцогиня так поспешно отослала служанку, что та не успела ничего убрать. Ей хотелось как можно скорей остаться одной. Обычно она охотно разговаривала со своей старой фрейлиной Катценштейн перед сном, но сегодня отпустила ее еще в коридоре. На красной спинке кресла висела ее кружевная накидка, рядом с ней лежала одна из роз Клодины, герцогиня попросила ее, потому что любила запах этих цветов…

Как хороша была эта девушка!

Герцогиня схватила ручное зеркало в оправе из слоновой кости и посмотрелась в него. При розовом освещении она увидела два глубоко запавших глаза и худое желтоватое лицо. Уронив зеркало на одеяло, она с испугом откинулась назад. «О Боже!» — прошептали бледные губы. Она взяла со стоявшего у постели стола портрет герцога, посмотрела на гордое, красивое лицо и страстно прижала портрет к губам. О, она хорошо знала, как можно любить этого человека!

Прижав портрет к груди и сложив над ним руки, герцогиня лежала, устремив взор в пространство… Перед ее глазами витал очаровательный образ Клодины, какой она видела ее два часа назад; девушка сидела рядом с герцогом за столом под липами, и краски так часто сменялись на ее лице. Как она порой смущалась, когда в комнату входил герцог. Она всегда так неохотно пела в его присутствии, бывала иногда грустна, потом снова веселела… Бедная Клодина! Хороша подруга, которая всеми силами привлекала тебя к себе, чтобы потом начать в тебе сомневаться.

Нет, она нисколько не сомневалась в ней! Это была неслыханная сплетня. Маленькую принцессу иногда совершенно невозможно понять. Бедная Клодина!

Герцогиня улыбнулась, но холодные капли пота выступили у нее на лбу, и сквозь шум беспокойной крови, бившей в виски как набат, слышался голос принцессы: «Ваше высочество не хочет видеть, не хочет понять», — голос такой уверенный, такой ужасно настойчивый. Молитва вырвалась из груди герцогини, но горячие руки продолжали крепко прижимать портрет к беспокойному, громко бьющемуся сердцу…

Губы герцогини шептали молитвы и просили Бога лучше послать ей смерть, чем пережить измену. Вся замужняя жизнь прошла перед ее глазами. Она сама украсила розами свое счастье, проглядела, что без этого оно было бы совсем не так прекрасно! Неужели она одна наслаждалась им? Но нет, это было не воображаемое, а действительное счастье… Он всегда был таким ласковым, снисходительным, таким рыцарственным, в особенности теперь, когда она была больна.

Ласковость, снисходительность? И это все, что дает любовь? Герцогиня застонала, ей показалось, что перед ее глазами разорвалась завеса и открыла ей бесконечную холодность и скудость чувств мужа.

Но он никогда не давал ей повода к ревности, этой мещанской страсти, как говорила принцесса Текла, — страсти, которая никогда не должна была касаться сердца принцессы.

— Я не знаю этой страсти, — отвечала тогда герцогиня, — и, слава Богу, никогда не имела повода к ней.

Но сейчас владетельная герцогиня, принцесса королевской крови, почувствовала, что и она стала ее жертвой и будет мучиться без надежды на спасение…

Она снова взглянула в зеркало и закрыла глаза руками. Неужели она была слепа? Чем могла она быть для него, больная, приближающаяся к могиле?

Ничем, кроме бремени. Нет, только не это!

Но не могли они подождать ее смерти? Сколько это может продолжаться? Ах, только бы они пощадили ее, проявили жалость до тех пор! Сжальтесь!

Она упала на подушки, не имея сил шевельнуться, но всем своим существом чувствуя жестокую действительность, — судьба сбросила маску и показала свою истинную физиономию, исполненную горя и отчаяния.

Герцогиня не знала, сколько времени она так пролежала. У нее не было больше сил возражать себе; ей все чудилась белокурая головка девушки, прижимающейся к его груди, как некогда она, а сама она лежала в гробу и не могла пошевельнуться, как ни старалась. Холодный пот струился по ее лицу; наконец, она вскочила и с отчаянием дернула звонок. Горничная вбежала с испугом.

— Откройте окно! — крикнула герцогиня, сидя в постели. — Я задыхаюсь!

Горничная подбежала к окну и отдернула занавески; первый луч утреннего солнца ворвался в комнату и упал на горящее лихорадочным возбуждением лицо женщины.

Она вопросительно взглянула на этот прекрасный мир, на колеблемые утренним ветром вершины деревьев парка и далекие голубовато-зеленые, покрытые еловым лесом горы. Она дышала чистым свежим воздухом, слышала щебетанье птиц и вдруг расплакалась слезами стыда за свое отчаяние, за свое недоверие.

