Сплетня

Глава 2. Она. Надежды высотой с многоэтажку

На улице дышится легче, чем спертым воздухом в нашей квартире, где, сколько ни проветривай, все равно будет пахнуть сыростью (и сколько ни шпаклюй северную стену в кладовке, она все равно следующей зимой покроется плесенью из-за трещин в перекрытиях). Без бесконечного множества лишних звуков мысли в голове легко упорядочиваются, и я спокойно планирую свой день. Девиз «Если рассчитать время до минуты, то, скорее всего, все получится успеть» работает, когда правда стараешься. А я стараюсь изо всех сил. Хотелось бы успеть. Не имею права не успевать.

Из-за моих рассуждений, наверное, можно подумать, что я не люблю свою семью, но это неправда. Люблю. Очень. Просто хочу жить по-другому. Не бояться потратить лишний рубль, не просыпаться каждый божий день в страхе остаться на улице, не биться насмерть за ванную комнату – еще и без воды. И хотя бы иногда отдыхать, что для моих родителей едва ли не грех. Именно поэтому я так хочу выучиться на дизайнера – чтобы вырваться в новую жизнь. Знаю, что не разбогатею по щелчку, что мне предстоит много работы, которая в конце концов может и не оправдать ожидания, но… это мой единственный шанс. Потому что больше ничего я не умею, кроме как рисовать. Совсем.

Я всегда была обычной во всем: довольно простая внешность, не то чтобы высокая успеваемость, средний ребенок в семье, где очень хотели мальчика (а получили бонусом девочек-двойняшек, что многое говорит об удаче Лариных, да?). Первый раз я выделилась в школе именно на уроке рисования. Меня наконец за что-то похвалили, и я так сильно зацепилась за идею стать хоть в чем-то лучшей, что пошла в художественную школу. И занятия там заметно облегчили мне жизнь. Вечные стенгазеты, декорации для школьных праздников, украшения на Новый год – за все это я получала бонусные отметки и помощь на экзаменах. А когда к выпускному Алевтина Викторовна, мой педагог из художки, сообщила, что дала мне все, что могла, и пора двигаться дальше, я решила, что передо мной будут открыты все двери.

Я мечтала учиться в лучшем университете города. Это место казалось мне по-настоящему знаменитым, особенно факультет архитектуры и дизайна. То и дело в художке слышала, что большинство местных преподавателей – члены Союза художников России, работа профессора по живописи висит в Третьяковской галерее, а дисциплину по шрифтам преподает шрифтовик самого Уткина, лучшего дизайнера в стране (не только по моему мнению, но и по мнению «Википедии»). И это все звучало как билет в жизнь. Но после творческих заданий, которые нужно было выполнить при поступлении, этот билет у меня отобрали.

Кто же знал, что девяносто процентов чертовых абитуриентов потратили целый год на подготовительные курсы? Я о них услышала только на экзаменах, а если бы и знала раньше, вряд ли бы сумела оплатить. И мне не говорили, что для поступления нужно будет обязательно сдавать черчение, которого в нашей художке не было. Как Алевтина Викторовна могла об этом не знать? В общем, несмотря на то что хорошо справилась с композицией и рисунком, я потеряла драгоценные баллы на том, к чему была совершенно не готова. В результате заняла шестнадцатое место в списке претендентов на бесплатное обучение. Из пятнадцати проходных. Пара-пара-пам.

У меня был вариант подождать год, подготовиться лучше и попробовать снова, но я страшно боялась потерять время. Целый год в никуда! Поэтому решила иначе – работала остаток лета, чтобы накопить денег, и пошла учиться на платной основе в надежде на чудо. Которого за три месяца так и не произошло, но я стараюсь не терять веру. Делаю все, чтобы оставаться первой в рейтинге претендентов на бюджетное место, на случай если кто-то уйдет (хотя до летней сессии, как мне предсказали, маловероятный исход). Даже если это значит учиться на пределе возможностей, работать после занятий в университетском кафе «Кофе по любви», чтобы каждый месяц оплачивать обучение, и практически не спать по ночам. А также клеить из картона объемные кубы по основам производственной графики прямо за прилавком, если это понадобится (было дело).

