Срочно требуется муж!

10 Я ТРЕБУЮ ПРОДОЛЖЕНИЯ БАНКЕТА!

Скандал вышел знатный. Элеонора визжала, Петечка был бледен, басовитая Алевтина Семеновна Недыбайло менторским — и очень громким — голосом возвещала, что так «получается со всеми бабами, которым, слышь, климакс в голову ударяет, после чего они начинают кидаться на все, чего ни попадя, хоть и на полено, лишь бы с сучком!». Романоид самозабвенно врал девицам про то, какая многолетняя и могучая мужская дружба связывает «его и Кирюху», а оркестр невозмутимо и вполголоса играл что-то медленное и стильное. Словом, все были при деле, и тогда растерянно Ольга шепнула Кириллу на ухо:

— Я не знаю, что делать дальше!

— Не знаешь — пошли танцевать.

И уже на пятом такте он ее поцеловал…

— Не надо, Кирилл…

— Чего не надо?

Поцелуй был долгим, очень долгим. Нежным, очень нежным. Мучительно нежным. Бесконечно долгим. Потом она открыла глаза — и утонула в сиянии его сапфировых глаз. Оно было таким нестерпимым, это сияние, что Ольга поскорее закрыла глаза обратно — и мучительное счастье повторилось. Они целовались, а саксофон им пел, пел, пел, плакал и смеялся, всхлипывал и судорожно клялся в любви, жаловался и снова смеялся, подбадривал и провоцировал, и никогда в жизни Ольга Ланская, несгибаемая стальная леди, не испытывала такого полного единения с музыкой — и с другим человеком, с мужчиной, сжимавшим ее в объятиях.

Кирилл прижал ее к себе так, что два тела стали одним, а она обняла его за шею, боясь отпустить, боясь открыть глаза, боясь просто перевести дыхание. Все тело Ольги, изголодавшееся, изнемогающее от желания, само тянулось к Кириллу и не собиралось отказываться от своего явного и недвусмысленного желания. Угасающий рассудок еще чего-то боялся, от чего-то предостерегал, а руки уже ласкали, и губы жадно пили дыхание мужчины…

Банкет гремел вовсю пронзительными голосками девиц, хриплым смехом подвыпивших женщин и басовитыми голосищами расслабившихся по полной мужчин, звенел хрусталем бокалов… Оркестр наяривал нечто томное и почти неслышное.

Разрумянившийся Романоид невпопад, под какой-то собственный ритм отплясывал посреди зала с тремя длинноногими дивами…

Элеонора, отошедшая после истерики путем выпивания трех стопок водки подряд, неестественно и визгливо смеялась где-то во тьме бара…

Петечка сиротливо и тревожно притулился на углу банкетного стола…

Ольга и Кирилл ничего этого не замечали. Они танцевали и целовались…

А потом он подхватил ее на руки, нес-нес и принес в каюту, хотя дороги Ольга не запомнила, потому что это был один бесконечный поцелуй, да еще и с риском для жизни. Во всяком случае, было совершенно непонятно, как Кирилл ухитрился пройти столько лестниц и поворотов, не споткнувшись и не приложив ее головой обо что-нибудь твердое. Она с наслаждением прильнула к широкой груди своего псевдожениха, обвила его шею руками и перестала думать о реальности. Мир каруселью кружился вокруг нее, невесть откуда взявшийся аромат роз туманил голову, и губы устали от поцелуев, а тело — от ожидания.

Кирилл Сергеевич осторожно опустил ее на кошмарную эту постель черного цвета и встал над ней, не сводя с ее лица горящих глаз. Он начал было расстегивать рубашку, едва не оторвал пуговицу, но в этот момент Ольга приподнялась, ласково отвела его руки и начала делать это сама, только медленно, очень медленно, наслаждаясь каждым мгновением, то и дело легко касаясь полуоткрытыми губами обнажавшейся смуглой кожи. Когда остались последние две пуговицы, Кирилл Сергеевич сквозь зубы выдал что-то нецензурное, тихо зарычав при этом, и просто сорвал с себя рубашку стоимостью пятьсот баксов. После чего сам начал раздевать Ольгу.

