Среди волков

Глава ПЯТНАДЦАТАЯ

Меня нес ручей Мертвеца, и я смотрела в ночное небо. Перед моим взором мелькали то куски абсолютной черноты, то яркие звезды, но это мельтешение чернильно-черного и слепяще-белого глаз мне не резало, точно так же как не холодила мою кожу вода вокруг.

Мне даже мокро не было.

Было тихо, и я была одна. А потом не одна.

Чейза не было рядом со мной физически, но я могла ощущать его и на расстоянии. Мне казалось, что я слышала, как воет его волк. Призывая меня.

Я закрыла глаза, позволяя звуку пронестись сквозь меня вместе с ознобом, жаром и непреодолимым желанием завыть в ответ. Потом исчезло ночное небо, исчез ручей, и, когда я снова открыла глаза, мне потребовалось всего лишь мгновение, чтобы понять, что это были не мои глаза.

Это были его глаза.

Наши глаза.

Сейчас мое зрение стало острее, и крошечные детали окружающего мира выделялись настолько ясно, что увидеть картину в целом я не могла. И потом я услышала его.

Услышала себя.

Услышала нас.

Вой. Вопли. Страх. Ярость. Отчаяние. НЕТ!

Я увидела лежавшую на земле девушку и только потом поняла, что это была я. У нее — у меня — полный рот крови… и запах. Ужасающий.

Нам нужно подойти к ней. Включается наше зрение, подавляемое чем-то большим.

Грубые руки хватают наше волчье тело и тянут назад, и, хотя мы давали обещание не делать этого, мы деремся — не для того, чтобы ранить того, кто нас держит, а для того, чтобы вырваться из его хватки, подбежать к девушке, накрыть ее своим телом и заставить ее жить.

Жалобный вой вырывается из наших глоток. Нам нужно драться, но мы обещали не делать этого.

— Чейз. — Это голос Каллума. Голос альфы. Но эффект не такой, как обычно. — Переключись обратно. Переключись обратно, и ты сможешь подойти к ней.

Каким-то образом слова проникают в наши головы, и с минуту Чейз и его волк, кажется, обдумывают их, но ярость и страх, распространившиеся по их телу, слишком сильны, чтобы удержаться в человеческом облике.

Они хотят убивать.

Нет, подумала я, и голос отчетливо прозвучал в моих ушах, и так же громко — в его. В наших ушах.

Я здесь, сказала я. С тобой. Со мной все в порядке.

Тело, лежавшее на земле, казалось, возражало против этого, но мое присутствие утешило Чейза. И, пока он успокаивался, стихала ярость его зверя. Не прошло и доли секунды, как мы трое уже находились в состоянии идеальной гармонии. Возможно, ему казалось, что нас троих слишком много для его сознания, но это было не так.

— Изменись, — снова приказал Каллум.

Волку в Чейзе эта мысль не нравилась, и я хотела согласиться с ним, сбежать и стать частью Стаи, и не заморачиваться с человеческим обличьем, которое никогда не будет подходить на мне так же хорошо, как их мех. Но Чейз бежать отказался. Он отказался сбежать, поджимая хвост, или бросить меня — пусть даже просто мое тело.

— Я умерла? — спросила я.

Вопрос породил рычание в глотке Чейза, и я была поражена тем, как воспринимала это, тем, как все это было воспринято телом, которое было волком.

— Она не мертва, — сказал Каллум. Чейз и я, мы оба остановились, в смятении от того, что он мог прочитать наши мысли. — Принюхайтесь. Она просто потеряла сознание. Переключитесь, и вы сможете подойти к ней.

Запах. Сосновые иголки и корица.

Брин!

Хорошо. Я была жива. Может быть, я просто спала.

Пронзительная боль от разрывающего кости, раскаленного добела металла сотрясла меня, отрывая от размышлений, и ужасный скрипящий звук, как будто гравий под подошвами рабочих ботинок, отозвался в моем — нашем — его тем.

И именно тогда я поняла, что Чейз снова переключается.

В человеческом обличье, сжавшись, он припал к земле в движении, больше свойственном животному, чем человеку.

Чуять. Видеть. Иметь потребность.

Брин!

— Почему бы тебе не надеть на себя что-нибудь? — предположила я еле слышно.

Теперь, когда мы снова стали людьми, я поняла, что могу думать более четко. И еще, мне было немного неловко от того, что я находилась внутри сознания голого мальчишки, который не был еще в достаточной степени человеком, чтобы осознавать, что он голый.

— Может, мне сначала надеть на себя что-нибудь, — эхом откликнулся Чейз. Вслух!