Не хочу думать, что я уже на последнем издыхании, но мне старательно об этом напоминают – да хотя бы деревянные планшеты в сумке на плече, каждый из которых весит по паре килограммов. И расписание: когда за пятнадцать минут ты должен успеть добежать из одного корпуса в другой, а находятся они в разных частях студгородка, простоять несколько часов за мольбертом, а потом еще и прыгать на физкультуре. И преподаватели, что заставляют рисовать квадраты вместо шедевров, а в последний момент меняют уже одобренный, казалось бы, эскиз, наплевав на то, что я так вижу. Самое настоящее варварство по отношению к творческому стилю! Который, я верила, у меня есть, но… Не знаю, в общем.

За три месяца из бесконечно талантливой, какой себя считала, я превратилась в несчастную и уставшую. А это только ТРИ МЕСЯЦА. Что будет дальше? Если не наскребу на декабрь, который, кстати, начался, двадцать тысяч на обучение и не куплю расходники? Если мне уже тяжело, я устала и хочу спать?

Надежда остается лишь на то, что чудо произойдет раньше, чем я сдамся. А когда все же очень хочется опустить руки, я представляю себя доживающей старость в проходной комнате с Дукалисом и его котятами, и… сразу находятся силы на уверенную походку с задранным кверху подбородком (хотя тяжелая сумка и кренит меня влево).

Пары по пропедевтике[1] тянутся долго и монотонно. Я рисую около двадцати разных, но похожих вариантов орнамента, пока наконец преподаватель не выбирает один, по ее мнению, более-менее годный. Переношу карандашом эскиз на планшет, едва не засыпаю на пятнадцатом, но, когда начинается перерыв на обед, первая вылетаю из аудитории и бегу на четвертый этаж, где располагаются административные кабинеты. Долго бегу, потому что университет огромный. Даже наш отдельный корпус, отданный в ведение архитекторов и дизайнеров, такой большой, что за перерыв я его весь, наверное, и не обойду. Один выставочный зал на первом этаже и печатная мастерская чего стоят. Помню, как сильно вдохновилась, впервые придя сюда!

Правда, с началом обучения, когда я попала в гущу событий, мои эмоции поутихли: члены Союза художников оказались педагогами преклонного возраста, иногда с довольно устаревшими взглядами. Тот, чей рисунок висит в Москве, предстал перед нами самым настоящим снобом, который никого ни во что не ставит, хотя за последние двадцать лет не создал новых творений, достойных Третьяковок; а шрифтовик Уткина… он прикладывался к бутылке даже на парах: от его кофе всегда разило коньяком. Первые его слова были о том, что Уткин платил ему тридцать тысяч в месяц, а у нас нет никакого будущего. И все равно я, как и прежде, хочу учиться здесь. А куда еще мне идти?

Отдышавшись на лестнице после забега на четыре пролета, я первым делом заглядываю в деканат. На всякий случай – вдруг услышу что-то новое. Но нет. Секретарь спокойно играет в пасьянс на компьютере, дверь к декану закрыта. Эх!..

Глотаю воду из бутылки, которую таскаю в сумке, чтобы забить чувство голода, потому что вместо столовой слоняюсь здесь все свободное время. В начале прошлой недели я писала заявление на очередную отсрочку оплаты и случайно подслушала разговор по телефону. Повторяю: случайно. Секретарь декана говорила с моим однокурсником, который третий месяц не посещает занятия после неудачного прыжка с парашютом, – сложные переломы обеих ног и долгая процедура восстановления лишили его этой возможности. Ему после такого количества пропусков предложили уйти в академический отпуск, на больничном ведь не могут отчислить. А учится он на бюджете. Понимаете, к чему я клоню, да? Если он согласится, я буду спасена (потому что потратила бо́льшую часть денег, которые откладывала, на дурацкие трубы и все равно не сумела нормально помыть голову!).