Она не была столь терпелива и начала стонать почти сразу, потому что губы Кирилла зажгли в ее теле слишком сильный пожар. Каждое прикосновение приносило боль и блаженство, каждая клетка ее тела молила о близости, и Ольга изгибалась в руках своего любовника, то прячась от его улыбающихся губ, то раскрываясь навстречу его ласкам, подобно цветку…

Каким-то непостижимым образом Кирилл вдруг оказался рядом с ней, но не просто рядом, а одновременно и сверху, и сбоку, и вообще везде, а потом его жесткая рука скользнула по ее плечу, почему-то уже обнаженному, а еще мгновение спустя губы Кирилла обожгли ее напряженный до болезненности сосок, и Ольга застонала в его стальных объятиях…

Платье скользнуло на пол, кружевной лифчик, вспорхнув, куда-то улетел — и дрожащая, всхлипывающая и совсем голая Железная Леди вцепилась руками в спинку кровати, выгнувшись и запрокинув голову назад. Крик рвался из ее горла, все ее существо жаждало завершения этой немыслимой и сладостной муки, но Кирилл Сергеевич был слишком умелым любовником. Казалось, сотни раз он приводил ее на самый пик наслаждения, но в самое последнее мгновение отпускал, успокаивал, остужал, и сладкая пытка начиналась заново…

Ольга умирала и возрождалась в его руках, шептала — или кричала? — его имя, позабыв свое. Она жадно впитывала его ласки, отвечая на них инстинктивно, яростно, страстно. Эта Ольга не имела ничего общего с Ольгой Александровной Ланской, тринадцать лет назад запретившей себе даже думать о сильных чувствах и неконтролируемых эмоциях; с той несчастной, якобы уверенной в себе деловой женщиной, страдающей бессонницей и переживающей всю жизнь свои юношеские комплексы… Новорожденная Ольга была свободна. И любима.

Она чувствовала это, хотя Кирилл не говорил о любви. Об этом говорили его пальцы, губы, все тело.

Она даже не совсем осознавала, что с ней происходит. Это не было сексом, определенно, поскольку сексом она занималась и раньше… кажется. Больше всего это походило на полет — был огненный вихрь перед глазами, рев кипящей крови в ушах да дыхание, такое частое, что можно задохнуться, умереть, улететь…

…и лететь над землей, забираясь все выше и выше, видеть радугу звезд и серебряные облака в хрустальном небе, слышать пение птиц, которым нет названия, и удивиться однажды, расслышав свое собственное, новое, нежное имя в пролетающем ветре…

Леля…

Кирилл…

Не было пола и потолка, лета и зимы, прожитых лет и будущей разлуки. Не было лжи, горя и тоски. Не было смерти.

Была только радость дарить и принимать в дар, брать полной рукой и отдавать сполна, умирать, смеясь, и смеяться, умирая, потому что умираешь только от любви.

И была вспышка под стиснутыми веками, момент истины, который невозможно назвать словами, бесконечный миг взлета, неведомо когда ставшего падением, — и тихая томная тьма затопила их, подхватила их, понесла и бережно выбросила на мягкий песок у подножия вечности.

Обессиленная и счастливая женщина заснула на груди своего мужчины.

Поздней ночью они выползли на палубу и затихли под звездным небом. К счастью, даже цинизм Кирилла Сергеевича спасовал перед этими звездными россыпями, тихим плеском воды и отлично слышимым даже посреди реки посвистом ночного сверчка.

Где-то в углу палубы, невидимые миру, но абсолютно счастливые, посапывали, иногда по-детски пришлепывая губами, Романоид и сбежавший от супруги Прохор Петрович Недыбайло. Снились им добрые, детские сны про одноухих зайцев, полеты на облаках и залежи мороженого. Такая уж это была ночь — возможно, одна из последних спокойных ночей, выпавших на долю человечества.

Ольга тесно прижалась к плечу Кирилла, и его сильная рука спокойно и властно легла ей на плечи. Она грустно улыбалась в темноте, зная, что все равно никто этой улыбки не разглядит.

В конце концов, если ЗАСТАВИТЬ себя ни о чем не вспоминать и не думать, то достаточно легко поверить в то, что этот фантастический синеглазый мужчина действительно влюблен и мечтает на тебе жениться…

Петечка Збарский сидел смирно и тихо, как мышь под метлой. Петечке очень хотелось спать, но сие было пока невозможно, потому что на некоторое время каюта превратилась в штаб-квартиру.

Полководец Элеонора Константиновна Бабешко вышагивала по ковру, то и дело меняя направление, и в голове, увенчанной перманентными платиновыми кудрями, теснились планы мщения, один другого фантастичнее. В них фигурировали кровожадные крокодилы, голодные львы, бочки с кипящей смолой, а также молнии с небес и прочие форс-мажорные обстоятельства.