Каллум взглянул на него, весьма удивленный: надо же, голый, прижавшийся к земле и готовый к атаке, а произносит вполне нормальные человеческие слова.

Мои слова.

И вдруг я снова очутилась в ручье Мертвеца и снова плыла, влекомая его течением. Тихо. Я снова одна. И затем резкий белый свет разрезал ночное небо, и волна боли разлилась по моему телу, разрывая его на куски, один за другим.

Мои ресницы вздрогнули, но я не смогла открыть глаз. Странное ощущение — чьи-то руки под моими плечами, поднимающие меня в воздух, — застало меня врасплох. И как раз перед тем, как я снова погрузилась в темноту, я услышала, как Каллум пролаял приказ.

— Занеси ее внутрь, Маркус.

Меня снова несет течением. Оцепенение. Ничего не болит. Благословенная темнота.

Я повернулась на бок, погрузив половину лица в воду, и поняла, что все еще могу дышать — могу дышать прямо сквозь ручей, как будто его совсем не было. Полностью смирившись с развитием событий — и будучи этим очень довольной, — я сделала глубокий вдох и нырнула.

— Положи ее на диван, Маркус.

Снова в теле Чейза — к счастью, в одежде — я увидела Маркуса, который с суровым лицом, следуя приказу Каллума, тихо опустил вниз мое избитое тело.

— Теперь ты доволен? Она получила достаточно? — спросил его Каллум.

Маркус взглянул на меня, и желание Чейза вырвать ему глотку стало ощутимым в нашем совместном сознании. Чейз не хотел, чтобы Маркус смотрел на меня. Не хотел, чтобы он был рядом. Он не мог позволить им еще раз сделать мне больно.

— Она не притворяется, — нехотя сказал Маркус.

— Нет, — согласился Каллум. — Сора била девчонку до тех пор, пока она не потеряла сознание.

Чейз ненавидел Каллума за бесстрастность его голоса, за то, что он сделал со мной. С нами.

— Люди слабые, — сказал наконец Маркус. — А женщины совсем слабые. Хватит ей. — Маркус отвернулся от меня.

Правосудие Стаи свершилось.

Каллум кивнул, и мне стало понятно, что он не случайно выбрал Маркуса, чтобы тот занес меня в дом. Если жажда Маркусом моей крови была удовлетворена, то возражать больше никто не станет.

— Сейчас оставь нас, — сказал Каллум. — Я займусь девчонкой.

Маркус пошел и был почти у порога, когда зарычал Чейз:

— Брин. Ее зовут Брин, а не «девчонка». И однажды я убью тебя за то, что ты сделал с ней.

Я снова в ручье, под водой. Несусь к поверхности и, разрывая воду, выпрыгиваю в воздух, словно горбатый кит или дитя русалки. И наступает тишина. Надолго.

Долгое время я то впадала в беспамятство, то снова приходила в себя. А из бессознательного состояния возвращалась в сознание либо свое, либо Чейза, и это перемешалось до такой степени, что я не была уверена, где была или кем, да и что вообще происходит. И когда я открыла глаза, ощущения снова заполнили мое тело, и мне тогда на самом деле захотелось, чтобы ничего этого не произошло.

Двигаясь очень осторожно, я села, и мое тело предъявило мне множество претензий. Все просто пульсировало болью. После того как боль немного утихла, я смогла поднять и опустить руки, ощупала ноги, руки и верхнюю часть туловища в поисках повреждений, со знанием дела проводя проверку на предмет сломанных костей.

Если бы мои преступления совершил оборотень, то его кишки уже лежали бы вывернутыми наружу для всеобщего обозрения. Я же могла похвастаться множеством синяков, несколькими сломанными ребрами и лицом, которое, если оно выглядело так же мерзко, как я это ощущала, вряд ли в ближайшее время могло привлечь внимание жюри на конкурсе красоты.

— Могло быть и хуже, — сказала я, подмигнув, и сразу же решила, что двигать распухшей челюстью совсем не так легко и, значит, нечего разговаривать самой с собой.

Открылась дверь, и первым моим желанием было спрятаться или смыться куда-нибудь, но деться было некуда. А потом тело расслабилось, расплывшись, как масло, когда я поняла, что это была Эли. И как бы ни сосало у меня под ложечкой, я не собиралась приходить в себя в эту самую секунду, чтобы снова оказаться в объятиях правосудия.

— Ты очнулась.

Эли никогда не умела изрекать очевидные истины. И пользоваться короткими предложениями. Или смотреть куда-то мне за плечо, вместо того, чтобы смотреть прямо в глаза.