Нервно поглядываю на часы в ожидании. На следующие пары нельзя опаздывать – меня попросту не пустят. Минут за пять до конца перемены я разочарованно вздыхаю и уже готовлюсь убегать, когда…

– Да, передадите подписанное заявление, как только сможете. Скана для оформления будет достаточно. Аня, – я слышу голос Марины Евгеньевны Романовой, нашего декана, которая обращается к секретарю, – дай образцы заполнения документов и все остальное. И передайте мои наилучшие пожелания вашему сыну. Пусть поправляется, мы его будем ждать.

Еще пять минут я стою у дверей, почти не дыша и наплевав на тот факт, что пара уже началась. Не могу сдвинуться с места. А когда из деканата выходит папа Артема, того самого неудачливого парашютиста с моего курса (да, я просматривала его страницу все это время, знаю, как выглядят его родители… и что вы мне за это сделаете?), я с трудом сдерживаю победный клич. Давлю улыбку, едва не сталкиваясь с мужчиной с волнистыми волосами, спадающими на плечи, и в черном тренче, – кажется, они там все творческие, эти Шишкины (по крайней мере точно рассчитывают, что мы должны поверить в их родство с Иван Иванычем и его «Утром в сосновом лесу»). Влетаю в приемную и, наплевав на обеденный перерыв, шагаю прямо в открытую дверь. К декану. И все было бы так просто, если бы я знала, что мне теперь сказать.

Марина Евгеньевна не сразу замечает меня, так увлечена чтением бумаг, кипами разложенных на ее столе. Она поправляет на носу очки в тонкой оправе, массирует лоб, двигает губами, что-то проговаривая про себя. Вблизи она, конечно, выглядит еще более устрашающей, чем казалась со стороны, но сейчас все мои инстинкты молчат – замерли в предвкушении.

– Вы… – она хмурится, когда поднимает на меня взгляд, будто почувствовав, что кто-то ворует у нее воздух, – что-то хотели?

– Я… да… нет…

– Так да или нет? – спрашивает строго, и у меня начинают дрожать коленки.

Я делаю глубокий вдох, задираю выше нос и отвечаю уже увереннее:

– Я Ларина. Лилия Ларина. – Благослови моих родителей, которые придумали мне имя с таким количеством букв «л», что можно сломать язык даже спустя восемнадцать лет.

– И это что-то должно мне говорить, Лилия… Ларина, да?

На короткое мгновение кажется, что она меня вспомнила, но нет. Молчит, смотрит прямо, ожидая ответа, и я начинаю сомневаться в идее заявиться сюда без продуманного плана. Но я уже здесь. И отступать поздно.

– Я полагаю, что освободилось одно из бюджетных мест на нашем курсе.

– Вы полагаете, – кивает она, явно не собираясь мне помогать и, возможно, самую малость удивляясь моей наглости.

– И так как я первая в очереди для перевода с платного отделения, то решила сэкономить вам время и сама пришла подписать документы… или что там еще от меня нужно. – Это я проговариваю уже скороговоркой. Моя смелость умирает в муках под таким острым взглядом из-под очков.

Романова переплетает пальцы и подпирает ими подбородок. Смотрит на меня как на диковинное животное. Или как будто я говорю на норвежском. Или словно у меня две головы. Мне не нравится затянувшееся молчание. Она могла меня сразу выгнать, если бы захотела, но почему-то молчит. И эта зловещая тишина, которую разбавляет лишь стук моего сердца, гулом отдающий в уши, пугает и, кажется, не предвещает ничего хорошего.

– Видите ли, Лилия… – М-м-м, начало так себе. – Все не так просто, как вам может показаться. Это место… о котором, как я полагаю, вы говорите, было занято сразу после инцидента с нашим студентом, поэтому…

БАМ! К сожалению (или к счастью), я не успеваю прочувствовать весь трагизм момента, когда рушатся мои надежды высотой с многоэтажку, потому что в кабинет врывается парень.