Петечка пригорюнился, от нечего делать вспоминая свою жизнь за последнюю декаду. Выходило невесело и как-то совсем уж несуразно. По крайней мере, украшением его биографии эти полторы недели служить не могли никоим образом.

В тот роковой день, уйдя от Ольги, Петечка вместе со своим элегантным портпледом, заполненным не менее элегантной обувью, отправился прямиком к Элеоноре. Сначала-то он собирался заехать домой, то есть к Тиребекову, но Провидение толкнуло его под руку, сдержанно напомнив, что менталитет Тиребекова — это менталитет человека, весьма высоко ставящего семейные ценности.

Другими словами, если он сейчас заявится к Сарухану с вещами, то получит целую порцию охов и вздохов, темпераментных и громогласных возгласов, упреков и высказываний на тему достоинств «Оли-джан», к которой Тиребеков относился с пугливым уважением, и совсем уж невыносимое количество заверений в вечной дружбе и мужской солидарности. Поэтому Петечка решил отправляться сразу к своей прежде тайной, а ныне явной возлюбленной, Элеоноре.

Обитала Элеонора на Рублевке, в небезызвестном поселке Жуковка, где ей принадлежал небольшой, но вполне традиционный для тех мест особнячок красного кирпича в три этажа плюс подземный гараж, а также десять соток чахлого, но ровного газона, на котором новомодный ландшафтный дизайнер, сосватанный Веней Рубашкиным, выложил затейливые композиции из речных камней, а также — из-за острой нехватки оных под рукой — из глыб старого цемента с остатками старой кирпичной кладки. По мысли художника, все это безобразие называлось «Сад Великих Раздумий» и должно было способствовать духовному совершенствованию того, кто в этот сад попадал.

Петечка побывал там один раз, после чего долго испытывал какую-то неосознанную депрессию, потому что тоскливые и неприютные бетонные глыбы посреди хилой травы наводили на мысли исключительно о Чернобыле либо об «эхе прошедшей войны».

Впрочем, на тот момент Петечка об этом не думал и стремился только вперёд, лелея в душе обиду на равнодушную и бессердечную Ольгу Ланскую и мечтая обрести в красном особняке тихую гавань, где его поймут и примут таким, какой он есть.

Первое и самое неприятное открытие заключалось в том, что до Рублевки, несмотря на кажущуюся ее крутизну, а может быть, именно поэтому, невозможно было добраться без проблем, если у вас нет собственного транспорта. До Жуковки ходили всего два маршрутных такси, оба с интервалом в сорок минут.

Одно из них брало тридцать рублей, а потом ехало дальше в недра Московской области, и потому в него загружались почти исключительно аборигены таких замечательных мест, как Теряево, Лотошино, Сеструхино, Фыфряново и Колюбакино, второе же такси настаивало на своей исключительности, переходящей в эксклюзивность, везло только до Жуковки, зато стоило сто пятьдесят рублей.

Для начала Петечка проехался — вместе с портпледом — до станции метро Молодежная, где и попытался найти означенные маршрутки.

Первая из них показалась ему неприглядной и чужеродной — очередь к ней содержала теток с живыми гусями в авоськах, старушек с хозяйственными сумками на колесах и подвыпивших мужчин неопределенного возраста.

Вторая, как выяснил наконец изрядно вымотавшийся Петечка, таилась в кустах, тайно мечтая о том, чтобы садились в нее исключительно длинноногие красотки в невесомых дубленочках и юбках чуть ниже пупка, да небожители типа Ксении Собчак… Ну может же у нее сломаться машина? Или запить шофер? Или ей самой захочется прокатиться на маршрутке… Короче, мало ли!

Пыхтя и потея, Петечка запихнул портплед на заднее сиденье эксклюзивной маршрутки и обессилено упал рядом. Чернобровый и усатый водитель меланхолично сообщил, что с Петечки триста рублей, так как он занимает два места. Петечка решил быть выше банальных склок из-за таких ничтожных сумм, уплатил деньги и расслабился было, но в этот момент подвалили пассажиры.