— Я очнулась, — подтвердила я.

Темные круги у нее под глазами были какой-то странной формы, как чернильные пятна на листе бумаги. Я была абсолютно уверена, что сама я выглядела еще хуже, но то, как Эли расплатилась за мои прегрешения, поразило меня в самое сердце.

— Сколько времени я была в отключке? — спросила я, всеми силами стараясь не показать, как больно мне было говорить.

— Три дня. Док не смог этого объяснить. Вообще никто не смог.

Три дня? Я три дня была без сознания, с разбитым лицом и кучей сломанных ребер? Это ненормально, не правда ли? Принимая во внимание тот факт, что прежде меня вообще не били, я уже не была в этом уверена. Единственное, в чем я была уверена, так это в том, что вырубилась я не из-за боли, которую Сора причинила моему телу, нанося по нему удар за ударом кулаками и ногами. Я не теряла сознание урывками, мгновение за мгновением, так как не получала особенно сильных ударов в голову.

Я вырубилась потому, что отказалась сопротивляться, драться за свою жизнь.

Это заключение не имело смысла, и именно в нем в то же самое время был скрыт весь смысл. Мое лицо болело так сильно, что у меня просто не было сил, чтобы сомневаться в этом. Вспомнила о тумане в голове, когда осознала необходимость защищать себя, и о солнечном затмении в мозгах, когда отказалась это сделать. Я замерла, и на мгновение у меня отнялся язык.

Наконец я пришла в себя, не желая больше думать о происшедшем. О том, как совсем не по-человечески я почувствовала себя, поддавшись словам, которые кто-то шептал у меня в затылке: драться, драться, драться, выжить.

— Где я?

От моего вопроса лоб Эли покрылся морщинами.

— Ты в своей комнате.

На секунду мне показалось, что я страдаю от необратимых мозговых процессов, поскольку ответ казался очевидным, но потом мой мозг обработал полученную информацию, и я поняла, что у меня имелась весьма серьезная причина, чтобы не узнать свою комнату.

Я была голой. Совершенно голой. Мой письменный стол был пуст. Дверцы платяного шкафа были распахнуты, и одежды внутри не было. Мои книги были сложены в ящики, стоявшие рядом с книжными полками, и даже постельное белье, на котором я лежала, не было моим.

— А где мои вещи? — спросила я.

— Упакованы, — ответила Эли.

— Упакованы? — повторила за ней я.

Эли промолчала.

— Почему все мои вещи упакованы?

Эли вышвыривала меня на улицу? Каллум забирал меня у нее? Меня куда-то отсылали?

Брин была плохой девочкой, и теперь она им больше не нужна.

У меня перехватило дыхание и так сдавило грудь, что сломанные ребра нестерпимо заныли.

— Вещи твои упакованы, потому что мы уезжаем, — сухо сказала Эли.

— Уезжаем? Куда? Кто уезжает?

— Да. В Монтану. Ты. Я. Близнецы.

О чем она говорит? Монтана? Это на самом краю территории Каллума. Там одни периферийные жили.

— Мы уезжаем?

— Ну, после того, что они с тобой сделали, мы точно здесь не останемся.

Я вспомнила лицо Эли и жестокость в ее голосе, когда она сказала, что я была ее первенцем, ее дочерью и она несет за меня ответственность.

Когда речь идет о ее безопасности, мое слово — закон.

— А Кейси? — Я не была уверена, что мне хотелось знать ответ, но все равно спросила.

Выражение лица Эли, и так напряженное, стало совсем безжизненным.

— Кейси, — сказала она таким тоном, который должен был донести до слушателя, что ее не следует больше беспокоить подобными вопросами, — ушел.

— Ушел — это вроде как умер?

Эли пожала плечами:

— И такое может быть.

— Ты бросаешь Кейси, — сказала я, и мой голос поднялся вверх на октаву. — Ты бросаешь Кейси, берешь меня и близнецов, и мы переезжаем в Монтану?

Эли кивнула.

— Так все и получается.

— Но, Эли…

— Это не обсуждается. Решение принято. Минивэн упакован, мы взяли вещей на пару дней пути. Мы только ждали, когда ты очнешься. Так, слушай, ты можешь встать с кровати?

Нет, встать с кровати я не могла. Куда там встать, я просто врубиться не могла — что здесь такое происходит? Я, конечно, понимала, что Эли не очень хорошо воспримет все эти дела с Правосудием Стаи, но чтобы так…

— Брин, ты можешь встать с кровати? — повторила Эли. — Идти можешь?