– Какого черта, а? – с порога заявляет он в довольно грубой форме. – Ты реально сделала это? Расцеловала Савельеву задницу после всего? Перевела его на бюджет, вместо того чтобы вышвырнуть на хрен из универа? Еще скажи, что ты извинилась перед ним!

Стоп, о чем он? Бюджет, Савельев… Это тот кудрявый мачо, который планшеты натягивает за десять минут до пары на грязном полу в коридоре и потом еще час ничего не делает на занятиях, так как нагло врет, что ватман не досох? Почему Савельева вдруг перевели на бюджет?

– Следи за своим языком! – не уступая в тональностях, отвечает парню Марина Евгеньевна и перегибается через стол, мигом сбросив маску безразличия.

В один момент кабинет наполняется криками, и никто, кажется, не видит, что у меня тут намечается личный конец света. Если я, конечно, все правильно понимаю. Очень надеюсь, что нет.

– Ты должен был держать себя в руках!

– И делать вид, что ничего не произошло, как это делаешь ты? Чтобы, не дай бог, ничего не навредило твоей безупречной репутации? Ты не имела права!

– Они угрожали судом!

О’кей, я молча постою в сторонке, пока они не прикончат друг друга.

– Нельзя распускать руки по любому поводу!

– Ты знаешь, из-за чего я…

– Знаю! – срывается голос декана, и она вдруг ненадолго – на очень короткий миг – становится такой человечной, что мне хочется подойти и обнять ее. Ровно до того момента, когда она вспоминает о моем существовании и понимает, что шанс на то, что я на время их разговора вдруг оглохла, примерно… нулевой. – Знаю, но ты меня вынудил сделать это.

Марина Евгеньевна одергивает строгий, как и ее голос, пиджак, заправляет пряди идеального темного каре за уши и снова садится на трон, где сразу кажется увереннее, будто и не было этого короткого взрыва.

– И если хочешь знать, благодаря своей выходке ты оставил эту милую девушку не у дел. – Ее тон снова сквозит холодным сарказмом.

– Что?

Впервые с момента, как парень вихрем ворвался в помещение, он замечает меня. Оборачивается, и мне, черт возьми, приходится поднять глаза к потолку, потому что он выше на две головы, и тут не мой рост виноват, просто он длинный, как жираф! Со спины я его и не узнала сразу. Наверное, потому что за все три месяца встреч в кафе, где в качестве клиента он всегда брал один и тот же кофе (поэтому я про себя и прозвала его Рафом), парень произнес от силы три-четыре слова безразличным тоном. А тут вдруг такой эмоциональный диапазон! Не то что у спичечной головки.

И вот теперь Данил Романов, сын декана, прожигает меня таким убийственным взглядом, будто я только что затопила его пентхаус, о котором все болтают. Будто сорвала ему поездку куда-нибудь на Мальдивы, или где там богатые мальчики отдыхают? Или покусилась на папочкины миллионы, заявив, что я его внебрачная дочь! Или разбила бесценный бэтмобиль. Да, в этот самый миг, когда Романов смотрит на меня совсем не добрым взглядом, я могу поверить даже самым ужасным слухам о нем: что полосовой шрам над бровью он получил чуть ли не в перестрелке (хотя кто-то утверждает, что это след от ножа: источники расходятся в мнениях), что его квартиру обыскивали, из-за подозрений в взломе крупной базы данных, или что он бьет тачки ради страховки. Откуда такие подробности, не могу представить, но в женских раздевалках о популярном мальчике Дане разговоры ведутся с упорной частотой. Шепотом, громко – по-разному, но о нем говорят всегда.