Герцогиня долго рыдала и, наконец, заснула… Когда она проснулась, у ее постели сидела Клодина.

Она устанавливала букет роз, которые выпросила у Гейнемана, и, занятая этим, не заметила, что герцогиня давно смотрит на нее. Когда она подняла голову, радость осветила ее озабоченное лицо.

— Ах, ты проснулась! — воскликнула она и опустилась на колени со своими розами… — Как ты испугала меня! Что с тобой? Фрау Катценштейн прислала за мной рано утром. Тебе повредил праздник!

Герцогиня тяжело оперлась головой о руку и пристально смотрела в прекрасное лицо, на котором так ясно выражались страх и огорчение. Потом провела рукой по своим волнистым волосам и тихо произнесла:

— Мне уже лучше. Как хорошо, что ты пришла.

Больше она ничего не сказала до обеда и неотступно следила за Клодиной глазами. К обеду она хотела встать, но шаталась, как пьяная, и должна была снова лечь.

— Останься у меня, Клодина, — попросила она.

— Да, Элиза.

Больная открыла глаза, как будто удивилась такому быстрому согласию и спросила:

— Разве ты можешь спокойно оставить свой дом?

— Не говори об этом, Элиза. Даже если бы там и было какое-нибудь неустройство, я все-таки бы приехала. Я напишу Иоахиму и велю прислать, что мне нужно. Не беспокойся!

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила герцогиня вечером. Она неподвижно лежала с закрытыми глазами.

— Охотно, но что?

— Что-нибудь из твоей жизни.

— Ах. Боже мой! Тут мало что можно рассказать. Я думаю, ты знаешь все, Элиза.

— Все?

— Да, дорогая моя!

— Чувствовала ли ты к кому-нибудь склонность?

Лицо девушки вспыхнуло. Она медленно опустила голову.

— Не нужно, Элиза, — сказала она глухим голосом, — не расспрашивай!

— Ты не можешь сказать мне? — тихо и настойчиво спросила герцогиня. — Доверься мне, Дина, расскажи, — ведь я тебе все сказала…

В это мгновение доложили о приходе герцога. Совершенно расстроенная девушка встала и с поклоном прошла мимо него в соседнюю комнату.

— Клодина, Клодина! — позвала ее больная и, когда та поспешно вернулась, указала на стул рядом со своей постелью. — Останься здесь! — повелительно сказала она.

Она впервые заговорила с ней так.

Клодина послушно села. Она слышала, с каким участием говорил герцог, как он выражал надежду, что герцогиня завтра примет участие в празднике в саду, на который, вероятно, прибудет и мама.

— Я постараюсь быть здоровой, — ответила она.

— Это великолепно, Лизель, постарайся, — рассмеялся герцог. — Если бы все больные так думали, то доктора имели бы меньше пациентов. Желание действительно способствует выздоровлению — спроси доктора.

— Я знаю, знаю, — резко сказала молодая женщина.

— Доктор говорил, что ты больна теперь только психически, — продолжал герцог, — я не знаю, почему? Думаю, ты просто простудилась, дитя мое! Непременно нужно больше беречься — ночной воздух не годится для тебя, во всяком случае, ты поедешь на зиму в Канны.

«На зиму!» — с горечью подумала больная и потом сказала с не свойственным ей упрямством:

— Но я больше не хочу беречься!

Его высочество с удивлением посмотрел на всегда такую покладистую женщину.

— Ты на самом деле нездорова сегодня, — произнес он с раздражением, вызванным неразумным противоречием.

Затем переменил тему разговора и сказал, обращаясь к Клодине:

— Ваш кузен устроил вчера действительно прелестный праздник. Какое полное вкуса убранство, какие красивые костюмы! Например, ваш, фрейлейн фон Герольд, был прямо-таки роскошен, в нем вы возродили эпоху наших прабабушек. Не правда ли, Лизель?

— Я не могу переносить говора, пожалуйста, уйди, Адальберт, — проговорила больная, и губы ее нервно дрогнули.

Когда герцог с нетерпеливым движением отошел, она протянула ему руку и сказала с полными слез глазами:

— Прости меня!

Потом герцогиня схватила руку Клодины и, держа ее в своей горячей руке, откинулась на подушку и закрыла глаза.

Герцог ушел.

Между тем небо заволокло тучами, тяжелыми и темными, воздух был душен и предвещал грозу. В печальном свете пасмурного дня лицо герцогини казалось мертвым. Она лежала неподвижно, и Клодина целые часы сидела возле нее. Клодине сделалось страшно…