Вот те раз! Оказалось, что в эксклюзиве ездят те же тетки с гусями, бабки с каталками и малотрезвые мужики без возраста. На Петечкин портплед шлепнулась необъятная дама в мохеровом демисезонном пальто малинового цвета, и белобрысые кудряшки на ее голове почему-то неприятно напомнили Петечке об Элеоноре…

Потом была долгая дорога, во время которой водитель курил, приемник орал «О-па, о-па, кюрюльтю да опа!», мальчика на переднем сиденье тошнило, девочка на заднем сиденье над ним смеялась, гусь иногда тревожно гоготал, женщина в мохере все сильнее пахла селедкой и духами «Сиреневый Туман», двое мужиков подозрительной внешности распивали из горла водку с умилительным названием «Забава», и все это вместе тряслось, тормозило, стояло в пробках, ругало правительство, потело и мечтало о советской власти, когда маршруток не было, зато электрички так и шастали, а в Москву ездить было незачем, потому как в Фыфряново на базаре было все, чего душе угодно…

На исходе второго часа тошнило уже Петечку, а другой мальчик, которого морская болезнь миновала, обстоятельно и серьезно допытывался у него о ее симптомах. Женщина в мохере оказалась черствой, хоть и сидела на Петечкином портпледе, но сочувствия не проявила и даже громко и обидно назвала его, Петечку, нытиком и слабаком, зато мужики попытались помочь и буквально оторвали от сердца последний глоток «Забавы» — теплый и уютно пахнувший ацетоном…

Вскоре, в полубессознательном состоянии, Петечка выпал из маршрутки прямо перед полосатой доской на шарнирах, которая отделяла мир достатка и гламура от неприятных сограждан, тяготеющих к птицеводству и алкоголизму.

Неприятность номер два заключалась в том, что Элеонора, будучи в далеком прошлом уроженкой города Иваново, не доверяла новомодным системам безопасности и потому держала на участке сторожевую собаку, о наличии которой Петечка знал, но из-за стресса подзабыл. Поэтому, уже войдя на территорию, подтянув к себе портплед и прикрыв калитку, Петечка внезапно обнаружил, что метрах в трех от него стоит и очень внимательно глядит прямо ему в глаза существо полутора метров в холке, с обрубленными ушами, коротким хвостом, мощной шеей и ОЧЕНЬ недобрым взглядом. Откуда-то всплыло в памяти красивое слово «алабай», потом что-то о задушенных волках, а еще через секунду Петечка уже сидел на заборе верхом.

Алабай по кличке Джойстик не лаял, как и положено этой породе. Он просто лег под забором, на всякий случай — прямо на многострадальный портплед. Петечкино же положение осложнялось тем, что забор был очень узким и неудобным, всего в одну доску.

Элеонора, приехавшая наконец с совещания, особой радости не проявила. Посмотрела на Петечку мрачно, покачала головой, отправила Джойстика в будку и велела располагаться, как дома. Петечке была отведена светелка на третьем этаже, к которой вела красивая, но абсолютно нефункциональная винтовая лестница.

На целую неделю Петечка забросил любимые книги и работу, посвятив себя Элеоноре, то есть таскаясь с ней по всей Москве и Московской области, а к пятнице, уставший и слегка озлобленный, был тщательно проинструктирован и вывезен в Подушкино, где им с Элеонорой предстояло встретиться с Ольгой Ланской лицом к лицу. Что его, Петечку, разумеется, совсем не радовало.

При виде Кирилла Петечка откровенно оробел. За годы, проведенные рядом с Ольгой, он привык к совсем другим мужчинам, появлявшимся на ее орбите, — либо к лысым, пузатым и невысоким, либо к томным, тонким и изысканным, иногда — к молоденьким, гладеньким и крепеньким, как новорожденные грибы боровики, но одинаково неопасны. Опасными — в сексуальном смысле — еще могли бы быть их телохранители, но их за людей считать было не принято.

Кирилл Сергеевич из Лондона неприятно поразил Петечку даже не тем, что так фамильярно обращался с его бывшей любимой женщиной, но тем, что его оказалось так много. Все эти широкие плечи, мышцы, мускулы, голос опять же… Петечка смутно ощущал свое несоответствие подобным стандартам и печалился.

Элеонора же и вовсе впала в состояние, хорошо известное Петечке по средневековым текстам Скандинавии. У них там, в Скандинавии, это состояние называлось берсерк — боевое исступление, достигавшееся иногда при помощи обычных сушеных мухоморов… Его новая подруга в мухоморах явно не нуждалась. Какие там мухоморы! И безо всяких мухоморов мухи, если бы в глупые мушиные головы могла прийти идея залететь в этот момент в их каюту люкс, мгновенно передохли бы от одного взгляда кудрявой бизнесменши. Да что там мухи… Бедный Петечка сжался в кресле, еле заметно дрожа всем телом и исподлобья наблюдая за берсеркером Элеонорой…