Наверное, я все еще не понимаю почему, он ведь не то чтобы даже красивый. У него прямой длинный нос, который кажется островатым, широкие брови и странный разрез глаз. Хотя… ладно, я догадываюсь, что именно цепляет его воздыхательниц. Вся эта легкая небритость вокруг рта и на подбородке, небрежная прическа, будто он только что оторвал голову от подушки и не потратил полчаса и пару тонн глины на укладку волос, проколотое ухо и холод в глазах, несомненно, работают на его образ. Признаться (если уж совсем начистоту), я сама привыкла видеть его молчаливую полуулыбку каждый четверг в одно и то же время в кафе и незаметно для себя как будто… стала ждать этих встреч. Словно они что-то значили. А зачем же еще Раф таскался в посредственную кофейню при университете, когда мог позволить себе любой кофе в городе?

Только я не позволяю себе увлекаться подобными мыслями – они сбивают с толку. Меня вообще не должны интересовать парни. То есть их нет в моих планах, пока я не состоюсь как личность и не добьюсь в карьере определенных высот. Лет этак до тридцати точно. Ну а что? Я влюблялась уже раз, хватило мне. А в нынешнем мире тридцать – очень даже приемлемый возраст, чтобы заводить семью и детей. Если я вообще захочу. В общем, я все успею. Сейчас меня больше волнует, где достать деньги для оплаты учебы и как обойтись без продажи почки на черном рынке. Ну, и еще, может быть, тот факт, что Данил Романов, репутация которого летит впереди него, пахнет сладкой жвачкой. Это противоестественно.

– Что? – произносит он раздраженно, и мне становится не до смеха, хотя я только что вспомнила, как ходил забавный слух о рекламе средства от герпеса, в которой Раф снялся.

– Что слышал.

Вздрагиваю от голоса декана, а отвернувшись, точно чувствую пылающее место у виска, куда продолжают смотреть.

– Ты лишил эту девушку законного бесплатного обучения в нашем прекрасном университете. Тебе не совестно?

Молчит, мрачно задумавшись. Еще бы ему было. Так, ладно, что там насчет моего обучения вообще?

– Плохо я тебя воспитала. – Марина Евгеньевна приподнимает очки, сдавливает переносицу и затем указывает на меня пальцем. – А значит, мне это и исправлять. Поможешь… Лилии? – Я киваю. – С конкурсом.

– Каким конкурсом? – вырывается у меня.

– Талантов.

Это тот, где мистеры и мисс? О котором без конца болтают перед физкультурой, как только заканчивают обсуждать Даню Романова? Да ни за что! Там участвуют ПА-РЫ. Популярные студенты. Талантливые. Я ни к одной из представленных категорий не отношусь. У меня вообще нет ни талантов, ни друзей, потому что на них нет времени.

– Я планирую найти спонсоров, которые сумеют обеспечить победителей достойным денежным призом, чтобы и вам, Лилия, хватило доучиться год, а там… – Она машет на меня рукой, как будто сдается. – Там мы с вами что-нибудь придумаем.

Звучит, конечно, довольно-таки соблазнительно, но злая решимость в оскале ее сына, на которого я поглядываю исподтишка, и моя непопулярность вряд ли оставят нам хоть какой-то шанс на победу.

– Да ни за что, – выдает Раф, прежде чем я нахожу подходящие слова с извинениями для декана. Еще и таким твердым тоном, что я невольно пячусь назад, пока не упираюсь лопатками в дверь.

Та, не запертая, распахивается от давления, и я снова вздрагиваю, хотя не из пугливых. Романов с порывом ветра вылетает из кабинета, не обронив и короткого «спасибо», что поработала для него швейцаром. Хотя он и в кафе за кофе меня никогда не благодарил, но молча оставлял на чай, поэтому я не обращала внимания на его манеры. Вот только когда дверь с щелчком захлопывается обратно, я прихожу в себя и наконец осознаю кое-что важное. По его вине или нет, но мое место досталось… кому там? Савельеву? Тому, кто ничего не сдает в срок и не ходит на поточные лекции. И он будет учиться на бюджете, а я… нет. Все кончено? Для меня. В дизайне. Я так понимаю, что да, и… уже представляю, как работаю в кофейне при универе, который придется бросить, до скончания веков. Бр-р, жуть.