Я свесила ноги с края кровати и встала. С учетом всех обстоятельств это было нетрудно. Даже мои ребра слишком сильно не протестовали.

— Док сказал, что твои раны здорово затянулись, пока ты была без сознания, — сообщила мне Эли. — Ты была в отключке, а зрачки не расширены. И еще он сказал, что если не будет признаков травмы головы, то ты спокойно можешь ехать.

Ехать.

Ехать — значит, оставить.

Оставить наш дом.

Оставить нашу семью.

Оставить Стаю.

— Эли, мы не можем ехать, — твердо сказала я.

Она повернулась и пошла к двери. Сначала я подумала, что она так и уйдет, не сказав мне ни слова. Но вместо этого она заговорила глухим, сдавленным голосом, и мне показалось, что она не обернулась ко мне только потому, что самой себе не доверяла, не думала, что сможет сохранить контроль над выражением лица.

— Они били тебя, Брин. Каллум бил тебя. Он приказал тебя избить. Когда тебя принесли ко мне, ты истекала кровью. На тебе было четырнадцать кровоподтеков, шесть рваных ран, два синяка под глазами, и ты была без сознания. Вот они что с тобой сделали.

— Я правила нарушила, — сказала я. — Закон Стаи.

Эли резко обернулась ко мне:

— Только не смей говорить, что это твоя вина. Не смей даже думать об этом. И не вздумай извиняться перед ними. Они избили тебя. А другие стояли там и позволяли им это делать — мои друзья, твои друзья, мой муж… — Голос Эли захрипел, и она сгорбилась. На мгновение мне показалось, что она так и продолжит сгибаться вперед и свалится на пол, но ничего подобного не произошло, Эли выпрямилась и откинула голову назад. — Мне не важно, что ты сделала. Мне не важно, что они о себе думают или что говорит Закон Стаи… и кто кого главнее… — Она сделала длинный прерывистый вдох. — Для меня важна только ты.

— Со мной все в порядке, — попыталась улыбнуться я.

Эли прошла через комнату и поднесла к моему лицу зеркало:

— Скажи мне еще раз, что с тобой все в порядке.

Бесстрастное зеркало в недвусмысленных выражениях сообщило мне, что, хотя синяки на моем лице и начали тускнеть, я все еще выглядела так, как будто меня замочили в чане с краской черного, синего, зеленого и трупного цветов.

— Эли, со мной все будет нормально, — сказала я, пытаясь убедить ее сделать шаг назад и обдумать это. — Ведь все могло быть гораздо хуже.

Эли хмыкнула:

— Если ты полагаешь, что нашла убедительный повод для того, чтобы остаться, то ты ошибаешься. Ты только послушай, Брин, что ты говоришь. «Все могло быть гораздо хуже». А кто мне может сказать, что этого не случится в будущем? — Она замолчала. — Ты думаешь, я этого для тебя хочу? Или для Кети и Алекса?

Кети и Алекс!

И если до этого момента я ничего не соображала и находилась под влиянием стресса, то сейчас я просто запаниковала:

— Они не позволят тебе забрать близнецов. Стая… они никогда не позволят Кети уйти. Ты сама видела, как они…

— О-о, будь уверена, я знаю, как обходиться со Стаей. — Голос, которым Эли это произнесла, не оставил у меня сомнений в том, что, когда она говорила «Стая», она имела в виду «Каллум».

Каллум, который в первую очередь отдал меня ей.

Каллум, который приказал наказать меня.

Каллум, который ни разу не взглянул на меня и не сказал мне ни слова с тех пор, как я прикоснулась к Чейзу.

— Каллум не виноват, — сказала я, отчаянно желая поверить в это. — Эли, он защитил меня. Он дал мне единственный шанс, который он мог.

— Я не хочу разговаривать с тобой об этом, Брин. Не буду. Не могу. — Эли провела рукой по волосам и на мгновение показалась очень молодой. — То, что ты не питаешь к нему ненависти, просто разбивает мне сердце. И если бы мы не уехали из-за того, что они сделали с тобой, мы бы уехали только потому, что Стая так тебя исковеркала, что ты стала думать, будто это нормально — обращаться с тобой подобным образом. Это совсем не так. И мы уезжаем.

Спорить с ней было бесполезно. Легче Девона уговорить надеть «левые» шмотки.

Эли обхватила меня руками за талию — очень нежно, чтобы не задеть израненное тело, — и притянула к себе, зарывшись лицом в мои волосы. Ее плечи вздрагивали, и я поняла, что она плачет. Рыдает. И прижимается ко мне так, что я даже подумала, что она меня никогда не отпустит.

— А ты все никак не приходила в себя, Брин, — сказала она наконец. — А я все ждала, Брин, и ждала, а ты все не приходила в себя и не приходила.

— Я не нарочно, — прошептала я.

Я на самом деле не собиралась ничего этого делать. Даже представить не могла, что все так выйдет.

Это была моя ошибка. Только моя.

Без предупреждения Эли отпустила меня и выпрямилась. Одним нежным отрывистым движением вытерла слезы сначала у себя, потом у меня, затем пошла к книжному шкафу, взяла один из ящиков и повернулась ко мне, собираясь уходить:

— Собирайся, через час выезжаем.

Один час. Как за один час человек может приготовиться к тому, чтобы оставить за спиной всю свою жизнь? Я села на кровать, не беспокоясь особенно о том, что мои кровоподтеки и ссадины страшно запротестовали, а боль от них расплескалась во все стороны, как вода переливается через края бассейна.

Девон. Я должна позвонить Девону.

И Чейзу.

Чейз!

Внезапно воздух вокруг меня потеплел, а комната стала очень маленькой. У меня перехватило дыхание, и желудок рухнул вниз, как будто в кишках задвижку открыли.

Если Эли выполнит то, что сказала, если мы уедем, я его потеряю.

Брин!

Его голос в моей голове успокоил меня, несмотря на то что мое разумное «я» несло всякий вздор, разъясняя, что последнее, о чем я должна была заботиться, когда вся моя жизнь ускользала у меня из-под ног, был какой-то мальчишка, которого я видела ровно два раза.

Я здесь, беззвучно ответила я. Я пришла в себя. И Эли хочет увезти меня.

Чейз ответил не сразу, и на мгновение мне показалось, что он пропал. Но затем, очень медленно, из его сознания в мое начали переплывать образы. Они танцевали где-то на самых дальних его краях и, словно бабочки, вспархивали и улетали прочь, едва я пыталась схватить их.

Это Чейз их забирал.

Крепко сжав губы, я представила связь между нами и сильно потянула за нее. Пока я росла, тягаться силами с другими ребятами из нашей Стаи мне было бесполезно, но в перетягивании каната я могла за себя постоять — веревку из рук я никогда не выпускала. Как только я хваталась за эту самую веревку, вырвать ее обратно можно было только у меня мертвой. Даже когда меня перетягивали через линию, я не прекращала борьбу.

Так что у Чейза шансов не было.

Образы мелькали у меня в мозгу, и я могла достаточно долго в них вглядываться, так что в моем сознании наконец сформировалась целостная картина.

Прутья решетки.

Сталь.

Клетка, так я поняла. Они заперли его в клетку. Я оскалилась от ярости. Разве они не понимают, как это ужасно — быть запертым в клетке. Я чувствовала, как Чейз мечется по ней туда-сюда.

Ему хотелось выйти наружу.

Я не позволю им делать это с тобой.

Ничего, сказал он в ответ. Если я смогу выбраться отсюда, я выберусь.

Долгое молчание.

Они выпустят меня, когда ты уедешь.

И тут на меня накатило — и стало все сразу понятно и легко от этого. Чейз не был наказан. Обры засадили его в клетку не из-за того, что он проявил неповиновение. Чейз сидел в ней, потому что уезжала я, и, неизвестно по какой причине, обры не хотели, чтобы он попытался остановить меня.

Еще один смутный образ — наполовину завершенная мысль, и Чейз очень не хотел, чтобы я ее услышала.

— Эли.

Я произнесла это имя вслух, и мне все стало очень, очень ясно. Эли попросила посадить Чейза в клетку, и обры согласились. Будь у меня все в порядке с головой, я бы, наверно, заинтересовалась, чем на самом деле Эли заставили пожертвовать, чтобы получить взамен обещание выполнить ее просьбу и уж тем более разрешение уехать. Но я была слишком сердита, чтобы думать о чем-нибудь, кроме одного, ведь, несмотря на все крики и стоны Эли по поводу того, как Стая поступила со мной, именно по ее просьбе обры обходились с Чейзом как с животным.

Я не могла позволить Эли делать это. Просто не могла. На самом деле я вообще не позволю ей ничего сделать. Ноги моей не будет в той машине, и заставить она меня не сможет. Скорее снег в июле выпадет, чем я позволю ей поступить по-своему со мной. И с ним.

И с Кейси. И с близнецами.

Она ничего не сделает.

Никогда!